Синяя борода

Когда Кехт открыл глаза, то увидел, как сизую мглу за окном прорезает дождь. Во рту стоял мерзкий горьковатый привкус, а в виске что-то кололо. Пить определённо не стоило.
-- Водички попить хочешь?
Отец, не дожидаясь ответа протянул ему стакан. Кехт снова ловил себя на мысли, что смотря на отца он видел собственное отражение. Однако, не столько в каком-то романтического-метафорическом смысле, сколько в прямом. Отец был его точной копией с поправкой на возраст и цвет волос, что были цвета заоконной мглы. Сколько бы Кехт не думал о своей семье, его не покидало чувство, что отец получил его магическим способом, вовсе без какого либо второго родителя. От этого по спине пробегали приятные мурашки. Почему-то этот факт он находил особенно приятным.
-- Воду бери давай.
Стеклянный стакан всё же оказался у него в руке и, хотя пить не хотелось, забота была приятной и Кехт залпом выпил стакан. Удержать воду в себе было тем ещё испытанием, но он справился.
-- Ты зачем напился? -- отец расслабленно опустился в кресло напротив кровати и раскурил тонкий мундштук, такие любили девицы из клубов.
-- Праздник был, -- Кехт попытался приподняться. Безуспешно.
-- А то есть все пили ты пил, чтобы было меньше вопросов? Не любишь выделяться? Это похвально.
На отце был карминовый халат.
Такие слова выводили из себя, потому Кехт снова попытался встать, на этот раз очень резко. Это было ошибкой и силы остались только на шипение.
-- Ой, да иди ты. Мы отмечали. Трактат Вильсы признали.
-- Ну это достойный повод.
-- Почему когда ты так отвечаешь это выглядит как издёвка. Всегда.
-- Пф. Тебе кажется. И как Вильса? Рада?
-- Танцевала на столе, задирала юбку и целовала соучениц. Рада, конечно.
-- Удивительно, что по теме магических искажений можно было написать что-то новое, да ещё и такое чтобы понравилось Лиге Геронтов. Похвально, что у неё получилось.
-- Предположим, что я поверил в то, что ты рад.
Отец только пожал плечами, да затянулся мундштуком ещё раз. Его взгляд ушёл с Кехта, избрав объектом картину, изображавшую печальный пейзаж с серым песком и лесом голых деревьев. Эта своеобразная пастораль приносила отцу какое-то удовольствие. Во всяком случае, Кехту казалось так. Мужчина смотрел на картину несколько минут, довольно щурясь и молча, однако же, вскоре он снова снизошел до разговора:
-- Похмелье убрать не хочешь?
Что ж, для того чтобы избавится от похмелья способом отличным от кустарного, необходимо было ни много ни мало убедить реальность в том, что у субъекта “Кехт” отсутствует состояние “похмелье”. Операция, в целом, простейшая. И, молодой мужчина, не особенно соображая, выбрал для реальности не самый изысканный аргумент. Реальности он сказал так: “Похмелье - это плохо”, субъект “Кехт” не приемлет в себе ничего плохого, соответственно субъект “Кехт” не приемлет похмелья”.
Боль в висках пропала.
Неясно, как далеко простирались границы реальностного убеждения отца и могли тот читать мысли Кехта, а значит слышал ли он как безыскусно тот убеждал реальность. Однако же, отец был, как обычно, спокоен, а Кехт нашёл в себе силы встать с кровати.
За окном была всё та же сизая мгла, прорезанная дождём, только теперь к ней добавились деревья с картины. Возможно, границы риторических умений отца простирались куда дальше, чем казалось ритору и тот вполне себе слышал все его неуклюжие попытки. Возможно, он даже был разочарован. Тут Кехт снова не знал наверняка, не смотря на то что они жили с отцом больше чем двадцать лет, говорили они редко, да и то о вещах приятных и не значимых.
Для того, чтобы разговаривать у него были друзья. Во всяком случае, одна подруга. К ней и было решено отправиться. Однако, сначала предстояло покинуть дом, вернее домашний осколок.
-- Я пойду. Поздравляю Вильсу, когда она отошла. Узнаю, как всё прошло и прочее.
С кровати Кехт встал рывком и не почувствовал никакой боли в висках. На лице отца по-прежнему было благостное выражение, теперь разбавленное легкой скукой.
-- Иди. Дверь сам создашь.
То конечно же был эфемизм. Согласно законам, вещи не появляются из ничего, они уже есть всегда и везде. Нужно только попросить реальность проявить их.
Кехт оказался снаружи, сад нынче имел вид чахлых деревьев. Предстояло ступить в столицу и Кехт подумал так: “Множество риторов, в том числе Острон Семиязыкий и София из Кервы доказали, что все дороги, где бы они не начинались ведут в   Цветиградье, а значит если я пойду по дороге, то окажусь именно там”.
Дорога, на самом деле тропинка, была протоптана меж чахлых деревьев, по ней и пошёл Кехт. Он и сам не заметил как оказался на главной площади Цветиградья.
Однако, к подруге он не пошёл. Свернув с главной площади, он вышел на изумрудную улицу. В отличие, от других улиц, названную так не по бюрократической прихоти и не из-за цвета отдельных элементов зданий, а из-за оплетающего дома блестящего плюща. Кехт, к ужасу своему, прекрасно помнил как был здесь в последний раз. Тогда он поднялся по ступеням дома с серебряным флигелем и войдя внутрь услышал нечеловеческий крик. Нырнув в глубину дома, он увидел ритора, что помогала ему с написанием трактата, Премудрую Далию, а точнее только верхнюю её часть. На худом лице в обрамлении чёрных волос сияли глаза полные невыразимого ужаса. Она больше не кричала. Застыла на месте. Нижняя часть её тела была ничем иным, как кучей склизких щупалец. “Искажение” - пронеслось в голове молодого мужчины, - “искажение прямо здесь”.
Он почувствовал знакомые руки на своих плечах. Отец швырнул его в сторону, как капризный ребенок надоевшую игрушку. Кехт, до того не видевший искажений, просто упал и посмотрел в потолок, что выглядел манящим и чёрным. Кехт слышал голос, слышал громкий хлопок, а потом всё. Отец покинул дом, едва взглянув в тот угол, где трясся Кехт. Далия умерла днём позже.
Теперь же Кехт смотрел на её заколоченный дом и думал о том, что крикни ему отец что-нибудь ободряющее… Он бы… Он бы что? Позвал на помощь и Далии смогли бы помочь? Он слышал, что можно жить и без половины тела, тратя огромные ресурсы, чтобы убедить вселенную в своей дееспособности, но всё же. Если бы он только тогда не оцепенел, если бы отец… Мыслей не было. Они закончились, стоило порыву ветра скрипнуть резным деревянным крыльцом.
Кехт заплакал. Молча и очень горько. Далия умерла около месяца назад, а вместе с ней и ощущение того что он не один. Нужно просто поздравить Вильсу. Нужно просто сделать вид, что всё впорядке.. Просто вид, что ничего не произошло.  Он не покажет слабости. Он достойный человек и сын своего отца. Человека великих слов, великих дел и одного настроения.
Кехт болезненно подавился слезами.

Город большой от количества стоящих вплотную домов, яркий от утреннего солнца и покрытый дымкой от пыли, давил, слепил и душил. Вокруг стоял гул и Кехт решил быстрее добраться до дома подруги.
Вильса жила одна в небольшом доме на улице близ главной площади, та носила название улица Лазури. Голубая дверь была убеждена в том, что она может узнавать кто именно в неё входит без всякой человеческой помощи, так что для Кехта она оказалась не заперта.
И его дом и дом Вильсы были полны различных мелких безделушек со всех мыслимых и немыслимых осколков, разве что его стояли аккуратно и ровно на нескольких полках, а вот безделушки Вильсы больше напоминали кучную ватагу разбойников. Средь них Кехт углядел чёрную резную фигурку чешуйчатой рыси и длинное тело ястребиной бабочки.
Вильса, судя по всему, ещё спала и потому Кехт решил подождать её, расположившись на софе с растительным орнаментом. Большое, лишёное штор, окно выходило на сквер серебряных деревьев, что при дуновении ветра разносили по округе приятный мелодичный звон. Так случилось и сейчас.
Скорее всего, она услышала как он вошёл и потому спустилась по лазурной, в цвет двери лестнице. На Вильсе было заляпаное подобие ночной рубашки, а взгляд всё ещё оставался сонным. Высокая, крепкая, статная, совершенно не такая как он.
-- Отлично погуляли вчера, не находишь?
-- Настолько что я проснулся вчера у себя дома. Чему был не то чтобы рад.
Кехт протянул руку и девушка тут же села на софу рядом с ним. Одеваться она не спешила, то что в большое окно могли заглянуть прохожие её волновало мало. Кажется, пара уже заглянула.
-- Было сложно? -- спросил ритор и уже в который раз заметил, что глаза Вильсы были невероятно живыми и яркими, тоже не в пример его. Кехту всегда казалось, что его глаза куда более тусклые. Впрочем, видимо, этот факт его устраивал, что он не пытался переубедить реальность что он выглядит иначе. А вот Вильса видимо что-то сделала, но только что и когда?.. Кехт понимал, что не помнит её другой, а это определённо было признаком мастерства. А ещё рядом с ней боль притуплялась и ты будто бы был не один. Девушка умела заполнять собой разные пространства, в том числе и ментальное.
-- Нет, было не сложно, -- бросила ему Вильса и довольно откинулась на его плечо, -- о магических искажениях написан тысячу и один трактат, причём на всех известных осколках. По сути, я просто скомпилировала…
За окном налетел порыв ветра, отчего деревья в парке через дорогу зазвенели неожиданно громко. Кехту даже показалось что они сейчас рассыпятся, но нет, выстояли.
-- Просто скомпилировала то, что было написано до, -- произнесла Вильса когда звон утих, -- так что у тебя обязательно получится.
-- Ага. Получится, -- голос его не отличался особой уверенностью, -- ты читала то что я тебе принёс?
-- Не-а. Не было времени. Сам понимаешь, приходилось сражаться с сильными всех миров, искоренять фальш и защищать правду. Но можем почитать сегодня. Вместе. Только еды принеси.
-- А у тебя голова не болит после вчерашнего?
-- Голова? Нет, с этим я разобралась, -- аристократически-лениво она махнула рукой в сторону окна, мол “выметайся на улицу за едой”.
Что ж, благо, Цветиградье переняло у некоторых других осколков моду продавать еду “на вынос”, за счёт чего многие местные заведения несказанно обогатились, а многие богатые жители, в основном риторы, освободили себя от обязанности готовить вообще что-либо или держать для этой цели слуг. Однако, Цветиградье постоянно пыталось оправдать своё название, данное, впрочем, как признавала основательница Ригильда Звонкая, из-за благозвучности и многозначности. Периодически что-то оказывалось подчинено цвету, то улицы резко переименовывали в честь различных цветов, то правящий лорд издавал указ, заставляющих всех ходить в определённых цветах в каждый день недели: жёлтый - в понедельник, красный - во вторник, синий - в среду и так далее. Это историю Кехт помнил, именно тогда он начал думать, что на самом деле все лорды, правящие осколками, безумны или медленно сходят с ума. Так медленно, что никто этого не замечает, постепенно привыкая к странным указам и оправдывая причудами правителя.
Нынче было модно красить еду. И вся еда, где бы она не продавалась была окрашена в разные неестественно-яркие цвета. Жёлтый хлеб, алый салат и лазурная птица в последнее время всячески вытесняли еду натуральных оттенков. В целом, на вкус это не влияло и потому Кехт оставался спокоен. Прежде всего он ценил комфорт и удобство. Так, Вильсе было куплено несколько алых котлет, какие-то чёрные овощи и серебряный чай. Всё это произвело на неё благостное впечатление, впрочем, такую жизнерадостность Кехт списывал на стресс. Сам он не был склонен к излишнему веселью, потому частенько получал колкости от отца.
Вильса оделась в свободное белое платье с чёрным поясом, шитым золотом. Хотела, чтобы её одежда сочеталась с одеждой Кехта. Без особого смысла, просто это доставляло ей удовольствие, а Кехт любил доставлять удовольствие Вильсе. Принялись читать.
В отличии от работы Вильсы, работа Кехта была написана на тему неординарную. Он писал о народе липторов, в столице которых он прожил порядка двух лет. Не смотря, что с ними вступили в контакт достаточно давно, их исследованием никто подробно не занимался, да и в иные контакты кроме письменных вступать побаивались. Прежде всего, дело было во внешнем виде, во всяком случае, Кехт объяснял это так. На гибких чёрных нечеловеческих телах четырнадцать треугольных глаз и круглый рот с огромным количеством острых зубов -- липторы напоминали собой оживший кошмар. Кехту очень хотелось бы сказать “но не смотря на свою устрашающую внешность, они обладают добрым нравом”. Каким нравом обладают липторы, ритор не знал. За эти несколько лет они не то чтобы выражали при нём эмоции, да и о наличии сочувствия ему приходилось только догадываться. Он бы сказал, что липторы… Вежливые? Вежливые, последовательные, прагматичные. Пожалуй, это всё. Были ли они такими только с чужаками или же как сказал Мрреш’Га’Шатан, единственный из липторов, кого Кехт мог назвать другом, видели самого ритора существом внушающим ужас.
Так что о нраве липторов приходилось только догадываться, но в их, относительно людей, необычных способностях Кехт был уверен. Липторы, благодаря своей чувствительности, легко могли улавливать и предсказывать там и тут возникающие искажения реальности, о которых и писала Вильса. Эти искажения возникали по неизвестной причине, были ли они волей высших сил, капризом сходящих с ума лордов осколков или же просто ответом реальности на слишком частое манипулирование -- было неясно. Но одно такое искажение могло вызвать немало беспорядков, время от времени на разных осколках, да и в самом Цветиградье менялся климат, появлялись опасные животные, люди просыпались без частей тела или с новыми частями которых до этого не было. Одним словом, искажения вызывали хаос и, чтобы справится с ними, власти звали самых убедительных риторов. Им нужно было было привести реальность в подобие порядка, убедить её, что нужно работать как раньше или близко к которому. Отец часто бывал средь таких людей, нужных мирозданию в трудную минуту, а вот самому Кехту пока не доводилось. Но вот ничего после признания трактата он сможет… Сможет несколько раз в цикл бросать свои дела и панически чинить реальность и получать в ответ тёплые слова от лорда и его свиты, может быть даже, рекомендательное письмо. Как говорил отец: “признание -- награда достойных”. Кехт думал, что тот просто медленно сходит с ума.
Однако, липторы умели такие искажения не только предсказывать, но и избегать. Как? Для Кехта всё ещё оставалось загадкой и темой для будущих работ, но пока что он предполагал, что липторский аналог риторов умел подавить искажение в зачатке. Только почувствовали, что что-то не так, сразу нашли и устранили. В своевременности и чувствительности кроется секрет стабильности государства липтров -- так полагал Кехт.
Чтение подошло к концу.
-- Написано отвратно, -- буркнула Вильса, сунув в рот яркую котлету, -- переделай.
-- Что именно?
-- Лучше всё.
-- Считаешь, что тема не релевантна? Плохо раскрыта? Я не достаточно…
Кехт не сказал что он “недостаточно”. Кровь начинала закипать.
-- Я не об этом, -- в рот Вильсы отправился отправился непонятный чёрный овощ, такой же коснулся губ молодого мужчины.
Но на знакомое проявление ласки он не отреагировал.
-- Тогда о чём?
-- Обо всём, кроме содержания. Слова. Предложения. Стиль. Заплати лучше кому-нибудь чтобы сделали так, чтобы геронтам понравилось. Хоть мне. От моей работы они были в восторге.
-- Ты в своём уме предлагать мне такое? -- руку с овощем он всё же мягко отодвинул.
-- Как никогда в своём и говорю тебе, как подруга. Как небезразличный человек, понимаешь.
Она сама съела тот злополучный чёрный овощ.
-- Твоя работа более чем нечитабельна, -- испачканной рукой она схватила один из листов, -- только посмотри на этот оборот “при общем типизировании социальных ролей в обществе липторов невозможно выделить отдельные типы риторов” или например это “отношение магических искажений к физиологии липторов выясняется с меньшим трудом отношение это является односторонним в том смысле, что при изучении магических искажений требуются данные по физиологии эти странных существ”. Или вот…
-- Я понял. Можешь уже прекратить, ну?
-- Не могу.  Тебе вот не кажется, что “странные существа” в отношении разумного народа это, по-меньшей мере, невежливо.
-- Ну описался. Думаешь заметит кто?
-- А ты думаешь, что геронты будут поглощены глубиной твоего открытия?
Кехт ничего не ответил.
-- Исправь. Отложи всё. Не будь дураком, я тебя прошу.
Её яркие глаза смотрели обеспокоенно, так матери смотрят на больных детей.
-- Слушай…
Он не слушал.
-- Слушай, на самом деле у меня не такая хорошая работа как говорили на совете геронтов.
Об этом он догадывался.
-- Думаю, что им просто понравилась её аккуратность и моя уверенность.
А это знал.
-- Поэтому, я прошу тебя, сделай всё аккуратнее. Ты узнал действительно важную вещь которая могла бы помочь всем, сократить жертвы и прочее. Так преподнести её. Уважай себя.

Кехт себя уважал, потому совету не последовал.
Уверенности в том, что работа хороша в том виде в котором она есть сейчас у него не было. Просто она казалась ему аккуратной и привычной. Внесение правок же он сравнивал с ненужным хирургическим надрезом на теле хрупкого беззащитного существа. Это причиняло ему почти физическую боль. Каждый раз когда Кехт садился за кипу бумаг, он вспоминал о том, как сидел за такой же кипой до этого, и до, и до, и до. Всё что он делал -- это заполнял бумаги. Отчёты об источниках, отчёты о риторических упражнения, отчёты об отчётах. А после он отчёты эти переделывал, потому что кому-то в совете захотелось стандартизировать документы. Через это повторялось снова, и снова. Казалось, что его жизнь состоит лишь из двух событий: отчётов и экспедиции. Вне этих сущностей, он, казалось, и вовсе не существовал, а лишь изредка мерцал. Ни на что сил не оставалось, особенно на трактат. Стоило ему коснуться пера, как в голове возникал образ изувеченной Далии и рука сама опускалась. Он ничего не мог сделать, решительно ничего. А для чего это вообще нужно было делать? Для чего стоило ломать себя каждый день? Делать вещи которые, на самом деле, причиняли ему чудовищную боль? Частым ответом на это было: “Мне не хочется быть одному”. Вильса не была идеальным человеком, но она была с ним. Она даже радовалась времени, которое они проводили вместе. И он радовался ему тоже. И иногда, когда они обсуждали свои научные изыскания, ему казалось, что хотя бы сейчас, хотя бы в этот момент, он чувствовал, что в жизни у него хоть что-то получается. Хоть где-то он может найти себе применение и обрести хотя бы шаткое, но равновесие, а значит его страдания закончатся. И очень часто, особенно по ночам, ему снилась далёкие миры, населённые липторами, где не было не кип бумаг, не чьих-то ожиданий, а только медные пустоши под сиреневым небом и совсем иная жизнь.

Как бы не хотелось остановить время, но тот самый день всё же наступил. Одетый в мантию, традиционную одежду риторов прошлого, Кехт положил перед комиссией, состоящей из людей голодных и скучающих, огромный талмуд с золотой тесьмой.
-- Вам стоило выбрать серебро, -- бросила одна из склонившихся над фолиантом женщин, -- оно бы подошло к вашим глазам.
Тут же она передала книгу своей коллеге и та, поправив на тонком носу круглые очки, недовольно фыркнула и всё же открыла фолиант.
-- У вас опечатка в моем титуле. Поправьте
Книга перешла следующему, уже мужчине усталому и сутулому.
-- По поводу заголовка вашей первой главы…
Кехт не слушал, всё было понятно и так. Задрав голову, он посмотрел наверх. Столы и люди, сидящие большим синим, от мантий, амфитеатром уходили вверх насколько хватало взгляда.
Они разберут его работу. Каждую строчку, каждый по одной и никто не увидит целостной картины.
Кехт закрыл глаза и в мерцающей черноте век он видел яркие лица его наставников и наставниц, говорившие ему о важности открытий и смелости тех кто их делает.
А после вспоминалось и карминовое небо над землями липторов и воздух от которого щипало руки и круглые рты с десятками зубов.
Захотелось в туалет, а потом есть, а кроме того, больше никогда сюда не приходить. Ни сюда, ни в дом отца. Никаких больше желчных комментариев.
-- Шестая строчка… Переформулируйте…
Доносилось из внешнего мира, но Кехт не открывал глаз. Он решил так: сначала сходит в туалет, потом поест, а после предложит Вильсе выйти за него. Она весёлая, согласится просто так. А потом… Потому можно стать и цирюльником.
Последним что он видел было замеченое где-то в Цветиградье лицо мужчины с синей бородой. Такое он сделать вполне способен.

***

Цирюльником он так и не стал. Не хватило желания, стойкости и сил. Однажды, Кехт обнаружил себя грезящем о превращении в пьявку, а потом смотрящим в расписанный потолок. Делать ничего не хотелось, да и смысла особого он не видел. Потому, он решил продолжить спать, в надежде ухватить сон, где его тело становилось чёрным и жирным, а два круглых человеческих глаза распадались на множество треугольных и мелких.
Но этого не случиться никогда. Люди не превращаются в липторов усилием воли. Хотя, может, у отца бы вышло. У него всё всегда выходило, а вот у Кехта - нет. Ему казалось, что он тонет, захлёбывается в собственном бессилии. Никогда не выходило ни с кем поговорить, слова раз за разом застревали в горле. Только в уголках глаз Далии, его погибшего ментора иногда возникала добрая улыбка, особенно когда она хвалила проделанную им работу, тогда ему казалось, что вот оно здесь, вот оно избавление. Если только поговорить с Далией о том что его гнетёт, об академии и жизни, о том, как ему тяжело одному, о том как он одинок. Но он не успел. Он всегда не успевал.
Не вышло с трактатом, не вышло с семейной жизнью, ни с чем не выходит. Вильса написала трактат, Вильса получила должность, которую хотела. У Вильсы много друзей, у неё есть всё. Она прямо как отец. Она прямо, как...
-- Вставай, эй!
Вильса. Чёртова Вильса. Побери её разломы и всё на свете.
-- Ты сколько собираешься тут валяться?! Ну!
Кехт не открывал глаз, надеясь, что рано или поздно ритор поверит в то, что он спит. Но Вильса не отступала, полная решимости его разбудить. Кехт открыл глаза и рука оказалась быстрее мысли. Вильсу ударили в глаз.
Медноволосая женщина в ужасе отшатнулась. Глаза тут же намокли, а место удара приобрело пугающий синий оттенок. Крупное сильное тело разбила дрожь.
Кехт молчал. Кехт смотрел. Кехт не чувствовал ничего.
А отнявшая руку от лица женщина только прошептала:
-- Я убью тебя.
Слёзы страха стали слезами ярости и Кехт чувствовал, как зарядился воздух от силы убеждения жены. Он подумал, что, наверное, его сердце сейчас остановится и он упадет замертво и…
Наступила знакомая темнота.
И открыв глаза Кехт понял, что он находится в своей постели, в отцовском доме с высохшим садом за окном. Отец сидел рядом.
-- Что? Как? Отец… Ты?.. Спасибо, -- слова Кехта стали неожиданно отрывистыми, искренними и очень простыми -- такими, какими они не были в разговорах с отцом много лет.
-- Я просто дурак. Я с самого начала и до самого конца был дураком. Мне просто не нужно было бросать трактат, понимаешь? Но это было так сложно! Мне было не с кем поговорить, если бы я только смог поговорить… Рассказать кому-то о том, что меня терзает. Если бы я просто… Понимаешь, просто не был бы таким трусом, я бы…
На жёлтое покрывало, которое он помнил с детства, упало несколько слезинок.
-- Я знаю, что то что я сделал неприемлемо среди цивилизованных риторов мне нужно извиниться перед Вильсой и тогда…
Отец не отвечал. Он смотрел на Кехта серебряными, в цвет волос, глазами полными скуки.
-- Помнишь что я тебе говорил про лордов осколков? Про то, какой абсолютной властью они обладают в своих владениях? -- неожиданно сказал он.
Кехт подавился словами.
-- Да, но какое…
-- Не хочу чтобы у бедной девочки были проблемы из-за тебя.
Кехт закричал, истошно, громко и совершенно нечеловечески. Он сбросил одеяло, рванулся в серый сад. Ногу разрезал камень, и ногу почти до колена прорезала ноющая боль. Он упал. Упал и всё погасло.
Седовласый лорд Осколка вышел из своего дома и посмотрел на свои владения, что состояли лишь из вечно-чёрного неба и пустой пепельной земли. Носком сапога он тронул тело сына, что уже начало заносить пеплом. Реальность убедить в смерти Кехта оказалось нетрудно. Порывшись в кармане, лорд нашёл смятую сигарету и закурил с мыслями о том, что следующий сын будет лучше.

сразу скажу, что я невнимательно читаю в принципе, так что если что то я ни при чём
так, ну по рассказу - один момент в начале есть, где ГГ сначала описывает заколоченный дом и факт, что Далия умерла на следующий день. После этого диалог создаёт впечатление, что он происходит в тот же день, что инцидент с далией. У меня создалось впечатление, что порядок событий нарушен немного.
в целом, эстетика мира создаёт впечатление конца 19го начала 20го, но в тексте иногда есть неологизмы прямо я бы сказал сегодняшнего дня даже спорные вроде нечитабельного, так и жаргоны и спец. слова вроде талмуда и скомпилирования
ну и из мелочей риторы и липторы звучат довольно близко хотя существенно разные вещи
и вообще все персонажи, получаются, риторы без градаций каких-то