Покаяние

И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе,
ныне же будешь со Мною в раю.
Лк. 23.43

Инкассаторы знали о готовящемся нападении, и ограбление не удалось. Все планы рухнули в одно мгновение, когда со всех сторон к сельскому магазину начала стекаться вооружённая автоматами милиция. Раздались отдельные выстрелы в воздух, и Болт понял, что пора уходить. Осторожно выбравшись из машины, в которой поджидал своих подельников, он постарался скрыться за соседними кустами, но незаметно уйти не удалось, вдогонку послышались окрики, а потом просвистело несколько пуль. Болт, уже не пригибаясь, бросился прочь от преследователей, в сторону старых частных домов.

Он работал ногами и руками, насколько позволяли силы, но возраст давал о себе знать. Всё тело стонало от непривычного и внезапного напряжения, ноги плохо слушались, они не летели, а тяжело ударяли по земле, от этого в голове, что-то ухало и  билось.  В боку тянуло и кололо, в горле хрипел горячий воздух, а в груди давило, и от этого не хватало дыхания.

"Что же это такое!? - Болт очень злился на себя и мысли мелькали обрывками, - Уважаемый вор. Мне пятьдесят пять, а я удираю, как детдомовский мальчишка!"

Он перебегал с улочки на улочку, петлял в лабиринте переулков, стареньких домов и огородов. Несмотря на возраст, минут через десять бешеного бега, Болту всё же удалось запутать преследователей и оторваться. Голоса и звуки погони затихли, он остановился и замер: вокруг лишь шумели яблони, покачивая на ветру отяжелевшими от спелых яблок кронами. Немного успокоившись, Болт решил перелезть через старый забор, и отлежаться в каком-нибудь сарае или на чердаке.

Схватившись за доски и подтянувшись из последних сил, он забрался наверх забора и, улыбаясь от охватившего его азарта и удовлетворения самим собой, уже собирался спрыгнуть вниз, как вдруг в груди всё сжало и обожгло, дыхание перехватило, и Болт рухнул вниз, за забор.

Последнее, что он запомнил, это были лучи яркого солнца, скользящие меж высоких ветвей и, чьё-то лицо, нависшее над ним и скрывшее небо.

- Конец..., - прошептал Болт и провалился в темноту.

***

Первое, что ворвалось в сознание, было тихое мерное постукивание. Открыв глаза, Болт увидел, что лежит на высокой кровати под толстым одеялом, на мягкой пуховой подушке. Тонкий свет зари, проникавшей через маленькое оконце, растекался вокруг, не освещая, а, скорее, наполняя мир томным полумраком и неуверенностью.

"Где я?" - промелькнуло в голове, и Болт, осторожно повернув голову, осмотрелся.

Вокруг были стены из старых, но тщательно отмытых, как в старину, брёвен, с низкой дощатой дверью и массивным косяком. По левую руку, рядом с кроватью, на которой лежал Болт, возвышалась белёная русская печь, с потрескавшимися швами и осыпавшимися кусочками побелки. Напротив кровати, рядом с низким оконцем, стоял небольшой деревянный стол, покрытый простенькой, чистой скатертью. В дальнем углу, под самым потолком, висела большая икона Христа со слабо светящейся перед ней лампадой. Чуть левее иконы, прямо напротив Болта, висели часы с маятником, что и отбивали тот самый мерный и тихий ход времени, в котором Болт растворился, и если бы не упрямый маятник, то вовсе потерял бы и часы, и дни, и, наверное, годы...

Болт не мог разглядеть стрелок часов, и не мог понять, чьё время они отмеряют, рассвета или заката, но именно здесь и сейчас, ему это не было важно. Осознание умиротворения и покоя, что наполняли тот маленький мир, в котором очутился Болт, пленяли его. Бега не было, и не было той надсадности, что постоянно преследовала Болта всю его сознательную жизнь и требовала грозить миру кулаком, рваться и биться изнутри, чтобы доказать себе и другим, что ты есть. Сил не было, и не было желания сжимать кулак...

Болт смотрел на потемневшую, древнюю икону в углу. Сейчас, только упрямый маятник и Лик Христа, освещённый огоньком лампады, ясно жили в залитом сумраком мире и в его сознании.

- Кто я? - тихо прошептал Болт.

Он хотел поднять руку и коснуться тонкого света лампады, но сил не хватило, и он закрыл глаза. Что затем произошло, Болт осознать не мог. Время вдруг стало явным и осязаемым, но безликим, как воздух, оно сжалось, окутало весь мир и остановилось. Болт сразу увидел всё, и своё трудное детдомовское детство и шальную юность, с её первой "ходкой", и полную беспредельной суетности и высокомерия взрослую жизнь, и лица людей... В одно яркое мгновение его сердце наполнилось неведомым во времени вдохом...

***

Когда Болт открыл глаза, уже было светло. Яркие лучи солнца проливались через окно на скатерть стола и озаряли всю комнату теплым светом. Болт понял, что лежит на кухне маленького домика. Всё было, как и прежде, при первом его пробуждении, лишь на столе добавились глиняная кринка с кружкой под полотенцем, и на стене он заметил единственную, явно довоенную, фотографию, где молодая девушка и парень, склонили друг к другу строгие лица...

Дыхание было тяжёлым и в груди сильно давило. По всему телу разливалась болезненная слабость, и Болт лежал, не двигаясь, следя немигающими глазами за маятником часов.

Отворилась, и осторожно хлопнула, входная дверь, но Болт не вздрогнул, не затаил дыхание, как это делал почти всю свою блатную жизнь, он даже не повернулся в сторону входящего. Послышалось поскрипывание половиц под тихими, шаркающими ногами и над Болтом склонилась старушка с прорезанным глубокими и частыми морщинами лицом и добрыми глазами. Она некоторое время смотрела на Болта, внимательно всматриваясь в его глаза, а потом тихо произнесла:

- Как же ты устал, сынок.

Болт вздрогнул, его никто и никогда не называл так тепло и просто, без ехидства и ненависти. Старушка протянула к нему иссохшую от лет руку и осторожно разгладила на его голове редкие волосы и улыбнулась:

- А я вот тебе молочка припасла. Свойское, от соседки.

Опираясь на палочку, она подошла к столу, налила из кринки немного молока и принесла кружку Болту. От молочного аромата, Болт ощутил приступ жажды и попытался привстать, но сил не хватило, и он, лишь безвольно помотал головой, Тогда старушка, приставив свою палочку к кровати, приподняла его голову и поднесла к губам кружку. Болт  пил мелкими глотками, молоко тонкими каплями стекало по лицу на подушку, а старушка улыбалась и шептала:

- Как же ты устал, как же твоё сердечко изнылось, исстрадалось...

Напившись, Болт откинулся без сил и вновь впал в сладкую дрёму. Он не мог понять, что происходит, и за что ему досталось неведомое доселе счастье...

Открыв глаза, он увидел, что старушка сидит за столом и, оперев голову на руку, мирно смотрит на него.

- Спасибо тебе, мать! - искренне произнёс он, старушка в ответ улыбнулась:

- Как тебя звать, сынок?

Болт хотел было назвать свою тюремную, привычную кличку, но осёкся и, нахмурившись, задумался, вспоминая своё родное, но оставленное в непроглядном прошлом, имя.

- Болт... Болтарёв Иван, - с трудом, по слогам, произнёс он.

Старушка глубоко вздохнула, Болту на мгновение показалось, что на её лицо легла печаль, глубокая и старая, как и сама женщина, но старушка вновь улыбнулась:

- Ты Ваня, и только Ваня... А я Серафима.

Болт пристально посмотрел на старушку, он прекрасно понимал, что она догадывается, кто он есть на самом деле:

- Мать, почему ты меня не сдала?

Старушка посмотрела на фотографию, висевшую на стене и, опустив руки на передник, произнесла:

- Это я и мой муж Николай.

Она помолчала немного и, подняв глаза на Болта, продолжила:

- Мы поженились за несколько лет до войны. Тогда я была совсем молоденькой девчушкой, семнадцати лет, а Николай, как говаривали на селе, не чета мне, справный, красивый и очень серьёзный парень двадцати пяти лет. И всё то время, что нам удалось пожить вместе, просил он детишек родить, а я не спешила, отнекивалась и смеялась, говорила, рано ещё. Совсем глупая была...

 Серафима вздохнула.

- А потом война... Ушёл Коля, и больше не вернулся, пропал он, где-то, без вести. Долго я ждала его, стояла у дома до поздней зари, глядя на дорожку, билось моё сердце при каждом пыльном облачке вдали на взгорье. Да только ночь приходила, со слезами и угасающей надеждой... Но приходил он ко мне часто, долгие годы, как засну, а он рядом, улыбается и всё детишек просит...

В середине войны, в селе нашем интернат организовали, для одиноких детишек, вот туда я и устроилась, нянечкой. Весь день с чужими детками вожусь, чуть забудусь, а как солнце ко взгорью клониться начнёт, так встрепенусь, опомнюсь и домой бегу, не пришёл ли... И опять до поздней зари жду. Так прошли годы, детишки, что в интернате были, повырастали, за кем родители вернулись, кто и сам дорогу в жизнь нашёл, разлетелись они по всему свету, а я вот так и осталась одинокая, глупая баба.

Долго мучилась я, да вот, как только храмы открывать стали, сразу на исповедь пошла, грех замаливать, тогда полегче стало, успокоилась и смирилась. И вдруг, когда уже восьмой десяток за половину перевалил, сердце вновь застонало, защемило, как и в далёкой молодости, видно не простилось мне, не искренне я эти годы просила...
Пришла я недавно в храм, взглянула на образа, и спросила Бога, с чем я к нему вернусь? Кто меня встретит? Что мне мать моя скажет, что - отец, что - Коля мой... Как я им всем в глаза посмотрю?
Серафима вопросительно посмотрела на Болта, словно ожидая от него ответа и утешения, но он промолчал.

- Никого на земле этой не оставила. "Мамой" никто не назвал. Кто же помянет меня, когда покину этот мир?..

Серафима вдруг улыбнулась:

- А вчера, под вечер вышла в огород, ягоды обобрать. Не успела к кусту подойти, как ты предо мной и свалился, как будто Небеса послали. Смотрю на тебя, беглеца этакого, а на тебе лица нет, бледный, и стонешь, за сердечко держишься. Как же я тебя, бедолагу, сдать-то могла? Того гляди помрёшь, а ты ведь в сынки мне годишься.

Серафима взяла свою палочку, поднялась с табурета и, подойдя к Болту, погладила его по голове.

- Спи, Ваня, и сердечко своё успокаивай...

***
 
Болт пролежал у Серафимы пять дней. Всё это время они беседовали обо всём, что случилось в их прошлые, трудные годы жизни. Она удивлялась его лихим, но теперь лишённым бравады, рассказам о своей жизни, а он удивлялся тому миру, что раскрывала ему она, говоря о любви и Боге.

Когда же Болт смог вставать и свободно передвигаться, он попросил Серафиму пригласить в дом священника. Та, обрадовавшись, не медля ни секунды, привела местного молодого батюшку. Болт долго беседовал с ним, а потом стал на колени и священник укрыл его епитрахилью. Когда Болт и Серафима, вновь остались одни, он попросил её сесть на тот самый табурет, на котором она сидела при их первом разговоре, сел напротив её и коротко сказал:

- Я иду сдаваться.

Потом они долго сидели и, молча, смотрели друг на друга, не отрываясь ни на миг, словно боясь упустить, что-то главное из ускользающего времени.

- Да сбудется закон земной, - тихо произнесла она и перекрестила его.

***


На суде Болт сидел за решёткой один. Он был молчалив, на вопросы обвинения, отвечал только короткими фразами, не глядя по сторонам. Всё заседание проходило очень тихо, и только под самый конец, в зал суда постучались, и в приоткрывшуюся дверь робко зашла старая женщина с палочкой. На вопрос приставов, кто она, та тихо ответила, глядя на Болта:

- Мама я его, - а потом, добавила, - Успела...

Её пропустили и больше задавать вопросов не стали.
Всё оставшееся время они вновь тихо смотрели друг на друга, и Болт был спокоен так же, как бывает спокоен младенец, прильнувший к матери. Ему уже не был важен исход заседания и тот срок, что надлежало претерпеть.
Когда же судья зачитывал приговор, то многие заметили, как в глазах и на губах старухи, светилась радостная улыбка, чем и были немало удивлены и озадачены.

Дали Болту только три с половиной года, учитывая его слабое здоровье, раскаяние и самовольную сдачу властям.

Сидя на зоне, он уже не ввязывался в тюремные конфликты, не водил дружбы с ворами, своими прежними подельниками и не кичился своим воровским статусом. Он тихо и мирно ожидал исхода своей судьбы, часто посещая тюремный храм.

В самом начале срока, на его имя пришло короткое письмо от Серафимы, в котором было всего несколько слов, написанных округлым, почти детским почерком:

«Ты только дотерпи, Ваня, мой сынок»

Болт долго думал, что написать в ответ, само же письмо он тщательно выводил неумелой рукой всего пять минут.

Больше писем не было.

***


Когда Болт вернулся через три года к Серафиминому старому дому, он долго стоял перед закрытой на замок дверью и, смиренно опустив голову, чего-то ждал. Из окна, его заметила соседка Серафимы, подойдя, она открыла замок и отворила перед ним дверь.

Зайдя в маленькую комнатку, Болт увидел аккуратно заправленную кровать рядом с печкой, стол с простенькой скатертью и стоящей на ней кринкой под полотенцем. Он поднял голову и, взглянув на старую храмовую икону, медленно перекрестился и поклонился Христу и застывшему в неподвижном маятнике времени.

Вновь прибежала соседка, налила в кринку молока и со словами:

- Это была её последняя просьба, - удалилась.
 
Болт подошёл к столу и, увидев на нём то самое, единственное письмо, что написал Серафиме, взял его и, не глядя, убрал в карман. Он тяжело опустился на табурет и так просидел до вечерней зари, а потом и до утреннего тонкого света.

Почти весь следующий день, Болт работал в сарае, где что-то пилил и колотил. Уже к вечеру, вернувшись в дом, он перекрестился перед образом и вышел. Крикнув соседку, он спросил её, где кладбище и, получив разъяснения, попросил её закрыть дом, а сам, взвалив на плечи тяжёлый, сколоченный им деревянный крест, с трудом ступая, направился через всё село, в сторону сельского кладбища. Там, найдя могилку Серафимы, он руками выбрал грунт и уже на закате поставил крест в родную землю.

***
 
Нашли Болта на кладбище, мёртвым. Он стоял на коленях и обнимал крест Серафимы. В его кармане было письмо, в котором прочитали всего два аккуратно выведенных слова:

«Спасибо, мама»