Путеводитель по Санкт-Петербургу

мистерия в 2-х действиях



время действия: май сего года
место действия: достопримечательности





действующие лица:

АНДРЕЙ, душа города
ТАНЯ, экскурсовод
СЛАВА, её друг
ТУРОВА Вера Петровна, хранитель
ТУЗИК Надежда Александровна, бомж
МАРАМУЛЬКА, её крыс
КУСИМОН, бесхозный кот
КОСТЯНЫЧ, бродячий пёс
НАДЗИРАТЕЛИ, восковые фигуры
ГРИФОНЫ Банковского моста
ВСАДНИК «Медный»
КОНЬ под Всадником
ЗМЕЙ из-под копыт Коня
КОРАБЛИК, адмиралтейский флюгер
АНГЕЛ С КРЕСТОМ Александровской колонны
АНГЕЛ Петропавловского собора






Действие 1

СЦЕНА 1. Камера осуждённого в тюрьме Трубецкого бастиона. Тьма. Дверь открывается, входит Тузик, с горящей свечой, освещает кровать со спящим Андреем.

ТУЗИК. Духота… Высоко окошко, мне не дотянуться. Духан-то!.. духанише. Ничего, скорее выбежишь. Здравствуй, Андрей. Здравствуй и прощай. Проснись, душа моя… Я жду. (Уходит, оставив свечу на столе.)
АНДРЕЙ (проснувшись). Свет? Тюрьма.


СЦЕНА 2. Коридор в музее тюрьмы Трубецкого бастиона. Электрическое освещение. Две восковые фигуры Надзирателей: один – со связкой ключей на поясе, другой – с кандалами в руках. Слава на смартфон снимает Таню.

ТАНЯ. И как я?
СЛАВА. Поздравляю питерское телевидение, оно такое никогда не увидит.
ТАНЯ. Я такое уродище?
СЛАВА. Ты – чудо, Танюша, но лучше места чем тюрьма Петропавловки для твоей внешности нет.
ТАНЯ. Ты правду говоришь?
СЛАВА. Посуди сама, настоящая природная красавица и вдруг на отечественном телевидении!.. это же скандал. Ни ботекса тебе, ни подтяжек, ни, о, ужас, накачанных губ.
ТАНЯ. Да ну тебя, не буду сниматься.
СЛАВА. А бабушка? Как ты ей докажешь, что реально устроилась на работу? Настоящая женщина советского возраста заклюёт каждого, кто не ходит на работу с девяти до восемнадцати, а лучше без выходных и праздников.
ТАНЯ. Слав, ты меня обижаешь…
СЛАВА. Ну, и дура.
ТАНЯ. Что с тобой связалась.
СЛАВА. Я же шутил! Балагурил я, блин, ты же меня знаешь, ради красного словца, не пожалею и отца!
ТАНЯ. Всё, идём отсюда.
СЛАВА. Ну, иди ко мне… обнимемся, поцелуемся…
ТАНЯ. Не хочу, не буду.
СЛАВА. Ладно, обещаю загладить вину, рукой, ногой, любой другой частью тела, какую закажешь, но сейчас мы обязаны заснять на твоём новом месте работы хотя бы несколько минут. Тем более, что ты на меня не обижаешься.
ТАНЯ. Обиделась.
СЛАВА. Истинная потомственная интеллигентка не имеет даже возможности обидеться на собеседника, тем более, на дурака, да ещё любимого.
ТАНЯ. Никогда я не говорила тебе, что люблю!
СЛАВА. Ну, не любимого, а так – возлюбленного.
ТАНЯ. Есть разница?
СЛАВА. Как минимум, две, ведь мои корни в Одессе. Ты сама выбирала!
ТАНЯ. Всё, ладно, начальница дала всего десять минут. Что говорить на камеру? Типа, бабуля, я – в шоколаде и размер оклада?
СЛАВА. Я всё придумал. Представь, что ты ведёшь экскурсию. Только всерьёз, тупо так, шаблонно, тогда старики тебе точняк поверят.
ТАНЯ. Давай.
СЛАВА. Готовься.
ТАНЯ. Готова.
СЛАВА. Торопыжка моя ненаглядная…
ТАНЯ. Щас как дам пяткой в нос…
СЛАВА. Верю. Не, ну, на самом деле, в наших СМИ нельзя показывать красоту природы, а-то люди решат, что жизнь прекрасна, захотят жить и решат, что так оно и должно быть.
ТАНЯ. Славка, трепло! Мы в общественном здании, дурак!
СЛАВА. Точно. Погнали. Мотор!
ТАНЯ. Стой, надзиратели вписываются в кадр?
СЛАВА. Какие…
ТАНЯ. Аж побледнел! Трусишка. Восковые фигуры…
СЛАВА. Да я так и понял, чего сразу обзывать.
ТАНЯ. Обиделся? Ну, не хнычь, маленький…
СЛАВА. Побольше некоторых. А вообще, да, захолонуло. Ну, и времена, уже не то, что печь фильтруешь, каждое слово обдумывать надо, скоро от собственной тени шарахаться станем. Поехали отсюда, Танечка, ну, их тут всех.
ТАНЯ. Можно подумать, есть куда и на что.
СЛАВА. Ну, да, здесь, зато, под белы рученьки, бесплатно…
ТАНЯ. Хватит! Ты меня понял? Надзиратели, спрашиваю, в кадр входят?
СЛАВА. Которые восковые, да.
ТАНЯ. Поехали, командуй.
СЛАВА. Мотор.
ТАНЯ. Добрый день. Мы рады приветствовать тех, кто сегодня с нами. Государственный музей истории города всегда рад своим посетителям. Начнём мы сегодня с тюрьмы Трубецкого бастиона, главной политической тюрьмы России. Недаром санкт-петербургскую фортецию называли Русской Бастилией. Уже с первых лет существования сюда заключали арестантов: враги престола, личные враги императора, участники дворцовых заговоров, переворотов, все они оказывались в стенах фортеции, в так называемых колодничных палатах. Тюрьма Трубецкого бастиона, где мы сегодня с вами находимся…
СЛАВА. Стоп. Переведу дыхание. Жутковато.
ТАНЯ. Славочка, тонкий и нежный ты мой, как камбала, так и съела бы. Соберись, мужчина!
СЛАВА. Может, хватит?
ТАНЯ. Ещё немного, ещё чуть-чуть. Дальше.
СЛАВА. Сурова, однако, я тебя такой не знал. Место работы повлияло?
ТАНЯ. Мой первый рабочий день только завтра.
СЛАВА. Ну, да, и это означает, что ничего ещё и не начиналось.
ТАНЯ. Как-то так. С начала?
СЛАВА. Не стоит, Тань, а давай, запишем вступительное слово по поводу собора? Нас туда сегодня по любому же не пустят?
ТАНЯ. Вера сказала, никаких.
СЛАВА. Я смонтирую.
ТАНЯ. Не хочешь про тюрьму?
СЛАВА. Жуть, как. Я сниму собор снаружи и смонтирую.
ТАНЯ. Давай. Включай.
СЛАВА. Мотор.
ТАНЯ. Петропавловский собор когда-то являлся кафедральным храмом Санкт-Петербурга. Петропавловский собор – здание особое для петербуржцев. Несмотря на все перемены и бури, которые пролетали над городом. Ибо это, в первую очередь, официальная усыпальница Императорского дома Романовых. И что бы мы с вами ни думали по этому поводу, хотя история России была разделена семнадцатым годом на «до» и «после», здесь, перед нами, история Императорской России. Несмотря на наше отношение к государям, это история страны до Октябрьской революции, и другой истории у России, в этот период, не было.

Двери дальней камеры распахиваются, оттуда выходит Андрей.

АНДРЕЙ. Люди! Ау!
ТАНЯ. Что?
АНДРЕЙ. Хо-хо, есть жизнь на Земле! Гип-гип, ура.
СЛАВА. Привет, чудак. Перформанс или другой какой закидон?
ТАНЯ. Здесь никого нет, не должно быть, меня предупредили бы.
АНДРЕЙ. Виноват, не моя вина.
ТАНЯ. Откуда вы вышли?
АНДРЕЙ. Из каменного мешка, с дверью.
ТАНЯ. Но там же… там всегда сплошная стена.
АНДРЕЙ. Аминь. Простите, мне нужно на воздух, не обессудьте, потом, потом пообщаемся.
ТАНЯ. Нет, сейчас. Кто вы?
АНДРЕЙ. Строго говоря, узник.
ТАНЯ. Вы преступник?
АНДРЕЙ. С моего ракурса, нет.
СЛАВА. Так всегда.
ТАНЯ. Вас надо сдать в полицию.
АНДРЕЙ. Как же я вам рад.
СЛАВА. Тань, чувака точно нужно повязать?
ТАНЯ. Обожди.
АНДРЕЙ. Люди…
ТАНЯ (Славе). Просто прегради путь.
АНДРЕЙ. Люди! И живые.
СЛАВА (преграждая путь). Мёртвые тоже найдутся, проводить на кладбище?
АНДРЕЙ. Вы чудесны, прекрасны, доброжелательны, а я пошёл.
СЛАВА. Вот и пошёл.
ТАНЯ. Да кто же вы?
АНДРЕЙ. Кто?
ТАНЯ. Да-да, кто!
АНДРЕЙ. Кто? Я?
ТАНЯ. Я должна понимать, что происходит, как мне поступить…
АНДРЕЙ. В уме смятение, духота!.. мне нужно на воздух, освежить сознание, мысли,  собраться с духом. Будьте добры, пропустите.
СЛАВА. Не-а, команды не было.
АНДРЕЙ. Вы – надзиратель?
СЛАВА. Надзиратели – вон, из воска, я им заместитель.
ТАНЯ. Как вы здесь оказались?
АНДРЕЙ. Такая живая девица. Позвольте вас потрогать…
СЛАВА. Я щас кому-то кое-что кое-чем потрогаю!
АНДРЕЙ. Например?
СЛАВА. Например, настучу по кумполу!
АНДРЕЙ. Не понял…
СЛАВА. Тогда по мозгам, для ясности!
АНДРЕЙ. Ах, вон оно что. Не уверен, что вам удастся. 
СЛАВА. У-тю-тю-тю-тю, сморчок чихает, будьте здоровы…
ТАНЯ. Слава, не смей!
СЛАВА. А чё он хамит!
АНДРЕЙ. Не горячитесь, сударь. Ежели вам нежелательно, чтобы я трогал кого-то в вашем присутствии, быть может, позволите пощупать вас?
СЛАВА. Как-как?
АНДРЕЙ. Пальцами.
СЛАВА. Ах, ты тля… (Замахивается для удара.)
АНДРЕЙ (заломив руку Славы). Тшшш…
СЛАВА. Пусти!
АНДРЕЙ. О, да, живая плоть… свежая… юная…
ТАНЯ. Молодой человек, прекратите!
АНДРЕЙ. Я хорошо сохранился? Рад.
СЛАВА. Да больно, блин, пусти!
АНДРЕЙ (Тане). Но это всего лишь закупоренное пространство тюремной камеры, кто знает, что произойдёт с моим сохранением через час, минуту, мгновение, паче того, на открытом воздухе. Мне надо выйти из тюрьмы, подышать… сударыня, прошу вас, не чинить мне препятствий.
СЛАВА. Рука!
АНДРЕЙ. Ах, да, запамятовал о вас. Дайте слово впредь сдерживаться, и я отпущу.
ТАНЯ. Он даёт!
АНДРЕЙ. Даёте?
СЛАВА. Я бы тебе дал…
ТАНЯ. Дай слово!
СЛАВА. Пусти, гад.
ТАНЯ. Даёт!
АНДРЕЙ. Молчание. Я слышу только голос дамы.
СЛАВА. Даю!
АНДРЕЙ. Что?
СЛАВА. Слово!
АНДРЕЙ. Да, чувствую, вы не лукавите. (Отпустив Славу.) И простите за несвойственную мне резкость, но ситуация.
СЛАВА. Ничего, сочтёмся.
ТАНЯ. Как вы оказались в музее!? Сюда посторонним вход воспрещён!
АНДРЕЙ. Боюсь, я не посторонний. В музее? Тюрьма – музей… метаморфозы столетий. О, да, вот же надзиратели. (Потрогав надзирателей.) Что ж вы, ребятушки, не доглядели за моей камерой? Посторонних допустили. Ай-я-яй.
ТАНЯ. Они не живые.
АНДРЕЙ. Всё возможно, надо лишь дать время.
ТАНЯ. Да представьтесь же уже, пожалуйста! 
АНДРЕЙ. Прошу, позвольте удалиться на воздух
СЛАВА. Псих на воле, одет, видишь, странно даже для наших эпатажников…
АНДРЕЙ. Паче чаяний, я - на воле? Разве? Сударыня, вы здесь служите?
СЛАВА. Она здесь работает.
АНДРЕЙ. А вы, судя по всему, коллега?
СЛАВА. Её, а не вам. Коллега по чувствам, по любви!
АНДРЕЙ. Вот как! Очаровательно. Поздравляю. Хороша!.. простите мне фамильярность, совсем не дружу с собой, мы давно не виделись, отвыкли.
ТАНЯ. Кто?
АНДРЕЙ. Я и… он, который я, а вместе мы – она.
ТАНЯ. Что… что?
СЛАВА. Придурок.
АНДРЕЙ. Что… что?
СЛАВА. Странный юноша.
АНДРЕЙ. Впрочем, оценочная часть моего восприятия действительности на данный момент не может быть объективной. Всё познается в сравнении и по прошествии некоторого времени. Выход, помнится, в ту сторону. Да, меня звать Андреем, ежели, конечно, я просто не в курсе перемен, и меня заочно переименовали. О, да здесь проведены основательные ремонтные работы…  После, поговорим после. Простите. (Уходит из музея.)
СЛАВА. И что делать будем?
ТАНЯ. Надо сообщить наверх.
СЛАВА. Здоров бугай.
ТАНЯ. Только камеру осмотрю. (Идёт к камере Андрея.)
СЛАВА. Сколько раз говорил себе, учись рукопашному, вечно же не будет везти, однажды какой-нибудь безмозглый точно голову оторвёт…
ТАНЯ (на пороге камеры, осматривая дверь). Не может быть. Этой камеры нет. (Закрывает дверь.) И всё, и сплошная стена.
СЛАВА. И ручка закамуфлирована.
ТАНЯ. И «глазка» нет. Что за чёрт-те побери…
СЛАВА. Как бы замурована?

Входит Турова.

ТУРОВА. Татьяна! На голову садишься!? Что за мужчина отсюда только что вышел! Я тебе, как подруге, дала возможность…
ТАНЯ. Вера…
ТУРОВА. Не перебивай.
ТАНЯ. Вера Петровна, я тут не при чём…
ТУРОВА. У вас всегда вы не при чём, всегда во всём виновато начальство.
ТАНЯ. Произошло чудо…
ТУРОВА. Да хватит мне тут мозги полоскать. А ведь ты ещё и дня не проработала. Мне придётся принять меры. Сколько раз зарекалась, не делай добра…
СЛАВА. Кончай шуметь, Турова, здесь все свои.
ТУРОВА. Ты мне не свой!
ТАНЯ (распахнув дверь в камеру). Вот! Смотри! Видишь?
ТУРОВА. Она ещё и камеру открыла! Вы там что, гнёздышко решили свить со Славиком?
СЛАВА. В камере?
ТАНЯ. Я спрашиваю: видишь?
ТУРОВА. Что?
ТАНЯ. Дверь, видишь?
ТУРОВА. Не слепая.
ТАНЯ (закрыв дверь в камеру). А теперь? Видишь?
ТУРОВА. Ну, нет. И что?
ТАНЯ. Этой камеры нет. Вернее, быть не должно.
ТУРОВА. Да что ты выдумываешь.
ТАНЯ. Ну, сосчитай, сколько камер в коридоре?
ТУРОВА. Ой, да что я всё должна помнить. Почему ты впустила постороннего?
ТАНЯ. Я его не впускала, он сам сюда вошёл.
ТУРОВА. Здесь один вход. Охрана меня предупредила бы! А она не в курсе. Я просто шла сюда за вами, сообщить, что отпущенное время на фотосессию вышло…
ТАНЯ. Вера! Хватит пылить, просто услышь, что тебе говорят свидетели происшествия! Слава снимал меня. В этот момент из несуществующей камеры вышел мужчина, который, кстати, назвал себя заключённым.
СЛАВА. По имени Андрей.
ТУРОВА. Ты снял его, этого?
СЛАВА. Ясное дело, сейчас покажу. (Манипулирует в смартфоне.) Я ж его в прицел увидел… в смысле, в глазок камеры… фото… видео… весь процесс. Вот тут он. Хм. Н-да…
ТАНЯ. Что?
СЛАВА. Нету.
ТАНЯ. Дай мне.
СЛАВА. Мой аппарат, наворочаешь.
ТАНЯ. То есть?
СЛАВА. То есть, нет Андрюши на «видюше».
ТАНЯ. Ищи!
СЛАВА. Да нет, нету, нетути…
ТУРОВА. А камеры этой точно нет на планах?
ТАНЯ. Точно.
ТУРОВА. Заходила?
ТАНЯ. Только на пороге. Там такая духота, невыносимая…
СЛАВА. В первый раз прилетело: там камера и это камера, там глазок и тут глазок. Доходит символизм? Мы сами себя добровольно изолируем от жизни, загоняясь в видео и фото, по поводу и без…
ТАНЯ. Вера, ты видела его, Андрея этого?
ТУРОВА. Мне до маразма ещё вся жизнь.
ТАНЯ. И я видела. И Славка видел. Так что, видео здесь не при чём, мало ли, почему не попал в кадр. Факт, что мальчик был. И есть. Причём, из несуществующего помещения. Должно же быть хоть какое-то упоминание в документах.
ТУРОВА. Надо звонить в Следственный Комитет. Пусть разбираются, мне оно, всё это, на фиг не сдалось, я сама здесь без году неделя…
СЛАВА. А вот надзиратели на видосе есть. И знаете, что? Гляньте, девчонки, внимательно. Заметили? Положение фигур не бьётся. В смысле, что в камере они в одной позе, а тут… в тюрьме… положение изменено.
ТУРОВА. Да ладно…
ТАНЯ. И что?
ТУРОВА. Здесь не тюрьма, здесь музей.
СЛАВА. И что это меняет.
ТАНЯ. Дело в ракурсе… наверно.
СЛАВА. Дело всегда в ракурсе, но в данном случае точка зрения не при делах. Просто этот ваш неопознанный амбал Андрейка трогал их.
ТАНЯ. Он и тебя трогал.
СЛАВА. Но я-то уже не первый день живой, а надзиратели до сих пор были неодушевлёнными предметами интерьера.
ТАНЯ. Чёрт…
ТУРОВА. Не матерись!
СЛАВА. Девки, валим отсюда. Пусть правоохранители разбираются, а у меня крышу рвёт, и что-то как-то совсем уж не по себе.
ТУРОВА. Да!
ТАНЯ. Что?
ТУРОВА. Я увидела, они двигаются…
ТАНЯ. Да вы что, люди, с ума сходите…
СЛАВА. Сходим-сходим, и уходим.
ТУРОВА. Пошли! (Уходит.)
ТАНЯ. Надо в камеру зайти, осмотреть…
СЛАВА. Для осмотра придуманы криминалисты.
ТАНЯ. А я хочу знать…
СЛАВА. Танька, не дури, тут тебе не какая-нибудь Москва с Лондоном, это там всё предсказуемо, а в Питере всё может быть. За мной.
ТАНЯ. Ладно. Ой, они шевелятся…
СЛАВА. И ты шевелись! (Уходит с Таней из музея.) 
НАДЗИРАТЕЛИ (наперебой и хором). Слу-шай! Слу-шай. Слу-шай…


СЦЕНА 3. В переулке, под аркой, толпятся мусорные баки. На крышке одного лежит сытый кот Кусимон. Мимо трусит пёс Костяныч.

КУСИМОН. Костяныч, тормози. Опять не отловили. Душно, нет? Ну, ты живучий зараза. А я уж думал, ты, как минимум, уже щеголяешь жёлтой меткой на ухе.
КОСТЯНЫЧ (присев, декламирует).
Дыханьем Ливии наполнен Финский берег.
Бреду один средь стогнов золотых.
Со мною шла чернее ночи Мэри,
С волною губ во впадинах пустых.
КУСИМОН. Всё?
КОСТЯНЫЧ (декламирует).
В моём плече тяжёлый ветер дышит,
В моих глазах готовит ложе ночь.
На небе пятый день Румяный Нищий ищет,
Куда ушла его земная дочь.
КУСИМОН. Ещё не всё?
КОСТЯНЫЧ (декламирует).
Но вот двурогий глаз повис на небе чистом,
И в каждой комнате проснулся звездочёт.
Мой сумасшедший друг луну из монтекристо,
Как скрипку отзвеневшую, убьёт.
КУСИМОН. Ну, теперь-то уже всё..?
КОСТЯНЫЧ. Ага.
КУСИМОН. Давай, общаться. Несёт кого-то! Что им мусорные баки мёдом намазаны, что ли. Ну, не дают нормально пообщаться…

Входит Тузик, в стоптанных сапогах, поношенном пальто, допотопной шляпке, с затрапезными сумками, заглядывает в баки.

ТУЗИК. Уже вывезли… что за напасть.
КУСИМОН. Шастают, побираются. Работу искать надо, а не подачки!
ТУЗИК. Что-то есть… (Копается в отбросах.)
КУСИМОН. Тревожно как-то, Костяныч, не находишь?
КОСТЯНЫЧ. Ага.
КУСИМОН. Слух прошёл, крысы уходят из города, не в курсе?
КОСТЯНЫЧ. Ага.

Из-за отворота пальто выползает Марамулька.

МАРАМУЛЬКА. Вы уверены?
КУСИМОН. О, и побирушки уже крыс прикармливают.
МАРАМУЛЬКА. Я бы попросила быть корректнее в выражениях.
КУСИМОН. Ишь ты, интеллигенция в драном пальтеце, а туда же.
МАРАМУЛЬКА. Я на обзывательства плевать хотела.
КУСИМОН. Чей там голос из помойки…
МАРАМУЛЬКА. Так что там говорят относительно крыс?
КУСИМОН. Вот и метнулся бы за инфой к сородичам.
МАРАМУЛЬКА. К этим нищебродам? Да я их языка разобрать не смогу, они же примитивные…
КОСТЯНЫЧ. Ага.
КУСИМОН. Хорошо живём, есть, чем поделиться с ближним, кормим, кого ни попадя, а сами тощаем.
МАРАМУЛЬКА. Мой бог, как видите, вполне себе в теле.
КУСИМОН. Вот эта бывшая женщина – твой бог?
МАРАМУЛЬКА. И живу я у бога за пазухой, и ценю, и уважаю, и люблю.
КУСИМОН. Утром, на Некрасова, во дворе, обхаживаю, значит, одну прелесть, и вдруг, ей как – бэмс, ниже талии, но не я, а мужчинка, ногой.
МАРАМУЛЬКА. Пнул, наглец?
КУСИМОН. Весь кайф обломил, я сам едва увернулся. И тут, знаете, что? Как раз группа человеческих товарищей фланирует, двор-то проходной. Короче, отметелили человеки человека за кошечку по полной программе. До смерти. Вот, как понять этот вид животноводства? С крысами лижутся, а друг друга не любят просто смертельно.
КОСТЯНЫЧ. Снова весна. Снова ночные встречи у барочных, неоримских, новогреческих архитектурных островов. Толщённые деревья Летнего сада, молодые деревца на площади Жертв Революции, кустики Екатерининского сквера напоминают о времени года рассеянному или погружённому в сутолоку жизни.
МАРАМУЛЬКА (Кусимону о Костяныче). Это чего?
КУСИМОН. Текст не узнал?
МАРАМУЛЬКА. Нет…
КОСТЯНЫЧ. Пробежит какая-нибудь барышня, посмотрит на деревцо: «А ведь весна-то…» - и станет ей грустно. Пробежит какая-нибудь другая барышня, посмотрит на деревца: «А ведь весна-то!» - и станет ей весело.
МАРАМУЛЬКА. Обалдеть…
КУСИМОН. Да ты не петербуржец, приезжий, что ли?
МАРАМУЛЬКА. Местный…
КУСИМОН. Темнота!
МАРАМУЛЬКА. Мой бог, между прочим, кандидат наук! Я попросил бы!
КУСИМОН. Думаешь, имя у него просто так образовалось? Всякий коренной петербуржец легко сообразит, узнав, что данного пса звать Костяныч. Укороченное от «Константин Константинович». Ну, сообразил, что за текст?
МАРАМУЛЬКА. Ну, есть несколько вариантов…
КУСИМОН. Неуч. Тьфу.
МАРАМУЛЬКА. На душе неспокойно, ум забродил. Согласен, нужна информация. Бога моего посторожите, я – мигом. (Убегает.)
КУСИМОН. Взял и прервал! Невежа! 
КОСТЯНЫЧ. Ага.
ТУЗИК (достав из бака упаковку). О, целая буханка в нарезку! Костяныч, поешь хлебца?
КУСИМОН. Ну, ты подумай, тебя не то, что каждая собака в Питере знает, человеки, и те здравствуют.
ТУЗИК (подавая хлеб Костянычу). На-ка… Чего нос морщишь?
КУСИМОН. Да возьми ты, не обижай, ты же последний человеческий ангел на земле, отбеги да выплюнь.
ТУЗИК. Ну, ты подумай, зажрались, бездомные псы отказываются от хлеба! Ну, и ладно, мне больше достанется. Ладно, схожу в Манежный. (Уходит.)
КУСИМОН. Нашла, блин, хлеб, это же хлебобулочное изделие, никто кроме человеков есть не может, и то не всякий. Костяныч, хочешь колбасы? А с мясом? Есть у меня в заначке. Ну, там мяса процентов двадцать, но есть можно.
КОСТЯНЫЧ. Ага!
КУСИМОН. Дашь на дашь, я тебе колбаски, а ты меня на горбушках покатаешь. Чего? Гордяк клюёт? Смотри, заклюёт, ахнуть не успеешь.

Вбегает Марамулька.

МАРАМУЛЬКА. Короче, пацаны, инфа такова… А мой бог где?
КУСИМОН. Усвистел на полусогнутых в Манежный переулок.
МАРАМУЛЬКА. Нет! Пардон, я – за ней…
КУСИМОН (схватив Марамульку). Даже не мечтай.
МАРАМУЛЬКА. Господин кот, пустите!
КУСИМОН. Сначала – информация.
МАРАМУЛЬКА. А потом?
КУСИМОН. Суп с котом! Не беси меня, просто говори.
МАРАМУЛЬКА. Он вернётся за мной и покарает насильника!
КУСИМОН. Нужен ты ей, ушла без тебя и не вспомнила.
МАРАМУЛЬКА. Пустите, я жить хочу…
КУСИМОН. Все хотят, не всем удаётся.
КОСТЯНЫЧ. Ага.
МАРАМУЛЬКА. Говорят… Они говорят, что грядёт Армагеддон.
КОСТЯНЫЧ. Ага...?
КУСИМОН. Уточни.
МАРАМУЛЬКА. Ну, чего непонятного-то? Наводнение!
КОСТЯНЫЧ. Ага…
КУСИМОН. Ну, наводнение, и что, не впервой, чего всем кагалом-то гаситься из города?
МАРАМУЛЬКА. Наводнение – не впервой, конечно, только Армагеддон бывает только однажды, потому, что это конец, и после не будет ничего, а уж города-то стопудово. Извините за сленг, с кем поведёшься… Пустите, а?
КУСИМОН. И это накануне Дня Города! Такой облом. А сколько животного народу ждёт этого сытого щедрого разухабистого всеобщего застолья с песнями да плясками, просто сказать страшно. И когда ждать прихода?
МАРАМУЛЬКА. Максимум неделя.
КУСИМОН. И откуда крысиный народ узнаёт такие вещи?
МАРАМУЛЬКА. У нашего народа коллективный разум. Где он, как выглядит, мало, кто знает, но команды поступают в каждый отдельный мозг. Пустите меня…
КУСИМОН. А ты почему ничего не знал, безмозглый?
МАРАМУЛЬКА. Разве не понятно? Я не из их числа, не из массы! И вообще, ручной, человеческий я.
КУСИМОН. Не повезло. Итого. Неделя есть. За день до конца выйти, а до того город мой! Жди меня, Фурштатская, я тебя съем! Там, ребята, в одном месте продукты выбрасывают исключительно органического происхождения. Но его пасут чёрные крысы. Так, а чёрные крысы уходят?
МАРАМУЛЬКА. Ну, эти-то ещё позавчера ноги сделали, у них информация поставлена круто, не то, что у серых. Серые – они же просто пасюки.
КОСТЯНЫЧ. Ага…
КУСИМОН. Вот бы вся эта серая масса двинула на Москву!
МАРАМУЛЬКА. Она же столица! Вам Москва что-то сделала?
КУСИМОН. Ничего. А должна бы. Она же столица.
МАРАМУЛЬКА. Господин кот… отпустите…
КУСИМОН. Почему ты со своими не побежал?
МАРАМУЛЬКА. Мой бог меня сохранит.
КОСТЯНЫЧ. Ага…
КУСИМОН. Вот смотрю я на тебя, Марамулька, и всё больше и больше проникаюсь к тебе симпатией, ещё чуть-чуть и полюблю окончательно. Чтоб никому другому любовь не досталась, может быть, лучше будет её сожрать?
КОСТЯНЫЧ. Ага?

Входит Тузик.

ТУЗИК. Марамуля… Марамулечка, где ты? Крыска моя ненаглядная, девочка моя, вернись к мамочке!
МАРАМУЛЬКА. Я здесь…
КУСИМОН. Цыц, не пищи. Вот скажи, Костяныч, что с этой интеллигенцией не так, женщина называет парня девочкой, а он обращается к женщине в мужском роде. Ну, я – на Фурштатскую. Костяныч, прокатишь? Гордый.
ТУЗИК. Марамуля, приди к мамуле! (Замечает Марамульку в лапах Кусимона.) Пусти её, мурка драная, убью!
КУСИМОН. Да на, забирай. (Бросает Марамульку к ногам Тузик.) Так-то бы я – кот, а имя мне Кусимон. Сама ты – мурка. (Уходит.)
ТУЗИК. Живая! (Подхватывает Марамульку.) Малышка моя, как ты…
МАРАМУЛЬКА. Как-как, да вот так, чуть не смолотила, драная бестия, ни за что.
ТУЗИК. Прости, прости мамку - растяпку!
МАРАМУЛЬКА. Даже не знаю… Как страшно жить.
ТУЗИК. Радость моя… (Уходит с Марамулькой.)
КОСТЯНЫЧ. Неизвестный поэт за последние годы привык к опустошённому городу, к безжизненным улицам, к ясному голубому небу. Он не замечал, что окружающее изменяется… Однажды он почувствовал, что солгали ему – и опьянение, и сопоставление слов.

Входят Надзиратели.

НАДЗИРАТЕЛИ (наперебой и хором). Слу-шай! Слу-шай. Слу-шай…
КОСТЯНЫЧ. И на берегу Невы, на фоне наполняющегося города, он повернулся и выронил листки. (Убегает.)
НАДЗИРАТЕЛИ (наперебой и хором). Держи! Лови! Гаси! (Убегают за Костянычем.)


 СЦЕНА 4. Набережная у Дворцового моста. У парапета стоит Андрей.

АНДРЕЙ. Не ной, не скули… главное, не плачь. Всего лишь ночь. Всего лишь развод мостов. Изящество всегда прекрасно и вызывает только смех, а ты хнычешь.

Вбегает Таня.

ТАНЯ. Успела? Успела! Успела. (Глядит на мост.)

Мост разводится.

АНДРЕЙ. Стой, печаль, остановись и - вон…
ТАНЯ. Восторг, правда!? Сейчас свершится главное чудо, пролёты образуют арку, в обрамлении которой окажется Петропавловка. Простите, потревожила.
АНДРЕЙ. Арка не получится, между пролётами будет разрыв.
ТАНЯ. Ну, мысленно-то же можно дорисовать. Наше восприятие строится на дорисовках, на мысленных картинках, на приватных фантазиях человека – и как члена сообщества, и как индивида. Согласны?
АНДРЕЙ. Возможно. Всё. Мост разведён. Вот ведь, какую красоту может соорудить человек, но разруха получается убедительнее, грандиознее. Потому что проще, говорят? Неправда, разрушать сложнее, ведь красота идеальна, а когда идеал, тогда и прочность.
ТАНЯ. Я вас узнала, вы – Андрей! Да?
АНДРЕЙ. Вдумайтесь, человек, чтобы сотворить тратит радость, которая тут же воздаётся многократно, материализуясь счастьем бытия, и тратит колоссальные мощности, чтобы разгромить, распылить, растоптать. Зачем же выбирать второе? Как минимум, нерентабельно.
ТАНЯ. Меня из-за вас уволили. Я не проработала ни дня.
АНДРЕЙ. И об осколки непременно поранишься сам и поранятся все, кто рядом, и все, кто мимоходом.

Вбегает Костяныч. 

КОСТЯНЫЧ.
Над миром рысцой торопливой
Бегу я спокоен и тих
Как будто обтечь я обязан
И каждую вещь осмотреть.
ТАНЯ. Вы разрушили мою жизнь!
АНДРЕЙ. Как можно разрушить жизнь, не представляю. Невозможно.
КОСТЯНЫЧ.
И мимо мелькают и вьются,
Заметно к могилам спеша,
В обратную сторону тени
Когда-то любимых людей.
ТАНЯ. Кто вы, подлец!?
АНДРЕЙ. Никто.
ТАНЯ. Пожалуйста, уйдите, не мешайте мне наслаждаться.
АНДРЕЙ. И – всё.
ТАНЯ. Что – всё?
АНДРЕЙ. Я – всё.
ТАНЯ. Ещё чего. Вон! Просто вон из моей жизни!
АНДРЕЙ. Тоска.
КОСТЯНЫЧ.
Из юноши дух выбегает,
А тело, старея, живёт,
А девушки синие очи
За нею, как глупость, идут.
ТАНЯ. Я прощаюсь с Петербургом! Ясно?
АНДРЕЙ. Пасмурно.
ТАНЯ. Работа в музее давала мне точку опоры, покой, потому что в моей семье не принято не работать. Другой работы мне не найти, я, как таковая, никому нигде и ни за что не нужна. Даже на тяжкую физическую работу меня не берут, мы просились в дворники, в уборщицы, на стройку – так и нет, не нужны им местные, образованные, бледнолицые. Это ж ведь даже и не Роджер Желязны, это же какой-то Фенимор Купер, рукой подать до Джека Лондона. Вон, Костяныч, небось, тоже не хочет в «Бедые Клыки». Вот, что с нами сделали…
АНДРЕЙ. Так сделайте же с собой сами?
ТАНЯ. Не можем! Мы - хиляки, зачем-то проросшие меж камня, никчёмные пустяшки. Ну, не вставать же мне за прилавок, смерть краше торговой лжи. Да и за прилавком уже все места заняты. А музейная работа – это и не работа даже, это служба. Моя семья из века в век служит Петербургу. Порой складывается ощущение, что нас и рожают только ради того, чтобы у города никогда не переводились слуги, в идеале потомственные. Потому что традиция надёжнее новаторства. Потому что дворец крепче шалаша. И вот, я не у дел. Из-за вас! И я не знаю даже, кто он – тот, кто меня убил.
АНДРЕЙ. А ежели попроще?
ТАНЯ. Попроще – что?
АНДРЕЙ. Служение, смерть, жизнь, семья, Петербург – один трезвон. Бродячие псы, изъясняющиеся литературой. Вместо ночного сна – стойка на набережной. Шик, блеск, красота – тра-та-та, тра-та-та.
ТАНЯ. Тра-та-та!? Я вынуждена уехать из моего города – это тра-та-та?
АНДРЕЙ. Уехать?
ТАНЯ. Да!
АНДРЕЙ. Оставить любовь?
ТАНЯ. Да нет, я выхожу замуж.
АНДРЕЙ. Я – про Петербург.
ТАНЯ. А, глобально… Да, именно так. Из-за вас!
АНДРЕЙ. Хожу, брожу, гляжу уже декаду, больше не хочу. Бонбоньерка в мусорном баке. Хоть плачь.
ТАНЯ. Вы плачете? Плачете! Капец. Какая прелесть. Мужчина, блин. Слизняк.
АНДРЕЙ. Сами вы все тут выползки финских болот.
ТАНЯ. Не без того. Кажется, дождь собирается…
АНДРЕЙ. Прорвало. И в этот раз не остановить.
ТАНЯ. Да кто вы такой, чёрт побери?
ТАНЯ. Вы бежите отсюда в Москву?
ТАНЯ. Хуже!
АНДРЕЙ. Куда уж хуже…
ТАНЯ. Из страны. Я не нужна Петербургу, значит, я не нужна России.
АНДРЕЙ. Дура. (Уходит.)
ТАНЯ. Сам дурак! Стой! Ну, и вали. Наконец-то, одна. Моё чудо, доброй тебе ночи… Хам! А ты чего уставился? Нет у меня подачки, не ношу. И по ночам не подаю! Чёртов пёс, я тебя достану, я тебя самого в пыль сотру. Стой! (Убегает вослед Андрею.)

Входит Слава.

СЛАВА. Нет, ты понял? Вот, с кем она пропадала весь день. А я, как бесхозная псина, таскаюсь по городу, ищу, интересуюсь. И это любовь? Костяныч, тебя спрашивают, хотя бы взвизгни!
КОСТЯНЫЧ. Ага.
СЛАВА. Спасибо. Молодца тебе за это. Не расслышал, конечно, а по жестам, похоже, они собачились, но ведь, как говорится, милые бранятся – только тешатся. Хорошо вам, бродягам, никаких чувств, никаких обязательств и никакой, блин, моногамии, чтоб её бог побрал! Костяныч, будешь свидетелем в суде, который меня оправдает, потому что я их прибью за любовь и поруганную честь. И все присутствующие в зале суда, после вынесения оправдательного мне приговора, со слезами на глазах, будет долго мне аплодировать. Бывай, пёс, береги себя, живи. (Убегает, вослед Тане.)
КОСТЯНЫЧ. Ага.

Набегают Надзиратели, ловят Костяныча.

НАДЗИРАТЕЛИ. Поймали! Слу-шай! Слу-шай. Слу-шай… Держи! Лови! Гаси! Слу-шай! Слу-шай. Слу-шай… (Уходят, с Костянычем.)


Действие 2

СЦЕНА 5. Банковский мост, с Грифонами, переходит Турова. Ей навстречу, из-за Грифона, выскакивает Тузик.

ТУЗИК. Вера Петровна!
ТУРОВА. Что? Чего!?
ТУЗИК. Узнали?
ТУРОВА. Нет.
ТУЗИК. Я – Тузик. Надежда Александровна. Работала в музее уборщицей.
ТУРОВА. Да бог с вами, не помню, не знаю, дайте пройти…
ТУЗИК. Почему мы никому не нужны…
ТУРОВА. С дороги!
ТУЗИК. Нет, Турова, время пришло, и враг не пройдёт!
ТУРОВА. Полиция!
ТУЗИК. Чёрта с два, Нева поднялась, не до порядка, она у чёрта на куличках.

Из-за ворота пальто выбирается Марамулька.

МАРАМУЛЬКА. А что, дождь кончился?
ТУРОВА. Крыска! Дивный окрас..!
МАРАМУЛЬКА. Не каплет.
ТУРОВА. Наша семья поколениями держит крысок. Поразительный экземпляр.
МАРАМУЛЬКА. Господи, с кем ты говоришь?
ТУРОВА. Нельзя гасить такое чудо. Продайте!
ТУЗИК. Вы меня уволили.
ТУРОВА. Ой, да никто никого не увольнял, я вас умоляю оптимизация рулит балом.
ТУЗИК. Вы на балу? Браво. А я на улице.
ТУРОВА. Так ведь и я про то же, крысочка требует ухода, любви. Как тебя звать, марамулечка…
МАРАМУЛЬКА. Господи, пошли отсюда.
ТУЗИК. Не спрашиваю, осознаёте ли свою вину, понятно же, что нет, и вину ни за что не признаете, тоже ясно. Но где ваше чувство самосохранения?
ТУРОВА. Угроза?
ТУЗИК. Естественно.
ТУРОВА. Тузик, как же, припоминаю. Уборщица.
ТУЗИК. И кандидат наук.
ТУРОВА. Чего…
ТУЗИК. Прежнее руководство предоставило мне работу, чтобы была крыша над головой и кусок хлеба. Вода из-под крана. Имея ввиду последующее зачисление в штат по специальности. Я – историк!
ТУРОВА. Приезжая?
ТУЗИК. То-то и оно.
ТУРОВА. Интеллигентная, образованная, не старая и – угрозы?
ТУЗИК. Ёлки-палки, я же не про то, что набью вам лицо или напинаю в кобчик, я про наводнение!
ТУРОВА. Бомжуете?
ТУЗИК. А что, незаметно?
ТУРОВА. Вернулись бы на малую родину, откуда вы там, не знаю, наверное, есть семья, родня, друзья…
ТУЗИК. Вернуться с позором? Или полагаете, что я от хорошей жизни рванула в Питер. Там, на малой, извините, родине, осталась разруха, как Мамай прошёл, если вы понимаете, о чём я говорю, ни работы, ни дружбы, ни любви. Вы в своём уме?
ТУРОВА. Ехали бы в Москву, там все деньги…
ТУЗИК. Лучше я в Петербурге буду тузиком, чем в Москве тузом. И приличнее, чем горной козой, госпожа Турова. Я сюда приехала любоваться и приносить пользу…
ТУРОВА. Вам деньги нужны? Но вы же знаете, я музейный работник, что с меня взять…
ТУЗИК. Да не надо мне от вас подачек! И жизнь ваша мне не нужна и ваше здоровье не волнует!
МАРАМУЛЬКА. Пошли уже под крышу, вот-вот опять польёт.
ТУРОВА. Пойду.
ТУЗИК. Я вам отомстила, а вы не заметили?
ТУРОВА. Блин-банан, в чём вопрос!
ТУЗИК. Вы что, даже не сообразили, почему, вопреки прогнозам, в Питере случилось наводнение?
ТУРОВА. Я вам – что, синоптик?
ТУЗИК. Я – про Андрея!
ТУРОВА. Идите вы… в пень, чтоб не сказать матом. Умалишённая. Привет.
ТУЗИК. Андрей! Секретный узник Трубецкой тюрьмы!
ТУРОВА. Вспомнила. Следователи показывали видеозапись с камер наблюдений, как вы проникли на территорию Петропавловки. Точно, такое пальто не забудешь.
ТУЗИК. И что в нём примечательнее: степень поношенности или фасон?
ТУРОВА. Кто он, этот Андрей?
ТУЗИК. Наконец-то! Правильный вопрос. Но убей бог мою душу, если вы не обязаны знать, кто он. Если я, уборщица, разузнала, то вы просто должны получить это знание вместе с должностью.
ТУРОВА. Мало ли, кто что должен.
ТУЗИК. Но ведь Андрей – важнее важного!
МАРАМУЛЬКА. Сколько крику-то, я бы даже сказала: визгу, уши заложило. Ну, вас на фиг, я – под мышку. (Забирается под пальто.)
ТУРОВА. Итак, товарищ мститель, в чём проблема?
ТУЗИК. В дилетантах, захвативших Россию!
ТУРОВА. А вот это для вас уже другая статья уголовного кодекса…
ТУЗИК. Беспросветная топь. Я и предположить не могла, какое бедствие обрушила на мой любимый город… будь я проклята!
ТУРОВА. Да ладно вам, не в психушке, колитесь уже, в смысле, выговоритесь.
ТУЗИК. Каждое наводнение здесь происходит от того, что плачет душа Петербурга.
ТУРОВА. Красиво, изящно, даже элегантно. Бред.
ТУЗИК. Пётр Первый учинил розыск после первого же наводнения и выяснил причину. И приказал душу усыпить, ведь её не казнишь, ибо бессмертна, и распорядился содержать под стражей в секретной узилище.
ТУРОВА. Бросьте пороть чушь.
ТУЗИК. Непрофессионализм – смерть.
ТУРОВА. Смешно. Все же живы.
ТУЗИК. Вот я вас подстерегала не около музея или театра, а на Банковском мостике. Обучаетесь не на философском факультете или историческом, нет, но в университете экономическом. Вам плевать на свою нынешнюю работу, вы строите успешную карьеру, связанную с деньгами…
ТУРОВА. Скучно…
ТУЗИК. Ох!? Видели? Крылатые львы как будто вздрогнули!
ТУРОВА. Грифоны каменные.
ТУЗИК. Они отлиты из чугуна. Такие грозные стражи, надёжные, на века, а поставлены охранять деньги, почему не людей.
ТУРОВА. Крыску-то продали бы!
ТУЗИК. Душа Петербурга, по разным, мне неведомым причинам, неоднократно просыпалась и вырывалась на волю. И всякий раз дело кончалось её слезами и очередным наводнением. Я видела протоколы задержаний, читала. Но даже последнее, наводнение, триста девятое по счёту, произошедшее 28 декабря 2011 года, когда в 06:51 уровень воды в Неве достиг максимального значения 170 сантиметров, а уровень воды у берегов Курортного района значительно превысил 2 метра, и то было остановлено. Но с тех пор сменилось не одно руководство и с каждым разом оно было всё дальше и дальше от ремесла, покуда к делу не были приставлены вы, господа оптимизаторы. Петербургу конец.
ТУРОВА. Ничего, и не такое переживали, Блокаду сломали, Гитлера распотрошили, а наводнение, хоть и не пустяк, но для нас, петербуржан, дело житейское. У нас в стране покой, мы все и каждый, как пальцы одного кулака, надо – стукнем, надо – пристукнем. Нечего панику наводить, паникёры – агенты врага, недаром таких во все времена к стенке ставили, да что – к стенке, прибивали на месте.
ТУЗИК. Да даром, даром.
ТУРОВА. Прекратить панику!
ТУЗИК. Я виновата, я – злодейка… Ох!? Они опять вздрогнули! Боже, как я устала. Моя жизнь – пустышка, чувств не осталось, мысли – одна грязнее другой. Зачем я жила, господи, за что…
ТУРОВА. Эй, успокойтесь, при нынешней системе власти ни Петербургу, ни стране ничего глобального не угрожает. Апокалипсис – это не про нас.
ТУЗИК. Апокалипсис – это очищение, а тут однозначный Армагеддон, без выхода.
ТУРОВА. Ладно-ладно, всё поправимо, кроме смерти, и то, говорят, никакого конца нет. А только одно мне можете объяснить? В тех учёных и страшно секретных документах, что вы, как истинный учёный, конечно же, изучили вдоль и поперёк, не сказано ли, каким образом можно заключить под стражу душу? Ведь она, как бы помягче выразиться, эфемерна, что ли, невидима.
ТУЗИК. Андрей – душа Петербурга.
ТУРОВА. Тот пресловутый мужчина, которого не оказалось на видеозаписи?
ТУЗИК. Так потому и не оказалось, что невидим, ведь душа.
ТУРОВА. У меня есть некоторые связи, давайте, я позвоню, вас приютят в отличной известной ночлежке, где будет оказана психологическая помощь…
ТУЗИК. Мне уже ничто не поможет. И вам. И городу. И, боюсь, никому, ничему…
ТУРОВА. Ничьей вины тут нет…
ГРИФОНА (хором). Виновны! (Подхватывают Тузик и Турову.) Андрей на воле одушевляет город. Поймали! Слу-шай! Слу-шай. Слу-шай… Держи! Лови! Гаси! Слу-шай! Слу-шай. Слу-шай… (Улетают, с Тузик и Туровой.)


СЦЕНА 6. Памятник Петру I на Сенатской площади, заполняющаяся водой. Бредёт Костяныч, с жёлтой меткой на ухе. Из Коня выбирается Кусимон, со связкой сосисок на шее.

КОСТЯНЫЧ. В эвакуацию собрался?
КУСИМОН. Костяныч!?
КОСТЯНЫЧ. Дай сосиску.
КУСИМОН. Какую? Нету.
КОСТЯНЫЧ. А на шее что болтается, разве, не связка сосисок?
КУСИМОН. Ты же поэт…
КОСТЯНЫЧ. Ага, как же.
КУСИМОН. Ооо! Жёлтая метка!.. Поймали, значит.
КОСТЯНЫЧ. Давай без эпитафий, просто сосиску.
КУСИМОН. Стерилизовали.
КОСТЯНЫЧ. Без подробностей нельзя?
КУСИМОН. Так я ж сочувствую.
КОСТЯНЫЧ. Обойдусь.
КУСИМОН. Я впервые слышу от тебя нормальные речи, необычно. А гордость как? Или один гонор остался?
КОСТЯНЫЧ. Ни гордости, ни стыда, ни совести.
КУСИМОН. Прям, человеком стал.
КОСТЯНЫЧ. Кусимон, дай сосиску.
КУСИМОН. Просто так, что ли.
КОСТЯНЫЧ. Надо было съесть, а не на шею вешать.
КУСИМОН. Я бы тогда из памятника не выбрался, размер имеет значение.
КОСТЯНЫЧ. Не совестно в Медном Всаднике провиант держать?
КУСИМОН. Наследственность.
КОСТЯНЫЧ. Ну, дашь, нет?
КУСИМОН. Плохо просишь, не достаточно просительно.
КОСТЯНЫЧ. Унижать-то зачем…
КУСИМОН. Ну, извини.
КОСТЯНЫЧ. Через час-другой все твои заначки смоет рыбам на корм.
КУСИМОН. Даже крысы ошибаются, они давали неделю на начало потопа…
КОСТЯНЫЧ. И тебя смоет.
КУСИМОН. Ты просто бродишь или конкретно меня пасёшь?
КОСТЯНЫЧ. Совместил.
КУСИМОН. Из города ещё можно выбраться?
КОСТЯНЫЧ. От Невы-то точно надо уходить.
КУСИМОН. Площадь заливает… Что делать, думаешь?
КОСТЯНЫЧ. Вот поем, примусь соображать. Покуда не накормишь, не выпущу. Плавать ты не умеешь. С трупа твоего сниму сосиски!
КУСИМОН. Ни фига себе, метаморфоза с поэтом, да ещё с петербургским! Кто бы мог ожидать. Так ты нормальное животное? Куда деваться, что стихии со стихами творят.

Входит Андрей.

АНДРЕЙ. Ничего не могу поделать, ничего… (Впрыгивает на постамент.)
КУСИМОН и КОСТЯНЫЧ (хором). Андрей - ты!?
АНДРЕЙ. Бегите, ребята, бегите.

Вбегает Таня.

ТАНЯ. Андрей!
КУСИМОН. Валим.
КОСТЯНЫЧ. Сосиску.
КУСИМОН. Мародёр.
КОСТЯНЫЧ. Две.
АНДРЕЙ (Тане). Бегите из города, Таня! Не ходите за мной…
КОСТЯНЫЧ. Вода по щиколотку, тебе, котяра, без меня каюк.
КУСИМОН. На горбушки пустишь?
КОСТЯНЫЧ. За унижение – три.
КУСИМОН. Забери всё, и поехали.
ТАНЯ. Андрей, подайте руку!
КОСТЯНЫЧ. Предоплата.
КУСИМОН. Сяду, тебе на шею повешу, по пути жрать сможешь.
КОСТЯНЫЧ. Сигай.
ТАНЯ. Андрей, пожалуйста…
АНДРЕЙ. Ничего не получится.
КУСИМОН (устраиваясь на шее Костяныча). Нормально?
КОСТЯНЫЧ. Сосиски поправь, чтоб доставал.
КУСИМОН (поправив связку сосисок на шее Костяныча). Я тебя по пути лично кормить буду, только давай уже.
КОСТЯНЫЧ. А быстро вода поднимается! Ходу! (Уплывает с Кусимоном.)
ТАНЯ. Я тебя достану… (Взбирается на постамент.) Дорогой мой, любимый, единственный, вспомни прежнее, как тогда выходили из положения?
АНДРЕЙ. Не знаю. Меня, видимо, усыпляли как-то специалисты своего дела. Я с собою ничего не могу поделать, это выше моих сил.
ТАНЯ. Так не бывает, чтобы ничего. Должен быть выход!
АНДРЕЙ. Здесь, где я, сыро, зябко и гнилостно, что ли. Являешься сюда, и в тебя вбираются, гнусавят, зудят, расцарапывают ощущения дурного и, обыкновенно, трагического. Голова тяжела, невыносима и хочется – возле мусорной вазы на углу – найти пистолет, чтоб стреляться с собою, непременно в висок, тогда пуля вынесет весь мозг, до грана, и в черепной коробке станет свежо и чисто, разве что темно. Уж Бог с ним со светом.
ТАНЯ. Здесь сумеречно, горестно и душно.
АНДРЕЙ. Здесь предбанник Дантовых видений, да только вожатый ни к чему. Снимаешь, лоскут за лоскутом, одежды, сцарапываешь маску за маской, пахнущий серой и дымом свой карнавал, сдираешь, шкуру за шкурой, прожжённую, продырявленную оболочку и застываешь… в единственном и последнем, в вечном мгновении, на пороге чёрно-синего, в бордовых сполохах, проёма неизбежного конечного пристанища. Потом…
ТАНЯ. Потом?
АНДРЕЙ. Потом…
ТАНЯ. Потом наполненный стужей и высотой, желаешь ступить…
АНДРЕЙ. Непременно ступить!.. Выходит же шаг, просто шаг, только шаг…
ТАНЯ. …всего лишь шаг, суетливый и мелкий, вы выходит поступь!
АНДРЕЙ. …Комкается, рвётся на шажочки: точка-тире… точка-тире… правая нога то подворачивается, то вытягивается.
ТАНЯ. Поскользнувшись!
АНДРЕЙ. И не выходит ровно, уверенно, достойно. И не выходит.
ТАНЯ. И не выходит!
АНДРЕЙ. Так грустно быть одному.
ТАНЯ. Это я суечусь, это мне стыдно.
АНДРЕЙ. Как будто необходимо стыдиться, что никуда не спешишь. Конечно, есть тихая нудная надежда, что встретится кто-то, кому ты сегодня нужен, в ком сегодня решительно нуждаешься сам. Потому верчу головой, вглядываюсь в жизнь, и жжёт лёд наворачивающихся от ветра слёз. Так грустно быть одному – это была последняя мысль в отошедшей жизни и первая – в новой. Она повисла в черепной коробке, откуда вынесло мозг, где свежо и чисто, разве что темно, уж Бог с ним, со светом. Смешно вспомнилось, как бродя по Петербургу, обыскивал взглядом углы, по которым торчат, как часовые, переполненные, заваленные мусорные вазы… искал пистолет… И нашёл труп пса. Как грустно быть одному!!!
ТАНЯ. Может быть, мне рассмешить тебя? Сплясать? Отдаться?
АНДРЕЙ. Не дури.
ТАНЯ. Студёно, люто, обнимемся!
АНДРЕЙ (обнимая Таню). Прощай.

Из-за постамента выходит Слава.

СЛАВА. Отдаться!?
ТАНЯ. Славка?
СЛАВА. Уже Славка? А ведь был Славочкой, Славиком, блин, Славусиком. (Взбирается на постамент.)
АНДРЕЙ. Этого ещё не хватало…
СЛАВА. Этого? Кого – этого? Или ты думаешь, я – среднего рода?
АНДРЕЙ. Постамент содрогнулся. Ощущаете? Тань, уводи его и объясни ему уже по дороге…
СЛАВА. Сам не дурак! Ну, ладно: «дорогой мой, любимый, единственный», но чтоб «отдаться» - перебор!
ТАНЯ. Слава, пожалуйста, заткнись. Потом всё объясню, не сейчас…
СЛАВА. Да пошли вы! А ты – гад! (Сталкивает Андрея в воду.)
АНДРЕЙ. Горе нам, горе! (Тонет.)
ТАНЯ. Андрей… Руку! Где ты…
СЛАВА. Отойди от края!
ТАНЯ. Убийца!
СЛАВА. Я – случайно…
ТАНЯ. Знаешь, что ты натворил? Ты убил душу!..
СЛАВА. Фигня, у меня душа на месте. Хотя неприятно, стыдно. Я не хотел.
ТАНЯ. Ты убил душу Петербурга!
СЛАВА. В смысле?
ТАНЯ. Душа! Реальная! Секретный узник Петропавловки!
СЛАВА. От такой погоды даже гранит может съехать, не то, что крыша мозга.
ТАНЯ. Ты чёрствый, заскорузлый циник.
СЛАВА. Возможно. Хорошо, итак, он – душа?
ТАНЯ. Да!
СЛАВА. Я так слышал краем уха, что душа бессмертна, согласна?
ТАНЯ. Да…
СЛАВА. Вот и все дела. Ничего с твоим ухажёром не станет, просто скупнётся. Да?
ТАНЯ. Да…
СЛАВА. Но после того, как спадёт вода, тебя надо показать психиатру.
ТАНЯ. Сам ты псих!
СЛАВА. Согласен, пойдём все хором. Но без души. То есть, с душой, но без Андрейки.
ТАНЯ. Вода может не уйти никогда, а город уйдёт под воду.
СЛАВА. Фигня – война, главное, манёвры, МЧС что-нибудь придумает. Хотя, подумать если, нашем Питеру не мешало бы охолонуться и дойти до самого дна. До такого дна, где уже никто и никогда не постучит снизу. Пойдём домой, в тепло.
ТАНЯ. Да нет уже ни дома, ни тепла, ничего нет!
СЛАВА. Да ладно… И с чего бы такая пропасть на нас?
ТАНЯ. С того, что мы есть мы, такие, как есть. И душа города по нам плачет. Может, не столько по нам, сколько по городу. Ведь нет никого, кто мог бы сравниться с Петербургом, и ничего.
СЛАВА. Что-то я не заметил слёз на его хитрой подлой роже.
ТАНЯ. У него лицо! И не слезами он плачет, а всем своим существом. И небеса ему сочувствуют, и вода, и планета.
СЛАВА. Да ладно, не может же человек плакать вечно.
ТАНЯ. Он не человек!
СЛАВА. Ага, скажи ещё, что не мужчина.
ТАНЯ. Ты спятил?
СЛАВА. Чёрствый, заскорузлый циник спятил? Значит, не чёрствый, не заскорузлый и, что характерно, нигде не циник. И стопудовый мужчина. Не в смысле веса, в смысле мужской части человечности.
ТАНЯ. Замолчи.
СЛАВА. Задала главный вопрос?
ТАНЯ. Главный?
СЛАВА. Зачем Петербург построен в таком бестолковом никчёмном месте!
ТАНЯ. Андрей огорчился, что мы до сих пор так ничего и не поняли.
СЛАВА. Пётр начудил.
ТАНЯ. Душа потому и плачет, что человек мыслит только туловищем и только о туловище, о городе же не думает, иначе не было бы такой простецкой загадки.
СЛАВА. Ну? Каков ответ?
ТАНЯ. Мне совестно стало пытать Андрея, ведь если просто, значит, просто. Может быть, просто задуматься и – всё.
СЛАВА. Ага, задуматься на всю жизнь целому поколению, делать больше нечего, когда же жить.
ТАНЯ. Зато красиво. Волшебно. Если выживу, останусь, не уеду.
СЛАВА. Но ни к чему же!
ТАНЯ. Спросила. Он ответил, что не душе беспокоиться о разумении, душе жить надо, сполна и бездонно, чувствовать безмерно, верить и доверять…
СЛАВА. Наш человек, местный, мечтатель и болтун.
ТАНЯ. Пожалуйста, не выдумывай, мы, с тобой, здесь и сейчас, благодаря любви, по уму давно следовало умчаться, чтоб только пятки сверкали, а не чувства.
Давай, хотя бы уже начнём эвакуироваться, если тут кранты, жить-то хочется.
ТАНЯ. Если он бессмертен, значит, вынырнет, и я его дождусь. Я должна сделать невозможное: научить душу улыбаться. Я обязана спасти Петербург.
СЛАВА. Больше некому, что ли? А как же отцы города, с его матерями…
ТАНЯ. Ты меня извёл! Беги, гасись, уматывай!
СЛАВА. Без тебя? Ага, щчас, разбежался. В следующей жизни ты от меня избавишься, и то мы с Господом Богом ещё посмотреть будем, как себя поведёшь. Это Андрюшик-то – душа!? Да он трепло, вешает лапшу на уши, я за вами всю набережную прошёл, слышал почти всю чушь, что он порол. Мне жалко, правда, я – случайно! Каюсь, но мне не жаль гада.
ТАНЯ. Андрей – не гад...
СЛАВА. Гад. Ползучий!

Из-под копыт Коня восстаёт Змей.

ЗМЕЙ. Андрей не гад, гад – я. (Заглатывает Славу.)
ТАНЯ. Нет!!! О, боже… нет!

ВСАДНИК (подхватывает Таню, усаживая позади себя на Коня). Да!
ТАНЯ. Что? Что такое?
ВСАДНИК. Держись за меня.
ТАНЯ. О, чёрт… Вы же памятник!?! И Змей…
ЗМЕЙ. Ваше императорское величество, виноват, не сдержался.
ТАНЯ. Медный Всадник!.. Он проглотил Славу!
ВСАДНИК. На то и слава, чтобы меркнуть.
ТАНЯ. Как всё это может быть… я свихнулась…
ВСАДНИК. Не переживай, ты в норме, это Петербург сошёл с ума.
КОНЬ. Я, пожалуй, Змея-то выпну в воду, сир?
ВСАДНИК. Да уж, очисти помещение.
ЗМЕЙ. Эй, я же за душу мстил!
КОНЬ. Мститель… на тебе! (Пинает Змея.)
ЗМЕЙ (в воде). Я же свой!.. (Тонет.)
КОНЬ. Тони, давай, отсюда.
ТАНЯ. Ваше величество…
ВСАДНИК. Ну, ты думай, что говоришь, я же не император, я – памятник.
КОНЬ. Причём, мы нигде не медные.
ТАНЯ. Знаю.
ВСАДНИК. Едем?
КОНЬ. С удовольствием, застоялся.
ТАНЯ. Куда?
ВСАДНИК. К Адмиралтейству. Скорее!
КОНЬ. Яволь, сир. (Спрыгнув с постамента, идёт, по грудь в воде.)
ТАНЯ. Почему вы меня спасаете?
ВСАДНИК. Красивая женщина, добрый человек.
КОНЬ. Тем паче, человек последний.
ВСАДНИК. Красот в Петербурге много, хорошего чуть-чуть.
КОНЬ. На племя.
ТАНЯ. Я ж одна, какое племя…
КОНЬ. По ходу, вдруг мужчина мимо проплывёт.
ВСАДНИК. Петербургское племя.
ТАНЯ. А Петербург будет?
ВСАДНИК. Главное, чтобы была ты. А город… Андрей бессмертен, но что остановит его слёзы… Хоть плачь.
ТАНЯ. Славу жалко!
ВСАДНИК. Слава – тема преходящая, была бы жизнь, остальное приложится.
КОНЬ. Течение усиливается… повезло вам, женщина, что на вашей стороне памятник. (Уходит, с Всадником и Таней.)


СЦЕНА 7. Коридор в музее тюрьмы Трубецкого бастиона. Входят Тузик и Турова, в кандалах. Их конвоируют Надзиратели.

ТУРОВА. Кандалы тяжёлые.
ТУЗИК. Зато на дне крепче держат.
ТУРОВА. Эх, Надежда… Александровна, что ж вы натворили…
ТУЗИК. Не более, чем вы наворочали, Вера… Петровна.
ТУРОВА. От вас даже крыс убежал!
ТУЗИК. А от вас отвернулась ваша должность!
ТУРОВА. Вас даже крыс бросил!
ТУЗИК. Зато от души.
НАДЗИРАТЕЛИ (заталкивая Турову и Тузик в разные камеры).  Слу-шай… Слу-шай… (Запирают двери за Туровой и Тузик). Слу-шай…


СЦЕНА 8. К зданию Адмиралтейства, подходит Конь, с Всадником и Таней, их почти скрывает вода.

КОНЬ. Куда двигать, сир?
ВСАДНИК. В Адмиралтейство уже не пройти. Таня, сможешь забраться по наружной стороне здания?
ТАНЯ. Нет, конечно. Но полезу. Зачем?
ВСАДНИК. Тебе нужно на Кораблик, с ним не пропадёшь, покуда вода не спадёт.
КОНЬ. Если спадёт.
ВСАДНИК. Во всяком случае, он её доставит к Андрею.
ТАНЯ. Не понимаю…
ВСАДНИК. Тебе нужно взобраться на шпиль.
ТАНЯ. Но он же флюгер!
ВСАДНИК. Он – Кораблик.
ТАНЯ. Как же я на нём устроюсь?
ВСАДНИК. Легко. Любая проблема решается просто, надо только определиться с точкой зрения. Ракурс решает всё!
КОНЬ (уходя под воду). Всё, меня закрывает с головой.
ВСАДНИК. Ничего, двигай к зданию по прямой.
ТАНЯ. Мы утонем.
ВСАДНИК. Даже на дне мы – Петербург.
ТАНЯ. Тону!
ВСАДНИК. Вдохни побольше!
ТАНЯ. Андрей! Спаси нас! (Уходит под воду.)
ВСАДНИК. Жаль, хороший человек пошёл ко дну. (Уходит под воду.)

Вплывает Кораблик.

КОРАБЛИК. Эй, вы где? Эй, я здесь! Всадник! Бросай её на борт!

Из воды высовывается рука Всадника, с Таней, кладёт её в Кораблик.

ТАНЯ (приходя в себя). Где я?
КОРАБЛИК. Где-где, на Балтике, а так-то бы на борту.
ТАНЯ. Кто говорит?
КОРАБЛИК. Кораблик. Со шпиля Адмиралтейства.
ТАНЯ. Флюгер!?
КОРАБЛИК. Символ Петербурга. 
ТАНЯ. Мне страшно.
КОРАБЛИК. Ничего, прорвёмся.
ТАНЯ. Куда?
КОРАБЛИК. А хрен меня знает… но прорвёмся. Пошли на прорыв! (Уплывает.)
 

СЦЕНА 9. Посреди Дворцовой площади, заполненной водой, видна лишь маленькая площадка наверху Александровской колонны, на которой Ангел с крестом. Из воды выныривает Змей.

ЗМЕЙ. И это всё, что осталось от Дворцовой площади!? Такого конца лично я ещё не переживал.
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. К бою.
ЗМЕЙ. Чего?
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Я сказал: к бою!
ЗМЕЙ. С ума сошёл? Стихия безумствует, а тебе поединок подавай?
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. На вершине Александровской колонны змей может быть только поверженным, так положено.
ЗМЕЙ. Тебе же один уже положен под ноги.
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Волной смыло.
ЗМЕЙ. Приплыли. Моя задача быть под копытами коня Всадника, он же должен кого-то топтать.
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Его проблемы. У тебя крылья есть?
ЗМЕЙ. Откуда?
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Жаль, так хотелось воздушного боя…
ЗМЕЙ. Вот, что, Ангел, ты существо праведное, а значит справедливое. Да?
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. И?
ЗМЕЙ. Я тут Славу проглотил, а организм не переваривает. Тошнит, я не в форме, какой тут бой, согласись. И тебе победа над больным противником пойдёт в минус.
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Матч состоится при любой погоде, хоть снаружи, хоть внутри. Кроме того, откуда у тебя взялся организм, металлический червь?
ЗМЕЙ. А чтоб тебя! Я не червь!
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Червяк языческий. Выползок финских болот.
ЗМЕЙ. А ты… ты – труп! (Бросается на Ангела, обвивает.)
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Силён, однако…
ЗМЕЙ. Не смей подниматься в небо!
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Я смею всё. (Взмывает, со Змеем в небо.)
ЗМЕЙ. Меня мутит!
АНГЕЛ. Чёрт тебя побери! (Отпускает Змея.)
ЗМЕЙ (упав на площадку). Изыйди! (Выплёвывает Славу.)
СЛАВА. О… воздух…
ЗМЕЙ. Ты меня чуть не убил, человек!
АНГЕЛ С КРЕСТОМ (вонзив крест в Змея). А я убил.
СЛАВА. Что!? Что тут… Боже ты мой…

Вплывает Корблик, с Таней.

КОРАБЛИК. О, мужчина! Берём?
ТАНЯ. Слава!? Славочка…
СЛАВА. Танька моя… Татьяна!
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Уходим под воду.
ТАНЯ. Прыгай на борт!
СЛАВА. С ума сойти… (Запрыгивает на Кораблик.)
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Семь футов под килем!
КОРАБЛИК. Отходим!
АНГЕЛ С КРЕСТОМ. Большому кораблю большое плавание. (Уходит под воду.)
СЛАВА. Что происходит?
ТАНЯ. Светопреставление…
КОРАБЛИК. Вот света-то, как раз, маловато… Дрейфуем покуда. Главное, не дрейфить. (Уплывает с Таней и Славой.)

СЦЕНА 10. Сплошная бурлящая вода успокаивается, спадает. Проявляется солнце. Появляется Ангел Петропавловского собора и улыбающийся Андрей.

АНГЕЛ. Солнце? Вода спадает… Ты что, не плачешь?
АНДРЕЙ. Не-а.
АНГЕЛ. Андрюха, ты улыбаешься!
АНДРЕЙ. Ага. Они не уедут.
АНГЕЛ. Думаешь?
АНДРЕЙ. Я – душа, думать нечем. Ничего не знаю, всё чувствую.
АНГЕЛ. Для мысли придуман человек, притом, по образу и подобию.
АНДРЕЙ. Образ смыло, одно подобие.
АНГЕЛ. И его едва не стало. Неужели у вас там, внизу, на земле, так отчаянно…
АНДРЕЙ. Они останутся.
АНГЕЛ. Слава Богу.
АНДРЕЙ. Ага.
АНГЕЛ. Гляди-ка, а моя Петропавловка опять самая верхняя точка города! Андрюша, никому не скажешь?
АНДРЕЙ. А что?
АНГЕЛ. Пообещай.
АНДРЕЙ. Ну, Ангел плохого не пожелает. Обещаю.
АНГЕЛ. Покуда город не всплыл, и никто не видит, полетаю, а? Крылья размять и вообще… свобода!
АНДРЕЙ. Меня возьмёшь?
АНГЕЛ. Отлично! Как соучастник проступка, ты меня точно не сдашь. Летим! (Подхватывает Андрея, улетает.)
АНДРЕЙ. Свобода!

На вершину шпиля собора выбирается Марамулька.

МАРАМУЛЬКА (оглядев пространство). Бог мой!? Ау, Господи, ау..!