Грузди. Глава вторая. посадница

 О чём тут говорить? Правду ежели… Всякого люда в новгородской республике хватало. Кто-то работал, а кто-то откровенно грабил. Ушкуйники, те хаживали на запад к финнам и шведам, но не воевать, упаси бог, а схватить и уплыть восвояси. Ходили они и на север, и на восток, где выбивали любыми путями меха с серебром из Печоры. Вогулов обирали, нападали на поволжские, татарские и русские города. Даже к Костроме и Ярославлю подходили вплотную – лишь бы было где что взять. Да и демократия в наибольшую сторону боярская была, для тех – у кого денег и земель валом. Впрочем, не мне судить… Мы у себя в своём времени не разберёмся, а уж о тех временах и судачить нечего. Многое изменилось-то, даже речь вывернулась наизнанку, только вот люди остались всё те же и мозги никто не поменял. Отсюда и картинку можно нарисовать дюже сходную.

— Ох уж Новгород! Великий! — клоня из стороны в сторону голову, сердито бормотал хозяйственный мужик какой-то, проходя мимо терема Марфы Ивановны Борецкой. — Уж точно… Чисто ума решивши!
— Да что же такое? — спрашивал, вызванный посланником к боярыне, удивлённый Илья Демидыч, при встрече с мужиком тем нежданным.
— Пред истинным Христом сказать ежели… даже и невозможно сделать этого! Расстройство!  Да-да расстройство в чистом виде в умах пошло, — сам не зная почему, решил поделиться сокровенными мыслями мужик, вдруг остановившись перед незнакомым собеседником.
— Да в чём беда-то?
— Так спутавши народ и сбивши в мыслях даже!
— Нуу?
— В природе-то всё – правда. Вон же какой привлекательный весёлый лес стоит на краю города.
— Тут уж не поспоришь…
— Каких там зверей интересных множество, да и птиц кутерьма. Радостно на душе, когда лес зеленеет и поёт.
— Знамо дело, — стал удивляться большому уму простого мужика Илья Демидыч. — Сам-то около него живу.
— А ночью молчит лес-то… Не услышишь ничего, окромя едва приметного писка под кустом с жадным чавканьем. Кто-то кого-то жрёт, не иначе… Всегда и постоянно, а потом… Тот, кто насытился вдоволь – весёлый и довольный идёт в своё семейство делиться радостью необыкновенной. В слишком неразрывную зависимость и мы к природе поставлены. По законам матушки и живём. Многие, вон к ней-то, вроде тебя приходили… — кивал головой мужик в сторону двора посадницы.
— Тихо-тихо, ты! — испугался Илья Демидыч.
— На сонмище к ней приходили-то и много послушали прелестных и богоотменных её слов, не зная о том, что было им на пагубу.

Двадцать лет пройдёт каких-то после боя у Русы. Процесс тот весьма известен, и во всех печальных подробностях я его пересказывать не собираюсь. Удивительнее всего то, что войска, без особого сопротивления взяли Великий Новгород. Многие горожане бежали. Вопреки моему сегодняшнему утраченному спокойствию, под Русой не резались на смерть за себя, за семью, за город… Что ж, не получилось новгородскую республику защитить, да и ладно показалось. Заплатили Москве около пятнадцати тысяч рублей. Большая контрибуция по тем временам, зато целыми остались, а деньги… «А деньги, — говорили, — Ещё наторгуем…» А теперь – Иван Третий выступит в решающий поход против Новгорода. Ума палата – знал ведь, что те, кто покупает свободу, когда-то её и продадут. Горожане не выйдут из-за стен. Войско напряжётся в ожидании приступа. «Вечу не быти, посаднику не быти, а государство нам своё содержати!» — будет выдвигать требование московский царь, обложив город. Деньги? Нет, теперь не нужны деньги! «Подчинись или сражайся!» – проорут глашатаи. И что? Новгородцы подчинятся. Вот тогда Иван Третий, воистину мудрый русский царь, возьмёт у них и свободу, и деньги.

— Ну, почему? — спрашивала настырно Февронья Даниловна у мужа. — Почему предпочли московитам суммы непомерные выплачивать и ни разу не попытались потратить их на победоносную войну?
— Эко, ты умна до неба! — отвечал Илья Демидыч. — Алчность наперво сковало умы-то их. Обычная человеческая алчность. Ты поди не лезла на стены новгородские с кипятком, дабы его на головы недругов поливать. А вона… Собрала пожитки и бежать без оглядки… Аще, город наш чем жил? Правильно, торговлей. Война надолго перекрыла бы пути торговые. Тяжёлое испытание. Бояре за мошну больше переживали, а не за людей. Так завсегда водится. Приучили и себя и весь Великий город платить за покой. Вот так-то, думай голова… Потеряли всё – в итоге.

Случится так в те времена, что язык вырвут новгородскому колоколу, но рассудить здраво – более значительную роль сыграет язык Марфы Посадницы.   Немало она бояр и сподвижников в ад свела, а сама, поди – там же в скорости и пристроилась. Ещё до окончательного падения Великого Новгорода, Зосима поведал о своём видение явленном на пиру у Посадницы: будто сидели за столом шестеро бояр без голов. А обезглавлены оные были по приказу Ивана Третьего. Он же, Зосима, и предсказал Марфе Ивановне запустение дома её. Не надобно слов лишних показывать, коль и так видны пагубный характер посадницы и её низкие нравы, неподвластные пониманию простолюдин.

Помнил Илья Демидыч, будучи управляющим во многих хозяйствах Марфы Ивановны, как её сообщники не стеснялись в выборе средств, целеустремлённо и щедро расточая деньги. Под влиянием Литвы, да под громкие завывания хозяйки, собирали они толпы смердов, шильников и других «безыменитых» мужиков. Поголовно в одночасье величали они себя государем великим Новгородом, когда являлись на вече. Там же звонили в колокола и орали каждый в три горла, мол за короля хотим!

Перед скорым зимним падением города, помнил Илья Демидыч и о большом пожаре весной, охватившим всё пространство от Розважей улицы до Борковой и побережье до Великой. Истребил пожар и чудный двор посадницы. С шумом великим и рёвом, вырывающим сердца, огненное море разлилось из конца в конец знаменитых улиц, пожирая курные избы люда ремесленного, боярские терема и хоромы, вековые деревянные часовни с храмами. Полыхавшие изрядно срубы растащить баграми уже было невозможно. Местный люд, задыхаясь от нестерпимого жара и въедливого дыма, валившего густыми клубами из массивных дверей и резных окон, давил в тесноте самого себя. Гибли людишки под развалинами полыхающих домов. 

Не первый был пожар-то. Ещё шесть лет назад Марфа Борецкая приказала кузнецу с ремесленной улицы прибыть с женой к крыльцу своего терема. Вспыхнула знамением синяя, бесшумная молния. Улицы стали странно тихими, только пыль белёсая кружилась изредка. Марфа Ивановна присела на скамейку. Никогда так страстно в своём бабьем желании не хотелось ей счастья – вольного и неслыханно-большого. Такого счастья ей было надобно, чтобы насквозь прожгло душу и тело огнём горячим, чтобы вихрем вынесло из создавшегося унизительно-грязного положения, навеянного царём московским. Посадница давно поняла те приступы мучительно-гнетущей, рвущейся в небо тоски и неистово искала пути небывалого удовлетворения.

— Ох, ты каков! — воскликнула Марфа Посадница, как только показался кузнец с женой. — Оглобля, да и только! Спробуй свалить жеребца – тумаков несдобровать от кулачищ пудовых. Не даром, что Груздём величают, да в ножки кланяются.
—  Пошто покликала, Марфа Ивановна? Либо за Пахомкой?
— А жена-то… Красуля, да и только! — не обращала внимание на заданные вопросы боярыня. — Из себя видная, толстая, да румяная – страсть какая! Худую взять – стыдно в люди показать, не то что ли…
— Да вить это… — засмущалась баба, да и замолкла, коль на сносях была вторым ребёночком.
— Ты вот что, Груздь… Видится мне доброта в каждой вещи, которые ты исполнял по заказу моевонному. Отблагодарить хотца… Денег вот… На, не брезгуй! Эй, Чушка, принеси-ка!

Показался мужичонка дряблый с редкой бородёнкой, а одежда, что служки монастырские в ту пору носили. Мешочек из кожи трясся вместе с протянутой рукой. Следом явилась стряпуха с блюдом, на котором возвышались пышные лепёшки, манящие любого на удивление. А баба, что блюдо держала, нос воротила от аромата необыкновенного.

— Пахомка-то ваш с моим внучком не наиграется! — затевала Марфа Ивановна. — По три годика обоим, а что похожи друг на дружку – будто из одного пуза вышли. Спасибо, что согласились нашей няньке на время своего ребёночка отдать. К завтрему заберёте, пущай другую ночь переночует. Нравится ему тута.

Почему очень редко можно вмешаться в чужие зверские дела, не говоря уже о полной невозможности вмешательства, когда этими делами управляет значимая фигура с землями и деньгами – богатством несметным и властью? Всем давно известно... Но, как только громыхнул засов на калитке в воротах, призвала Посадница Чушку к себе и спросила на ухо:
— Много-ль порошку-то вредного всыпал?
— Дык, половины лепёшки на обох хвате. — отвечал дрянной пособник в грязном деле.
— Наедятся небось вкусноты – в ночь избу сожги для верности, благо на отшибе улицы стоит.
— А…
— Не трясись! На дыбу хотца? Нет там более никого. Без роду они и без племени и звать никак, окромя Груздя-то. Забудут про них через полгода, поди. Родители давно уж сгинули – сами по себе в избе-то той. Ни дядек, ни тёток нету – никого в помине.

В ночь дотла сгорела изба вместе с кузней. Крыша рухнула и накрыла жаркими стропилами два обгоревших трупа. Нет же… Три. Ещё неделя пролетела. Пахомка привык давно играться с внучком боярыни. На тот момент Марфа Ивановна и пригласила к себе Илью Демидыча. Оно понятно, всяк, кто побывал бы на её месте, где власть всемогущая уродует лицо человеческое, строил бы козни неимоверные для собственного спасения.
— Многие годы, Демидыч, скорбела душенька моя… — говорила Марфа Борецкая. — В миру – неправды, да богохульство великое. Где же бренному телу успокоиться?
— И то верно, боярыня.
— Взывала к всемогущему я, чтобы знать путь истинный. Пришёл ко мне сон вещий, голос Христа слышала, дабы сохранила род наш и до времени внучка свово припрятала.
— Слушаю, Марфа Ивановна… Нам ли размышлять, видно дураками и в гроб лечь придется.
— Да ведь, поди-ка, поживи с царём-то Ивашкой, испробуй науки оглоблевой.
— Бог ведает. По мне уж лучше трудом жить.
— И то правда. Мальчонку махонького – сироту к себе на воспитание примешь. Пахомкой Груздём кличут. Сынок кузнеца, что сгорел давеча. Слыхал, небось?
— Слыхивал.
— Чую, сотрёт наше племя в порошок Москва. Не долго солнышку сиять – пытать, казнить нас зачнут – поспеть бы внука-Ваську мово на Пахомку поменять. Худого нет тут ничего, коль знатного отпрыска придется схоронить от ворога злопамятного. Чуешь, али нет, о чём толкую?
— Я… Чего ж, чую.
— Сёдня же отправляйся на реку Ловать, будешь там хозяйство держать. В глухомани ещё долго опосля смуты уберечься сможете, а мальчонку поменяете по первому зову моему, лишь внуку беда угрозит. 

«Илья!» — слышал голос Илья Демидыч во сне своём, и знал, что это голос самого Христа спасителя: «Тебе бы умереть… Жалею я тебя… И твоё покаяние принимаю. Глянь хоть одним глазком на свою благодетельницу…» Какой-то старик в лохмотьях вынул нож из сердца Марфы Борецкой, поднял её с полу, и та мгновенно очутилась в саду чудном. А промеж деревьев ребятишки с золотыми кудрями бегают. С ними ангелочки играют – забавляются, крылышками обмахивают. «Вот, Марфа, твои детки невинно убиенные. Воон… твой сынок, а вон и другой – внучек». Залилась боярыня слезами горючими, и в душе что-то опалило огнём. Взял её под руку горбатый старичок и давай торопить, мол пора… В другое место – в преисподнюю.

А следом голос мужика того, что повстречался ему давеча: «Правда природы: необъятная красотища и невиданная сила жестокости. А в этих жестокостях повторяется неизбежная правда: заедят непременно слабого. Нет, не просто так – вследствие большого количества неотвратимых резонов. Сожрут и будут невинны, ведь у того – кто съел, и у того – кого съели в снах приходит свой Христос, наводящий на путь истинный».