Молитва Баймулды

   Уже в начале лета начала лопаться земля. Глубокие трещины появлялись каждый день. Затянутые пылью или зияющие чернотой, они были похожи на разлапистые молнии, которые вчера били в сухую степь весь вечер. Небо тогда стало темно лиловым, с багряными краями от света уходящего в закат солнца. Высоко-высоко клубились красивые тучи и стало темно, почти как ночью. Лениво рокотал далекий гром, ослепительные всполохи длиннющих молний разрывали сумрак короткими вспышками. Но дождя не было, небо оставалось пустым и иссохшим, как выгорающая под дневным пеклом степь.

На другой день, со стороны райцентра Карасу, на поселок начала надвигаться серая, непонятная стена. Высокая, шириной в горизонт, она быстро бежала вперед. По жестким листьям тополей метнулась судорожная волна горячего ветра, и все затихло:  томно и тревожно. Даже воробьи, купавшиеся в пыли дороги, исчезли. Высоко в небе суматошно летали голуби.

И вдруг, их разметало в стороны чем-то очень сильным и упругим. День исчез, став серым и страшным. Легкая пыль взметнулась над дворами и дорогами, и ударила мощная буря. Высокие тополя рванулись в сторону, согнули стройные стволы. Тонкие ветки пронзительно запели под ветряным шквалом. Гудели, словно огромная камышовая сабызга*, на которой заиграл неведомый великан, примчавшийся в степь на злом жеребце, пригнавший перед собой  мутную бурю…
Черная метель бушевала весь вечер, ночь и еще один день. Пыль была везде, она била в стекла окон домов, засыпала чердаки вздрагивавших от ветра крыш. Хрустела на зубах людей и скота, попрятавшихся от напора невиданной силы стихии.

И потом, все стихло. Ребятня вышла из домов, с удивлением разглядывая идеально выметенные ветром дворы и улицы, с черными гривами наметенных под заборами земляных барханов, Совсем как в пустыне, только черной и пыльной. Она тянулась ребристыми языками в степь, украшенные сверху полосками мелкой земли: красиво, но непривычно и жутко.

И снова вернулась удушающая жара. Солнце пекло неимоверно, выжигая недавно зеленевшую степь. В зное стрекотали кузнечики и высоко, в бледной синеве, зависали жаворонки. Над высохшими лиманами кружил косматый коршун, выискивал добычу, и не находя ее летел к поселку. Но и там, все живое попряталось в тень.
Коршун парил в потоках горячего воздуха и снова улетал в безжизненные просторы иссушенных полей и кусков нетронутой человеком ковыльной целины…

Вечером мальчишки увидели на бугре сидящего человека. Это был Баймулда.  Старый и грузный, он сидел на возвышенности и молился, просил у бога милости к степи и людям.

Шал* уже давно был на пенсии, жил в доме со своей старушкой и пас скот. Степь начиналась сразу за огородами, от вырытого для водопоя котлованом. Ранним утором заспанные женщины выгоняли со дворов выдоенных коров, прошлогодних бычков и телок. Баймулда гнал их среди высохших трав в далекие низины, где пока еще зеленела лиманная трава, жесткая, кислая, но еще сочная.

Крупный шал сидел на серой, костлявой лошади, поглядывал на скот. Вытаскивал из-за пазухи шакшу*, высыпал на широкую ладонь бурый насвай*, перемешанный с ракитовой золой табак. Привычным жестом закладывал его под нижнюю губу, сонно щурился прижмуренными глазами, сплевывал на землю едкую слюну. Лениво покрикивал на скот, и они медленно исчезали в начинавшем нагреваться мареве..

Наверное, он был добрым человеком, но ребятишки почему-то побаивались молчаливого старика, одетого в темный пиджак, широкие вельветовые штаны и порыжевшие от старости кожаные сапоги. Над черным,изрытым глубокими оспинами лицом нависали крылья зеленой шляпы из мягкого бархата.

Баймулда слыл молчуном. Спокойный и неторопливый, он дружил со своими соседями через улицу: стариком Шаймерденом и его женой, Зейнеп апа. Соседи были совсем старенькие, высохшие, иссушенные годами и жизнью. Каждое лето они ставили во дворе небольшую юрту. Перед ней выложенная из кирпичей печь, со вмазанным в нее казаном. Пригнав скот, поужинав, Баймулда шел к соседям, ложился на мягкую кошму возле юрты, подкладывал под локоть узорчатую подушку и неспешно прихлебывал из деревянной кесе* горячий чай, который  кипел в пузатом, начищенном до блеска медном самоваре с высокой жестяной трубой.
Худенькая Зейнеп–апа высыпала на разостланный достархан* кислый курт*, иримщик*, куски сахара рафинада, свежие баурсаки*. Старики макали их в топленое весеннее масло, шумно тянули в себя горячий чай. Зейнеп-апа маленькая, в голубом камзоле и широком платье. Важно покачивала укутанной в высокий, белоснежный кимешек*головой, следила за мужчинами, принимала от них пустые кесе и передавала полные, бережно держа посудину в унизанных толстыми кольцами и перстнями пальчиках.

…В тот вечер шал сидел на бугре до самой темноты. И на другой вечер, и на третий. Как старый беркут, черный, крупный. Тихо шептал молитвы, закрывал глаза и проводил ладонями по морщинистому лицу. Конечно, он был добрым человеком. Иначе зачем бы он стал просить бога за всех, кого измучила удручающая жара. Ему со старухой много не надо, а людям, степи и хлебным полям, нужно все, чем они живут…

…Степь погружается в ночь, пахнет сухой землей и горячей полынью. Ветерок наносит медовый запах белесого жусана*, который любят щипать овцы. В зарослях ракиты перекликаются перепела. И снова, вспыхивают багряные облака, обожженные молниями сухой грозы. А Баймулда продолжает свою молитву, поступая так, как делали его предки, веками жившие в своем непростом, но родном краю Великой Степи.

И может быть, его услышат. В воздухе запахнет свежим дождем, седые ковыли пригнутся, тревожно и радостно, встречая то, по чем успели стосковаться но никогда не забывали.

И снова, щедро политая целебной влагой, земля залечит свои знойные раны и вернется к жизни. Так было… Так будет всегда…