Как мы поехали в Москву и что из этого вышло

               
В историю нашей семьи описываемые события вошли под кодовым названием  “Московская эпопея”, хотя моё мнение более подходящим было бы “авантюра”.Время действия 1963 – 1964 годы.


Тем летом проездом на “Юга” у нас в Киеве остановилась моя институтская подруга Софа со своим мужем Володей. Во время учёбы в Свердловске мы жили с ней в одной комнате институтского общежития. В первом семестре мы и учились в одной группе, затем группу уменьшили и нас разъединили. По окончании 2-го курса я уехала в Киев., а она спустя год - в Москву. Между нами установилась переписка, которая то вспыхивала, то затухала, буквально на годы. Письма были перегружены эмоциями- мы были в романтической девичьей поре столь же глупой, сколь и прекрасной.


С тех пор прошло немало лет, мы впервые увиделись. Обе стали врачами, женами, мамами, обе изменились, но осталась память о беззаботной молодости полной, не то чтобы надежд, но мечтаний. Софа ехала в отпуск с мужем - художником на собственной машине, выглядела очень современно..
Наше киевское жизнеустройство произвело на неё удручающее впечатление. Моя семья, состоявшая из 5-ти человек: мамы, нас с мужем и двух детей, занимала одну комнату в коммунальной квартире. И быт, и материальное положение, несмотря на то, что все работали врачами, оставляло желать лучшего. Мой муж работал на 1.5 ставки, а отец периодически подбрасывал помощь, тем не менее, мы едва держались на плаву.


Главным же была полная бесперспективность. Мне было 36 лет, мужу 41.  Наш опыт показал, что ни на что в будущем мы расчитывать не можем. Графа в паспорте была непреодолимым препятствием к росту. Собственно, я и не претендовала - мне хватало работы и семьи. Но у Вовы был большой потенциал и никаких иллюзий. Если мне скажут, что тот или другой “инвалид по паспорту”- всё же добился или пробился, то я скажу - поинтересуйтесь кто или что за ним стоит.
Софа жила и работала не в самой Москве, а в посёлке Степановское, что в 1,5 часах езды автобусом от станции Сокол, где был филиал онкологического института имени Герцена.У неё были дружеские отношения с главврачом больницы- Марголиным. Приехав домой, она поделилась с ним о нас.


В том году в Киеве состоялся Всесоюзный съезд онкологов. Марголин был на этом съезде и познакомился с нами. Спустя какое-то время он передал нам через Софу приглашение на работу в руководимую им больницу. Об условиях разговора не было, мол, нам нечего терять. А коль есть охота заниматься научной работой - никто не запретит. Ни о каком содействии не было и речи. Ответ требовался определённый и немедленно, так как подаётся общий список на московскую прописку нескольких врачей. Получить московскую прописку было делом невероятным, а здесь был реальный шанс. Прошло несколько десятков лет, больше половины жизни, а я помню разговор до мельчайших подробностей, до интонаций, до знаков препинания.


Софин звонок нас дома не застал. Она нашла нас у папы.  Трубка у Вова:
- Володя, решай – да или нет.
У Вовы игривое настроение. Глядя на нас – меня, папу и Полину Григорьевну, он, улыбаясь, кричит в трубку:
- Да!
Не задумываясь, не советуясь, не делясь, даже, о содержании разговора. Но я догадываюсь о чём речь по повторению фраз, по ответам.. И я кричу - Нет! Но Вова заглушает меня и будто это азартная игра, повторяет – Да!
Как я сдалась – не помню. Это прошло незаметно. Я не думала о том, куда мы едем.

Я стала собирать все наши трудности, невзгоды, незаслуженные обиды.. А неисправимая идеалистка, моя мамочка размечталась:
 - Вовочка сможет там реализовать свои возможности.  Россия не Украина!
Бедная мамочка, она даже не вспомнила печальный опыт с Куркиным, где Вову даже с направлением не приняли, открытым текстом указав причину. И в Великих Луках, и в Нелидове.. и всё по той же причине. Это ведь всё Россия!
Но мама всё еще верила в перегибы на местах или как там это называлось. Уже Вова был непоправимо травмирован, разочарован до такой степени, что не мог свободно дышать, уже я полностью прозрела, а мама еще верила, хотя и с ней сделали всё, чтоб уничтожить личность.


Нас пытались образумить, остановить. Приходила кузина Галя Шехтман, Люсик Гольденфельд.. Куда там, мы уже закусили удила. У нас были основания против их советов. И те, и другие, не в пример нам, были более устроены – муж Гали служил в штабе округа, Люсик был ученым - физиком, их статус был не сравним с нашим.
Вова уехал первым. Просто получил расчёт , купил билет и укатил. Было решено не рисковать. Он приедет на место, разберётся и лишь тогда я оставлю работу. Сами себе удивлялись – вот какими предусмотрительными стали, взрослыми, наконец. Пишу и мне и грустно, и смешно. Ох-хо-хо.. Всё ясно, нам уже не остановиться.


Ко мне в кабинет пришёл главврач Квартин – упрашивал, убеждал.. И опять с высоты ушедших лет мне видится, что был у него способ остановить нас. Почему бы такому, тогда ещё сильному человеку, знающему нам цену, не желающему нас терять, не поинтересоваться как мы живём, в каких немыслимых условиях. Ему ничего не стоило бы нам помочь, потому что я уже 4 года стояла на очереди на квартиру.
Эту очередь я получила вопреки порядку, как исключение, пробив брешь в бюрократической системе ударами  своего сердца. Я сделала невероятное, не отворив ни разу дверь в государственные учреждения, а только лишь послав письмо, которое я и адресовать-то куда не знала. Врачи- коллеги надоумили. А Квартин только уговаривал меня остановиться, не совершать ошибку. Единственное чего он добился, в чём я послушала его – не выписалась из Киева, не отрезала пути назад.


Уже два месяца Вова в Москве. Письма приходят невразумительные: в одном ехать стоит, в другом – нет. От письма к письму настроение менялось до противоположного. “Надо ехать – не надо ехать” - не есть ли это для нашего времени ещё одна характерная еврейская черта. Мы с мамой решили – я поеду и разберусь на месте.


Итак, я оставляю работу, родных, Киев и отправляюсь за Вовой. Описывая эти события, я испытываю не просто огорчение, но и удивление. Как можно было с такой быстротой и лёгкостью решать жизненно-важные вопросы, так рисковать. Что это было - детскость или глупость, смелость или отчаяние? Незнание жизни, странность ли характера? Но ведь характеров было три. Но я всё же нахожу некоторое оправдание – в чём оно можно узнать, прочитав все мои рассказы. Что-то ведь есть в том, что один гнал себя к смерти как к единственному реальному выходу из страданий, а вторая не может забыть, простить, успокоиться.


Степановское представляло собою старинную дворянскую усадьбу. Таких роскошных усадеб немало вблизи Москвы. И они, и сама местность сохраняют имя своих хозяев. По пути в Степановское, мы проезжали Архангельское. Сохранилоь имение Юсупова.
Я  не знаток этих мест, но судя по Степановскому, это дворцы. Некоторые из них превращены в музеи, а Степановское стало филиалом института Герцена, крупнейшей онкологической больницей.
Здание с колоннами великолепно. Обширная территория представляет собой участки леса, огромные поляны. Среди лиственного леса расположены котеджи для сотрудников. Их объединяет центральная аллея, названная “Аллеей Марголина”.


Сама деревня Степановское располагается в 5-ти км от больницы.
Мне однажды довелось побывать в ней. Попросили посмотреть больную. Даже по тому, что я смогла увидеть, побывав только в одном хозяйстве, я была потрясена. В голове не укладывалось, как в такой близости к Москве, сохранилось такое убожество. Обстановка напомнила “Матрёнин двор” Солженицына, а ещё Радищева “Путешествие из Петербурга в Москву.”  В избе, где жили люди, за занавеской была скотина. Всё было убогим, серым. Я невольно сравнила с украинскими деревнями, с их белыми хатками, садиками и палисадниками, с их вышитыми рушныками, украшающими жилище внутри. Село выглядело нарядным, тогда как здесь картина представлялась безрадостной. И какой контраст между красотой усадьбы и деревней. Это было в порядке вещей, но на  меня произвело неприятное впечатление. Впрочем, я и была – то там всего один раз.


Нам, как и каждому сотруднику, отвели половину котеджа. Теперь я бы сказала – однобедрумную квартиру с кухней, ванной и летней верандой. Снабжение в Степановском было ужасное, фактически его и не было, так как в маленьком магазинчике на территории больницы не было почти никаких продуктов. Но там постоянно толпились больные в своих полосатых пижамах. Та же картина имела место в кинотеатре - сарае. Всюду больные. К этому предстояло привыкнуть. Пока же у меня было ощущение, что весь мир болен раком.
За малейшей надобностью приходилось ехать в Москву. Кроме времени и сил, требовались деньги. Работать же больше, чем на ставку рассчитывать не приходилось.


Кто-то из тех кто защитился, имел дополнительные деньги. Были слухи, что некоторые хирурги не брезгуют брать деньги у больных, в частности, один знакомый по Венёву бывший фельдшер, а ныне врач - Волобуев.
Зачем вы сюда приехали? – удивленно спрашивали нас. Мы что-то лепетали о наших трудностях, но здесь это не убеждало и нас самих.
  - Смотрите, Асенька всё время на аллее, чтобы поймать солнышко.
  - Но ведь Мелонян – прекрасный врач, а работает здесь, и Сахая, и Волобуев..
  - Да им деваься некуда. Мелонян политический беженец из Ирана. Сахая в своей Якутии топором дверь в туалет открывала. Волобуев из известного вам Венёва – что ему было терять..


На душе у меня становилось муторно, тем более, что перед отъездом я заведовала отделением. Я брыкалась, не хотела.. У нас с Вовой отношение к администрированию было негативным. Но я могла, будучи ординатором в терапии, сочетать эту работу с работой по электрокардиографии, что было для меня и желанным, и свершённым фактом. Участок и поликлиника стали пройденным этапом. Здесь же мне была уготована полная деквалификация. В этой больнице были нужны хирурги-онкологи разных профилей, врачи- химиотерапевты, радиологи и врачи вспомогательных служб. Я имею в виду лаборантов, врачей функциональных кабинетов, рентгенологов и так далее. На кой чёрт им ещё и терапевт?


Но разве мы выясняли зтот вопрос. Перед нами маячила Вовина научная работа, остальное не имело значения. Знаете, когда я обслужила больную в упомянутой уже деревне и она благодарила меня, я в ответ расплакалась. В этой больной я почувствовала что-то своё, родное, что потеряла, возможно навсегда.
Теперь я поняла, что каким-то образом мы с мамой создали культ Вовы. Оглядываясь на свою жизнь, я лишь убеждаюсь в этом. Да, Вова был неординарным врачом. В нём была искра божия. Он был одержим своей работой, нередко творил чудеса. Но культ, созданный нами, родственниками, благодарными больными, восхищающимися им, называющими его солнышком и другими словами, которыми других не величают - всё это вместе с терниями по которым он прошёл, вместе с колоссальной несправедливостью, царившей всюду, которую он испытал на себе, на которую не мог закрыть глаза и бессилен был что-либо сделать, превратило его в жертву, в мученика и, в конце-концов, убило.


Чтобы дойти до понимания этой непростой психологической драмы надо было её пережить и осмыслить. Только сейчас, я в полной мере осознала какой жестокий эксперимент поставила с ним, а, вернее, с нами, жизнь. И подопытный материал выбран безошибочно: для него были нужны такие как мы. Когда я сталкиваюсь с ключевыми моментами нашей жизни, то непременно выползает проклятый национальный вопрос. Он редко был произносим вслух, а действовал подло, из-за угла при каждом повороте судьбы, сталкивая с дороги в кювет. Перед ним Вова был безоружным. Его не маскировала внешность, он не менял фамилию, не прибегал ни к чьим услугам, ни к уловкам. Наоборот, он бросал вызов своим недругам, при этом страдая сам.


Есть такое неписанное правило в человеческих отношениях - чем чувствительнее, чем уязвимее человек - тем больше его испытывают, тем больше ему достаётся, особенно, если он не покоряется, не приспосабливается. Тем, кто способен унижать, доставляет большое удовлетворение унизить гордого. Тому, кто лебезит, кто принимает правила игры,даже тем, кто способен игнорировать положение вещей - может быть даровано снисхождение.
Я не уверенна, что была бы понята, это очень непросто, но я это вижу абсолютно ясно, у меня ни малейших сомнений в том, о чём я говорю. Слишком близко меня это касалось.


Я пыталась перестроить Вовино сознание, зная всю разрушительную силу его.
Мой характер был другим. Я способна была на смирение, на уступки. но вместо этого я сама стала слишком зрячей, слишком нетерпимой, бескомпромиссной. Это плохо, плохо именно для самого себя. Но делать нечего, джин был выпущен из бутылки.
Между прочим, когда я проходила интервью в американском консульстве в Москве и ведущий задал мне ключевой вопрос: "Почему вы хотите уехать в Америку?"  Я не нашлась что ему ответить. Меня проинструктировали чтоб я говорила об антисемитизме. Я слышала от прошедших эту процедуру ужасные вещи, о которых они рассказывали. К примеру, один рассказал как его дедушку бандиты привязали к лошади и погнали лошадь по деревне. Что-то мне в этих рассказах претило.


На тот же вопрос я ответила, что антисемитизм красной, нет, черной нитью прошил всю нашу жизнь. Меня попросили поконкретнее, привести примеры, на что я невольно со скрытым вызовом, произнесла: “Если вы имеете в виду не били ли нас, то я скажу - нет, не били.” Я была уверенна, что не прошла, но тем не менее, получила добро. Может быть этот человек был сведущим и понимал что не только нацисты, не только открытые негодяи, и не только в печах Освенцима устраивали Холокост, но и в солидных кабинетах, респектабельные, всеми уважаемые люди с вежливой улыбкой и абсолютно бескровно. В таких условиях легче было сохраниться, сознавая себя евреем, зная расстановку сил. Мы же были одурманены слишком долго, чтобы выработать защитные механизмы. Вот и метались в поисках места, “где оскорблённому есть чувству уголок.” Где нашёл свой “уголок” Вова, где я - об этом ещё будет сказано.


Пока же я возвращаюсь в то место и время, на котором остановилась.
Меня приняли в отделение “для долечивания” на должность врача-терапевта. До сих пор не знаю есть ли официально такая единица или это местное творчество. Идея такого звена в онкологической службе пришла из заграницы, по-моему из Франции, куда для обмена опытом ездила какая-то женщина-профессор из института Герцена.
Отделение для долечивания (буду условно называть его ОДД), принимало ранее оперированных и лечившихся консервативно в этой больнице. Целью было наблюдение за результатами лечения этих больных. Их вызывали активно из мест проживания, т. е. со всех концов Советского Союза. Здесь их обследовали, производили анализы, рентген и прочее. В то же время режим у больных был санаторным. Этому очень способствовала обстановка.


ОДД  располагалось в котеджах, удалённых от основного корпуса. Территория его представляла огромную поляну, фактически, луг с обильной сочной травой, которую скашивали и затем смётывали в стога. Из-за этого воздух был особенным - чистым, свежим, с запахом скошенного сена и полевых цветов - невероятный, пьянящий аромат. Однообразие ландшафта нарушалось наличием старых, раскидистых лиственных деревьев.
Я не очень вникала в составляющие детали - не до того было, да и не надолго я задержалась, но несомненно, сама обстановка не могла не оказывать благотворное влияние на больных. На сей день это были, в основном, практически здоровые люди, но знавшие как зыбко их благополучие и потому особенно дорожившие отпущенным им временем и возможностями. Они, как говорится, старались урвать от жизни что удастся.


Прийдя на обход, я заставала пустые палаты. Если же кто-нибудь задержался, то с недоумением реагировал на мои рутинные вопросы, а от осмотра и вовсе отказывался: “Да что там, доктор, смотреть. Я ж сказал, что хорошо себя чувствую”.
Я настаивала. Тогда он нехотя подымал рубаху, а от того, чтобы лечь с раздражением отказывался. Что она, мол, пристаёт эта докторша, делать ей нечего. Я тяжело переносила эту неприкаянность, ненужность. Вова пропадал на работе. С подругой отношения не складывались. Она и не приходила, и не приглашала к себе. Пытаюсь вспомнить, была ли у неё хоть раз и не могу. На её рабочем месте так и не была ни разу. А ведь всё было на одном пятачке - и жили рядом, и работали вместе. Было непонятно, странно, обидно и грустно. Не берусь угадывать в чем  было дело. Я почувствовала, что здесь, как это нередко бывает в замкнутых коллективах, процветают сплетни, интриги, имеют место группировки.. 


Никто не знал как определимся мы и потому был с нами осторожен. При мне мою подругу называли ТАСС, что на местном языке означало Телеграфное Агенство Софьи Славинер.
Вобщем, атмосфера коренным образом отличалась от привычной нам, деловой. Может где-то кто-то и у нас грешил подобным, даже полагаю, что знаю “кой-кого”, как говорил логопед, которого сыграл наш талантливый Ролан Быков, но маленькая грязь, попав в чистый водоём, не может замутить его. В нашей киевской больнице все мы были настолько заняты делом, так уважали профессионализм друг в друге, что не было ни интересов, ни времени ковыряться в чужом белье.

 
Примиряло меня с обстоятельствами впечатление от работы основного звена. Это выглядело грандиозно. Каждое утро все врачи собирались на конференцию в зале, который, как представлялось мне,был предназначен для баллов высшего сословия. Мне не требовалось напрягать воображение, чтоб увидеть его во всём великолепии убранства, сверкании люстр, звучании благородной музыки.. Увидеть нарядных дам и кавалеров ещё благополучного  девятнадцатого века, порхающих в  вальсе.. Я сейчас будто слышала их:
- Как новый вальс хорош, В каком-то упоеньи кружилась я быстрей.. И чудное стремленье меня и мысль мою невольно мчало вдаль. И сердце сжалося..
Не то, чтобы печаль, не то, чтоб радость..


Это правда, я здесь. В этом или в таком же зале танцевала Нина Арбенина. Я была там в чарующей атмосфере Лермонтовского “Маскарада”, который я обожала, который знала наизусть и наедине с собой разыгрывала в лицах, говоря то голосом Нины, то Арбенина, подражая им во всех нюансах.
Зал, конечно же постарел, утратил былой блеск и новизну, но в этих стенах, окнах, пропорциях было столько благородства, столько достоинства, что невольно возникало сравнение с неистребимым аристократизмом, проступающим даже сквозь рубища у благородных личностей. Их можно уничтожить, но ничто не может принудить их унизиться. Я  отождествляла с ними этот зал, одушевляла его,одухотворяла. Что поделать, я так чувствовала.


То, что происходило в этом зале сейчас было несопоставимо, но впечатляло по-своему. Представьте, перед рядами  кресел на расстоянии подобно сцене, стоит длиннющий стол. На нём выставлены препараты, произведенных накануне,операций. За столом ведущий хирург и дежурные врачи отделений. В зале весь врачебный состав. Начинается конференция. Дежурные врачи отделений докладывают сколько проведено операций, каких, какими  методами, почему именно такими.. Задаются вопросы.
На них отвечает оперировавший. Комментирует, ведёт конференцию главный хирург. Затем оглашается план операций на сегодня, кто исполнители, кому и что делают. Обсуждается методика операций. Здесь допускаются вопросы и соображения. Затем врачи подходят к препаратам, рассматривают их. Заключительное слово и команда по местам.


В своё время я работала в военном госпитале и мне атмосфера конференций своей чёткостью и организованностью напомнила воинскую. Чувствовался и высокий профессионализм. Это была не только крупная столичная больница, но и  союзного значения научно-исследовательский институт. Работать в таком учреждении было интересно. Мы с Вовой поступились бы многим ради такого интереса.
У Вовы вроде бы так и обещало быть. Ну, а мне в своём ОДД конечно, было тошно. Я думала как себя привязать к месту и не оборачиваться назад. Именно поэтому я ускорила покупку мебели и готова была сдать паспорт на прописку. Но Вова почему-то медлил, тянул.. Однажды ночью я услыхала тяжёлые вздохи.
 
  - Не спишь?
  - Не спится.
  -Что-то случилось?
  -Нет.
  -Так в чём же дело?

И я узнала, что в отделении, где он работает, неприятная атмосфера. В течение нескольких месяцев ему, опытному хирургу с приличным стажем, кроме как держать крючки во время операций, делать ничего не давали. Наукой и не пахнет, особенно с появлением нового главного хирурга Свинкина, приехавшего из Челябинска. Этот чрезвычайно грубый и самоуверенный человек даже не скрывал своего негативного отношения к “лицам еврейской национальности”.
Вот так новость! Почему ты молчал?! Зачем тогда весь сыр- бор?! У меня никаких сомнений. Слава богу, не отрезали. Марш домой!


Вова рано лишился родителей. Их убили вместе со всеми евреями Любара. Тоска по родительской ласке периодически прорывалась наружу. Он иной раз называл меня своей мамой. А однажды удивил меня, сказав:

        - Я завидую нашим детям.
- На что ?- удивилась я.
- На тебя.
- Но я же у тебя есть, - никак не могла я его понять.
- Нет, я завидую им на маму.

Я поняла поэже, какое-то не дозревшее детство прорывалось у него. В чём-то и осталось навсегда. Оно проявлялось иной раз в принимаемых им решениях, не в профессиональных, а в житейских. В то время я ещё была далека от понимания этого и обычно шла в фарватере у него, и лишь брала на себя всю тяжесть последствий.
Московская эпопея тому яркий пример от начала до её конца, о котором речь впереди.
- Ты моя мама,  - сказал тогда Вова и, действительно, уснул, как утешенный ребёнок, верящий что всё будет хорошо.Я проворочалась всю ночь, взяла неприятную роль на себя.

А ведь я не героиня. У меня от природы характер мягкий, не самоуверенный, сомневающийся. Очень неблагодарная роль давать самооценку, тем более, характеристику. В характере такое понамешано бывает, что сам чёрт ногу сломает. Всем, и мне тоже, кажется, что у меня папины гены возобладали… Но, ах, как в экстремальных обстоятельствах из меня мамочка выпячивается!
Тогда держись, мало не покажется. Мама моя не скандальная, не баба сварливая; в ней ни женского лукавства, ни обходных путей. Идёт прямо, не взирая на противостоящую силу, без страха. Как мне нравится это в ней. Что-то и во мне от этого. Самая малость конечно. Я ни предвидеть, ни управлять процессом, чтоб пользоваться этим свойством натуры не могу. Но знаю в таких случаях, когда во мне просыпается мама, я другой человек. Убеждалась в этом не раз.


Утром мы вышли издому вместе. У Вовы настроение приподнятое. У меня наоборот.
Я была озабочена предстоящим неприятным разговором с глав.врачом. Разговор состоялся и имел следствием подписанное заявление об уходе, естественно моё и Вовино. Я оставляла работу через две недели. Вова добровольно вызвался отработать ещё три месяца. Спустя несколько дней, Вова неожиданно переменил своё решение.
Он имел откровенный разговор с сотрудницей своего отделения и та убедила его, что всё наладится, что надо лишь проявить терпение и он сможет полноценно работать, и заниматься наукой. Вова убеждал меня, что надо отменить решение и на следующий день с пустотой в душе, я забрала своё заявление. В ОДД  меня поздравляли, но никакой радости или уверенности я не испытывала. Просто подчинилась желанию Вовы.


Можете себе представить моё состояние, когда спустя лишь несколько дней, после очередной хамской выходки Свинкина, Вова снова пришёл к намерению уехать.
- На сей раз к Марголину пойдёшь ты,- сказала я маминым голосом.
Вова, буквально, упросил меня пойти вдвоём, но когда я уже взялась за ручку кабинета главврача, он бросил мне скороговоркой:
- Ой, я дожен до пятиминутки подойти к больному,- и ещё не закончив фразу - убежал. Я осталась одна. Дверь в кабинет открылась и на меня уставился главный врач.
- C заявлением? - с’язвил он.
- Да! - ответила я.
- Вы сумасшедшая?
- Да! – тем же тоном повторила я.


В нашей семье сохранялась легенда о моей бабушке – маминой маме. Была она безграмотной женщиной, знавшей тяжкий деревенский труд. Что вообще она знала в жизни, кроме этого труда? Рожала и хоронила детей своих. Разделила вместе с дедушкой участь 6-ти миллионов европейских евреев, уничтоженных во время Холокоста. Однажды бабушка приехала в Киев. В связи с каким-то поводом должностное лицо сделало ей замечание, сказав слово - Нельзя.
   - А я кажу, льзя! – ответила ему бабушка, не знавшая ни одного русского слова.
Вот здесь в кабинете Марголина, думаю, отвечала моя бабушка.
Заявление было подписано тут же. Я была в невероятном нервном напряжении, которое тут же сменилось полной опустошённостью. Наконец, уложены вещи, на руках билет, время ехать на вокзал.

Но Вова задерживается на работе. Остаются минуты, я нервничаю ужасно. Наконец является, но не спешит. Что такое – не могу понять.
- Ты знаешь который час?
- Послушай, я сегодня говорил..
Вы догадываетесь о чём он говорил? Я не стала слушать. Я задохнулась. Я смотрела на него, видела как открывается рот, но не слышала, не разбирала слов. В этот момент я его ненавидела. От прихлынувшей крови стало темно в глазах.
Какими словами я приказала ехать на вокзал- не помню. Не помню прощания. Помню лишь страх встретить кого-нибудь из знакомых. Забраться в купэ, забиться в угол, сделаться маленькой, невидимой.. Горло моё не отпускала спазма.

        - Лэсичка Самойловна, что вы здесь делаете?

Надо же – в Москве, в такую минуту встретиться со старшей сестрой нашей больницы Идой Соломоновной, возвращавшейся в Киев из отпуска. Пришлось как-то ответить.
Я оставляла Москву.


Но события, вызванные Московской авантюрой на этом не кончились. Оставалась ещё киевская часть её.Моё поведение всегда определялось, возможно, гипертрофированным чувством стыда перед окружающими. Я не делала ничего специально чтоб нравиться, ни скрывать, ни выпячивать что-либо. Для комфортного ощущения, я должна была чувствовать свою правоту, не опасаться раскрытия каких-то секретов.
Я считалась с мнением окружающих и не делала ничего такого, чего бы пришлось стыдиться. С годами эта потребность лишь утверждалась. И, если жизнь моя  соответствовала этим нормам, я чувствовала себя сильной и бесстрашной.
Но, если, как в данном случае, обстоятельства заставляли меня испытывать стыд, из-под моих ног уходила почва.


Из-за стыда я не обратилась к Квартину, хотя он несомненно принял бы меня, восстановил на работе.
Я поступила  во 2-ую Дарницкую больницу, которой заведывала мамина соученица, очень порядочная женщина, доктор Сергеева. Она и Вову обещала принять на работу.
Работа в этой больнице даже отдалённо не напоминала таковую в больнице Квартина. Прежде всего, отсутствовала дисциплина. Это сказывалось на всём. На работу опаздывали. Пример подавала сама зав. отделением. Анализы задерживались, назначения не выполнялись, медикаментов не было.. Во всём царила полная расхлябанность. Заведующая – с виду благодушная, широко пользовалась услугами больных. Какие корифеи, какая наука?!


Из-за этой аморфности меня не покидало чувство беспокойства, что я что-то не сделала, упустила. Какая-то неприятная лёгкость взамен привычной усталости, связанной с удовлетворением от работы.
Прошло три месяца и Вова вернулся в Киев… Итти в  Дарницкую больницу он отказался. Связался с Квартиным и восстанавливался на прежней работе.
Между тем, наша жизнь возвращалась в привычное русло. Думаю, и родственники и сотрудники спустя какое-то время забыли эту историю. Я же, как видите, не забыла..

Долго ещё пришлось расхлёбывать последствия этого шага.  Во первых, приехала мебель, которую пристроили в каком-то чужом подвале. Мебель была импортная, относительно недорогая, но совершенно не подходящая для киевских квартир – мелкая, низкая. Надо ещё знать наши торговые способности чтоб оценить услугу завхоза маминой поликлиники, который  насильственно уговорил свою сестру, получивщую квартиру, купить у нас эту злополучную мебель. По-моему, она ему этого не простила. Зато мы были спасены этим добрым человеком, таким же ненормально честным, как и моя мама.


Спустя несколько месяцев у меня была обнаружена киста яичника, заявившая о себе перекрутом и потребовавшая операции. Думаю, что перенесенные стрессы имели к этому прямое отношение. Да и у Вовы не зря развился тяжёлый остеохондроз позвоночника с жестокой клиникой. Это было следствием  ношения сверхтяжестей. В то время от услуг носильщиков он отказывался. Спустя много лет один родственник, бывший свидетелем тех событий, с содроганием вспоминал какие тяжести субтильный Вова взваливал на свои плечи.
Ничто не проходит бесследно, нельзя дважды войти в ту же воду- как это старо, как верно. Несмотря на видимость восстановления, мы никогда не стали прежними. Ущерб был нанесен непоправимый. Ещё одна страница нашей, такой беспокойной жизни, была перевёрнута.               
               
 1993 год