XXII - Часть

Мы забили на весь путь пять папирос и пологая что нам этого хватит, остальное заныкали в колонку. Я раскрутил заднюю стенку, и всунул свёрток аж за динамик, и чтобы там что то увидеть даже сняв снова крышку, надо иметь длинный кривой глаз. Но расчёт был верный, шмонали на обратном пути машины как надо, туда все просто окидывали взглядом. И другой расчёт, что сегодня коноплю курит треть Страны. И от каждого второго и третьего Украинца, пахнет этим растением. Ибо какая трава там, и как они курят  – мы отдыхаем. И собака будет уличать всех на свете. Хоть ни кто с собой её по большей степени не тащит. Значит, четвероногих ищеек именно конопли там быть не может.
    Но это всё потом, а пока, мы отъезжали от города, парни впереди о чём то болтали, а я пытался вдохнуть Ксенькин запах, оставшийся на куртке. Она в свете моего отчуждения крепко держала фасон по упрямой натуре своей, и заплакала, только когда я обнял её на остановке. Мне полегчало. Мне так было нужно чтобы она плакала и отговаривала меня собирая мне вещи и то и дело обнимала меня. Но ничего этого не было. Было одиннадцать лет совместной жизни, Надюшка с пяти лет, а Олежка с одиннадцати выращенные совместно, выкормленные и одетые по большей степени за счёт концертной деятельности, друзей, и таланта. Были бесконечные скитания по съёмным углам, молодожёнкам, времянкам, разваленным домом под снос, запои и кодировки, спасение и лечение мамы, её похороны. Неподъёмно тяжёлые похороны, и год потом не мог петь на сцене, да и на кухне не пелось тоже. Совсем немного но взята суть наших с мамой отношений в рассказе «Розовый зефир», с которым, кстати, я стал первым опубликованным писателем из Липецка в Литературной Газете, которая расходится по ста шестидесяти странам Мира. Но от гонорара меня наше руководство издательского дома «Липецкая Газета» - избавила. Ни рубля не дали. Ни копеечки. А гонорары от такого тиража такой авторитетной газеты с Царских времён были замечтательными! Но зачем я описывая минуту отъезда присовокупляю сюда это? Наверное, я решил не пропустить ни кого. И тех кто отнял у меня мой писательский хлеб, не чая, что если я заговорю, у меня получится громче в любом случае. Во первых, я не боюсь ни каких разоблачений, нечего особо разоблачать. Пил, бузил, гулял, дрался, скандалил, кололся, сидел, блудил. Кому то бил морду от кого-то выхватывал, от напёрстков до рэкета и возврата долгов….. Но ни разу ни скрысил ни сдал ни кого, не бросил в драке. Липецк город маленький, и в нём можно быстро найти всю информацию обо мне, выслушав конечно людей. А не  обиженных засранцев. Которых за гниль и паскудство всю жизнь обличал. Этих всегда больше выживает после смутных времён. Золота всегда очень мало. А дерьма, всегда слишком много. А теперь оно переоделось, напшикалось духами юнисекс, и научилось складно и убедительно говорить.
    Куда и когда я не зайду не заеду, говорю, что я писатель, и всё что попадает в поле моего зоркого и внимательного духовного и физического зрения, будьте готовы встретить однажды на страницах Мировой Литературы. Но редко кто принимал меня в этом плане в серьёз. И я особо не замечал, что бы кто-то стал сдерживаться после этого объявления. Врали, крали, мародёрствовали, убивали своих сослуживцев, разворовывали гуманитарку, покупали ордена, и рвали зад за медали.
    Но вот, в маленьком старом бусике, где очень дует о то всюду, я еду докуривая пяточку, скрутив и сдвинув козью ножку. И мне не страшно. Мне почти не страшно. Глаза мои тяжелеют, во рту появляется сушнячёк, хочется закурить, и уже что то вставить. Расплываясь в улыбке:
    - Дим, чё батя сказал, когда ты ему звонил? Зарублю!?
    Димка закашлялся добивая и выбрасывая искринку в окно:
    - Не! Говорит если тебя убьют, пусть закапывают там. А раненного привезут, сам добью!            
    Мы заржали как кони, хотя искромётной шутку не назовёшь.
    - А почему он так? – Просмеявшись без понимания спросил Володя. Дима нагнулся немного к нему:
    - Жена третьего ждёт, на седьмом месяце!
    И мы заржали ещё громче, и я с лёгким ужасом понимая, что смеяться тут ребята не над чем, чуть не закатился от смеха. Это было что-то вроде истерики. Да и трава была добрая, что и говорить. И я у себя двенадцать кустов сажал и Димка запасался. Мы не покупаем это. Почти все наши друзья из тех, кто рубаки парни, сажают себе на год, и у кого не урожай, или украдут, мы выручаем друг друга. Мы ехали до Каменск-Шахтинска до самого утра, а я после истеричного предсмертного смеха, от рубился до самой границы.    
    Меня разбудил Вовка:
    - Игорёк, паспорт свой давай, граница.
    Я вскочил, страх кольнул сплетение, как же всё быстро то сука! Сглотнул слюни, полез в карман, достал.
    - Покажи в развёрнутом виде.
    Я открыл, пограничник кивнул, и мы проехали первый шлагбаум. Нас всего подъехало к смотровой площадке три машины. Ни сзади, ни спереди не было, ни одной. Тогда мало заезжало машин, хотя уже начали после первого перемирия потихоньку возвращаться.
    Осмотрели машину быстро, я не стану тратить времени на описание таможенников, как кто кряхтел, как куда смотрел, их усы брови и морщины. Нормальные здравые ребята, без глупостей, осмотрели машину быстро, причина поездки их вполне удовлетворила, пожилой прапорщик даже буркнул:
    - Ну, делу быть, первые артисты поехали. – Димка с Володей улыбнулись, найдя мой взгляд. Мол, смотри, сам слышал, ты первый.
    Ополченскую границу прошли так:
    - Здоров мужики! – В окно протянута рука в обрезанной перчатке. Пожал парням руки, посмотрел в салон, засунув голову в кабину, я лёжа поднял пятерню. Лицо широкое, лоб упрямый, нос картошкой, глаза навыкате. В куртке цвета хаки  штаны от камуфляжа, на голове голубой берет а на груди разгрузки, георгиевская лента. Лет тридцати, метр семьдесят пять, нагловат.  – Шо, откуда, далёко летим?
    - Из Липецка, в Кировск вообще то, но нас казаки здесь встречают, вот сейчас созванивались. – Отвечает Вовка, и вижу менжует, а тот подметил и вцепился в пацана взглядом, не отводит глаз.
    - А чё за казаки?
    - Атамана Збитнева.
    - Таких не слышал. Чё у вас из продуктов есть?
    - А чё тебе надо братан? – Подаю я голос сзади, полу лёжа на картошке. – Ты смотри паспорта, шмонай машину, и айда с нами к шлагбауму, сейчас вместе и познакомимся.
    - А чё борзеем там? – Резко перевёл он взгляд на меня.
    - А сюда наверное только борзые теперь едут, борзых поддержать. Херово встречаете.
    - Ладно без обид братва, тут такое дело, из харчишек ничего нет поделится? Тушёнки, сгущёнки хоть по паре банок?
    - Братан, а чё картошки не просишь? Это всё на передовую поехало, и доедет туда. Это у тебя какая война?
    - Ну первая. – Почуял он что попал на акулу.
    - А у меня третья. – Уставился я в него. - Давай старина мы поедем?
    - Здесь тоже передовая была. – Буркнул он обиженно, и закинув автомат на спину,  показал круговым движением, чтобы ехали дальше. А сам пошёл к терминалу, побитому и пулями и осколками, местами закопчённому до черноты. Я понимал, что они шакалят, их кормят три раза в день, будка вон крепкая, и не на пожрать вероятней всего, а на пропить, но дрогнуло сердце, вдруг каким то боком и впрямь голодные?
    - Вов, остановись возле него. – Я быстро порвал обе коробки, достал по две банки тушёнки и рыбы, и пролез на коленях к окну водителя:
    - Оу, братан, держи!
    - О-о! - Очень обрадовался осветлев лицом тридцатилетний боец народного ополчения, первый кого я встретил и в силу своего характера, сразу поругался. – Спасибо пацаны! Так шо за казаки там? Казицинские, чи Дрёмовские? - Вовка улыбаясь виновато пожал плечами прозвенел:
    - Этих тонкостей мы не знаем! А если нужно могу позвонить, спросить!
    - Всё, едь уже. – Толкнул я его пальцами и шёпотом в спину, подняв на прощанье через стекло «Но пасаран».
    Выехав за шлагбаум, мы увидели бородатого атамана, стройного парня в большой лохматой папахе, в камуфляже, и берцах. А рядом ещё одного казака, но как то уж слишком пёстрого для войны.
    - Здорово ночевали браты! Как доехали! – Низким голосом пропел, красиво улыбаясь, атаман лет тридцати пяти, с лицом Христа и синими очами.
    Мы выскочили из машины, и заразившись сразу его свечением, сами расплылись в улыбках. Стали обниматься и знакомится.
    Расклад был такой, ансамбль «Братина» прибывал частью состава сегодня, а руководитель подтянется завтра. Но а пока, мы поедем к месту сбора гостей, то есть нас.
Казаки сели в машину, мы в свой микроавтобус, и тронулись в сторону Луганска. Дорога была чудовищной. Выбоины, конкретные ямы, местами асфальт лежал лишь потрескавшимися островками. Ландшафт начал меняться почти сразу, съезды и подъёмы, словно Египетские пирамиды, огромные терриконы возле заброшенных и ещё действующих шахт, были словно мёртвые памятники шахтёрской славы и былого изобилия. Небо было чистым и голубым. Никакого намёка на наличие действующих заводов, дымящейся выработки, и прежнего насилия над кислородом. Каким мы привыкли видеть на экране Донбасс. Всё как будто вымерло. Ни огромных самосвалов, ни автобусов с рабочими, ни вообще какого то движения. Одна старая грязно-жёлтая двойка, подмятая кругом, без переднего бампера , припрыгала мимо нас по ямам на встречу. Из активно циркулирующей России, мы попали в эпоху возрождения. Бескрайние степи, и не убранные поля засохшего, не убранного подсолнечника окружали нас. Растерянные растения, раскинув листья словно руки, опустошённо смотрели в землю, склонёнными безжизненно головами. Море подсолнухов, шептали мне, покрывая тело мурашами:
    - Нас всех убили. Нас убили. Убили. Мы погибшие люди. Мы погибшие дети. Мы погибшая любовь.
    Мёртвое море, подсолнухов зольно-земляного цвета, иссушенные и словно обугленные, сковали меня, и сдавили нутро.
Так они простоят всю зиму, покрывшись снегом, так они встретят весну и дожди, став только более несчастными, словно кем то проклятыми. Нет-нет принимая в своё стоячее кладбище снаряды, разлетаясь по небу ломаными щепками, и плоскими кругалями.    
    Солнце всё ярче разгоралось за нашими спинами, дорога становилась всё ухабистей, чёрные терриконы всё выше. Мы ехали всё дальше от мира, и всё ближе к войне.
    Проехав несколько километров, въехали в какое то село. Дома построены иначе, чем в России. Иначе чем в Туркмении, где я родился, Узбекистане, где мы жили, на Алтае где промчались мои семь незабываемых лет, Костроме где жил мой погибший за други своя уже в мирной жизни фронтовой друг Игорь Витальевич Смирнов. Всё как перед смертью начало лезть в голову, и моя покойная мама уставилась, задумчиво мне в глаза через бликующее стекло.
    Меня уводит в иное, чем задумано изложение, и стираю и стираю абзацами, с огромным сожалением торопя себя доделать начатое. Ибо если я увлекусь, напишу другое произведение, но даст Бог, напишу и другое, а сейчас буду писать это.
    Мы дождались вокальный ансамбль «Братина», нас возили неделю по городам и подразделениям, порой мы давали по три концерта за день, порой по два. Поругался с при противным руководителем ансамбля, то и дело шпыняющим своих пожилых молодцов. И ведущего себя слишком как мне показалось надменно. Все они сотрудники одного института, археологии по моему, или геодезии, но кто захочет узнать, узнайте. Интернет доведёт. Я ни чего искать не буду. Всё рассказывать стану на память. Не описывая много не нужных деталей. Сегодня все прекрасно видели, как там всё выглядит - по телевизору.
    Мы всё ближе и ближе сходились с атаманом, Пашей Збитневым. Я привязался к нему, а он ко мне. Имея грех влюбляться в людей, идеализировать их и делать их в своём сознании кристально чистыми и идеальными, сыграло со мной злую шутку на этой войне. Несколько шуток. Много шуток. Выросший у телевизора, на советском кино, я до сих пор ищу таких людей в жизни. У меня не было отца или старшего брата. Идеально и стабильно честным и правильным человеком в моей жизни была только мама. Такая же правильная и прямая как советские киногерои. Это сейчас в пятьдесят пройдя все свои невероятные приключения, немножко, получается, понимать себя как я научился понимать психотипы других людей. Паша с лицом Христа и с голубыми глазами Ангела, стал моим героем. Родным и настоящим. Он так красиво излагал, так праведно гневался, так самозабвенно любил казачество, и казалось знал о нём всё. Он пригласил меня в один из дней, заскочить к нему в подразделение, в котором в самом начале повествования, я познакомился с земляками из села Казаки. И мы туда отправились с ночёвкой, прихватив гитару. На его ещё до военной копейке. Всё завораживало меня, я словно снова попал в Афган, эти лица, смотрящие только в глаза. Не моргая не отводя. Эта атмосфера. Всё настоящее на столько, что нет сил, от них уйти. И я не ушёл от них. Не смог. Отпев полутора часовой концерт за длинным столом, я поужинав с ребятами был уложен в спальном помещении и сразу отрубился. Ибо в тот день это был уже четвёртый концерт, и у меня жгло горло, и кружилась голова. От усталости, новых ощущений и эйфории, что хотя бы пока, но я часть всего этого.
    Крайний концерт был в Кировске. Через день по-моему, после того как я там уже побывал в Пашином взводе. Когда я пел в этих городах, видел, как нужен там. Как слушают меня люди. И что мои песни, словно всю жизнь писаны для этой войны. В Кировске как по Божьему приказу, толпа ломанула обнимать меня, когда я допел свою часть программы под самые громкие и душевные аплодисменты. Плакали бабоньки что то крича, слепило солнце, земля плыла под ногами, у меня тоже текли слёзы, и я расчувствовавшись сказал в микрофон:
    - Родные мои, я остаюсь с вами! И разделю все, что выпадет на нашу долю! Буду писать о том, что увижу и петь о том, что переживём с вами вместе, и радость и горе! И надеюсь это, будет полезно для Вас мои дорогие Кировчане!
    Пока мы не курили коноплю, я чувствовал себя спокойно и уверенно, но Димка то и дело отзывал меня:
    - Пошли причастимся.
    - Не святотатствуй. Пошли.
    Мы залазили в наш бусик, и забивали папиросу. И мне становилось страшно.

    Ночь я писал, и комкал письма Ксенье, обливаясь горючими слезами.
Курнув перед расходом по комнатам. И пока меня не отпустило, я не мог ничего толком ей написать. Было страшно. Трава в какой то момент, даёт эффект, именуемый в народе – измена. И ты садишься на измену. И любой твой проблемный вопрос, кажется тяжелее в несколько раз, или в несколько десятков раз. Так и со мной было. Я пытался объяснить, что не смог уехать от этих людей. Что не смогу жить, если брошу их. Что мой долг мужчины, поэта и патриота, разделить с ними жизнь и смерть. Не копаясь в политических дебрях. Что я так публично пообещал остаться, что не вправе теперь передумать или дать страху победить. И, Слава Богу, что он так припёр меня к стенке, погнав на меня толпу. Ибо не в одном городе до Кировска, люди так себя не вели. Так не ревели и так не целовали меня ни толпой, ни одиночно. И я ещё с вечера в отряде, почувствовал, что не смогу их оставить. И днём Он закрепил в моей груди, заронённое туда в Пашином подразделении зерно. Там все наши, русские, и казалось, русские на столько, что мы уже давно не такие русские. Они все так сильно мне смотрят в глаза, так требовательно, что это просто не выносимо. Они как Ангелы, которые и не мыслят, что я куда то пойду теперь, обретя своих здесь. Они скорее и сами не знают, что их глазами на меня смотрит Бог. Так искренне, так верно, как безгрешные могут смотреть на безгрешных. И так улыбаются гады. Босенька смотри. Вот опять на лист падают слёзы, это пытка, какая то. Но мне страшно Босенька, как же мне страшно! Сейчас у них перемирие, но оно через неделю уже заканчивается. И полетят сюда опять тысячи тяжеленых снарядов, погребая под собой дома и дороги, бегущих и спящих людей, мёртвые подсолнухи и вечно не невезучего меня. Я увидел и почувствовал моя родная, что я не вернусь с этой войны. Меня здесь убьют. Я плачу, видишь капли? Посмотри письмо на свет, если просохнут. Они будут не видны. Плачу от страха и любви моя малюшенька. Я оказывается такой трус. Мы больше не увидимся с тобой лапонька моя, но и на том свете я верю, Бог не разлучит нас, мы и там будем проводить фестивали, и давать концерты лапонька моя. И даже если тебе будет невмоготу без меня, не сделай над собой ни чего, ибо тогда мы не встретимся. Как же я люблю тебя Ксенечка моя маленькая! Только перед явным лицом смерти я это ощущаю как живое тело. Любовь моя, неземная моя любовь. Босенька, похорони меня рядом с мамой, и как и маме не ставь на могилу ничего кроме деревянного креста. И молись за меня, моя сладкая, добрая девочка. Я не исповедавшись уехал, не взяв Благославения у отца Стефана, не попросив прощения у всех кого обидел, не увидав дочь. Ничего я милая не успел. Только наделать огромную кучу глупостей. Имея словно жар птицу такой талант, я прожёг себя так бездарно и пусто, что Богу нечего будет ответить когда задаст вопрос: «– Почему»? Потому что хотел кайфовать. И жить жиганом. А последние годы работы, это слишком мало, чтобы искупить всю пролитую кровь, обворованных людей, испорченных девчонок, прожжённых без полезно дней. Как я виноват перед мамой, перед дочерью, или даже дочерями, если про Владу правда. Если бы они согласились на ДНК. Хотя что бы это изменило. Я и Насте ни чем не помог, зная без ДНК что она моя дочь. Бог долго ждал что я закрою все эти вопросы, а я со стакана на иглу, с иглы на стакан, теперь курю траву, найдя меньшее из зол, но тем не менее творя не угодное Богу. Хотя кто знает угодное или нет. Бог всю жизнь ведёт меня, и я не могу свернуть с этого пути, как ты видишь и сейчас. Мне неважно как на это смотрят другие, я Его чувствую. И что мне до людей. Собери все мои черновики. Все не опубликованные рассказы, не дописанные, не удачные, храни как зеницу ока. Время возрождения настанет. Талантливых людей снова станут почитать. И Вы продадите, каким то людям все, что вышло из-под моего пера. Песни, прозу, поделки, рисунки и может быть даже мои вещи.
    И ещё один лист стал бумажным снежком и улетел в угол.
    Утром я обнял Диму и Володю, попрощался с Братиной. Дима спросил:
    - Написал?
    - Написал. Только слишком много. Скажи люблю её, до последнего волоска на попе. И пусть ждёт. Скоро буду. – Дима расхохотался:
    - Блин, я от тебя тащусь! Всю ночь, ха-ха-ха, всю ночь писал, писатель! Ха-ха-ха! Всё! На телефонах! Не геройствуй тут!
    - Игорян, я никогда таких типов не встречал. И ты и Донбасс и вся эта неделя, всю мою жизнь перевернули. Никогда тебя не забуду. – Простился Вовка под протёкшие слёзы. Мои слёзы ночью кончились, но губы дёрнулось. Мы крепко обнялись. Прощаясь навсегда.