Кривая автослесаря. Любаша 7

Осталась одна бутылка водки, а захмелевший и раздухарившийся Костя уже зрил наперёд: хотелось ему шикануть перед мужиками, а с одной бутылкой особо не разгуляешься.
— Сейчас я в этой хате шмон устрою, — прищурив замутнённый глаз, пробормотал Могила, — по-любому у Гальки должна быть заначка.
— Обязательно должна быть, — согласился Сосна.
Они обшарили всю квартиру и наконец, в шкафу, в кармане пальто Костя нашёл замотанныё в носовой платок деньги, которые Галя откладывала на стиральную машинку. Не так много, как хотелось бы, но на безрыбье, как говорится…
— Чеши в магаз и отоварься, как положено, денег не жалей, — дал указание Вадику Могила. — Шустри Сосна, я ждать не люблю!

— В палисаднике за самодельным столом играли в домино: сильно постаревший дядька Коля, Мишка Шамшев — Шамок, Вовка Глотов — Глот, Серёга Дроздав — Дрозд и неизвестный Косте мужик.
— Общий салам честной компании! — поприветствовал их Могила.
— И тебе не хворать, — ответил дядька Коля.
— Уважите бродягу? — Костя тряхнул пакетом полным водки.
— От чего ж не уважить? Уважим, — дядька Коля с интересом и сомнением всматривался в этого доходягу, пытаясь припомнить, где его видел. — Матюха, ты что ль?
— Был Матюха, да весь вышел. Костей Могилой меня кличут, — каким- то торжественно-траурным голосом произнёс Костя и уже резко, обращаясь к Сосне рявкнул:
— Сделай, чтоб всё было красиво!
Вадик поставил пакет с закуской на лавку,  услужливо принял протянутый Костей пакет с выпивкой и засуетился у стола.
— Костян, а я тебя сразу и не признал! — радостно воскликнул Глот.
— Здорова, братан! — полез обниматься Шамок.
— Это тебя лет пять не было? — морща лоб, спросил Дрозд.
— Пятёрку — от звонка до звонка! — гордо произнёс Костя и рванул ветхую футболку: на впалой его груди синел обвитый цепью крест. Он отбросил рваную футболку в сторону и сел за стол. Теперь все могли лицезреть шедевры тюремной живописи на его худосочном теле. Чего там только не было: роза с кинжалом, кандалы, голая девушка распятая на кресте, оскалившиеся головы тигра и волка, церковь с куполами во всю спину, эполет и множество мелких наколок, аббревиатур и рун.
Дядька Коля, прошедший в молодости войну, и тюрьму, внимательно рассмотрев эти художества, лишь снисходительно и, как-то брезгливо ухмыльнувшись, встал из-за стола.
— Пойду я.
— Чего так? Выпил бы с братвой… — попытался остановить его Костя.
— Судя по наколкам, человек ты авторитетный и срок тянул не меньше полувека. Опасаюсь я с тобой выпивать. Бывай, Могила.
Костя протянул руку, чтоб попрощаться с уважаемым человеком, но дядька Коля, будто не заметив его руки, развернулся и неспешно пошёл по тропке в сторону своего дома.
Если все присутствующие поняли слова, умудрённого жизнью старика, как признание заслуг и авторитета Могилы в уголовном мире, то сам Костя знал, что реально имел в виду дядька Коля и его уход принял с облегчением: теперь не было никого, кто мог бы его осадить, а то и вовсе заткнуть.
Водка полилась по одноразовым стаканчикам. Костя показно достал из-за пояса самодельную финку с наборной ручкой, отрезал кусок сырокопчёной колбасы, и воткнул финку в лавку рядом с собой.
— Как оно там, на «зоне»? — наливая себе водку, поинтересовался Глот.
— Тяжко теперь правильному арестанту в лагерях, — с усталым вздохом посетовал Могила, — «хозяин» на жабры давит, администрация лютует, «козлы» беснуются — не всякий блатной устоять может.
— И много правильных арестантов у вас было? — опять спросил Глот.
— Мало, мало нас, честных воров, осталось, — сокрушался Костя, открывая очередную бутылку, — уйдут последние, а с ними воровской закон и понятия.
Находясь в бараке, Костя частёнько «грел уши», когда бывалые, мелкие уголовники вспоминали те уходящие или вовсе ушедшие порядки и воровские законы, коими жили когда-то «чёрные зоны». Всё услышанное он примерил на себя и выдавал теперь за увиденное и пережитое им лично. Пока водка окончательно не затуманила мозги, он ещё осторожничал, стараясь не награждать себя совсем уж значимыми титулами и приписывать себе свершённые подвиги в борьбе с режимом и властями.
— Значит ты, Могила, воровской масти? — продолжал выспрашивать Глот, плохо ворочая языком.
— Уж точно не из «красноповязочников», — увильнул от прямого ответа Костя, — в активах не состоял, в секции не записывался, с администрацией не сотрудничал, а кочевал из шизняка в ПКТ и обратно, ни одной свиданки за пять лет, а вместо «дачки» мусорским сапогом, да дубиналом по рёбрам.
В целом Костя не особо-то и врал, разве умолчал о причинах столь незавидного своего существования в колонии. Сложилось оно не из-за каких-то непоколебимых, арестантских принципов, а по причине врождённой и неискоренимой его бестолковости. Всё было довольно банально и прозаично: руководители секций, всеми правдами и неправдами отпихивались от Кости, вступить в актив не агитировали, а о сотрудничестве с администрацией не могло быть и речи. Все нарушения режима, сыпавшиеся одно за другим, случались лишь по причине его беспросветной глупости, да и поколачивали Могилу не только «кумовья», но и заключенные терпевшие различные притеснения из-за его нелепых «залётов» на ровном месте. 

К ним продолжали подходить знакомые и не знакомые Косте мужики: кто-то присаживался за стол, кто-то стоял, кто-то сидел на корточках — все выпивали и слушали байки Могилы. Подростки-пацанята, держались в сторонке: с жадностью и восхищением ловили каждое слово этого крутого, не ведающего страха зэка.
Сосна сбегал в магазин ещё раз, потратив последние деньги на водку, но, не забыв отнычить себе на похмелку. Совсем опьяневший Могила уже без всякого зазрения совести причислял себя к верхушке воровского мира.
— Вот и всё, — поставив на землю пустую бутылку, констатировал Шамок, — гейм, как говорится, овер. Можно расходиться.
— Не пыли, сейчас всё будет, — промычал Могила, — ни кому не дёргаться!..
Он уходил, петляя и сильно шатаясь: худющий, с голым, покрытым наколками торсом…
Минут через двадцать заорала милицейская сирена, и стало понятно, что Могилу можно уже не ждать. Мужики стали спешно расходиться, чтоб их ненароком не подтянули, как свидетелей. Один из подростков незаметно выдернул из лавки финку и спрятал в карман.
Больше его ни кто, никогда не видел, но остался он в памяти тех, кто успел с ним выпить и пообщаться, как авторитетный, лихой жиган Костя Могила.

Извелась Галя в переживаниях за дочурку, оставленную ею же с непутёвым отцом. Не то чтобы она опасалась, будто Костя, нарочно ей какой вред причинит, а вот уснуть с тлеющим окурком и подпалить квартиру вполне себе может. Или, к примеру, играючись подкинет ребёнка к потолку и с пьяных глаз не поймает. Благо, ближе к обеду, позвонила мать и предупредила, что Любочка у неё, и теперь, хотя бы за дочь сердце было спокойно.  Но дома-то могло случиться всё, что угодно! Пожар или пьяный погром ни кто не отменял, и металась она из угла в угол в ожидании пересменки.  Время будто бы встало, и минутная стрелка двигалась настолько медленно, что её хотелось подтолкнуть… Заливаясь потом Галя неслась домой во весь опор и второпях не заметила сидевшего возле подъезда, в дымину пьяного Вадика Сосновского.
— Постой Галка! — окликнул её Сосна.
— Что тебе? — раздражённо спросила Галя, открывая подъездную дверь.
— Горькая для нас для всех весть… — Сосна всхлипнул и потряс головой. — Могилу закрыли.
— Чью могилу закрыли? — опешила Галя, почувствовав недоброе. — Совсем одурел от водки?
— Менты, товарища моего и мужа твоего Костю, который Могила теперь… В общем такие дела творятся… — Сосна запутался и, кажется, забыл то, что хотел сообщить. — Чего-то я не того… О чём это я?
— Про какую-то могилу и про Костю!  Он умер, что ли?
— А-а-а! — радостно воскликнул Сосна, хлопнул себя по лбу и уже буднично, словно стараясь скорее отделаться от назойливой собеседницы, сообщил:
— Не, не умер. Его опять посадили.
Со вздохом облегчения Галя зашла в подъезд. После тех пятнадцати-двадцати минут, что она видела мужа, ей показалось, будто не было тех пяти лет разлуки, и Матюхин совсем не отлучался из дома, а всё время сидел на кухне: пьяный и с сигаретой в зубах. Теперь её переполняла радость и чувство благодарности к Косте — он позволил им ещё какое-то время пожить в спокойствии.
К Галиному великому сожалению, Косте дали всего-навсего три года и повёз его этап туда, где раскинулась бескрайняя тундра, где девять месяцев в году длится зима, а весну сменяет осень…