На полустанке

   НА ПОЛУСТАНКЕ


  Последнее время споры о том, что собой представляла давно минувшая Отечественная война, не утихают, а наоборот обостряются. И потому тоже, что многое недосказано из-за табу официальной истории.  По официальной истории весь советский народ встал, как один, на защиту Родины.  Но в формулировке «как один» - уже таится подвох.  Любой народ, а особенно такой многоликий, живущий на такой огромной территории – не мономорфная материя.  В него входит много разных народов, люди, различные по образованию, по возрасту, по профессиям, рабочие и крестьяне, интеллигенция, люди с разным прошлым, разные по укладу, по уровню жизни, пораженные в правах и непораженные, репрессированные и не репрессированные, атеисты и верующие, умные и глупые, добрые и злые. И каждый по-своему видит и ситуацию в стране, ее прошлое и ее будущее. А значит и отношение к войне разное.
 
   Заранее оговорюсь. Всякий народ сопротивляется захватчикам. Люди борются с ними в меру возможностей, сил, смелости и доблести. И в меру того отчаяния, которое несет им война.  А какова эта мера силы, смелости и отчаяния?  У каждого своя.  В этих деталях и притаился дьявол.

   Согласно официальной истории, весь народ, как один поднялся на защиту страны. Но конечно, человека, живущего в сибирской деревне, и не подлежащего мобилизации война задела не так сильно, как какую-нибудь женщину на Украине оставшаяся под немцами с маленькими детьми.  А тем более, если эта женщина имеет даже косвенное отношение к евреям.  Так что, даже в одном районе, в одном городе, которому грозит оккупация или уже оккупированном - дела обстояли по-разному. Война сорвала людей с насиженных мест и понесла в чужие города. На восток по просторам страны пошли поезда с людьми, прошедшими через ад нависшей оккупации, бомбежек и артобстрелов, потерь близких прямо на твоих глазах.  А для жителей тех районов куда война еще не дошла, беды войны были не столь ужасны. Да, уже мирной жизни не было, уже мобилизация, уже начался военный кавардак со снабжением, уже беженцы. Но жители даже центральных областей не пережили того, что пережили проезжающие мимо них в товарняках, убегающие дальше на восток от немцев.  Сколько ни сочувствуй беженцам, увидеть войну чужими глазами невозможно. 

   Потом лишения вражеского нашествия сплотили разных людей. Стало столько потерь, что довоенные различия стали крохой перед их громадой.  Согласно истории войны, испытания в большей степени сплотили людей, чем разобщили. Но в самом ее начале, когда не знали, сколько война продлится, и с какими испытаниями придется столкнуться, когда величина общих потерь не выросла до критической, довоенные различия давали себя знать. В эти дни они проявились даже более откровенно.

   Армейские рассказы при всем их разнообразии похожи друг на друга.  Черта разделения видна. Ты по одну сторону, а враг по другую.  Мой отец прошел всю войну. Его путь: отступление до Сталинграда, а потом от Сталинграда до Берлина.  Его испытания человека, побывавшего в окопах, прорывавшегося из окружения ближе к воспоминаниям других фронтовиков и больше отличаются от впечатлений человека гражданского. Я рассказы отца пересказывать не стану.  Армия – единый организм, где нивелируются различия людей. В ней, как минимум, при нормальном функционировании, все примерно одного состояния здоровья, все сплочены армейской дисциплиной. А гражданское население: женщины, больные, старики и дети, - не подчиняющееся армейскому уставу, в условиях панического бегства - совсем другое. Тут даже незначительные противоречия мирной жизни могут вырасти до противостояния.
 
   Я перескажу один эпизод, совсем не фронтовой, который как-то рассказала мне мама. Несмотря на то, что она не была в армии, и даже избежала оккупации, этот маленький эпизод, сейчас, когда разгораются жаркие споры о войне, мне кажется, вносит дополнительный штрих в картину войны.

    Маме было на момент начала войны четырнадцать лет. Война застала ее и бабушку в Одессе.  Жили они там недолго. Дедушка, мамин отец, выходец из Прибалтики, имел еще дореволюционное    университетское образование, но был большевиком с дореволюционным стажем. Зная несколько языков, он, наверное, являлся ценным кадром для рабоче-крестьянской власти. И его оставили работать в торговом представительстве в Латвии. Скоро к нему приехала и бабушка с мамой. Так что моя мама лет с пяти или шести жила в Риге.
И каким бы обособленным мирком ни жили семьи работников российского торгпредства, но дети общались с местными детьми.  Дом их стоял в том районе Риги, где селилось много немцев. И мама, будучи общительной девочкой, выучилась говорить по-немецки, так же свободно, как и по-русски.
 

   И все же, слушая рассказы своего отца о чудесном Советском Союзе, она рвалась там побывать. Ей казалось, что там текут молочные реки и кисейные берега. Несколько раз она приезжала с бабушкой  в Советский Союз. Но, наверное, жизнь их была такой обеспеченной, что мама не заметила, особой разницы.
А когда Красная Армия вошла в Латвию, торговое представительство стало не нужным. И перед самой войной дедушку перевели на работу в Одессу. Должность ему дали номенклатурную. Семье выделили большую квартиру в старом доме.  Мама не особенно успела освоиться с жизнью в Советском Союзе, как началась война. Дедушку сразу призвали в армию.
Одесса уже в первые дни оказалась на осадном положении.  Перерезать железнодорожные пути, чтобы не дать населению уехать, для фашистов проблемы не составляло.  Поэтому старались поскорее выехать. Стремящихся уехать было много. В Одессе жило много евреев. А они знали, что им грозит, попади они к фашистам. Бабушке тоже ничего хорошего не светило. Она была женой старого большевика, номенклатурного работника.

  Еще одно короткое лирическое отступление. После войны городов-героев было совсем немного: Сталинград, Ленинград, Севастополь и Одесса. Я маленький уже знал про бои за Сталинград и оборону Севастополя, про голод и Ленинграда.  А Одесса при чем. Никаких грандиозных боев под Одессой не было. И бабушка объяснила, что звание города-героя дают (тогда давали) не за бои, а за то, что героически в боях участвовало гражданское население. Я ничего не знаю о том, как вело себя гражданское население в Сталинграде и Севастополе. А про Одессу знаю со слов бабушки.  Армия под Одессой оказалась очень быстро под угрозой, что немцы отрежут ее от большой земли. Нужно было спасать армию. То есть выводить.  Флот показал себя неспособным защитить город. Но в Одессе оставался почти миллион жителей. И это бы означало массовую гибель для евреев, оставшихся в городе. И гражданское население пополнило ряды защитников города стараясь просто оттянуть момент сдачи насколько можно, чтобы дать возможность гражданскому населению выехать. Полностью такое задачи достичь не удалось. Многие евреи в Одессе погибли. Но какая-то часть все-же успела вырваться. И вот за участие в боях гражданского населения Одесса и получила звание города –героя. А в те послевоенные времена званиями не разбрасывались.    
   

 Так что перед тем, как бабушка правдами и неправдами добилась возможности уехать, она, как и другие одесситы, многое повидала. Ей дали место в поезде. Место – красиво сказано. В поезде товарные вагоны. В вагоне из всех удобств солома на полу. Полно женщин и детей.  И чемоданы. В чемоданах то, что смогли унести. Поезд шел медленно, с долгими остановками.  Железные дороги бомбили. Преимущество отдавали военным поездам и поездам с ранеными. Графики движения поездов остались в мирной жизни
При черепашьем продвижении поезда быстро стал ощущаться голод.  И ждали теперь одесситки станций, как манны. Там можно у местных обменять что-то из прихваченной в дорогу одежды на еду.
 
  Вот там, на этих станциях и полустанках мама и увидела впервые российскую глубинку. Это был или восток Украины, или уже Россия.  И мама поняла, что до сих пор она оставалась по сути иностранкой. Заметив мамин легкий акцент, на который в Одессе никто не обращал внимания, тут сразу настораживались.  Вдруг шпионка.  А сами местные женщины говорили совсем не так, как в Одессе.
Местные жители за деньги ничего давать не хотели. Как-то нутром, наверное, чувствовали, что деньги теряют цену.  Если не удержит армия оборону, и тут будут немцы, будут ли в ходу советские деньги? В цене теперь были только еда и вещи.  И еда ценнее вещей.
 
   И вот мама мне рассказывала, что с удивлением и болью наблюдала, как теперь вели себя эти деревенские женщины. Похожих на них, но веселых и дружелюбных, она раньше видела на Привозе.   А теперь все изменилось.  Они почувствовали себя хозяйками положения, разглядывали этих проезжих одесситок из вагонов без малейшего сочувствия. Даже со скрытой насмешкой. Теперь они могли диктовать правила торговли. И вот бабушка, огорошенная бессовестным грабежом, спросила одну женщину:
- Что же вы так? У меня это последнее платье.   
- У вас последнее, а у меня будет первое.  У меня в доме того, что у вас в чемодане, отродясь не было, - ответила та.

И мама рассказывала: она увидела то, чего не замечала раньше.  Война усугубила различия между людьми. Между уезжающими, и теми, кто не уезжал.  Одни уже лишились практически всего и рады были, что спаслись.  Другие были встревожены новостями, но не решались бросать то немногое, что имели. 
Почему они не уходили от немцев?  Некоторые просто не могли.  Еще надеялись, что до этих мест немцы не дойдут. Были такие, кто со злорадством смотрел на этих драпающих буржуек- горожанок, у которых в чемодане больше шмоток, чем у них во всем доме.  И вот теперь ценности изменились и критерии оценки ценности жизни изменились. Эти деревенские женщины, у которых    от роду не было хороших вещей, оказались обладателями огромных ценностей - еды.   Деревенские, которые еще не знали, как поведут себя фашисты, не так уж отчаянно их боялись.    Жили они и до фашистов так бедно, что терять им было нечего.  И причитания, и жалобы роскошествовавших когда-то одесситок их не слишком трогали. Наверное, они надеялись, что все перемелется. И будут они себе, как и прежде, работать на земле. Много не потеряют. Им просто нечего терять. Деревня не город. Это в городе новый порядок все старое сметет. А земля   плодоносит при любой власти. 
 

  Конечно же, беженцы – уязвленный контингент, которого особенно ранит малейший холодный взгляд. им хочется сочувствия.  Какое сочувствие? Грабительские условия обмена еды на вещи их ошеломил.  Я думаю женщины на станции были далеко не в восторге от войны. Но возникла возможность компенсировать их бедную жизнь и новые проблемы, связанные с войной, тем, что можно выгодно обменяться с беженцами.   Мама мало нашла сочувствия. Зато в некоторых подметила злорадство: вот вы, кто в поезде, с жиру бесились, мимо нас в купейных проносились.  А вот теперь попробуйте, почем фунт лиха.

 И вот в некогда богом забытых маленьких точках огромной страны, происходили невиданные доселе события. Когда-то редкий поезд останавливался тут. Скорые, курьерские с презрительными гудками проносились мимо. В одну сторону, в другую сторону. И никакой разницы не было, в какую сторону.
 А теперь разница появилась. И существенная. На восток шли поезда с беженцами. Не проносились. Ждали на полустанках, чтобы дать проехать поездам, идущим на запад. На запад ехали солдаты. Еще свежие и не обстрелянные. Поезда с солдатами тут не останавливались.   Солдаты едва успевали рассмотреть из вагонов людей на земле. Тех людей, которых им скоро предстояло прикрыть собой. Конкретно этих. Не общий большой дом, страну. А вот этих, которых взгляд на мгновение выхватывает на полустанке.
 

 Успевают ли солдаты заметить, как смотрят на них? Беженцы смотрят   с печалью.  Они уже много повидали, знают, что ожидает этих молодых ребят. Они знают, что многим придется в землю лечь.  Местные же смотрят с надеждой, что так их защитят, что нечего им подаваться на восток.
Потом эти, оставшиеся под немцами поняли, почем фунт лиха. Может быть нахлебались сильнее чем, те, кто уезжал. Потому что когда мама с бабушкой вернулись в Одессу, они услышали упреки, что они, мол, там в эвакуации отсиживались в то время, как тут оккупанты изгалялись. Но в тот момент женщины на станции надеялись на лучшее и не понимали, что их ждет.
 
  На тот момент, пока мимом проносился поезд с солдатами   натуральный пристанционный обмен приостанавливался. А потом снова  торговля продолжалась. Жить-то надо.
 
   Я боюсь, что некоторые найдут в моих строках копание в том, в чем не стоит копаться, осквернение памяти или  даже злопыхательство.   Но я поставил себе задачей обратить внимание, что, когда историки оперируют категорией народ (любой народ, советский. французский, американский) считать народ какой-то единой человеческой массой –  недопустимо большое обобщение.  Народ многолик.  Люди ведут себя по-разному. И за лозунгом - войну выиграл советский народ, все как один, может скрываться такое большое количество личных драм и трагедий, что на горы томов хватит.