Шафран

Кощей чахнет над златом; злато моё — парфюмерное. Я ароматический Кощей.

В детстве и позже ничего не собирала, разве что делала каталоги того, что и так есть.
Видеокассеты просила те, что нравились, а не с красивой обложкой, дополняющей имеющиеся; книги одного автора могла выбрать из разных серий — не идеал, конечно, но не раздражало.
В университете, помню, обсуждали на занятии, кто что коллекционирует. Я, как ни старалась, разделить радость не смогла. На вопросы пожимала плечами. От ответа про неврозы удержалась, до ответа про бессмысленные сведения не додумалась.
И вот — спустя всё это время, когда цветы у знакомых засохли и сгинули на вязкой помойке за домом, когда динозавры и фигурки из шоколадных яиц скукожились в ошмётки пластика и фольги, гниющие в культурных слоях Московии; спустя сотни чужих экстазов и бессонных ночей («Буду гладить её всеми пальцами сразу; поставлю на полку — первой! Милая, идеальная, одной тебя изо всей серии не хватает!..») — вдруг нашла. Нашла!

Селективные духи люблю до полуобморока.
Гораздо больше других — единственный бренд; всё в нём странно и сложно, головушке буйной моей — услада.

Помню Филипа Дика и пахнущую старой газетой «Бегущий по лезвию бритвы».
«Модулятор настроения, стоявший возле кровати, легко зажужжал и включил автосигнализатор, который разбудил Рика Декарда слабым, приятным электроимпульсом.»
Ах! — думала я в начальной школе, ощупывая шершавую страницу. Можно выставить себе настроение. Можно запрограммировать себя на чувства и эмоции, можно запретить себе чувствовать или уставать.
И запретила.

А духи, духи — да, конечно — тоже про самоконтроль.
Из живущих со мной духов, их около 25 — часть подарила, часть отвергла — есть несколько любимых.
Ау, — говорю я, выходя из спальни утром. — Ау, котики, что мне делать сегодня? Кем мне быть?
Обернуться строгой и властной под запах удового дерева, лайма и пергамента? Или очаровать себя и окружающих в полукруге из кедра и розы? Низринуться в космическом безумии среди альдегидов и морских водорослей?
Или — что? Совсем сойти с ума, будучи выбранной запахом чернил, зимней стужи и свернувшейся крови?

Есть у меня один аромат, с которым я почти неизменно уезжаю на большой теннис. Чувствую себя пассажиром, полулежащим на заднем сидении кабриолета в грейпфрутовом солнце, кожа кресла липнет к коже моей безрассудной, а в глазах — ослепления матовый свет.
На мне — тот же мякотный грейпфрут,
малина (это мне руку расцарапало на даче — дача — как давно я там не была — а приехала недавно, будто и не было всех этих лет — я, кажется, только и вспоминаю былое — а раньше ненавидела, не помнила — а что же изменилось, где этот стыд, эта жалость к себе? — где царапины от кустов малины и от кошки, пропавшей на даче — да зачем я наплакала повесть о даче, полную бессмысленницы и льдяных расправ — почему я малину выбираю из всех земных ягод — как простить мне себя за ту кошку? Как простить мне себя?),
шафран (запылённые скалы, где нет ни воды, ни любви — и в пещерах скрываются злобноторговцы — да, мы лепестки разотрём, бросим в банку),
кожа (помню, как липнет — и что мне теперь? — как теперь мне вернуть от изгибов хотя бы два-три; что мне делать с туманностью в небе, если пахнет не свежестью осени возле каналов и тинистых льдов, а сидением — да, кадиллака — что мне с этим делать?),
фиалка и верный ветивер.

Иду в облаке чёрно-лиловой сладости и думаю чужим голосом:

мне ни скобок не нужно, ни звёздных фигур:
за огнями проехавших фур
запах стылой малины в сырой тишине.

Коли так, остаётся играть в строгий теннис, забыв о высотках.
Обо всяком в подъездах — бесстыжем и жалком; о том, как стынут ноги в кроссовках во дворе жилого дома, если наступил декабрь, а хочется выглядеть круто; о том, как хочешь впечатлить деталью одежды того, кто на тебя даже не смотрит, а одежда вся и без деталей — ужасная дрянь.

«Еду в теннис играть,» — говорю я себе в дымке снов и малины, а в стеклянные веки стучит изнутри мой бесстрашный двойник, занесённый снегами и ставший былинкой лет 8 назад.