XXIV - Часть

Он снимал с меня раз кубанку, и дарил, нахлобучив её одному фантазеру, приехавшему со мной же для серии снимков с чужим оружием, что он и проделал от СВД до ПК. Но надарил Паше сувениров, ножей, и чего-то там ещё.
- Иарёк. А ты себе ещё кубанку найдёшь! – Весело подмигнул мне Паша.
- А ничего что мне её сюда с оказией передал мой друг и командир по Афгану Игорь Борисов?
- Ничего! – Лыбился наглый хохол. – Ещё передаст! Ха-ха-ха!
Я сорвал тогда с Димы Жука свою кубанку и ушёл в подразделение, не оставшись даже их проводить. А Паша имел две кубанки и папаху, но не подарил ни одной. Это крепкий факт. Было что подарить, коль так парень глянулся, но зачем своё, когда можно моё.
Однажды Александр Николаевич Крючков, пока почти ночью мы ехали из Алчевска с Пашей Ерёмой и им, говорит:
- Понаберут в казаки фуй пойми кого, татарву какую то, потом чего то путного от них ждут! Нафуя такие в казачестве усрались? А атаман!? Вот скажи нафуя?
- А Вы Александр Николаевич ни как о настоящем казаке хотите поговорить?
- Да нафуй ты мне всрался, с тобой о казаках настоящих говорить!? – Заистерил вдруг он.
- Вы и мать мою татарку и меня уже унизили, и говорить не хотите? – Клекотало у меня всё внутри.
- Да завали ты абало! – Делая страшную морду, развернулся он ко мне с переднего сидения. Паша молчал, Ерёма не вмешивался. Было видно они решили сбить с меня спесь, и наезжающим вызвался Крючков. Это было похоже на месть за досадный контроль над гуманитаркой. Они разворовали Газель детских подарков от мера нашего города Михаила Гулевского, которые Антон Курочкин выбил с большим трудом. Газель обошлась в триста тысяч рублей. Плюс пятьдесят тысяч, Антон платил за каждый рейс тому самому Сергею Агееву, из чьей Газели Крючков убавил множество коробок с консервами. В тот раз привезли и с села Казаки и с Ельца и мы из Липецка. Получилось по три подарка каждому ребёнку. Наши были бы уже по четвёртому. Детей очень мало осталось. В основном вывезли. Я просил и настаивал, раздать нашу Газель тем бойцам у кого есть дети, ибо далеко не все были из Кировска. Но ни в батальоне ни у нас в отряде ни кто не получил ни одного подарка. Вся Газель была пущена в лево.
– Ты кто такой вообще!? Ты какого хера в каждую бочку затычкой лезешь?
- Павел Василичь, это я вижу, что-то плановое сейчас происходит?
- В смысле? – Уставился в зеркало, и полную тьму салона Паша, светясь глазами от доски приборов.
- В смысле, вы как потом это объясните-то, что сейчас надо мной делаете?
- А шо мы делаем?
- Вы меня унижаете, и вижу, запугиваете. Как вы далеко готовы зайти?
- Да нафуй ты нам сдался!? - Сдавленно выблёвывал своё зло называющийся замполитом.
- Я обо всём этом напишу в своей книге Александр Николаевич. Потомки ваши будут знать, какая вы дрянь. – Борясь с невероятным волнением, сдерживал я нарастающий гнев. – Вы атеист и гордитесь этим, а я без молитвы спать не ложусь и есть, не сажусь. Кто из нас татарва, а кто православный казак?
- Пал Василичь, я не выдержу. – Истерично взвизгнул Крюков. – Пусть он заткнётся!
- Иарёк, успокойся.
- А он? – Трясло меня всего.
- Та оба успокойтесь!
- Я служу Русскому миру верой и правдой! Привёз сюда уже пять Газелей продуктов и обмундирования, сам почти каждую на коленях вымолил и собрал! Семью твою Паша вывез и разместил и трудоустроил, и ежемесячно рожаем им за оплату дома! Привлёк ещё гуманитарщиков из Липецка и Ельца, во взводе теперь четверо Липчан служит, я не говорю воюет, здесь ни кто ни хрена не воюет! Это так выглядит благодарность Донбасса? Татарва ербанная? – Уже кричал я вцепившись в Пашино и Сашино сиденья. Ерёма стал меня тянуть назад, взяв за предплечье, правда, не грубо сказал:
- Успокойся, не ори.
- Да пусть орёт истеричка! – Взвизгнул Крючёк, который более визжал, не имея моих вокальных мощностей, но желая это делать громче чем я.
- Орать я больше не буду. Но все узнают про то, какие вы, и что тут ворочали.
- А шо мы тут ворочали?! – Возмутился и сбросил скорость Паша.
- Вы меня сейчас тут под твоё молчаливое согласие с говном смешиваете, и это ты считаешь, вы не ворочаете? А настоящую ревизию по гуманитарному грузу сдюжите? Отчитаетесь, куда делось всё, с начала, от раций до унтов? Сможете? По продуктам отчитаетесь, куда кому и зачем разбазариваете? Сможете? – Тараторил я и у меня страшно разболелся затылок.
- А ты шо за руку кого-то поймал Игорянь? – Прогудел Ерёма бывший смотрящий за Алчевском и лет двадцать отсидевший. – Не груби, это серьёзное обвинение.
- Одного поймал, вон его. И атаману через час доложил, реакции ноль. Если ревизию провести больше поймаю. И сам могу провести ревизию, если позволите. Но думаю не рискнёте. Но если вы меня просто сейчас отвезёте в отряд и отмахнётесь от меня, это будет вообще золотой вариант. Моей ноги более в вашем отряде не будет. Я поехал в Россию. Видал я такое братство. У меня по факту четверо детей, а это третья война, где я опять доброволец, а меня здесь унижают, как в жизни я ни кому не позволял. Паша. Не думай так долго, трогай. Быстрей расстанемся навек.
В итоге, когда мы доехали, эта компания поняла. Что запугивания не вышло. Был момент, когда показалось, что они реально решили наехать. А там человека грохнуть в то время и безнаказанно скинуть тело в шахту дело плёвое. Тем более, на дне шахты уже покоилось несколько человек, и вскоре туда полетел рубленный на куски Липчанин Толик «Халк». Такой же упрямый и без башенный, был избит, зарезан, расчленён за свою неугомонность. Его вырубал комбат, которому он не смел, дать сдачи. А то и комбата бы с удара ушатал. Халком кого могли прозвать? Очень мощного человека. А когда комбат, его богатыря и великана, удара с шестого вырубил, приказал кто говорит убить, кто с глаз долой мол чтоб глаза мои его больше не видели. Но есть человек с фамилией, который всё исполнил вот так. Хотя Толян выжил в Донецком аэропорту. Он был детдомовский и женился на сотруднице областной администрации Зинаиде. Она так долго его искала, так убивалась. Я был в Липецком отделении милиции и рассказал все, что знал об этом случае. Но оказывается, уголовно мы бессильны, почему то у них, а они у нас. Там убил, здесь спрятался и наоборот. Я думал, будут за земляка и соотечественника землю рыть. Нет. Ещё хочется рассказать один случай, как меня выжили из-за стола эти люди, не дав доесть всего лишь кусок белого хлеба с маслом и чаем. Бог всё видел, а эти люди всё помнят. Будут упрямится, сажайте их на детектор лжи а лучше сыворотку правды ввести. Потому что они давно живут и грезят, за пределами совести, и ни по чём не покаются и не пожалеют об этом.  Дело было так. Ко мне зашёл замполит батальона, помню лишь его позывной «Гусар». Тридцатилетний лейтенант, уволенный за что то из рядов ВС РФ нашёл себе применение на Донбассе. Красивый парень имел просто голивудскую внешность и размондяйскую натуру. Он постоянно был накуренный, и не раз накуривал меня. И вот пришёл Гусар подстригаться, я его подстриг. Подровнял ему усы и бороду и он стал вообще шикарен! Поварихи просто таяли перед ним. И он видно было, их имел не раз. И ту что по старше и ту что по моложе. Сам был доброволец, откуда то с Урала. До того как попал в Призрак, где то воевал, и в Призраке уже попадал под замесы. Мы корешковали с ним и я не мог не предложить ему после стрижки попить чаю. И отряхнувшись и ополоснувшись по пояс из ковша, он подсел к столу. Где я уже разливал кипяток по кружкам. На столе лежал большой пласт халвы в замасленной бумаге, колбасный сыр, начатая коробка с паштетом из гусиной печени и примерно пяти килограмовый брусок сливочного масла. На столе было много крошек и несколько кружек и ложек которые кто то бросил вопреки правилу убирать за собой. Обычно так делали гости, и мы сами мыли за ними. Я собрал все кружки, крошки, бумажки. Протёр стол, и мы присели. Александр Николаевич с Пашей сидели один на поленьях, подложив что то под зад, другой рядом на краю лавки напротив стола. Я помню ещё в одной коробке стояли печенья в шоколадной глазури. Но я захотел отрезать пласт от белого круглого хлеба, и намазав маслом, положить сверху колбасного сыра. Половина из перечисленных продуктов на этом длинном столе, была привезена мной из Липецка буквально два три дня назад. Почему и Гусар прилетел стричься, ждал меня, и, освободившись немного, пришёл. Александр Николаевич видя, как я довольно улыбаясь, мажу красивое жёлтое масло на белоснежный хлеб, заговорил вроде как с Пашей:
- Ты смотри атаман, народ голодает, а у нас каждый день по ведру первого и по два каши вываливаем собакам. Что ты, они теперь столовскую еду не едят. Ага. Тут же вон старшина им навалил, не переводятся деликатесы. Люди там голодающему Донбассу собирают. А тут вон, есть кому в прок, да в обжор набить пузо. Из боевых же люди не вылезают. – Я посмотрел на Гусара, он уже ел свой бутерброд, и запивал чаем улыбаясь и подмигивая мне, кивнув на бок, мол, забей ты на него. Но я всё медленней и медленней мазал масло, и уже не хотел его есть. То, что он сейчас сидел, плёл, это было лицемерие высшей категории, и это он сейчас пересказывал мои слова. Повторяя мою недавнюю истерику на счёт выливание супа и каши собакам. И вот он меня вроде как подловил. Мне много что было ему сказать. Я попытался не заостряя:
- А вы вообще здесь не едите. Вы с собой домой гуманитаркой забираете. И зная, что ваша порция каждый день выливается в собачье ведро, с заявки на питание себя не снимаете Александр Николаевич. И мои земляки, собравшие то чем вы мне сейчас по роже хлещете, были бы не против, чтобы я съел всё таки этот кусок хлеба с маслом.
- Владимирыч, ты ни как попрекаешь меня?
- Кто кого здесь попрекает Алескандр Николаевич?
- Тебе не стыдно? - Уставился он на меня.
- А вам? – Я положил хлеб на стол и поставил кружку. Дабы не превратилось всё в кипеш, дрожа от злости и желания разбить ему хоть раз всю его поганую рожу, я ушёл в спальное помещение, и сел на кровать. Просидел, наверное, полчаса, пошёл на улицу. Какие мысли только не лезли мне в голову, но успокаивало всегда то, что я напишу про это. Гусар ушёл, Паша спал отклячив сраку в любимой позе торчижопого эмбриона, а Крючков возможно разогнав всех, что то стырил по срочному, и убёг таща это домой. Где и жил и ел и пил. После той газели имею право домысливать в эту сторону. Человек дал повод. При чём устроил конфликт, выжав меня из за стола, и так потом не извинившись и не сгладив. Ну ладно тебя подклинило. Борщенул. Но когда дурь то отступает, почему не подойти в прозрении, не извинится? Потому что у них не наступает это самое прозрение. Крючков любил выступать и гнать, блестя очами, наборами и штампами про непокорный Донбасс, про фашистских захватчиков, про наше дело правое и т.д. Ничего особенного, но за любовь к ведению митингов и подобных громогласных надрывных речей, где лез на сцены и любые площадки как ненормальный, в наглую зачастую, был прозван Геббельсом. Вот и мудрый Русский народ, подобрал Крючку, с душой новую соответствующую кличку. Имя фашистского идеолога. Мастера манипуляций массового сознания. Он ничего такого сам для победы не сделал, но всё время так надрывно понтил, словно не вылезал из окопов. А без него бы на всех этапах было бы всё то же самое. Он не стрелял, не взрывал, не дежурил, не привозил, не добывал, не пилил и не сверлил. Не разбирал завалов, не разминировал домов, не дежурил на блок постах. Полный ряженный кавалер и прилипала. Всё время крутился возле городской администрации, придумывая всякую левую движуху, с гордостью видя в ней свою необходимость.
Но вот назвав главу, именем дорогого и очень уважаемого мной Гены Пули (Помазка), я снова слишком ушёл за пределы совести. Но о том мои милые и книга.
Гена был очень добрым и щедрым человеком. Не раз дарил кучами спорт-инвентарь, на какую ни будь детскую хоккейную команду, или же в какой то детский дом или интернат. Часто приглашал домой гостей. Угощал от всей своей души и сердца! Мы с ним познакомились тоже у Паши в бетонном боксе, в один из их приездов, меня подкупило какой он независимый ни от кого и не от чего. Борзый и весёлый, и энергии в нём целая горная река. Смеялся очень красиво, не знаешь чего он смеётся, а заразишься всё одно. Он был свободным человеком. Ратовал и болел за казачество в родном селе. Видел гниль мешающую истинному возрождению воинского сословия. Видел подхалимаж атаманов перед администрацией и спонсорами, угодничество и заискивание перед властью. Понимал. Что такое казачество, административно-карманное. И даже не пахнет оно свободой и братским равенством. Переживал за это. Он ездил по Астрахани и Кубани. Видел тех, кто сумел быть гораздо ближе к вольнице и простору души и тела. Но не видел истинно свободного казачества. И понимал, что правящей хунте нужны, именно ряженные воспитывающие ряженных. Для погашения народных восстаний в случае чего в том числе. Это теперь чётко прописано в положении от 2017 года. Прочитайте внимательно положение о казачестве в России. Это ничего общего не имеет с истинным казачеством. Это бесовщина полнейшая. И дальше мы увидим, как и зачем Бог метит шельму, не смотря на все ухищрения бесов. Но Гена был из настоящей казачьей крови. Конечно, порой здорово напивался, и нёс на всех трёх этажными хоть стреляй в лицо. Но с утра, как и не с ним это было, завидев оскорблённого улыбался, ничегошеньки не помня. Своей красивой доброй улыбкой. И ему всё прощали. Бог подарил ему щит, чистую душу и открытое сердце. Которую обличала всего лишь одна его улыбка, не то, что образ трезвой жизни. Может он был другой. Я его знал таким, и таким он останется в моей памяти навсегда.
Однажды казаки села Казаки, в лице Анатолия Рязанова походного атамана, с которым мы познакомились так же в Пашином бетонном боксе, и которого я на тот момент любил и обожал всем сердцем, пригласили меня к себе на день Победы. Мы приехали втроём, Женька Камоцкий, нарушителем перейдя границу, как и заходил туда, когда мы с ним приехали, успевший сбежать из Новороссии, во время грандиозного шухера, и живший уже с месяц у меня. Я и Ксенья. Женька в погонах капитана, я рядовой. Оба в форме донских казаков, которую нам подарил как раз сам Толик, заказав по размеру в сельском ателье, где пошили всё и своим, а мы докупили портупеи, пагоны и шевроны. Сапоги отдали знакомые лётчики с нашего аэродрома.
Митинг, казаков возле Церкви пол сотни в белых парадных рубахах, кадетский класс, речь, музыка, стихотворения, цветы и шествие через всё село походным маршем в колонну по пять казаки, и остальные организованной толпой. Перед школой всё село, концерт караочников, долгие речи, куча достопочтенных звиздоболов, всё как везде. Трепета не вызывает, всё наигранное и не естественное. Когда трепета нет у организаторов, никогда его не будет у привлечённых масс. Но вот ещё одна тонконогая стрекоза без переднего зуба отчиталась с выражением и громко, много кратным эхом через мощные колонки, наполнив детским голосом окрест, и казаки коробкой двинулись по кругу. Они две недели репетировали строевой шаг, и именно учились на параде ходить коробкой. Получилось замечательно! Мужики старались выглядеть казаками. Спрятав абсолютно толстых поросят в середину, они долбили по плацу ногами до сотрясения мозга и лёгких контузий. Мне было и приятно и смешно. Это был 2016 год. Я уже видел на Донбассе и чёрта лысого и мамку его. И что такое казак я увидел, похоронил и оплакал: Андрея Топалева, Славика Буржуя, Вовку Кундыля, и Игорька Веснушкина. Меня уносило взрывом как пустую телогрейку и било об стену. Я попал в окружение к польскому спецназу, и мы вчетвером заняли оборону, Бог у правил мне в командном забеге подбить танк и сжечь склад с боеприпасами. Я оглох к чертям в Первомайске под постоянными обстрелами. И видел почти каждый день как несут мёртвых или раненных людей, с кем то успевая встретится взглядом. А тут так мило. С мужиков с излишним весом, каковыми почти все и являются, брызжет пот и стекает в глаза. Сало на лицах трясётся, и прыгают перекормленные пивом пупки. Человек десять из них возили гуманитарку в Кировск, пробухав туда, там и обратно, обязательно по дороге на всех покупая одну проститутку, и вполне уверенно считают, что мы с ними одного поля ягоды. Ни кто под обстрел, ни разу не попал. Слышали бухи, раз даже дрожал пол, под столом вибрируя под стопами, я помню этот день. Но это падали снаряды не ближе полутора-двух километров. Но суть чуть по чуть, что то делают, куда-то стремятся, чего то хотят. Дай им Бог не обосраться когда придёт война. Как то я начал виноватится перед Лёхой Казаком, Героем Новоросии, что не родовой казак, а приписной, на что он утешил меня, не сводя глаз. Он кстати командовал защитниками Первомайска, а до войны был учителем истории. И руководителем поискового отряда.
- Игрёк, да я тебе сейчас такую тему приоткрою за родовых казаков, пристегни ремень, сдует! Нас в Луганске только родовых казаков было до войны в полку имени Атамана Платова сто четырнадцать человек. Ходили на собрания, учились ходить строем, ездить на лошадях, организовывали конные марши, полевые сборы. Не просто было при той власти, но сам знаешь, казак есть казак, он не мытьём так катаньем своё возьмёт. Так вот, сядем вечером выпить закусить погутарить – одни герои. Я в некоторых так был уверен, просто труба. И вот полетели первые снаряды, и от полка Платова, осталось 14 человек. Всего. И родовые и приписные кааак дали с ветерком на выход, в Россию! Только лампасы засверкали! Набивались полной машиной вот с такими мордами казаки, и клеили на стёкла надписи «НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! ДЕТИ!» А ты стоишь посреди Первомайска, города куда ни журналисты ни военные туристы за миллион не поедут. И смущаешься шо не родовой казак. Ты это брось Игорь. Если ты не казак, кто тогда казак? А родовые нынче хуже приписных. Кичаться своим вырождением и ведут себя не как родовые а как выродки. Так что я теперь смотрю кто родовой, а кто выродок. Вот ты родовой! – Засмеядся он обняв меня одной рукой за шею как шпанёнка. Я засмеялся:
- Хорош Лёх не прикалывайся. А из кого теперь полк Платова состоит?
- Вот из таких же как ты Игорян!
- А как ты?
- Нас родовых по прежнему мало. – вздохнул он. – Подтянулись ещё ребята из потомственных. Но их не много. Полк две с половиной тысячи человек. Почти весь из приписных. И шо на деле кто то может сказать шо казаки плохо воюют? Шо лихости и азарта нема? Что не погибают сражаясь с полной отдачей? Да мы тут ни одного сражения от самого начала не пропустили! Где тут без казаков хоть раз обошлись? Да всё на казаках.
Вспомнилась мне эта история. И я глубже вздохнув улыбнулся гордому Толику смотрящему во все глаза на меня, мол ты видел! Ты видел! Как мы можем брат! Он был такой счастливый, и такой гордый за их детище, что выглядел большим ребёнком, маршируя и светясь в первой пятёрке.
Потом мы поехали на пруд, где у ребят было оборудованное место посидеть, человек как раз на пятьдесят - шестьдесят. И вот огромный казан, рядом поменьше, там шурпа и по моему тушённая картошка, а мы рассаживаемся с двух сторон стола, разбираем ложки, хлеб. Наливаем по чарочке, уставшие, натопавшиеся, напотевшиеся и нашалевшиеся. Ирина молодая ещё жена одного из пожилых казаков с хоть какими-то, усами и добрым сердцем по имени Виктор, обслуживает нас как реактивная ракета. Виктор ей помогает, но отстаёт.
И вот заходят в дощатое крытое помещение с длинным столом буквой Г, двое в белых рубашках. Один килограмм под сто сорок, красивый волевой мужик с благородным и властным лицом, это сын Наролина, некогда первого секретаря обкома Липецкой области. Второй, глава Елецкого района, противный, по всему видно и часто слышно - дырявый тип. А я вообще эту дрянь за версту чую. Атаман Геннадий услужливо проводит их во главу стола, услужлив, суетлив. Те по хозяйски уселись на места атаманов и старейшин, и так до конца пока не нажравшись и не на кайфовавшись среди сей доброй братии и казачьей атмосферы вели себя именно как старейшины и атаманы. Первым взял слово конечно тяжеловес, и говорил долго на чиновничий лад то, что ни кому не запомнилось, как это сегодня происходит везде. Казаки слушали энтого дядю, замерев с рюмками. Закончил, наконец, свой резиновый тост. Атаманы, заорали, поворачиваясь к нам:
- Любо!!! – Ну и все конечно как попки: - Любо!!!
Только по рюмке выпили, за ложки схватились, впечатлённый глава вскочил:
- Дорогие казаки. Хотелось бы и мне поднять тост, за Победу, за вас и ваших атаманов Геннадия и Анатолия, за нашего дорогого гостя Серванта Сервантовича, и за наш родной Елецкий район! В этом тосте, я бы хотел…. – И понесло кобеля по всем оврагам. Дослушали грея рюмки, наконец то наговорившись под подсунутое вновь и повторённое хором: - Любо! Сел. Мы по второй хлопнули, начали есть, но не долго длилось счастье. Сервант Сервантыч захотел ещё один тост задвинуть. Бо ел пока глава района говорил, а мы не смели.
- Казаки! – Начал он так, будто и был атаманом все великого войска Донского, и уверенней чем в первый раз, попёр, удлинив свой вдохновенный тост на половину. Я начал есть уже остывшую и затянутую жиром шурпу. Ел один. Откусывал хлеб, брал в пальцы масол, и ел как будто сижу один у себя на кухне. Ребята не смели. Смотрели на тостующего и держали рюмки на весу. Выбегавший ответить по телефону атаман Геннадий, стараясь не цокнуть каблучком сапога, на ципочках, делая неприятно виноватое лицо, «ой простите-простите», согнув ручки в локтях, несколько даже по бабьи, просеменил к гостям, ни чуть не стесняясь, что мы смотрим на него, и охреневаем. Не все конечно. И вот подбежав и встав услужливо рядом и, заложил руки за спину, с лицом счастливого ябеды или жопарванца стал ждать окончания тоста. И представьте себе, глава района, не успели казаки съесть с шурпы застывший жир, снова встал с тостом. Счастливый что может подарить нам ещё много времени сил и сердца, пьянеющим словоблудием. Я подозвал Ирину рукой. Она пригнувшись как под пулями, приблизившись спрашивает глазами, мол чего тебе Игорёк, я в нормальный голос не выпячиваясь но и не вставляю себе в горло шипящую подхалимку:
- Ириночка, положи пожалуйста второго, будь добра. – Та так же на ципочках и крадучи. Принесла. Я пока ждал. Попытался убить взглядом этого достопочтенного плетуна, он увидел моё полное презрение,  и не выдержал взгляда начиная что то складывать, и стал закруглятся. Моё поведение увидели конечно все, и многие начали есть. Доев, я пролез прямо под столом, не запачкав колен и вышел. За мной вскоре вышли несколько человек.
Когда все вывалили наконец на улицу, атаман подбежал нагнувшись:
- Игорёк, песенку надо одну-две для гостей, сделаешь?
- После еды не могу. – Уставился я ему в глаза.
- Давай я! – Вызвался Вениамин. Старейшина которого посадили где то в жопе, и слова не дали ни в начале, ни в конце.
Он спел, все картинно окружили исполнителя, щёлкал фотоаппарат. Но атаман Анатолий ёрзал, хоть и пел его отец, но хотелось впечатлить бюрократов:
- Надо спеть брат. – Зашептал он горячё мне в ухо. – Сделай ради меня «Голос Родины моей», это сильные люди, бабло и связи. Надо брат. Ради казаков, и тебе пригодятся поверь.
- Сильные люди это мы. А от этих мне ни фуя не надо. – Ответил тихо я. – Но спою коли ради тебя.
Спел именно одну и какую он просил. Когда те уехали. Обстановка стала свободной, и все стали есть, пить, балагурить, хохотать и чудить. Мужики скинули казачью справу на траву. И попрыгали в пруд, резвясь и громыхая смехом. Всё ожило и засияло, от настроения до атмосферы. Войдя под навес в очередной раз пропустить по стаканчику, мы кто присел кто стоя, стали разливать и отламывать кто хлеба кто огурца кто мяса. Атаман Геннадий, уважавший меня всегда как поэта, воина и казака, обратился:
- Сегодня мы много уже сказали тостов, и гости, и я, и Анатолий, вот теперь я бы хотел услышать тост, от Игоря Ждамирова, и как бы подведение итогов сегодняшнего дня. – Я немного удивился, решив что своим пофигизмом только разозлил его, но меня два раза просить не надо:
- Спасибо атаман за доверие. Скажу как желаешь. Но мой тост с оценкой будет иметь как медаль две стороны. Не серчай, не всё будет приятным, но мы на то и казаки, чтобы правду говорить а не давится ею. Когда сегодня мы шли от Церкви через всё село, я видел как мужики провожали нас взглядами, и видел в них восхищение и зависть, которую почти каждый пытался скрывать. Им хотелось быть среди нас. Они увидели в нас воинство Христово, и сердца их знающие где место настоящих мужчин, заныли. Сколько Камазов и автобусов встали и сигналили когда мы пошли по трассе вы видели сами. И глаза этих ребят вы тоже видели. Они сияли от счастья, что вот эта горстка людей, несёт самое что ни наесть великое достояние Русского народа, казачью честь и славу. Ибо как мы знаем, если бы не казаки, не много немало, России бы уже не было. Ибо вопреки продажным придворным, и дворцовым интригам, постоянному предательству и регулярным изменам одни казаки не бросали и не предавали своего Отечества. Являясь не подконтрольным и самым мощным войском и воинским сословием на Руси. И вот эти свободные гордые люди, воины от рождения своего и до самой погибели, идут строем в дедовской форме, сапогах и фуражках, как те браты из «Тихого Дона».  – На этих словах, у Геннадия потекли слёзы.
- Это было чудесно. Мы в этот день многим сердцам подарили нужные чувства, и надежду. И ради этого стоит жить, терпя, как вы помните, все тяготы и лишения воинской службы. Но вот вторая часть Марлезонского балета будет такой. – Я окинул, всех кто был с нами взглядом. Меня слушали внимательно.
- Я не знаю, насколько необходимо было сегодня нам казакам, пережить такое унизительное чувство, как публичное угодничество и лебязиние своего атамана. – Я не поднимая глаз смотрел в тарелку на столе, с чьими то объедками. – Ещё и в такой день. – Затем поднял голову и увидел как Геннадий вытирает слёзы, и его лицо обретает обиду, и готовность ответить. Я продолжил смелей:
- Сегодня мне стало не по себе, от одной мысли, что это казачество есть инструмент для достижения цели, не имеющей ничего общего с истинным его предназначением. Когда ты, не постеснявшись нас, пятьдесят человек взрослых мужиков, на цыпочках ужасно жалкий и виноватый дабы не раздосадовать этого звиздобола главу, что не давал ни выпить, не закусить, возомнив себя тамадой на грузинской свадьбе, просеменил и встал рядом как его шкодливый адъютант, демонстрируя свою преданность и их господство над нами. Ни ты, ни походный атаман. Ни старейшины, ни кто не мог говорить и поздравлять, только эти именитые гости, которые нужны были, наверное, тебе одному. Люди без стыда и совести судя по их поведению, и не чувствовали себя как должны были чувствовать, гостями. Ты должен был посадить их не на места наших атаманов, и старейшин. Слово им предоставить в последнюю очередь. И зная чиновничий грех часами катать вату, ограничить во времени, или прервать, набравшись духу. Ты не должен был дать нам почувствовать то, что мы почувствовали сегодня, но мы все это почувствовали. Что всё это не ради свободы личности и укрепления воинского духа на пути становления казачьей личности, и возрождения исинного казачества. Это чувство лично во мне умерло прямо за этим столом. Ты атаман. Должен был пройти так, чтоб мало у них проснулось, наконец, понимание, что они лишь гости у казаков, но чтоб в пентагоне стёкла задрожали. Все устали, все просто хотели есть, а господа, которых ты привёл, даже этого нам не дали. И пели им, и смеялись над их не смешными шутками, и гурьбой махали, провожая, словно родных отцов. Всё это было неприемлемо и погано до слёз. Прости меня Геннадий дорогой. Но вот так.
- Любо! – Одновременно просто закричали всего лишь два человека. Это был Гена, Пуля которого нечаянно звали Помазком, и Славик.
- А я бы тоже тебе Гена это высказал, я даже мысль не пустил, что это при всех вообще-то надо сделать. – Указал на меня ладонью Гена который Пуля.
- Полностью согласен атаман, хош обижайси хош нет! – Врубил своё Славик.
Геннадий присел ни на кого не глядя, Анатолий начал заступаться смягчая ситуацию, пошёл гомон. Я чуя какую то свою чужеродность, дабы не ждать продолжения, и не вынуждать присутствием начать каким-то образом развиваться событиям, вышел на улицу. Следом вышел Анатолий, и постарался как то сгладить, улыбался виновато, не смея оспорить ни слова из мною произнесённого.
- Да ладно Толян не казнись. Это я вечно в чужой монастырь со своим уставом.
- Да какой он тебе чужой!? Ты вступать  думаешь, нет?
- Прости Толь. – Улыбаюсь виновато, и не могу сказать ему - нет. И обнял его вместо этого. Он похлопал меня по спине, и мы как то разом бросив эту тему, пошли к запевшему на улице Вениамину, который тоже спешил разрядить обстановку. Когда я говорил, мне было легко от моей уверенности в правоте, но теперь непременно хотелось уехать. Напрасное чувство вины стало давить на меня. Атаман Геннадий уехал, и я даже не видел когда и на чём. Возможно, это не было тихо, а я был просто увлечён беседой с кем-то, и не заметил. Толик до конца был со мной братом, и за это я был ему очень благодарен. Хотя знал, насколько он зависит от атамана Геннадия, и как они дружат. И что говорит о нём всегда только с уважением, граничащим с восхищением.