Человек со свойствами

ЧЕЛОВЕК СО СВОЙСТВАМИ
(или личные отношения)



Книга пошла в печать, и к издателю стали поступать первые корректурные листы. Каков же был его ужас, когда он обнаружил, что повесть Мурра то и дело перемежается вставками из совершенно другой книги — биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера. ...Эти листы остались в рукописи, и их по небрежности тоже напечатали как принадлежащие к повести...
                Эрнст Теодор Амадей Гофман
                «Житейские воззрения кота Мурра»


Судя по всем отзывам и письмам, меня пробирают за «Дым» не на живот, а на смерть во всех концах нашего пространного отечества. «Я оскорбил народное чувство — я лжец, клеветник — да я же не знаю вовсе России...» А мне все это — как с гуся вода.
             Из письма И. С. Тургенева к П. В. Анненкову




ЭКСПОЗИЦИЯ В ФОРМЕ ПОЛУДИАЛОГОВ



Внутри себя пойти некуда, вот беда!
                Из невыясненного
Просто хочется с кем-то поговорить. Пусть это будет бумага.
                Олег Борисов



(зажигая лампу)
Не было б внутри с кем поговорить, так вааще!..
А так, зажжёшь... при свете даже уютно.
Добавил, прикрутил — ярче-глуше (токо шоб без копоти!) — ­глядишь, и жить получается.

(ИЗ ЗАПИСОК СКАБРЁЗНИКА)

«...подмышки не дают запаха. Только гладкость подставляют губам. Они не выбриты, они такие в принципе.
Женщина-инженю, женщина-дюймовочка, женщина ­мраморная.Светлые волосики обрамляют лицо, светлые волосики ­з­авершают слабым прозрачным треугольничком маленький плоский ­животик. А больше нигде — только мрамор...
...или слоновая кость?
Нежная тёплая нецке!»

*;*;*

Природа беспощадна и требует к себе откровенных отношений.
Андрей Платонов
(лампа ярче)
Конечно, беспощадна!
Конечно, откровенных!
Стал бы я тут «личные отношения» объявлять?!
А вот и стал, потому что только откровенное, только личное!..
Личность открывающее, оно-таки будет существенно отношение.
Судьба всего неоткровенного предвидимо печальна.
Связь оно с существом личности утратит, то есть понимай — обез­личка, а значит, и отношением уже быть не может, а значит, и... не сможет!
Фабула?..
Ой, да хоть что!..
Лишь бы отношения — личные!
...ко глади озерной и травам луговым — так видел в речном водовороте пупок красавицы Сумитранандан Пант — ...к облаку пухлому и женской груди, к стране и народу, к частям тела и частям света, к тихому уголку за домом, к поэзии и носителям поэтической славы, к запаху виска и вкусу соска, к шороху сыплющегося песка, ибо ­чего-то там, говорят, больше, чем песчинок в пустынях...

*;*;*

Любовь — мера одаренности ­жизнью людей, но она, вопреки всему, в очень малой степени ­сексуальность.
Андрей Платонов
(...ещё ярче)
Как согласен я с тобой, Андрей Платоныч, в том, что любовь есть мера одаренности жизнью! И в том даже согласен, что ­любовь лишь очень малою мерой есть сексуальность. Но и ты поверь: нищему ­душой, любви не ведающему, эта малая мера так велика, уж так ­велика, что и не сказать!
Да, не безлично!
Да, не анонимно!
Не всё равно, с кем, а именно с этой...
Но именно сексуальность, будь я проклят!.. — (и испугался, но тут же обратно обнаглел) — да, именно с ней, вот с этой вот: чтоб вот эти груди, и чтоб поцелуй в мраморное бедро, именно в это, чтобы вот эти волосы и запах, главное запах... — о, душный облак лонных ароматов!.. — и чтоб страдание в глазах... да-да, именно в этих и именно страдание!
И пот, и под, и ласковые ляжки, и нежные пяточки, и тёмная жизнь в беззащитном паху. Да-да-да, — сексуальность, ещё и какая! Впивающая и выпивающая, въедательная и выедательная.
Чтоб ни капли, ни кусочка... — чтоб всё мне!
Не сам ли ты, вещун, бормотал:

«Он пожелал её всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой ­любви с Любой более высшей радости, чем знал её обыкновенно, — он почувствовал лишь, что сердце его теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но необхо­димым ­наслаждением».

Вот и пусть поделится кровью с необходимым.
Возражать тебе бессмысленно, а я и не возражаю, я согласен!
Пусть всё, как ты...
Пусть в очень малой степени, именно вопреки всему, пускай придёт и мною, да, мною!.. пусть овладевает вновь и вновь эта жестокая жалкая сила! Ради бедного наслажденья!
Сам же говоришь, что оно необходимое!
Оно необходимо как раз по бедности нашей.
Чтоб утешились мы и разгладились хоть нен;долго от черепашьих морщин тоски.
И потом, хоть более высшей и не познал Никита, чем знал обыкновенно, но всё же — радость-то равновеликую, а?
Я говорю с Любой... а?
Аааа, вот видишь!..
Зачем мне?
Ха! Это ты, всезрящий, спрашиваешь? Это ты, до последней стенки прочеловеченный... ты теперь меня вопрошаешь?
Как зачем?.. вот затем, что ты сказал!

(ИЗ ЗАПИСОК СКАБРЁЗНИКА)
_
«...и потом долго помнил это. Наверно, навсегда. Быть в ней, почти не видя её. Грузное тело состарившегося мальчика, ­которому она согласилась, нет, рискнула, нет, решилась ­отдаться, целиком покрыло маленькую фигурку.
Растеряна? Ещё не привыкла? Уже не надеялась привыкнуть к нему?
Русская женщина...
...дичилась ласк, почти не отвечала...
Даже голая, сдавшись на милость его рта, не смела плотью в плоть свидетельствовать его бесстыдные приникания к ней; не ­решалась спазмом в спазм признать легитимность его ­прониканий в неё».

*;*;*
         В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
         Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...
         Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
                Игорь Северянин

...девушек нервных, хм... — это что ж такое, а, Игорь?
Мы и не видывали таких.
И даже мы и не приветствуем, честно сказать, в девушках нервность.
Острота дамского общества... нет, ну это конечно, это кто ж спорит!
Это непременно!..
Да и не бывает никакого иного дамского общества, кроме острого, а то какие ж они тогда будут дамы, правда?
То есть я имел в виду, какое ж оно тогда будет общество?
Причём, — что важно, — оно тем острей, ну... в смысле, общество... чем меньше дам остаётся в зоне наэлектризованного внимания.
То есть, пока просто стадо гонят, ещё туда-сюда, а как выбрал конкретный зверь себе конкретную серну... ну, эту, как её... косулю Томпсона, вот-вот, именно — газель, ну или... ой, да какая разница! Я говорю, как выбрал, говорю, зверь себе конкретную, так уж тут такуууую остроту общества переживает, что прям хоть святых всех вынеси! Буквально смертной негой наливается. Чем избирательнее концентрация, чем ближе до шеи и губ избранницы, — а ведь у всякой избранной, сложи два + два = одна шея и три пары губ (это минимум!)... — и перецеловать их есть задача желаннейшая и сладчайшая, к тому ж и приправленная естест­венной остротой разнородных влаг, так сказать, натуральных соусов, — да... так о чём я, собственно... вот, чем ближе, говорю, к горлу и устам желанным, тем острей, горяче;й и опасней для жизни дамское общество.
Ибо жизнь это всё, что угодно, но не то, где дамское отсутствует.
И жизнь это всё, что угодно, но не то, где дамское господствует.
Ну в общем, сложно тут...
У Гёте, помнишь, удачно... как же там у него?.. а, вот:

Мефистофель (ему):
Я вспомнил пастбище средь роз
И ланей, символы желанья.
а Фауст (ему):
Прочь, сводник!
а Мефистофель (ему обратно):
Ты меня до слёз
Смешишь потоком этой брани.
Создав мальчишек и девчонок,
Сам бог раскрыл глаза с пелёнок
На этот роковой вопрос.

И, отдадим должное, не пожадничал Создатель, отверз нам настежь глаза наши грешные на эти самые пелёнки.
Ладно, так о чём это... ах, да... что в узком промежутке между тобою и избранницей, в зоне жгучести «догонишь-не-догонишь», между, так сказать, полным фиаско и полным огрёбом такая острота возбуж­дается, что... ннну да, могу согласиться, пожалуй, может возникать и некоторая нервность в символах желанья.
Значит, говоришь, «претворю»?
...«в грёзофарс», говоришь?

(ИЗ ЗАПИСОК СКАБРЁЗНИКА)

Ночь. Стучат в дверь. Муж: «Кто там?»
За дверью: «Это я, Джек Потрошитель!»
Муж — жене: «K тебе!!»
Интернетный юмор...
«Похоже, точно не знала, желает ли. Оттуда и стеклянность. Вся сжата. Стесняла мышечные сокращения, толкавшие лобок навстречу его рту, прятала в кулачки сухие ладошки, инстинктивно искавшие вдавить его голову в ищущее правды лоно, вздувшись до красноты лица, молчала, кусая нижнюю губку, не разряжала хрипловатой колоратурой внутренний ток, отказавшись поощрить горячую настойчивость его пальцев, дотошно перебиравших, да что там, ­буквально — о, Боже!.. — потрошивших её женский организм.
Парализована смущением?
Кастрирована незадавшейся судьбой?
Тяжёлой хроникой несбывшегося?
Экзистенциальной вялостью?
Усталостью от всего?
Или просто слишком набросилось это оскорбительно-желанное, ­давно провалившееся чаяниями под лёд обманутых надежд, но и ­другое... настолько уже запоздалое, что она не узнавала себя в ­солоноватых судорогах безмозглого нутра, пытавшегося ещё и ещё дотронуться... ну, хоть до предчувствий сладких, от которых ­сознательная она всеми силами искала спасения. ­Искала, ха!.. — чего стоит жалкая риторика отстраняющего стыда ­против судорожных глотков тела, утоляющего долгую жажду.
Самообладание? Нет, не обладала собой! Ею обладали.
А топоры?.. Топоры тут тщетны. Да и не было никакого топора у ­маленького слабого “отца Сергия”, голого и гладкого кожей, ­увязшего мраморными бёдрами в шевелящейся актинии тёплой опытной похоти.
А он?
Добравшись до горизонтальных обстоятельств, не торопился.
Потрошил? Ну да, пожалуй... Ловя зубами её губку, — тихо ахала, — помогал себе пальцем там, где уже нет ничего определённого, только розовослизистая истина женщины, не терпящая сухости, абсолютно уязвимая, абсолютно желанная.
А она?..
И себе бы не смогла ответить: воображала ли вообще когда-­нибудь это, хотела ли всегда или не хотела никогда всего этого вот... вот ­этого, что буквально происходит... что вот он уже делает с ней... с нею делает это, хотя и недопустимо, потому что...
Недопустимо? А почему?
Ну, потому что... ну там же... нельз... это неприл... ну, ­нехорошо, потому чт...
Да-да, так почему? Потому что вообще?.. или потому, что с тобой?
Потому что с нею.
Что... что с нею?
Что за жестокие чувства?
Забытые?
Никогда не испытанные?
Нема была и боролась. Она боролась с собою против него. Против него, но с собой. То и дело её выгибало, живот западал, рёберная решетка проступала, как у жертвы, дышалось глубоко, маленькие острые груди, так и не познавшие детей, подымались часто. Потом переламывало оттоком ненавистно желанного, на простынях ­задохнувшуюся бессильную разбрасывало, как несложившийся пасьянс, и она начинала новое сопротивление.
А он?
Слегка пьяный новой плотью (всегда хмелел), перевёртывал её, знакомился с маленьким телом, дегустировал от темени вниз — ямочка за ямочкой, выпуклость за выпуклостью: высокий лоб, тонкие бровки, большие глазные впадины (смежённые веки тонко, как крылышки бабочки, подрагивали от непривычных поцелуев), твёрдое острие носика — изящный временный хрящик, даровавший этому черепу завершающую красоту (...ноздри не знали, как ­реагировать на касания языка — щекотно!..), чистая озёрность рта манила вглубь, и он долго не давал ей закрыть, пока она не ­начинала отталкивать.
—;До сих пор не научилась? — и без ответа вновь давал занятие всем инструментам пальпации, опускаясь на тихоходном лифте хорошо контролированного желания к главным блюдам ­трапезы обстоятельного каннибала.
А она?..
Чувствовала, что её вот-вот... наизнанку и... металась. Нет, не от боли, больно не было, было даже... было безумно, бездонно, и от бездны вставала волна. Сердце бухало грудными боями, проваливалось и взлетало всё выше, захлёбывалось приливами, спотыкая бег в невыносимой сладости испытуемой. Не она ис­пытывала... её! Выше, выше карабкалось сердце, обрывая дыханье на каждой вершине, но... но так же нельзя, она же не для этого!..
“Для этого, для этого!..” — примирительно отвечало тело, лениво развинчивая координацию протеста, заливая изморось срама густой волной горячей дрожи.
От бёдер, беззаконием ночи расторгнутых, немым надсадом мучительно расторгнутых чувств волна росла, толкалась горячей макушкой в диафрагму, искривляла материки живота и грудей, схватывала шею жарким воротником, ползла вверх к затылку и лицу, раздавалась даже шумом, глушила голову, заставляя женщину против воли тужиться навстречу охальному рту. Ненавидела его в целом и обожала каждое каса... нет, ненавидела каждое ­касание, а в целом сладко вязла в нём, большом и циничном.
Стыдно, стыд... — руки шарили в простынях, хватали и мяли хлопок, вновь бросали, а то вдруг обхватывали его голову, страстно вдавливая в промежность, и тут же — “Боже, что я делаю!..” — шарахалась вся от головы распутной. Отталкивала, а ладошки растопыривались деревянными пальцами в судороге недобранного ощущения. Боролась. Распятая и подробно препарируемая, она боролась. Пассивно, но упрямо. За право сесть на кровати.
Только вот ноги... его плечи... ноги настолько выше головы (да и где они вообще?..), что об сесть и речи... временами видела почти ­вплотную свои коленки, но всё равно пыталась.

*
В Лос-Анжелесе меня потащили (а я, дура, согласилась!), на лайв-                шоу. Заняли места, свет погас, открылся занавес. На сцене ничего, только кровать большущая. Вышли двое: цветной мужчина и белая женщина. Где они таких мужчин  берут? Ну что сказать, минут через сорок лично я мечтала об одном, чтобы он уже, наконец, хотя бы был на ней! (Из туристического фольклора)

*

Всё равно пыталась. Как-то так, чтобы он уже, наконец, хотя бы был на ней... Упрямо восстанавливая центр тяжести, напрасно искала локотками опору в продажной мякоти матраса. Силилась сесть или хоть... в конце концов, принять минимально пристойную её пониманию любви или, по крайней мере, первой близости, самостоятельную... ладно, — самолежательную, да Господи, как угодно уже, но чтоб ­независимую позу, потому что ощущала себя позорно зависимой (­почему позорно? — потому!), выпотрошенной, как курочка, вот только не насаженная ещё на банку. И именно это безвременно ­длящееся “ещё” грубо нарушало психологически ритуальную процедуру быстрого позора и короткого терпения. Да что ж он хочет-то, в самом деле, просто ж сил уже нет никаких (сил?.. а силы тут при чём?.. тут ослабить бы, слабость тут как никогда востребуется!)... сил уже нет никаких от рук его, державших её всю, державших её везде, от его глаз, видевших всё её... все её... всю её желанную и обещающую, нет, предложенную прелесть. Вот именно ­предложенную — она ж и ­предложила ему встретиться, чтобы не думать.
—;Ннне... не над... подожди, я так не хоч... пусти... — он коротко отрывал голову от занятости, видел её вдали, с трудом приподнявшуюся на локотках, потерянные, чужие глаза... — и возвращался к своей гастрономии, а она падала на спину и начинала новую борьбу ­против того, на что сама решилась и сама предложила. ­Предложила, да... а вот не получалось. Не подчинялась себе.
Встретиться, чтобы не думать, — видимо, этим рассудочным способом женщины, не любящие или любить смущённые, ищут стратегическое матримониальное решение, ищут и надеются на обезоруживающую силу последнего аргумента: отдаться, наскоро впустить и перетерпеть мужчину, — ищут и верят, что страсть они дадут потом, надёжными и регулярными, а потому счастливыми супружескими ночами.
Не получалось наскоро. Долгими оказались пыточные ­коридоры ­бесстыдно ласковых касаний, и поз распахнутых позор был ­нестерпим. Ведь ни за что бы, никому... (только врачу!..), а финал не предвиделся — он и не думал в неё входить. Не хотел, укрыв собою, пощадить, не хотел спасти женщину хоть от её собственного, ­стыдом сожжённого воображения.
Некуда было деваться от его губ, шнырявших там, куда и во сне не допустила бы она мужской рот, взимавших с её недружественной наготы сладкую мзду по праву голодного желания. Кому мздоимство всласть, а ей мзда эта была и позором и ­страстотерпием. Пришлось терпеть страсть, о которой и ­понятия не имела. Никогда не вообра­зила бы, что мужской голод может выражать себя так буквально.
Раньше был муж, и он, как все нормальные...
А этот же её форменно ел.
Этот... везде!
Две параллельные пиявки в поисках самых беззащитных, ­традиционно скрываемых мест... — и находят же, и присасываются без всякой форменной пощады, сознательной совести или хоть ­соображения стыда, высасывают её самоуважение, перенапряжённые силы и скупые соки, производя в ней бес­контрольное электричество, ­которым её бьёт против воли.
Об постель, об него...
Да, бьёт!
Хотя сонорно — ни малейшего единогласного звука.
Ни самомалейшего.
Давилась немотой, закусив запястье, — маленький локоток торчал в сторону, — отрицательно мотая растрепавшейся головкой по подушкам. Так и мотала вместе с локотком. Ну, может, иногда вдруг упускала какое-нибудь слабое мычанье. Редко. А так... ­принципиально билась, и всё. Как рыба (нет, ну рыбка, конечно).
Тем не менее, это всё же была она, пусть и одуревшая колотиться о жгучий лёд безответственных методов обращения, но всё же она, напряжённо державшая остатками сознания всегдашнюю испуганную думу о возможной внематочной беременности. Шок давнего несчастья воздвиг устойчивую фобию, и только так победимо было бессовестное наслаждение. Только так ещё могла она обуздать себя, то есть, не разлившись большою водой — “... вот я вся, бери!..”, — забраться в сухонький приют регулярных представлений. Надёжный автоклав дежурной физиологии, строго нормированных маленьких “можно”... — в нём она пыталась стерилизовать катастрофическое, безмерное “нельзя”, жевавшее её ртом престарелого распутного элемента, который — мало того!.. — ещё издевательски медлил, беспринципно и многократно повторяя одно за другим неуставные действия (“выедающий мякоть” — так назвал бы это великий ­сказитель, который уже прошёл по Руси и ушёл, непонятый).
А элемент?
Элемент, наконец, сжалился и сделал то, что женщине без широкой любодейной практики представляется по неизбежности единственно уместным. Да, именно вот это самое...
Такого с ним ещё не бывало.
Только теперь узнавалось, что значит по-настоящему маленькая женщина.
Войти и быть в ней, почти не видя...
Видел он, пока слой за слоем обдирал с неё кожуру: свитер, блузку, юбку, колготки, бельё — крючки-застёжки и относительные кружева; пока подкрадывался пластунски, повёртывая то на бок, то лицом в подушку, чтобы обеспечить беспрепятственность затылка, шеи и всю прочую кулинарию: плечики, крылышки, позвоночник, ­маленькие крепкие ягодицы, свежий неизрасходованный анус и ­слегка торчащий копчик. Мог видеть, пока держал во рту пальчики её миниатюрной стопы. Даже раскрывая женщину, как мидию, надвое, осторожно ­пре­одолевая — не спугнуть — стыдливый протест дрожащих колен, готовясь опустить голову в ещё не разгоряченное, но уже слизистое и вполне съедобное нутро, — даже тогда мог ещё видеть. Но покрыв её, он поневоле сделался незрячим. ­Свинцовая перина. Неподъёмное одеяло.
Её не стало видно — только головка чуть-чуть.
Остальное исчезло под ним.
Без звука.
Не возроптавши, — а что роптать? — наконец-то всё по правилам.
Не застонавши, — а что стонать? — священная женская ноша.
Зрачки уплыли с поля белков, оставив по себе безумную белизну. ­Вокруг мелко дрожали пушком ресничек не до конца смежённые веки. Дуги бровей взошли высоко над слепотой. Подбородок повело вслед заведённой головке, открылось клыкам горло добычи, она отворила свой красивый ротик, и оттуда... нет, не смог родиться... не мог, не мог, не мог, её давило долгим беззвучием, будто крик или плач, как рвота, ещё не дошёл до глотки из утробных глубин. Наконец, вырвалось на поверхность и повисло над ними, прерывисто сигналя глубину его погружения, — нет, не музыка страданий!.. — лишь болезненно-удивлённое: “ай!—ааа?!—аааааа???” — будто бы саднит, будто слишком много, будто ожидала что угодно, только не это».

*;*;*

Вот такой примерно грёзофарс...
Угадал?
Нет?
Как это всё мгновенно и неуловимо — впечатления, воспоминания, тонкости возбуждений: поворот головки, ракурс, жест, лоб, висок, беззвучно распавшиеся уста — только вспомнить, и тут же задохнулся страстным желанием вновь нежно надругаться над её непобедимой хрупкостью.
Что-что, прости, не понял?..
Ну ладно, ладно, не шуми, гений Игорь Северянин! Мы с тобой ещё вернёмся к этому, и ты мне что-нибудь прозренно провозгласишь или нашепчешь об остром вкусе дамского общества, о нервных девушках, о смешной трагедии жизни.
Ветропросвисты твои, крылолёты и буера, все твои ананасы — это всё потом, когда шампанское брызнет!
А пока без нервозности и патетики: почти насухо — в уголочек рта, аккуратненько в межключичную ямочку — да запрокинь же, запрокинь головку-то... долго и жадно — в чуть сырую от пота шейку... запах забранных волос дороже любого парфюма... — затылок — заушная ложбинка — мочка... (пощади, о, пощади, бог алчности!..) — требовательный поцелуй в растерянный от злоупотребления рот...
нет, не отвечает...
не может...
не готова...
Ещё разок.
...всё равно не отвечает...
Ну нету её, нет ещё её со мной.

*;*;*