На рудниках

Утро выдохнуло остатки ночного холода, и лучи медленно выкатывающего из-за горизонта светила озолотили изрытую глубокими колеями землю. Отвалы породы, устроенные в виде пирамид у каждой штольни, напоминали египетские, только в миниатюре. На их вершинах поблескивал иней. Корн после окончания смены вышел вместе с бригадой из шахты на поверхность, но не двинулся со всеми, а присел на близлежащий камень. Покрытые толстым слоем каменной пыли фуфайка и стёганые брюки не мешали Корну, он никогда не выбивал пыль. Ему было безразлично, как он выглядит. Не обращая внимания на дежурных охранников у входов штолен, Корн смотрел безучастно на вереницу вагонеток, когда один поезд ещё не ушёл, а следующий уже устремился догонять его. За полгода работы на шахте он, как ему казалось, привык к производственному металлическому грохоту и рокоту моторов, к нудным колючим дождям и сквозным свистящим ветрам, к бурой густой грязи под ногами и постоянному пронизывающему до мозга костей холоду, независимо от температуры воздуха. Но будто бы начинал заболевать - ничто не радовало его в этой жизни. Да и что может радовать бывшего советского гражданина немецкого происхождения с западной Украины, с начала войны перешедшего на сторону вероломных завоевателей, получившего статус предателя и после её окончания в качестве военнопленного отбывающего трудовую повинность на урановых рудниках. За четыре последних года из своих тридцати пяти Корн видел только жирную грязь и густую пыль на дорогах, по которым пришлось шагать, убегать от или преследовать противника; лужи и ручейки крови, немыслимые увечья, гноящиеся раны в червях и отталкивающую смерть. Он чувствовал себя заложником неотступного страха и невыносимой внутренней боли. Здесь на рудниках война для него закончилась, и смерть ушла в тень, поджидая подходящий момент, а вздох облегчения у Корна не получался.

Он услышал свист и обернулся. Вернулся бригадир, в руках накладные.
- Наша бригада в этом месяце - стахановцы. Вперёд, стройматериалы на времянки получать!
Корн неохотно поднялся, руки спрятал в карманы фуфайки, пошёл рядом.
- Что, не рад? Времянку построишь, бабу приведёшь, семьёй обзаведешься. Да улыбнись хотя бы! - толкнул его в бок бригадир и не получил никакой реакции. - Ну как хочешь.
До здания склада шли молча. Бригада сортировала доски по размеру и укладывала их на тачки.
- Бери эту! - распорядился завхоз, указывая на груз. - Сегодня каждому по пять ходок разрешено.
Тачка оказалась неподъемной. Корн с мрачной миной скинул одну за другой половину досок прямо в грязь, приподнял тачку и покатил её, вихляющую из стороны в сторону, по дощатому узкому настилу, ведущему к поселению.
- Эх, не впрок мужику материал, - сплюнул ему вслед завхоз. - Будто и не жилец вовсе.
За каких-то пару часов уранодобыдчики как мураши-труженики растащили со складского двора выделенные на строительство времянок доски и ящики с инструментами и гвоздями. Завихрился ветер на опустевшем дворе, кружа над слоем грязи мелкие опилки. Со стороны гор надвигались вспучившиеся облака - не миновать дождю.

Широкая полоса земли, замешанная кирзовыми сапогами рабочих в густую грязь, вся в рытвинах, кочках и в нередких лужах разделяла промзону от рабочего поселения. В нём расположились плотными рядами тесовые бараки с высокими печными трубами, где жили инженеры, строители, механики, геологи и другие советские граждане, мобилизованные на рудники. В отдельно стоящих добротных домах из натурального камня поселилось начальство с семьями. А за бараками в больших солдатских палатках ютились рабочие - сотни военнопленных и заключенных. Полтора года назад, в 1944, начались в этих краях разработка уранового месторождения и строительство обогатительного фабрики - комбината №-N стратегического значения под патронажем НКВД СССР.

* * *

Сразу же после окончания геологических изысканий пригнали сюда более тысячи человек всякого люду, в основном невольных. И вольнонаёмные, и подневольные спали сначала в парусиновых палатках. Кроме работы и сна, делать было нечего. Перво-наперво выкопали выгребные ямы и сложили из подручного камня сортиры, вокруг отверстий обильно посыпали ядовито щипающим горло и глаза дустом. А как только проложили ж/д колею, привезли тёс и срубили бараки, люди, мобилизованные по партийному призыву, перешли в новые строения. Печи устроили по-умному - в центре бараков, так сухое тепло хранилось дольше. Начальникам полагались настоящие дома, за ходом строительства которых каждый начальник следил лично. Через полтора года невероятными усилиями при минимальных условиях проживания и гигиены рабочими были добыты десятки тысяч тонн руды. Военнопленные, спецпереселенцы и заключённые поступали на объект постоянно.

В поселении на каждые четыре сотни мужчин приходилась одна женщина и та - жена какого-либо начальника. Голая степь с редкими верблюжьими колючками да лысые горы вокруг усиливали тоску мужчин по тёплой груди женщины-молодушки, по её благоухающим интимным местам. Мужики в минуты отдыха между сменами выглядели удручёнными и безрадостными. Вольные, часто глядя на фотографии своих любимых, жили надеждой на скорый отпуск и встречу с семьёй и родственниками. Невольники прозябали без надежды и часто поглядывали в сторону реки, разделяющей горный массив и степь, уходящую за горизонт в противоположную от гор сторону.

Первым открыто обеспокоился Георг Ланг - пожилой немец, бывший волынский учитель. Как-то после смены он направился в контору и постучался прямо в дверь к директору.
- Прошу прощения.
- Проходи. В чём дело? - не отрываясь от чертежей задал тон Николай Фёдорович Маслов.
- Мужики пропадают, сил лишаются, - без обиняков начал Ланг. - Некоторые уже засматриваются друг на друга... Как бы чего не вышло, безобразия какого, - осторожничал учитель.
- О чём это ты? - Маслов взглянул на рабочего.
- Мужикам бабы нужны! - рубанул опрометчиво Ланг.
- Шлюхи что ли?
- Женщины. Для семьи. И на благо Отечества. - осмелел Ланг.
- Издеваешься?! - враз нахмурился и повысил голос Маслов. - Гитлер - твоё Отечество! Баб им захотелось! А по три смены без отдыха вкалывать хотите?!
- Товарищ начальник, так это же природа, против неё не попрёшь, на ней всё и держится.
- Да как ты смеешь! Вы здесь повинность отбываете, а не счастливую жизнь устраиваете! У предателей никогда не будет того, что товарищам положено! Запомни это.
- Да я же только о потребностях беспокоюсь, нам же ничего особенного не надо. А без этого и дело не спорится, - не унимался проситель.
- Закрой дверь с той стороны!
Учитель вылетел из конторы, красный от смущения и гнева, но внутренне далеко несогласный с главным начальником.

В своей палатке, где кроме него на брезентовых раскладушках уживались друг с другом ещё два десятка военнопленных, Ланг, взволнованный неудачной попыткой, подсел к Фридолину Корну.
- Послушай, Корн. У тебя, кажется, до войны семья была?
- А что?
- Ты искал их?
- Искал.
- И каков результат?
- Никакого. Во время войны родителей с сёстрами завербовали на работу в Баварию. И жена с малыми детьми уехала вместе с ними. А после окончания войны Бавария вошла в американскую зону оккупации Германии. Я попал в плен в советскую зону и вот тут теперь. Отсюда разве найдёшь кого!
Корн неожиданно для себя заплакал.
- Ну ничего, ничего, - задумчиво проговорил Ланг, обняв Корна за плечи. - Надо придумать, как нам дальше жить.

Но голову ломать Лангу не пришлось. Через несколько дней подразделение вооружённой охраны доложило начальству, что вблизи границы закрытой зоны - а граница пролегала в пяти километрах от поселения - за каменной грядой они засекли подозрительное скопление людей, состоящее исключительно из лиц женского пола, которое устраивалось там, похоже, надолго - разбивались биваки, сушилось белье нa веревках, закрепленных между валунами, варилась еда в котелках. Наблюдая за данным скоплением в бинокли, охранники установили, что женский пол выглядел очень приятно и красиво и практически всегда залихватски хохотал. Об этом охрана предусмотрительно не стала докладывать. Так же начальство из вышеупомянутого рапорта не узнало, что охранники через расстояние в сто метров, отделявшего их от подозрительного скопления, безоглядно перебрасывались шутками с единицами этого скопления и постоянно чувствовали в себе невероятный подъём.

Руководство строящегося комбината направило трёх военных представителей для переговоров со скоплением. Смело выступили вперёд за пределы границы переговорщики. Но чем ближе они подходили к шеренге, состоящей сплошь из невообразимых красавиц, тем более неуверенно чувствовали себя. И когда остановились, не смогли произнести ни слова. Шаг навстречу сделала Лида, самая уверенная, и начала чеканить:
- Посмотрите на нас! Нам от двадцати пяти до сорока пяти. У всех нас на войне погибли мужья. По несколько лет мы вдовствуем. Мы чтим память своих погибших мужей, но всё же хотим начать новую жизнь. Создать новые семьи. Мы живём в городе. А там мужчин раз-два и обчёлся. И те старики. А у вас, мы узнали, всё наоборот! Так давайте уравняем несправедливость!
Офицеры почувствовали, что они совсем не прочь участвовать в уравнении, но надо было держать марку серьёзного предприятия. А как сказать, если в горле пересохло! Кашлянув несколько раз, поправив фуражку и одёрнув китель, один из них решился:
- Граждане дамы, мы уважаем ваше мнение. Его надо обсудить.
- А давайте! У нас и самогон припасён, - озорно выкрикнула молодуха из шеренги.
- Погодите, не сейчас, - почему-то заволновался представитель, но быстро взял себя в руки. - Ваша идея очень интересная. Нам нужно доложить об этом.
- И когда мы встретимся снова? - вмешалась озорница.
Лида остановила её взглядом. А представителям заявила:
- Мы здесь пробудем до объявления вашего решения.
Офицеры взяли под козырёк, развернулись и зашагали к границе закрытой зоны. Шеренга из женщин распалась, каждая старалась поддержать другую касанием к плечу, ободряющим словом или просто обняв подружку.

Срочно было созвано экстренное совещание руководителей предприятия. Во время дебатов несколько раз по вертушке звонили в Москву. Под нажимом руководства Маслову пришлось пересмотреть свои взгляды на демографическую ситуацию рабочего населения стратегически значимого объекта. По многократному согласованию с высшим руководством НКВД и страны, было дано добро на одновременное строительство инфраструктуры наряду с добычей урана и возведением обогатительной фабрики. В результате прилетела дополнительная группа инженеров-строителей и плановиков, которые торопливо взялись за проектирование и строительство обслуживающей зоны - женского царства, а следом за ней - родильного отделения, детского сада и школы. На одном из текущих партийных собраний постановили отличникам производства и стахановцам независимо от их статуса разрешить сооружение времянок, чтобы потом было где с женой и детьми жить. Время поджимало - вот-вот начнут завозить женщин.

В мае поехали первые бортовые машины из города через КПП прямиком в закрытый посёлок. С песнями и смехом, сидя на деревянных чемоданах, тряслись в кузовах по ухабам наезженных дорог женщины в крепдешиновых платьях и газовых косынках на завитых волосах. Ожидание приятно-неизвестного пьянило их головы - со стороны выглядели они безрассудными и легкомысленными. По приезду женщин расположили в отдельном бараке, дали три дня на адаптацию и решением администратора направили на работу в соответствии с профессией. Рабочие и инженерно-технический состав перестали проводить свободное время на своих раскладушках или за игрой в домино. Теперь они раз в неделю сдавали бельё и одежду в прачечную. Там Лиля и Маша на приёме, а целая команда из двадцати ухоженных симпатичных женщин стирает, гладит и ремонтирует одежду. Мужчины стали с незначительными жалобами на здоровье часто заглядывать в лечебный барак. Прекрасные лицом врачи Нинель Михайловна и Тамара Павловна и не менее прекрасные медсёстры Катя, Таня и Даша выслушают и самого больного внимательно, и его грудную клетку прослушают стетоскопом, сделают перевязку, выпишут рецепт и дадут добрые рекомендации. После визита в медпункт, побежит такой больной сразу же в аптечный киоск - там Иронька изготовит микстуру и мазь по рецепту, и улыбаясь выдаст таблетки. В продуктовом магазине в бакалейном отделе всегда очередь - продавщица Клавдия Петровна, в расцвете сил и возраста, хохотушка, сама так и искрит юмором, ни один вопрос без ответа не оставит - и мужики хохочут. Колбасу и кусок мяса можно было купить у белокурой полноватой Аннушки - по ней сходили с ума мужчины в возрасте.

Прав был учитель Ланг, вагонетки с рудой забегали резвее, энтузиазм рабочих и нормы выработки увеличились в разы, в сжатые сроки завершили строительство первой очереди обогатительной фабрики. Начальство и инженеры получили солидные премии. Одно за другим возвели здания продовольственного и хозяйственного магазинов, комфортабельной по тем временам бани, ателье по пошиву одежды, библиотеки и ЗАГСа. На фасаде нового каменного дома с колоннами приколотили деревянную вывеску "Клуб". Вокруг бараков и палаток появились зеленые насаждения, запели птицы. Теперь не только за каменной грядой случались свидания, но и в молодой посадке. А самое приятное - воскресенье объявили выходным днём и устроили танцы в клубе. Общественная жизнь в посёлке подчинилась ритму "от воскресенья до воскресенья". Медицинский состав пришлось срочно усилить - началось строительство родильного отделения. А женщины в поселение всё приезжали и приезжали.

* * *

Между тем число времянок, построенных самолично передовиками производства, увеличивалось. Пусть у некоторых времянки внешне уподоблялись сараям, но какое-никакое, а отдельное жильё. По жердям с натянутыми верёвками, на которых постоянно сушилось бельё, можно было узнать, кто уже определился с парой. Фридолин Корн тоже построил своё жильё, но по-прежнему ходил "в холостяках". Он не умел заигрывать с женщинами, дарить им комплименты, а когда решался с женщиной заговорить, то тут же был отставлен более напористым претендентом. Корн печалился о прошлом, его не заботило будущее, а в настоящем он не видел смысла.

Следующей весной настал день, когда он пошёл к реке. Река давно манила возможностью освободиться от острой тоски, обрести, наконец, покой, бездействие - ни о чём не думать, не работать на износ - просто не чувствовать, не существовать, не быть. Каменистый спуск принудил Корна замедлить шаги и выбирать место, где ступить. Он добрался до кромки воды, плотнее запахнулся в фуфайку и посмотрел вверх на летящие облака. Ветер тут же пыхнул ему в глаза, выступили слёзы. Корн представил своих улыбчивых детей Ханнеса, Луизу и Карла. Последний только родился, когда гитлеровцы вступили в Украину и призвали его в армию вермахта. Златовласка Мехтильд - первая любовь, ставшая женою, манила медовым запахом своего расцвёвшего тела. Корн страстно хотел бы стать её четвертым ребёнком, чтобы пить из молочной груди белый нектар и ловить её принимающий вселенский взгляд. Корн застонал, вытолкнул в небо долгий крик отчаяния и тотчас ступил в воду. Не к месту вспомнил себя четырёхлетним малышом, сидящим на коленях у матери, напевающей ему весёлую песенку:

Backe, backe Kuchen,
der Baecker hat gerufen.
Wer will guten Kuchen backen,
der muss haben sieben Sachen...

Корн пропел вслух куплет и замолчал, рассеянно глядя на воду. Но прежде, чем сделать следующий шаг, услышал справа от себя:

Eier und Schmalz,
Butter und Salz,
Milch und Mehl,
Safran macht den Kuchen gehl.
Schieb, schieb in'n Ofen rein!

Корн резко оглянулся. Сначала он увидел только улыбку и не мог понять, в чём дело. Мысленно спросил себя, как это возможно, чтобы из воздуха материлизовалась человеческая улыбка? И откуда эта улыбка знает продолжение немецкой песенки? Корн мог бы стоять как истукан ещё долго, если бы улыбка не стала что есть силы трясти его за плечи.
- Эй! Очнись! Вернись сюда! Давай-давай! Очнись!
Видение стало проясняться и Корн увидел перед собой небольшого роста женщину с вьющимися волосами и той самой улыбкой. Она перестала его трясти и протянула руку для приветствия.
- Меня зовут Шура.
- Фридолин, - Корн пожал ей руку. Тут он заметил, что она прямо в ботинках стоит в воде.
- У Вас ноги полностью намокли.
- У Вас тоже, - рассмеялась она. - Я здесь камни круглые собираю. Не поможете?
Шура взяла Корна за руку и повела к берегу.
- Зачем Вам круглые камни?
- Я их расписываю.
- Как это?
- Как яйца пасхальные расписывают! Узорами разными, понимаете?
- Да. Представляю.
Когда они вышли из воды, уставились на свою насквозь промокшую обувь.
- В таком состоянии сегодня будет не до поисков кругляшек! - снова рассмеялась Шура.
- Давайте ко мне! - неожиданно предложил Корн.
- А зачем это? - игриво спросила Шура.
- Из чисто практических соображений - я печку затоплю, погреем ноги, - нашёлся Корн.
- Тогда пойдем!

Приглашая Шуру вовнутрь, Корн вдруг застеснялся собственноручно построенной времянки. Но пока он затапливал печь, чувство неловкости ушло. Шура расположилась на лавке, сняла ботинки и развила портянки.
- И Вам нужно свои снять.
- Сейчас-сейчас.
Вскоре в печи гудело и искрилось, а Фридолин и Шура, сидя на лавке и прижимаясь бёдрами друг к другу, держли свои ноги в цинковой ванне с горячей водой, стоящей на дощатом полу.
- Ну и худой же ты!
- А мы ещё на Ты не переходили, - учтиво заметил Корн.
- Так в одной ванне же сидим! Какие тут формальности!
- И не худой, а подтянутый.
Шура залилась смехом.
- Любишь ты посмеяться, - как будто бы упрекнул Корн.

* * *

С этого дня Корн стал больше замечать Шуру. Он выделял её среди проходящих по улице, в очереди в магазине, в заполненном до последнего стула зале собраний. Они приветствовали друг друга издалека, но так и не находили причину для сближения. Окольными путями Корн узнал, что Шура - бездетная вдова, чуть больше сорока, прежде учительница немецкого языка, работает в библиотеке. Он готов был признать, что Шура нравилась ему, особенно своей статью - грудь приподнята, живот втянут, бёдра округлы. Волнистые волосы до плеч пружинисто развивались назад и в стороны при каждом её шаге. Очаровательная улыбка и сверкающие глаза делали её ещё более притягательной.

В бригаде Корну не давали прохода, то и дело раздавалось со всех сторон:
- Ну и дурак же ты Корн! Ждёшь, пока бабу уведут? Здесь она не заржавеет!
- Спроси у Мариуса, он тебя научит.
- Женилка у тебя, случаем, не раненая?
Георг Ланг пытался с ним душевно поговорить:
- Послушай Корн. На рудниках ты уже три года, плен - полгода, война - три года - скоро семь лет, как без семьи. Ну какой мужик выдержит! Или у тебя другие интересы?
- Оставь меня, Георг. Не надо.
Корн уходил от откровенных разговоров по душам. Он потерял жизненный ориентир, а без него не знал, что делать ему в этом мире.

Летним вечером постучалась Шура к Фридолину.
- Я принесла краски.
Корн открыл дверь.
- Зачем?
- Давай раскрашивать.
- Ты как дитя, ей богу.
- Ну и что из того! Пропусти.
Шура прошла внутрь времянки практически сквозь Корна, уселась за стол. Разложила краски, достала кисти и замерла в ожидании.
- Ну и где твои камни? - удивился Корн.
- Хочу, чтобы ты меня раскрасил, - без озорства, тихо произнесла Шура.
- У тебя лицо и так красивое, - впервые за время их знакомства улыбнулся Корн.
- А ты меня всю раскрась, всё тело.
- И что это будет?
- А увидишь!
- Нужно ли это?
- Нужно.

Практичный Корн прежде затопил печь, нагрел воды в цинковых вёдрах и поставил ванну рядом с печью. За окном уже стемнело, и Шура занавесила его простынёй. Сама сняла платье и туфли. Лифчик и трусы обыденно покинули поверхность её тела. Корн сидел на скамье у стола, скрестив на груди руки и дивился происходящему.
- Сейчас должны последовать магические танцы, да?
- Какой ты чудной, Фридолин! - не стала сдерживать смех Шура. - Не магические, а эротические! Но танцев не будет. Вот краски, вот кисти - давай, рисуй.
- Даже не знаю, с чего начать.
- А ты отрешись.
Корн попытался отрешиться от действительности. Сначала отступили куда-то назад окружающие предметы, стали расплывчаты, а вскоре невидимы. Перед глазами чётко ограничивалось только женское тело, доступное, мягкое, сияющее в полутемноте белизной. Вдруг Шура едва слышно спросила:
- Зачем ты тогда в реку вошёл?
Корн взял кисть и вывел посреди живота круг. Сначала как завороженный, а потом всё более уверенно наносил он на тело Шуры штрихи, точки и округлые линии. Менял краски и кисти, искал новое свободное пространство, чтобы заполнить и его. Казалось, он делает это в такт музыки, которую воспринимал слухом, и такое созвучие с музыкой радовало его. Корн не пытался довести изображения до совершенства, его заботила полнота и смысл. Он был предельно "рационален" и не распылялся на детали. Почувствовав внутреннее удовлетворение, он закончил, окинул оценивающим взглядом роспись - музыка ещё звучала - и что-то понял. На передней стороне тела Корн изобразил златовласку с тремя ангелочками и зорi между ними, а на задней - перед склонившимися вербами мать с отцом и сёстрами, распустившими косы.

И Корн сдался. Он так жадно впился поцелуем в губы Шуры, что та вскрикнула. Не помнил, как скинул с себя одежду, как овладел Шурой - его сжигало бушующее пламя. Как из прорвавшейся плотины, волны энергии обрушились на Шуру, она задыхалась и боялась потерять сознание. Под утро пришлось заново греть воду и купать Шуру в цинковой ванне. От росписи ничего не осталось - она смазалась во время бушующего пламени неожиданно страстного Корна. Он заботливо вымыл Шуру, вытер её насухо полотенцем и дал ей свою единственную рубашку. На её вопрос, что он там понарасписывал, Корн ответил, сам не знает что. После этой ночи Шура осталась у Корна. Он не возражал.

Шура не заметила, как полюбила Корна. Она могла бесконечно наблюдать за неспешными выразительными движениями его красивых рук, молчать с ним часами или идти с ним по степи долго-долго без цели. Когда он овладевал ею, казалось, само Небо уносит её в невесомость и бесконечность. Такого с нею ещё никогда не случалось. Корн был на пять лет младше Шуры, но она воспринимала его по меньшей мере немногословным мудрым гусляром с поющей душой. Шура не донимала его никчемными вопросами, не досаждала пересудами. Ей это и самой претило. Они жили друг с другом, как будто плыли по разливу - ни волн, ни круговертей - неслышно передвигались по глади дней, без мыслей о будущем. Корн принял Шуру, как поворот судьбы, как будто не зависящий от него. Иногда, просыпаясь по утрам, он смотрел на ещё спящую Шуру и спрашивал себя, дивясь, что делает здесь эта женщина. А со стороны люди думали, надо же, как подходит эта парочка друг другу - оба не от мира сего.

* * *

На производстве и в посёлке каждый день происходило что-то новое. Комбинат получал неограниченные дотации и специальное финансирование от государства, зарплаты и благосостояние граждан, как писали в газетах, неуклонно росли. Появились первые многоквартирные дома. Все переженились и нарожали детей. Как звонкий смог над посёлком с весны по осень стоял повсеместный детский гомон. Частные автомобили заполнили улицы. Построили железнодорожную станцию. В свободное время люди перестали носить фуфайки и стеганые брюки - только на работе. Мужчины расхаживали в костюмах и шляпах, дамы щеголяли в платьях по последней мировой моде и в туфлях-лодочках. Поди разбери, кто из них начальник, кто рабочий. Очереди в кинотеатр не иссякали - лучшие отечественные и зарубежные фильмы попадали прежде всего на закрытые предприятия. Но политическая информация проходила множественные фильтры, прежде чем достичь местных газет и радио. По весне умер Иосиф Виссарионович Сталин и сменилось правительство. Случился государственный переворот, убрали Лаврентия Павловича Берию. НКВД больше не имело власти над рудниками. Рабочие комбината и жители посёлка не знали о многом происходящем в мире и в стране. Это место можно было назвать островком наивного и безмятежного человеческого материального благополучия. В этом же 1953 году стало возможным воссоединение семей, разлучённых послевоенным разделением Германии на советскую и американскую зоны.

Корн получил просторную квартиру в двухэтажном доме с большими окнами и хорошо устроился там с Шурой. Она всё также работала в библиотеке, а Корна повысили до мастера. Его ценили за практичный ум, надёжность и за принятие быстрых верных решений. По воскресеньям Корн и Шура по-прежнему гуляли по степи до тех пор, пока не уставали ноги. Однажды после такой прогулки они сидели за кухонным столом и пили чай со сливочным печеньем. В дверь позвонили. Корн нехотя встал из-за стола, прошёл в прихожую и открыл входную дверь. Шура подождала какое-то время, но из прихожей не доносилось ни звука, и она пошла узнать, что там. Она увидела дверь нараспашку, Корна и перед ним - в проёме двери - женщина с детьми-подростками. Все смотрели друг на друга и молчали. После затянувшейся паузы, когда меньший ребёнок устало переступил с ноги на ногу, всё ещё стоя к Шуре спиной, Корн спокойно обратился к ней, повернув голову влево:
- Собирай вещи и уходи.
Это железное спокойствие оказало такое безапелляционное воздействие на Шуру, что она без промедления ушла в спальню собирать чемодан. Механически сложила все свои носильные вещи и вышла с чемоданом в прихожую. Женщина с детьми посторонилась, и Шура покинула квартиру. Она не могла видеть слёзы в глазах Корна, не могла заметить едва сдерживаемые им грудные рыдания. А перед Корном фейерверком рассыпались зорi над склонёнными вербами, и ангелы запели дивную знакомую мелодию.