Государь и поэт

Государь Николай Павлович, как и всегда по присутственным дням, в определённый навсегда день и час, принимал шефа жандармов, истового служаку и боевого генерала.
Николай вышел в кабинет из своих покоев как обычно. И как обычно он был в парадном мундире полковника лейб-гвардии Преображенского полка. Высокий сорокалетний мужчина с надменной, царской манерой держаться.
Жандарм кратко поклонился императору – царь не любил особенных церемоний «между своими», а жандарм был «своим», очень даже «своим».
Пригласил генерала сесть. Генерал начал доклад. Сегодня было кое-что в обычном докладе о состоянии империи. Кое-что.
- Ваше императорское величество, как известно, сочинитель Пушкин … - подбирая слова генерал остановился.
- Что Пушкин? – поднял брови царь, - Что-то натворил?
- Кое-что говорит, по нашим данным …
- Что же? Неужто снова либеральничает? Бунт? - нахмурился владыка, - Чёрт знает что.
- Не совсем, - несколько смутился старый служака.
- Так что же? – облегчённо проговорил царь.
- Он сказал приятелю, что жить ему невмоготу, потому что жена его, красавица, … эээ … очень нравится вашему величеству.
- Наташа, его жена? Ну да. Я – царь. Он, Пушкин, - мой раб, крепостной, если хочешь, холоп. Может барин побаловаться с женой своего крепостного? У нас, брат, так принято, на Руси, то есть. Я – начальник, ты – дурак, и жена твоя, дурака, - моя.
Неожиданное бесстыдство императора только слегка смутило генерала. О сексуальных проделках царя во дворце все знали.
- Осмелюсь только спросить ваше императорское величество, нужно ли считать недовольство Пушкина вашей любовью к его жене нарушением порядка, бунтом?
- Ну, какой там бунт … И какая уж любовь … Я, брат, свою жену, немку, люблю, детей от неё имею и их люблю. А Наташа? Наталья Николаевна Пушкина, в девичестве Гончарова из рода купцов, недавно только ставших дворянами – красотка, самая красивая женщина моей империи. А самую красивую женщину из моих подданных я любить не только право имею, но и обязан. Чтобы все мои верные подданные знали и видели, что я – мужчина, люблю женщин, особенно красивых. А чья она там жена – это дело десятое!
- Что же делать с Пушкиным, ваше величество? – осторожно спросил жандарм, после некоторой паузы.
- Пушкин … Хм … Пушкин … - царь несколько раз побарабанил пальцами по столу., - Пушкин получил это красотку из моих рук, как известно. Пушкин никогда сам и не осмелился бы и свататься к ней, если бы не моё настойчивое желание иметь эту девушку у меня при дворе, а Пушкина, либерала и бунтовщика, фанфарона и ссыльного преступника, - при моём дворе придворным холопом, шутом, если хочешь. Это я устроил его этот брак. Чтобы смирить нашего бунтовщика, если хочешь, даже чтобы оскорбить его! Чтобы знал, что на Руси главный я, а не он. Власть, а не болтунишка! Ну да, мучается, рогоносец! Поделом ему! Он у меня будет либо придворным холопом-рогоносцем, либо каторжником в Сибири!
Разгорячённый царь замолчал. Генерал не смел прервать молчание.
- Эти Пушкины! Вечные они бунтовщики! Предок его при царе Борисе перебежал к Расстриге Гришке Отрепьеву, к самозванцу! Потом другой Пушкин участвовал в заговоре против моего великого предка, против самого Петра Великого! Ещё один дурак из Пушкиных рисовал фальшивые бумажные деньги при моей великой прабабке Екатерине! Этот стишки либеральные по рукам пускал, к бунту 14 декабря дворян толкал! И ведь сам мне признался, негодник, в этом! Да по нему Сибирь плачет горючими слезами. Или даже виселица скучает по его шее, как по шее приятеля его поэтического, Рылеева! А я ему разрешаю жить, в карты играть, числиться мужем моей красоточки Наташи! Я необыкновенно, сказочно милостив к нему! За десятую часть того, что он написал против правительства, против государства Российского, за революционеров, за террористов, давно должен был сей субъект сгнить в Сибири!
Император разошёлся не на шутку! Голос его грохотал под сводами дворца.
- Скажи ты этому бунтовщику-борзописцу, что ежели ещё хоть звук издаст против моей любви к его жене, то велю в кандалы его и в места отдалённые! Хотя нет, ты – генерал, человек слишком прямой для этого сочинителя. Пусть Жуковский, что ли, ему напишет, но напишет прямо! Они с ним приятели. А то, пожалуй, на негр ещё с собой покончит, как его собрат Радищев когда-то.
Снова помолчали. Царь сделал едва уловимое движение, означавшее, что аудиенция закончена.
- Что ещё? – удивлённо вскинулся хозяин, видя, что жандарм что-то ещё хочет сказать по уже решённому делу.
- Ваше величество, он сам к вам на аудиенцию просится.
Император неприязненно сверкнул глазами на генерала. Генерал обомлел.
- Что ж, просится – приму. Здесь он?
- Да.
- Зови. Да оставь нас. Я поговорю с ним наедине.
- Ваше величество …
- Что ещё? – почти рассердился царь.
- Наш негр горяч … Как бы не бросился на вас.
Император рассмеялся.
- Он горяч да мал и слаб как ребёнок. С моими тремя аршинами росту я с ним точно справлюсь!
Царь действительно был мужчиной крупным и физически крепким.
Жандарм кратко поклонился и, пятясь, вышел.
В дверь заглянул камердинер.
- Камер-юнкер Пушкин к вашему императорскому величеству.
- Проси, - спокойно произнёс его императорское.
Пушкин, по правде сказать, редко мог держать себя в руках. А став из ссыльных государственных преступников придворным лизоблюдом и вовсе уже много лет находился как бы не в себе.
Поэт вошёл и кратко поклонился Как всегда, тщательно одет, пышные бакенбарды, чёрные острые глаза, честно говоря, откровенный мулат, столь редкий в России. Последнее время стал лысеть, как-то постарел.
- Здравствуй, брат Пушкин, - неожиданно просто и даже не по-императорски первым приветствовал поэта царь.
Оба неожиданно смутились. «Что это я с ним так запросто», сам себе неожиданно удивился хозяин. «А государь милостив. Чёрт один поймёт царей – то они злы неизвестно от чего, до добры не впопад!», подумал поэт.
- Как живёшь? Говорят, муза не отпускает тебя! Пишется, Александр Сергеевич? – продолжал запросто балагурить император.
- Вашими молитвами, ваше императорское величество!
- Читал-читал твои новые сказки. Ай, молодец! Как ты царя-то, старого дурака, протянул в той сказочке про петушка! И попа как размазал в той сказке про Балду! Всё бунтуешь! Ведь – гений, вся Россия на тебя молится, а всё не угомонишься! Вот и я тоже, как всякий русский человек, радуюсь, что живу в одно время с тобой, что могу тебе бесчисленные благодеяния делать! Ты вот у меня и придворный с немалым жалованьем. Вы тащил я тебя из ссылки, возвысил! А ты такое про царей и попов, моих верных слуг, пишешь!
- Ваше императорское величество …
- Молчи-молчи, брат! Ведь наговоришь сейчас дерзостей, знаю я тебя! Ведь так прямо и можешь на Чукотку отсюда поехать! А то и прямо на Аляску, к туземцам-людоедам!
Помолчали. Царь перевёл дух. Пушкин стоял перед ним понурившись, как провинившийся школьник.
- Никак не угомонишься! Мало тебе золотых петушков да скоромных балд! Написал ты своего «Конька-горбунка» да и приписал его какому-то студенту Ершову! Думал, я не пойму, чей рукой то писано! Писано, брат, шикарно! Одно слов - сам Пушкин писал! Нисколько твой гений не потускнел! Нету и никогда не будет на Руси лучшего писателя!
- Благодарю.
Царь помолчал, ожидая, обычной присказки «ваше императорское величество». Но поэт молча уставился на него.
Император не выдержал:
- Ты что это, Пушкин! Али забыл, кто я?! Как положено обращаться ко мне, господин камер-юнкер?!
- … ваше императорское величество, - нехотя произнёс господин камер-юнкер.
Владыка едва сдерживался, чтобы просто не набить морду дерзкому поэту. Царь вскочил из-за стола и бросился к окну. Уставился в окно сжимая кулаки и играя желваками. Понемногу успокоился.
Пушкин спокойно и казалось царю, даже несколько насмешливо, смотрел на хозяина.
Император оглянулся на него:
- Чего явился? Чего надо?
- Прошу переменить меня чином.
- Это ещё почему? – гневно произнёс царь.
- В камер-юнкерах при вашем дворе бегают безусые мальчишки, а я уже в солидных летах. Все смеются чуть не в глаза. Или дайте мне отставку, уеду в деревню шампанское пить со своими мужиками. Сделайте меня камергером или оставьте меня в покое.
Царь снова стал накаляться:
- Как говоришь с государем?! Почему снова не называешь меня титулом?!
- … ваше императорское величество …
- Совсем охамел! Я тебя в отставку, а свет станет болтать, что вот, мол, царь не понял гения, не оценил! Снова бунт! Ты бунтуешь, они бунтуют! Снова 14 декабря захотелось, когда моих кавалергардов три мятежных полка пулями встретили, когда чернь в мою артиллерию камни бросала?!
Царь снова замолчал, чтобы успокоиться.
- Я … - заговорил поэт.
- Молчать! Я здесь царь! Я отвечаю за Россию, за её спокойствие, за её благополучие! Что тебе – пишешь себе бунташные стишки, потешаешь народ! А мне потом по этому взбудораженному тобой народу из пушек стрелять?! А не буду стрелять – так революция, как во Франции! Революция – голод, гибель миллионов, понимаешь ты, миллионов ни в чём не повинных душ!
- Ваше императорское величество …
- Да я уж десять лет императорское величество! – разошёлся царь, - Десять лет тебя, дурака, … то есть гения, конечно … но и дурака, терплю! Ты народ бунтуешь, а я терплю! Я спасаю Россию от тебя, от твоей … революционности! От гибели России спасаю!
Помолчали. Царь в который раз попытался успокоиться, потому что орал, правду сказать, на весь дворец, а значит на весь престольный град Петров, на всю матушку Русь.
- Чего там снова накропал?! – вдруг вспомнил император, - Историю бунта Емельки Пугачёва?! Не можешь без бунта! И про твою капитанскую дочь прочитал – там Емелька-бунтовщик у тебя прямо так хорош, залюбуешься!
«Чёрт меня дёрнул жить в России», хладнокровно подумал поэт.
«Чёрт меня дёрнул править Россией, да ещё, когда живёт в России такой гений!», раздражённо подумал император.
- Позвольте, ваше императорское величество …
- Чего ещё?! – заорал царь.
- … откланяться.
«Обезьяна негритянская», зло прошептал про себя царь, разглядывая с ненавистью фигуру поэта.
- Иди.
Пушкин неожиданно повернулся на каблуках и, страшно нарушая все придворные этикеты, спиной к царю покинул его кабинет.
- Ну, вот как мне такими людьми можно править! – вслух тихо проговорил величество, - Тут только одно – либо он меня, либо я его.