Новогодняя ёлка

                Новогодняя ёлка.
У моего отца была сестра. Нет, не только сестра, у него ещё было три брата, два из которых не вернулись с гражданской войны. Третий брат, дядя Мотя к тому времени, о котором пойдет здесь речь, жил с семьёй в Москве и работал на Мосфильме. Он не был ни режиссёром, ни артистом, а занимался хозяйственным обеспечением на киностудии. Отец как-то ездил в Москву на несколько дней, и дядя Мотя устроил его в массовку в фильме «Александр Невский», который снимал тогда Сергей Эйзенштейн. Так что отец даже получил свой «актёрский» гонорар и на эти деньги привёз из Москвы маме первые в её жизни духи. Жили мы бедно, и эти духи казались тогда царским подарком. Это было свойственно отцу. Он любил делать сюрпризы особенно маме, и ей это нравилось. Но вернёмся к папиной сестре, моей тёте. Звали её Галя. Она была красивой какой-то восточной красотой. Густые тёмные, слегка вьющиеся волосы, волной спускающиеся на плечи, тонкий нос с горбинкой, смуглый цвет лица и блестящие улыбающиеся глаза под тонкими длинными ресницами, и не удивительно, что в неё влюбился известный в их кругу лётчик, ещё редкой в то время профессии. Пётр Гавриленко, уже награжденный орденом «Красного знамени», в строгой военной форме, опоясанной ремнями, с кобурой на поясе и орденом на груди, пользовался у женщин особой благосклонностью.  Но он выбрал тётю Галю, и они поженились. И были бесконечно счастливы. А в 1924 году у них от той большой любви родилась девочка Зина, моя двоюродная сестра.
 Жизнь кадровых военных обычно связана с частыми переездами по месту дислокации их части. До 1935 года они жили в Смоленске в общежитии для военнослужащих, а в начале 1935 года дядю Петю направили на новое место службы в Белоруссию, кажется, в Молодечно. Освобождалась комната в общежитии, и дяде Пете как-то удалось договориться, что в неё переселится наша семья. Так мы оказались в Смоленске, в общежитии военнослужащих, хотя никакого отношения к военной службе не имели. В нём мы прожили до самого начала войны.
 Это было общежитие коридорного типа, когда все комнаты выходили в один длинный коридор, в конце которого находилась большая кухня, где у каждого из жильцов был свой столик или тумбочка, на которых они на примусах готовили себе еду. Рядом находилась и постирочная, заставленная и завешанная по стенам тазами, шайками и ваннами, а также общий туалет. С жильём в стране было туго, и получить комнату в общежитии даже без каких-либо удобств считалось большой удачей.
Однажды, перед самым Новым годом, проездом по делам службы в Москву к нам заехал муж тёти Гали, дядя Петя, и оставил погостить у нас свою дочку Зину, собираясь забрать её на обратном пути. Это был 1936 год, выходной день. Так что все были дома. Мне тогда шёл шестой год. Весь тот день дядя Петя провёл у нас, а ночью ушёл на вокзал. Мне запомнился тот день особенно. Военный! С орденом на гимнастёрке и двумя шпалами в петлицах! Я восхищённо смотрел на него. И это был мой дядя? И всё же, не смотря на такую значимость его фигуры и строгость его формы, он мне казался совсем «своим» и чем-то совсем близким. Невысокого роста, добрые улыбающиеся глаза и полные губы не вызывали у меня какой-то его особой отдалённости от той жизни, в которой жил я, сын простого бухгалтера. А наоборот, он казался мне каким-то близким и давно знакомым мне человеком. Это был, пожалуй, единственный раз, когда я видел дядю Петю. И таким он остался в моей памяти.
 Я тогда с температурой лежал в постели. После рукопожатий и объятий с отцом и мамой, он, как мне показалось, укоризненно посмотрел на меня:
--А, ты? Почему ты валяешься в постели? Заболел?
Я утвердительно качнул головой:
--У меня температура.
--Температура, говоришь?
Он присел на край моей постели, наклонился и своими тёплыми губами прикоснулся к моему лбу, а потом, отстранившись, и улыбнувшись, сказал:
--Нет у тебя никакой температуры. Вставай, одевайся и пойдём с нами. Есть у меня кое-какие дела здесь в Смоленске, а потом я покажу вам такие места в городе, о которых вы и не подозреваете.
 Но мама воспротивилась. Она была очень законопослушным человеком. Особенно по отношению к врачам. Всегда в точности соблюдала все их указания.
--Нельзя ему. Врач велела отлежаться ещё как минимум день. Да и на улице холодно. Я сейчас буду поить его горячим молоком.
--Ну, что ж, раз нельзя, значит нельзя. –Дядя Петя, качнув головой, с сожалением посмотрел на меня. –А жаль.
И они ушли, а мы с мамой остались. А я был расстроен тем, что не смог пойти вместе с ними, и что наши дворовые ребята не смогут увидеть моего такого геройского дядю. А вечером, перед тем как уйти на вокзал, он снова сидел на моей кровати и, складывая по-разному пальцы своих рук, показывал мне на стене тени разных фигур: то это была лошадь, то собака, а то заяц, который даже двигал своими ногами и шевелил ушами, совсем как настоящий. А поздно вечером, когда я уже спал, перед уходом он оставил Зине деньги и наказал организовать на Новый год ёлку, чтобы, когда он вернётся, ёлка ещё стояла наряженная. Я никогда за всю свою жизнь не видел новогодней ёлки и даже не знал о таком обычае встречать Новый год с нарядной ёлкой. Дело в том, что до этого года в стране запрещалось ставить ёлку. Считалось, что это «поповский» и антисоветский обычай.
--А, сейчас вышло постановление правительства, позволяющее ставить новогодние ёлки как развлечение для детей. Так что ты, Зина, прояви инициативу. Я думаю, что теперь будут продаваться и ёлки, и ёлочные игрушки.
И он ушёл к своему поезду.
 Зине было тогда лет 13, но она была не по годам самостоятельным человеком. Оставшиеся до Нового года дни она таскала меня по магазинам и даже на базар в поисках ёлки и ёлочных игрушек. Магазины, видимо, были не готовы отреагировать на новое постановление правительства. Ничего, кроме конфет в красочных обёртках мы там не смогли найти. Зато на базаре среди крестьян, продававших разные продукты своего труда, стояла одинокая старая женщина интеллигентного вида в потёртом зимнем пальто с меховым воротником и старомодной шляпе, под которой угадывалась вязанная шапочка, закрывающая уши. На прилавке перед ней лежали какие-то старые вещи и среди них плюшевые игрушки и одинокий стеклянный шарик ярко красного цвета. Зина сразу бросилась к этому прилавку. Взяв в руки шарик, она показала его мне:
--Смотри, это ёлочный шарик. – И действительно он был приспособлен к тому, чтобы его можно было вешать на ёлочную ветку, из него торчала проволочка в виде петли.
--Сколько стоит этот шарик?
Старушка назвала цену. Она была невысокой.
--Скажите, а ещё у Вас нет каких-нибудь ёлочных игрушек?
--Есть, девочка, есть и ещё. А у тебя деньги есть?
--Есть, бабушка.
Зина вынула из кармана пальто деньги, --Вот.
Старушка с опаской огляделась по сторонам и полезла в сумку, которая стояла у её ног. Вынула ещё пару стеклянных и несколько блестящих картонных фигурок, и кроме того пять тоненьких свечек. Я видел, как загорелись глаза Зины. Да и сам обрадовался. Нашли!
--Это остатки прежней моей жизни. Забирайте, детки, я много с вас не возьму.
Мы расплатились и были рады, что одну проблему смогли решить.
 Оставалось купить ёлку. Этим вопросом уже занимались все: и мама, и папа. Но пока безрезультатно. Мама видела, как мужчина вечером нёс через площадь, что около нашего дома, небольшую ёлку. Она спросила у него, где он купил. И он указал ей на соседний переулок. Но в переулке она никого не нашла.
--Люди ещё боятся. Раньше за продажу ёлок можно было даже попасть в тюрьму. Они ещё не знают о том, что сейчас это разрешено, -- предполагала она. –Скорее всего, если и будут продавать, то по вечерам или ночью. Тайно.
Зина сама, а иногда, когда разрешала мама, забирала с собой и меня, и мы бродили по нашей площади, заглядывали в соседние улицы и переулки. Иногда видели людей, несущих ёлки, расспрашивали их. Но всё это были те, кому повезло купить ёлку.  А мы никак не могли напасть на их продавцов. До Нового года оставалось всего два дня, а ёлки у нас всё ещё не было. Уже начали думать, что мы украсим вместо ёлки.
 В тот вечер Зина пошла одна, потому что было поздно, и мама меня не отпустила. Я уже лежал в постели, когда отворилась дверь, и в комнату сначала просунулась вершина, а затем и сама ёлка вместе с сияющей Зиной. Сколько было радости!
 Весь следующий день, а это был последний день 1936 года, мы украшали ёлку. А вечером провожали старый год и отмечали приход Нового 1937 года. Я ещё хорошо помню, сколько было радости и веселья. Были и танцы, хороводы и песни, а потом мы тушили в комнате свет и зажигали свечи. Спать легли поздно. А назавтра пришла телеграмма от дяди Пети: «Задерживаюсь несколько дней. Поздравляю Новым годом! Желаю счастья. Пусть Зина едет домой сама. Пётр.»
Через два дня мы провожали Зину на поезд. А ёлка продолжала стоять, ожидая предполагаемого приезда дяди Пети. Стали осыпаться иголки, и только тогда мы разобрали её. Дядя Петя так и не заехал к нам. А мы его ждали. Особенно я.
Прошёл месяц, а может быть больше. Я сейчас уже и не помню. И вдруг к нам приехала тётя Галя. Какая-то не такая, совсем не красивая, с какими-то пятнами на лице. На голове в её тёмных волосах появились белые волосинки. Она была в «положении», и это было заметно по её располневшей фигуре. И вместе с ней вошла тревога в нашу комнату. Я слышал какие-то непонятные слова: «трибунал», «враг народа», и тёте Гале нужно от чего-то отказаться. Но тогда мама сказала, что нам нужно пойти погулять. Она одела меня, оделась сама, и мы вышли с ней на улицу, оставив отца с тётей Галей наедине. Недавно выпал снег, и вся площадь перед нашим домом была укутана белым одеялом, и только тротуары, утоптанные людьми, образовали тёмную окантовку всей этой сверкающей красоты. Мама молчала, но я видел, что и она чем-то расстроена. Я спросил её, что случилось? Но она, глядя куда-то вперёд, сказала: --«Беда, сыночек, беда». И всё. Так я ничего и не узнал тогда.
И только через несколько лет, когда я уже учился в школе, перед самой войной, мы с отцом, мамой и недавно родившимся братиком были на маёвке в пригороде Смоленска, организованной предприятием, где работал папа. Был солнечный день. Взрослые в лесу прямо на траве разложили привезённую с собой еду и бутылки с вином. Мангалы, как принято сейчас, отсутствовали: или тогда не было мяса, а может быть, самих мангалов. Произносились тосты, пели песни и даже танцевали. А дети резвились сами по себе. Играли в лесу в прятки, залезали на деревья. В общем было весело.
                Назад все возвращались на арендованном автобусе, а папа предложил мне пройтись пешком, благо от места маёвки до нашего дома было всего километров десять. Мы шли по лесной дороге. Солнце, спускаясь за лесом, просвечивало сквозь ветви сосен. Отец, обращая моё внимание на всё, что окружало нас, говорил, как здорово, если б кто-нибудь смог описать всю эту красоту словами.
--Может, попробуешь, --сказал он, обращаясь ко мне.
Я слушал его в пол уха и не знал, что ответить. А мне не давали покоя слова, которые выкрикнул мне на днях Толька Тетёркин, когда мы играли в нашем общем дворе:
--И никакой твой дядя Петя не герой. Его арестовали. Он враг народа и шпион! И не хвастайся им.
Тогда я собирался его побить, но он убежал, а его слова почему-то застряли у меня в голове, и мне нужно было опровергнуть их, доказать, что это не так. А как это сделать? Ведь с тех пор, как перед Новым годом дядя Петя был у нас, он ни разу больше не приезжал к нам. И я спросил отца:
--Папа, это правда, что дядю Петю арестовали?
Отец смолк, и мы долго шли молча, не говоря ни слова. А уже при подходе к городу, он сказал:
--Да, сынок. Это так. Но я не верю в это и надеюсь, что правда восторжествует, и мы ещё увидимся с ним. А ты не думай об этом. Трудно жить, когда встречаешься с несправедливостью.
Я был поражён. Дядя Петя, и вдруг - шпион? Я вспоминал его доброе лицо, улыбающиеся глаза, тёплые полные губы, прикасающиеся к моему лбу, и не мог поверить. Что-то очень неприятное вползало в мою жизнь. Я не мог объяснить, но впервые почувствовал то, о чём слышал от взрослых, что значат слова: «тяжело на душе».
Прошло много-много лет. Жизнь в стране, в нашей семье и моя личная совершала крутые повороты, и всё что было до этого, постепенно стиралось из памяти, уходило на второй план, переставало беспокоить. Закончилась война, с которой не вернулся мой отец. После эвакуации мы снова вернулись в Смоленск. Я уже взрослый, окончил школу и поступил в институт. Мы с мамой и младшим братом живём в коммунальной квартире. Что было, то было, переставало беспокоить и голову, и душу.  Но, вот, однажды к нам в гости из Молодечно приехала моя двоюродная сестра Зина вместе с маленьким сыном. Ему было шесть лет, столько, сколько было мне в тот её первый приезд в Смоленск, перед Новым годом.  Теперь у неё другая фамилия, не Гавриленко. И прошлое вновь напомнило о себе. Встреча была и радостной, и горькой одновременно. И только тогда я наконец узнал, через какие испытания пришлось пройти семье Зины и её родителей. Рассказ её не был наполнен эмоциями. Всё давно прошло, пережито и, конечно, оставило горький след. Но меня потрясла жестокость той власти, которой я доверял, и, даже больше, верил.
--Ты помнишь, как мы встречали Новый 1937 год здесь, в Смоленске? --спросила она у меня. –Ты тогда ещё был маленьким.
--Конечно, помню.
--Какая у нас была ёлка! –мечтательно вспоминала Зина. -- Я тогда возвращалась в Молодечно в приподнятом настроении. Но дома я застала маму, чем-то очень обеспокоенную. И вскоре всё выяснилось. Оказывается, звонил из Москвы папа. Он сообщил ей, что арестовали его друга. Я помню только имя его – Алексей. Когда-то они вместе служили в Смоленске. Но потом его вызвали в Москву на какую-то высокую должность в Генштабе по рекомендации Тухачевского. Ведь Тухачевский тоже был из Смоленска. Это было ещё до нашего отъезда в Молодечно. В этот приезд в Москву папа, навестив жену своего друга, узнал об его аресте. Больше того, она ему рассказала, что арестованы ещё некоторые его сослуживцы и друзья. Их обвиняют в шпионаже в пользу какой-то иностранной разведки. Зачем папу вызвали в Москву, он пока не знал, никто ему не смог объяснить. Он опасается, что, может быть, именно по этому делу. Приходится ждать вызова к начальству. Но после этого звонка он больше не звонил, и вообще не было от него никаких известий. Мама волновалась, переживала. А ведь ей нельзя было. У неё уже шёл шестой месяц беременности. И только через недели две после моего возвращения в Молодечно, к нам пришёл какой-то человек в обычной штатской одежде и предложил маме переговорить наедине. Мне пришлось выйти на улицу. Я не отходила далеко от нашего дома и, когда тот человек покинул наш дом, вернулась. Маму я застала в ужасном состоянии. Она сидела на диване, опустив голову, а из её глаз лились слёзы.
Зина умолкла, платочком вытерла повлажневшие глаза, а я уже знал конец истории: дядю Петю арестовали. Я помнил тот разговор с отцом, когда мы возвращались с маёвки. Но оказалось, что это ещё не всё. А Зина, немного успокоившись, продолжила:
--Он, этот человек, сообщил ей, что отцу дали десять лет колоний без права переписки и свиданий и предложил маме ужасное: он хотел, чтобы мама отказалась от папы «в связи с его предательством» и об этом написала письменное заявление. Не могла она написать такое заявление на любимого человека, тем более, что она знала, что он не предатель и никогда не предаст ни свою страну, ни свою семью. И она отказалась. И тогда этот человек объяснил ей, что её ожидает, если это её решение будет окончательным: ссылка в лагерь и передача детей в детдом. Он дал ей неделю срока, чтобы всё взвесить и принять окончательное решение. Вот, тогда она и поехала в Смоленск к дяде Лёве (так звали моего отца) за советом. И они тогда решили, что она напишет такое заявление, но слово «предательство» там будет отсутствовать. И вообще это будет как обычное заявление о разводе. А когда дядя Петя освободится, то всё поймёт. Дядя Лёва не был уверен, что такое заявление удовлетворит «органы». Но всё обошлось. Может быть не хотелось возиться с женщиной, у которой в любой момент им придётся принимать роды. И мама стала жить в ожидании новой встречи с отцом, пусть и через десять лет. Но ещё перед тем, как подошло время рожать моего братика, её подруга объяснила ей, что «десять лет без права переписки» означает расстрел. Это окончательно сломало маму. Роды прошли неудачно. Ребёнок родился мёртвым в результате родовой травмы, а мама прямо на глазах стала угасать. И через полтора года её не стало.
Последние слова Зина произносила, прерываемые слезами. Плакала и мама. Глядя на них, я едва сдерживался, чтобы не последовать за ними. И я подумал, в какой жестокой стране мы живём, где человеческая жизнь ничего не стоит, где великая любовь может быть загублена ничтожными людьми. И нет никакой пощады никому. Все под Богом ходим. Только Бог у нас земной. И имя ему – Сталин.
С тяжёлым сердцем мы провожали Зину в её опустевший дом, и ещё долго переживали тот разговор. Но жизнь тех, кто оставался живым, продолжалась.  Бесстрастное время текло, не обращая внимания на страдания людей. Наступил 1953 год. Вся страна переживала уход из жизни «великого кормчего» страны. К какому «счастливому» будущему привёл бы он, если бы прожил ещё много лет? Страшно подумать! Но судьба, а может быть, Бог, если Он есть, смилостивилась над людьми, забрав его в мир иной.
А в 1956 году Зина получила официальный документ, где говорилось: «Гавриленко Пётр Алексеевич 1902 года рождения реабилитирован в связи с отсутствием состава преступления».