Ананд. Глава шестая

Начало повести - http://proza.ru/2021/05/20/1508

Ранним утром, еще до восхода солнца, Ананд услышал, как в сенях заскрипели половицы, и в дверном проеме появилась Надежда. Замерев на месте и оглядевшись, окликнула его:
— Ты где?

Он приподнял голову:
— Здесь.

— Спускайся вниз. Мы обещали Досифее принести молока. Пока деревня спит, нужно выбираться из дома. Минут через двадцать затрубит пастух, колхозники выведут своих коров на улицу, все будут на виду друг у друга.

Ананд скатился с душистой горы на дощатый половой настил, стряхнул с одежды и из волос бесчисленные травинки. У ног Надежды стояла небольшая корзинка с двумя глиняными кринками, накрытыми марлей. Она нагнулась, достала из корзины одну из них, сняла марлю и протянула Ананду:
— Хочешь парного?

Он принял, сделал несколько глотков молока, вытер тыльной стороной ладони губы и вернул кринку Надежде. Она допила остальное, поставила пустую посуду на полочку у дверей, нагнулась, подняла корзинку.

Взявшись за руки, они вышли через сени на крыльцо, спустились по ступенькам вниз, огляделись по сторонам. Высоко в небе над деревней еще не догорели последние звезды, но окна многих домов уже теплились огоньками зажженных свечей. Убедившись, что улица пустая, быстрым шагом пошли по дороге.

На подходе к лесу, услышав звук пастушьего рожка, еще прибавили шаг, свернули с дороги в поле, скрылись от случайных глаз под кронами деревьев и знакомой тропой довольно быстро добрались до кельи Досифеи.

Старица уже поджидала их на бревнышке у разгорающегося костра. Надежда поклонилась ей, поставила на землю корзинку, сняла марлю с кринки:
— Это вам, как и просили. Час назад надоила.

Досифея обняла кринку двумя ладонями, поднесла к губам, с наслаждением сделала несколько глотков:
— Тепленькое еще! — поставила на бревнышко рядом с собой и сразу перешла к делу.

— Я тут поразмышляла немного, поспрашивала про вас ангелов, — она перевела взор на Ананда. — Ты, красавец, поклоняешься богу со слоновьей головой, но человек хороший, душевный. А ты, красавица, — она снова посмотрела на Надежду, — хоть в церковь и не ходишь, но приветливая. И оба вы уже достаточно настрадались в своей еще недолгой жизни. Вот я, старая, и ворочалась на своем ложе, размышляя, как же с вами, неправославными, быть? Так бы без сна всю ночь и провела, но ближе к полуночи один из ангелов прошептал на ушко, что, коль задумала доброе дело, делай без промедления, а людей судить предоставь Всевышнему. Так что, дарю я вам вот это.

Она вытащила из кармана платья сложенный пополам лист бумаги и протянула Ананду:
— Почитай, потом об остальном поговорим.

Ананд развернул бумажку. Это была выписка из метрической книги, выданная четвертого июля 1939 года в Ленинабаде некому Алексею Петровичу Чурону 1913 года рождения для регистрации брака в загсе города Мышкин. Не разобрав с налета, что к чему, он молча передал бумажку Надежде. Она перечитала ее дважды и обрадованно прокомментировала:
— С такой бумагой в кармане, выдавая себя за Чурона, тебе можно пару месяцев без опаски по всему району в открытую разъезжать!

— Но я не знаком ни с каким Чуроном. Кто он? Или это поддельный документ? А если настоящий, то каково теперь будет без него Чурону? — присаживаясь на бревнышко рядом со старицей, обрушил на нее град вопросов Ананд.

Надежда, приподняв юбку, чтобы не испачкать подол лежавшей на траве золой, тоже присела рядом с ними.

— Слишком много вопросов, — повернувшись лицом к гостям, ответила Досифея. Помолчала, собираясь с мыслями. — А про документ вот как получилось.

И она рассказала им все, что знала, и про Чурона, и про его невесту:

— Это было на прошлой неделе, когда я жила еще в Ларионовской. К старице Ксении пришла молодая женщина, Люсей звать, с просьбой о помощи. Она сама — студентка Рыбинского авиационного института, сейчас на каникулах живет у матери в деревне Костенево, недалеко от Мышкина. Полгода назад познакомилась в Рыбинске с молодым красноармейцем, бывшим беспризорником, ни отца, ни матери не помнящим. Тот влюбился в нее. Весной после демобилизации пожил с месяц на родине в Таджикистане, затосковал и приехал к ней в Костенево. А та уже гуляла с другим парнем и о свадьбе комсомольской в Рыбинске у них уже речь заходила. Поселила приезжего у себя на сеновале и заколебалась, кого предпочесть. Пока присматривалась то к одному, то к другому, парни промеж собой сдружились на почве другой обоюдной любви — самогонки.

Как-то, сидя на волжском бережку и изрядно приняв на душу, решили сами определиться, кому из них жениться на Люське, а кому отойти в сторонку и сберечь тем самым свою свободу. Устроили соревнование. Каждый взял в руки по камню, зашли по горло в воду. Низкий ростом Алексей встал метрах в десяти от берега, а Толик, так звали деревенского, на пару метров дальше. Хором досчитали до трех и разом присели с камнями на дно, предварительно договорившись, что тот, кто первый из-под воды голову покажет, тот на веки вечные отказывается от Люськи. Толик долго сидел под водой, почти захлебнулся, встал, а Алексея не видать — сидит еще. Толик решил схитрить, глотнул побольше воздуха и снова присел. Встал, а собутыльника снова не видать. Понял он, что тот тоже хитрит. Присел третий раз и глаза под водой открыл. Вода мутная — ничего не видать. Встал, перед глазами круги красные, ноги тяжеленные. С трудом, ничего вокруг не замечая, добрел до берега, упал на песок у кромки воды и уснул.

Проснулся — ни бутыли с остатками самогона, ни одежды с документом нет. Решил, что Алексей над ним подшутил. Покричал другу — тишина в ответ. Хоронясь от людей и матюгаясь, с голой задницей пробрался к своему дому, оделся, поел вчерашних щей и пошел к Люське. А та к нему с вопросом, куда Лешку дел. Он сообразил, что неладно дело, рассказал ей все. Она позвала своего отца. Втроем пошли на Волгу. Отец Люськин плавает хорошо, понырял в том месте, где, по словам Толика, они с Алексеем соревновались. Кроме камней, на дне ничего не нашел. «Надо, — говорит, — в милицию сообщать».

Вернулись домой, а Люськина мать, как услышала про милицию, отговаривать их стала: «Мало того, что Толика под монастырь подведете, но и Люську на всю деревню осрамите. А Лешке, если утоп, от вашей милиции все равно никакого проку не будет, а коль сбежал с самогоном и Толькиной фуфайкой — тоже невелика потеря. Надо идти к Ксении — ей все тайное видно».

На следующий день выпросили у председателя лошадь и все втроем поехали в Ларионовскую где все это нам с Ксенией и поведали. Ксения попросила у них что-нибудь из вещей Алексея. У Люськи была с собой его выписка из метрической книги, она и отдала ее старице. Ксения прикрепила эту бумажку под иконой Тихвинской богоматери и велела приходить на следующий день с утра. При утреннем их разговоре я не присутствовала, но, со слов Ксении, знаю, что ей было показано, что Лешка, если и жив, то в наших местах больше не покажется и от Люськи отступился навсегда. Мертв он для нее. Дабы освободить девчонку от ненужных сомнений и переживаний, она так и сказала ей: «Не вижу я его живого рядом с тобой. Мертв он. Забудь и живи своей жизнью».

Досифея оглядела притихшую рядом с ней пару:
— Чего не радуетесь?

— Больно печальная история, — откликнулась Надежда. — Жалко всех. Сплошная беспросветность.

— Не о других, а о себе думайте: идите в загс, оформляйте брак и живите счастливо. Став твоим мужем, Чандракант сможет и в Питере к тебе прописаться, и паспорт получить. Если не нравится фамилия Чурон, оставь свою, и он на твою фамилию при регистрации брака пусть перейдет.

— Я не хочу, чтобы ради меня кто-то жертвовал собой, — возразил Ананд. — Брак должен быть венцом любви, а не хомутом у невесты на шее.

Помолчав пару секунд, он хотел еще что-то добавить, но старица опередила его:
— А вот лукавства я не люблю! У вас на лицах написано, что по уши влюблены друг в друга. О какой жертве, о каком хомуте ты толкуешь?

Ананд мельком взглянул на Надежду. Та, залившись краской, склонила голову и замерла, не поднимая глаз.

— Я… — он снова замялся и наконец, набравшись духу, произнес: — Я брахмачарья!

— Это что еще за чудище такое? — Досифея повернулась к нему всем телом. — Монах, что ли?

— Вроде того. Это человек, целиком преданный Богу, но без вериг, без самоистязаний, с заботой и почитанием всего сущего, в том числе и своего тела…

— Ну, так и почитай все сущее на здоровье и заботься, — Досифея допила молоко, положила пустую кринку в корзинку, не спеша поднялась, оглядела молодых и, вздохнув, перекрестила: — Благословляю вас на совместную жизнь.

Помолчала и добавила:
— Не дурите, возвращайтесь в деревню, не таясь более от людей.

Считая разговор законченным, она, не обращая внимания на гостей, принялась расчищать от веток площадку перед входом в свою келью.

Ананд с Надеждой, помедлив, тоже встали. Ананд робко протянул «невесте» руку, она отвела ее в сторону, оправила смявшуюся на коленях юбку, подняла корзинку и, не оборачиваясь, быстрым шагом пошла вперед. Он поспешил за ней. Расстояние продолжало увеличиваться, он ускорил шаг, неожиданно вновь почувствовал острую боль в ноге, споткнулся, упал, хотел было крикнуть Надежде, чтобы подождала, и тут же засомневался: надо ли кричать? «Она вернула меня к жизни, выходила, имею ли я право и дальше злоупотреблять ее доверием? Ей нужна нормальная семейная жизнь, а не беглый каторжник. Сейчас самое время расстаться, нужно лишь затаиться, отлежаться, помедитировать для восстановления сил».

Он отполз с тропы в сторону за невысокую молодую ель, присел, облокотившись спиной о ствол стоявшей рядом березки, и слегка вытянул ногу, чтобы уменьшить боль. Для успокоения чувств и мыслей проделал легкие дыхательные упражнения, но погрузиться в медитацию не успел. Совсем близко раздались быстрые шаги, и ум взорвался встревоженным голосом Надежды:
— Где ты? Что с тобой? Прости меня, дуру! Я не хочу тебя терять! Где ты?

Шаги стали стихать. Ананд вдруг осознал, что, вопреки всем логическим доводам, и он не хочет ее терять. В голове снова все смешалось. Если откликнуться — это навек. Если промолчать — тоже навек, но окраска другая: боль, вина, одиночество…

— Я здесь! — крикнул он что есть сил и, опираясь на тонкий березовый ствол, поднялся.

— Иду! — откликнулась где-то неподалеку Надежда.

Ананд сделал шаг к тропинке, наклонился вперед, оперся рукой о ствол другого дерева, еще раз крикнул:
— Я здесь! — постоял и вышел из тени на свет.

— Где ты? — раздался совсем рядом ее голос.

Тут же показалась она сама, увидела его, подбежала, обняла, уткнулась лицом в плечо и зашептала быстро-быстро:
— Пожалуйста, не бросай меня. Ну и что, что ты брахмачарья? Мне и так с тобой хорошо. Большего нам и не надо, — она подняла голову, — правда ведь?

Ананд прижался щекой к ее щеке, но не успел ничего ответить, как ногу снова пронзила боль. Надежда, почувствовав на руках его тяжесть, помогла ему сесть на краю тропинки и тут же обвинила во всем себя:
— Это из-за меня все, из-за меня!

— Да нет, это я сам, — возразил он и пояснил: — Поленился вчера подольше поработать с ногой перед сном, вот боль и вернулась. Мне надо некоторое время просто посидеть, перебирая мудры, и пойдем дальше. А ты говори, говори… Твой голос для меня лучшее лекарство. Не смотри, что я буду молчать, как статуя. В медитации слышны не только слова, но весь человек со всеми его чувствами, мыслями, желаниями.

— Я тоже буду брахмачарьей. В конце концов, мы ведь люди, а не кошки.

— При чем тут кошки? — удивился Ананд, устраиваясь удобнее на траве.

— А как же? У нас в университете читает лекции академик Ухтомский. Ты слышал о нем. Еще хотел, чтобы я ему икону отдала. Так вот, он…

— Подожди, — встрепенулся Ананд. — Мы с этой метрической выпиской забыли расспросить Досифею о родовой иконе Ухтомских: передал ее кто-нибудь академику или нет?

— Давай, я тебе доскажу про кошек, а когда ты погрузишься в свою медитацию, схожу к Досифее, пока она тут рядом, и выясню все про икону.

Ананд медленно закрыл глаза:
— Досказывай …

— Слушай, слушай. Так вот, Ухтомский, проводя опыты над кошками, установил, что их поведение в данный момент времени определяется наличием у них в мозгу той или иной доминанты. Если кошку в период течки изолировать от самца, то у нее возникает доминанта полового возбуждения, которая не только подавляет желание к удовлетворению других функций организма, но и усиливается от их раздражения. Так, если такой кошке разжигать аппетит (звать изголодавшуюся самку к миске с едой, стучать тарелками накрываемого стола), она будет не пищу выпрашивать, а еще сильнее требовать, чтобы к ней подпустили кота. Представляешь?

Ананд молчал.

— Ах да! — спохватилась Надежда. — Слушай дальше. Но человек не кошка, он способен воспринимать самого себя и других людей не только на кошачьем уровне, но и на более высоких. И чем он человечнее, тем глубже, тоньше, чувствительнее его доминанты. Я не о том, что «половое должно подчиняться классовому», а о красоте. Когда я рядом с тобой, то чувствую, как за моей спиной вырастают крылья. Я человек с большой буквы, а не просто примат. Поэтому и не хочу тебя терять, не хочу опускаться на уровень кошки. Ты думаешь, что брак с тобой станет для меня обузой? Ошибаешься! Мне он нужен в большей степени, чем тебе. Для тебя это бумажка, обеспечивающая свободу передвижения в пределах СССР, а для меня — шанс чаще быть рядом с тобой, шанс оставаться человеком, сохранять в себе доминанту красоты. Мы с тобой жених и невеста не потому, что кто-то жертвует своими интересами, а по обоюдному желанию, по любви. Понимаешь? Ах да…

Надежда замолчала и некоторое время с интересом, как будто в первый раз, всматривалась в черты медитирующего, потом, благоразумно отказавшись от желания покрыть лицо Ананда поцелуями, тихо поднялась и, стараясь не шуметь, пошла расспрашивать Досифею о месте нахождения родовой иконы князей Ухтомских.

Продолжение http://proza.ru/2021/05/26/1576