Человек со свойствами 2

*;*;*
—;Вы, Хаймович!.. вы эротоман!
—;Да.
—;Что «да»?
—;И то и другое!

*;*;*
                А поэты слишком много лгут.
                Фридрих Ниче


(лампа ярче)

И правильно делают, г-н прогрессивный паралитик!
Не всем же искренне скулить подраненной волчицей и плевать в Бога, изображая из себя сверхчеловека.
«Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман... Оставь герою сердце!» — ах, ну да, ты ж это и не читал, хотя утверж­дают, что Пушкин входил в круг твоего чтения. Пушкин по-немецки... — ой, вэй!.. я себе представляю!
Читал-не читал, Фридрих, поверь на слово мудрецу избранной ­крови, ошибавшемуся, пожалуй, даже реже, чем ты, — пусть себе лгут!
От их лжи, глядишь, во тьме поганой низких истин хоть лучик света проблеснёт.
Нас возвышающий обман и есть их ложь.
То есть наоборот!..
Да-да-да, вот именно эта самая «виолончель, и кавалькады в чаще, и колокол в селе...» — пусть лжёт, пусть!
Ей можно.
Она живая и настоящая (хотя тоже, конечно, противная бабёнка была!).
Да и сам ты, Фридрих, был живой и настоящий.
Хоть и насквозь больной истерик.
Хоть и самый прогрессивный в мире паралитик.
И чё ты на поэтов взъелся, сам же лгал не краснея!
Нет, ты вспомни, вспомни: «Даже у Бога есть свой ад — это любовь Его к людям!»
Красиво, едрён стос, хотя Бог и ад — две вещи несовместные, как... как ад и Бог.
Но красиво!..
Потому что и ты поэт был...
...и я,

(лампа глуше)

*;*;*
              И я, в закон себе вменяя,
              Страстей единый произвол...
                Александр Пушкин

(лампа попыхивает глухо)

Да!.. вот именно!
Обеспечим по крайней мере самовменяемость!
Хватит ждать, пока нам кто-ньть чё-ньть вменит!
(почти потухла, помигивает еле-еле...)
Мальчик бегает среди берёз.
Как будто ищет что-то.
Я это вижу.
Правда, как-то сверху, панорамно.
Похоже, они там прокручивают память, как кино, снятое с верто­лёта, или как Google Maps.
Кто они?..
Где там?..
Мальчик просто бегает.
Он ничего не ищет потому, что ещё ничего не знает.
Главное, чего он не знает, — как это хорошо, ничего не знать, ­ничего не искать.
И шумят над ним только черноветвые, зеленокудрые.
А удачно, не правда ли?!
Удачно бы так вот вступить в душещипательную историю о маль­чике, судьбою обиженном!
Очень бы недурственно!
Если бы, например, мальчик чувствовал себя обиженным судьбой или, ну там, допустим, добровольно упал бы об землю с одиннадцатого этажа. От общей незамеченности и конкретных угревых прыщей.
Но мальчик жив.
Незамеченность?.. Что об ней толковать?
Не заметили, вот и — незамеченность.
Жизнь состоялась, а прыщей у него сроду не было.
Не было прыщей, представляете!
Просто счастье какое-то, я б даже не побоялся... — благополучие.
Но боюсь.
В этом-то сочетании счастья с благополучием (которого боюсь), — сочетании редком и с православной точки зрения весьма опасном, о да!.. уверяю вас, мой дорогой, — в этом сочетании нереального с непозволительным, — в нём, именно в нём, весь фокус несходства здешнего персонажа — этого самого мальчика, — не только с нормальными героями нормальных русских романов, но и с общей судьбой страны, где его, персонажа, — мальчика то есть, — без спросу родили.
О!.. «без спросу родили»... — наскок на мысль!
Не только смерть, но и рождение бывает насильственным!
Да нееет, да вы не поооняли!..
Да не по способу ж зачатия, нет... по месту, времени и народу!
Так вот в эпицентре осознанного счастья и тревожного благополучия, по прочтении Данте и в зрелом рассужденьи предоставленных судьбою льгот, в закон себе вменяя страстей единый произвол, желает персонаж поболтать по-мальчиковому — нет, ну, в общем-то, на разные голоса, но в том числе и по-мальчиковому. Выразить желает личные отношения к пережитому: ну там, например, к конкретным гадостям школьного детства + общая мерзость среды обитания + счастье не­жданного освобождения + некоторая эстетика + отдельные универсалии + артрозные припухлости частных размышлизмов в поту лица.
Это не считая секса!
Что?..
Нет, ну как же без...
А потому и толстая!
Страна и народ рождения тоже, между прочим, вещи существенные, достойные сл;ва, особенно, если ретроспективно ощущаются как насильственные.
Но это всё, — ну, там, про народ и страну, — это всё так... эпизодически, выкручивая поярче внутреннюю лампу в тёмных местах. То есть вполне трезво, без щипков души — лишь отступлениями от основной сексуальной канвы, шифрующейся под сюжет.
Трезво, повторяю, без душещипков, ну... без вот этого вот всего, ­которое на Москве нынче именуют пафосом. Скажем пафосу наше крепкое эмигрантское «нет!», тем более что жизнь промелькнула как сон, а всё пережитое и осознанное сугубо частно и как таковое смущённо пасует перед великим общественным делом русской литературы, делом спасения народа от него самого и тех, что держат над ним власть.

*;*;*
(лампа чуть коптит)

Роюсь в архиве.
«Книжное Обозрение» ... — за две тысячи какой-то там год...
Заголовок заметки: «Другая Россия».
—;Да не другая, Господи-ты-Боже-мой!.. не другая, а вот эта самая... та, что всегда! Она всегда одна и та же, где вам ещё кол тесать, книжные вы, вашу непроходимую мать, обозреватели! Одна и та же.
А в той заметке замечается, что 29.06.2010 великому писателю земли русской Эдварду Апельсинову сорвали в «Библио-Глобусе» презентацию книги «Другая Россия».
Ух ты, ё... — и этому снится другая Россия!
Да что ж ты будешь делать!..
То «Как нам обустроить Россию», то «Другая Россия»... — просто гордости не хватает за всех духовных богатырей этой земли, умом не постигаемой и не меренной аршином.
На всех мужей одна дама сыскалась, что правду сказала:

Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат —
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжёлые солдат.

Ищут богатыри альтернативу самим себе!
И найдут!
Опять найдут!
Выберут виноватых и тут щас же сразу и найдут.
У богатырей ещё со времен былинных столько врагов — им завсегда есть от кого защищаться, кого преследовать, сажать и казнить за-ради «другой России».
Значит, Нью-Йорк ему, Апельсинову, — это билдинги и монотонная долгая жизнь по стандартам западной цивилизации, а Россию подавай ему, значит, другую. Тогда сразу бы и заказывал — с билдингами или без... Москву уже обделали примерно, а Питер чуть было на позорный охтакол не посадили, яко стрельцов сажали бунтоватых при Петре Романове.
В общем, всё понятно про великого Эдичку земли русской...
Что?..
А всё, мой дорогой!..
Понятно, с чего начал и чем кончил...
И почему — тоже понятно, он вот же объясняет: «я всегда искал высокое занятие себе в жизни»...  Но тут ему попромежду ног святая потребность в ответной любви встряла.
И вышло на круг примерно вот что:

«Жизнь сама по себе — бессмысленный процесс. Поэтому я всегда искал высокое занятие себе в жизни. Я хотел самоотверженно любить, с собой мне всегда было скучно. Я любил, как вижу сейчас, — необычайно, сильно и страшно, но оказалось, что я хотел ответной любви. Это уже нехорошо, когда хочешь чего-то взамен.
Всё потерявший, но ни .уя не сдавшийся, я сижу на балконе и смот­рю вниз. Сегодня суббота, на улицах пусто. Я смотрю на улицы и не спешу. У меня много времени впереди. Что со мной будет конкретно? Завтра, послезавтра, через год?
Кто знает! Велик Нью-Йорк, длинны его улицы, всякие есть в Нью-Йорке дома и квартиры. Кого я встречу, что впереди — неизвестно. Может, я набреду на вооружённую группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну при захвате самолёта или экспроприации банка. Может, не набреду и уеду куда-нибудь, к палестинцам, если они уцелеют, или к полковнику Кадафи в Ливию, или ещё куда — сложить Эдичкину голову за каких-то людей, за какой-то народ. Ведь я парень, который готов на всё. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть. Да что там постараюсь! Я старался тридцать лет. Дам. На глаза мои от волнения навёртываются слёзы, как всегда от волнения, и я уже не вижу Мэдисон внизу. Она расплывается».

Вот такой я Эдичка!
Какая трогательная, истинно православная совестливость: «Это уже нехорошо, когда хочешь чего-то взамен».
Да-да, Апельсиныч, очень... очень это безнравственно и дурно, прямо-таки бездуховно, я скажу, хотеть от жизни чего-то взамен. И вообще pursuit of happiness  есть тягчайший по совести православной грех!
Жизнь, говоришь, бессмысленный процесс? Бессмысленный процесс, Эдичка, это отсутствие процесса... это фиктивная воля, прикрывающая вялость интереса к жизни. Скучно, говоришь, тебе с самим собою? Так интересней надо быть, глубже, содержательней! И поменьше рукоблудия, а то спроворил себе от скуки революционную ситуа­цию с «Лимонкой»! Ищешь дать кому-нибудь «свою бессмысленную смерть»? Валяй, из неё легко соорудят безрезультатный подвиг во пра и во сла.
Пис;ть, рекомендует Жванецкий, как и пи;сать — когда уже не можешь. А ты, Эдичка, давно уже не можешь. Вот и чертишь клинописью на собственном почечном песке другую Россию... — вид сверху:
«1. Запретить аборты тотально, назначить тяжелей­шие наказания и врачам и беременным женщинам. Ввести закон, согласно которому не желающая оставить себе ребёнка женщина обязана его родить и передать государству.
2. Обязать законом всех здоровых женщин от 25 до 35 лет (возраст деторождения) родить за десять лет не меньше четырёх детей. Это будет обязанностью, как обязанностью мужчин является обязательная военная служба. Как только дети начинают ходить — они передаются в Дом Детства — государственные учреждения, где они выращиваются и воспитываются государством.
3. Ввести для желающих в обиход полигамную семью, по типу ­мусульманской. Пропагандировать такую семью.
Государственные Дома Детства избавят детей от вредного влияния родителей обывателей, родителей неудачников. Монстр с заплаканными глазами должен исчезнуть. Его надо ликвидировать».

Это в трогательном семейном тепле мусульманского типа?
Это там заплаканный монстр исчезнет, да?
Правильно тебя называют — великий русский писатель.
Учитель жизни прям какой-то...
Вот что скажу тебе, Апельсиныч: чтоб побороть монстра с заплаканными глазами, надобно, ни много ни мало, Россию целиком ликвидировать, потому как никакой «другой России», кроме заплаканной, нет и не предвидится. Умственный хохот и словесный понос на Москве + скотское ржание в Юрмале = слёзы, холодный туалет и ежегодные подтопления на всей остальной территории.
И ничего «другого»!..
Один бородатый русский автор сильно за восемьдесят уже уходил искать «другую» Россию, а нашёл... кирдык он себе нашёл в последнем прискорбном расслаблении.
Бог с тобою, Эдик!
Ты там у йих — нацбол...
Игра такая, типа, гандбол...
...но с гранатами и революционной идеей, хотя вообще любой -бол- (без учёта эффективных средств и подрывных аргументов) перспективно ориентирован на окончательную победу.
Снится тебе, цитрусовый, ещё одна революция, да?
Воспаление молодёжи, да?
Ага... только этого и не хватает России, чтобы она стала, наконец, «другая».
Мечтаешь сделать ещё один кровавый исторический ход от бессмыслицы к беспощадности? Валяй!.. В России все исторические ходы — от бессмысленной беспощадности.
И всё один и тот же стонннн...
.....................................звоннн...
.........................................вонн...
...........................................онн...
«Этот стон у нас песней зовётся...» — песней спасения народа, которого, между тем, всё меньше и меньше.
«Другая Россия» — «другая» к родине любовь.

*;*;*

                Люблю Россию я, но странною любовью.
                Михаил Лермонтов

(лампа ярче)

Я тоже.
Но будем двигаться трезво, умеренно прикрутив и по возможности увязав, хотяяя... подсказал бы кто, как увязать трезвость умеренной прикрутки с произволом страстей. Ну вот, допустим, назовёт мальчик в запале кого-то выродками... или даже, например, большинство. Тут надо немедленно отрезвлять себя сознанием, что это ж по единому только страстей произволенью, так сказать, бездоказательно и скорей всего именно наоборот, поскольку не обсказано фундаментально, не аргументировано примерами, не подкреплено обобщениями, не вживлено в обстоятельства, как, например, у А. П. Ч. Тот чаще пользовался словом «дрянь». Иван Сергеич, и сам Фёдр Михалыч тоже со словечком «дрянь» крепко дружили. Даааа!
Вот вам из Сергеича: «...мы, мол, образованные люди, — дрянь; но народ... о, это великий народ!»
А Михалыч, тот концептуально к термину подошёл: «Понятие, заключающееся в слове дрянь, чрезвычайно обширно и из мира вещественного очень удобно переносится в мир нравственный и умственный».
Кто б спорил... действительно, очень удобно!
К примеру, у А. П. Ч. — ну шо за комиссия: «Прапппааала жииизнь!..», а потом так мечтательно-заунывно — «Мы аддахнёёёём!..».
Да от чего отдохнём-то, а?
От безволья и внутренней серости?
От нежелания жить?
Ах, от неумееения жить?.. а хто вам виноватый?
А. П. Ч. со товарищи по передовому писательскому цеху, они-то всех этих выродков, всю эту дрянь любили (ну, наверно...).
Главный христианский мотив — знать любя, знать любовью, то есть познавать, заранее простимши и пожалемши.
Не так себе... не какой-то космополиттт-твою-Шекспир! Вот просто взял столкнул характеры, и — трагедия, а ему при этом расово-этнически наплевать, шо там у него в подоплёке: Англия с Тауэром, Дания с Эльсинором или Венеция с Риальто, то есть — британцы, датчане, мавры или — хуже некуда — евреи...
У русских классиков, неее... у тех не забалуешь, у тех серьёзно по­ставлено! Точно знали православные, хто ем свои, а хто ем чужие.
В соображениях общественной пользы, а также и ввиду острой патриотической чувствительности характеры социально упорядочивались, национальности разграничивались, обстоятельства строго учитывались и отражались с подкупающей объективностью.
Александр-свет-Сергеич, тот еврея в отравители так прямо и записал. Наивный был, родства не помнил. Не знал, шо по еврейскому закону, не то шо душегубство... а даже и злословие — грех.
Убили его — в живот, так шо он и напрячься на эту тему как следует не успел даже... слонишко русской поэзии!
Дальше напряжение подскочило экспоненциально, то есть по уравнению, где там у йих в числителе великие православные чаяния, в знаменателе — шинкари проклятые, а в результате — тяжёлая доля России.
Фёдр Михалыч, уй... так часто об нас ногами заплетался, прямо даже падал. Оттого и приписали ему несправедливо падучую. Да он бы — вот, век Европы не видать! — если б не жиды, жидки, жидишки и жиденята — и не упал бы даже ни разу.
Про Куприна молчим... — не сдержался один из лучших русских людей.
Бывает, шо ж тут уже...
Крепенько не сдержался, скажу я вам:

«...никто не способен так великодушно, так скромно, так бескорыстно и искренне бросить свою жизнь псу под хвост во имя призрачной идеи о счастье будущего человечества, как мы. <...> Твёрже, чем в завтрашний день, верю в великое мировое загадочное предназначение моей страны, и в числе её милых, глупых, грубых, святых и цельных черт, горячо люблю её за безграничную христианскую душу. Но я хочу, чтобы евреи были изъяты из её материнских забот! И чтобы доказать тебе, что мой взгляд правилен, я приведу тебе тридцать девять пунктов!..»

Фигасе... — целых тридцать девять!
Какой основательный!
Один, помню, — правда, тот не православный был, — так ему ­тридцати пунктов серебром хватило, шоб учителя изъять из забот нере­гулярных и препоручить организованному надзору власти, ­поелику нет же власти аще не от Бога.
Ну а я шо... я цитирую, как в отой книжке написано, нет?
Желаете свою жизнь псу под хвост... так распожалста!
Вы это и делаете со всею скромностию, искренностью и беско­рыстием.
А материнские заботы России о евреях... хммм...
Хвала Творцу — и безграничная христианская душа на Руси таки имеет границы.
Государственные.
Так шо изъять евреев!
Немедленно изъять из этого щастя!

Да, так об чём, бишь, ааа... о системном подходе русских классиков.
Вот ещё г-н граф, который зеркало русской резолюции...
Шо, значит, юродствую... — ничего подобного!
На Шекспира, между прочим, этот самый граф, — отот, шо с по­ляны, — как раз и наложил. Резолюцию.
Презирал помещик... то есть совершенно, я говорю, презирал бес­толкового актёришку из Стратфорда на Амвоне. Просто с диким энтузиазмом, как и всё, шо оне, их сиятельство, презирать изволили. Шо за объективная отражаемость жизни, когда шут и король, говорит, одним и тем же языком изъясняются: «Говорят же — говорит — все совершенно одинаково. Лир — говорит — бредит точно так как, притворяясь, бредит Эдгар. Так же — говорит — говорят и Кент и шут. Речи одного лица — говорит — можно вложить в уста другого, и по характеру речи невозможно — говорит — узнать того, кто говорит!» Натуральная школа всем бородатым организмом в возмущенье ­пришла.
Не отражаете, мол...
Бааальшие были натуралисты и селекционеры!
Из той моральной степи и Мичурин потом командовал: «Не ждать милостей от природы... взять!»
И вот все эти мичуринцы мужественно именовали уродства, в под­полье лазали, не дрогнувши отважной душой, препарировали преступления и назначали наказания, толковали сны смешных человек, нещадно отрубали пальцы невоздержанным отцам-схимникам, падших женщин без снисхождения толкали под рельсовый транспорт, одним словом, социально-психологически приглядывались вглубь и ретроспективно прищуривались взад, душевно проницали, нравст­вен­но порицали, духовно обобщали, отчаенно трудились, нечаенно пророчили вперёд на ближайшую и дальнюю перспективу, с изложением конкретных парадигм и указанием количества отрубленных голов.
Регулярно посещали наружный мир: хто за-ради снисходительного презрения, хто за-ради пущего сострадания.
Снисходительно презирать духовно обнищавший Запад катались на рулетку в Баден-Бидон, а болеть душою за физически измождённый Восток впрягались по тюрьмам на Сахалин.

Ну а нам в затее нашей весёлой-мальчуковой ничего этого и не надо вовсе!
Посещений у нас минимум, — а чё посещать, мы там жили, — ­знание есть, если знанием позволительно считать опыт общежития и вынужденной повседневности за неполные сорок лет коммунального копошения и поношения. А любви так и так нет — мы ж там жили — ...нет любви, если любовью должно полагать заплаканное дружелюбие и глубокое homoсочувствие завистливому холопству и простодушной подлости, рвани и пьяни, помноженной на животный антисемитизм и частокол неперепрыглого мата с сивушным отрыгом.
Мысль, которую мальчик собирается разделить с читателем, сделалась, наконец, легка в понимании и проста в изложении.
Поэтому — никаких больше смятений!
Имеет право... и баста!
Право имеет, а мысль проста.
Ибо ясна материя.
И хватит... хватит уже напрасного шахтёрского труда глубокопаний! Будя без толку ходить чумазым, вечно перепачканным таинст­венной русской неизлечимостью.
Будя самодовольно пухнуть от мозговой неспособности и духовной неуместности понимать Россию умом.
Ни к чему исследовать под микроскопом слабодушие Лаврецкого и червивую подлость Иванова!
Ну слабая душа и слабая... нет сил жить — вот ещё, невидаль — безвольный помещик-хлыщ! Сколько бесхребетной слякоти по миру размазано!
А черви есть черви.
Они в трупе заводятся, даже если труп живой со скучной русской фамилией. Подлость, она, как ни оберни, подлость, и пуп у неё — у подлости — развязывается незатейливым чеховским: «Замолчи, жидовка!»
Вот вам и весь иванов-петров-сидоров...
Да и младшенький Карамазов — не указ сопливою верой своей. Сошлись, вишь, в заштатном кабаке богоборец с богоискателем:

«— Ату его! — вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растер­зали ребёнка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!
—;Расстрелять! — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.
—;Браво! — завопил Иван в каком-то восторге, — уж коли ты сказал, значит... Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесёнок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!
—;Я сказал нелепость, но...»

Ненавистный Фёдру Михалычу человек лба объявляет — я решил оставаться при факте... Отакой принципиальный Иван-жуть-Карамазов. Да ты хоть где останься: мораль, антимораль... что на могилу горчичники!
А ты, монашек, шарахнувшийся от случайного факта собственного здравомыслия, поднимай боязливый взор свой, поднимай...

Повторяю, мысль проста, поскольку ясна материя.
Не по Христову завету прощать, а по закону судить!
Судить, вешать, а потом уже и простить не возбраняется.
Если не ошибаюсь, Лев Николаич провозгласил (чего, правда, он только не провозглашал!), что все мысли, имеющие огромные последствия, всегда просты. Вот и эта тоже проста и имеет право быть высказана, хотя никаких последствий иметь не может.
Горчичники на могилу...
Так что ни к чему терзаться угрызениями, метаться в клетке антиномий, мучиться поисками истины, отчаянно сражаясь с вопросом, хорош ли Обломов, правилен ли глубинно, или всё же правильн;е тот, другой... ну этот, да что ж я позабываю-то их всех... как, бишь, его, Господи прости, — stolzer Deutscher .
Кой толк вопрошать: права или не права тургеневская Лиза, что на искреннюю любовь соседа-помещика и на свою собственную к нему лирическую взаимность ответила не радостью счастливого согласия, не полной чашей нерасплёсканной жизни, а уходом в монастырь.
Ах, извините, ах, простите!.. — совсем забыл, он же женатый был.... ай-ай-ай!.. правда, с женою порвал давно, а после неудачной попытки воссоединения — даже и окончательно, жить с ней впредь не собирался, но кого это, Господи-ты-Боже-мой, интересует?..
В монастырь, в монастырь!
Пособим проклятущей судьбе!
Умножим, православные, русскую тоску русским несчастьем!
Как Писарев по этому поводу раскудахтался:

«...И так кончается жизнь молодого, свежего существа, в котором была способность любить, наслаждаться счастием, доставлять счастие другому и приносить разумную пользу в семейном кругу... и какую значительную пользу может принести в наше время женщина, какое согревающее, благотворное влияние может иметь её мягкая, грациозная личность, ежели она захочет употребить свои силы на разумное дело, на бескорыстное служение добру. Отчего же уклонилась от этого пути Лиза? Отчего так печально и бесследно кончилась её жизнь? Что сломило её? Обстоятельства, скажут некоторые. Нет, не обстоятельства, ответим мы, а фанатическое увлечение неправильно понятым нравственным долгом».

Ой, как мне вот это про свежее существо и про мягкую грациозную личность понравилось! Бывало, особу женского полу разденешь, упсь... а личность-то под тобою, ну, как есть, мягкая, существом ­свежая, и в руках твоих, ну, просто... ну, совершенно грациозная. И служит исключительно, уверяю вас, одному только добру, да! И влияние оказывает на тебя согревающее и заведомо благотворное. При этом абсолютно, заметьте, бескорыстно оказывает, если только не вменять ей в корысть сверкающую где-то под самым потолком белую точку, до которой она, мягкая грациозная личность, света первозданнаго красоту узреши, всё ищет беззазорно достать, велие дерзновение во гресех имея, зрак прияша прелюбодейный, сердцем воскрилена же есть и блудна, ритмично вскидывается свежим существом женского своего организма, немощь жаждою превозмогоша, в нетерпеньех страждеши, зовеши и возшед, и за перси взяша ся, в ужасти счастья кричаше, гласом велием возопиша ликующа, боле ибо не возможе, егда открыся в страданиех, егда волны страстей ея покрыша, яко истиннаго приобщися пития, каковем она, мягкая грациозная, как струями благодати, бескорыстно поит желанного врага своего с разумною и значительной пользой. Тако в житейстем мори сущии, к тихому пристанищу притецем во умилении. И на подушках распавшись, уснём, от пламени остывая, покуда...
Похотлив, однако, этот Писарев.

Неправильно, значит, говорите, понятый нравственный долг!..
Ну так я вам ответственно докладываю, г-н Писарь Иванович, что всю русскую равнину за вычетом Уральских гор (там высоко и неровно) гнобит и косит на корню этот неправильно понятый ­нравственный долг. Оттого так печальна, так бессветна и так бесследна эта жизнь. Неправильно понятый да ещё и фанатически практикуемый нравственный долг плодит выродков воли к жизни, которыми полна эта земля и которыми несложно править, но невозможно управлять.