Яма

Холодный ветер разбивается о поцарапанное стекло окна, бьется о стены, ревет снаружи, как бродячий зверь. Вырывает зонты прохожих из рук, обрушивая на них колючие капли дождя. Сквозь полупрозрачный туман мужчина в сером свитере смотрит на безумный оранжевый дом, который через запотевшее окно выбивается ярким пятном на фоне серого города и таких же серых невыразительных прохожих.

Запах горячего кофе ударил в нос. Официант поставил чашку, улыбнулся, как это принято, и тут же исчез в потоке мыслей, заказов, усталости:

— Приятного аппетита.

— Спасибо.

Белая чашка на темном дереве. Еще покачивалась приятная чуть коричневатая пенка, над которой струился легкий дым, обволакивая место за столиком дурманящим ароматом. Мужчина потер заледенелые от осенней стужи руки и с наслаждением коснулся чашки. Сделал глоток. Тепло медленно расходилось по телу, согревая изнутри.

Он вздохнул, прикрыв глаза. Отвернулся от теплых тонов жизни, обратив взгляд в окно запотевшего мира. Люди. Ходят, плачут, смеются, влюбляются, ругаются, ненавидят. Тоска.

Девочка лет пяти дергала рукав матери, увлеченно разговаривавшей по телефону. Вчерашний старик, вжавшись в старую потертую временем, как и он сам, куртку, разложил у бордюра столик с поделками: статуэтки, покрытые лаком фигурки, подставки — все это добро защищал от непогоды целлофановый пакет. Мужчина присел на ветхий стул, шевеля посиневшими губами и обращаясь к прохожим.

Мимо, поджав хвост и опустив грязные уши, пробежала рыжая собака.

Вразвалку прошли студенты — сутулящиеся высокие лбы. Один из них курил на ходу, другой, толкая первого в плечо, указал на старика и гадко ухмыльнулся. Товарищ загоготал. Парень с сигаретой, в черной кожаной куртке с белым капюшоном, остановился, посмотрел долю секунды на старика, словно раздумывая, и неспеша подошел к деду, заговорив. Второй, меньше ростом с обесцвеченными волосами и тонким прямым носом, рассматривал неприхотливые фигурки. Полусонный старик оживился.

На самокатах проехали мужчина с огромным рюкзаком на спине и маленькая девочка в желтом дождевике и красной шапке. Она быстро отталкивалась яркими резиновыми сапожками от асфальта, стараясь не отставать.

Как всегда кофе был вкусен. Как всегда здесь было хорошо. Мужчина на миг оторвался от окна, опрокинувшись на спинку мягкого стула, и оглядел полупустое кафе. В другом конце зала сидели молодые люди. Девушка увлеченно говорила тихим голосом, водила пальчиком по экрану ноутбука и вертела темной головкой, норовя заглянуть в лицо парня, выражавшее полное равнодушие. Он, положив тяжелую руку на ее плечо, отдаленно улавливал девичье щебетанье, почти не вникая, о чем говорит подруга. Ненужный монолог мозолил уши. Профессор с грустью в серых как дождь, раскосых глазах, глядел на парочку.



Лёгкий запах короткостриженых каштановых волос, промелькнувших перед глазами.



Профессор, покачав головой будто в бреду, отвернулся к окну. Старик собирал поделки с мокрого, залитого грязью асфальта. Он с трудом наклонялся, приседая на старых ноющих от боли ногах. Его руки дрожали, поднимая очередную фигурку. Красный от холода нос, синие губы, почерневшие от работы ногти и грубые, непременно шершавые руки представились профессору.

Дождь усилился, уменьшился поток людей. Седой дед, встав со стульчика, начал собирать статуэтки обратно в тележку. Почти сразу возле него возникла коренастая фигура невысокого мужчины в старомодном пальто, грязных ботинках и с щетиной на измученном лице.

— Можно посмотреть? — хриплый голос заставил старика вздрогнуть от неожиданности. Он, делая маленькие шажки, отступил в сторону.

— Ты смотри, да побыстрее, нечо мокнуть под ливнем, вон какой, — поторопил нарочито ворчливым голосом обрадованный дед, небрежно махнув рукой. Профессор не увидел ничего, кроме страшных бесполезных фигурок — нелепо склеенных между собой деревянных деталей.

— Ты смотри, смотри какие, — дрожа от холода, взволнованным голосом дед рассказывал про очередную безделушку, — а пахнут-то как! Домой придешь, высохнут, то-то запах будет стоять в квартире, кленом пахнут, жена обрадуется, ишь, лето напомнит, сразу тепло станет... — без умолку лепетал старик. На руке виднелись шрамы, один из пальцев заклеен пластырем. Профессор и слушал, и не слушал, вглядываясь в безжизненные деревяшки и выбирая посимпатичнее.

— Вот, подставочка под чашку, а тут смотри, доска разделочная с оленем, выжег его я, да, а это я недавно сделал. Все сам делаю, — заплетался старческий язык. Чашечки, доски, подставки, кривое деревце из склеенной ветви, порезанной на кружки, куклы с черными патлами. Ветвистый олень на дощечке, лишь отдаленно напоминавший благородное животное, смотрел на профессора выжжеными глазами. И все же в нем была своеобразная прелесть. Профессор взял оленя, чашку, еще пару побрякушек и, отдав деньги и оставив позади растворяющегося в удовольствии старика, пошел вверх по дороге, мимо крашенных домов оранжевого, желтого, зеленого цветов; мимо подростков, забившихся как воробьи под навес; мимо магазинчиков, заполненных хламом: платья, дорогая обувь непонятной расцветки и вида, манекены, скрученные будто бы в агонии, одетые в рубашки и джинсы, почему-то оказавшиеся на головах. Мимо пустых кафе. Мимо пустых улиц. Мимо. Мимо. Мимо.

Заброшенные дома, завод, причал и стонущие корабли, обрамленные желтыми огнями, высокие красные трубы-близнецы, источающие в небо отвратительно черный смог. Широкая бескрайняя дорога, ведущая вон из города. Жухлые сопки, волнующиеся под порывами набежавшего морского ветра. Крик чаек. Соленый воздух вперемешку с выхлопными газами проезжающих машин. Гнилая деревянная лестница, еще одна, каменная, с неприятно высокими ступенями. Узкая тропинка, проход под аркой в доме, скорее даже каменной норе, затопленной, полной грязи и зловония. Хаотично бегущие люди, слившиеся со стенами предосеннего города.

Сломанная серая дверь без домофона. Затхлый подъезд с тесным разрисованным лифтом. Выдавленная кнопка на 7 этаж. Реклама: новая мебель, новая работа, хорошие юристы, распродажа, похоронное бюро и их превосходные памятники, детский мир и немецкие коляски, ярмарка норвежской одежды, рыбы, пропала собака, грубые слова, написанные маркером поверх. И что им сделала собака?

Двери со скрежетом задвинулись, и лифт, чуть переведя дыхание, с хрипотой пополз вверх, гудя стальными тросами. Нужный этаж. Сожжённые спички и черные пятна на потрескавшемся потолке. Дом.

Профессор быстро закрыл дверь, отодвинув ногой норовившую выскочить дымчато-полосатую кошку, которая, обидчиво замяукав, припала к полу и прыгнула, подняв пушистый хвост трубой.

Мужчина положил нажитое добро на тумбочку, где находились старые газеты, потертые кожаные перчатки, запасная связка ключей, которую следовало бы убрать обратно в ящик, чеки, пробитые троллейбусные билетики, смятые 50 рублей и немного мелочи. Хозяин дома, устало сбросив пальто, повесил его на старый медный крюк, почесал кошку за ухом и побрел в комнату.

Красный циферблат показывал 17:32. Запыленные часы косо стояли на верхней полке компьютерного стола, со всех сторон заваленного книгами разных цветов и размеров. Лежащая кипа ненужных бумаг и фантиков перемежалась с книгами по математике, между которыми затесалась Богоматерь и исписанные тетради. Небольшая прикроватная тумба стояла этаким уродливым садовым гномом, подсвеченная лампой-колпаком. Местами облезшая рыжая краска обнажила дощатый пол. Стену напротив окна скрывал запылившийся ковер с геометрическим узором, напоминающим калейдоскоп.

Не раздеваясь, мужчина включил компьютер. Кошка прыгнула на колени и, едва слышно замурлыкав, свернулась калачиком. Она всегда обогревала хозяина в серые затянутые почти черными тучами дни. Синий свет оттенил щетинистое лицо. И вот уже застучали пальцы по клавиатуре — профессор погрузился в работу с головой, не замечая ни времени, ни голода.

00:03. Кошка недовольно и требовательно мяукала, пожевывая край джинсов. У профессора неприятно засосало под ложечкой, он, потянувшись, размял затекшую спину, шею, потер воспаленные глаза. Тоскливо посмотрев на отходящие от стен блекло-розовые обои и стараясь не замечать их, отправился на кухню следом за гарцующей Маськой.

Зевнув, отчего пушистые щечки растянулись еще больше, кошка деловито села возле пластиковой миски, обвив хвостом белые носочки лапок. Мужчина автоматически наполнил миску дешевым желе с редкими кусочками чего-то малосъедобного и удалился на балкон. Все погрузилось в темноту, только яркие огни сияли над заливом, очерчивая контуры кораблей. Дорога, по которой беспрерывным потоком сновали машины, желтой лентой извивалась меж домов. Пьяный голос пронзил тишину: «Лю-юда-а-а-а...!» Залаял пес. Зашумели соседи сверху, заплакал ребенок. Профессор устало прикрыл веки, втянул поглубже горький вкус сигареты и со вздохом, полным мимолетного облегчения, выдохнул дым. Горящий окурок тлел мерцающим огоньком, тускнел и вновь разгорался, рассыпаясь в прах, кружащий снежинками над бездной, заточенной в каменном лабиринте пятиэтажек.

Терзаемый нескончаемым потоком мыслей, мужчина пытался уснуть, но сдался и, сбросив с себя сопящую Маську, вернулся к работе около четырех утра.



Прикосновение знакомой руки. Ветер, развивающий волосы. Легкое платье и манящий взор. Женская фигура медленно начала исчезать, все дальше и дальше отдаляясь на фоне почти закатившегося за горизонт солнца, озарившего небо алым цветом.

Мужчина падает, проваливаясь в пустоту... Кошка скребется под кроватью. Монитор погас — профессор уснул.

Мысли — прочь. Введение, может изменить эту фразу...да, звучит глупо. Не разумно. Не по профессиональному. Маська опять скребется и бегает с распушившейся «елкой» чуть ли не по стенам. Она затаилась за стопкой книг. Пригнулась. Глаза хищно выслеживали добычу, уши прижаты, шаг чуть вперед, остановка перед прыжком — прыжок. Кошка вцепилась когтями в машинально шевелящиеся пальцы профессора, расцарапав их до крови. Мужчина вскрикнул, от неожиданности смахнув рукой остывший кофе, который пролился на пол и на саму безобразницу — Маську, победно удиравшую с поле боя. «Гадина, выкину на улицу!»

Нет, не выкинет.

Голова гудела. Сон все не шел из головы. Мужчина посмотрел на исцарапанные ноги, чертыхнулся. На мониторе прогружались сомнительные сайты с сонниками, трактующие одно и то же по-разному. «К чему ты снишься мне?», — он уставился в экран, пытаясь найти ответы на вопросы, которые он сам не воспринимал всерьез, но, подчиненный блеклым лучем надежды, продолжал поиски. «Как ребенок», — тяжелая голова гудела. Профессор глянул на золотую статуэтку Будды, окруженную цветными талисманами, жабами, иконами — да чего только не было на его столе, заполненным чашками, блюдцами, тетрадями и раскрытыми книгами так, что едва оставалось места для работы.

— Зачем нужно такое количество религий, если существует одна истинная? Нет, правда как обычно посередине, — в очередной раз принялся вслух рассуждать мужчина, съедаемый одиночеством, — я верю во все: Бога, в Будду, в реинкарнацию, карму, загробную жизнь и античных богов, моя вера велика и искренняя. И раз Бог, ты есть, то почему ты ниспослал на меня это наказание? За какие грехи прошлых жизней? Или это была милость для нее. Я бы хотел не верить, но не могу. Тогда у меня опустятся руки. Но и с верой мне тяжело, я постоянно надеюсь, что однажды мы снова встретимся. Я устал ждать. Я хотел бы забыться, но не получается. Слишком жестока человеческая природа, хотелось бы быть кошкой. Знаешь, Маська, она мне снова приснилась. Уже который день. Как будто общается со мной. Появляется, исчезает, зовет куда-то. Может соскучилась? Только ты у меня и есть, мерзавка, куда ты залезла? Опять сбежала. Боже, Регина, если ты стала кошкой, то скажи, умоляю, дай знак. А лучше бы ты ей не становилась. Да и не могла ты ею стать, — профессор замолк, задумавшись, — я вконец схожу с ума. Как болит голова. Надо еще выпить.

Мужчина подошел к холодильнику, споткнувшись о прыгнувшую под ноги кошку, и, выругавшись благим матом, опустошил бутылку. Светло-русые волосы ниспадали почти до плеч с топырящимися в разные стороны клочками зализанных прядей — подарок старательной Маськи. Профессор провел тяжелой рукой по волосам, завязал их в неаккуратный пучок и вернулся за стол.

— Не должен я здесь находиться. Город стал моей могилой. Нашей могилой. Мы мечтали о новой жизни, о поездке в Европу. Я бы работал где-нибудь на севере Германии, или Америки, ты бы была замечательным фотографом, как и хотела. У тебя отлично получалось. Семья, дети — все кануло, ушло на дно Баренцевого моря. И как тут не поверить в карму, а? Высшая несправедливость — такое наказание ни за что. А если и за что, то хоть бы знать причину, — профессор схватился за голову, достал из кармана сигарету и дрожащими руками закурил прямо в комнате. Озабоченная, искривленная ухмылка сверкнула и превратилась в оскал на его мрачном лице, — кто бы из начальства меня в таком виде увидел — тут же выперли бы к чертовой бабушке из университета. А кому он сдался, скажите мне? Дыра. Все прогнило еще до меня. Бездушные преподаватели, инфантильные дети-переростки, — мужчина сделал затяжку по глубже и с чуть хрипловатым выдохом задымил маленькую комнатушку. Кошка убежала на кухню.

— А какие наша профессура пишет статьи! Научные труды, Боже правый! Нет, ну вы представляете? Да видел я эти труды, ученишек этих, университетских. Что там такого научного? Любой студент напишет. Ума особого не надо. А гону, то гону! Вот, я, написал! Вот, докторскую получил! Профессора, тьфу ты. Да я такой же. Ничем не лучше. А, впрочем, — профессор стряхнул пепел на какой-то доклад, — все равно. Если бы хотел — сделал. Но мое дело бесцельное и нехитрое — отчитать лекцию и уйти. Большего не требуют. Сам я от себя тоже ничего не требую, оно мне не надо. Осточертело все, — мужчина, вскочив, одним махом скинул все со стола. Кружка влетела в стену и разбилась на мелкие кусочки, бумаги посыпались на пол, — осточертело все! — завыл профессор, громко стукнув кулаком по столу. Рассыпавшийся пепел забился в щели между досками.

— Ненавижу, — голос перешел на хрип. Он скомкал сигарету в кулаке, кинул на стол, развалился на кресле и уставился в экран. Сзади Маська украдкой, прижавшись к полу, тихонько кралась по комнате то и дело принюхиваясь. Она нырнула под кровать и забилась в самый дальний угол, сжавшись в маленький комочек. Профессор распахнул окно. Облезлые шторы мигом взметнулись к потолку, в комнате повеяло холодом и сыростью. Бумаги зашуршали по полу, взмыли вверх, поползли под кровать, шкаф, тумбу. Мужчина окинул свои труды презрительным взглядом, скрестил руки за спиной, прохаживаясь большими шагами по комнате.

Беспокойное старое сердце билось слишком быстро. Руки дрожали. Гнев поднимался откуда-то снизу, с живота, горьким обжигающим комком застревал в горле и требовал выхода. Крик едва сдерживался в глотке. Все тело крутило, будто кто-то невидимый истязался над ним. Заремба метнулся, как бешеный, в ванную к зеркалу, облокотился руками об облезшую стену и уставился на себя. Страшное исступленное лицо дико взирало на него из зазеркалья. Гнев, досада, боль, ненависть, тоска — душили. Он открыл кран с холодной водой. Умылся. Овладел собой.

— Ничего дружище, все хорошо, у тебя есть еще две недельки, чтобы привести себя в порядок. Когда там на работу? Четвертого? Или Седьмого? Черт его знает. Посмотри на себя, разве ты не жалок? — мужчина провел рукой по многодневной щетине, — разве так ты должен выглядеть? Совсем себя запустил. Ничего, справимся, — он кивнул отражению в зеркале и вернулся к работе, погрузившись в небытие до позднего вечера, пока Маська не пришла выпрашивать еды.

Антон Савельевич спускался по заледенелому трапу — не редкость в осеннее время по календарю. Зима наступила очень рано, в этот раз уже в октябре. Вместе с холодом накатывалась бесконечная тьма полярной ночи, укутывая в объятиях трепещущий городок. Безысходно новый день становился короче. На прогнивших досках ступенек вмерзшие в лед блестели желтые, оранжевые, красные листья рябин и берез, сами же деревья, еще не до конца облысевшие, покрылись голубоватым инеем. Вдоль лестницы по всей сопке полыхали красные грозди ягод.

Заремба шел в потертом пальто на распашку, полы которого развевались от быстрой ходьбы. Шарф, болотного цвета то ли от старости, то ли от неудачного подбора ниток, удавкой висел на сером свитере. Профессор ускорялся, размахивая подранным портфельчиком с еще большей амплитудой. Он стремительно несся по ступенькам, заплетаясь в собственных ногах и думах, затуманивающих взор. Кто-то сказал, что так ходят одинокие люди. Всегда быстро, заполняя жизнь бесконечным бегом.

Профессор перебежал дорогу на красный свет, позади раздались гудки и ругань. Он шмыгнул в толпу и растворился, полностью поглощенный суматохой зачинающегося дня.

Девушка с музыкой, играющей в старых аирподсах, неспешно шла вдоль шумящей дороги, направляясь в сторону университета. Карие глаза выделялись на бледном лице, обрамленном темными прямыми локонами, которые свисали чуть ниже ушей.

Она шмыгала носом и забавно топала сапогами, закутываясь в объемную короткую куртку, увеличивающую девушку в размерах. Прохлада пронзала насквозь. Листья рябины колыхались на ветру, тонкие березки склонялись под его редкими, но настойчивыми порывами. С утра город окружила легкая дымка, сквозь которую рассеивался солнечный свет далекого холодного солнца и, проходя сквозь окна, отражаясь в ветринах, окутывал ласковой скорбью. Воробьи прыгали по бордюру, земле, асфальту, с ветки на ветку; сновали дворняжки. Жизнь замедлял колючий воздух. Рената раздраженно шлепала по лужам. Перед ней среди бетонных панелей выросло блестящее главное здание университета, окруженное серыми обшарпанными корпусами.

Новая жизнь началась совсем не так, как она ожидала – вместо Питерских улочек и Зимнего дворца ее окружили северное море и площадь Пяти углов с отелем-достопримечательностью. Мечты битым стеклом валялись под ногами. Хотелось убраться подальше, но куда? Дороги на свободу закрыты. Облезлые сопки, разбитые переулки с шатающимися полупьяными мужиками, мусорные пакеты, перелетающие с улицы на улицу, жухлые листья, разбросанные по тротуару и замкнувшие город в обгорелое кольцо. Раздражало все: запах, люди, моросящий липкий дождь, брызжущий в лицо редкими порывами.

Почти сразу современный университет, показанный на ознакомительных бланках, превратился в выпавшие из потолка панели, паутинки разбежавшихся по стенам трещин, старые плохо проветриваемые помещения, больше похожие на больницу. Рената с обидой представила СПбГУ совсем как на фото, которые видела во Вконтакте. Разница между мечтой и реальностью убивала. Что мог дать этот жалкий, всеми забытый город с прокаженными замерзшими людьми?

Добредя до лектория, Рената слилась с толпой студентов своего института. Смешной человечек с редкой челкой и щелью между зубами, стоя у доски и широко открывая массивный рот, шепеляво рассказывал о высоких стипендиях, несуществующей балльно-рейтинговой системе и вымышленном будущем. Девушка поежилась, закутавшись посильнее в одежду – в аудитории не было отопления, а быстро скатывающиеся градусы Цельсия уже давали о себе знать. Она смотрела на бегущие облака в подпотолочных окнах, высоко задрав голову, пока гудение человечка не прекратилось, и его рот не растянулся в лягушачьей улыбке. Вошедшие кураторы растащили студентов по кафедрам. Рената шла за вереницей ребят по лестнице, от серых ступеней которой веяло хлоркой. Третий этаж, кафедра биологии, новая аудитория, больше похожая на школьный класс, слова напутствия, объяснение, где находится библиотека, болтовня, скука. Боясь потеряться, одногруппники дружной гурьбой пошли за учебниками – Рената поторопилась в общежитие.

Увлекательная мечта об университете превратилась в рутину, которую приходилось претерпевать, и которая претерпевалась с каждым днем все сложнее. Соседка в комнатке с изрисованными обоями и скрипучими полами строчила сообщения в телефоне, слушая музыку, доносившуюся до Ренаты, с досадой пролистывающей новостную ленту. Ни мыслей, ни желаний. Голова слишком тяжелая, тяжелое и тело от непонятно откуда взявшейся усталости. Все быстрее и быстрее двигалась лента: мелькали чьи-то фотографии, тела, картинки, буквы, соединившиеся в одну черную полосу, смазанные, растекшиеся черной кляксой по экрану смартфона. Лена уехала в Питер, Катя в Казань, Сашка в Саратов. Кто-то остался вместе с ней в заледенелом городе, поступив в колледж за неимением высоких баллов – так, дурачье, которому не светит ничего, кроме голых сопок. Но она-то, она заслуживает лучшего!

Очередной студенческий день, перекус на скамейках и сплетни одногруппников. Тонкий силуэт Ренаты подчеркивало скромное черное платье до середины бедра, к шее и острым ключицам привлекал внимание бархатный чокер. Она сидела меж подружек, обняв сумку, и с досадой наблюдала за ребятами которые, словно соревнуясь, рассказывали друг другу глупые истории. Рената горько смеялась, поддерживая разговор и одновременно сожалея о будущих томительных годах обучения. Пухловатый и розовощекий Тимур театрально закатывал глаза, размахивая руками и воображая из себя харизматичного и обаятельного красавца, что, конечно же, было не так. Еще чуть-чуть, еще одно неосторожное движение, и вот летит пластиковый контейнер с обедом на пол. Русоголовая девчонка, любящая поесть, морщит курносый нос, покрытый веснушками. Красная мордашка паренька, хихиканье длинноногой Светки и коренастого Дмитрия, уже приобнимающего Светку за талию. Завистливый взгляд Лены, слишком толстой с уродливыми гнойными прыщиками на и без того некрасивом глупом лице. Еще один, Ваня, тощий, узкоплечий сильно ссутулившийся с длинными непричесанными сальными волосами настолько редкими, что сквозь них просвечивалась голубоватая кожа головы; он был похож на глисту. Света – на каблуках, в платье, деловито держащая сумку с самодовольным видом, когда весь ее наряд и манеры вызывали нервный смех. Ренате казалось, что судьба решила ее добить, сведя с этими людьми.

Мимо прошмыгнула зашуганная девочка с волосами, висящими сосульками. Очки сидели на кончике носа, она, вжав голову в плечи, укуталась в невзрачную одежду, как в капустный лист, смотрела в пол, сквозь, на стену, куда-то совсем не сюда, находилась где-то совсем не здесь. «Совсем как гусеница. Так и буду называть.» – подумала Рената, отвлекшись от одногруппников. Серая мышка растворялась с обстановкой, буквально на глазах срастаясь с деревянной скамьей, шатающейся из стороны в сторону, со стенами больнично-зеленого цвета. Ни с кем не разговаривая, ни на кого не смотря, она тонула в одиночестве, мигая пугливыми отстранёнными глазками.

Лекторий открыл профессор и студенты хлынули внутрь. Гусеничка села чуть в стороне от Ренаты, мало интересовавшейся предметом. Низко склонив голову, девушка писала малюсенькими, круглыми и тесными буквами, сжимая кончиками пальцев оранжевую ручку. И не было ясно – понимает она, делает ли все на автомате, да и что вообще представляет из себя этот маленький незаметный человек, исчезающий после пары из поля зрения и мира. Темная челка доставала до бровей. Застывшая пустота серых глаз. Кто она? Что она?

Ренату толкнула в плечо красноволосая Лена, доставая вместе с Людкой контейнеры с едой – начался пятиминутный перерыв. Чего только в них не было: бутерброды с маслом и красной рыбой, рис, мясо, салат из помидоров и капусты, яйца, колбаса, сосиски, печенья, на столе будто по велению скатерти-самобранки выросли термосы с кофе и чаем. Забивая щеки и чавкая, девушки громко разговаривали и шутили, угощая друг друга едой. Лена позвала Ренату, которая в ответ улыбнулась и со скрываемым пренебрежением приняла печенье – в душе все больше нарастала ненависть и отвращение к людям, окружающим ее. Не этого она достойна.

С другой стороны, двумя рядами выше, сидел Дима, самодовольно обсуждая в компании парней выходные, клуб и выпивку. Высокий, смазливый, самоуверенный с мозгами 14-летнего ребенка, избалованный жизнью неудачник, оказавшийся в этом университете, потому что отец отказался платить за обучение. Злясь, Рената невольно вспомнила разговор с матерью о том, что ей не смогут оплатить учебу в Петербурге. Чем он лучше ее? Она отвернулась, расстроенная еще не забытыми скандалами на почве поступления. Впрочем, не только в их семье проявился конфликт поколений из-за невозможности реализовать все желания детей. Так называемые тягости жизни восемнадцатилетних стали весьма популярными поводами для конфликта поколений. Весь временно заполненный лекторий как раз состоял из таких «жертв»: юноши и девушки, недавно вылупившиеся из школьной скорлупы, все еще глупые, с ярко развитым юношеским максимализмом, комплексами, прыщами и тягой к всеобщему признанию, галдели как галки, заставляя содрогаться застоявшийся воздух.

Антон Савельевич, робко кашлянув в кулак, продолжил лекцию. Ничто так не утешало его в моменты душевных терзаний, как мысль о благородной части его профессии. Он каждый раз тешился этим, но на практике подобного не происходило. Глупые галчата сидели, словно в гнезде, и ждали, пока в их раскрытые клювики положат переваренную пищу.

Он вздохнул, увидев те же лица, что и год, два, три, десять назад, опустил голову и поприветствовал аудиторию, вновь обведя ее глазами. Ребята с любопытством поглядывали на незнакомого человека, кто-то особо ответственный уже приготовился записывать имя, фамилию, список литературы и все бесполезные и обязательные рекомендации в начале каждого семестра. На задних рядах хихикали.

Столы заклеены жвачками, многие шатаются. Окон нет. Искусственный желтый свет освещал юных студентов и старого профессора по математике, безнадежно взирающего на аудиторию.

И если бы среди студентов был хоть кто-то, заинтересованный в учебе, способный понимать, а не зубрить, нуждающийся в его, профессорских знаниях – если бы такое случилось, возможно, жизнь не представлялась бы ему напрасной.

Антон Савельевич ходил вдоль доски, заложив руки за спину, поглядывал на потолок в трещинах и пятнах, брюзжащие лампочки. Разговаривал о том, о сем, стараясь развлечь себя в среде непонимающих лиц и скучающих глаз, отстраненных и пустых. Он больше философствовал. Рассуждал, записывал формулы и рисовал матрицы, на детских примерах разъяснял, зачем это надо. Дети не вникали. Не нуждались.

И каждый день как предыдущий. Полупустой лекторий – большинство студентов за отсутствием интереса не посещали пары, кроме отличников и хорошистов, не умеющих по-другому. Немногие полагали, что материал лекций действительно им пригодится, и все-таки на весь поток первокурсников, то есть примерно на 300 человек, находился один, который умом и сердцем стремился к знаниям. Заремба тешил себя подобными мыслями.

Каждый, кто проходил через его руки, оказывался либо в этом университете преподавателем без будущего, либо уходил в далекий душный мир. Ни страсти в глазах, ни увлеченности, ни «мысли плодовитой».

Антон Савельевич и Рената Скрипова смотрели друг на друга с долей безразличия и снисходительности. Очередная студентка; очередной преподаватель, который через пару семестров навсегда исчезнет из жизни.

Необычно холодная осень быстро уступила внезапно нагрянувшей зиме. Рената закружилась в проблемах вместе с липким хлопьеобразным снегом, подгоняемым ветром. Озябший город и тоскливые сопки погрузились в протяжный зимний сон.

Девушка шла по хрустящей тропинке, окруженной сонными деревьями, на ветвях которых скакали снегири. Тропа, усыпанная рябиной, утоптанная людьми, шла буграми, скрывая под собой ледяную корку. Темнота – и только тусклый фонарь освещал узкую дорожку, выводящую из мрака, захватившего общежитие. К остановке подъехал троллейбус, забитый битком. Рената сморщилась, но холод нещадно кусал за ноги, нос, покрасневшие пальцы, и она со злостью протиснулась в забитый транспорт, безжалостно раздвигая давящую теплым дыханием и тяжелой одеждой толпу. Места не было, но кондуктор, женщина немаленьких размеров, чудом умудрялась бойко передвигаться по всему салону, прижимая пассажиров к запотевшим стеклам, креслам, растерзанным временем и подростками, афишам спектаклей трупп, приехавших из Москвы или Питера. Девушку придавил потный мужчина, навалившийся телом; злость, отвращение напирали все сильнее, пока Рената не вырвалась из плена. Морозная свежесть, больно ударившая по носу, охладила ее пыл. Университет. Охранник сонно ловил мух, пока нерадивые студенты, опаздывая на пары, пробегали мимо него и исчезали в старых зданиях, соединенных длинным больничным коридором. Девушка вяло шагала по снегу, с опозданием вошла в кабинет и села, как обычно, впереди.

Когда вошла Скрипова, Анна Сергеевна скептически покосилась и скривила алые губы. Под пышной прической, забытой в 90-х как и фиолетовый костюм, нервно моргали серые маленькие глаза, все еще ясные и строгие. Преподавательница рисовала на доске строение клетки. На задних партах перешептывались девчонки, показывая друг другу что-то в телефоне. Дима дремал, подперев щеку.

– Оболочка…аппарат Гольджи… рибосомы… Скрипова, убери телефон… питание клетки… девочки, хватит отвлекаться… взаимосвязь между… – продолжала лекцию Анна Сергеевна, в душе мечтавшая о приближающемся перерыве.

Не выспавшись, Скрипова вяло потянулась за термосом с кофе, устало мотнув головой. Даша, сидевшая рядом и покачивающаяся из стороны в сторону, вяло наблюдала за происходящим на доске. Ее всегда аккуратный почерк превратился в сплошную ломанную, уходящую вниз.

Пара за парой, темнота на миг рассеялась и тут же заволокла мир. Находясь под стеклянным куполом полярной ночи, Рената в холодной аудитории куталась в пуховик. Зеленые стены давили, и купол все сужался и сужался, заключая девушку в ловушку. Биология, химия, математика, история.

Первый семестр пронесся незаметно – кафе, долги, бессонные ночи, студсовет, тайный Санта, Новый год. Первая сессия и первые экзамены, легкое волнение перед неизвестным. Под нависшей паутиной ветвей Рената вместе с подругой возвращалась в общежитие.

– Я так волнуюсь за экзамены, еще лабы нужно досдать, – канючила Даша, спрятавшись в вязанный шарф.

– Я не волнуюсь. Сама посуди – по нам видно, что девочки неглупые. Никто не будет нас валить. Универу тоже невыгодно всех заваливать, а если не нам ставить хорошие оценки, то кому?

– Ну, да… только все равно готовиться-то надо. Волнуюсь. Не знаю, так напряжно. Делать ничего не могу из-за этой сессии, и готовиться особо не готовлюсь, и расслабиться не могу. Скорее бы все закончилось.

Рената хмыкнула.

Биология нагрянула сразу после Нового года, одним из первых экзаменов. Анна Сергеевна, женщина добрая и нетребовательная во время сессии, оставила трясущихся студентов с билетами, выйдя по делам – обсудить с коллегами пару вопросов за чашкой чая. Рената, списав с телефона, пыталась выучить ответы на вопросы попавшегося билета. Мысли никак не формировались, и она просто смотрела перед собой, слишком уставшая, сонная – ночь перед экзаменом давала о себе знать. Побаливала голова. Рядом дописывала последние строчки Дашка.

Преподавательница заявила о себе стуком каблуков по бетонному полу. Первым пошел Тимур. Просидев возле Анны Сергеевны около часа, и ответив на все наводящие вопросы, он получил свою пятерку. Затем подошла Ленка, выполнившая задание по допуску на экзамен. Анна Сергеевна глянула на нее поверх красных очков и, кивнув на билеты, подозвала к себе следующего. Даша – думала, запиналась, не успев до конца доучить теорию – сдала. Рената вконец расслабилась и витала в облаках, когда звонкий голос преподавательницы вынудил ее очнуться.

Сидела она долго. Ренате казалось, что целую вечность. Сначала все шло хорошо, потом посыпались дополнительные вопросы, сильно кружилась голова из-за подскочившего давления, клонило в сон. Вопрос – молчание, нелепая попытка дать ответ. В голове мешанина из вакуолей.

Сдала. На 5, как и большинство, кроме тех, кто редко появлялся на занятиях.

– Ну как?

– 5.

– О, отлично. Ты так долго сидела, – заметила протяжным голосом одна из одногруппниц в пыльно-розовой плиссированной юбке, скрывающей ее полный живот.

– Да она меня валить начала, – рассердилась Скрипова, – но я выкрутилась. Конечно, потрепала она мне нервы, такие вопросы задавать. В конспекте этого не было, пришлось самой думать, ну а что, справилась.

Рената вернулась домой в плохом настроении. Чувство недооцененности мучило ее весь день, несмотря на плохую подготовку к экзамену. Она ничем не хуже остальных, почему ее так долго спрашивали? Неглупая, способная, заняла второе место в городе со школьным проектом. И пускай город маленький, и пускай участников было немного, да и первое место наверняка проплаченное. Нет, она неглупая. Ее не оценили в который раз.

Конфликт с обществом, надуманный Ренатой, не заставил себя долго ждать. Отношения с одногруппниками во втором семестре постепенно ухудшались. Ей не хотелось ни в вуз, ни в общежитие – она не желала оставаться в городе, едва обласканном голубым солнцем. Гуляя в одиночестве по морозному марту, сидя в толпе, гордо осознавая свое превосходство над обществом, этого самого превосходства Рената никак не могла дождаться. Веселые посиделки после пар, игры в мафию, сплетни с подружками, прогулки по ночному городу – все это Рената проживала со сдержанной улыбкой, громким смехом и широкими объятиями, которые дарила всем знакомым при встрече, будто заполоняя ими внутреннюю пустоту. Роль души компании придавала ей силы, убеждала в собственной инаковости и… отдаляла от людей.

– У меня всегда были проблемы с коллективом, – признавалась она в курилке то ли с гордостью, то ли с досадой.

Очень скоро одна маска сменилась другой, под которой Рената, не отдавая себе отчета, наслаждалась быть «не такой».

– Рената, ты достала уже, не нравится, сама делай, – Тимур развел руками и вышел из аудитории, оставив напарницу наедине с титровальной установкой.

Спустя неделю Рената злопамятно язвила:

– Было бы здорово, если бы твой интеллект был соразмерен твоей колоссальной харизме. Она перекусывала творожным сырком на перерыве, пока Тимур возбужденно рассказывал девочкам о своих увлечениях. Он сверкнул глазами, превратившимися в черные щелки, и тут же смуглое лицо омрачилось. Скрестив руки на груди, сжал челюсть и продолжил разговор с девочками, игнорируя Ренату. Та же помахала рукой пробегающему знакомому, который, приветливо улыбнувшись, заскочил в аудиторию и шмыгнул дальше. Скрипова вышла.

– Что это с ней опять?

– Да она заколебала уже, – сорвался Тимур. Девочки засмеялись.

– Не бесись, а то прививку от бешенства придется делать. Рената покусала, – Тимур подхватил их смех, и они, дружно выдохнув, расслабились.

– Она больная, вечно умничает. Достала уже, как удалить человека из одногруппников? – слышала Рената, подходя к аудитории. Косые взгляды, раздражение, она все больше замыкалась в себе не в состоянии переносить подобные шутки.

В перерыве между парами досталось и Даше порция едких замечаний и колкостей.

Подруги стояли в «Магните» и переговаривались:

– Ты опять пирожные покупаешь? – токсично заметила Рената.

– А что?

– У тебя уже бока свисают, – съехидничала Скрипова, всегда слишком худая, с бледной полупрозрачной кожей и острыми скулами.

– Слушай, мне неприятно.

– На правду не обижаются. Тебе не скажешь – рот не закроешь. Я о тебе забочусь, – глядя на витрины, убеждала Скрипова.

– Спасибо, не надо, – буркнула Даша. Выбрав пиццу, она ждала подругу.

– Что не надо? Ты достала. О тебе заботишься, а ты не ценишь, – разозлилась Рената, интуитивно почувствовав тот самый момент, когда она наконец может выплеснуть все накопившееся в ней, – сколько раз так было, а? Реально неблагодарная. Я тебе со всем помогала всегда, нет бы спасибо сказать. С той же учебой. Всегда за мой счет выезжаешь.

– Я не выезжаю.

– Ага, кому-нибудь другому расскажи. Ты вообще ничего не ценишь. Со школы дружим, и что ты за эти годы сделала для меня? Ты забыла, что было между нами? Я тебя простила, а ты опять гадости говоришь, только на это и способна.

– Да что было-то?

– Ну-ну, забыла. Я до сих пор обижена на тебя.

Они вышли из магазина и направились в сторону института.

– Как ты тогда олимпиаду лучше меня написала, ведь говорила, что ничего почти не сделала. И при этом я тебе еще помогала. Ты украла у меня место, я тогда могла пройти на город. Молчишь. Ну конечно, нечего сказать, – Рената заводилась все сильнее, охваченная волной негодования. Эмоции выплескивались через слова – неважно какие – грязь души теснилась в оболочке, – ты вообще мне много гадостей сделала! Вот и опять, думаешь, я не знаю, что обо мне говорят? А ты такая же: и мне улыбаешься, и с теми дружишь. Лучше бы я вообще с тобой не общалась!

– Так не общайся, – устала вздохнула Даша, тут же поникнув и плетясь чуть позади Ренаты.

– Вот и не буду! Достала ты меня! – крикнула Рената и ускорила шаг, не оборачиваясь. Горели тело, мысли; морозный воздух жег горло и нос, все внутри перевернулось и руки охватил легкий тремор. Даша осталась позади. Совсем рядом просвистел троллейбус. Небо, выглянув из-под серого покрывала, исчезло, посыпался снег. Скрипова свернула в обратную от университета сторону и поехала в общежитие.

Все. Разрыв. Неужели конец? Теперь совсем одна? Город душил.

– Она неблагодарная. Я лучшее ее, но она все время крадет мое. Ее хвалят – меня нет. Ненавижу ее! Она все испортила! Лучше быть одной, – думала Рената, не способная совладать с бушующими внутри переживаниями. Боясь одиночества, девушка не понимала, как ей быть дальше.

Столько лет она создавала образ самодостаточной веселой девушки, общаясь с кем придется, и в душе, понимая, что знакомые и друзья терпят ее так же, как и она их.

Учеба не складывалась – она замыкалась в себе, еще больше язвила и ненавидела окружающих, убеждая себя в собственной исключительности и правоте. Тяжело было жить с обломками иллюзий. Чем больше она отдалялась от людей, тем больше теряла свое «я», блуждая по развалинам внутреннего мира. Даша! Слишком кроткая, слишком спокойная, веселая, простая! Настолько простая, что притягивала к себе людей. У нее всегда все получалось чуть лучше, чем у Ренаты, хотя Даша – самая обычная, ничем не примечательная. Так почему же?

Последние лекции по математике в этом семестре. Лекторий почти опустел: посещали немногие, да и те скорее от скуки, чтобы скоротать время и подольше не возвращаться в общежитие или домой. Антон Савельевич сквозь очки грустно окинул взглядом оставшихся студентов. Он стоял у доски, увлекшись философским отступлением, в потертом зеленом свитере, испачканном мелом и с небрежно завязанным светлым пучком на затылке. Покончив с философскими мыслями, профессор вернулся к дифференциальным уравнениям и, легко взмахивая тяжелой рукой, чертил мелом греческие буквы. Рената переписывалась в телефоне. До нее доносились обрывки фраз и перед глазами мелькали формулы.

– … ну, здесь, конечно, можно было бы пойти другим путем, но вам о нем знать не обязательно. Может быть, и следовало, но к чему забивать голову ненужной информацией? Человеческий разум не резиновый, и еще не придумали способ расширить его возможности, скажем, с помощью какого-нибудь носителя, типа флешки, да? – отшутился Антон Савельевич.

Рената случайно подняла глаза на доску, потянула затекшую шею, и вспомнила недавний разговор со знакомыми ИВТэшниками, спорящими о сомнительной правоте какого-то преподавателя.

– Можно через частные производные.

- Да, – чуть замялся от удивления Антон Савельевич, всматриваясь в студентку, – действительно, это так.

– Приятно иметь дело с умным человеком, – сказал он, как бы невзначай. Ему льстило, что в этом университете хоть кто-то разделил его интерес к математике.

– Если вам близка эта тема, могу посоветовать литературу.

Заремба продолжил читать скучную лекцию, думая об удивительной ошибке.

Теперь Рената слушала внимательно, улавливая каждое слово и мысль. Впитывала все, что говорил профессор – лишь бы еще раз ответить на его вопрос. Умная. Смыслит. В лектории, наполненном то ли семью, то ли десятью студентами, рассредоточившимися по скамейкам, она оказалась самой умной. И самой умной среди всего потока: немногие приходят на лекции по математике.

После лекции Рената подошла к профессору, робко убрав длинную челку за ухо.

– Вы сказали, что подскажете литературу.

– А, да, конечно, конечно. Вы биолог, да? – засуетился Заремба, радуясь интересу, проявляемому студенткой к математике.

– Да, – ответила Рената, потупившись и ожидая, когда ее похвалят.

– Удивительно. Ваши родители математики?

– Нет, что Вы.

– А откуда тогда такой интерес? Книг на самом деле много, давайте почту, я вам сегодня напишу.

– Я просто что-то знаю… читаю, – соврала Рената.

– Вы и в биологии хороши?

– Да, – и снова ложь.

– Знаете, так здорово осознавать, что есть еще интересующиеся студенты. Если у Вас есть вопросы, буду рад помочь. Все равно здесь, кроме меня, вам никто не сможет подсказать.

– Спасибо большое, – записав свою почту на листке бумаги, Рената попрощалась. Девушка закусила губу от удовольствия и вышла из кабинета, забыв про свое одиночество и быстро ухудшающиеся отношения с группой, про новые хвосты, которые она не торопилась разгребать. Как хорошо она ответила, как удачно она вспомнила про это! Рената сияла от счастья и даже город, все это время мучивший ее, ненадолго ослабил хватку.

Вечером (о, как тянулось время!) Рената получила долгожданное письмо. Она вновь и вновь перечитывала его, не открыв ни одной книги из списка.

С этого момента лекции по математике стали для Ренаты отдушиной. При этом она осторожно задавала вопросы, дабы не показаться глупой и взвешивала каждое слово, сверяясь с Гуглом. Обволакивающая, пушисто-снежная серость заиграла по-новому: черные ветви деревьев, припорошенные снегом, перестали казаться мертвыми; дома, нелепо окрашенные в розовый, жёлтый, синий – добавили красок в снежное царство. Жизнь, некогда заточенная во мрак и холод, оттаяла ещё до прихода весны. За окном гудел ветер. Но что ветер? Что метель, родившаяся из пары весело кружащих снежинок, когда последние лекции математики, так нелюбимые и избегаемые всеми студентами, вдруг оказались той толикой счастья, которой не хватало девушке. Вторник превратился в маленький праздник. «А заметит ли он меня сегодня? А что мне спросить? А как он отнесётся? Он красивый. И умный. И понимает меня.» – кружили мысли в голове бежавшей Ренаты на пару с булкой во рту, чтобы поскорее занять место перед Антоном Савельевичем. Поначалу профессор не обращал внимания на студентку, про себя лишь единожды отметив ее удивительный интерес к математике. В дальнейшем Рената мельтешила перед глазами Антона Савельевича, задавая глупые вопросы и что-то рассказывая так часто, что он не мог не выделить ее среди остальных. Ему льстило поведение студентки, и она его интересовала все больше; с удовольствием отвечая на вопросы, профессор использовал меткие метафоры:

– Математический анализ как кладбище, это окончательно сформировавшаяся наука и почти неизменяющаяся…

Рената слушала, мало что понимая, но продолжала сыпать вопросами. Они проводили вечера после пар, уединяясь в кабинете Антона Савельевича, где помимо математики разговоры заходили о проблемах девушки, которые она и не стремилась скрывать. Заремба видел ребенка, тянущегося к нему. Грань, за которой студентка могла превратиться в женщину Зарембы, давно маячила на горизонте. Загордившись, Скрипова не скрывала пренебрежительного отношения к одногруппникам, рассказывая о них знакомым – всему университету, как и про свои отношения с Антоном Савельевичем. Пошли сплетни, смешки, издевки. Рената делала вид, что не замечает, продолжая выстраивать стену, отделяющую ее от людей, оставив проход только для одного человека. Видя это, Антон Савельевич постарался перенаправить поток мыслей Ренаты, разрушая ее губительные иллюзии, но в процессе благородной миссии, сам не заметил, как оказался в плену своих.



…родная, далекая улыбка вновь всплыла в памяти, причиняя боль…



Очередная встреча с Ренатой. Совсем ребенок с глазами, полными обиды, злости и несчастья, она старательно писала уравнение на листочке, пытаясь угодить профессору.

– Да, правильно. Интересная задачка, – тихим тенором произнес Антон Савельевич. Рената, зардевшись, махнула головой, скрывая улыбку.

– Что вы… я очень люблю такие задачки. Они помогают собраться с мыслями.

– Почему вы не захотели стать математиком?

В голове пронеслись картины: крики матери, презрение сестры, случайный выбор, неудача на экзамене, исчезнувший Питер и обрушившийся с небес город N., как преграда всей дальнейшей жизни.

– Мама настояла, чтобы я поступала здесь. А у нас мехмата нет. Я в школе неплохо училась, поэтому выбрала из того, что было. Мне нравится биология, но по-настоящему меня тянет именно к математике, – смущенно заявила она, лукавя перед самой собой. Она свято верила в каждое сказанное ею слово, уже сама запутавшись, где правда, а где выдумка.

– Печально, что такие умы пропадают зазря, – вздохнул Антон Савельевич, относившийся к юному существу с особенным расположением. Рената покраснела, забыв о проблемах в семье, общаге, универе. Дружба с профессором сильно возвысила Ренату в собственных глазах и над остальными студентами, тратящими жизнь на пустяки.

Заремба мучился воспоминаниями гораздо чаще, чем обычно. Синие глаза, курносый нос, темные волосы – ты ли это или не ты? Та же у тебя внешность или нет? Вернулась ли ты ко мне? Наконец-то.

Страх останавливал, заставляя сомневаться, но разве она бы смогла его обмануть? Разве она не узнала его? А если нет, разве боги не могли свести их вновь? Это она. Вернулась!

Антон Савельевич все пристальнее вглядывался в Ренату, пытаясь разглядеть в ней ту особенную девушку, тревожащую его душу.

«Ну и что, что внешность разная. Все возможно. Это она. Надо проверить. Как узнать? Боже, подскажи», – суетился профессор, взлетая по оледеневшей лестнице и рискуя поскользнуться.

Все чаще Заремба угощал студентку чаем, все чаще после пар они стали ходить вместе. По большей части говорил он: о математике, коллекционировании монет, литературе, философии – Рената слушала, стараясь поддерживать разговор и поглощая все, что предлагал Заремба. Лишь бы угодить, понравиться, лишь бы соответствовать.



…Сияние сизых глаз, пухлые щеки и нежное прикосновение руки, зеленое платьице и теплые, крепкие объятия. Слеза по мужской щеке, рано постаревшей…



В начале второго курса Рената переехала к нему.

Мир серел и выцветал на глазах, несмотря на обилие желтых красок. Паутина неровных дорожек замыкалась сама на себе или вела попусту в никуда. Люди блуждали по ним, будто жертвы, слепо ведомые ароматом терпкой приманки. Иллюзия счастья манила людей за собой, манила и не отпускала. Так и Антон Савельевич под властью желаний прошлого блуждал по побитым дождем и ветром тропам, присыпанным пылью, грязью, мусором. Так и Рената гуляла под хрупкими качающимися от ветра деревьями, устремляя взор в неведомое, но желаемое будущее.

Они вместе проводили время. Заремба рассказывал про математические парадоксы, пока Рената делала вид, что слушает – совсем как тот парень из кафе (внезапно всплывшая в памяти мелочь).

Из окна выглядывало весеннее солнце, отражающееся в белеющем на сопках снеге. Светло-серые облака медленно пересекали сияющее голубое небо с летящими черными точками-птицами. Антон Савельевич вышел на балкон, впервые за долгое время с умиротворением вдохнув свежесть раннего утра. В жизни все вернулось на круги своя: он, она и кошка, мельтешащая под ногами. Профессор смотрел на исчезающий в голубоватой дымке горизонт, парящих как дельтапланы чаек, красные трубы-близнецы с терпким дымом, клубами вздымающимся вверх. Город, с которым Антон Савельевич был связан цепями, засиял новыми красками.

Просыпаясь, он видел сонную Ренату с запутанными волосами, чуть приоткрытым ртом, подтянувшую ноги к груди; с наслаждением растворялся в девчонке.

«Неужели ты? Милая моя, Регина. На этот раз все будет хорошо. Я тебя сберегу. Как я счастлив!»

Месяцы счастья тянулись недолго. Рената, сбежав из общаги, ничего не сказала ни родителям, ни соседке, ни подругам – странное молчание для всегда говорливой девушки. Она гордилась новой, особенной взрослой жизнью, возвышающей ее над сверстниками. Слухи об успешно сданном экзамене через постель, только подтверждали зависть и низость окружающих. Впрочем, это ее не волновало – наконец-то нашелся человек, оценивший ее по заслугам, увидевшей в ней настоящую Ренату. Но новые обстоятельства добавляли ответственности, которой Скрипова не могла предвидеть.

Веселая семейная жизнь становилась сущим кошмаром, начиная от мытья посуды, заканчивая уборкой. От природы ленивая, девушка привносила в дом больше хаоса, чем уюта. Антон Савельевич многое спускал с рук, оберегая свою внезапно воскресшую любовь и боясь потерять ее снова. Понимая все это, Рената успела привыкнуть к роли капризного требовательного ребенка.

Заремба отрицал усталость, замеченную коллегами и студентами. Что сплетни, что люди, что целый мир, когда его любовь рядом с ним?

– Региночка, милая, на выходных съездим в Финляндию, хочешь? – лепетал Заремба, приобнимая хрупкие плечики. Устав закатывать скандалы, Рената перестала обижаться, когда он называл ее другим именем.

– Ре-на-та, Ре-на-та! – злилась девушка, сердито отдернув руку, стараясь не встречаться взглядом с профессором, оказавшимся не таким уж и красивым, и умным. Недостатки раздувались как мыльные пузыри: и уши слишком оттопыренные, и несвежий запах тела, руки короткие и толстые, да и денег маловато, и все говорит какую-то чушь – реинкарнация, буддизм! Зачем ей это?

Несмотря на безграничную любовь, Антон Савельевич все же был человеком, который по-прежнему чувствовал, дышал, ел и пил. Бытовые вопросы, никак не решающиеся, возникали то тут, то там, нарушая и без того хлипкие отношения. Профессор мягко, словно сдувая пылинки с хрустальной вазы, просил Ренату о помощи, но она все воспринимала в штыки, злилась и плакала.

– Ты меня не ценишь! Я все делаю, я человек, я устала, понимаешь? Еще на меня в универе смотрят все, я устала! У меня нервы на пределе! – кричала девушка, заливаясь слезами в истеричном приступе бессилия. Заремба держал себя в руках, молчал, прощал, бил кулаком о стену не в силах выносить ежедневные упреки. Рената брала, но ничего не отдавала взамен.

– Ты любишь меня, Любовь моя? – тревожно, как студентик, спрашивал Антон Савельевич, боясь услышать в ответ недовольство, которое в то же мгновение следовало за вопросом.

– Ну что ты как маленький? Конечно да, – лукавила она, злясь, что ее заставляют обманывать.

– Солнце, помой, пожалуйста, посуду, – поцелуй и профессор мчался на пары к заочникам. Рената ела, Рената страдала, Рената проводила целые дни в ютубе за просмотром роликов – посуда оставалась нетронутой. Поздним вечером уставший Антон Савельевич грустно смотрел на беспорядок и ложился в постель, стараясь скорее забыться сном.

– Рената, ты же дома ничего не делаешь, – тихо говорил он, когда Скрипова, вдохновляясь от самой себя, рассказывала о мечтах, ставила амбициозные цели, при этом сокрушаясь из-за неудачно выбранного университета. Не здесь ее место, ей пора заняться делом и найти себя, а еще лучше пойти работать.

– Как ты будешь работать? Тебе бы доучиться, – сетовал Антон Савельевич.

– Это не мое! Я устала делать то, что мне не нравится! Хочу работать. Ты меня не ценишь! – девушка срывалась на крик и со слезами в голосе хлопала дверью.

Да, не ценит. Все на нее смотрят как на необразованную дурочку. А сам-то он и вовсе не красивый, и старый, и ужасный! Рената, замкнувшись, пропадала в интернете, общаясь со случайными людьми. Однажды скучающий парнишка предложил ей встретиться.

Гулянье до позднего вечера, поцелуи, гости, постель. Рената сама не поняла, как это произошло. Тринадцать пропущенных от Антона.

Профессор метался по квартире, пил, выкуривал сигарету одну за другой и, нервно бросая еще дымящиеся бычки в забитую пепельницу, обзванивал больницы и полицейские участки. Под диваном Маська, боязливо поглядывая зелеными круглыми глазами, принюхивалась, тревожно покачивая маленькой головой.

Полупьяная, девушка вернулась под утро. Крики? Скандал? Словно очнувшись ото сна, Заремба собрал вещи и выгнал Ренату. Схватившись за голову, профессор с тяжестью рухнул на скрипящую старую кровать. Жалобное мяуканье нарушило тишину вновь помрачневшей квартиры.



Сколько времени утекло с тех пор? Сколько жизни было потеряно… юный, одинокий, чужой среди своих и свой среди чужих – молодой Антон Заремба никогда не был так счастлив, как в ту минуту, когда нежная рука впервые коснулась его ладони. Прядь светлых волос и смеющиеся глаза, летящее платье, объятия, скольжение губ по щеке и смех, улыбка, самая красивая, самая дорогая – выражение любви, которую еще никто ему не дарил, кроме нее. Регина, неспроста посланная небесами, спасла огрубевшую мальчишескую душу, испытавшую на себе людскую жестокость. Любовь со школьной скамьи переросла в нечто большее, чем привязанность или дружба, то были отношения душевной близости.

За школой и университетом следовали бы свадьба и новая жизнь, если бы дорожка, ведущая в счастливое будущее, внезапно не оборвалась.

…Маршрутка медленно двигалась по заснеженной витиеватой дороге. Мальчик со скукой смотрел то в окно, то в телефон, то нагло бил ногой в переднее сиденье, раздражая уставшего после тяжелого дня мужчину. Рядом мать с бледным уставшим лицом прикрыла глаза. Вдоль дороги мелькали однообразные голые деверья, слившиеся в темноту. Замедлилось движение, маршрутка еле-еле ползла по скользкой полосе, мальчишка крутился на месте, не в силах выдержать долгого пути. Вдруг, пожарная машина, еще одна, полицейские, мальчик встрепенулся, разинув рот над синим шарфом, небрежно обернутым вокруг шеи. Еще пожарная, пробка, перекошенные машины, высыпавшие на дорогу черные людские фигуры. Авария – машина всмятку, мальчик прислонился к стеклу ладошками и с любопытством разглядывал мужчин, распиливавших крышу…

Регина, его спасение и утешение, погибла в автокатастрофе, возвращаясь домой. Яркий, пылающий диск солнца, как ни в чем не бывало закатывался за сопки, освещая сизое небо, выглядывающее между фиолетовыми кучерявыми облаками. Она погибла в один из тех вечеров, которые любила больше всего – и мир, не остановившись, равнодушно продолжил существовать.

Антон помнил ее последние минуты: его любовь лежала в окружении ободранных голубых стен с трещинами и отвалившимися кусками краски. По углам тянулись трубы, пахло сыростью. Как назло, солнце светило слишком ярко, жаля и вытягивая оставшиеся силы. Еле живая, Регина ласково смотрела, слабея, держалась влажной ладошкой за его. Антон не мог дышать, превратившись в ярость, горел словно спичка, медленно затухая и рассыпаясь в труху. Он терял частичку себя. Она виновато улыбалась.

Мир исчез вместе с Региной, как и угасшие мечты о будущем. Переезд в другой город, страну, дети, счастливая, наконец-таки настоящая любящая семья – все рухнуло, все осталось на дне холодного северного моря, пропахшего бензином, с маслянистыми радужными пятнами, затягивающими душу Антона, также как и колышущуюся гладь воды. Он умер в тот день, а сейчас погиб во второй раз, осознав, что Регина ушла навсегда. Что Рената – не она. Не она!

Как глуп он был, поверив в бога! Буддизм, индуизм, реинкарнация, христианство – все что угодно, лишь бы доказать возможность новой встречи, которая больше никогда не случится.

Антон Савельевич поднял глаза на пыльные иконы. Сорокалетний одинокий мужчина, старающийся забыться в работе, жил с подаренной кошкой – легким утешением в его бесконечно сером и остановившемся существовании. После ухода Ренаты, оставшись один, он плакал навзрыд, схватившись за волосы и не в силах перенести предательство собственной любви.

– Господи… Регина… прости меня.

Последние краски жизни выцвели окончательно – мир превратился в далекий северный портовый город, которому пора пойти на дно. Антон протянул руку к веревке.

Рената давно не возвращалась домой. Душа все сильнее противилась, приближаясь к ненавистной двери подъезда, заклеенной объявлениями и окрашенной в бирюзовый цвет. Краска местами ободралась и проглядывала ржавчина. Девушка, коснувшись полусорванной ручки, приоткрыла скрипучую дверь, и ее тут же обдало затхлостью.

Она с отвращением перешагнула порог, и вонь подъезда, как и полумрак, поглотили ее. Прикрыв нос рукавом куртки, Рената быстро поднялась по ступенькам, бросив брезгливый взгляд на двери квартир, окруженные роем мух, тараканов. Девушка почувствовала привкус желчи и переваренного завтрака. Она поскорее постучалась в желтую дверь, припала к ней всем телом, давясь от смрада.

Ей отворила сестра. Скрипова неуклюже вошла в квартиру будто незваная гостья.

– А где мать? – кротко спросила девушка.

– На работе, – Наташа вернулась на кухню допивать чай. Рената мялась на пороге.

– Ты долго стоять будешь? – дожёвывая печенье, спросила старшая сестра. Рената, положила сумку на пол, разделась. Шарф красной петлей повис на бледной шее.

Неловкая атмосфера продержалась до самого вечера до возвращения мать.

– Привет, – ее голос, как всегда строгий и твердый, был деланно холодным и жёстким.

– Привет, – буркнула Рената.

– Выгнали из университета? – Лидия Петровна едва не перешла на визг.

– Нет.

– Что тогда?

– Что?

– Приехала что?

– Просто…

– Расскажешь или нет? – мать, скрестив руки и вытянув сухую тонкую шею, выпятив заостренный и маленький подбородок, пошла в наступление. Ее маленькие, но выразительной глубины глаза нервно блестели.

– Что?

– Про долги. Про неуплату за общежитие. Про математика твоего, в конце концов, – отчеканила Лидия Петровна, вытянувшись в струнку, все повышая голос и удлиняя между фразами паузу.

– Это неважно.

– Неважно?!

– Не твое дело.

– А что мое дело? Ты хочешь мать до инфаркта довести? Столько сил в тебя вложено, столько нервов потрачено, а ты, неблагодарная! Ничего сделать хорошего для семьи не можешь, только знаешь, что жрать да спать! Бездельница, негодяйка, эгоистка! – Лидия Петровна извивалась змеей, размахивая руками.

– Ма, да оставь ты ее, не порть нервы, – Наташа приобняла мать за плечи.

– Да не могу я так! Не могу! – психовала женщина, – столько лет борюсь, Наташ, столько лет! И что толку-то? Тьфу, – она развернулась и рванула на кухню. Сестра пошла следом.

Наташа. Умная, красивая, лучшая. Лидия Петровна часто ставила ее в пример Ренате, имеющей свои таланты, но отличные от Наташиных, недооцененные и непонятые.

На следующий день Рената вернулась в общежитие.

Пустая холодная комната, музыка, играющая в наушниках, что-то меланхоличное, давящее, убивающее.

«Перевестись…или нет. Ненавижу. Надоело. Хочу перевестись» – крутилось в голове девушки, ненавидящей себя, свою жизнь и каждого человека, встречающегося на пути. Светку – за то, что она красивая, Тимура – потому что у него хорошее чувство юмора, Лену – за талант к рисованию, Дашу – за ум. Всех и каждого она презирала и убивалась от собственной никчемности. Сбежать, да вот куда бы? От себя не убежишь. Домой – никто не ждет, и никому не нужна! Работать? А жить где? И в общежитие оставаться тошно, и Антон назад не примет из-за глупости – подумаешь, все ошибаются.

Рената, лежа на узкой пружинной кровати, скрестила руки на груди. Провод от наушников, цепляясь за одежду, переплетался с волосами, паутинкой раскинувшимися по серой подушке. Красивые и большие глаза, полные боли и одиночества, слепо смотрели на пятнистый потолок. Играла оглушающая, заслоняющая собой мир музыка. Девушка, не в силах выпутаться из тяжких дум, сдалась, почувствовала себя маленьким и ничтожным человеком, но признать поражение не торопилась.



Две подруги стояли в «Магните», выбирая что бы перекусить перед парой.

– Давно Ренаты не видно, – сказала Катя.

– Да, – поддакнула Даша.

– Ты с ней не общалась в последнее время?

– Нет. Она меня игнорила, я перестала писать, надоело.

На витрине осталась только одна булочка с маком, девочки переглянулись.

– Она дурная, конечно, раздражает не могу, – хихикнула Катька и, уступив Даше, потянулась за батончиками.

– Не дурная… обиженная просто.

– Тебе виднее, ты ее давно знаешь. Обиженная не обиженная, какая разница? Она взрослый человек, должна себя контролировать, а не ныть. Ей никто ничем не обязан. Знаешь, это хорошо, что она одна. Пришло время понять кое-что и о себе, и о людях.

– Таким твердолобым сложно, но ее понять можно. Мне ее жаль.

– Так что ж ты с ней не общаешься, мать Тереза?

– Жаль-то жаль, а себя жалче, – угрюмо засмеялась Даша, – надоело чувствовать себя виноватой. Устала. Упреки, зависть постоянная. Ну ее. Я многое делала для нашей дружбы, но она этого не замечала. В мире все должно крутиться только вокруг нее.

– Я все равно не понимаю, что творится в ее голове, пусть лучше она не появляется, без нее как-то проще.

– Да, если бы ты понимала, ты бы говорила иначе, – девушки направились к кассе.



За окном пах май. Сошел снег, обнажив сухую землю. Просыпалась природа: начали распускаться зеленоватые почки, наливаясь теплом ласкового солнца, разливающегося по всему городу, сопкам, морю; бежали ручьи по проталинкам, поднимали желтые головки мать-и-мачеха. Под яркой голубизной неба порхали первые беленькие бабочки, плыли раскинув крылья чайки, ворковали на земле голуби, распушив грудки. На тротуаре пригрелась дворняжка, сладко купаясь в теплых лучах и щуря чуть подслеповатые от старости черные бусинки глаз. Вдали, за туманной синевой виднелись сопки. Жители небольшого городка также, как звери и птицы, радовались весне после долгой зимы, подставляя лица солнечному свету и проводя те редкие, а от того самые ценные, теплые северные дни, на улице вместе.

Во всех зацветало счастье, во всех, кроме Ренаты.

Она одиноко сидела на камне сопки, свесив ноги и наблюдая за медленно закатывающимся за горизонт диском, окрашивающим воду в красно-желтые оттенки. Всеми покинутая, непринятая, она не желала ничего, кроме тишины и уединения. С головой погрузившись в думы, девушка горько смотрела на залив. Мысли накатывали волнами, словно вода, окутывающая берег. Рената представляла себя на краю причала: сделать шаг вперед и исчезнуть под пленкой мазута или все-таки продолжать жить. Казалось, что несчастье захватило ее целиком, и не вырваться ей из круга незначительного, мелкого и блеклого. Хотелось словно ластиком стереть болезненно-упрямое, начать все сначала. К ощущению никчемности примешивалась жалость к себе. Оставшись наконец одна и обдумав пережитое, она едва ли понимала, что ей делать дальше. Жить… не жить… не все ли равно? Но она же не хуже других. Да, многих она собственноручно оттолкнула. Но разве только она? Неудачи? А у кого их нет? Разве она не способна пережить трудности, вынести бремя одиночества и идти дальше? Разве она сама себя не знает? Знает. Девушка, потерявшая незначительное, приобрела большее, чем имела…

Рената все смотрела на синеватые сопки, озаряемые бордовым светом, и боролась: со страхами, неуверенностью, комплексами. Нет, мир еще не все узнал о ней. Она еще поборется.