Апофеоз пробуждения

Не могу дождаться двенадцати часов. Это час появления моей Тоски. Почему только час? Это должно быть двенадцать часов, или даже двадцать четыре, потому что в двенадцать часов не благоухает ночь, нет звёздного неба, а, значит, я не могу услышать шелест её одежды. Итак, это даже двадцать четыре часа! Обман, обман: двадцать четыре часа – это только одно мгновение, или немного продлённое мгновение звучания часов, отбивающих такт двенадцатью ударами. Как бухает сердце в такт этого отбивания ритма! Размеренного и непреложного. Ожидание разбухает до невозможных пределов, достигает звёздного неба, глядит в очи равнодушной луны. Ей всё равно, а меня раздирает на все стороны света. Мгновение! Не длись! Не мучай! Опусти свой гильотинный нож: Тоска и сегодня не упадёт ко мне на грудь. Я не услышу шелест её одежды, и мне на грудь упадёт гильотинный нож. Эти двадцать четыре часа, которые даже и не двенадцать, а только ноль, пустой и коварный, ухмыляющейся равнодушием пустотой заполненной полной луны. Ноль, пробитый двадцати четырьмя ударами расходившегося сердца. Гильотина сомкнула свою пасть. На грудь ко мне упала не Тоска. Не Тоска, а тоска разливается по моему душевному звёздному небу. Тоска по Тоске. «E lucevan le stelle» - горели звёзды… благоухала ночь… дверь тихо отворилась, услышал я шелест одежды… вошла она и на грудь мне упала…».
 
Это у Пуччини. А у меня не упала. Или упала. Но не Тоска, а пасть гильотины…
 
Тоске в это время снился я, которого она не боялась. Боялась она пропасти в странных белых тонах, которая разделяла нас совсем не крутым скатыванием вниз. Пропасть постепенно сползала в ослепительный яркий свет, в котором лежал я, укрытый одеялом, обнажающим только мою взволнованную грудь. Пропасть была подобна детской горке. Немрачной и безопасной. Но Тоска боялась. Может быть потому, что это был только сон. Вот если бы это был не сон, она смело скатилась бы ко мне на грудь. Я уверял её, что это совсем не пропасть, а детская горка, а внизу я, грудь которого смягчит удар падения и отправит её в полёт в такое ведомое неведомое, всегда так ожидаемое, но удивляющее разнообразием оттенков цвета восхищения. Похищение Тоски у тоски…. Но она не упала! Сомкнулась пасть гильотины. Часы пробили двенадцать, и это было тоже ложью. Не двенадцать, а тем более не двадцать четыре - лунным равнодушием округлённый ноль напыжился и начал отсчёт нового без-неё-бытийного тоскливого существования.

Я напыжился тоже: мне надо как-то присниться ей по-другому. По-дру-го-му…

И я ей приснился.

Она ждала меня в каком-то ресторане. Я сидел за столиком в глубине тесного помещения, окутанный клубами дыма и приветственно махал ей рукой. Радостно улыбнувшись, она в ответ тоже помахала мне рукой и попыталась сделать шаг в мою сторону. Но путь ей преградила отвесная стена, по которой ей надо спуститься, чтобы добраться до меня. Для этой цели к стене приделаны крепления. Она мужественно берётся за крепления и повисает в воздухе! Она лишена силы тяжести! Я подбадривающе машу ей рукой, улыбаюсь, всем своим видом показывая, что она сможет осилить свою лёгкость. Но не тут-то было! Оказывается, она наделена силой тяжести, но эта сила тяжести сменила вектор направления! Её тянет в верх! И этому верху она весомо сопротивляется. Сопротивление силой лёгкости?

«Я лишь пела, нежно любила, каждый день возлагала розы на алтарь, к небу сердцем стремилась смело, пела песни, нежно любя…  что же теперь? Устремилась к небу всей самой?»

Я слушал её тихий перепев пуччинивской арии «Vissi d arte» и, подбадривающе улыбаясь, махал ей рукой. Усилием воли ей удалось спустить себя на несколько сантиметров. Крепления ей не нужны. Она не падала. Опять моя улыбка и помахивания рукой. Ей очень трудно. Очередное усилие и медленно, тягуче, сантиметр за сантиметром ей удаётся спустить себя ко мне. Переполненный радостью, я заключаю её в объятия, она падает мне на грудь, но тут же отскакивает от неё: она забыла покормить маму. И мы бежим впопыхах кормить маму, которая, как оказалось, спит. И спит всё время…
 
А мне не до сна. Задумал оперу «Тоска по Тоске». Надо же как-то вытаскивать себя из этой тоски.

Итак, опера «Тоска», действующие лица:
ТОска или ТоскА;
Тоскующий или Композитор;
Равнодушие полной луны;
Звёздное небо;
Утренний рассвет;
Бой часов, двенадцать ударов и в паузах между ними музыка.

Когда выстроились первые намётки оперного замысла, мне пришла в голову идея зашифровать свою Тоску в совершенно отличный от неё образ: "моя пылкая возлюбленная – брюнетка, а у тебя, неизвестная красавица, пышные волны светлых волос, твои глаза голубые,"* у Тоски глаза цвета морской волны. Да, да аллюзия на Пуччини, чтобы заиллюзионировать мою Тоску… Как там у Пуччини? «Скрытая гармония разной красоты. Recondita armonia»…

А в это время моей неголубоглазой Тоске снилась голубоглазая Мадонна. Мадонна сидела у меня на коленях, я называл её Марией и лаской приводил её в чувство от какого-то эмоционального потрясения. Разгневанная Тоска, проникаясь жалостью к Марии, стремясь её уберечь, заявляет о разрыве наших отношений и упрекает меня во лжи.

Во лжи лунного равнодушия округлившегося нуля. Нооооль…

Почувствовав себя нулём, я попытался уже наяву объяснить Тоске невозможность такого поступка: наши отношения существуют независимо от наших желаниий, долга, решений, и, если оборвем их, они все равно останутся, и мы превратимся в лицемеров. Тоска «мерила лицом» только на сцене, называя это актёрской игрой. Кстати, возможно, ноль совсем не ложная луна, а лицемерное равнодушия к предназначению? Он же не на сцене... Тогда я совсем не ноооль!

Убедив в этом Тоску, я поменял имя оперной Тоски на Мария, а оперу назвал просто «ТоскА», чем увёл аллюзию от Пуччини к Чехову. Но и это оказалось иллюзией – Пуччини остался: «Искусство своим загадочным путём соединяет две разные красоты, но, когда я рисую картину, моя единственная мысль - о тебе, Тоска, о тебе!» Как Каварадосси понимал меня. Или я Каварадосси…

Слышишь Тоска? Если не доверяешь мне, доверься Пуччини!

Эти слова я произносил под очередной бой лгущих часов как заклинание. Я знал, что Тоска это слышит и, очень согласно кивая головой, захочет упасть мне на грудь в момент последнего удара боя лгущих часов.  Но Тоска не упала. Часы лгали...

Она даже не появилась. Нет, ей не снился очередной сон, раскрывающий все потаённые перипетии моей судьбы. Тоска сокрушалась, что во сне ей в голову приходят совсем не её, а какие-то чужие мысли. Особенно странным казался ей её упрёк меня во лжи:

-Ты же не политик, в конце концов. В начале тоже.

-Тебя одолевают несогласные с тобой мысли во сне, потому что ты не приходишь ко мне наяву...

Наяву. Кажется, мы запутались в реалиях. Всему виной этот бой часов, отпугивающий Тоску от падения на мою грудь своим лицемерным равнодушием. Впрочем, возможно, и самим своим убойным звучанием. «Боительным», вместо упоительным.

А в очередное, двенадцати-ударно-убойное звучание часов, Тоска напивалась. Она упивалась коктейлем «Беллини»: просекко с персиковым ликёром и персиковым же пюре. Коктейль был действительно удивительно лучистого цвета, в цвет упоительности музыки Беллини. "Ты любишь музыку Беллини? – кричала она мне где-то в моих подсознаниях.
 
Мои барабанные перепонки пытались взорваться от внутреннего напряжения. Осознав, что она где-то рядом, Тоска сменила крик на упоительный шёпот совсем не лучистого, а бархатно-придыхательного цвета:

-Учебники сольфеджио очень любят музыку Беллини. В своё время, я, хотя и не учебник, а тем более учебник сольфеджио, тоже любила интонировать все эти бесконечные фиоритуры... А ещё я очень любила само звучание этого имени: Беллини! Тебе нравится это звучание? А коктейль? Хотела поделиться с тобой коктейлем, но эта идея пришла мне в голову, когда я его уже выпила. Почему мои мысли шагают медленнее моих действий? Потому что я быстро пьянею? Ау! Ты где?
 
Её шёпот опять сменился на крик. Мои барабанные перепонки задребезжали от очередного внутреннего давления:

-Я всё понял! Как слышно? Я спрятался и ждал, когда ты напьешься. Понял всё! Приём, приём! От твоего крика лопаются перепонки. Но если ты напилась, то пусть лопаются.  Беллини люблю и даже Черни. Я люблю всё красивое! Как замечательно твоё немолчание! Хотя от твоих криков лопаются перепонки, но это лучше, чем твоё молчание! Как слышно? А у меня новость! Завидуй! У меня будет клавесин!!! Домашний!  Правда, он пока без струн. Но это пока! Это инструмент моего покойного друга! Его вдова очень взволнованна тем, что клавесин достанется именно мне!

Кажется, перепонки лопались уже у неё. Но она этого не замечала и орала мне в ответ:

-Я не вдова, но тоже взволнована! Ура! Уложи меня спать! Срочно! В этот самый клавесин, пока он без струн! Зато со мной! А то я уже буяню! Ау! Пока-без-струнно-клавесинный! Я такая обуянная! А у тебя будет баян? О! Баян ты точно не любишь! Тогда я не буяню! Клавесиню…

И Тоска перешла с portamento на portato:

-Слышишь, как зашелестел мой голос? Ведь звучание клавесина шелестящее? Как чувствуют себя твои перепонки? А мои переполнились. Шелестением. Клавесиню… Ой, кажется, я что-то не так сказала? Или так пойдёт? Или поедет? Или полетит? Или-или? А я еле-еле.... Так ты уложишь меня спать в без-струнно-клависинное своё существование в качестве струны?

-Иди спать. Если я тебя уложу, ты не заснешь. Баян люблю. Но буян еще больше.

А Тоска продолжала разливаться пьяным бредом во всех техниках своего вокального искусства:

-В мою, очень пьяную, голову закрался не фортепьянный, но очень пьяный вопрос: если бы я не напилась, ты бы рассказал мне про клавесин? А? Какой замечательный клавесин! Вкупе с ним я так замечательно люблю всех! Особенно тебя! Кстати, пыталась положить свои стихи на твою музыку и уложила! А теперь ты, в отместку должен уложить меня в свой бесструнный клавесин! У меня так замечательно получается шелестящее portato… Получается?

-Получается! Но нечего разбрасываться моим любимым голосом по всяким углам, если даже эти углы клавесинные!

Разбушевавшаяся Тоска тут же притихла:

-Хорошо, что разбросалась, иначе бы не узнала, что мой голос твой любимый...

-Ты и сама тоже не разбрасывайся. Или тоже не знаешь?

-Иногда не верю своему счастью...

-Это лучше, чем иногда верить.

Тоска свернулась калачиком и отправилась в своё царство сна, а я, загадывая ей сновидения, пытался предугадать её пробуждение.

И не предугадал. Тоске снилось, что у неё нет здоровья, а есть дикий кабан, из которого ей надо приготовить для мамы жаркое с красным вином и можжевеловыми ягодами. Проснувшись, она тут же собралась на поиски этого самого кабана. Вин и ягод у неё, как она выразилась, всегда предостаточно. А вот дикие кабаны не водятся. На мою робкую попытку напомнить ей, что мама всё время спит, и не имеет смысла готовить для неё что-то пока она не проснётся, она возмутилась: что за поиски смысла в этом бессмысленном мире? Если снится, значит, надо. Даже, если это надо бессмысленное... Впрочем, сама она тоже бессмысленная. Так что, так что…

Вскоре она уже стояла на кухне и готовила жаркое именно из дикого кабана, с можжевеловыми ягодами и красным вином. Она была очень увлечена, а я неожиданно для самого себя спросил:

-А куда во сне подевалось твоё здоровье?

Тоска смутилась, и я понял, что если Тоска разучиться смущаться, кабан не одичает…

-Не знаю. Оно и в реальной жизни куда-то подевалось. Каждое раннее утро я отправляюсь на его поиски и не нахожу. Или нахожу, но немного – хватает только на полдня. Но это не страшно: я могу его нафантазировать, как я фантазирую тебя, когда тебя нет. К тому же, уподобившись твоим убойно лгущим часам, я тоже научилась лгать. Себе. Из инстинкта самосохранения, наверное. Кстати, может быть, часы тоже таким образом самосохраняются? Тогда мне их жалко… А в остальном, прекрасный маркиз, если и не замечательно, то замечтательно. И часы твои тоже замечтательные. Кстати, слово «замечтательно» звучит даже лучше, чем «замечательнo». По черни-беллиневски красиво! Нет, только по-беллиневски. Главное у этого звучания украшения: трели, морденты, группетто, форшлаги... Ничего не забыла? Кстати, о трелях! Когда я сегодня утром, ещё не проснувшись, сомнамбулически отправилась на очередные поиски своего здоровья, я перебирала в голове все эти  изыски колоратуры под оглушительное пение колоратурных птиц, тогда мне пришла в голову шикарная идея поучиться этим изыскам у птиц. Я попыталась передразнить их пение, и в этот момент на меня в темноте чуть не наехал грузовик. Сначала я испугалась, а потом представила, как он раздавливает мои кости, и во мне разлилось такое блаженство! Только бы очень хотелось, чтобы он размозжил кости вдоль, не поперёк. Это очень важно, чтобы не поперёк, а вдоль: так хочется вытянуться! Как в детстве: потягушеньки, порастушеньки, вырастет Тоска выше мамы, выше папы… И вот тяну я себя и тяну, как репку, вытягиваю и вытягиваюсь. Из под колёс грузовика, например…  Да всё замечтательно и даже замечательно, потому что я недавно придумала начальную фразу для новой книги: «Сегодня я умер, и у меня началась новая жизнь». Тебе она уже не нравится, хотя звучит красиво. Ты же любишь всё красивое. Беллини с Пуччини, например. И свою голубоглазую Мадонну… Кстати, ты всё ещё занят своей оперой? Придаёшь черты оперности своей тоске по Тоске, но с Марией?  «О!-пернатая Мария!» Какое начало для колоратурной арии с птицами…

-Да, я всё ещё в оперениях и скоро завершу оперу, если ты будешь летать над грузовиками, а не вытягивать себя из под их колёс!  Это не трудно: грузовик тяжелый, а ты легкая. Помнишь свой сон? По законам физики ты должна порхать над ним. А то мне придётся стать из-за тебя сомнамбулочником, чтобы оберегать тебя от грузовиков…

-Ого! Сколько грузовой прыти! Ау, Сомнамбулочный! У нас булочные открываются в семь утра. А у вас?

Тоска иронизировала, играла, а мне было не до словоигр, ироний, смеха и усмешек. Я так устал от этого «у нас, у вас». А где наше? Наше двенадцатичасие? Почему не все двадцать четыре часа наши? С возмущением я обернулся к лгущим часам. Но они молчали. До звучания двенадцати ударов оставалось ещё очень много времени…

На следующий день Тоска не узнала своё пальто. Перед тем, как надеть его, долго вглядывалась в его цвет, проверяла содержимое карманов. Всё соответствовало, но пальто узнаваться не хотело, потому что Тоску накануне вывели из равновесия. Несмотря на то, что моя опера была ещё не закончена, некоторые музыкальные эпизоды из неё уже исполнялись. Один пианист охарактеризовал мою музыку как заунывную, чем привёл Тоску в бешенство:

-Миром правят идиоты! И я тоже идиотка, потому что не прибиваю этих идиотов на месте! Хочется рвать и метать! А я вместо разрывания этих идиотов на части и метания этих частей по клавесинным углам, плачу и не узнаю своё пальто!

Успокаивая её, я обещал написать специально для пианиста вариант партитуры с парой тройкой ударных, чтобы его хоть как-то развлечь и добавил, что да, может идиоты и правят миром, но его утрами правит она. Тоска засмеялась, не поверив мне. Но высказанное мной было не жестом джентельмена, это была правда.
 
А ночью, когда часы исполняли ударную партию нового варианта оперной партитуры, Тоске снилось, что она – это не она, а привидение, парящее в белых одеяниях, раскачивающееся как статуя из стороны в сторону под звучание второй части «Призрачного трио» Бетховена. Она парила надо мной, а по моему лицу катились слёзы. Тогда она склонилась надо мной, неощутимо провела по моему лицу своей призрачной рукой и прошептала: «Так будет лучше, ТАМ я смогу лучше заботиться о тебе.»

И Тоска исчезла...

Уже наяву, новоявленная, она рассуждала о притягательной силе этой странной музыки. Она не была уверена, что эта музыка ей нравится, но её словно намагниченную тянет к этим звучаниям:

-Может быть, я стала уже призраком? Почему я себя столь вольготно чувствую в этой музыке? В ней я не заключена в каркас своего, ставшего таким строго огранённо-ограниченным телом. Свободное передвижение! Мне очень-очень-очень понравилось быть призраком! Я испытывала такую лёгкость! Вся моя затравленная, задавленная женственность вдруг встрепенулась, ожила и зажила с прежней силой желаний, стремлений, мечтаний. Как не хочется терять это забытое ощущение себя, тебя, нас... Я давно не была такой лёгкой! Меня огорчил только твой плач. Мне было так замечательно, а ты плакал. Почему?

И я не выдержал! Закричал! Теперь перепонки от внутреннего давления лопались у неё. Пусть!
 
-Так мучить меня!– кричал я, бухая её перепонки надоевшими мне своими развлекательными потребностями звучаниями ударных. Достал меня всё-таки этот пианист!

-Твоя женственность не может быть задавленной, она незадавляемая! Даже ударными, даже этими чёртовыми лгущими часами и криками отчаявшегося меня! Но она вполне может встрепенуться и тогда твой «встрепенизм» получает приставку «нео». Неовстрепенизм на базе твоего неисчерпизма. Неонеисчерпизм, если ты хочешь. Если ты вообще хочешь что-либо непотустороннего! Какими ещё идиотскими «измами» обозвать мне тебя, чтобы ты, наконец, осознала значимость себя для ЭТОГО мира? Осознай же наконец! И не пугай меня своими трактовками снов. Толкователь твоих снов – я! Ты – смотрящая, я – толкующий! Как я устал. Устал ждать твоего падения на мою грудь, устал ждать сюрпризности твоего утреннего пробуждения. Ты, не вынося ударные всех видов, потому что они напоминают тебе метроном, мечтаешь парить в безударных обалденных беспределах, и не только мечтаешь, а порой реально в них паришь, мечтательно или замечательно. И ты не замечаешь, что рядом я, которому страшно от того, что однажды ты не вернёшься из своих беспределов.  Задавалась ли ты вопросом, какого это быть мне в моих пределах без тебя, без твоих падений мне на грудь, без утренних сюрпризных пробуждений? Что мне остаётся? Сочинять очередные оперы, в которых мадонные блондинки зашифровывают мою тоску по тебе? Да! Я сочинительный! Но реальный. Живой! И живу не фантазиями, а тобой! Услышь! Если не меня, то своего Пуччини!.. Или Пуччини мой?.. Неужели, наш?.."О сладкие воспоминанья! Где же вы, ласки, объятья, страстные лобзанья!..Как лёгкий дым, так быстро всё исчезло... Мой час настал, да! И вот я умираю, но никогда я так не жаждал жизни!"

Обескураженная Тоска молчала. Или задумалась. Не услышать и не почувствовать она не могла. Между нами, уже давно, протянулось неосознанное осознание друг друга. Давно. Может быть, до нашего рождения. Уже несколько дней я слышу её душераздирающее, режущее слух молчание. Оглушённый им, я с остервенением начал писать «Непризрачное трио». В отместку ей, Бетховену, всему миру. В этом трио было три части: «Паломничество», «Танцевальное воспоминание» и «Апофеоз». Тоска! Это мой протест против твоей обращённости в небытие! Я хочу, чтобы ты была! Была! И ты будешь! Кончиком своего пера я заставляю тебя быть! Ты слышишь, какие звучания выскакивают из его росчерка? В трио три альта и ни одного ударного: ни пианиста, ни лгущих часов, только время, безбрежное время нашего бытия! Нашего! Без разделения на часы, минуты и секунды, на твоё и моё, на наше и не наше!  Там метры сменяются в танцевальном кружении так, что все их цифровые обозначения в скоростном мельтешении сливаются в единую картину безбрежного и бережного Времени, уберегающего тебя от призраков ночи. Надо только остановить часы, а пианиста заманить развлекательным вариантом «Тоски» в какой-нибудь кабак, вдали от тебя, от наших утр мира и двенадцатичасового звёздного неба.
Ты утверждаешь, что в призрачном состоянии ты свободна от болевого кошмара движений, ощущаешь себя прежней - прямоходящей… Но со мной ты будешь не только прежней, но и будущей! Я вижу, как ты распрямляешься и идёшь мне навстречу. Я разгибаюсь тоже и иду навстречу тебе. Мы идём распрямлённые, прямоходящие, гордые и парящие, сменяющие метры бытия с лёгкостью поющих птиц. Надо только понять, где мы встретимся. Тоска! Где мы встретимся и когда? Пусть это будет только в те дни, которые начинаются утрами!.. Как мне больно от твоего молчания, Тоска… Не бросайся в меня своим молчанием…

И тут раздался заливистый смех:

-Я набросилась на тебя? Забавно. А думала, что на еду... Представляешь, я уплетаю хлеб с оливками. Какое распутство! Да ещё с зелёными! Думала, что набросилась на них, а оказывается на тебя. Не путайся у меня под ногами, когда я такая голодная!

Обрадованный её немолчанием, я нёс несуразицу:

-Я если и путаюсь, то не под ногами. Я путаюсь у тебя над головой.

-Ах, вот как!  Теперь бы понять, где у меня голова...

-Подо мной запутавшимся. И для того, чтобы я был понятен, тебе нужно остаться непонятной. Но понятой!

-Ага!

-А я остановил часы и сочиняю трио. Как хочется, чтобы ты услышала то, что я сочиняю.

-Так я воображаю, что слышу... Или слышу?

-По-моему совсем слышишь.

-И насовсем… Пока ты сочинял, у нас пошёл снег.
 
-А у нас снег прошёл давно, но есть остатки, замёрзшие. Но когда-нибудь они растают. Я почему-то уверен.

-А я почему-то тебе верю. У нас пошёл снег, когда уже была обещана весна, и я, в ещё не в разогнутом состоянии, поползла на разгибательные занятия. Это было раннее утро. Я ползла по снегу и думала о тебе.

-Научи меня тоже ползать по снегу…

-Ты хочешь думать обо мне?

-Ты не выходишь у меня из головы. А почему нам надо ползти? Мы рождены летать.

-А ползание - это тоже полет, только в низких регистрах. Но у тебя снег старый, замёрзший и, наверное, грязный. Так что, ты не ползи, а ходи по нему или пари над ним. Ты обещаешь мне, что не будешь ползать по замёрзшему снегу? Это, наверное, больно. Ползи только по мягкому, свежевыстеленному снегу. Обещаешь? Не хочется, чтобы ты страдал. Особенно теперь, когда ударные часы остановлены… Как прекрасно безударное безвременье. Не превратить ли его нам в вечное утро мира? Впрочем, нет! Пусть утра разнообразятся звёздным небом, шуршащим моими одеждами и твоими надеждами. А потом под звуки шелестящего клавесина я упаду тебе на грудь, и забудусь на ней каким-нибудь загадочным сном, который поутру ты будешь растолковывать своими звучаниями. Мне. И всему миру.

Она обратила на меня тот самый взгляд, которым заворожила меня ещё задолго до нашей встречи. Счастливый, я ответил ей, улыбаясь:

-Я становлюсь профессиональным толкователем снов. Твоих… Если будешь рядом, то будет всё: и полёты на снегу, и ползание по облакам, и мои сочинения, и разгадки твоих снов… Недавно я поймал себя на удивительном ощущении: перед сном я предвкушаю, как буду на следующий день собирать музыкальный материал в единую композицию. Это ощущение можно сравнить только с предвкушением встречи с тобой: ожидание собирания тебя в одно целое и утренее творчество, которое даже вечером может быть утренним…

Пошёл снег. Взявшись за руки, мы пошли тоже. Навстречу нашим утрам и двенадцати часам звёздного неба. Бессчётных и без-убойных. Часы стояли. А время шло, и шли мы, и шёл снег. А потом проснулась мама, и мы, обнадёженные её бодрствованием, визжа от восторга, вприпрыжку и весело помчались кормить её и обедом, и ужином, и завтраком. Всем сразу! За нами не поспевал снег, а время поспевать даже и не собиралось: потягушеньками да порастушеньками оно вытянулось во всю ивановскую, и мы окунулись в Безвременье. Безбрежное и бережное…

*Здесь и в других местах цитаты из оперы Пуччини "Тоска".

P.S. В качестве иллюстрации картина художника Владимира Скрипника.