Цугцванг

Он проснулся часов в пять пополудни. По нынешнему времени года еще не темнело, но воздух за окном был каким-то сумеречно-серым и сырым даже на вид. Повалявшись еще минут пять, он не ощутил, что внутри него что-то особенно болит. Хотя – истина пусть и банальная, но уместная: «Если вы в вашем возрасте проснулись и у вас ничего не болит, значит вы умерли». Ну что ж, от банальности истины не портятся. А врачи правы – в его возрасте послеполуденный сон – действительно панацея.
Он довольно бодро выскочил из постели, поправил покрывало (полностью во время дневного сна он постель никогда не разбирал), сбегал в ванную, плеснул в лицо холодной водички. Затем сварил себе чашку не очень крепкого кофе и, нацедив в рюмку дешевенького коньяка, вернулся в комнату. Там он зажег настольную лампу над журнальным столиком и обосновался в кресле с кофе и коньяком. Выпив рюмку и закусив ее маленькой шоколадкой, начал прихлебывать кофе. И обратил свой взгляд на шахматную доску.
Это была очень красивая доска. И сам набор фигур был очень красивый. Дочка привезла все это в подарок с Крита лет десять тому назад. Шахматная доска была выложена плитками из белого и черного мрамора (считалось – каррарского). Фигуры же изображали богов и героев Эллады, начиная от королей – Зевсов и кончая Минотавриками – пешками. Белые были никелированы (типа – под серебро) черные же имели густой бронзовый цвет. В общем, очень красивые шахматы.
Вот только положение на доске было… Короче, такое положение называлось цугцванг. При этом у одной из сторон или у обеих сразу (взаимный цугцванг) нет полезных или нейтральных ходов, и передвижение любой из фигур ведёт к ухудшению оценки собственной позиции (в строгом понимании - к ухудшению результата). А ему уже второй день хотелось все же найти какое-то приемлемое решение. Но сколько он не смотрел на доску, этого решения так и не находил.
Зато вдруг появились мысли, которые к шахматам вроде и не относились. Вначале вспомнился ему разговор, который состоялся с дочерью лет этак восемь назад в кафе над озером. Он то, ничтоже сумняшеся, думал, что дочка хочет сообщить ему о своей беременности…
Тогда он подумал, что это известие было бы шикарным. Сейчас хотя бы Наследника или Наследницу по парку возил, на каруселях катал и ублажал  мороженным и сахарной ватой. Плавать бы учил, самокат бы купил и возил бы с собой на фестивали, на которые в свое время возил дочку, приучая к прелестям житья в палатке пусть даже и под дождем (а что, в этом тоже есть своя особенная прелесть), общаться не только с равными себе по возрасту, но и вообще с людьми, как правило, нетривиальными и интересными.
А она сказала всего-навсего, что хочет уехать в Столицу и там попробовать реализоваться.
Некоторое время он ничего ее не отвечал. Хлебнул коньяку из плоской фляжки (в этом кафе спиртное продавали именно так), вдумчиво закусил чебуреком, а потом ответил: «Что ж, у каждого человека в твоем возрасте должна быть своя Столица. Езжай! Но помни, что здесь твой дом, и если что, он тебя всегда будет ждать».
- Ну а ты – то как? Один со своей больной ногой?
- Не волнуйся. Ты же не на Марс летишь. Будет трудно – свистну.
Вот так и поговорили.
Ну а что бы ему тогда не «встать бы на хвост» и по-нашему, по-кавказски – «из сакли – не ногой.» Что бы было? Талант, похороненный в провинциальном конфетти? А смысл? Сам же этот талант пестовал и не для того же, чтобы урыть в наших кущерях?
Хотя, хотя… Был и у него момент в жизни, когда та, которую он любил ушла к другому и его семья взорвалась не хуже бризантного снаряда. И тогда он решил уехать. Далеко, далеко, аж во Владивосток. Там и место по службе его ждало вполне приличное. Но когда он сказал об этом своим родителям, они ответили, что если он это сделает, то живыми их вряд ли уже увидит. И он остался.
И через какое-то время, взошел на вершину Олимпа своих устремлений. Нет, он не искал «ни славы и ни короны», и в начальство не рвался, но сыскал уважение тех, кого учил и тех, кто слушал его песни. И это его вполне устраивало. Посему не жалел никогда о том, что не уехал.
Позвонила дочь. Раньше они перезванивались каждый день и подолгу разговаривали, обсуждая ее и его дела, и перемывая кости всем своим тамошним и тутошним знакомым.
Нынче же телефонные разговоры стали редкими: три, хорошо, четыре раза в неделю.
- Ну как вы?
- Нормально.
- Как с работой?
- Да ничего, только много.
- А что, погода?
- Сыро, холодно. А у вас?
- У нас пока еще тепло. В летнем хожу.
- А сам- то как себя чувствуешь?
- Хреново, - Очень хотелось ему ответить. И вообще, мощно «поплакаться в жилетку». Но он каждый раз подавлял в себе это желание. И то, – ему, если и станет от этого легче, то ненадолго, а ей – лишние головные боли. А на жизнь-то ей с мужем зарабатывать надо. «Здесь вам не тут». Это ему каждый месяц пенсия, пусть не самая густая, но сыпется регулярно. А там денежки выгрызать приходится. Так к чему ей лишние хлопоты? Поэтому и ответ его был стандартным.
– Да все в порядке. Вот сижу, очередную задачу (шахматную) решаю.
И только когда связь закончилась, он с неудовольствием и разочарованием отметил, что опять не сказал ей самого главного. О том, какие у его дочери красивые глаза.
Как ни странно, но он обратил на это внимание только недавно. Будучи нее в гостях в Столице, и как-то гуляя, они поссорились. Причем поссорились крепко. И в тот момент, когда ему очень уж захотелось «хлопнуть дверью» и сказать «…Вон из Москвы, сюда я больше не ездок!», развернуться и уйти, он заглянул дочери в глаза. И увидел, как зеленый цвет в них темнеет и сменяется цветом глубокого омута, в котором есть все: и русалки и водяные. Это было настолько потрясающе, что он даже испугался. Чего? Да той самой глубины, которая может засосать и утопить любого. Но у него хватило ума все-таки «дверью не хлопать» и перевести разговор в более мирное русло. А позже вернувшись домой, вспоминая ее глаза, он понял, что был прав, не став педалировать ситуацию..
Кстати, тот его визит в Столицу был не просто так, а с умыслом. Дело в том, что и дочка, и ее муж некоторое время довольно настойчиво предлагали ему переехать к ним. Совсем. Вопрос, конечно, интересный, но он давно уже отучился принимать такие решения с кондачка. Вот и решил приехать «на подольше», например, на месяц, и посмотреть, а как ему там будет. Честно говоря, он уже изначально был настроен на смену постоянного местожительства. Но увы, поездка опять привела к цугцвангу.
Дело в том, что семья его дочери представляла собой некий монолит сплавленный не только любовью, но и общностью как профессиональных, так и бытовых интересов. И монолит этот был настолько прочным, что любой, даже близкий им человек все равно оставался, как бы вне…
И получается, что он, этот человек через некоторое время становился занозой в заднице. Потому как монолиту приходится думать уже не только о себе, но и о нем. И вскоре благолепие уступало адаптационными стычками: не туда положил, не то сделал, не то сказал, и вообще, у нас тут жизнь другая и отношения между людьми другие. Вроде все правильно. Но куда уж ему адаптироваться и все эти нюансы учитывать. В его-то возрасте и с его давно сформировавшимися привычками.
Да и что касается одиночества, то это как посмотреть. Работают дочка с мужем много и подолгу. Столица – щелкать клювом не приходится. И даже когда на работу не уезжают, с утра, как запираются в свои компьютеры, то и об обедах забывают. Поэтому целый день он фактически будет предоставлен сам себе. Дома-то что – вон парк в двух шагах - заставишь себя выйти погулять, хоть кого-то из знакомых встретишь – парой слов перекинешься. А здесь… (живут то они за городом в часе езды на электричке). В поселке днем и души не встретишь, а в Столицу ехать, так и там будешь в одиночестве любоваться «красотами стиля», пока не забредешь в какую-нибудь рюмочную.
Да и с другими удобствами проблемы. Тут у него поликлиника через дорогу – половина врачей знакомые, как-нибудь да доползешь или до тебя доползут. А там ежели чего покруче прихватит, то пока в их «куруши» какая-никакая «Скорая» доползет – уже и остынешь. Магазин от дома, опять же, в двух шагах, а не по морозу и по гололеду за два километра в один конец пилить, ну и прочие мелочи, как говорится, быта.
Почему-то вспомнилась его поездка в Норвегию. Очень ему эта страна понравилась, особенно природа, суровая, своеобычная и в то же время так напоминающая его родные места. И вот начал он себя ловить на том, что  время от времени, едут ли они вдоль озер или плывут через фьорды, он нет-нет, да посмотрит налево. А с губ так и хочет сорваться: «Посмотри, маленькая, какая красота». Так нет слева его «маленькой» - не смогла поехать с папой, и водопады становятся не такими звенящими, фьорды не такими загадочными, ущелья не такими глубокими, а лосось в местной забегаловке простым и обыденным на вкус.
Так что, на первый взгляд, хоть монастырь и родной, да устав в нем другой, а со своим уставом лезть… Так и будет – взаимное непонимание и доставание друг друга. Опять, как ни крути – цугцванг. Он без удовольствия кинул взгляд на шахматную доску. Ситуация на ней не изменилась – фигуры стояли так же, как и раньше Грозно хмурились короли – Зевесы, очаровывали Афродиты, и гнусно скалились минотавры. В целом вывод его был таков: «Сиди себе спокойно на своей старой заднице и не дергайся». Ситуацию это конечно не изменит, но может оттянуть окончание партии и, главное сделать ее не такой уж дерганой.
А еще ему в голову пришла мысль о том, что практически всю сознательную жизнь он прожил для кого-то. Да не для кого-то, а конкретно, для семьи и детей. Все что он не делал, делалось для них, будь это научная карьера, или писание статей или песен. Он следил за внешностью и старался модно одеваться, памятуя о том, что родным будет неудобно, если глава их семьи представляется миру этаким обсоском
Ну а лучшим примером - его звание профессора. Он получил соответствующую корочку тогда, когда ему это уже и на фиг не было нужно. Однако, как светились глаза его дочери, когда та, представляя его своим друзьям, с большинством из которых он был хорошо знаком и приемлем ими до определенного уровня. А для себя лично, как он шутил, что только водку пил да фантастику читал.
Сейчас же чаша весов «для себя» явно перевешивала чашу «для других».
- Какой кайф! – Подумал он тогда. – Вставай, когда хочешь, можешь не умываться и не причесываться (кто увидит?), ходить в рваных носках и застиранной майке с прожжёнными сигаретными дырками. Питаться купленной впрок  нарезанной туалетной бумагой под названием «лапша быстрого приготовления», и валяться у телека, потягивая дешевый алкоголь, тупо воспринимая картинки и голоса. То есть - одичание…
Вот только как он начинал об этом пути думать, сразу вспоминал старый анекдот.
Утро в кукольном театре. В комнате на полу среди фарфоровых осколков головы Мальвины валяется вырванное с корнем ухо пуделя Артемона, рядом покоится тушка Буратино без ног и рук. На подоконнике сидит Пьеро. Он нервно затягивается сигаретой и говорит: «Да-а, не о таком театре мы с тобой мечтали, Карабасыч!».
Другой же путь требовал выполнения кучи малых бытовых дел. Как-то: привести себя в порядок, выкинуть дырявые носки и старую майку. Сходить в магазин, да не в самый ближний, а в тот, где могут быть в продаже всякие недорогие вкусности. Купить то, что нужно, приволочь домой, приготовить, а при наличии аппетита и съесть. Ну, чуть-чуть выпить при этом. Да и еще массу дел по дому сделать.
Но как оказалось, что все эти дела – миньоны так выматывают, что вроде и сил-то не особенно потрачено, а чувствовал он себя после всего, как выжатый лимон. А посему и в этом случае путь его заканчивался на том же диване.
Естественно он выбрал второй путь, но оба имели явственный привкус все того же цугцванга.
Он снова взглянул на шахматную доску, но уже с отчетливой неприязнью. А потом просто смахнул все фигурки, всех эти Зевсов, Афродит, Гераклов и Минотавров, короче, всех этих «цугцвангеров» в надлежащую коробочку.

* * *

Я, осколки былого склеивая,
Все отчетливей понимаю:
Жизнь – оптимистическая трагедия,
Или комедия… не смешная.