Женщины на войне, или Чужая земля

 
Отрывок из повести «Анна с холмов»

Солдаты отогнали немцев на два километра, к церкви, и ходили по городу в поисках радостей передышки. Кляли несговорчивых баб и в бешенстве готовы были  на самом деле стрелять в их дурьи  лбы, не желавшие знать, что война продолжается, что завтра самих баб могут убить с их неприкосновенными девственными недрами.  И, глядя, как с пилоткой на молодых глазах хоронят русокосую медсестру («Какой-то матери горе»), Анна принимала истину солдатских слов, но вероятность смерти осмысливалась не как позволенье любиться с кем выпадет, а как мера чистоты всей жизни и памяти о ней.

Вскоре всех молодок  призвали в рабочий батальон; руками, убереженными от ласки, они стали выбирать мерзлую картошку, идя за плугом по снежному полю, и даже теперь выдергивали свои пальцы из горячих ладоней нестроевых солдат, грузивших мешки на телеги. А солдаты постигали свою правду, что победить – значит еще и вернуть женщинам слабость и что таких очерствевших  не скоро обратишь к природе. Когда немцы затеяли стрельбу из церкви, молодки, сбрасывавшие в это время снопы вниз, на молотильную площадку, и не подумали прятаться – сидели на скирде  без всякого внимания к летящим снарядам, смотрели войну. Правда, выйдя позднее на поле брани, они заголосили над погибшими, но их плач не казался жалостливым – скорее дерзким из-за ненависти к деловитым немецким санитарам, с которыми они сталкивались нос к носу, прежде чем оттащить своего мертвого на русскую сторону, где сколачивались доски и хлюпала в братской могиле вода.

            Чужая земля

Каждый метр земли можно было пересчитать на количество жизней и выразить продвижение цифрой фанерных памятников. Они багровели на отвоеванном пути, хотя недолог он был до Мемеля.  Сюда направились за кастрюлями  бойкие девки, смекнув, что им, кто готовит в ржавых консервных банках, посуда нужнее, чем  брошенному прусскому городку без жителей.

Шли по снегу, утрамбованному победными солдатскими сапогами. Однако всякая охота блуждать по взятому Мемелю отпала, едва они ступили на это чужое пепелище, на эти ровные улицы с аккуратными домами. Здесь всё осталось на  месте, как на затонувшем корабле. Здесь можно было сойти с ума оттого, что даже запустение перед глазами иное,  не соответствует привычному образу сожженной дотла земли.
Повернули бы обратно, если бы не увидели своих солдат, без недоверия и любопытства шагающих по мостовой, - так идут по хорошо знакомой дороге. Тогда улица утратила призрачность, перестала напоминать кошмар сна, в котором бессилие мешает открывать двери,  входить в подъезды, таящие в следах кинутой жизни беспорядок поспешных сборов. Наугад толкнули первую дверь, очутились в парадном, а поскольку кастрюли следовало искать на кухне, то подруг интересовал тот единственный ход из четырех возникших, какой ведет к ней.  Не желая гадать, решили разбрестись поодиночке, чтобы та, кому повезет, кликнула остальных.  Но вскоре все, кроме Анны,  кинулись обратно – к закутку, откуда она хрипло звала на помощь, потому что провалилась в подвал и с головой ухнулась во что-то мягкое. Оно оказалось перьями, лезущими при крике в рот и колющими руки, когда напрасно Анна пыталась нащупать возле себя опору.

Долго отряхивались, смеялись, не заметив, как вышли на другую улицу, слишком тихую и безжизненную, чтобы не изумиться  раскатистому ржанью коней.  Казалось, звуки неслись откуда-то с неба. Женщины так и замерли со вскинутыми головами: из окон четвертого этажа торчали лошадиные морды. Словно предчувствуя вопрос: «Зачем коней так высоко?» - из свободного верхнего окна высунулся молодой лейтенант: «Затем, что мы – победители! Хоть на небо загоним!» Женщины уставились на него, не отдавая себе отчета, что пробуют выяснить, почему человеческое торжество сродни нелепости, почему оно такое примитивное и грубое  по сравнению с печалью.