Как Мишаня к Царю ходил

               

    Знаю одного мужика, все его зовут Мишаня, хоть ему уже и за полтинник годков перевалило, из-за несерьёзности его отношения к жизни и большой любви к байству не приобрёл он к имени своему отчества, так и остался Мишаней; хотя это его не коробило, даже этим гордился. Любит он попотчевать слушателей небылицами и байками, одна фантастичнее другой. Так и говорит: приходите ко мне, сегодня баять буду; или: зовите, я ужо расстараюсь.
    Вот собрались мы как-то компанией. Как говорится, сладко выпили да вкусно закусили, наступил тот момент откровения душ, когда тянет с кем-то поделиться близким, сокровенным, никому прежде не поведанным. Перебрали старое да новое; пофантазировали вволю и байки вспомнили про чёрные гробики да кресты кладбищенские. Неожиданно возник вакуум воспоминаний: а делиться и рассказывать нечего; всё вспомнили одновременно о Мишане, мол, давненько его, пустобрёха, не слушали. «А не послать ли нам гонца?» Послали. Да не с пустыми руками, дали кой-чего горячительного, чтобы его растормозить да растормошить, ежели он, как это обычно  с ним бывает, находится в некоей душевной экзальтации. Другими словами, кайфует в Нирване. Просили передать на словах приглашение. Не удивительно, что Мишаня для понту поломался, - в его внутренней вселенной это называется набить цену. Набил цену и принял приглашение.
    Опущу момент Мишаниного вхождения в состояние нашей компании, лишнее. Перейду к главному. Как у любого индивидуума, есть у Мишани отличительная черта: если уж он собрался травить байки, то делает это с превеликим удовольствием и  всегда так начинает, чтобы поразить слушателя с первой фразы. Согласитесь, вряд ли найдётся опытный рассказчик, умеющий завладеть вниманием аудитории с первого слова. А Мишаня, чёрт языкастый, он сразу одной стрелой нас в самые уши поразил без контрольных выстрелов в сердце, что расскажет нам историю, как он к царю ходил.
    Мы поначалу ему не поверили, ведь Мишаню дальше нашего города и ближних весей захочешь, не выгонишь, никаким калачом медовым не выманишь. Знали, на примере одного мужичка из северных территорий, тот-де тоже в путь-дорогу собрался, наметил себе цель: встретиться с Царём. Весь мир следил за его путешествием, в курсе, что вышло из его затеи. На полпути бедолагу скрутили верные кмети да клевреты с подручными того, к кому он шёл, вернули домой, на окна решётки навесили и запретили не то что думать о новых походах куда-либо, а вообще забыть, что есть на свете Царь и не торить к нему дорогу. Уходя, кмети да клевреты угостили того северного мужика от щедрости души своей каждый крепкими лекарствами, чтобы спал он крепким сном, а ежели внезапно проснётся, то чтобы ничегошеньки не помнил и был как малое дитя, глупым и наивным.
    На примере с Мишаней, приключилось всё иначе. Вот его байка, записана на диктофон с его уст. Позже записали на бумагу с небольшими исправлениями и чисткой от матерных слов. Очень уж любит Мишаня народный лексикон, говорит, так, дескать, рассказ приобретает живость изложения и подвижность слога, красивее становится и слушателям сильнее запоминается. 
    Начал он так: «Не поверите,  мужики,  но я ходил к Царю.  Далеко к нему идти. Не в соседний ларёк за пивом мальца послать. Но пошёл. Зачем? Поначалу сам не понял,  для чего в путь отправился. А когда отшагал да отмерял не одну сотню вёрст ногами,  догадался: очень мне его жаль  стало. Почему? Что же тут непонятно? Давно он на троне сидит  не слезая.  Вот я и решил, пойду к нему, брошусь в ноги, попрошу слёзно, чтобы он с трона встал. Ноги размял. Походил не по кремлёвским плитуартам между ёлочек голубых среди своих кметей да клевретов в окружении верной гвардии. Вышел за красные кирпичные стены.  С народом поговорил по душам, узнал ихние чаянья да желания, а не от своих советников об ентом узнал. Они-то ему наговорят, наврут с три короба, а народ-то ему правду-матку скажет в глаза без лишних церемоний. Не стесняясь. Какие тут стеснения и церемонии, когда он и так во дворце на троне сидишь!  Сложат лучшие представители народа два и три, результат назовут правильный. А друзья ему шепчут без устали в уши, дуют всякие небылицы, вот у него глаз замыливается и слух теряется.  Перестает Царь видеть все в верном свете».
    И я пошёл. Долго шёл? Конечно, денег на самолёты да поезда где взять. Все финансы семье оставил. В пути люди сердешные куском хлеба поделятся и чашу водицы ключевой испить дадут. И иду. Где пехом. Где на перекладных. Люди добрые сжалятся да и подвезут, глядишь, на ночлег оставят. Как узнают наутро цель моего похода, еды дадут и наказ, чтобы я, значит, передал его по назначению самому Царю из уст своих, как говорится, в царские уши. Когда пришёл в кремль? Осенью. Ранней. Ещё солнышко светило да пригревало.
    Как сейчас помню, пришёл на площадь, все её зовут Красивой, то есть красной. А она и есть красивая, то есть - красная! Вся булыжником гранитным выложена. Ни травинки между ними не растёт, ни соринки нет – видно ночами невидимые дворники с супернаномётлами из научного дворца Сколького выметают весь сор и вывозят его на наносупертележках за пределы Прудового кольца.
    Но это я увлёкся и отвлёкся.
    Итак, стою это я посреди Красивой площади. Весь в пыли от пройденных дорог, пропитан октановыми числами выхлопных газов легковых автомобилей и грузовиков. Одежда сияет от света звёзд, светивших ночами, когда лежал на циновке невдалеке от обочины, когда мимо проносились табуны лошадей, упрятанные под капоты железных быстро-колёсных повозок, лежал на циновке и думал о своём путешествии, как оно проходит и каким образом закончится. Совсем не хотелось мне быть упрятанным в какой-нибудь дом-храм душевного совершенствования, как тот бедолага из северной республики, где по слухам и летом выпадает снег, но научились выращивать овощи и даже арбузы с дынями.
    И вот несказанно мне повезло: стою на площади, глазею по сторонам, пялюсь на каждого встречного и поперечного, боюсь ненароком, как бы кого своим прямым беззастенчивым рассматриванием не обидеть. Ан не тут-то, блин комом, было! Не я один стою посреди всего этого пространственного излишества и глазею-пялюсь по сторонам и на окружающих; таких как я толпы множественные бродят. И иностранцев многие сборища и сограждане мои милые шляются скучающими парами и развлечения находют, какие могут. Проще говоря, толщина кошелька определяет, скучать им или веселиться.
    Ну, что сказать, конечно, моя мандибула – узнал позже, что этим красивым словом называют нижнюю челюсть – отвисла! Отвисла – это ещё скромно сказано! Язык вывалился, и слюна потекла ручьём весенним изо рта по подбородку да на гранитный булыжник Красивой площади. Едва не забыл о цели своего многодневного и многострадального путешествия, зачем мерил ногами, сбитыми в кровь расстояния асфальтовых дорог, закрученных иногда покруче петель Мёбиуса.
    Смотрю на стену кремлёвскую. Красна, кирпич-то красный пустили на постройку. Смотрю-гляжу, каким макаром внутрь кремля пробраться, чтобы увидеться с Царём. Скользит взгляд по кирпичам, пока не наткнулся на башню. Какую? Да не на Останкинскую, конечно, ёжики-творожники! Кремлёвскую! Забыл, как ейную называть верно. Смотрю, глазам не верю, ворота открыты. Народ шарахается туда-сюда, и будочка с постовым стоит. И сам постовой такой весь нарядный, будто его с ёлки новогодней сняли. Ажно смотреть приятно. Подхожу к нему твердо и замираю от нерешительности тотчас. Забыл нахрен все слова, какие знал и какие ещё узнать предстоит. Он смотрит строго, бровки свёл к переносице, глаза добрые-добрые так и улыбаются. Спрашивает постовой, мол, чего тебе, болезный, надобно. Робость мою сразу быдто рукой сняло. Говорю ему, как думаю твёрдо и категорично, а у самого руки-ноги от тремору вибрируют: «Надобно мне, служивый-постовой, к самому главному попасть на приём». Он мне: «Сегодня не приёмный день. Отдыхает от трудов праведных самый главный. В теннис играет на курорте черноморском. Плавает-ныряет в тёплые воды в костюме аквалангистском». Я ему так издалека: «Как же мне поступить-то, милый, мол, пёрся сюда хрен знает откуда». Он заинтересованно: «Зачем пёрся-то?» «Как зачем, - удивляюсь, – поговорить с ним, с самым старшим. Передать ему кой-чего». Служивый-постовой напрягается: «Кой-чего – это чего? Покажи-ка быстренько!» И хватается за трубку телефонную и за кобуру. Коленки мои вдвойне задрожали, локотки вибрируют, в животе вместо бабочек жуки летают, наружу с воздухом из афедрона просятся, голова распухла от самых, что ни на есть тревожных и безрадостных предположений. «Стой! – кричу ему, - погоди, не звони! На словах ему просили передать!» Служивый-постовой смягчается, расслабляется, улыбается, стоечку вальяжную принимает: «Сразу надо было сказать, что словами передают ему пожелания, а то, что-либо другое, материальное, надо проверять, вдруг ему напакостить хотят». Я ажно удивился: «Это кто же ему напакостить хочет?» Он мне в ответ: «Желающих много, если все оне выстроятся в очередь, до самого Черного моря линия из желающих в несколько рядов будет».
    «Вона как оно, думаю, желающих-то пообщаться с самым главным как разнесло-разнежило, ажно в очередь выстроились, и до самого моря. И не жаль им времени в очереди тратить. Стоять и не надеяться, что аудиенции с самим главным дождутся!»
    «Ну, так что, - пытаю служивого, - пустишь меня к самому главному?» Служивый-постовой думает пару минут и говорит: «А иди-ка ты, дядечка добрый, иди и передай Царю всё, что тебя просили передать». Берёт трубку телефонную и что-то в неё говорит; вроде, как и по-русски, а слова все непонятные и звучат невнятно. Что-то ему ответили. Он машет рукой, указывает направление, говорит: «Иди, добрый дядечка, тебя возле во-он того дворца под крышей позолотой крытой встретят». «Кто?» – спрашиваю и чую, как робость снова мною овладевает, и страсть аж, как по мелкой нужде хочется, траву-мураву зелёную влагой оросить. «Кто надо, тот и встретит, - важно так отвечает он и фуражечку на голове поправляет и глазками начинает по сторонам рыскать. – Иди, - подгоняет меня».
    Я и поскакал к дворцу под крышей, крытой позолотой. Иду, прикидываю виртуальные одуванчики к носу и думу гадаю, кто меня встретит и что меня там ожидает. Был бы гадалкой с развитым предчувствием, может, чего бы и почуял такое внепространственное и неприятное. А так иду, насвистываю мелодию. Да знаю-знаю, что свистеть в доме к потере денег, но я-то свистел на улице! Ась? Понимаю, мог и свободу потерять, но не потерял же! Иду по дорожке, плиточка к плиточке, узоры дивные, цветные, глазу приятна пестрота изображения. Ноги сами несут от радости, что почти, что цели своей добился.
    Да так мне вольготно и хорошо стало на душе, что были бы крылья, воспарил бы к небу. Но туда пока рано, есть дела на земле важные.
    Иду и дивлюсь, спешат мне навстречу люди все деловые, в костюмах с отливом, обгоняют ещё деловитее, все с папками в руках да с портфелями; у кого папка тощая, у кого – толстая; у кого портфельчик худенький, будто кабанчик некормленый, а у кого и распухший, будто от перекорму поросёнок. От всего этого просто жуть пробирает, снова хочется под кустики, оросить влагой, наружу просящейся, травку зелёную и листики, под ветром трепещущие.
    Вдруг один останавливается, в форме, погоны от толщины звёзд просто тонну весят и блестят золотом, смотрит через очки внимательно. «Ты к кому это направляешься?» – грозно спрашивает-интересуется. А я и оросить траву сразу так, и перехотел от испугу: «А-а-а… вот направил меня служивый-постовой к самому главному», - и показываю рукой назад, в направлении башни. «К самому главному?» – бледнеет лицом в форме с погонами весом с тонну. «Да, - робость пропадает, - к нему. А что, нельзя, что ли? Имею конституционное право!» Бледнеет пуще прежнего обладатель тоннажных погон: «Конечно, имеешь, и право у тебя и обязанности, проходи, будь добр!» – и ручкой в перчаточке резиновой на дворец под крышей позолоченной указывает. Я ему, мол, мерси-спасибо, - и удаляюсь тихонечко, шаркаю подошвами.
     Не устаю взор усладить видами: как же хорошо-то внутри кремля! Церковка тут, церковка там, дворец один, дворец другой, краше и строже формами архитектурными. Государевы люди с папками-портфелями шастают чёрными молниями. Все куда-то спешат-торопятся, бегут, задыхаются и по телефонам на ходу разговаривают, слюной захлёбываются.
    Подхожу к дворцу под золочёной крышей. Гляжу, меня уже дожидаются. Двое из ларца, одинаковы с лица. Стоят и чуть не пританцовывают; то ли от радости встречи со мной, то ли от нервозности, опять-таки, что встречают дорогого гостя. Лица у них серьёзные, бледно-сосредоточенные, губки сжаты, бровки к переносице, строгость сплошная. Мне бы проникнуться и сострадание проявить. Я же едва от смеху не поперхнулся. Но сдержался. Выдержку имею и контролирую эмоции, как сейчас модно говорить: всё по фэн-шую!
    Стою перед двумя, одинаковыми с лица, выпрыгнувшими из ларца. Они все вибрировать начали, мол, очень рады вас видеть, как, дескать, хорошо, что пришли, мы-де вас ждали-ждали и ждать устали, а вы тут на горизонте нарисовались, и страдания наши облегчили.
    Расшаркиваются передо мной, подошвами сапог начищенных по дорожке ковровой елозят, подковками на каблуках так и трут, будто искру радости извлечь из матерьяла дорогого желают. «Так это вы к нему?» – вопрошают меня, и лица ихние стократ серьёзнее становятся. «Я, - отвечаю, - к самому главному! К Царю! Мне сказали, что он на черноморском побережье аквалангирует, древнегреческие вазы и амфоры у берега находит, достает, археологам прямо в руки передаёт». «Врут, - отвечают, шаркая сапожками, двое из ларца, - врут завистники, он завсегда тут, на рабочем месте, в рабочем кабинете, за столом сидит и думу думает, как усложнить-облегчить жизнь народную». «Значит, наврал мне служивый-постовой?» – играю артистично удивление. «С три короба, - отвечают мне одинаковые с лица, - им постовым соврать, что раз плюнуть и затем ножкой, - и показывают вдвоём, перед этим плюнув на дорожку, - растереть. Борешься с ними, борешься, мучаешься, учишь, а они всё никак не переучиваются, - сокрушаются двое из ларца. – Так проходить-то внутрь будете?» И смотрют на меня заискивающим взором, мне ажно стыдно перед имя стало, будто подсмотрел за ними нечто, их компрометирующее. «Буду, - дипломатично отвечаю, - куда позволите?» «Сюда! – они открывают передо мной сразу две створки высоченной двери с резьбой и накладками медными отполированными, - проходите, пожалуйста, на нас не серчайте, служба у нас такая – шибко тяжёлая». Киваю им и говорю: «Никто не обещал лёгкого хлеба и кваса кислого». «Ох, не обещал никто!» – всплёскивают они руками и жестом приглашают пройти вовнутрь.
    Внутри мне навстречу летит приятная прохлада кондиционеров и сбивающиеся с ног меркурии-посыльные с подносами-разносами, уставленными стаканами-бокалами с разными напитками. «К нему?! – вопрошают, задыхаясь, и с ног едва не валясь от радости переполняющей, - неужели сподобились?» «К нему, - отвечаю важно, губку нижнюю слегка вниз опускаю, – а что, нельзя что ли? Имею право конституционное!» А они уже расшаркиваются, уж так стараются, дым почти из-под подошв идёт: «Конечно, имеете право, не токмо конституционное, но и человеческое и общенациональное, так как он наше государственное достояние! Испить с пути-дороги ничего не желаете?» Выпрямляю спину: «Спиртного – ни-ни – в  рот не беру!» Они едва на пол не сели: «Ой, как же так-то получается нехорошо-некрасиво! Что же это нас-то не предупредили! Мы бы вам и кваску свежего из погреба кремлёвского принесли и сбитень медовый приготовили».
    Смотрю, они нешуточно лицом бледнеют, губки подрагивают. Успокаиваю их, мол, не обязательно квас-сбитень, можно простой воды водопроводной, коли, родники-ключи у вас перевелись. Уж как обрадовались эти меркурии с подносами-разносами: «Есть ключи, не перевелись, а уж как вкусна вода в ключах, а уж как свежа и так холодна, что зубы и суставы ломит!»
    Смягчился, думаю, пошто зазря служивых конфужу. Они стараются в силу своих возможностей, а чего не получается, так и кремль не сразу строился. Пока додумались из кирпича возвести в небо синее стенами да башнями со шпилями, не единожды деревянный огнём поедался.
    «Ладно, - говорю им, - куда идти мне, укажите, пожалуйста». Не уловил момент, когда народу тьма тьмущая набежала. Все глазеют на меня, как на чудо морское иностранное; напирают друг на дружку, лезут, чуть ли не по головам, все хотят меня увидеть своими глазами и все одно и то же талдычат: «Что, это он, издалека пришедший увидеть самого главного и поговорить с ним по душам? Ах, какой смельчак! Ах, какой молодец! Какая прелесть! Какой душка! Ну да, ну да, - перечит кто-то, сыплет кому-то перцу под хвост – это у них запросто: смелого пуля боится, смелого штык не берёт!» «Ага! – думаю радостно и взволнованно, испарина не токмо на лбу выступила крупными каплями, подмышками упрел, будто из-под дождя в помещение зашёл, в местах интимных влажно стало, - вона как вы, соколики-орёлики, запели-зачирикали! А что дальше будет?!»
    Толпятся, толпятся, грудятся, кто-то протягивает блокнотик с ручкой, - поставьте, плиз, автограф, чтобы момент сей исторический запечатлеть на всю оставшуюся свою жизнь, ваша-то ужо к концу-то приближается!
    Ну, давай чиркать в блокнотиках да на бумажках, - подозреваю, даже на туалетных, - оставляю слова, почерк у меня корявый, слова как росчерк смелый смотрятся, да так красиво и винтажно, будто всю жизнь тем и занимался, что раздавал автографы направо, налево: «Берите! – не жалко! – мы люди щедрые!
    Чиркаю ручкой и понимаю, что с таким успехом, я никогда на аудиенцию к Царю не попаду. Тут, будто кто мои мысли прочитал. Слышу зычный голос: «А ну, осади, дайте человеку свежего воздуху, чего насели, не вас развлекать пришёл ходок из народа, издали, из глубин земли нашей, с Царём беседовать!»
    После слов сих, - не поверите, - я сам себя зауважал стократно: вот как, мол, обо мне говорят! Ходок из народа! Из глубин земли нашей! Слёзы по щекам льют не переставая! Плачу от радости и остановиться не могу. Да и не желаю. В основном плачу, когда лук чищу, а от радости – никогда прежде. 
    Подходит ко мне обладатель зычного голоса. Росту исполинского, быдто с лубков сошёл богатырь русский. Власы русые вьются, бородка кучерявится. Костюм словно из тумана сшит, клубами переливается, или в глазах моих тогда что переливалось, не помню. «Если не ошибаюсь, Мишаня? – обращается ко мне исполин, голову наклоняет, в глазах голубых, - так и вырывается сказать, в арийских, - доброта и понимание плещутся. Не дожидается ответа. Указывает ладонью, три моих в одной его поместятся, направление. – Проходите, Мишаня, пожалуйста! Уважьте! Царь вас давно дожидается».            
    Не помню, как дошёл до двери в кабинет царский ведущую. Думал-представлял, она вся из красного дерева, позолотой покрыта да каменьями драгоценными украшена. Оказалась дверца-то маленькая, неприметная, поначалу принял её за панельку, стену украшающую. Смотрю на исполина. Тот кивает головой: «Царь наш скромен. Во всём и всегда». Открывает дверцу и говорит внутрь тихо, благоговейно, проникновенно: «К вам Мишаня прибыли!» Поворачивается ко мне: «Проходите, Мишаня, вас ждут!»
    Не прост вход в кабинет. Притолока низкая, нагнулся, шаг-другой и в мир другой попал. Кабинет большой, высокий, скромностью в нём не пахнет: позолота всюду, кость слоновая, бархаты и парча по стенам, коллекция оружия старинного и современного.
    Оглядываюсь, ищу Царя, где он, представлял его во сне и наяву исполинского росту, макушкой с потолка пыль сметающего. Никого не вижу. Стол, снедь, сервировка барская, самовар начищенный боками сияет, два стула. Растерялся. Думаю, что за наваждение. Вдруг смешок дробный раздаётся. Поворачиваюсь на звук и …
    Вижу того, кто смешки серебряными рублями по полу рассыпает, бухаюсь на колени, лбом пол бью – признал сразу в нём Царя! Такая от него харизма бьёт под дых, не признать, дебилом быть.
    Царь сидит на стуле. Халатик на ём стёганый цветной из матерьялу дорогого. Пуговицы из изумрудов. Воротник норковый с низким ворсом.
    - Здравствуй, Мишаня! – говорит Царь.
    - Будь здоров и ты, батюшка Царь! – снова лбом в пол.
    Он смеётся:
    - Прекрати, Мишаня, паясничать. Наслышан о тебе. Мы ведь тут встречаемся без галстуков. Можно протоколу не следовать.
    Лбом в пол застыл. Боюсь глаза на него поднять.
    - Вставай, Мишаня! Не смеши! Смелее!
    Встаю. Перед глазами радуга. Голос только царский слышу, ласковый, добрый, в душу проникающий.
    Говорит он мне: «Мишаня, проходи, будь добр, располагайся, будь как дома». 
    Отвечаю я ему, что не могу у него быть как дома. Он удивляется, ажно руками всплеснул, хитро так, как кот, когда на мышь смотрит, улыбается, говорит, почему не можешь, объясни, пожалуйста. «Ну, это мне раз плюнуть, - говорю ему, - дом у меня небольшой, но уютный, всё в нём стоит там, где положено, даже где и положить негде, то стоит вертикально». А он мне: «Что же в моём дворце тебя смущает, мол, тоже всё стоит на своём месте, где и сто лет назад, и двести стояло и через сто лет стоять там же будет».
    Хитёр бобёр, но мы, охотники смекалистее! Тоже так с хитринкой, глаза прищурив, говорю ему: «Всё-то оно так. Дворец покрупнее моего дому будет и стоит всё в нём, но не тобой всякая вещь любовно за свои кровные приобретена да на своё место заботливо поставлена. Картины на стенах висят. Кто их окромя тебя видит, кто красотой красок и пейзажей любуется, кто может потрогать руками старинные вазы, повертеть в руках и не бояться, что ежели упустит, ему не выпишут счёт через твою канцелярию-бухгалтерию и те драгоценные осколки вазы выльются ему в горькие слёзы детишек и гневную брань жены? Всё, куда глаз ни кинь в твоём дворце – оно как чужое. Нету в каждой комнате уюта. Не отрицаю, говорю, комфорта здесь хоть ложкой греби, но нет тепла человеческого, нет души в стенах, покрытых позолотой, во всех этих гипсовых колоннах и лепнинах нет естественности. Холодно тут у тебя; так что, прости, говорю ему, мил человек, хоть ты и большая шишка, но расположиться у тебя как у себя дома не смогу. Лучше как в гостях. Разницу чуешь?» Он мне: «Не понимаю, Мишаня, о чём ты говоришь?» Я ему: «Чем дом чужой от дома родного отличается?» Он: «Чем же?» Продолжаю: «Тем, что как ни хорошо в гостях, а дома лучше! Так что давай мы с тобой здесь в уголке, возле оконца за столиком посидим. Так и быть, пусть твои слуги попотчуют нас чаем с плюшками. И чем всё закончилось? Не-е-ет… Погодите, друзья мои! До окончания моего посещения было ой как далеко!»
    Царь чай культурно пьёт. Из чашечки. Сушки маленькими кусочками в рот кладёт. Жуёт. Запивает. Я тоже культурно; но по-своему: чай в блюдце наливаю и пью с сахаром вприкуску, тяну горячий напиток шумно, испарину со лба отираю; сушечку целиком в рот кладу и грызу с усердием.
    Пьём чай и беседуем. Все темы затронули: внутренней и внешней политики, экономики и промышленности, науки и кинематографа. Не вдаваясь в глубину вопроса. Поверхностно. Я же понимаю, времени у Царя на общение со мной в обрез. Ему ещё дела накопившиеся разгребать, как Гераклу авгиевы конюшни чистить.
    Вот за таким великосветским культурным трёпом проводим время. Чаи распиваем, бублики-сушки грызём. Канапе с бутербродами дегустируем. Фруктовыми водами освежаемся.
    Вдруг ловлю на себе взгляд царёвый. Исподтишка так ехидно посматривает, глазом левым помаргивает, улыбается таинственно и провокационно. саркастически спрашивает: «А не перекинуться ли нам, Мишаня, в картишки?» Подвоха в вопросе не чую: «Не вижу препятствий, Царь батюшка. Только признаюсь как на духу, игрок из меня как из навоза пряник». Машет Царь ручкой: «Так и я, Мишаня, не профи какой-нибудь. В покер-мокер дуться не умею. Предлагаю сыграть в обычного «дурака». Как на это смотришь?» Отвечаю ему: «Положительно. Только, чур, в «дурака» подкидного». Царь кивает: «С одной поправкой – в подкидного и переводного». Машу рукой: «Ты Царь, как скажешь, так тому и быть!»
    Откуда ни возьмись, в руке царской распечатанная колода карт прям из воздуха возникает. Начинает ею вертеть между пальцами, как опытный катала, карты то веером расположит, то из одной руки в другую мостом карточным перекинет и снова пальцами карты вертит; а у меня промеж лопаток холодок скользит бурной реченькой. «Как, Мишаня, - спрашивает, - не пропало желание с царём в картишки потягаться, не струсил ли?» Вскипает во мне гордость простолюдина: «Для нас, русских, нет таких крепостей, которых мы взять не сможем». Царь снова картишками перед моим носом покрутил: «Коли так, Мишаня, сдвинь картишки-то…»
    Такое тут началось!.. В общем, что зря воздух сотрясать, мужики, сами картами балуетесь, знаете, что по чём и что куда прикладывать. То Царь карты мечет, то я; то он с меньшей масти заходит, то – я; то Царь кинет карту хитро, а я козырём покрою. В некий момент замечаю, что что-то не так в игре нашей. Присмотрелся внимательно, проследил за пальчиками царёвыми, меня будто гвоздём к стулу приколотили! Царь-то, мягко говоря, грязно играет. С упрёком ему молвлю: «Мы так не договаривались!» Царь бровки вскинул: «Как – так?!» Качаю головой: «Жульничать!» Царь всхохотнул и всплеснул ручками: «Мишаня, мы вообще-то никак не договаривались». Я на пятой точке подпрыгиваю: «Да не может быть!» Царь урезонивает с мягкой жестокостью: «Не кипятись, Мишаня. Я предложил сыграть в «дурака», ты согласился. Верно?» Развожу руками: «Так и есть». Царь широко улыбается: «Но никто и словом не заикнулся, что играть будем честно. Что же ты, Мишаня, друг мой любезный, что-то мне теперь инкриминируешь? Некрасиво поступаешь. Ещё шулером выставляешь». Меня словно в котёл с кипятком опустили: «Не я назвал тебя шулером, сам сказал». Царь насупился, пальчиками по столу барабанит: «Скажи честно, Мишаня, совестно тебе? Об одном прошу, на коленки не падай. Словам поверю. И запомни, Мишаня, должность у меня не простая, врать категорически запрещено, не комильфо, и всю правду говорить нельзя, из всего этого складывается мой модус операнди на моём посту служению государству. Как говорится: ноблес оближ – положение обязывает».
    Тут как в басне про ворону, в зобу у меня дыханье спёрло, в глазах потемнело, звуки пропали, чувства восприятия растворились… А едва вернулось всё, смотрю, сижу за столом один. Две чайные пары дымятся. На тарелках закуски. Карты по столу разбросаны. Только заместо Царя на спинке стула висит халат с воротником стриженым чёрным норковым да пуговицами из каменьев драгоценных.
    И тишина… Такая, что свист висит тонкий пронзительный в воздухе, по помещению эхом раскатывается шариками хрустальными…
    И быдто бомба звуковая взорвалась!.. Распахиваются двери и вбегают в залу толпы народу. Скандируют громогласно: «Царя! Царя! Царя!»
    Окружают меня плотно. Замолкают. Смотрят подозрительно. Потом раздаётся тихий голосок, мол, что, гость далёкий, побеседовал с царём. Повертел головой, выискивая хозяина голоса: «Да, поболтали». Снова тот же голосок: «Глядите на него, он с Царём поболтал». Смешки короткие растеклись разлитым вином по паркетному полу. Хозяин тихого голоска опять спрашивает: «Как нашёл нашего Царя?» Отвечаю, что его не искал, сам к нему пришёл, а он меня принял.   
   Тут уже смех сотряс залу так, что колонны задрожали, лепнина на потолке пришла в движение, амуры с луками надули кукольные личики и смотрят с потолка вниз с недоумением и осуждением, затрепетали листы гипсовые и крошка белая пудрой осыпалась.
    Из общей массы выступает кругленький, прямо Колобок с лубка, мужичок в нарядном костюме: «Нам интересно, - даже пари заключили, - при беседе с Царём ты понял, чем Царь и ты не похожи друг на друга?»
    Из-за волнения и нервозности меня возбудившей, не смекнул спросить, дескать, куда это Царь пропал. Хотя вижу, его отсутствие никого не беспокоит. Всё пришло позднее; в ту минуту, можно сказать для меня роковую брякнул, не подумавши, что вертелось на языке, кметям да клевретам царским, царедворцам, набежавшим в залу парадную: «И чем же он, Царь, отличается от нас?»
    А оне, - кмети да клевреты, -  от одной мысли об ём, - слухи в народе ходят верные, хотя никем не проверенные, -  тонкими струями мочатся, но крепятся, и отвечают скопом, гомон-ропот взлетает под лепнину гипсово-торжественную потолочную и снова приходят в движение амуры со стрелами и цветы искусственные: «Масштабная личность наш Царь, не в пример иным иноземным правителям и нам, грешным да убогим, сирым и обделённым. Меряет деяния свои не днями-годами, больше бери, - как подумаешь, оторопь пробирает! – столетьями и за горизонт событий оком своим царственным грозно так посматривает».
    Спрашиваю снова, пребывая в недоумении: «Как же так происходит, быть того не может, он ведь из одного теста с нами слеплен, вышел в мир теми же воротами, чрез кои и все мы, грешные. В чём такая вот его человеческая уникальность?»
    Выступили в его поддержку кмети да клевреты. До правления Царя были они людьми малозаметными, ни в чём особенно себя не проявили, ни в научной области, ни в прочих поприщах-стезях следа заметного не оставили, умом нигде не блистали. Но едва Царь стопою ступил на ступень трона, как в них тотчас – быдто в сказке про Емелю – как по велению да хотению щучьему, в одночасье проснулись таланты фантастические и возможности волшебные, доселе странным образом аки царевна во гробу хрустальном мирно почивавшие.
    Заговорил первый кмет, называть его не буду, всему народу хуже редьки горькой его пожелания в бизнес податься, голос дрожит, сам он вибрирует: «Тем он велик, что может в один час быть сразу во многих местах. И на ассамблее речь произносить, и в детском саду детишкам мастер-класс рисования преподавать, и в тоже время в хоре церковном песни лирические под собственным руководством проникновенно распевать».
    Берёт слово второй кмет, - этот часто по заграницам разъезжает, - пущей предыдущего от гордости пыжится, что Царя своего превозносит в глазах собственных и тем паче посторонних: «Видит он многое, от взора иных ускользнувшее и сокрытое, находит сокровище древнее, много лет Его у лодочного причала дожидавшееся, от других себя хоронившее, только для Царя себя берёгшее. Ломают головы археологи, чешут репы, носы трут, слёзы зависти потихоньку утирают, как так могло случиться, что они просмотрели-проглядели ту амфору античную в наслоении песка, не узрели опытным оком научным её среди впадин морских и всхолмий подводных!»
    За ним третий кмет, ён часто на голубом экране мельтешит в развлекательно-информационных передачах, при поддержке клеврета, чья грудь юбилейными цацками от плечей до гульфика увешана, говорят в унисон: «Да если бы не он… Да если бы все знали… Да как бы мы все без него… Да опустела бы без него Земля-матушка!.. Да без него осиротели бы вмиг все мы, страдальцы!.. Да он, руку на сердце положа, ум, честь и совесть нашего народа!»
    А после них понеслось-поехало…  Наперебой кричат. Перебивают друг друга. Голоса сипят. Горлом хрипят. Слюной брызжут. Машут руками. Топочут ногами. Волосы из голов дерут. Воротники на костюмах рвут…
     Второй раз за день теряю себя в пространстве. Открываю глаза, сижу на больничной металлической койке в застиранном казённом халатике,  а вокруг меня… А вокруг меня полторы дюжины Царей в таких же халатиках, какой на мне, суетятся, ходят, друг с другом сталкиваются, кричат о коррупции и как с ней бороться, повелевают кому-то указ издать, приказывают явиться перед грозны очи прокурору, дать в руки ручку, чтобы бросить оную на стол…
     Не вытерпел я. Вскочил. Смотрю на Царей, и так скверно на душе становится. Подбегаю к двери. Давай стучать кулаками. «Откройте!» - кричу в панике. Она открывается. Дурнота кислым пивом подступает к горлу: передо мной Царь, как и те в палате, только в халате медицинском, шапочка на голове, пенсне на носу, усики узкой щёточкой. «Где я?» - язык путается между букв. «В шестой палате, - усмехается Царь и густым баском интересуется: - Чё надо?» Тушуюсь перед ним: «Царя». Он гогочет: «Тебе этих мало?» Говорю робко: «Мне один нужен». Тогда Царь в медицинском халате бесцеремонно разворачивает меня лицом в палату, даёт пинка под зад и кричит вдогонку: «Один Царь хорошо, а дюжина – лучше!»

                Якутск, Хабаровск 23 мая 2021г.