Русская эпопея лифляндской Золушки

В 1702 году фельдмаршал Шереметев разорял шведскую Лифляндию. 13 июля он разгромил войска шведского генерала Шлиппенбаха, при мызе Хуммули. Лифляндия оказалась в руках у русских. Шведские гарнизоны в Риге, Дерпте, Нарве и Мариенбурге не смели показать нос из-за городских стен.

В августе Шереметев осадил Мариенбург (ныне латышский город Алуксне). Крепость была хоть и небольшая, но располагалась на острове, и шведы засели в ней крепко. Пришлось фельдмаршалу напоследок изрядно с ней повозиться.

В Мариенбурге жил тогда пастор Эрнст Глюк с семьей. В доме у него воспитывалась девушка Марта. Она родилась 5 апреля 1684 года, в семье латышского крестьянина Самуила Скавронского (по другим сведениям – шведского квартирмейстера Иоганна Рабе или дворянина фон Альвендаля), была крещена по лютеранскому обряду. Её возраст тоже разнится — годом её рождения называли 1683, 1685 или 1686.

Рано осиротев, Марта воспитывалась то ли у своей тётки, то ли в приюте. Так или иначе 16-ти лет от роду она была взята на воспитание в семью пастора Глюк, учёного лингвиста.

Глюк поручил Марте одевать своих детей, водить их в кирку и следить за порядком в доме. Читать и писать её не учили, она умела только ставить подпись. И всё-таки положение Марты в доме пастора было лучше и выше простой служанки. Руки её, прежде загрубевшие от работы, мало-помалу побелели, она расцвела, стала наряжаться, чернить волосы.

Солдаты шведского гарнизона ходили по воскресеньям в кирку послушать проповеди пастора. Там Марту и заприметил один молодой драгун Иоганн Крузе. Вскоре он попросил её руки. Она не колеблясь ответила согласием — драгун был статным кудрявым блондином. В тот же вечер Глюк обручил молодых. Однако, вместо брачного пира, жених вместе с отрядом драгун отправился на подмогу Шлиппенбаху и пропал без вести. По запискам из ольденбургского герцогства шведский драгун Крузе погиб в 1705 году. Впрочем, некоторые мемуаристы говорят о том, что он был жив ещё спустя много лет после этого.

А через несколько дней Мариенбург был осаждён Шереметевым.

Двухнедельная бомбардировка крепости вызвала всеобщее уныние. Солдаты и офицеры заговорили о сдаче.

26 августа, когда русские войска пошли на приступ, они самовольно выкинули над главными воротами Мариенбурга белый флаг. Толпа мариенбургских обывателей вышла из ворот и направилась в русский лагерь просить милосердия. Глюк, знавший русский язык, шагал впереди и нёс в руках славянскую Библию. За ним шли члены его семьи и Марта.

Шереметев заприметил миловидную служанку пастора. Когда в начале сентября Шереметев вернулся в Псков подсчитывать трофеи, в фельдмаршальском обозе в Россию въехала и Марта — трофей наиприятнейший, как уже смог оценить его грешный фельдмаршал.

Так началась её русская эпопея.

Году в 1704-м, пируя в петербургском доме Меншикова, Пётр увидал разбитную девицу, с удовольствием присаживавшуюся на колени то к одному, то к другому гостю… Это была Марта, бесцеремонно изъятая Данилычем у безропотного Шереметева. К тому времени от пасторского воспитания в ней не осталось и следа, и она казалась чрезвычайно довольной своей новой жизнью.

Царю не стоило большого труда столковаться с Данилычем насчёт его наложницы. Меншиков ловил своё счастье всеми способами, в том числе и бабьим повойником. Своя баба при царе — это же необыкновенная удача! Марта величественно перекочевала в царёву опочивальню. С Меншиковым их навсегда связала неразрывная дружба, основанная на общности судьбы. Спустя 20 лет она снимет Данилыча с плахи.

Пётр поместил её в селе Преображенском в число придворных девиц своей сестры царевны Натальи. Вскоре она приняла православие под именем Екатерины Васильевской (может быть, по фамилии своей тётки). В крёстные отцы Пётр дал ей не кого-нибудь, а своего сына, царевича Алексея. Отсюда её полное русское имя — Екатерина Алексеевна Михайлова. Фамилию Михайлов использовал сам Пётр I, если желал остаться инкогнито. Царь звал её Катеринушкой, а чаще — просто маткой.

Примерно с 1705 года положение Екатерины начинает меняться. Она родила царю двух сыновей — Петра и Павла. Правда, оба они умерли в младенчестве.

Народ и солдатство новую связь царя не одобрили. Пошли толки: не подобает Катерине на царстве быть — она не природная государыня и не русская, а взята в полон и приведена под знамя в одной рубахе, и караульный офицер из жалости надел на неё кафтан… Она с Меншиковым его величество кореньем обвели. Жаль, что на сю пору в Питербурхе нет солдат — губернатор их всех разослал, а то бы над ним с Катериной что-нибудь да было!..

Катеринушка в самом деле как будто обвела Петра: в разгар войны, терпя жестокую нужду в деньгах, скуповатый царь выдал ей аж три тысячи рублей в год на содержание — генеральское жалованье! Да ещё и слал подарки — материю, кольца, часы. В письмах выказывал постоянную заботу о «сердешненьком друге» и беспокоился о её «непраздности» (в 1705 году Екатерина уже была снова беременна). В общем, тосковал.

Но Екатерина присушила царя без всякой ворожбы. В отличие от своей предшественницы Анны Монс, простодушная воспитанница Глюка умела дарить, а не только продавать себя. Из всех евангельских заповедей, слышанных ею в мариенбургской церкви, она, по-видимому, твёрдо усвоила лишь одну: будьте как птицы небесные, не заботьтесь о завтрашнем дне. Екатерина так и жила — одной настоящей минутой. Она была сама непосредственность, не ведавшая ни тревожных забот, ни мучительных сомнений, убеждённая в том, что веселье лучше богатства. С нею в жизнь Петра вновь ворвалась радость. Екатерина кстати и ловко умела распотешить царя бойкой затеей во время пирушки, в которой и сама никогда не затруднялась принять живейшее участие — пьяницей была отменной, будто созданной на пару с Петром.

Мнения о внешности Екатерины противоречивы. Если ориентироваться на очевидцев-мужчин, то, в целом, они более чем положительны, и, напротив, женщины порою относились к ней предвзято: «Она была мала ростом, толста и черна; вся её внешность не производила выгодного впечатления. Стоило на неё взглянуть, чтобы тотчас заметить, что она была низкого происхождения. Платье, которое было на ней, по всей вероятности, было куплено в лавке на рынке; оно было старомодного фасона и всё обшито серебром и блёстками. По её наряду можно было принять её за немецкую странствующую артистку... На царице было навешано около дюжины орденов и столько же образков и амулетов, и, когда она шла, всё звенело, словно прошёл наряженный мул» (Вильгельмина Байретская).

Не будучи записной красавицей, она никогда и не имела претензии ею считаться, но в её полных плечах, роскошной высокой груди, в бархатных — то затуманенных, то горящих огнём — глазах таилось столько жгучей страсти, что царю и в голову не приходило отыскивать в ней какие-то несовершенства. И главное — она умела являть горе к его горю, радость к его радости; эта безграмотная женщина так искренне жила его заботами и нуждами, что Пётр с удовольствием делился с ней политическими новостями и предположениями на будущее. Не то чтобы он ждал от неё советов, просто ему было приятно это внимание.

Катерина одна могла совладать с царём в его припадках гнева, умела лаской и терпеливым вниманием успокоить приступы судорожной головной боли Петра. По мемуарам голштинского министра фон Бассевича: «Звук голоса Катерины успокаивал Петра; потом она сажала его и брала, лаская, за голову, которую слегка почёсывала. Это производило на него магическое действие, он засыпал в несколько минут. Чтоб не нарушать его сна, она держала его голову на своей груди, сидя неподвижно в продолжение двух или трёх часов. После того он просыпался совершенно свежим и бодрым».

В 1708 голу шведский король Карл XII вторгся на Украину. Уезжая в армию, Пётр черкнул записочку — своего рода завещание в пользу Екатерины и их малолетней дочери Анны: «Ежели что мне случится волею Божиею, тогда три тысячи рублёв, которые ныне на дворе господина Меншикова, отдать Катерине Васильевской и с девочкою».

18 декабря 1709 года, уже после Полтавской виктории, Екатерина родила Елизавету, будущую российскую императрицу. Прошло полгода, и 1 мая 1710 года Пётр плыл в финских шхерах на новом корабле, носящем имя его дочери — «Лизета», и писал письмо Екатерине, в котором передавал приветы своей большой семье: «Отдай мой поклон… сестре, невестке, племянницам и протчим, и домашним; маленьких поцалуй, а наипаче всех и наиболше всех и наивяще всех поклонись… четверной лапушке» (то есть четвёртому ребёнку в семье). Так называл он младшую и самую любимую дочь Елизавету.

25 февраля 1711 года в Кремле был торжественно провозглашён поход против Османской Турции. Покидая Петербург, Пётр снова, как и два года назад, думал о Катеньке и детях: что-то будет с ними, если останутся одни? Уезжая, решил выполнить одно своё давнее обещание, о котором знали трое: он, она и Данилыч. Датский посланник Юст Юль со слов царевен (племянниц Петра I) так записал эту историю: «Вечером незадолго перед своим отъездом царь позвал их, сестру свою Наталью Алексеевну в один дом в Преображенскую слободу. Там он взял за руку и поставил перед ними свою любовницу Екатерину Алексеевну. На будущее, сказал царь, они должны считать её законною его женой и русскою царицей. Так как сейчас ввиду безотлагательной необходимости ехать в армию он обвенчаться с нею не может, то увозит её с собою, чтобы совершить это при случае в более свободное время. При этом царь дал понять, что если он умрёт прежде, чем успеет жениться, то всё же после его смерти они должны будут смотреть на неё как на законную его супругу. После этого все они поздравили (Екатерину Алексеевну) и поцеловали у неё руку».

Екатерина отправилась в дальний поход, будучи на 7-м месяце беременности.

Война с самого начала складывалась неудачно для России. В начале июня 1711 года турки сумели окружить русскую армию в Молдавии на реке Прут. Посреди лагеря была вырыта яма, окружённая телегами и покрытая брёвнами, — укрытие для Екатерины и её дам. Пётр спустился туда. Дамы рыдали, но Екатерина была спокойна, говорила, что ни о чём не жалеет и что она рада разделить судьбу своего супруга и государя. В порыве нежности Пётр каялся перед ней, просил прощения за то, что погубил её, но в глубине души был благодарен Катеньке за её спокойствие.

Наутро ожидался турецкий штурм. Исход его был очевиден: полная гибель русской армии. Оставшиеся в живых ждал неминуемый полон.

Ночью к турецкому главнокомандующему визирю Мехмет-паше был отправлен царский посол Шафиров с письмом от Петра. К этому письму, как свидетельствует легенда, тайком от царя Екатерина приложила все свои драгоценности. Возможно, это и решило дело — утром визирь дал согласие на переговоры и заключил с русскими мир.

12 июля с распущенными знамёнами и барабанным боем русские войска в походном порядке выступили из лагеря и к вечеру скрылись в степи.

Спеша отблагодарить Екатерину за духовную поддержку, оказанную ему в тяжёлые дни прутского окружения, Пётр официально оформил свой брак с нею. Венчание состоялось 19 февраля 1712 года в церкви Исаакия Далматского в Петербурге.

В качестве свадебного подарка царь преподнёс Екатерине люстру с шестью рожками из слоновой кости и чёрного дерева, над которой он самолично трудился в течение двух недель.

«Общество было блистательным, писал в своём донесении о свадьбе английский посланник Уитворт, — вино превосходное, венгерское, и, что особенно приятно, гостей не принуждали пить его в чрезвычайном количестве… Вечер закончился балом и фейерверком…».

В 1713 году Пётр I в честь достойного поведения своей супруги во время неудачного для него Прутского похода учредил орден Святой Екатерины и лично возложил знаки ордена на жену 24 ноября 1714 года, в день её именин. Первоначально он назывался орденом Освобождения и предназначался только Екатерине.

23 октября 1715 года Екатерина родила сына, названного Петром. Весёлые пиры продолжались восемь дней. На мужском столе из огромного пирога выскакивала голая карлица, в шляпе и бантиках, разливала по бокалам вино и провозглашала здравицу новорождённому. На женском столе то же самое проделывал обнажённый карлик. Вечером гости уезжали на острова, где любовались фейерверком.

Пётр не мог нарадоваться рождению сына, «шишечки», как ласково называл он его в разговорах с Екатериной. Он видел в нём настоящего наследника вместо негодного сына Алексея, который стоял в оппозиции к отцу и его начинаниям.

В 1716 году царь предпринял ещё одно большое путешествие на Запад, во время которого добрался до Парижа. На этот раз Пётр ехал за границу в качестве свата. Он хотел установить тесный союз с Францией, для чего намеревался выдать одну из своих дочерей, 8-летнюю Елизавету, за 7-летнего наследника французского престола Людовика XV.

Официальная цель поездки не позволяла ему скрыться по обыкновению за инкогнито, поэтому Пётр путешествовал под своим именем, в сопровождении свиты из 60-ти человек. Среди них была и Екатерина.

Она снова была беременна. Предоставив жене двигаться не спеша, Пётр с обычной скоростью покатил через Гамбург, Бремен и Утрехт в Голландию. 6 декабря он был уже в Амстердаме.

Зимняя дорога дала себя знать — царь свалился в лихорадке. 2 января 1717 года, всё ещё лёжа в постели, он получил от Екатерины известие о рождении сына, которого они заранее договорились назвать Павлом. Пётр откликнулся радостным письмом, но уже на следующий день другое известие вдребезги разбило его отцовское счастье — младенец умер. На письмо Екатерины, полное отчаяния, он ответил: «Я получил твоё письмо о том, что уже знал, о неожиданной случайности, переменившей радость на горе. Какой ответ могу я дать, кроме ответа многострадального Иова? Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно имя Божие».

Но отношения Петра к жене были далеки от идеального, с точки зрения нашего времени. И частенько Екатерине приходилось смиряться с грозным нравом мужа и его выходками.

Вот одна из дошедших до нас сценок. На обратном пути в Россию Пётр и Екатерина прибыли в Берлин водным путём. Король Фридрих Вильгельм встречал их на берегу.

Он помог Екатерине сойти; Пётр спрыгнул на землю сам и обнял короля: «Я рад видеть вас, брат Фридрих!» Он попытался обнять и королеву, но та оттолкнула его. Екатерина почтительно поцеловала у королевы руку и представила ей свою свиту — несколько десятков дам, которые все, собственно говоря, были горничными, кухарками и прачками. Каждая из них держала на руках богато одетого младенца и на вопрос королевы, чей это ребёнок, отвечала, кланяясь по-русски, в пояс, что это царь почтил её дитятей. Видя, что королева не удостоила её дам и взглядом, Екатерина в ответ высокомерно обошлась с прусскими принцессами.

Когда на другой день посланцы короля явились к царю с приглашением на приём у королевы, они застали Петра в объятиях двух фрейлин жены: царь ласкал их обнажённые груди и не прерывал этого занятия во все время, пока королевские придворные держали речь.

За столом у королевской четы Петра посадили рядом с королевой. Когда подали жаркое, он взялся за нож — и в этот момент с ним случился припадок: со страшным, искажённым лицом царь некоторое время размахивал ножом перед самым носом насмерть перепугавшейся супруги Фридриха Вильгельма. К счастью, все обошлось, конвульсии быстро прошли, и Пётр снова принялся за еду. С бала царь тайком улизнул и отправился пешком бродить по городу.

На следующий день Фридрих Вильгельм лично показывал гостю все достопримечательности своей столицы. Между прочими редкостями король похвастался собранием медалей и античных статуэток. Внимание царя привлекла одна фигурка в очень непристойной позе — в Древнем Риме такими статуэтками украшали дома новобрачных. Пётр не мог налюбоваться ею и вдруг приказал Екатерине поцеловать её. Екатерина брезгливо отвернулась. Глаза Петра засверкали бешенством. «Ты головой заплатишь за отказ!» — рявкнул он. Испуганная Екатерина поспешно чмокнула статуэтку, которую Пётр потом, не церемонясь, выпросил у Фридриха Вильгельма. Ему также понравился дорогой шкаф из чёрного дерева, приобретённый Фридрихом Вильгельмом за огромные деньги: Пётр увёз и его, к всеобщему отчаянию королевской семьи.

11 октября 1717 года он возвратился в Петербург. Девятилетняя Анна и восьмилетняя Елизавета ожидали его перед дворцом, одетые в испанские костюмы, а шишечка Пётр Петрович встретил отца в своей комнате, в офицерском мундирчике, верхом на маленьком исландском пони. Екатерина, стоявшая рядом с сыном, смеясь, представила Петру «хозяина Петербурга».

После смерти царевича Алексея Екатерина старательно отводила мужнин взор на умилительную картинку семейного счастья; писала Петру: «Прошу, батюшка мой, обороны от Пиотрушки (сына, Петра Петровича), понеже немалую имеет он со мною за вас ссору, а именно за то, что когда я про вас помяну ему, что папа уехал, то не любит той речи, что уехал; но более любит то и радуется, как молвишь, что здесь папа».

Папа, бывший в это время в Ревеле, послал маме и Петруше пучок своих остриженных волос. Екатерина благодарила и сообщала, что «оный дорогой наш шишечка часто своего дражайшего папу упоминает… и непрестанно веселится мунштированием солдат и пушечною стрельбою…». Этих забав не любил Алексей, и Екатерина неспроста упоминала про них.

Эту идиллическую картинку безжалостной рукой смазала смерть. В апреле 1719 года наследник внезапно заболел и умер в возрасте трёх с половиной лет. Пётр был потрясён, в отчаянии бился головой о стену и на трое суток заперся в своей спальне. Все это время он неподвижно лежал на кровати, ничего не ел и не разговаривал с приближенными, которые через дверь пытались окликать его. Хотя Екатерина и сама была вне себя от горя, отчаяние мужа испугало её. Она стучала в дверь спальни, звала его — все тщетно. В конце концов вызволить царя из добровольного заточения взялся сенатор князь Яков Долгорукий. Приведя под дверь царской спальни Сенат в полном составе, он постучался; за дверью продолжала царить недобрая тишина. Тогда Долгорукий, возвысив голос, сказал, что пришёл с Сенатом, и если государь тотчас не отопрёт дверь, то они выломают её.

За дверью послышалось движение, ключ в замке повернулся, и в дверном проёме показался бледный Пётр.

— В чем дело? Зачем вы тревожите меня?

— Затем, — смело ответствовал Долгорукий, — что из-за твоей безмерной и бесполезной скорби по всей стране растёт нестроение.

Пётр со вздохом повесил голову.

— Ты прав…

Он вышел из комнаты, подошёл к заплаканной жене и мягко обнял её.

— Мы горевали слишком долго. Не будем больше роптать против воли Божьей.

В 1722 году Пётр отправился в свой последний поход, который получил название Персидского — для расширения влияния Российской империи в Закавказье и восстановления торгового пути из Индии и Азии в Европу.

В начале мая 1722 года из Москвы выступили гвардейские полки. За ними выехали Пётр с Екатериной в сопровождении Апраксина, Толстого и других вельмож.

Конечной целью похода была Шемаха (ныне город в Азербайджане), под стенами которой Петра дожидалось войско грузинского царя Вахтанга VI. Но проходили дни томительного ожидания, а царской армии все не было. Причиной задержки русской армии были жара и бескормица. Солдаты изнемогали от невыносимой духоты и нещадного пекла. Сам Пётр обрил голову и днём ходил в шляпе с широкими полями, а холодными вечерами надевал парик, сделанный из собственных волос. Екатерина последовала его примеру — остригла волосы, а вечером появлялась в гренадерском кивере.

Вообще она вела себя как настоящая офицерская жена, ничуть не затрудняясь делать верхом двойные и тройные переходы, жить в палатке и спать на жёсткой постели. Она верхом делала смотры войскам, во время которых раздавала солдатам из собственных рук по стакану водки. Ей случалось вмешиваться и в распоряжения мужа. В сильную жару Пётр давал приказ выступать в поход, между тем как сам засыпал, в ожидании вечерней прохлады, а просыпаясь, видел иногда, что ни один человек не двинулся с места. «Какой же генерал отменил моё приказание?» — сурово спрашивал он. Екатерина смело выступала вперёд: «Это сделала я, иначе ваши люди издохли бы от жары и жажды».

Но гораздо сильнее жары давал себя знать голод. К началу сентября провианта для скудных солдатских пайков осталось всего на три недели. На военном совете было принято решение оставить гарнизон в Дербенте и повернуть назад.

В Петербурге, по обычаю начались зимние увеселения. Веселье, как и всё, к чему прикасался Пётр, в конце концов тоже приняло регламентированный характер. В 1718 году появился указ об ассамблеях, в котором можно было прочитать, что «ассамблея — слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно; обстоятельно сказать, вольное в котором доме собрание или съезд делается и не только для забавы, но и для дела, ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, притом же и забава». Ассамблеи распределялись между чиновными лицами без соблюдения какой-либо очереди. Первую ассамблею назначил сам Пётр, последующим назначением ведал генерал-полицмейстер Девиер.

Главам семей в сопровождении жён и дочерей полагалось явиться на ассамблею к трём часам пополудни, в богатейших нарядах. К пяти часам приезжали Пётр и Екатерина с дочерьми — их уборы поражали великолепием: на царевнах были надеты платья из лучших материй, обшитые золотом и серебром, головные уборы были залиты бриллиантами. Поначалу русские красавицы, чувствовавшие себя совершенно свободно в платьях, сшитых по последней европейской моде, поражали иностранцев тем, что чернили зубы — они еще не избавились от представления своих матерей и бабушек, будто белые зубы пристали лишь арапам и обезьянам (этот нелепый обычай мало-помалу исчез к 1721 году).

Главным увеселением на ассамблеях полагались танцы. Собрания открывались мерными, церемониальными танцами: менуэтом, во время которого каждая пара по очереди делала реверанс государю и государыне, и польским, заключавшимся в том, что танцующие двигались мелкими размеренными па, стараясь придать своим фигурам изящные позы; дамы при этом, грациозно опустив руки, слегка приподымали платье. Затем маршал, ударив жезлом в пол, провозглашал, что теперь каждый может танцевать как и что ему вздумается, и танцующие устремлялись по кругу в весёлом англезе, аллеманде или контрадансе. Первым танцором России считался Ягужинский, неистощимый на выдумки. Однажды, наскучив однообразными фигурами какого-то танца, он заставил каждую пару выдумывать по очереди что-нибудь, а все прочие должны были повторять движения. Он же первым и поплатился за нововведение: дама, с которой он был в паре, не найдя ничего лучшего, поцеловала его и затем стащила ему на нос парик.

Пётр, взявшись распоряжаться танцами, делал это с присущей ему энергией и иногда пускался в тяжёлые, неуклюжие шутки: ставил в ряды танцующих самых дряхлых стариков, дав им в партнёрши молоденьких девушек, и сам становился в первой паре. Царь выделывал такие «каприоли», которые, по мнению иностранцев, составили бы честь лучшим балетмейстерам Европы, между тем как старые танцоры, обязанные проделывать то же самое, едва передвигали ноги. Однако Пётр не отпускал их и вертелся между ними без устали. Старики путались, задыхались, кряхтели, в изнеможении приседали на корточки, валились на пол, и тогда царь вливал в них штрафной кубок венгерского…

Екатерина танцевала так же ловко и проворно, как её супруг. В паре с Петром она успевала сделать три круга, между тем как остальные только заканчивали первый. Императрицу и её дочерей имел право пригласить любой кавалер. Но с другими Екатерина танцевала небрежно, не подпрыгивала, не вертелась, а ходила обыкновенным шагом. Анна и Елизавета тоже были отменными плясуньями.

Иностранцы, с вниманием следившие за русским двором, отмечают привязанность царя к супруге. Бассевич пишет про их отношения в 1721 году: «Он любил видеть её всюду. Не было военного смотра, спуска корабля, церемонии или праздника, при которых бы она не являлась… Екатерина, уверенная в сердце своего супруга, смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; но зато и он, рассказывая ей об них, всегда оканчивал словами: ничто не может сравниться с тобою».

Во внутренних делах Петра очень заботил вопрос о престолонаследии. После смерти Петра Петровича оставался единственный законный наследник — Пётр Алексеевич, сын царевича Алексея и немецкой принцессы Шарлотты. Царь понимал, что приверженцы старины видят в нем свою надежду, и решил лишить их её. В феврале 1722 года был обнародован «Устав о престолонаследии», в котором Пётр строго порицал «старый недобрый обычай» — большему сыну наследство давать. Отныне, провозглашал Пётр, да будет так: от воли государя зависит определение наследства — кому он захочет, тому и завещает престол.

Пётр и сам ещё не знал, кого назначить наследником. Но чем дольше он размышлял об этом, тем чаще обращался мыслями к самому дорогому существу — Катеринушке. Кому ж ещё передать своё дело, как не ей? Не франтиха, умеет быть неприхотливой, не теряет бодрости духа в самых тяжёлых обстоятельствах, да и сил у неё побольше, чем у него самого, и главное — вокруг неё легко сплотятся все, кому дорога новая Россия.

После персидского похода любовь Петра к жене достигла пределов человеческого обожания, теперь он хотел не повелевать, а подчиняться. В его письмах, которыми он обменивался с Екатериной во время разъездов, уже не было слышно прежнего повелительного тона, напротив, он смиренно просил супругу не досадовать и не гневаться на него. Дело было в том, что пошатнувшееся здоровье Петра не позволяло больше ему исправно выполнять супружеские обязанности: если раньше Екатерина рожала почти ежегодно (всего родила 11 детей, из которых выжили только двое девочек — Анна и Елизавета), то с 1720 года больше не беременела. Но прутский и персидский походы, казалось царю, спаяли их брак сильнее постели…

И вот тут-то он ошибался… Забыл царь Пётр, что русское поговорка сказывает: не закладывайся за овин, за мерина да за жену — первый сгорит, второй зашибёт, третья согрешит!

В дни, когда Пётр хаживал в дворец к Анне Монс, частенько видел он там красивого мальчика, её брата Виллима (Вильгельма). После разрыва с Монсихой царь перестал благодетельствовать её родственников, однако и не мешал им пробиваться в люди. Виллим Иванович пошёл по военной части. Он показал свою храбрость в сражениях при Лесной и в Полтаве. В 1714 году, получив наследство умершей сестры, он стал добиваться придворного чина. Ему повезло: два года спустя он стал камер-юнкером при дворе Екатерины. Ему было поручено ведать царицыным хозяйством — управлять имениями, принимать челобитные, вести корреспонденцию с заграничными поставщиками товаров, с портными, заведовать казной и бриллиантами. Всё это нужно было делать, состоя неотлучно при Екатерине, и Монс сопровождал её в путешествиях за границу, хлопотал об экипажах и гостиницах, успевая при этом бывать на всех её обедах, ужинах и ассамблеях. Кроме того, в его обязанности входило развлекать Екатерину во время частых отлучек Петра.

Должность, что ни говори, была хлопотная, зато и доходная. Вскоре Монс зажил на широкую ногу. Он был красив («один из самых изящных и красивых людей, которых мне доводилось видеть», — свидетельствовал один иностранный посол) и умел подать себя в самом выгодном свете. Свои васильковые, алые и светло-серые кафтаны с подкладкой из белого атласа и алмазными пуговицами он шил у портного- англичанина; пунцовые гарусные (род шерстяной пряжи) чулки с серебряными узорчатыми нашивками и башмаки с серебряными пряжками выписывал из-за границы. Оправленный серебром кортик и трубка в золотой оправе дополняли костюм.

По-европейски опрятный и чистоплотный, Виллим Иванович чисто брился у француза-парикмахера, зубы чистил порошком, который постоянно носил с собой в серебряной табакерке; букли его высокого и длинного парика были тщательно уложены. Особенно неотразим он был зимой, в мороз, когда надевал пушистую соболью шапку, бархатные зелёные рукавицы и венгерскую шубу, поверх которой набрасывал алый плащ, подбитый лисьим мехом.

Добившись богатства и почёта, Монс сделался очень суеверен. Гадальная книга, с которой он не расставался, советовала ему, «чтоб он не вспоминал о прошедшем: там он увидит только страх и нужду; зато в настоящем ему многое благоприятствует»; замусоленные листы пророчили: «Ты будешь отменный гений, но недолго проживёшь; достигнешь великих почестей и богатства; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства».

Пальцы Монса были унизаны перстнями-талисманами. Носил он золотой перстень — перстень премудрости, о котором оракул возвещал, что, кто такой перстень носит, тот может что хочет говорить о вольных художествах всего света: все доктора его не преодолеют, как бы учёны ни были; и всё, что он ни говорит, то всякому приятно. Не менее важен был оловянный перстень — перстень сокровища: ежели кто такой перстень носит, тому достанутся серебро и золото. Талисман для «побеждения всех противностей, хотя бы весь свет против восстал» — железный перстень. Не был забыт Виллимом Ивановичем и медный перстень — перстень любви: кто сей перстень имеет, тот должен употреблять его мудро, понеже можно много зла оным учинить; «кто женский пол оным прикоснёт, та его полюбит и учинит то, что он желает».

Медным перстнем Виллим Иванович пользовался особенно часто. «Кто спутан узами любви, — говорил вечно влюблённый камер-юнкер, — тот не может освободиться, и кто хочет противостоять любви, тот делает оковы свои тягостнее». И ещё говорил: «Кто хочет разумно любить, тот должен держать свою страсть в тайне. Любовь может принести огорчение, если откроется. К чему другим знать, что двое влюблённых целуются?»

Екатерина, как и другие дамы, заглядывалась на щеголеватого камер-юнкера. Всё чаще звала она его с собой на речное катание или на прогулку в Летний сад, всё настойчивее требовала, чтобы он всегда был рядом. Вот близ романтического грота, в тени аллей, музыканты услаждают слух гуляющих; слушает и Екатерина, потом протягивает милостивую руку к Монсу и кладёт несколько червонцев — то плата музыкантам. Несёт Монс по её поручению кубок венгерского-то одному, то другому гостю; он же доносит ей ежечасно, в каком расположении духа государь, куда направляется, с кем беседует… Придворные живописцы пишут Екатерину то в атласном оранжевом платье, то в парчовом великолепнейшем костюме, — а Монс должен сидеть рядом и забавлять царицу весёлым разговором.

Все более необходимым человеком становился Виллим Иванович для Екатерины. И вот, году в 1721-м, она дала ему полный фавор…

Монс получил чин камергера. Теперь к нему искали доступа все: истопники, дворцовые конюхи, лакеи, посадские люди, торговые гости, иноземцы, фабриканты, помещики, чиновники, офицеры армии и гвардии, архимандриты, архиереи, губернаторы, высшие государственные чины, представители знатнейших княжеских фамилий. Царицыного камергера униженно именуют «высокородным патроном» и «премилосердным высочеством», «единым на свете милостивцем», с ним едва «дерзают говорить», слух ему оскорбляют «просьбишкой». Бережливый Монс, аккуратно отмечавший в своём хозяйстве и огромные суммы на огранку алмазов, и копейки за штопку чулок, не брезговал никакими подношениями: несли ему и два ушата карасей, наловленных в архиерейских прудах, и «рыжичков мелких» — голландские червонцы, и серебряные сервизы, и бриллианты, присылали лошадей и экипажи. Да и сам Виллим Иванович не упускал случая ударить челом о деревеньках и животах. Наконец он присвоил себе фамилию Монс де ла Кроа, и все тут же стали называть его «высокографским сиятельством», — все, кроме Петра, который один не знал, что женин камергер сделался такой важной персоной.

Вслед за «Уставом о престолонаследии» Пётр сделал ещё более ошеломляющий шаг: 15 ноября 1723 года он объявил о своём намерении короновать супругу, поскольку, как говорилось в манифесте по этому случаю, «наша любезнейшая государыня и императрица Екатерина великой помощницей была… и во многих воинских действах, отложа немочь женскую, волею с нами присутствовала, и елико возможно помогала… того ради данным нам от Бога самовластием, за такие супруги нашей труды она будет коронована».

Церемония коронации была задумана с блеском и пышностью. Прижимистый в собственных расходах, царь на этот раз распорядился денег не жалеть. Русский посланник в Париже получил указание заказать для Екатерины коронационную мантию, а лучший петербургский ювелир получил заказ на изготовление императорской короны, которая должна была превзойти все существовавшие дотоле царские венцы.

Коронацию предполагалось провести в Москве, согласно с вековым обычаем, в присутствии Сената, Синода и всей знати.

Ничего не жалел Пётр для Катеринушки и всё же никак не думал, что торжество влетит в такую копеечку. Когда сияющая Екатерина развернула перед ним коронационное платье, Пётр, вспылив, гневным движением схватил и потряс безумно дорогую тряпку, с которой при этом слетело и упало на пол несколько золотых блёсток.

— Посмотри, Катя, — с упрёком сказал царь, указывая на них, — все это выметут, а ведь это почти месячное жалованье одного из моих гренадёр!

Однако он тут же раскаялся в своей вспышке и попросил прощения.

5 и 6 мая 1724 года Москва оглашалась трубными звуками: это герольды на улицах объявляли о неслыханном — венчании короной Российской империи женщины! Москвичи неодобрительно качали головами, перешёптывались. (дело-то было небывалое, неслыханное: Марина Мнишек — единственный факт коронации женщины, но скомпрометирован самозванством Дмитрия, царевна Софья — соправительница братьев-царей, не царица).

На рассвете 7 мая с кремлёвской стены грянула сигнальная пушка, и по Красной площади в Кремль церемониальным маршем вступили гвардейские полки и эскадрон кавалергардов. В десять часов зазвучали трубы и барабаны, в церквях и монастырях зазвонили колокола, все городские орудия произвели залпы — на Красном крыльце появились Пётр и Екатерина. На царе были шитый серебром кафтан небесно-голубого цвета, шляпа с белым пером и красные шёлковые чулки; на Екатерине — пурпурное, шитое золотом платье, шлейф которого несли пять фрейлин.

По дорожке из алого сукна императорская чета прошествовала в Успенский собор. В центре храма возвышался помост с двумя инкрустированными драгоценными камнями тронами, под бархатными, расшитыми золотом балдахинами. У дверей императора и императрицу встречали Стефан Яворский, Феофан Прокопович и архиереи в праздничном облачении. Митрополит Стефан дал Петру и Екатерине приложиться к кресту и повёл к тронам. Началось богослужение. Царственные супруги сидели молча рядом. Затем Пётр встал, и Стефан Яворский поднёс ему новенькую императорскую корону.

— Мы коронуем нашу возлюбленную супругу! — громогласно провозгласил Пётр и, приняв корону из рук митрополита Стефана, возложил её на голову жены.

В бриллиантовых переливах 2564 драгоценных камней, которыми был унизан венец, сверкнул и яхонт размером с голубиное яйцо, огранённый и подаренный Екатерине Монсом. Екатерина не сдержалась — слезы потекли по её щекам. Преклонив колени, она попыталась поцеловать у мужа руку, но царь не дал. Тогда она бросилась к его ногам и была поднята Петром — теперь уже владычицей России.

После благодарственного молебна Пётр пошёл отдохнуть, а Екатерина направилась в Архангельский собор, чтобы помолиться в усыпальнице московских царей. Императрицу окружали шестьдесят восемь кавалергардов в зелёных кафтанах; на их парики были надвинуты черные шляпы с белыми бантами. Шедший следом Меншиков пригоршнями бросал в толпу золотые и серебряные монеты. На обратном пути произошла заминка. При всходе на Красное крыльцо Екатерина несколько раз останавливалась, задыхаясь под тяжестью императорской мантии, украшенной сотнями золотых двуглавых орлов.

Торжественный пир состоялся в Грановитой палате, убранной бархатом и персидскими коврами. Пётр и Екатерина сидели под балдахином из красного бархата. Меншиков, проходя между рядами гостей, раздавал памятные медали с изображением парного портрета императорской четы на одной стороне и Петра, венчающего Екатерину, — на другой.

В то же время для народа рядом с Красным крыльцом жарили быков, набитых домашней птицей и дичью, поблизости били два фонтана с белым и красным вином. А на Царицыном лугу в Замоскворечье горели белыми огнями девиз Екатерины «Господи, спаси царя!» и «эмблемы нежности», придуманные самим Петром: вензели «П» и «Е», сердце с короной и купидон, зажигающий факелом фейерверк.

Пиры по случаю коронации продолжались не один день. Екатерина веселилась и танцевала, не зная, что порхает над пропастью.

Донос на Монса лёг на стол канцелярии Тайного Преображенского приказа 26 мая. Однако чья-то рука спрятала его под сукно — до времени. Государь ещё не напраздновался.

Действительно, Пётр после коронации наслаждался полнейшим счастьем. Каждый день маленький домик царя в Преображенском наполнялся именитыми гостями. Ради коронованной хозяюшки Пётр щеголял в новых кафтанах и от полноты сердечных чувств поил всех и каждого до упаду из собственных рук. Дни пролетали в пирушках, ассамблеях, маскарадах, наездах на дома вельмож с беспокойной братией, устройствах фейерверков и шутовских процессий.

От этой веселой жизни с Екатериной случилось нечто вроде удара. Врачи пустили ей кровь, больной полегчало, но из-за слабости она не смогла сопровождать Петра в его поездке на олонецкие минеральные воды. В середине июня царь один отправился в Петербург. С дороги сообщил о себе: «Катеринушка, друг мой сердешненький, здравствуй! Я вчерась прибыл в Боровичи, слава Богу… где нашёл наших потрошонков и с ними вчерась поплыл на одном судне… Дай Боже вас в радости и скоро видеть в Питербурхе». Несколько слов приписали на грамотке и «потрошонки» — Анна и Елизавета.

Въехав в Петербург, Пётр не замедлил поделиться своими чувствами с Катеринушкой: «Нашёл все, как дитя, в красоте растущее, и в огороде (то есть в Летнем саду. — С. Ц.) повеселились; только в палаты как войдёшь, так бежать хочется: всё пусто без тебя…»

От Екатерины пришёл ответ, что она выздоровела и скоро выезжает. Обрадованный, Пётр выслал ей навстречу целую флотилию и обычные свои презенты: венгерское, пиво, померанцы, цитроны и солёные огурцы.

8 июля Екатерина была встречена в Петербурге с большим торжеством. Вновь бесконечной чередой потянулись пирушки: в это лето один за другим спускали на воду новые корабли — фрегаты, мелкие морские и речные суда. Пётр был весел, Екатерина тоже, вино лилось рекой.

Побывали в это лето на всех свадьбах петербургских чиновников и всякий раз бывали «очень веселы». Если Петру случалось очень уж запировать, Екатерина спешила к нему с напоминанием: «Пора домой, батюшка!» — и царь покорно вставал и шёл за ней. Она всегда была при нем, а при ней всегда был Виллим Иванович Монс. Власть камергера теперь упиралась в самые небеса: он мог назначить вице- президента в Сенат, митрополита на епархию и даже вершить дело о прокладке русско-шведской границы. «Особливому отцу в нужде» с просьбой «не отринуть ихнего слёзного прошения от своего высочества» падали в ноги целые депутации, и Монс не брезговал ничем — брал, брал, брал, как будто предвидел скорый расчёт… Семь бед — один ответ!

8 ноября, в воскресенье, всплыл давешний донос. Кто дал ход делу, неизвестно; называли имя генерал-прокурора Ягужинского, будто бы раздражённого притязаниями зарвавшегося камергера. Получив извет, Пётр не подал признаков гнева, отужинал с Екатериной и дочерьми в присутствии Монса, с которым имел ничем не примечательную беседу.

Моне, ни о чём не подозревая, возвратился домой. Но только он выкурил трубку, как явился сам начальник тайной канцелярии генерал Ушаков и объявил о его аресте по обвинению во взяточничестве. Все бумаги Монса изъяли, кабинет опечатали, а самого его заковали в цепи и увезли.

Понедельник 9 ноября был проведён петербургской знатью весьма смутно. Во всём городе вряд ли имелся вельможа, который не справил бы с помощью опального камергера какого-нибудь дельца. Опасались широкого розыска.

Вельможи трусили напрасно: Пётр был уже не тот. Такое неожиданное окончание семейной идиллии потрясло царя до глубины души. На все остальные вины Монса Пётр взглянул как-то слегка, только как на предлог к обвинению.

Утром 9 ноября в кабинет царя внесли ворохи бумаг Монса, затем по приказу Петра ввели его самого. Во взгляде царя было столько гнева, жажды мести и глубочайшего презрения, что Монс затрясся и упал в обморок. Пётр велел привести его в чувство. Врачи пустили Виллиму Ивановичу кровь, он пришёл в себя. Допрос кончился быстро. Монс признал правоту всех обвинений в злоупотреблениях; признаний об отношениях с императрицей никто не требовал.

Когда Монса увели, Пётр с жадностью набросился на его архив. Деловые бумаги, не читая, отбрасывал прочь, любовные письма складывал в стопку. Стопка получилась большая. Екатерина называла любовника: «Сердечный купидон», «ласточка дорогая», «сокровище и ангел»… Царь чуть не взвыл от терзавшей сердце муки.

Оставаться наедине с собой больше не было сил. Пётр прошёл из кабинета в другую комнату, где находились Анна и Елизавета. Лицо его было мертвенно-бледно, глаза сверкали и блуждали, всё тело сотрясалось в конвульсиях. Не произнося ни слова, он долго ходил по комнате из конца в конец и бросал на дочерей страшные взгляды. Сестры, дрожа, выскользнули за дверь, но Пётр не заметил этого. Он множество раз вынимал и кидал свой кортик — вбивал его в двери, шкафы и стол различными приёмами с такими страшными гримасами и судорогами, что служанка великих княжон, француженка, в ужасе забилась под стол. А Пётр продолжал бесноваться, увеча кортиком дорогую мебель. Под конец, уходя, грохнул дверью с такой силой, что она дала трещину.

Екатерина заперлась в своих апартаментах. Указом Петра всем подданным было запрещено принимать к исполнению приказы и распоряжения Екатерины; она также потеряла право распоряжаться денежными средствами, отпускаемыми на содержание её двора.

15 ноября, в день, когда суд вынес Монсу смертный приговор, она осмелилась просить мужа о помиловании. Пётр сквозь зубы процедил, чтобы она не смела вмешиваться в это дело и, не удержавшись, трахнул кулаком по дорогому венецианскому зеркалу, которое разлетелось вдребезги. Монс не получил ни дня отсрочки.

16 ноября Монса в санях привезли к месту казни. Виллим Иванович держался с твёрдостью, кивал и кланялся друзьям, толпившимся у эшафота. Поднявшись на эшафот, он спокойно снял меховую шапку, выслушал смертный приговор и положил свою красивую голову на плаху.

В эти минуты в Зимнем дворце звучала музыка. Под руководством учителя танцев, приглашённого якобы для того, чтобы попрактиковать великих княжон в менуэте, Екатерина проделывала торжественные и скорбные па, воздавая последние почести обречённому любовнику. Вечером, когда Пётр специально повёз её посмотреть на Монсову голову, насаженную на кол, Екатерина не изменилась в лице. Равнодушно глянула, отвернулась. Но в голове у неё звучали стихи Виллима Ивановича, написанные им ночью, накануне казни, и переданные ей верным человеком:

Итак, любовь — моя погибель.
Я питаю в сердце страсть,
И она привела меня к смерти.
Моя гибель мне известна.
Я полюбил ту,
Которую должен был только чтить,
Но я пылаю к ней страстью.
(Подстрочный перевод с немецкого)

Дела валились у Петра из рук. С Екатериной он не разговаривал и вообще старался избегать совместных обедов и появлений на людях. Но, несмотря на эти грозные знаки немилости, он чувствовал себя брошенным, несчастным, никому не нужным стариком. И как всякий обманутый старик, он не мог противиться настоятельной потребности простить молодую обманщицу.

В середине января 1725 года состоялось примирение. Екатерина пала на колени и просила у мужа прощения. Их разговор продолжался три часа, после чего повеселевший Пётр пригласил Екатерину отужинать вместе. Катеринушка заняла прежнее место и за столом, и в сердце государя.

Между тем здоровье Петра, изъеденное многолетним пьянством, ветшало на глазах. Лихорадки, простуды, приступы мочекаменной болезни (камни в почках) терзали его беспрестанно. Доктора сажали его на лекарства, запирали одного в тёплой комнате под запретом выходить на воздух. Но Пётр плохо слушался их. Как только он чувствовал себя немного лучше, тотчас забывал все запреты, и тогда с крепостных валов Петропавловской крепости раздавались пушечные выстрелы — сигнал того, что государю полегчало и он разрешил себе покататься по замёрзшей Неве под парусом или съездить на маскарад. Затем болезнь вновь укладывала его в постель.

На Крещение царь отправился на водосвятие и, возвратившись во дворец, слег окончательно. Умирал в страшных мучениях. Последние дни он не знал ни минуты покоя: его тело сотрясалось в конвульсиях, приступы мучительной боли исторгали у него вопли, слышимые далеко за дверями царской спальни. Когда боль ненадолго отступала, царь жарко каялся в своих прегрешениях; два раза он причащался из рук Феофана Прокоповича и получал отпущение грехов. Екатерина не отходила от постели умирающего ни днём, ни ночью. Улучив минуту, она попросила мужа ради обретения душевного покоя простить Меншикова, пребывавшего в немилости. Последнее прощение Данилычу было даровано. Вместе с ним были прощены все осуждённые на смертную казнь и все дворяне, не явившиеся на последний смотр.

28 января крики сменились глухими стенаниями. Пётр впал в забытьё. В начале шестого часа утра Екатерина, перекрестившись, вполголоса начала читать молитву «Господи, прими душу праведную», — Пётр отошёл, не приходя в сознание.

Он не успел назначить себе преемника («Отдайте все…» — ввёл в оборот Вольтер в «Истории Российской империи при Петре Великом», который воспользовался записками голштинского посланника Бассевича, писавшего их 36 лет спустя и не присутствовавшего при кончине Петра).

У реформ Петра I была непростая судьба. Сразу же после смерти преобразователя дело его было поставлено под угрозу. Главным виновником тому был сам Пётр, который своим законом о престолонаследии создал условия для новых смут, благодаря чему 18 век стал веком дворцовых переворотов.

В последние часы жизни Петра, в ночь на 28 января 1725 г., ввиду неминуемой кончины царя, во дворце заседали вельможи и «господа Сенат». Приходилось думать, кем заменить умиравшего императора. Естественно, выбор колебался между двумя претендентами — императрицей Екатериной и малолетним Петром Алексеевичем. Мнения разделились. Новая знать во главе с Меншиковым стояла за Екатерину. В её воцарении они видели залог того, что уцелеют установленный Петром порядок и их личное положение. Вельможи из числа старого боярства напротив были за Петра Алексеевича, в котором они видели представителя старых начал, каким являлся его отец, царевич Алексей. За внука Петра была и народная масса, правда, лишённая права высказать свой голос. Зато на стороне Екатерины были гвардейские полки, которые по её приказу явились ко дворцу.

Гвардия была предана до обожания умирающему императору, эту привязанность она переносила и на Екатерину. На заседание Сената явились офицеры гвардии из Преображенского полка, вышибив дверь в комнату. Они откровенно заявили, что разобьют головы старым боярам, если те пойдут против их матери Екатерины. Вдруг раздался с площади барабанный бой: оказалось, что перед дворцом выстроены под ружьём оба гвардейских полка. Князь фельдмаршал Репнин, президент военной коллегии, сердито спросил: «Кто смел без моего ведома привести сюда полки? Разве я не фельдмаршал?». Бутурлин, командир Преображенского полка, отвечал Репнину, что полки призвал он по воле императрицы, которой все подданные обязаны повиноваться, «не исключая и тебя», добавил он внушительно.

Благодаря поддержке гвардейских полков удалось убедить всех противников Екатерины отдать ей свой голос. Сенат «единодушно» возвел её на престол, назвав «всепресветлейшей, державнейшей великой государыней императрицей Екатериной Алексеевной, самодержицей всероссийской» и в оправдание объявив об истолкованной Сенатом воле покойного государя.

28 января (8 февраля) 1725 года Екатерина I взошла на престол Российской империи.

Так впервые гвардия выступила в качестве не только боевой, но и политической силы.

Екатерина правила с помощью тех же людей и тех же учреждений, какие действовали при Петре. Сама она не имела достаточного образования и привычки к государственным делам. Полным распорядителем дел, всемогущим временщиком оставался Меншиков.

С первых шагов царствования Екатерина I и её советники стремились показать всем, что знамя в надёжных руках, что страна уверенно идёт по пути, предначертанному Великим реформатором. Лозунгом начала Екатерининского царствования были слова указа 19мая 1725 года: “Мы желаем все дела, зачатые руками императора, с помощью Божией совершить”.

Екатерина
В период правления Екатерины Алексеевны было сделано много хороших дел. Среди наиболее значимых мероприятий во время правления Екатерины – ликвидация Тайной канцелярии, наводившей ужас одним своим именем, открытие Академии наук 19 ноября 1725 г., отправка экспедиции Витуса Беринга на Камчатку (февраль 1725 года), а также улучшение дипломатических отношений с Австрией. Екатерина, следуя христианскому обычаю всепрощения, освободила многих политических заключённых и ссыльных – жертв самодержавного гнева Петра. Екатерина уменьшила подушную подать, установила твёрдые цены на хлеб. Был учреждён орден имени Александра Невского. По её указу было велено из коллегий и канцелярий доставлять в типографию сведения обо всех «знатных делах, подлежавших к ведению народному». Продолжалось благоустройство Петербурга.

Правда, перед смертью распорядилась всех евреев «выслать вон из России за рубеж немедленно и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать». Вроде за подделку монеты.

Простой народ любил императрицу за то, что она сострадала несчастным и охотно помогала им. В её передних постоянно толпились солдаты, матросы и ремесленники: одни искали помощи, другие просили царицу быть у них кумой. Она никому не отказывала и обыкновенно дарила каждому своему крестнику несколько червонцев.

Императрица могла поддерживать разговор на 4 языках, усвоила внешний облик сановного величия и некоторые представления о стоявших перед страной проблемах, но всерьёз руководить гос. делами была не способна. После того как закончился траур по умершему императору, Екатерина проводила большую часть времени в обществе фаворитов. Придворный «Походный журнал» за 1726 г. описывает образ жизни Екатерины следующим образом. По петровской традиции она ещё посещала верфи, госпитали, выезжала на пожары. По примеру мужа была заботливой «полковницей»: присутствовала на «екзерцициях» (смотрах) гвардии, делала солдатам подарки на именины и крестины их детей, сама не раз являлась восприемницей младенцев, разбирала прошения солдат, оказывала помощь нуждавшимся. Но большую часть времени она посвящала прогулкам «в огороде в летнем дому»(Летний сад и дворец) и по улицам столицы, а также застольным «забавам» и различным увеселениям. При ней дворянам, даже отставным, под страхом штрафа и битья батогами запрещалось ходить «с бородами и в старинном платье».

Екатерина I правила недолго. Балы, празднества, застолья и кутежи, следовавшие непрерывной чередой, подорвали её здоровье, и с 10 апреля 1727 императрица слегла. Кашель, прежде слабый, стал усиливаться, обнаружилась лихорадка, больная стала ослабевать день ото дня, явились признаки повреждения лёгкого. Царица скончалась в 9 часов вечера 6 (17) мая 1727 года от осложнений абсцесса лёгкого. По другой маловероятной версии, смерть наступила от жесточайшего приступа ревматизма. Её было всего 43 года.

Говорят, что за несколько часов до смерти Екатерине Алексеевне приснилось, что она, сидя за столом в окружении придворных, вдруг увидела тень Петра, который поманил её, своего «друга сердешненького» за собой, и они улетели, как будто в облака.

Гроб с телом Екатерины был поставлен в часовне внутри недостроенного Петропавловского собора, рядом с гробом Петра I. 29 мая 1731 года по завершении строительства собора она была похоронена вместе с Петром I у южной стены перед алтарём.

Екатерина хотела передать трон дочери, Елизавете Петровне, но за пару дней до смерти под нажимом Меньшикова согласилась на передачу престола внуку Петра I – Петру II Алексеевичу.

Елизавете пришлось дожидаться престола ещё долгие 15 лет.

___________________________________________

Звякнуть пиастрами в знак одобрения и поддержки
Сбербанк 4274 3200 2087 4403

У этой книги нет недовольных читателей. С удовольствием подпишу Вам экземпляр!
Последняя война Российской империи (описание и заказ)
https://sergeytsvetkov.livejournal.com/1588843.html