Салман Рушди. Кишот

Salman Rushdie. Quichotte
© Salman Rushdie, 2019
© Александр Андреев, 2021, перевод




Элизе




Кишотская заметка о произношении
—



Quichotte, произносимое «ки-ШОТ» по-французски и «ки-ШОТ-э» по-немецки, и Chisciotte, произносимое «ки-ШО-те» по-итальянски, являются альтернативными написаниями / произношениями испанского Quixote или Quijote, произносимого «ки-ХО-те». Португальцы также используют скорее звук «ш», чем звук «х», для буквы «x» или «j» в середине знаменитого имени Don Quixote / Quijote. Сам Сервантес на современном ему испанском скорее всего сказал бы «ки-ШО-те». Для целей данного текста рекомендуется элегантное французское произношение «ки-ШОТ», причины прояснятся в самом тексте; однако, любезный читатель, поступай как знаешь. Каждому его / её / их собственный способ произносить имя всеобщего Дона.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



Глава ПЕРВАЯ
—
Кишот, старый человек, влюбляется, отправляется исполнять рыцарский обет и становится отцом



Жил да был однажды по целому ряду временных адресов в Соединённых Штатах Америки человек-путешественник индийского происхождения, преклонных годов и слабеющих умственных способностей, который из-за любви к бессмысленному телевидению, проводя слишком большую часть своей жизни в жёлтом свете неприглядных номеров мотелей, чересчур много пялился в экран и стал в итоге жертвой странного повреждения мозга. Он поглощал утренние шоу, дневные шоу, ночные ток-шоу, мыльные оперы, кинобиографии, больничные драмы, полицейские расследования, сериалы о вампирах и зомби, истории домохозяек из Атланты, Нью-Джерси, Беверли-Хиллз и Нью-Йорка, романы и ссоры ищущих сокровища в отелях принцесс и самозваных шейхов, курбеты индивидов, ставших знаменитыми благодаря удачному обнажению, пятнадцатиминутки славы, доставшейся молодым людям с большим числом подписчиков в соцсетях, сумевшим благодаря пластической хирургии получить третью грудь, или сделавшим после удаления ребра фотографии, на которых удачно спародировали невообразимую фигуру куклы Барби от фирмы «Маттель», или просто способным поймать огромного карпа в живописной местности, имея на себе из всей одежды лишь тончайшие бикини; соревнования певцов, соревнования поваров, соревнования идей для бизнеса, соревнования за право учиться бизнесу, соревнования чудовищных машинок с дистанционным управлением, соревнования кутюрье, соревнования за благосклонность холостяков и холостячек, бейсбольные матчи, баскетбольные матчи, футбольные матчи, поединки борцов, поединки кикбоксеров, выпуски об экстремальных видах спорта и, конечно же, конкурсы красоты. («Хоккей» он не смотрел. С точки зрения человека его происхождения и тропической юности, в хоккей, названный в США «хоккеем на траве», полагается играть на траве. Играть на льду в хоккей на траве, по его мнению, такой же абсурд, как кататься на коньках по лужайке.)

Вследствие почти полного погружения в материал, предлагавшийся ему в старые времена катодно-лучевыми трубками, а в новые времена плоских экранов жидкими кристаллами, плазмой и органическими светодиодами, он пал жертвой всё более распространённого умственного расстройства, при котором граница между правдой и ложью становится размытой и неразличимой, так что временами он обнаруживал, что неспособен отличить одно от другого, реальность от «реальности», и начинал думать о себе как о гражданине (и возможном жителе) воображаемого мира за экраном, которому был столь предан и который – как он верил – обеспечивал его и всех других моральными, социальными и практическими нормами, согласно которым должны жить все мужчины и женщины. По мере того, как время шло, и его всё глубже затягивало в зыбучие пески того, что можно было бы назвать нереальной реальностью, он начал ощущать свою эмоциональную связь со многими обитателями того другого, более яркого мира, принадлежность к которому он уже считал своим неотъемлемым правом, подобно тому, как Элли когда-то обдумывала эмиграцию в Волшебную страну; и в какой-то момент в нём возникла нездоровая, поскольку совершенно односторонняя, страсть к некой телевизионной знаменитости, прекрасной, остроумной и обожаемой мисс Сальме Р, увлечение, которое он крайне неточно назвал любовью. Во имя этой так называемой любви он решил рьяно стремиться к своей «возлюбленной» прямо через экран телевизора в любую возвышенную реальность высокой чёткости, где она могла бы обитать вместе с себе подобными, и делами своими наравне с благостью завоевать её сердце.

Говорил он медленно, и передвигался тоже медленно, слегка подволакивая при ходьбе правую ногу: последствие драматического Внутреннего События многолетней давности, которое сказалось и на его памяти, так что если случившееся в далёком прошлом оставалось ярким, то воспоминания о средней части жизни стали бессистемными, с большими пробелами и пропусками, которые он заполнял, словно беспечный торопливый строитель, фальшивыми воспоминаниями, порождёнными увиденным по ящику. В остальном он находился в хорошей форме для человека своих лет. Он был высоким, можно даже сказать, длинным человеком, вроде тощих персонажей картин Эль Греко и узких скульптур Альберто Джакометти, и хотя таких людей отличает (как правило) меланхолический взгляд на мир, был наделён радостной улыбкой и чарующими манерами джентльмена старой школы, то и другое – ценные достоинства для коммивояжёра, которым он стал в долгие золотые годы своей жизни. Более того, само его имя радовало: его звали Улыбка. «Мистер Измаил Смайл, торговый представитель, Смайл Парафармасьютикалз, Атланта, Джорджия», – гласила его визитная карточка. Как продавец, он всегда гордился тем, что носит то же имя, что и компания, которую представляет. Семейное имя. Оно придавало ему некий вес, во всяком случае, он в это верил. Однако не под этим именем он решил пуститься в своё последнее, самое глупое приключение.

(Необычная фамилия Смайл, кстати, представляла собой американизированную версию фамилии Измаил, так что старый путешествующий продавец был на самом деле мистер Измаил Измаил или, если хотите, мистер Смайл Смайл. Коричневый мужчина в Америке, вожделеющий коричневую женщину... но он не рассматривал свою историю с точки зрения расы. Он, можно сказать, отделился от своей кожи. Это стало одной из многих вещей, которые его рыцарский обет поставил под сомнение и изменил.)

Чем больше он думал о женщине, чьей любви решил добиться, тем яснее ему становилось, что столь великолепный персонаж не запрыгает от радости от первого же признания в amour fou от совершенно незнакомого человека. (Он был не настолько безумен.) Следовательно, ему придётся доказать, что он её достоин, и поиски доказательств станут отныне его единственной заботой. Да! Он продемонстрирует своё достоинство в полной мере! Необходимо с самого начала путешествия информировать предмет желаний о всех своих деяниях, поэтому он задумал начать с ней переписку, чтобы целый ряд писем продемонстрировал его искренность, глубину его чувств, и показал, как далеко он готов зайти, чтобы добиться её руки. В этот момент раздумий им овладела какая-то робость. Если он расскажет ей о своём нынешнем скромном положении, она со смехом выбросит его письмо в мусор и никогда о нём не вспомнит. Если он откроет ей свой возраст или детали внешнего облика, она может просто отшатнуться, одновременно с изумлением и ужасом. Если он раскроет ей своё имя, всем известное благородное имя Смайл, с которым связаны большие деньги, она может, в дурном расположении духа, известить власти, а если на него объявят охоту по просьбе предмета его обожания, это разобьёт ему сердце, и он наверняка умрёт. Поэтому он временно оставит свою подлинную личность в тайне и откроет её только тогда, когда письма и изложенные в них деяния смягчат её отношение к нему и сделают её восприимчивой к его ухаживаниям. Как он узнает, что момент настал? На этот вопрос можно ответить позже. Прямо сейчас главное – начать. И вот однажды самое правильное имя и самая лучшая заёмная личность пришли к нему в тот миг между явью и сном, когда волшебство из воображаемого мира за нашими веками может просачиваться в мир, который мы видим, открывая глаза.

Тем утром ему показалось, что он из сна обращается к себе бодрствующему. «Посмотри на себя, – пробормотало его полусонное «я» его полупроснувшемуся «я». – Такой высокий, такой тощий, такой древний, а отрастить можешь разве что жиденькую бородёнку, будто прыщавый юнец. И да, признайся, может, ты чуть спятил, эдакий мечтатель с головой в облаках, принимающий кучевые, грозовые и даже перисто-слоистые за твёрдую землю. Просто вспомни, какую музыку ты больше всего любил мальчишкой! Да-да, знаю, в те дни ты предпочитал трели из «Американской мечты» или «Голоса». Но однажды ты полюбил то, что нравилось твоему отцу – ценителю искусства, ты сделал его музыкальные вкусы своими. Помнишь его любимую запись?» И тут Смайл из сна эффектно помахал виниловой пластинкой, которую бодрствующий Смайл сразу узнал. Запись оперы Жюля Массне «Дон Кихот». «Довольно слабо связана с шедевром Сервантеса, правда? – задумчиво сказал призрак. – Так ведь и сам ты довольно слабо связан с землёй».

Итак, решено. Он вылез из кровати в своей полосатой пижаме – быстрее, чем обычно – и даже хлопнул в ладоши. Да! Именно этот псевдоним он будет использовать в любовных письмах. Он станет её затейливым кавалером, Кишотом. Он станет Ланселотом для неё, Гвиневры, и унесёт её в замок Весёлой стражи. Он станет, говоря словами «Кентерберийских рассказов» Чосера, её самым усердным и ревностным рыцарем.

На дворе Век Когда Возможно Всё, напомнил он себе. Он слышал, как об этом твердят по телевизору и в эксцентричных видеоклипах, наводнивших киберпространство, которое добавило новой, сверхтехнологичной глубины его зависимости. Правил больше нет. А в Век Когда Возможно Всё, что ж, возможно всё. Старые друзья могут превратиться в новых врагов, а исконные враги – стать лучшими друзьями или даже любовниками. Невозможно больше предсказать погоду, вероятность войны, исход выборов. Женщина может влюбиться в поросёнка, мужчина может начать жить с совой. Красавица может заснуть, а проснувшись от поцелуя, заговорить на совершенно другом языке, проявляя себя на этом другом языке абсолютно изменившейся личностью. Наводнение может затопить ваш город. Смерч может унести ваш домик в далёкую страну, где, приземлившись, он раздавит злую волшебницу. Преступники могут стать царями, царей могут разоблачить как преступников. Мужчина может обнаружить, что женщина, с которой он живёт, – незаконная дочь его отца. Целый народ может спрыгнуть со скалы, как стадо леммингов. Люди, игравшие президентов в телешоу, могут стать президентами. Вода может закончиться. Женщина может выносить ребёнка, который окажется новым воплощением бога. Слова могут потерять свои значения и обрести новые. Мир может закончиться, как начал регулярно предсказывать минимум один видный учёный-популяризатор. Над концом мира будет висеть дурной запах. А телезвезда может чудесным образом ответить взаимностью на любовь глупого старикана, подарив ему невероятный романтический триумф, который искупит долгую незначительную жизнь, вознаградив её под конец сиянием величия.

Кишот принял своё судьбоносное решение в мотеле «Ред Руф инн» в Гэллапе, Нью-Мексико (нас. 21 678). Путешествующий продавец с вожделением и завистью поглядывал на исторический отель «Эль Ранчо», который в дни расцвета вестернов принимал в своих стенах приезжавших в Гэллап сниматься кинозвёзд, от Джона Уэйна и Хамфри Богарта до Кэтрин Хэпбёрн и Мэй Уэст. Расценки «Эль Ранчо» были выше, чем он мог себе позволить, поэтому он проехал мимо него к более скромному «Ред Руфу», который его вполне устраивал. Он научился принимать свой жизненный удел без жалоб. Тем утром, когда он проснулся со своей прекрасной новой личностью, телевизор работал (он забыл его выключить, засыпая), и на канале КОВ-4 Стив Стакер предсказывал погоду со своим Парадом Щенков, ему ассистировали знаменитые собаки-синоптики Радар, Рез, Сквики и Таффи. Это означало, что наступила пятница, и новоиспечённого мистера Кишота (он чувствовал, что не заслужил и недостоин благородной добавки «Дон»), испытывавшего прилив энергии от своей новорождённой решимости, от появившейся перед ним усыпанной цветами дорожки, ведущей к любви, переполнял восторг, хотя за плечами осталась тяжёлая неделя, посвящённая визитам в медицинские учреждения Альбукерке и окрестностей. Накануне он посетил Христианскую службу охраны здоровья Маккинли в Рехоботе, Западную медицинскую группу Нью-Мексико и Индейский медицинский центр Гэллапа (который заботился о многочисленном коренном населении города, состоявшем из племён хопи, навахо и зуни). Продажи шли неплохо; однако его радостные намёки на то, что скоро он отправится в отпуск в сам город Нью-Йорк (нас. 8 623 000), и не с кем-нибудь, а с новой подругой, Очень Знаменитой Леди, королевой Популярнейшего Телевидения, встречали нахмуренными бровями и смущёнными смешками. А его острота в Индейском медицинском центре – «Да я сам индеец! Точка вместо пера! И я счастлив оказаться в индейской стране!» – вообще не прокатила.

У него больше не было постоянного пристанища. Дорога стала его домом, кабина – жилой комнатой, кузов – гардеробом, а серия Ред Руф иннов, Мотелей 6, Дэйз иннов и других постоялых дворов обеспечивала его постелью и телевидением. Он предпочитал места, предлагавшие хотя бы несколько дорогих кабельных каналов, но если их не было, его вполне устраивал стандартный набор. Но в это особое утро у него не было времени на местного синоптика и его собак-спасателей. Он хотел поговорить с друзьями о любви и о любовном квесте, в который собирался отправиться.

Правда заключалась в том, что у него практически не осталось друзей. Был у него богатый кузен, работодатель и начальник, д-р Р.К. Смайл, и была жена доктора Смайла, Хэппи, но ни с кем из них он не общался, и были, наконец, клерки некоторых мотелей, где он часто останавливался. Ещё несколько человек, рассеянных по стране и по миру, могли сохранять к нему какие-то остатки дружеских чувств. Прежде всего, одна женщина в городе Нью-Йорке (она называла себя Человеком-Батутом), возможно, ещё улыбнётся ему, если ему повезёт, и если она примет его извинения. (Он знал, или думал, что знает, что извинения необходимы, но причина вспоминалась не полностью, и порою он думал, что, возможно, нарушенная память перевернула всё вверх ногами, и на самом деле извиняться нужно ей.) Но у него не было своей социальной группы, своей компании, своей ватаги, не было настоящих приятелей, поскольку он давно выпал из круговорота общества. На своей страничке в Фейсбуке он «задружился» (или с ним «задружились») с небольшой и постоянно уменьшающейся группой коммивояжёров вроде него, а также разнообразными одинокими сердцами, хвастунами, эксгибиционистками и похотливыми леди, ведущими себя настолько эротично, насколько позволяют довольно пуританские правила соцсети. Абсолютно все его так называемые «друзья» оценили план, который он с энтузиазмом запостил, по достоинству – как идиотскую затею, на грани безумия, – и всеми силами старались отговорить его от попыток домогаться мисс Сальмы Р. В комментарии к его посту посыпались нахмуренные эмодзи, осуждающе грозящие пальцем эмодзи, а затем и гифки с изображением самой Сальмы Р, закатывающей глаза, высовывающей язык, крутящей пальцем у виска, словом, весь набор жестов, традиционно означающих «ку-ку». Его, однако, было не удержать.

Такие истории, как правило, добром не кончаются.



В юности – которая была достаточно давно, чтобы воспоминания о ней оставались чёткими – он был скитальцем куда круче странствующего продавца, которым в конечном счёте стал, путешествовал во все концы просто чтобы увидеть всё, что можно, от мыса Горн и Тьерра-дель-Фуэго, краёв Земли, где с мира смываются все краски, так что предметы и люди там только чёрно-белые, до восточных пустынь Ирана, от захваченного тараканами городка Бам до бурлящего в минувшие шахские времена приграничного города Захедан, от залива Шарк в Австралии, где он плавал среди сентиментальных дельфинов, до поразительных миграций антилоп по непостижимой равнине Серенгети. Он играл в холи с говорящими на бходжпури потомками индийских крепостных на Маврикии и праздновал курбан-байрам с ткачами шалей в деревушке Ару у ледника Колахои в Кашмире. Но в какой-то момент в начале среднего возраста Внутреннее Событие изменило всё. Придя в себя после События, он утратил все личные амбиции и любознательность, обнаружил, что большие города угнетают, и желал только безымянности и одиночества.

Кроме того, он стал до беспамятства бояться полётов. Он запомнил сон, в котором сначала падал, а затем тонул, и после этого был убеждён, что воздухоплавание есть нелепейшая из всех вероломных фантазий, которые правители Земли пытаются навязать невинным мужчинам и женщинам, вроде него. Если самолёт летит, а его пассажиры безопасно достигают пункта назначения, это просто удача. Это ничего не доказывает. Он не хотел умереть, упав с небес в воду (как во сне) или на землю (что ещё менее комфортабельно), а потому решил, что если боги доброго здравия даруют ему выздоровление, он ногой больше не ступит на борт ни одного из этих чудовищных тяжёлых контейнеров, обещающих поднять его на тридцать тысяч футов над землёй или даже выше. И он выздоровел, хоть и подволакивал ногу, и с тех пор путешествовал только по дорогам. Иногда он подумывал о морском путешествии вдоль американского побережья до Бразилии или Аргентины, или через Атлантический океан в Европу, но никогда не пытался это как-то организовать, а сейчас его ненадёжное здоровье и хрупкий банковский счёт, пожалуй, не вынесут тягот подобного плавания. Так что как стал он дорожным существом, так им и останется.



В старом рюкзаке, тщательно упаковав в обёрточную бумагу и пупырчатый полиэтилен, он возил с собой несколько небольших предметов, собранных им в путешествиях: отполированный китайский камень в стиле «готового искусства», узор на поверхности которого напоминал лесистые горы в туманной дымке, похожую на Будду гандхарскую голову, поднятую деревянную камбоджийскую руку с символом мира посередине ладони, два звездообразных кристалла, один большой, другой маленький, викторианский медальон, в который он вставил фотографии родителей, ещё три снимка с изображениями детства в далёком тропическом городе, латунного острозубого дракона из эдвардианской Англии для обрезки сигар, коробок индийских спичек марки «Чита» с изображением крадущегося гепарда, маленькую мраморную птицу-удода и китайский веер. Эти тринадцать предметов имели для него мистическое значение. Войдя в свой номер, он минут двадцать аккуратно раскладывал их по местам. Их необходимо было разместить именно так, правильно по отношению друг к другу, и как только расположение его удовлетворяло, он сразу начинал воспринимать номер как свой дом. Он знал, что без этих священных предметов, расположенных в правильных местах, его жизни будет недоставать равновесия, и он может поддаться панике, инертности и, в конечном счёте, смерти. Эти предметы были самой жизнью. Пока они с ним, дорога не страшна. Это его особое место.

Ему повезло, что Внутреннее Событие не низвело его до полного идиотизма, в отличие от виденного им когда-то спотыкающегося, повредившегося умом бедолаги, не способного ни на что более серьёзное, чем сбор опавших листьев в парке. Он проработал путешествующим продавцом фармацевтики много лет и продолжает работать, несмотря на пенсионный возраст и на свой склад ума – с начинающейся неустойчивостью, непредсказуемыми капризами, растущей рассеянностью и ослиным упрямством, – благодаря доброте вышеупомянутого богатого кузена, доктора медицины Р.К. Смайла, успешного предпринимателя, который, посмотрев телевизионный фильм «Смерть коммивояжёра» по Артуру Миллеру, отказался увольнять родственника, решив, что приблизит этим смерть старика.

[Но доктор Смайл никоим образом не был мягок во всём. Как мы увидим. Как мы очень скоро увидим.]

Всегда процветавший фармацевтический бизнес недавно вознёс доктора Смайла к статусу миллиардера благодаря тому, что его лаборатория в Джорджии довела до совершенства подъязычный способ применения болеутоляющего средства под названием фентанил. Впрыскивание мощного опиата под язык приносило пациентам на последней стадии рака быстрое облегчение от того, что медицинское сообщество эвфемистически называло прорывной болью. Прорывная боль – невыносимая боль. Новый спрей делал её выносимой, как минимум на час. Благодаря мгновенному успеху спрея, запатентованного под торговой маркой InSmile(TM), доктор Р.К. Смайл мог позволить себе держать на работе престарелого бедного родственника, особо не заморачиваясь эффективностью его труда. Как ни странно, нисхождение Кишота к лунатизму – одним из определений которого может служить неспособность отличить то-что-есть от того-чего-нет – какое-то время не мешало ему справляться с должностными обязанностями. Больше того, его состояние стало его преимуществом, помогая ему абсолютно искренне представлять многие сомнительные предложения компании, всем сердцем веря в их рекламируемую эффективность и превосходство над конкурентами, хотя рекламная кампания отличалась редкой тенденциозностью, и во многих случаях продукты не были лучше других брендов, а частенько оказывались существенно хуже имеющихся на рынке. Близорукая неуверенность в расположении границы правда/ложь вместе с личным обаянием и превосходными манерами помогали ему внушать доверие и отлично продвигать продукцию кузена.

Увы, с неизбежностью настал день, когда доктор Р.К. Смайл в полной мере оценил наваждения своего кузена и вынужден был выпроводить его на пенсию. Он сообщил об этом Кишоту максимально мягко, прилетев лично из аэропорта Хартсфилд-Джексон на своём новом G650ER и встретившись с Кишотом во Флагстаффе, Аризона (нас. 70 320), после тревожного звонка изумлённого директора Семейной клиники Западного Флагстаффа Д.Ф. Вайноны (доктора остеопатии, магистра бизнес-администрирования, члена совета Американской коллегии семейных врачей-остеопатов), которому Кишот во время деловой встречи доверительно поведал, что намерен сопровождать прелестную мисс Сальму Р на следующую «ярмарку тщеславия» по случаю вручения Оскаров, после чего их тайный роман станет, наконец, достоянием публики. Кишот и доктор Смайл встретились в «Релакс инне» по адресу Хисторик-раут, 66, всего в четырёх милях от аэропорта Пуллиам. Они выглядели странной парой: Кишот высокий, медлительный, подволакивающий ногу, а доктор Смайл маленький, излучающий динамизм, и явный босс. – О чём ты думал? – спросил он грустно, с интонацией «ну-вот-и-всё», мол, на этот раз мне не удастся тебя выручить, и Кишот на столь нелепый вопрос ответил: – Пожалуй, я слегка поторопил события, прошу простить меня за то, что так увлёкся, но Вы же знаете, каковы влюблённые, мы не можем не говорить о любви. – Он не выпускал из рук пульт, постоянно переключая стоявший в комнате телевизор между баскетбольным матчем по ESPN и полицейским реалити-шоу на канале Oxygen, и показался доктору Смайлу вежливым, но рассеянным.

– Видишь ли, – сказал доктор Смайл так мягко, как только мог, – мне придётся отпустить тебя на все четыре стороны.

– О, никаких проблем, – ответил Кишот. – Потому что, так уж совпало, мне как раз пора приступить к исполнению обета.

– Понятно, – протянул доктор Смайл. – Что ж, хочу добавить, что намерен предложить тебе круглую сумму в качестве выходного пособия (не состояние, конечно, но и не пустяк), и чек у меня с собой. Ты убедишься, что пенсионные отчисления Смайл Парафармасьютикалз достаточно щедрые. Я надеюсь и верю, что ты справишься. Кроме того, если окажешься в Бакхеде, а в летние месяцы на Золотых островах, двери моих домов для тебя всегда открыты. Заходи отведать бирьяни со мной и моей женой. – Миссис Хэппи Смайл была сочной брюнеткой с зализанными вверх волосами. О её кулинарных шедеврах слагали легенды. Предложение было крайне заманчивым.

– Спасибо, – сказал Кишот, кладя чек в карман. – И, позвольте спросить, можно ли будет взять с собой мою Сальму к вам в гости? Когда мы будем вместе, видите ли, нас будет не разделить. И уверен, она будет счастлива поесть прекрасные бирьяни Вашей жены.

– Безусловно, – заверил его доктор Смайл и поднялся, собираясь уходить. – Приводи её обязательно. Да, и ещё, – добавил он. – Ты теперь на пенсии, у меня больше не работаешь, и мне было бы удобно время от времени давать тебе лично маленькие ответственные поручения. Я знаю, что всегда могу на тебя положиться, как на близкого и заслуживающего доверия члена семьи.

– Буду рад сделать всё, о чём Вы меня попросите, – ответил Кишот, склонив голову. – Вы самый лучший из кузенов.

– Ничего сложного, уверяю, – продолжал доктор Смайл. – Просто несколько конфиденциальных поставок. Все твои расходы будут компенсированы, об этом даже говорить нечего. Наличными.

В дверях номера он оглянулся. Кишот внимательно смотрел баскетбол.

– Что собираешься делать? – спросил доктор Смайл.

– Обо мне не беспокойтесь, – ответил Кишот, сияя счастливой улыбкой. – У меня куча дел. Просто поеду.



Долгими годами странствий, за рулём старенького «шеви круза» цвета серый металлик, Кишот частенько мечтал жениться и стать отцом. Как чудесно было бы обнаружить в соседнем сиденье сына, сына, который мог бы сесть за руль на несколько часов, пока отец спит, сына, с которым можно обсудить вопросы мирового значения и вечные истины, пока убегающая из-под колёс дорога сближает их, путешествие объединяет их так, как никогда не объединит домашний покой. Крепкая связь – это дар, который одна лишь дорога может преподнести тем, кто  почитает её и путешествует по ней с уважением. Остановки на дороге станут пит-стопами на пути их душ к окончательному, мистическому союзу, за которым последует вечное блаженство.

Но жены у него не было. Ни одна женщина не хотела его надолго, поэтому не было и ребёнка. Так звучала краткая версия. В полной версии, которую он запрятал так глубоко, что даже ему самому найти её сейчас было трудно, к некоторым женщинам он испытывал чувства, обожал их почти так же, как ныне поклонялся мисс Сальме Р, и этих женщин он знал лично. Он знал, что обладает способностью по-настоящему обожать, которой большинству других мужчин, некультурных невежественных животных, прискорбно недостаёт. Поэтому он испытывал боль от того, что практически все женщины, за которыми он ухаживал, вскоре после начала ухаживаний всячески старались смыться.

А ещё он поругался с Человеком-Батутом. Кто бы кому что ни сделал, расстались они не по-дружески. Но, возможно, он может покаяться, если вспомнит свои грехи. Он попытается.

Но «романтические» связи – тех женщин давно уже нет, да и были ли они на самом деле? Теперь, когда он дал обет совершить подвиги во имя обладания рукой мисс Сальмы Р, ему показалось, что крохотный уголок вуали, скрывавшей прошлое, приподнялся и напомнил ему о последствиях потерянной любви. Он смотрел, как они проходят перед его мысленным взором, садовод, рекламный агент, специалистка по связям с общественностью, путешественница к антиподам, американская лгунья, английская роза, безжалостная азиатская красотка. Нет, теперь о них даже подумать невозможно. С ними покончено, он от них избавился и не может позволить им ещё раз разбить его сердце. Что случилось, то случилось – о, он был почти уверен, что это случилось, – и надо закопать их глубже глубочайших глубин памяти, бросить их истории в погребальный костёр его надежд, похоронить их под пирамидой его сожаления; забвение, забвение, забвение. Да, он забыл их, поместил в освинцованный контейнер забвения намного глубже дна окружающего его океана памяти, саркофаг без надписей, непроницаемый даже для рентгеновского зрения Супермена, а с ними он похоронил и человека, которым был тогда, и свои тогдашние дела, провалы, провалы, провалы. Он старательно избегал мыслей о любви, казалось, целую вечность, пока мисс Сальма Р не пробудила в его груди чувства и желания, которые он считал подавленными или даже разрушенными вместе с его разрушенными связями, – если они действительно были реальными, из реального мира, а не эхом более великой реальности женщин с экрана? – после чего он познал великую страсть, родившуюся в нём в последний раз, и перестал быть обычным никем, и стал, наконец-то, великим человеком, потенциал которого скрывался в нём, то есть Кишотом.

Он оставался бездетным, и на нём его род прервётся, если он не взмолится о чуде, и чудо не будет ему даровано. Может, ему удастся найти колодец желаний. Он уцепился за эту мысль: если начать действовать в соответствии с оккультными принципами Желаний, чудеса станут возможны. Здравый смысл держал его настолько слабо, что он стал учеником школы желаний: он искал не только колодцы желаний, но и деревья желаний, камни желаний, а также, всё серьёзнее и серьёзнее, звёзды желаний. К концу своих изысканий, которые он вёл как в пыльных библиотечных книгах об астрологической магии, так и на некоторых сомнительных веб-сайтах, где то и дело выскакивали окошечки с предупреждениями «Осторожно: содержимое этого сайта может повредить ваш компьютер», он пришёл к твёрдому убеждению, что желать надо метеорных потоков, что лучшее время 11:11 вечера, и что ему понадобятся несколько вилочковых костей.

Метеорных потоков каждый год бывает семь – в январе, апреле, мае, августе, октябре, ноябре и декабре: Квадрантиды, Лириды, эта-Аквариды, Персеиды, Ориониды, Леониды и Геминиды. Год за годом он выслеживал их один за другим, чтобы поймать падающую звезду с правильным хронометром на запястье и с основательным запасом куриных косточек в кармане. Он может быть целеустремлённым, когда хочет. В последние годы он уже отловил Квадрантиды недалеко от Манси, Индиана (нас. 68 625), Лириды в Долине Монументов и эта-Аквариды в Ринконских горах в пустыне Сонора в Аризоне. Пока его экспедиции плодов не приносили. Ничего! – говорил он себе. Скоро его день придёт, и Сальма Р родит ему троих, нет! пятерых, или, почему бы и нет? семерых прекрасных сыновей и дочерей. Он был в этом уверен. Но седина делала его нетерпеливым, и он решил продолжать преследование метеорных потоков, благо времени стало больше после того, как кузен освободил его от должностных обязанностей. Небесные тела явно впечатлила его настойчивость, поскольку в том августе, когда в пустыне в окрестностях Санта-Фе стояла жаркая ночь, Персеиды исполнили его желание у Дьявольской башни вблизи Моркрофта, Вайоминг (нас. 1 063). Ровно в 11:11 вечера он хрустнул семью вилочковыми костями, пока огонь падал с небес из созвездия Персея – Персея-воина, сына Зевса и Данаи, Горгоноубийцы! – и чудо свершилось. Желанный сын, выглядевший лет на пятнадцать, отобразился на пассажирском сиденье «круза».

Век Когда Возможно Всё! Какое счастье, молча воскликнул Кишот, как же он благодарен, что живёт в такое время!

Волшебный ребёнок оказался чёрно-белым, его естественные цвета обесцветились согласно моде современного кино. Возможно, предположил Кишот, мальчик астрологически связан с монохромными обитателями Тьерра-дель-Фуэго. А может, его давно похитили и сейчас вернули инопланетяне, скрывающиеся на своём корабле в небе над метеорами, освещающими Дьявольскую башню, изучавшие его много лет, и в результате их экспериментов он обесцветился и каким-то образом забыл повзрослеть. Действительно, по мере того, как Кишот узнавал мальчишку, тот начинал казаться старше своих лет. Он сильно напоминал мальчишку с фотографий, сохранённых Кишотом из своего детства с другой стороны земного шара. На одной из них девяти-десятилетний Кишот в белой курте-пижаме надел солнечные очки отца. На другой Кишот постарше, возрастом примерно как нынешнее наваждение, с пробивающимися над верхней губой усами, стоит в саду с любвеобильной эльзасской сучкой. В юности Кишот был коротковат, этакая кубышка рядом с ровесниками. Затем, в позднем подростковом возрасте, словно невидимая божественная рука схватила его посередине и сжала, как тюбик зубной пасты, он резко вытянулся до своего нынешнего роста и стал тощим, как тень. Этот монохромный мальчик явно представлял фазу после выдавливания тюбика, такой же длинный и узкий, как отец, и в таких же солнечных очках, какие носил Кишот столько лет назад. Но вместо курты-пижамы на нём была обычная одежда американского подростка, клетчатая фланелевая рубашка и подвёрнутые джинсы. Через секунду он начал напевать старую рекламную мелодию. Голос его ломался. Адамово яблоко подпрыгивало в горле.

Мы любим бейсбол, хот-доги, шарлотку и шевроле,
бейсбол, хот-доги, шарлотку, шевроле...

Длинное лицо Кишота озарила широкая улыбка. Его чудесный сын, рождённый из отцовской мечты, как Афина выскочила полностью сформировавшейся из головы Зевса, пел песню прибытия, песнь любви к своему отцу. Путешественник с удовольствием присоединил собственный голос к голосу мальчика.

Бейсбол, хот-доги, шарлотка, шевроле,
бейсбол, хот-доги, шарлотка, шевроле!

– Санчо, – воскликнул Кишот, переполненный невыразимым счастьем. – Мой маленький глупенький Санчо, мой большой длинный Санчо, мой сын, мой друг, мой оруженосец! Скалли моего Малдера, Спок моего Кирка, Хатч моего Старски, БиДжей моего Ястребиного Глаза, Робин моего Бэтмена! Пил моего Кея, Стимпи моего Рена, Найлз моего Фрейзера, Арья моего Пса! Пегги моего Дона, Джесси моего Уолтера, Таббс моего Крокетта, я люблю тебя! О мой воин Санчо, посланный Персеем помочь мне убить Медуз и завоевать сердце моей Сальмы, наконец-то ты здесь.

– Хорош, пап, – ответил воображаемый юноша. – Мне-то какое до всего этого дело?



После ночного чуда Персеид Кишот целыми днями находился в счастливом тумане из-за появления загадочного чёрно-белого юнца, которому он дал имя Санчо. Он послал текстовое сообщение доктору медицины Р.К. Смайлу, сообщив ему хорошие новости. Доктор Смайл не ответил.

Кожа Санчо была потемнее, чем у отца, это было видно даже в чёрно-белых тонах, и в конечном счёте именно это позволило Кишоту разрешить – хотя бы к его собственному удовлетворению – загадку появления мальчика. Казалось, что кожа Санчо примерно такого же оттенка, что и у Возлюбленной, мисс Сальмы Р. Так что, возможно, он гость из будущего, ребёнок от будущего брака Кишота и его прекрасной леди, который проделал обратный путь во времени и в пространстве, чтобы удовлетворить потребность отца в компании сына и положить конец его долгому одиночеству. Человеку, обязанному глубоким пониманием путешествий во времени телевизору, это представлялось совершенно естественным. Он вспомнил Доктора, британского Повелителя Времени, и предположил, что Санчо мог прибыть на каком-нибудь устройстве типа ТАРДИС, скрытом в тёмном небе за яркими метеорами. И, может быть, его обесцвечивание, этот чёрно-белый эффект, есть не что иное, как временное побочное действие путешествий во времени. – Добро пожаловать, мой будущий сын! – воскликнул он с восторгом. – Добро пожаловать в настоящее. Будем ухаживать за твоей мамой вместе. Как она может отвергнуть ухаживания не только будущего отца её детей, но и одного из тех самых детей? Успех нам обеспечен... Какое тебе до этого дело? Юноша, если мы провалим миссию, ты перестанешь существовать. Если она не согласится стать твоей матерью, ты никогда не родишься, а значит, тебя не будет здесь сейчас. Это помогает тебе собраться с мыслями?

– Я голоден, – с возмущением пробормотал Санчо. – Может, перестанем болтать и поедим?

Кишот отметил неукрощённый, мятежный, вольнолюбивый характер сына. Ему это понравилось. Героев, супергероев, да и антигероев из покладистого материала не делают. Они все не в ногу, против шерсти, под другую гребёнку. Он вспомнил Шерлока Холмса, Зелёную Стрелу, Нигана. Ещё он понял, что пропустил детство Санчо, его не было рядом с мальчиком, где бы мальчик ни находился. Паренёк наверняка полон обид и даже неповиновения. Потребуется время, чтобы убедить его открыть душу, прекратить хмуриться, принять родительскую любовь и дарить в ответ любовь сыновнюю. Дорога – подходящее для этого место. У мужчин, оказавшихся на дороге вместе, есть выбор из трёх вариантов. Они расстаются, они убивают друг друга, или они во всём разбираются.

– Да, – ответил Кишот своему сыну с полным надежд сердцем. – Конечно, давай поедим.



Глава ВТОРАЯ
—
Автор, Сэм Дюшам, размышляет о своём прошлом и вступает на новые земли



Автор предшествующего повествования – мы будем звать его Братом [отчасти из-за того, что его отношения с отдельно проживающей сестрой-близнецом, Сестрой, занимают главное место в его истории, отчасти же по другим причинам, которые будут изложены ближе к концу главы] – живущий в Нью-Йорке писатель индийского происхождения, ранее написавший восемь довольно (без)успешных шпионских романов под псевдонимом Сэм Дюшам. Затем, удивительнейшим образом сменив курс, он вдруг задумал рассказать историю безумца Кишота и его обречённого преследования великолепной мисс Сальмы Р в книге, радикально отличающейся от всего им когда-либо предпринимавшегося. И только у него возникла эта мысль, как он её испугался. Поначалу он вообще не мог понять, как столь эксцентричная идея могла поселиться у него в мозгу, и почему она столь настойчиво требовала быть записанной, что ему пришлось взяться за работу. Затем, продолжая размышления, он начал понимать, что в каком-то смысле, которого ему пока не дано постичь, Кишот – одиночка в поисках любви, неудачник-никто, считающий себя способным завоевать сердце королевы – был с ним всю жизнь, как его теневое «я», которое он то и дело замечал уголком глаза, но так и не набрался храбрости встретить лицом к лицу. Вместо этого он, загримировавшись кем-то другим, писал жвачку-ширпотреб про мир тайных операций. Теперь он видел, что это был способ избежать истории, ежедневно разворачивавшейся перед ним в зеркале, пусть даже увиденной лишь уголком глаза.

Следующая мысль тревожила ещё сильнее: Чтобы добраться до смысла жизни человека, новейшие хроники которого он вознамерился написать, ему придётся открыть рядом со своим героем себя, ибо рассказ и рассказчик впряжены в одно ярмо расой, местом, поколением и обстоятельствами. Возможно, эта причудливая история – претерпевшая метаморфозы версия его собственной. Сам Кишот мог бы сказать, знай он о существовании Брата (что было, естественно, невозможно), что скорее уж рассказ писателя представляет собой изменённую версию его, Кишота, истории, чем наоборот, и аргументировать тем, что из его «воображаемой» жизни получается более достоверное повествование.

Итак, вкратце: Оба они были американцами индийского происхождения, один настоящим, другой вымышленным, оба родились давным-давно в городе, который был тогда Бомбеем, в соседних настоящих многоквартирных домах. Их родители могли знать друг друга (если бы одна пара родителей не была воображаемой), вместе играть в гольф и в бадминтон в Уиллингдонском клубе и потягивать на закате коктейли в Бомбейском тренажёрном зале (оба места настоящие). Они были примерно одного возраста, в котором почти каждый сирота, а их поколение, превратившее планету чёрт знает во что, сходило со сцены. Оба страдали физическими недугами: больная спина Брата, волочащаяся нога Кишота. Они всё чаще встречали друзей (истинных, мнимых) и знакомых (мнимых, истинных) в разделе некрологов. В ближайшее время недостатка в этом явно не будет. Были и более глубокие переклички. Если Кишота свело с ума вожделение к людям с той стороны телеэкрана, то, возможно, и он, Брат, свихнулся от близости к другой скрытой реальности, в которой нет ничего надёжного, повсюду предательство, понятие личности скользкое и переменчивое, демократия продажна, двуликие двойные агенты и трёхликие тройные агенты чудовищны и повседневны, любовь подвергает любимого опасности, союзникам нельзя доверять, информация частенько не золото, а кошачье золото, а такая добродетель, как патриотизм, никогда не получит ни признания, ни награды.

Брата беспокоило многое. Подобно Кишоту, он был одинок и бездетен, разве что когда-то у него был сын. Этот ребёнок давно исчез, словно призрак, сейчас он должен быть юношей, Брат думал о нём каждый день и огорчался его отсутствию. Жена тоже давно исчезла, а финансовое положение становилось опасным. И – помимо личных проблем – он начал ощущать, как что-то его преследует, как автомобили с тонированными стёклами паркуются возле его дома, не заглушая моторов, шаги останавливаются, когда он останавливается, и возобновляются, когда он идёт дальше, в телефоне раздаются щелчки, с ноутбуком начинаются непонятные проблемы, за банальными словами рекламных объявлений ему чудится опасность, в ленте твиттера видятся угрозы, его издатель начинает рассуждать о грядущих трудностях с публикацией авторов не первого ряда, вроде него. Появились проблемы с кредитными картами, а его странички в соцсетях стали взламывать слишком часто, чтобы это можно было считать случайностью. Однажды он вернулся домой поздно и был убеждён, что в его жилище кто-то был, хотя ничего не тронули. Если двумя основополагающими принципами вселенной считать паранойю (веру в то, что мир имеет смысл, но смысл этот расположен на скрытом уровне, который, вполне возможно, враждебен по отношению к явному, абсурдному уровню, означающему, коротко говоря, тебя) и энтропию (веру в то, что жизнь бессмысленна, всё разваливается, и тепловая смерть вселенной неизбежна), то он, безусловно, был в лагере паранойи.

Если сумасшествие Кишота заставляло того бежать навстречу своей судьбе, то тревоги Брата подталкивали его смыться куда подальше. Он хотел исчезнуть, но не знал, куда и как, что заставляло его бояться ещё больше, поскольку он знал, что в своих шпионских романах давно ответил на этот вопрос. Бежать можно, но скрыться нельзя.

Возможно, сочиняя Кишота, он тем самым бежал от этой правды.

Ему трудно было говорить о личном, поскольку его никогда не тянуло исповедоваться. С самого детства его манили тайны. Маленьким ребёнком он надевал отцовские солнечные очки, чтобы скрыть глаза, выдававшие слишком много. Он что-нибудь прятал и с восторгом глядел, как родители ищут – свои бумажники, зубные щётки, ключи от машины. Друзья доверялись ему, понимая: его молчание – серьёзное молчание, молчание фараона в пирамиде; иногда доверяли невинные тайны, иногда не совсем невинные. Невинные: что они втюрились в такую-то или такого-то мальчишку дробь девчонку; что их родители бухают и вечно дерутся; что им открылась радость мастурбации. Не совсем невинные: как они отравили соседскую кошку; как они спёрли несколько комиксов из магазина «Ридерз парадайз»; что именно они вытворяли с вышеупомянутыми девчонками дробь мальчишками. Его молчание, словно вакуум, высасывало секреты из их ртов прямиком ему в уши. Он не пользовался своими тайными знаниями. Достаточно было просто знать, быть тем, кто знает.

Он хранил и собственные тайны. Родители смотрели на него озадаченно и озабоченно. «Кто ты? – как-то спросила его мать с раздражением. – Ты вообще мой ребёнок? Иногда мне кажется, ты пришелец с чужой планеты, тебя прислали следить за нами и собирать информацию, однажды звездолёт прилетит забрать тебя, и твои маленькие зелёные родственники узнают все наши тайны». Вот такой она была: способной на эмоциональную жестокость и неспособной, когда изощрённое сравнение приходило к ней в голову, сдержаться и не высказать его, какой бы глубокой раной это ни грозило. Отец выражался мягче, но в том же духе. «Посмотри на сестрёнку, – говорил он сыну. – Попробуй быть как она. Она постоянно говорит. Она – открытая книга».

Несмотря на уговоры родителей, он оставался скрытным и продолжал собирать чужие шёпоты, где только мог. Что же до открытых книг, в юности он обычно открывал книги про тайны. Мальчишкой он явно предпочитал Секретную семёрку Великолепной пятёрке, а Волшебный садик Стране чудес. Позже у него появились Эллери и Эрл Стэнли и Агата, Сэм Спейд и Марлоу с плотно сжатыми губами на злых улицах. С течением лет его тайные миры множились. Наставниками ему служили «Тайный агент», «Человек, который был Четвергом», истории о шпионаже и тайных обществах. Подростком он изучал книги по магии и таро – арканы тайного знания, старшие и младшие, неудержимо его притягивали – и учился гипнотизировать друзей, хотя главная цель его нового умения, привлекательная девушка, к которой он воспылал страстью, сопротивлялась его ухаживаниям даже под действием его чар. Взрослея, он хотел выведать тайный ингредиент кока-колы, помнил хранившиеся в тайне настоящие личности всех супергероев, и, кстати, какие тайны были у Виктории? Что леди её эпохи носили плохо сшитое бельё? СРС, МВР, ОСШ, ЦРУ – такими были его любимые аббревиатуры.

Так он стал писать шпионские романы под псевдонимом. Он не был широко известен, и книга о Кишоте, даже дописанная и изданная, вряд ли изменила бы положение. Сэм Дюшам, автор цикла «Пять Глаз», не-пользующийся спросом, не-знаменитый, не-богатый: когда его романы всё же спрашивали в книжном, частенько перевирали псевдоним, произнося что-то типа Сэм Шэм, вроде того исполнителя «Вули булли», что катался на свои концерты в развалюхе-пакарде. Это слегка задевало.

Да, имя на книгах скрывало его этническую принадлежность, как «Фредди Меркьюри» скрывало индийского певца парсийского происхождения Фарруха Булсару. Не то чтобы солист Queen стыдился своей расы, но он не хотел предвзятого отношения, не хотел, чтобы его, словно в гетто, загнали в ящичек с ярлычком «этномузыка» и огородили решётками чванства белых людей. Брат ощущал то же самое. И в конце концов, на дворе век придуманных имён. Об этом позаботились соцсети. Сейчас каждый стал кем-то другим.

В мире книг псевдонимы никогда не были редкостью. Женщины часто считали их необходимыми. Брат верил (не отваживаясь сравнивать свой скромный талант с их гением), что Каррер, Эллис и Эктон Белл, Джордж Элиот и даже Дж.К. Роулинг (решившая использовать гендерно-нейтральное Дж.К. вместо Джо) его бы поняли.

История коричневых выходцев из Южной Азии в Америке отличалась запутанностью. В начале двадцатого века предполагаемому общему предку Кишота и доктора Р.К. Смайла (не вымышленному), видимо, первому представителю клана, жившему и работавшему в США, отказали в американском гражданстве на основании первого в стране Закона о натурализации от 1790 года, постановившего, что гражданство можно предоставить лишь «свободным белым лицам». А когда в силу вступил Закон об иммиграции от 1917 года, южным азиатам, известным как «индусы», официально полностью запретили иммиграцию в Соединённые Штаты. В ходе процесса «Соединённые Штаты против Бхагата Сингха Тинда» (1923) Верховный Суд заявил, что расовые различия между индийцами и белыми настолько велики, что «огромное большинство нашего народа» отвергнет ассимиляцию индийцев. Двадцать три года спустя закон Люс–Селлера позволил всего одной сотне индийцев в год приезжать в Америку и получать гражданство (спасибо большое). А в 1965 году новый Закон об иммиграции и национальности распахнул двери. После чего – неожиданность! Выяснилось, что вовсе не «индусы» являются главной мишенью американского расизма. Этой чести по-прежнему удостаивалось афро-американское сообщество, и индийские иммигранты – многие из которых познакомились с белым британским расизмом в Южной или Восточной Африке, а также собственно в Индии и Британии – даже ощущали неловкость, чувствуя себя во многих частях США свободными от расовых оскорблений и нападок, и вставали на путь превращения в образцовых граждан.

Не совсем свободными, однако. В 1987 году банда «дотбастеров» запугивала индо-американские семьи в Джерси-сити. В письме, опубликованном в «Джерси джорнал», банда угрожала насилием. «Мы пойдём на самые крайние меры, чтобы заставить индийцев убраться из Джерси-сити. Если я иду по улице и вижу индуса, и обстановка благоприятная, я его или её ударю. Мы планируем жёсткие атаки: будем бить окна домов, стёкла машин, крушить всё на семейных вечеринках». За угрозами следовали действия. На одного из индийцев напали, через четыре дня он умер. Другой впал в кому. Были и другие ночные нападения и кражи со взломом.

Затем пришло 11 сентября 2001, и молодые индийцы начали носить футболки с надписями НЕ ВИНИТЕ МЕНЯ, Я ИНДУС, и на сикхов стали нападать, считая их из-за тюрбанов мусульманами, и таксисты начали переводить изображение флага на лобовое стекло и лепить на отделяющую их от пассажиров перегородку стикеры БОЖЕ, БЛАГОСЛОВИ АМЕРИКУ, и Брату вдруг показалось, что маску-псевдоним лучше продолжать носить. На людей вроде него теперь смотрит слишком много враждебных глаз. Лучше оставаться Сэмом Шэмом. Шпионским парнем.



«Пять Глаз», или FVEY, были разведывательными службами Австралии, Канады, Новой Зеландии, Соединённого Королевства и Соединённых Штатов, которые в период после Второй Мировой войны начали делиться друг с другом данными обширной системы слежения ECHELON и заменивших её более новых, а теперь делились также информацией, полученной мониторингом интернета. Основной темой книг Сэма Дюшама было взаимное недоверие пяти спецслужб. Никто не доверял американцам, потому что они не умеют хранить секреты, и это подвергало угрозе самое ценное, что было у Пяти Глаз – полевых агентов под прикрытием. Никто не доверял британцам, хотя они были лидерами по использованию кротов – в России, в Иране, в арабском мире, – поскольку в саму СРС частенько проникали кроты извне. Никто не доверял канадцам из-за их вечного лицемерия, никто не доверял австралийцам, потому что они австралийцы, и никто не доверял новозеландцам, поскольку они не придумали ни одной полезной программы слежения. (Основные программы эпохи «после Эшелона», PRISM, XKeyscore, Tempora, MUSCULAR и STATEROOM, запускали в основном британский Центр правительственной связи, или ЦПС, и американское Агентство национальной безопасности, или АНБ, при поддержке австралийцев и канадцев.) В настоящее время эту сеть враждующих союзников подвергали дальнейшим испытаниям британский сепаратизм «маленького англичанина» и американская популистская агрессия, и то и другое играло на руку врагам в целом и России в особенности. Брат всегда гордился достоверностью созданного им тайного мира, но сейчас она начала его пугать. Возможно, он подошёл слишком близко к некоторым неудобным фактам. Возможно, люди, читающие «Пять Глаз» внимательнее всего, сами из Пяти Глаз. Возможно, они решат, что пора прикрыть «шестой глаз», следящий за ними чуть лучше, чем нужно.

Привлечь столь нежелательное внимание Фантомов как раз тогда, когда он отвернулся от мира плаща и кинжала – без такой иронии он легко мог бы обойтись. Он постарел, правда стала куда причудливее его вымыслов, и ему уже не хватает энергии, чтобы пытаться обогнать новости. Отсюда Кишот, опасный безумец и плут, ход конём в опасной позиции на доске. Отсюда же его новый взгляд внутрь себя, вернувшаяся тоска по утраченному дому на Востоке. Он давно отошёл от своего прошлого, а затем и оно от него отошло. Очень долго он делал вид, даже перед самим собой, будто принял свою судьбу. Теперь он человек Запада, Сэм Дюшам, вот и славно. Когда его спрашивали, он отвечал: я не лишён корней, не выдран с корнем, но пересажен. Или, ещё лучше: многокорневой, как старый баньян, выпускающий по мере разрастания столбовидные корни, которые становятся всё толще и со временем уже неотличимы от ствола. Слишком много корней! Это означало, что у его историй более широкая крона, под которой можно укрыться от палящего, враждебного солнца. Это означало, что их можно посадить в самых разных местах, в разную почву. Это дар, говорил он, но знал, что такой оптимизм лжив. Теперь, когда «дни лет его» позади, он «при большей крепости» движется от седьмого десятка к восьмому, часто обнаруживая в груди печальное сердце китсовской Руфи, которая, тоскуя по дому, в слезах брела в чужих полях.

Он приближался к конечной остановке, жнец в капюшоне уже совсем недалеко. Район, квартал, может быть, даже почтовое отделение. Нет, ноги его ещё не в земле. Но то, что дорога впереди гораздо короче уже пройденной, отрезвляет. До того, как Кишот отправился в путь в «шеви-крузе» с воображаемым сыном на соседнем сиденье, Брат почти верил в то, что работа оставила его, хоть жизнь ещё продолжается. Именно работе, пускай посредственной, он отдал свою жизнь, свои лучшие качества, свой оптимизм; но даже в богатейшем месторождении золото рано или поздно заканчивается. Если ты сам себе карьер, если выкапываемый материал скрывается в пещерах твоей личности, наступает время, когда остаётся одна пустота.

«Так брось! – нашёптывал коварный ангел на его левом плече. – Всем, кроме тебя, плевать».

Коварный ангел на левом плече был тенью. Но на правом плече сидел сияющий херувим, подбадривал, уговаривал продолжать, не поддаваться жалости к себе. Солнце всё ещё встаёт каждое утро. У него всё ещё есть решимость, энергия, привычка работать. Его вдохновлял пример великого Мухаммеда Али, вернувшего себе титул после долгих лет отшельничества, победив Джорджа Формана в Заире. Он тоже может надеяться прогреметь в каких-нибудь гостеприимных джунглях. «Сэм Дюшам, бомайе». Убей его, Сэм Шэм.

А значит, вперёд, к месту рождения Кишота и его собственному: исследовать некоторые личные темы, одновременно чрезвычайно близкие и невозможно далёкие. Технический термин для таких тем – «семья». Достаточно хорошая исходная точка для истории о любовной одержимости.



Много, много лет назад, когда море было чистым, а ночь безопасной, в городе под названием Бомбей (уже так не называемом), в квартале под названием Брич-Кэнди (до сих пор как-то так и называемом) была улица под названием Уорден-роуд (так больше не называемая). Всё начиналось там, и хотя и его история, и история Кишота были сказками странствий, в которых они прошли множество мест и прибыли в эту странную и фантастическую страну, Америку, все их дороги вели обратно в Бомбей, если пустить кино задом наперёд. Точкой, из которой вырос целый мир Брата, была небольшая кучка из, возможно, дюжины домов на невысоком холме за безымянным тупиком (уже не безымянным; теперь карты называют его Шакари-Бхандари-лейн, хотя никто не знает, где это), превращённых ныне в карликов окружившим их мегаполисом. Он закрыл глаза и пошёл спиной вперёд через континенты и года, вертя в руках трость, как имитировавший Чаплина бродяга Раджа Капура, только наоборот. Спиной вперёд, вверх по безымянному-но-теперь-поименованному переулку шёл он, мимо (настоящего) многоквартирного дома, где семья Смайлов когда-то жила, называвшегося Дил-Пазир, то есть приятный сердцу... и оказался в похожем здании (также настоящем) под названием Нур-Виль, город света, а в нём на верхнем этаже в квартире с длинным балконом, заполненной мягкими подушками, колючими кактусами и неподражаемыми йодлями знаменитых золотых голосов сестричек Латы и Аши, распевающих новейшие хиты, услышанные в «Бинака Гитмала» – спонсируемом производителями зубной пасты чарт-шоу, которое по воскресеньям раздавалось из отделанной инкрустированным орехом в стиле «арт деко» радиолы «телефункен» в жилой комнате. А посередине жилой комнаты большой персидский ковёр, бокалы мартини в руках, его мама и папа, в замедленной обратной прокрутке, танцуют.

(Тот Брич-Кэнди – крохотный, затерянный мир, давно ушедший, сохранившийся в янтаре памяти, словно доисторическое насекомое. Или: вселенная в миниатюре, прошлое, пойманное под стеклянный купол, как тропический снежный шар без снега, а в нём крохотные люди из прошлого проживают свои микроскопические жизни. Если стекло разобьётся, и они окажутся в большом мире за пределами привычных границ, как же они испугаются окружающих их гигантов, испугаются так же сильно, как перепугался он, встретив титанов своего взрослого мира! Да, сколь они ни ничтожны, в них берёт начало целое будущее. Маленький тропический снежный шар без снега – место рождения всего, чем Брат был и что делал.)

Любимой пластинкой его родителей была Songs for Swingin’ Lovers! Синатры. Маме, всегда более настроенной на современность, чем её муж, нравились некоторые развратные американцы. Рики Нельсон. Бобби Дарин. Но не только белые. Ещё Клайд Макфаттер и The Drifters, распевавшие Money Honey. Только не Элвис! Дальнобойщика из Тьюпело она презирала. Кому, спрашивается, интересен его таз или изогнутая верхняя губа? Кому надо наступать на его синие замшевые туфли, которые вообще первым начал носить Карл Перкинс?

Тут он позволил фильму за закрытыми глазами продолжаться. Его отец был хозяином и управляющим знаменитого ювелирного магазина «Брат Зайвар» на Уорден-роуд, у подножия холма, на котором они жили. Дед Брата, отец его отца, открыл магазин давным-давно, а Па оказался ещё более талантливым дизайнером и мастером по изготовлению прелестных вещиц, чем его отец. «Зевар» на урду значит «орнаментация», а звучащее чуть более по-английски «Зайвар» придумал патриарх-англофил. Старик был единственным ребёнком, но подумал, что слово «Братья» в бизнесе звучит прекрасно, и раз он не может использовать множественное число, единственное тоже пойдёт. Отсюда «Брат Зайвар», брат без брата. Пожилого джентльмена с бакенбардами постепенно начали звать Брат-сахиб, мистер Брат, и имя к нему приклеилось. Когда Дед отошёл от дел, Па стал мистером Братом-младшим, так что со временем Брат тоже станет мистером Братом. Мистер Брат Третий.

Несколькими дверями ниже ювелирного находилась лавочка Ма, уникальные «Торты и Антиквариат», где в передней комнате размещалась лучшая в городе кондитерская, а в задней комнате можно было найти сокровища со всей Южной Азии: бронзу династии Чола в прекрасном состоянии, живописные композиции школы Компании, загадочные печати из Мохенджо-Даро, вышитые шали девятнадцатого века из Кашмира. Когда её спрашивали, а спрашивали часто, почему она продаёт всё в таких немыслимых сочетаниях, она отвечала просто: «Потому что я люблю всё это».

Высокое качество и оригинальность обоих заведений, наравне с безусловной харизмой Па и Ма, превратили и «Брата Зайвар», и «Торты и Антиквариат» в Места, Куда Ходят Все. Амитабх Баччан покупал изумрудные ожерелья для своей жены, Джайи, в Зайваре, Марио Миранда и Р.К. Лаксман предлагали Ма оригиналы своих карикатур за её шоколадные торты, а «Хлопотун», Бехрам Контрактор, хроникёр повседневной жизни le tout Бомбея, слонялся поблизости от обоих магазинов, наблюдая за снующими туда-сюда сливками общества и подслушивая свежайшие слухи.

В доме Ма и Па художественное и знаменитое тоже водилось в изобилии. Через их гостиную проходили творческие люди всех разновидностей. Там бывали великие закадровые певицы Лата Мангешкар и Аша Бхосле собственными персонами (хотя никогда одновременно!). И крикетисты – Вину Манкад и Панкадж Рой, герои, совместно сделавшие 413 ранов против Новой Зеландии в Мадрасе! По приглашению заходил Ниссим Эзекиель – бард Бомбея, островного города, который он считал «негодным ни для песен, ни для смысла». Заглядывала даже великая художница Аврора Зогойби со своим никчёмным фигляром-прихлебателем Васко Мирандой, но это уже совсем другая история. И, раз уж это Бомбей, масса всякой кинопублики – неизбежно. Талант, всюду талант, а для смазки виски с содовой и похоть. Политические споры, эстетические дискуссии, сексуальные выходки и мартини. А возвышались над этим всем, как всё-ещё-будущие небоскрёбы, которые появятся совсем скоро и изменят город навсегда, высокая Ма и ещё более высокий Па, медленно кружащиеся, смакующие выпивку, она столь грациозная, он столь статный, влюблённые друг в друга по уши.

И вследствие столь интенсивной и продолжительной детской передозировки всех видов творческого гения Брат, как и Кишот с его начинающимся безумием, стал жертвой редкой разновидности умственного расстройства, – первого для него, паранойя появилась второй, – в плену которого граница между искусством и жизнью становилась размытой и проницаемой, так что иногда невозможно было понять, где заканчивается одно и начинается другое, и хуже того, им овладело дурацкое убеждение, что плоды воображения творческих людей могут выплёскиваться за границы их работ, что они обладают властью входить в реальный мир, изменять его и даже улучшать. Большинство его собратьев по человечеству, прошлых и настоящих, насмехались над таким предположением и продолжали идти своим путём в прагматичных, идеологических, религиозных, эгоистичных, своекорыстных сферах, в которых по большей части жизнь человеческая и протекает. Брат, однако, благодаря кругу общения родителей оставался неизлечим. И даже несмотря на то, что в зрелые годы ему пришлось зарабатывать себе на жизнь низкопробной писаниной, его уважение к высоколобым не потускнело. Много лет спустя написание «Кишота» станет его запоздалой, предсмертной попыткой пересечь границу между массовой и высокой культурой.

Он остановил кино. Это неправда. Красивая сказка. Всё это богемное детство, купающееся в любви и в культуре. Подобные родители в те дни были детям неизвестны. Они проводили совсем немного времени с потомством, они нанимали для этого домашнюю прислугу, они особо не рассказывали маленьким созданиям о своей жизни, они не отвечали ни на один вопрос «как» и «почему» и лишь на немногие начинающиеся на «что», «когда» или «где». Вопросы «как» и «почему» считались важными, и на эти темы их уста были запечатаны. Они поженились молодыми и родили двоих детей – Брата и Сестру, которую Па прозвал Щебетуньей, так как она была в семье птичкой, единственной способной петь. Потом – именно здесь сказка рушилась, – когда Брату было десять, а Сестре пять, Ма и Па разошлись. Ма съехала, и в жизни детей появилась вторая квартира, в Суна-Махал (настоящее название), на углу Марин-драйв и Чёрчгейт (ныне официально Нетаджи-Субхаш-Чандра-Бозе-роуд и Виир-Нариман-роуд, или ВН-роуд). Ходили слухи, что и Ма, и Па были неоднократно неверны друг другу – о, жизнь богемы, этой дикой, безумной публики! – но дети ни разу не видели в спальне Па ни одной Другой Женщины, да и в новом жилище Ма, где Брат и Сестра в основном обитали в период Развода, им не разу не встречался Другой Мужчина. Если родители действительно совершали неосмотрительные поступки, на которые намекала молва, они совершали их в высшей степени осмотрительно. Па продолжал работать в «Брате Зайвар», а Ма в нескольких шагах от него в «Тортах и Антиквариате», и жизнь продолжалась почти нормально, несмотря на хруст невысказанного, слышимый для всех гостей что того, что другого дома сквозь шум настенных вентиляторов. А затем, почти через десять лет, раз! они снова сошлись, и квартиры в Суна-Махал нету! хотя обоим детям она уже стала казаться домом, и вот они снова в Нур-Виле, и родители снова танцуют в час мартини, словно фантазией были долгие годы Развода, а не эта вновь изобретённая идиллия.

Следующая поправка: когда родители воссоединились, Брату было уже двадцать, он учился в Кембриджском университете, так что не мог видеть, как они вновь танцуют. И ни Суна-Махал, ни Нур-Виль уже не казались домом молодому человеку, отравленному западными шестидесятыми. Тем временем пятнадцатилетняя сестра оставалась в Бомбее. Поначалу близнецы пытались сохранить какие-то отношения, играя в шахматы по переписке, как хорошенькие умненькие индийские детишки, посылая открытки с ходами, написанными старой описательной нотацией, П–К4, П–К4, П–Ф4, ПхП. Но в один прекрасный момент между ними пробежала трещина. Он был старше, но она играла лучше, он не умел проигрывать, и ему расхотелось играть. Тем временем сестра, застрявшая дома и наблюдавшая родительское кружение, ощутила обиду, поняв, что, несмотря на её блестящую успеваемость, Ма и Па вовсе не намерены разоряться на заграничное образование для неё. Чувствуя себя (вполне верно) менее любимым ребёнком, она стала считать Брата (вполне верно) несправедливо предпочитаемым сыном, её ярость по отношению к родителям расширилась, как взорвавшаяся звезда, и поглотила заодно близнеца. Трещина углублялась и длилась уже целую жизнь. Они воевали, прекратили разговаривать, поселились в разных городах – он в Нью-Йорке, она в Лондоне (после того, как с боями вырвалась из лона семьи) – и больше не встречались. Проходили десятилетия. Они попали в ловушку драмы, из которой удалось вырваться их родителям. Па и Ма свершили Великое Примирение на всю оставшуюся жизнь. Таков был сценарий со счастливым концом. Сестра и Брат, молча и вдалеке друг от друга, разыгрывали Смерть Любви.

Семнадцать лет назад их мать спокойно умерла во сне после того, как в последний день жизни водила машину, навещала друзей и ужинала в городе. Она вернулась домой после идеального дня, легла и улетела. Сестра села в первый же самолёт до дома, но к тому времени, как он приземлился, умер и Па, не в силах жить без Ма. Пустой пузырёк из-под снотворного стоял на тумбочке у кровати, в которой его убило её невыносимое отсутствие. Сестра позвонила Брату в Нью-Йорк рассказать о двойной трагедии. После этого состоялся всего один телефонный разговор, разговор, убивший все оставшиеся братско-сестринские чувства.

Потом – ничего. Пустое облако заполнило место, где должна была быть семья. Брат не видел подавшуюся в моду дочь Сестры, Дочь; она не встречалась с его потерявшимся сыном, Сыном. Сын, его потерянный ребёнок. Его единственный ребёнок, порвавший с ним, порвавший с обоими родителями и исчезнувший. (А теперь Кишот, его изобретение, изобретает себе ребёнка и вдыхает в него жизнь. Совершенно очевидно, откуда взялась эта идея.) Бывали времена, когда Брат и самого себя ощущал единственным ребёнком. Несомненно, и Сестра часто чувствовала подобное. Но у единственных детей не бывает, в самой глубине души, огромной раны там, где когда-то был поцелуй младшей сестры, успокаивающее объятие старшего брата. Единственным детям не приходится в старости слушать свой внутренний голос, задающий вопросы-обвинения, «как можно так обращаться со своей сестрой, своей собственной сестрой, разве ты не хочешь всё исправить, разве ты не видишь, что ты обязан». Так что он думал о ней, обо всём утраченном, но в основном о ней, взвешивая, с одной стороны, выгоды от снятия бремени их ссоры и примирения, пока не стало слишком поздно, а с другой стороны, опасность разбудить в ней очередной вулкан ярости, и сомневаясь, хватит ли у него храбрости попытаться. Будь он честен сам с собой, он знал бы, что именно ему нужно сделать первый ход, поскольку её обида глубже, чем его. Но простая правда, высказанная простыми словами, заключалась в том, что он поступил с ней плохо.



Глава ТРЕТЬЯ
—
Возлюбленная Кишота, звезда из династии звёзд, перемещается в другую галактику



Мисс Сальма Р, исключительная женщина (и абсолютная незнакомка), которой Кишот поклялся посвятить свою жизнь, происходила из династии обожаемых леди. Представьте её семью так: Бабушка Р – Грета Гарбо, великая актриса, которая внезапно по необъяснимым причинам оставила мир, заявив, что не любит людей и открытые пространства и хочет остаться в одиночестве. Мама Р – Мэрилин Монро, очень сексуальная и очень хрупкая, заполучившая князя-спортсмена (настоящего кристально честного князя), за которого хотела выйти Грейс Келли, который тем самым стал Папой, а затем сбежал от Мамы со смазливой оператором-англичанкой прямо на съёмках её последнего фильма, после чего Мама начала сдавать, и в конце концов её нашли в спальне, мёртвую, печально повторившую судьбу Мэрилин, с пустыми пузырьками от таблеток у изголовья кровати. А мисс Сальма Р? Она не унаследовала ни актёрский гений Бабушки, ни суперсексуальность Мамы, на этом сходились все, но гены обеспечили ей красоту, естественность перед камерой, а также неконтролируемые вспышки ярости и привязанность к болеутоляющим и успокаивающим. В итоге – стоит ли удивляться – она оказалась в Голливуде.

Вот её бомбейская история в кратком переводе на американский. Официальную версию можно изложить в нескольких словах: «Волшебная жизнь. Дитя славы и денег, она сама заработала ещё больше денег и добилась более громкой славы, стала первой индийской актрисой, достигшей успеха (большого успеха) в Америке, пройдя по «деревянному» мосту от Болли-вуда до Голли-вуда, а затем превзошла и Голливуд, став брендом, звездой телевизионного ток-шоу, с колоссальным культурным влиянием как в Америке, так и в Индии». Правда чуть сложнее. Итак, версия подлиннее: Да, в ней, представлявшей третье поколение женщин-легенд, текла королевская кровь индийского кино. Её бабушка, мисс Дина Р, украшала собой полдюжины великих классических фильмов, снятых в стиле неореализма в первое десятилетие независимости. Однако великая звезда загадочным образом стала жертвой целой волчьей стаи фобий и тяжёлых умственных расстройств, впадая то в долгие молчаливые приступы голубой меланхолии (которую Уинстон Черчилль называл чёрной тоской, а мисс Холли Голайтли переименовала в красных чёртиков), то в долгие болтливые припадки истерии. Она удалилась в свой дом у воды на набережной Джуху и оставалась за завесой тайны до конца жизни, никак не реагируя на фривольные спекуляции о её безумии, отскакивавшие от высоких стен её резиденции, не причиняя вреда, и до последних дней на всю ночь оставляла в спальне свет, потому что в темноте боялась пауков и ящериц. Она также порвала все связи с мужем, известным бомбейским врачом, которого все звали Бабаджан – уважительный титул «Баба» дополняло «джан», то есть «дорогой», – но так и не развелась. Они занимали разные помещения дома на Джуху и жили каждый своей жизнью. Случайно встретив его в коридоре, она отшатывалась, словно от опасного взломщика, и частенько вообще убегала. После её самоубийства (передозировка снотворного) Бабаджан с прискорбием сообщил немногим оставшимся друзьям, что мозг её давно потерял равновесие, и конец был «неизбежен».

Её дочь, мать мисс Сальмы Р, знаменитая секс-бомба мисс Аниза Р, какое-то время оставалась близка к отцу, но ещё до смерти матери между Анизой и отцом произошла размолвка. Прекратив разговаривать с Бабаджаном, она вскоре увела капитана национальной сборной по крикету у лучшей подруги, Наргис Кумари, культовой киноактрисы. Крикетист, известный всем как «Радж», был блистательным молодым раджой Баквас-Сеньор, князем крохотного штата в центральной Индии (который ни в коем случае нельзя путать с гораздо более крошечным и, несомненно, куда менее важным штатом Баквас-Джуниор), чей предок некогда раздумывал, не пригласить ли на должность личного секретаря англичанина-гомосексуалиста по фамилии Форстер, собиравшегося написать роман о путешествии в Индию и искавшего работу. (Он его не нанял. Это сделал какой-то другой князёк.) Да! Голубая кровь! Но настоящий аристократизм Раджа проявлялся вовсе не в его фамильном древе, а в элегантности и силе его ударов на крикетном поле, в его хозяйских поперечниках, грациозных движениях ногой, мощных каверах и аристократических хуках. Их гламурная свадьба с матерью мисс Сальмы Р в бомбейском Тадж-Палас-отеле продолжалась три дня (отважный поступок, опередивший своё время, ведь браки между индуистами и мусульманами были тогда столь же редки, как сейчас, даже среди элиты). Вскоре в дорожном происшествии на Марин-драйв, которое его брошенная невеста Наргис Кумари назвала «Божьей волей», он разбил машину и потерял полноги. Однако не признал божественный приговор, сохранил место в команде, несмотря на деревянную ногу, и стал одним из бессмертных героев спорта. У них была одна дочь, и он заявлял, что любит её больше жизни, но это было ещё до того, как его обескуражили трудности борьбы с невыносимыми цветными депрессиями жены, голубыми, чёрными и красными, и перемежавшими их разноцветными возбуждениями, обычно зелёного цвета, поскольку в периоды подъёма она начинала безумно сорить деньгами направо и налево, приобретая драгоценный антиквариат на чёрном рынке по абсурдно вздутым ценам. В конце концов он завершил карьеру крикетиста, бросил мисс Анизу Р, их дочь Сальму Р и своё княжеское наследство, смылся в Великобританию (деревянная нога снова ничуть не помешала) и поселился в апартаментах отеля Кларидж вместе с вышеупомянутой оператором-англичанкой, Маргарет Эллен Арнольд, которая отправилась было снять документальный фильм о жене-кинозвезде, а вместо этого заграбастала мужа.

Никому и в голову не пришло хоть в чём-то обвинить князя, бросившего двух женщин, а затем и оператора, чтобы вернуться в украшенные парчой княжеские покои и провести остаток своих дней на мягких подушках в счастливом опиумном дурмане. Ближе всего он подошёл к тому, чтобы попасть под огонь критики, когда журнал «Фильмфэр» опубликовал подборку его снимков под заголовком «Однажды мой принц сбежит». Но даже в этой статье автор (женщина) занял позицию «мальчишки есть мальчишки», мол, какой мужчина не пошёл бы по деревянно-настоящим стопам Раджа, если б только мог? Однако мисс Анизу Р буквально растоптало публичное унижение. По словам Наргис Кумари, которая с радостью прилюдно злорадствовала над горем бывшей подруги, Анизе «продемонстрировали всю мощь мусульманского кисмета и индуистской кармы, которые требуют полного и горького воздаяния предателям и негодяям». Слова достигли цели. Мисс Аниза Р оставила актёрскую карьеру и посвятила себя сбору средств для обедневших вдов и брошенных женщин, словно пытаясь искупить и похищение мужчины у любившей того женщины, и ещё более постыдный грех – неспособность удержать собственного мужа. Она позволила себе сдать физически: об этом нужно сказать. Она стала – такое говорить не слишком прилично – неряшливой. Она как-то обвисла; при всех её добрых делах тело стало символом и проявлением её горя.

Её трудно было назвать хорошей матерью (для этого она была слишком поглощена собой), но идеальному взрослению мисс Сальмы Р ничто не мешало. Та росла прилежной, честной, спокойной, идеалистически настроенной, безупречной девушкой, и когда мать окончательно впала в детство, именно дочь взяла на себя роль взрослой в семье. Многие рассказывали, что видели, как Сальма сопровождала пьяную мать на помпезных благотворительных собраниях для её тётенек, буквально отбирая у Анизы стаканы шотландского виски и выливая их в горшки с цветами. Поговаривали, что без заботы дочки мать бы долго не протянула. Но даже дочерней защиты оказалось недостаточно. После смерти Дины они переехали в дом на Джуху, и, вероятно, это была ошибка. Бабаджан всё бродил по дому привидением, и теперь Аниза игнорировала его, как когда-то делала её мать. В детстве мисс Сальма Р любила дедушку и поначалу пыталась навести мосты между матерью и Бабаджаном, но было слишком поздно. Тьма, поглотившая Дину Р, пришла и за Анизой. Она спасла от падения бесчисленных женщин, но в конце концов бездна разверзлась для неё самой. Мисс Сальма Р нашла свою мать, холодную от передозировки, в комнате с включённым светом, ранее служившей спальней Дине, на той же кровати, где под таким же ярким освещением умерла её мать. По свесившейся с кровати руке полз таракан.

Девятнадцатилетняя мисс Сальма Р, уже снявшаяся в своём первом фильме, не стала плакать. Она повернулась и вышла из комнаты, оставив свет включённым, позвонила куда полагается, зашла в свою комнату, собрала вещи, уехала и больше никогда не возвращалась в этот дом смерти, оставив другим все хлопоты по составлению описи и продаже мебели, предметов обстановки, кинематографических реликвий и личных вещей – платьев, любовных писем, фотоальбомов, сохранивших забальзамированную жизнь матери. Ей это всё было не нужно, и она затыкала уши, когда ей пытались сказать, что она переживает душевную травму от горя и ещё пожалеет о своих решениях. Она отвернулась от прошлого с той самой железной решимостью, которая позже помогла покорить профессиональные вершины двух континентов. Среди отвергнутых деталей прошлого был и стареющий дед. «Он просто призрак, – говорила она. – Я больше не позволю призракам пугать меня. Ему нужно найти другое жильё. Дом необходимо немедленно продать».

Благодаря одному из тех удивительных совпадений, что расцвечивают реальную жизнь, но кажутся подозрительными в литературе, она переехала в шикарную квартиру на том самом невысоком холме в Брич-Кэнди, где когда-то прошло детство Кишота, хоть она и была лет на тридцать моложе своего будущего воздыхателя.

Усадьбу Вестфилд, как называлась маленькая группа вилл и многоквартирных домов – микроскопическое городское зёрнышко, из которого выросла целая вселенная! – возвёл застройщик-англофил по имени Сулейман Омер, построивший также довольно похожий квартал Омер-парк дальше по той же улице. Многим зданиям он дал величественно звучащие английские названия: Виндзор-вилла, Гламис-вилла, Сандрингем-вилла, Бал-Морал, Девоншир-хаус и даже Кристмас-Ив. Именно в Кристмас-Ив, где назавтра постоянно обещали Рождество, но оно так и не приходило, и угнездилась мисс Сальма Р. И именно там, через три дня после смерти матери, она согласилась принять нежданную гостью, ставшую врагом подругу матери, Наргис Кумари, в присутствии которой Сальма смогла наконец оплакать мать. Опытная актриса вошла в дом, завывая от боли, и столь громогласная печаль ошеломила дочь с её угрюмым стоицизмом. «Какая же я была дура, – вопила Наргис Кумари, включив трагическую актрису на полную катушку, – что позволила какому-то мужчине разрушить лучшую в мире дружбу. Что такое мужчина по сравнению с сестринской любовью двух душ? Проходящая тень. Случайный чих. Кратковременный дождь в солнечный день. Я должна была находиться с ней каждую минуту, в солнце ли, в дождь. Теперь я пуста, как бутылка, из которой всё вино вылили. Я – слово в словаре, значение которого стёрли. Я полая, как гнилое дерево». У мисс Сальмы Р потекли слёзы. «Я всё за тебя сделаю, – пообещала Наргис Кумари. – Просто сиди здесь и оплакивай мать. Я сама сделаю всё необходимое и отдам все распоряжения». Через несколько дней до мисс Сальмы Р дошли слухи, что Наргис Кумари заходила в дом на Джуху примерять самую дорогую одежду покойной, а потом многое захватила с собой, не забыв подходящую бижутерию. Мисс Сальма Р позвонила ей – прояснить ситуацию. «Так тебе же ничего не нужно было, – бесстыдно заявила Наргис Кумари. – Могу я оставить поближе к сердцу несколько вещиц на память о любимой?» Мисс Сальма Р молча повесила трубку.

После того, как она оплакала мать, начались резкие перепады настроения, словно перенесённые волшебством траура из мёртвого мозга в живой. С этого момента она оказалась на эмоциональных американских горках, на которых постоянно жили мама и бабушка. От наследственной биохимии никуда не денешься. В семье мисс Сальмы Р тьма всегда была рядом, сидела пантерой в углу комнаты, выжидая подходящего момента.



Через некоторое время объявился американский телевизионный продюсер и попытался соблазнить её калифорнийской мечтой. Поначалу она перед его чарами держалась стойко. «В нашей гильдии в этом городе, – говорила она американцу за коктейлями на балконе Кристмас-Ив, – шесть мальчишек и четыре девчонки, и для хорошей картины нужно как минимум один плюс одна, лучше два плюс одна. Вся касса зависит от нашего выбора. Это бремя, и мы должны вести себя ответственно. Наши решения влияют на жизнь тысяч людей. Поэтому мне не так просто принять Ваше предложение о телесериале». Американец проделал долгий путь, чтобы сделать то, чего требуют все звёзды Болливуда: «проговорить» лично с ними идею сериала. Мисс Сальма Р предложила ему самосы, гулаб-джамуны и грязный мартини (до краёв, с оливками) и слушала серьёзно, с широко раскрытыми глазами, используя тот самый серьёзный взгляд широко раскрытыми глазами, что так хорошо служил ей на многих крупных планах. Этот взгляд украсил бы лицо лучшего игрока в покер. Американец не мог понять, очень ли ей интересно, слегка интересно или вообще не интересно его предложение. Он попробовал ещё раз. «Я знаю, как Вы стремитесь расширить свой актёрский диапазон. – Она кивнула с воодушевлением, но глаза её едва заметно подёрнулись поволокой. – Как в творческом плане, так и с точки зрения охвата и проникновения».

Её маска чуть сползла. Проникновение, охват: эти слова очаровывали. Теперь он полностью завладел её вниманием. «Я знаю, что Ваши фильмы пользуются огромным успехом не только здесь, но и в арабском мире, и на Дальнем Востоке, – говорил американец, – и Ваша работа на сцене заслуживает наивысшей оплаты. – Успех, наивысшая, оплата, думала она. Такие точные, такие верные слова. Умный человек. – Наше шоу будет транслироваться онлайн во все страны мира, – продолжал американец. – Вы станете возлюбленной, Вы станете предметом желания гаучо в аргентинской пампе, ковбоев в Вайоминге, пуэрто-риканских певцов рэгги, боксёров-чемпионов в Лас-Вегасе. Мальчишки в колледжах будут вожделеть Вас, каждый дед будет мечтать, чтобы Вы были его внучкой, в городах и посёлках от Йоханнесбурга до Ванкувера. Для сотен миллионов простых людей, для скромных синих воротничков, для людей с низкими доходами, возможно, для безработных Вы станете величайшим сокровищем, Вы будете обогащать их презренные безденежные жизни, приходя из темноты на их экраны».

«И девочек», – прошептала она.

«Конечно, и для девочек тоже, – согласился американец. – Для девочек всего мира Вы станете примером для подражания, их влиятельным представителем. Вы зададите всем жару, если можно так выразиться, от их имени».

Ей очень захотелось задать всем жару от их имени. «Кое-что здесь меня беспокоит, и я должна сказать об этом сразу, не правда ли, чтобы когда дошло до съёмок, мы были полностью на одной волне».

Американец резко выпрямил спину. «Да, конечно», – ответил он.

«Вот здесь, на странице тридцать, – она ткнула пальцем, – мой персонаж принимает ванну и, похоже, простите, мастурбирует».

«Это можно исправить», – сказал американец.

«Моя героиня не мастурбирует, – отрезала мисс Сальма Р. – Моя героиня задаёт всем жару».

«Именно так», – согласился американец.



Мисс Сальма Р никогда не объясняла, какие силы заставили её оставить дом в середине третьего десятка, на пике её популярности в индийском кино (а она была популярна, хоть и не так любима, как мама и бабушка), и отправиться за полмира искать нового счастья. Она любила родной город, ей нравилось там жить. И всё же она уехала. Некоторые говорили, что её отношения с домом испортились после смерти матери. Некоторые обвиняли её в «необузданных амбициях и алчности», а ещё более злобные голоса называли её «лишённой корней, заражённой Западом бездарью» и требовали запретить показ её индийских фильмов. Эти голоса высказывали предположение, что будь у неё муж, он мог бы выбить из неё дурь. Поколение Нетфликс было не столь категорично и уже предвкушало, как увидит её на своих планшетах. На их взгляд, она мигрировала скорее с киноэкрана на экран компьютера, чем из Бомбея/Мумбаи в ЛА, и такая миграция делала её для них ещё более модной. Она сама не до конца понимала свои мотивы. В начале встречи с американцем она была решительно настроена отвергнуть все его предложения, но к концу встречи приняла их. Возможно, нескончаемое индуистско-мусульманское напряжение в городе породило индуистско-мусульманское напряжение в её смешанной душе, и она ощутила необходимость сбежать от этой древней вражды, сменить фабулу, не принадлежать больше этой истории. Возможно, к религии это не имело отношения. Возможно, было в ней самой что-то, желавшее испытать себя, бросив вызов большому миру. Возможно, она сомневалась, чего она стоит, и не смогла бы ощутить свою значимость, не подняв брошенную перчатку. Возможно, у неё было сердце игрока, и она нашла свою рулетку.

Одного персонажа, одной истории не хватало в каждом из объяснений. Мужчина, которого три поколения женщин сначала любили, потом отвергали. Он так и не рассказал свою историю. Ни он, ни мисс Сальма Р никогда не задавались вопросом, почему сразу после смерти Анизы он исчез из дома на Джуху и за всю свою жизнь больше ни разу не связался с внучкой. Он оставил врачебную практику, отправился паломником в Мекку и вернулся доживать свои дни в тишине, аскетом, в гораздо более скромном жилище, чем резиденция кинозвезды, которую он занимал большую часть жизни.



Поначалу она переключалась между двумя -вудами, Болли- и Голли-, но когда на Западе начала всходить её звезда, путешествия на Восток стали реже, а там и вовсе прекратились. Американский продюсер сдержал слово. Его шпионский сериал «Пять Глаз» оказался самым гениальным со времён последнего гениального сериала, даже гениальнее, на самом деле, и гениальнее, чем следующий гениальный сериал. Имя её персонажа намеренно звучало эхом её собственного, чтобы размыть различие между актрисой и её экранным образом. В шоу её звали Сальма С. «С» было шуткой для своих, в честь инициала, которым называли главу британской разведки. Шутка осталась без объяснений, поскольку в «Пяти Глазах» её героиня работала на американскую разведку, и любая ассоциация с МИ-6 ввела бы в заблуждение аудиторию, которую авторы шоу хотели бы озадачить и запутать, но не таким способом.

Шпионы возвращались в новостные сводки. После окончания «холодной войны» и исчезновения врага в лице Советского Союза они на какое-то время почувствовали себя устаревшими, а после 11 сентября выглядели глупыми и растерянными. Расширение системы сотрудничества англоговорящих стран «Пять Глаз» было попыткой западных разведок сохранить свою значимость, и в сериале «Пять Глаз» Сальма С с её богатым опытом кибернетических войн быстро продвигалась в невидимой иерархии скрытого мира. В первом сезоне она играла женщину-невидимку, возглавлявшую антитеррористическую службу США в ранге посла. Её работа была настолько секретной, что нельзя было публично подтверждать её существование, называть её имя или предавать огласке её передвижения. Она носила деловые костюмы и очки-авиаторы, говорила по-арабски, на фарси и на новых языках кибернетического мира, и находилась в ужасных отношениях с пожилым белым главой ЦРУ, который домогался её самыми отвратительными старомодными методами, одновременно высмеивая её профессиональную озабоченность кибертеррористами, которых она считала самыми серьёзными из врагов Америки, и когда в последней серии сезона его убили, она переступила через мёртвое тело и заняла его должность. В последующих сезонах ей удалось создать персонажа, сочетавшего патриотизм, беспощадность и очаровательные повадки фрика, так что полстраны в неё влюбилось, а вторая половина наслаждалась её непривлекательностью.

Мир разведки, в «Пяти Глазах» и за их пределами, вернулся на первые полосы, когда обнаружил, что против него теперь не только обычные враги, но и своенравный американский президент. В ответ на реальные события в сериале появилось полностью вымышленное высшее должностное лицо, зацикленное на новостях по кабельным каналам, потакающее белым шовинистам, игравшее в гольф с предшественником Сальмы С и рассказывавшее ему в раздевалке похабщину о девушках. Этот совершенно сказочный президент был потрясён восхождением Сальмы С на трон Лэнгли. Его воображаемая неприязнь к иммигрантам заставила его относиться к своему коричневому, да ещё и женского пола, шефу ЦРУ с недоверием и подозревать её в антиамериканских настроениях, а его мнимая неспособность сосредоточиться на сложных деталях означала, что его ошеломляло её беглое владение новыми жаргонами компьютерной речи, хакеров и искусственного интеллекта, и это ошеломление переходило в гнев, что постоянно угрожало её работе. В одном из эпизодов она сказала телепрезиденту, что новые технологии проникновения в компьютерные сети, несущие угрозу протоколам безопасности интернета, а также американской системе голосования, а следовательно, и демократии, можно уподобить некоторым головоногим, вроде мимикрирующего осьминога, способного так похоже изображать коралл, что люди не в силах их различить. Выдуманный президент загремел на неё голосом, за которым обычно пытался скрыть непонимание: «Осьминогие? Мне теперь что, об осьминогих нужно говорить? Эти долбанные вражеские осьминогие уже проникают в наши системы?»

«Осьминоги», – тихо произнесла Сальма С, и игравший президента актёр покраснел так, что зрителям показалось, будто он вот-вот по-настоящему взорвётся. После этого эпизода лицо Сальмы С со словом «Осьминоги» в пузыре разлетелось мемом по интернету, а футболки с надписью ОСЬМИНОГИ расходились на ура. Женщины по всей Америке и за её пределами стали использовать в разговорах слово «осьминоги» как синоним мужской тупости, а либералы обоих полов и всех промежуточных гендеров употребляли это слово для обозначения тупости правых. Шарж на мисс Сальму С верхом на огромном осьминоге, крушащем Белый дом своими щупальцами, стал самой популярной обложкой «Нью-Йоркера» за год. Журнал «Тайм» изобразил её многорукой индийской богиней с щупальцами вместо рук, Женщиной-Осьминогом, перед поцелуем которой невозможно устоять, хоть он и убивает поцелованного.

Шоу продержалось пять сезонов, а по его окончании мисс Сальма Р сбросила шкуру своего альтер эго Сальмы С и явилась миру вполне готовой суперзвездой. В этот момент она, вопреки всем советам, решила оставить актёрскую карьеру, Лос-Анджелес и киноиндустрию, переехать в Нью-Йорк и вести собственное дневное ток-шоу на кабельном телеканале, четыре дня в неделю: шоу, хозяйкой которого будет она сама, чтобы никогда больше не работать на кого-то другого. Кроме того, в этот момент она продемонстрировала абсолютную независимость и силу личности людям, считавшим, что это они привели её к успеху, убеждённым, что она всем обязана им, и потому им принадлежит, мужчинам, знавшим, что им никогда с ней не переспать, а потому стремившимся обладать ею другими способами, агентам, менеджерам, юристам, редакторам и продюсерам, пиарщикам, раскручивавшим участников и само шоу в кабельных сетях, а также высокопоставленным особам, никогда не называемым, но стоящим в основании всего, грызущим, словно Нидхёгг, корни Мирового древа – то есть богатым, очень богатым и умопомрачительно богатым людям, владеющим людьми, владеющими людьми, владеющими сетью, владеющей шоу, сделавшим её той, кем она стала. Проигнорировав их всех, она запустила собственное шоу и за три года превратилась в самую влиятельную женщину Америки, за исключением, разумеется, Опры, которая быстренько назначила Сальму своей единственной возможной наследницей и, таким образом, прочно закрепила за ней второе место.

В её новой инкарнации всё было в точности так, как велела мисс Сальма Р, за одним исключением. Она хотела назвать шоу «Меняя историю Америки», или лаконичнее – «Меняя Америку». Но единственный американец, которому она доверяла, тот, кто когда-то приехал к ней в Мумбаи/Бомбей и уговорил уехать за полмира, сделать шаг с обрыва в неведомое, а теперь стал президентом её компании, сказал, что это всё никудышные, хитрожопые, либерастические, легко забываемые названия. В этом, одном-единственном случае она согласилась с американцем, и шоу назвали проще: её именем. «Сальма».

—

Офис популярного шоу, разместившийся в переоборудованных помещениях бывшего склада в Манхэттене, трещал по швам, поскольку численность персонала, нужного, чтобы открывать, читать, распределять по категориям и оценивать ежедневно поступающую бурным потоком почту, выросла до трёхсот шестидесяти пяти человек, вынужденных делить своё внимание между сообщениями на сайте, в социальных сетях и на бумаге, всё ещё составлявшей основную массу входящей корреспонденции и требовавшей целой флотилии автопогрузчиков, чтобы перевозить её от трейлеров перевозчиков до этажа читателей почты, триста шестьдесят пять мешков почты в день, целый год мешков с почтой прибывал каждое утро каждого дня целый год. Стало ясно, что один человек не в состоянии контролировать такой вал корреспонденции, и специалисты сообщили мисс Сальме Р, что им придётся отсеивать и отбирать некий объём писем, доступный для её личного рассмотрения, поскольку если она хочет сама сидеть с каждым из трёхсот шестидесяти пяти чтецов и решать, какие из писем, электронных писем, текстов и твитов заслуживают ответа, приглашения или даже съёмки по их теме специального шоу, на это потребуется явно больше двадцати четырёх часов в сутки, для чего нужно прогнуть под себя законы времени, на что она заявила: «Тогда именно так и будет, поскольку это нужно мне». Понедельник был единственным рабочим днём, когда шоу не выходило в эфир, и благодаря силе воли мисс Сальмы Р законы природы в офисе «Сальмы» по понедельникам действительно отступали, так что вдобавок к обычной подготовительной работе по выпуску шоу у неё была масса времени на то, чтобы подойти ко всем трёмстам шестидесяти пяти рабочим местам приёмщиков почты и принять решение по каждому входящему письму. Часы капитулировали перед темпоральным абсолютизмом мисс Сальмы Р, прекратили спорить и даже не пытались идти в нормальном темпе, так что когда люди поворачивались к ним, чтобы узнать время, часы показывали то, что было нужно показать, и, несмотря на порождённый таким отречением хронометрический хаос, позволяли каждому добраться до дома вовремя.

Мисс Сальма Р обожала американские письма. В большинстве писем женщины доверяли ей свои секреты, свои беспокойства насчёт веса, мужей, похотливых боссов, детей и потери веры в будущее, в котором всё станет лучше, чем сейчас; да и мужчины, неграмотно, зато эмоционально, поверяли ей свои неудачи, и сексуальные, и профессиональные, боязнь за себя и за свои семьи, неприязнь к другим американцам, не разделяющим их взгляды, и мечты о красотках и крутых тачках. На её долю выпало успокоить душевную боль Америки, усмирить её ярость, порадоваться её любви. Особую слабость она питала к историям недавних иммигрантов и время от времени посвящала им специальные выпуски «Имми-грация!».

Её аудитория была письмами во плоти. Она ухаживала за их домашними питомцами, ела приготовленные ими блюда, поздравляла их с успешными изменениями пола и сдачей экзаменов, молилась с ними их богам и знакомила их со знаменитостями, которые приходили на каждый её выпуск, улыбались и рассказывали смешные истории. Письма показывали ей, что материальное благополучие Америки обеднило духовную жизнь американцев, но она видела и то, что это благополучие вовсе не распределялось равномерно по всей огромной нации, и что отсутствие материального благосостояния также обедняет духовно. Она любила объятия и поцелуи, и, несмотря на молодость, её быстро стали считать мудрой, а Америка писем постоянно искала мудрую женщину, которую стоит послушать, вечно ждала нового голоса, который позволит ей снова почувствовать себя богатой. В наступившие тяжёлые времена она несла радость. Лавина писем заставила её поверить в собственный дар. Любви и заботы ей хватит на всех. Своими руками она утолит всю боль Америки. Её грудь станет подушкой для Америки. Письма позволяли ей проявить себя максимально полно. (Конечно, ей приходилось иметь дело и с собственными демонами, но когда она занималась демонами Америки, её собственные словно отступали, во всяком случае, временно. О её демонах мы вскоре ещё поговорим.)

Две категории писем отличались от прочих – любовные письма и письма ненависти. При этом более прямолинейные письма, наполненные ядом, беспокоили её меньше. Безумцы, религиозные фанатики, завистники, люди, сделавшие её воплощением своего недовольства, расисты, женоненавистники – обычный набор. Она передавала их команде безопасников и выбрасывала из головы. Далёкие влюблённые тревожили больше. Многие на самом деле были влюблены в самих себя и давали понять, что делают ей одолжение, награждая своей любовью. Другие просто по умолчанию считали, что их предложение будет встречено благодарным согласием. Третьи умоляли. Вложенная фотография обычно оказывалась ошибкой. Порнографическая фотография – грубой ошибкой. Потоки хвастовства, самонадеянности и безнадёжных прошений вгоняли её в депрессию из-за собственного образа, который она видела в этих навязчивых взглядах. Неужели она настолько мелка, что не умеющие плавать считают себя вправе полоскать в ней ноги? Неужели она настолько плоска, что они считают, будто её можно сложить и засунуть в карман? Она хотела знать, какой кажется другим, но приобретаемое таким способом знание оставляло на сердце тяжесть.

Часть любовных писем по-прежнему приходила на имя её персонажа из «Пяти Глаз», Сальмы С. Авторы таких писем казались особенно глубоко погружёнными в фантазию, они считали себя секретными агентами, двойными или тройными, с претензиями на принадлежность к тайному миру, предлагая в качестве подтверждения подробные сведения о своём патриотизме, умении обращаться с оружием или оставаться незамеченными в толпе. Она должна их полюбить, утверждали парни (и женщины) «Пяти Глаз», ибо кто ещё поймёт её так, как они? «Мы такие же, – заявляли подобные влюблённые. – Я точно такой же, как ты».

Сообщения в твиттер, обычно анонимные, приходили от пятнадцати-сорокапятилетних мужчин-одиночек, живущих с родителями в каком-нибудь Урюпинске, Арканзас, или Мухосранске, Иллинойс. Все они были на грани или за гранью грамотности. Америка больше не учила своих влюблённых правописанию. Не учила она и слитному написанию. Прописные буквы устарели, как печатные машинки или копирка. Любовнички, писавшие отдельными печатными буквами, не смогли бы прочесть любовные письма предыдущих поколений. Курсив мог с тем же успехом быть марсианским или греческим языком. К таким корреспондентам мисс Сальма Р, чьей главной фишкой была эмпатия, к собственному ужасу, чувствовала лишь лёгкое презрение.

Редко, крайне редко приходили письма, совершенно отличные от других, вроде «уникальных» в «Улице Сезам». Когда такое случалось, мисс Сальма Р (может, лишь на мгновение) уделяла им всё своё внимание. Одним из таких посланий стало первое письмо от человека, подписавшегося «Кишот». Прежде всего в глаза мисс Сальме Р бросился восхитительный почерк. Ручка, написавшая письмо, вооружённая пером с толстым кончиком, заслуживала уважения к себе, позволяя автору создавать настоящие шедевры каллиграфии, словно он извещал о свадьбе или приглашал её на первый бал. И сам текст был необычным. Одно из редких любовных писем, это не было ни нахрапистым, ни просительным, и ничего не додумывало о ней самой.



«Моя дорогая мисс Сальма Р,

Этим письмом я хочу Вам представиться. Этой рукой я объявляю Вам о своей любви. В ближайшее время, по мере моего приближения, Вы увидите, что я настоящий человек, и что Вы должны стать моей. Вы – моя чаша Грааля, и я отправляюсь в крестовый поход. Преклоняю голову перед Вашей красотой. Навеки остаюсь Вашим рыцарем.

Отправлено улыбкой,
Кишот»



Бумага, на которой было начертано столь изящное послание, представляла собой вульгарную противоположность написанному: дешёвый листок из мотеля с оторванным адресом. По ряду признаков мисс Сальма Р определила, что писал человек пожилой, человек из рукописной эпохи, обладатель хорошей перьевой ручки, который переживает тяжёлые времена и от одиночества слишком много смотрит телевизор. Выбор псевдонима навёл на мысли об образовании, судя по построению фраз, не американском. Она даже осмелилась предположить, что автор письма имеет с ней нечто общее: что английский язык ему не родной, он не слышал его в колыбели, а выучил позже. Об этом говорили и синтаксис (американский английский допускает куда более свободные конструкции), и правописание (невероятно идеальное). Единственной загадкой была подпись, «отправлено улыбкой», не слишком подчинявшаяся английской грамматике. Нашего героя-глупца сразу и порадовал бы, и шокировал тот факт, что эти пятьдесят девять слов, шестьдесят, если считать с подписью-псевдонимом, казавшиеся ему плащом-невидимкой, под которым он хотел некоторое время скрываться, открыли о нём столь многое. Она отметила его и сосредоточилась на его письме: это хорошо. Но он словно оказался прямо перед ней голым и тщедушным: это плохо. Так или иначе, он обо всём этом понятия не имел, так что мы можем на время оставить его – невинным, надеющимся на успех и верящим, что она о нём ничего не знает. Мы также можем уберечь его от знания того, что сказала далее мисс Сальма Р.

«Уберите туда, где мы сможем это найти, – сказала она сотруднику, на чей стол приземлилось письмо Кишота. – На его счёт у меня нехорошее предчувствие. Сообщите, если он напишет снова».

Потом понедельник закончился, она вышла из здания в ожидавший «майбах», опустилась на мягкое заднее сиденье, поднесла к губам грязный мартини (до краёв, с оливками), ждавший её на подлокотнике, и Кишот вылетел у неё из головы.

– Добрый вечер, мисс Дэйзи, – приветствовал её шофёр.

– Хватит болтать ерунду, Хоук, – ответила она. – Это меня бесит.



Глава ЧЕТВЁРТАЯ
—
Сестра Брата вспоминает их ссору и оказывается вовлечённой в новое препирательство



Англия – другая страна. Там всё делают по-другому.

Да: нам придётся прожить какое-то время среди англичан, народа, долго считавшегося самым прагматичным и здравомыслящим, ныне, увы, разорванного на куски диким, вызванным ностальгией решением относительно его будущего; а именно в Лондоне, некогда приятнейшем из городов, но теперь изуродованном пустыми многоквартирными домами заграничных богачей, китайцев, русских, арабов, поместивших свои деньги в эти здания, словно деньги были армадами невидимых автомобилей на странных парковках; в Лондоне, на улице в западной части города, в квартале, некогда известном длинноволосой богемой, выходцами из Вест-Индии и причудливыми магазинчиками, но ставшем дороговатым для всех, кроме обладателей аккуратных коротких стрижек, на смену причудам пришли безликие фасады ателье и шикарных кормушек, а давно вытесненные на обочину уроженцы Вест-Индии теперь, вследствие дикого, вызванного ностальгией решения относительно будущего страны, вновь ощущали неуверенность и враждебность. Раз в год на улицах квартала гулял карнавал по обычаям далёких Ямайки и Тринидада, но смешанная культура, апофеозом которой выступал карнавал, уже изменилась и служила, как с огорчением считали некоторые, лишь печальным напоминанием о временах до разлома страны надвое. Но надо признать: и две другие страны, о которых у нас идёт речь, перенесли ужасный разлом, терпели такие же несогласия и ещё больше насилия. В одной из этих других стран белые полицейские то и дело убивали чёрных граждан, или задерживали их в холле отеля за преступный звонок маме, а детей убивали в школах благодаря конституционной поправке, упрощавшей убийство детей в школах; а в другой стране фанатики священных коров линчевали мужчину за преступное хранение на кухне мяса, которое они сочли говядиной, а восьмилетнюю девочку из мусульманской семьи изнасиловали и убили в индуистском храме, чтобы преподать мусульманской части населения урок. Так что, возможно, эта самая Англия оставалась далеко не худшим местом, и возможно, этот самый Лондон оставался далеко не худшим городом, несмотря на участившиеся преступления с применением холодного оружия, и возможно, этот квартал в западном Лондоне оставался вполне приятным кварталом, где вполне можно жить, и возможно, со временем станет полегче.

Если позволите, любезный читатель, одно отступление: Мне могут сказать, что истории не должны так расползаться, что они должны произрастать в том или ином месте, пускать корни там или тут и расцветать на одной-единственной почве; но очень многие сегодняшние истории именно множественные, расползающиеся, и должны быть именно такими, поскольку человеческие жизни и отношения переживают ядерный распад, семьи разделяются, миллионы и миллионы людей отправляются по всем четырём углам (предположительно круглого, а потому углов не имеющего) земного шара, кто по необходимости, кто по доброй воле. Такие поломанные семьи могут оказаться лучшими линзами, через которые можно рассмотреть поломанный мир. А в поломанных семьях – поломанные люди, поломанные утратой, бедностью, дурным обращением, неудачей, возрастом, болезнью, болью и ненавистью, но пытающиеся, несмотря на всё это, цепляться за надежду и за любовь, и такие поломанные люди – мы, поломанный народ! – могут стать лучшими зеркалами нашего времени, сверкающими осколками, отражающими правду, куда бы мы ни отправились, где бы ни приземлились, где бы ни остались. Ибо мы, мигранты, стали семенами, разносимыми ветром, дуновение, и лёгкий бриз несёт нас, куда хочет, пока мы не окажемся в чужой почве, где слишком часто – как, например, сейчас в этой самой Англии с её дикой ностальгией по воображаемому Золотому веку, когда все настроения были англо-саксонскими, а вся английская кожа белой – нас заставляют чувствовать себя нежеланными гостями, какие бы прекрасные плоды ни свисали во фруктовых садах с ветвей деревьев, в которые мы превращаемся, вырастая.

Итак, продолжаем: Здесь, в том самом квартале западного Лондона, мы можем проникнуть в просторную квартиру над рестораном – причём тем самым рестораном, в котором много лет начинался карнавал! Квартира славится двумя этажами и обширной террасой на крыше, поперечной конструкцией шириной в два дома. Потолок нижнего этажа пробили, чтобы образовать одну наполненную светом комнату с высоким потолком, и мы видим, как в северо-восточном углу большой комнаты в кухне открытой планировки возле бара смешивает себе грязный мартини (до краёв, с оливками) Сестра – да-да, близняшка Автора, Сестра Брата – явно иммигрант, очевидно, из Южной Азии, а ещё успешный адвокат, активно интересующаяся вопросами гражданских прав и прав человека, несгибаемый борец за права меньшинств и городской бедноты, много времени уделяющая оказанию бесплатной юридической помощи; и не будет преувеличением сказать, что в голове у неё, как бывало довольно часто, крутились мысли, схожие с изложенными выше. О её внешности, пожалуй, следует сказать только, что совсем недавно она решила перестать красить волосы, и ей ещё предстояло привыкнуть к беловолосой незнакомке в зеркале – к её матери, сказали бы мы, глядя на неё сквозь годы и сквозь зеркало. А теперь, когда мы её представили и поместили в некий контекст, давайте оставим её потягивать выпивку в ожидании гостей к ужину, а сами вернёмся на эти укромные страницы, чтобы продолжить рассказ о ней.

—

Сестра иногда думала о своём брате, но обычно с каким-то презрительным раздражением. Она засунула его на чердак своих воспоминаний вместе с другими обрывками первых лет жизни: их бомбейским миром, радиолой, танцами. Чувством, что она вторая после брата, получавшего привилегии, которые ей не предлагали. Она выкарабкалась из ловушки, сделав выбор, не одобренный родителями (подробнее о том, что она выбрала, будет рассказано во благовремении), зарабатывая большую стипендию, чтобы платить за британское юридическое образование, против которого они возражали. Теперь, после долгой замечательной карьеры, корни её здесь, в этой квартире, на этой улице, в этом квартале, в этом городе, в этой стране, при всех их недостатках. Старый мир исчез, а с ним и её родители и Брат. Детство стало просто историей, которую можно рассказывать за обедом: историей о лицемерии и двойных стандартах предположительно свободомыслящей индийской интеллигенции. Она решительно оставила его позади и сделала свою жизнь своими руками. Во всяком случае, так она часто говорила сама себе. Но правда заключалась в том, что она до сих пор чувствовала, как прошлое движется в крови, словно тромб. В любой день оно может добраться до сердца и убить её.

После смерти родителей именно ей, как более «хозяйственной» из близнецов (авторишка второсортных шпионских романов был, очевидно, слишком большим Художником для всего этого), выпало заниматься всем, чем нужно было заняться, и когда она сделала всё это, когда похоронила мать и сожгла отца, распродала семейную собственность, нашла новых хозяев для «Брата Зайвара» и «Тортов и Антиквариата» и организовала вечер памяти, на котором лучшие и виднейшие люди города рассказывали забавные истории про Па и Ма и оплакивали их так, как те бы хотели, танцами; и после всего этого, когда всё было сделано, когда она организовала то, что Брат в своей грубой манере обозвал «делёжкой добычи», её брат-близнец позвонил ей в последний раз и сказал непростительное.

«Это что вообще такое?»

«Что такое что?»

«Перевод, который только что упал на мой банковский счёт».

«Твоя доля».

«Моя доля чего?»

«Сам знаешь, чего. Всего».

«Моя доля чаевых гардеробщика? Моя доля свиньи-копилки? Моя доля мелочи в их карманах? Моя половина стоимости радиолы? Моя...»

«Твои пятьдесят процентов имущества».

«А твоя доля? Девятьсот пятьдесят процентов?»

«Ясно. Ты меня обвиняешь».

«Именно так, чёрт возьми. Ты предлагаешь мне семечки и говоришь, что это бриллианты. Подсовываешь дешёвую подделку и заявляешь, что это Мона Лиза. Суёшь мешок мусора и утверждаешь, что это полсостояния. Ты мошенница. Ты настолько загребущая мошенница, что даже не пытаешь сделать своё мошенничество убедительным. Может, мне стоит созвать пресс-конференцию и сообщить миру, что моя выдающаяся Сестра, великий борец за права человека, заступница неудачников, сраная рыцарша британских нацменьшинств в сияющих доспехах, сраная темнокожая Ланселотта, лучшая подруга пакис, почётная вест-индская индианка, готовая всегда придти на помощь, как только какой-то африканской стране нужно написать конституцию, подвижница свободного слова, беспристрастная противница религиозного фанатизма и белого расизма, Боудикка постколониального мира, – просто-напросто мелкий жулик, захапавший семейное наследство. Отдай все причитающиеся мне деньги, или увидишь своё имя на первых страницах».

Гнев был её слабостью. Она знала это. Она запихивала его как можно глубже, к самым корням своего существа, потому что только дай ему волю, она зеленела, вырастала из лопавшейся рубашки и становилась Невероятным Халком. Гнев прорывался наружу редко. Но сейчас прорвался. Гнев Брата был детским утренником по сравнению с её гневом. Он пришёл с перочинным ножиком на разборку на пистолетах. Когда она начала говорить, когда её глоткой заревел Халк, он умолк. Она не сдерживалась. Его угроза была серьёзной. Если её близкий родственник предстанет перед публикой с такими обвинениями, последствия будут ужасны. Грязь прилипнет, и её политические оппоненты, недостатка в которых не было, учитывая большой общественный резонанс дел, за которые она бралась, с наслаждением воспользуются поводом напасть на неё. Пришло время Шемякина суда мгновенных решений, когда обвинение частенько равнялось обвинительному заключению. Она не может себе позволить миндальничать с ним. Она должна разрушить его волю идти дальше, вселить в его сердце неистребимый страх, достаточно сильный, чтобы заставить его отступить и навсегда заткнуть его жадный рот. Она говорила без остановки одиннадцать минут. Она чувствовала, как его страх течёт по телефонному соединению, цифровой страх, беспроводной страх, страх двадцать первого века. Под конец она заявила: «Не сомневайся ни секунды, я сделаю всё, чтобы защитить своё доброе имя. Абсолютно всё, мать твою». И повесила трубку.

Никакой пресс-конференции не было. Никакого дальнейшего общения не было. Прошло семнадцать лет, и вот она пьёт свой грязный мартини (до краёв, с оливками), ждёт гостей и внезапно погружается в прошлое.



Быть служителем закона в беззаконные времена – всё равно, что клоуном среди людей без чувства юмора: или совершенно излишне, или абсолютно необходимо. Она перестала понимать, какой вариант описывает её лучше. Сестра была идеалисткой. Она верила в верховенство закона как в один из двух столпов свободного общества, наравне со свободой слова. (Замечания такого рода редко позволяли себе в белом обществе Лондона из боязни показаться «поучающими» фарисеями. А в коричневых или чёрных кругах подобное замечание легко вызвало бы взрыв недоверчивого лошадиного хохота.) В результате её крайне удручали тенденции развития современного ей мира. И закон, и свободу повсеместно атаковали. Жестокое вырождение индийского общества, с одной стороны, укрепляло её решительный отказ иметь что-то общее с этой всё более ужасной страной, а с другой стороны, ранило её глубже, чем она готова была признать. Продолжающиеся конвульсии Америки вызывали у неё отвращение, а беззащитность иммигрантов перед оскорблениями и ещё худшими нападками занимала всё больше места в её ежедневной повестке дня. В плохие (три мартини) дни она была на грани отчаяния и говорила себе, что после стольких лет приходится признать, что она заблуждалась насчёт страны, гражданкой которой стала и которую считала своей. Когда-то она считала это место прибежищем разума и терпимости, добродушным и удобным для жизни, а теперь обнаружила, что оно ещё и (или не «ещё и», а «на самом деле») недалёкое, неадекватное и – для людей, лишённых величайшей из добродетелей, а именно правильного цвета кожи – совершенно неудобное для жизни. Когда её настигало подобное настроение, надёжнейшей опорой служил муж – судья Верховного суда Годфри Симонс. И вот он уже спускается по лестнице с верхнего этажа, где готовился к приёму гостей. Сегодня на нём платье в пол от Вивьен Вествуд, жемчуга и новые туфли на высоких каблуках. Для его жены это важный вечер, и ради неё он должен выглядеть идеально. Увидев его спускающимся, она тихо восхитилась.

– Великолепно выглядишь, Джек, – сказала она. – Достойно, очаровательно. А туфли!

– Благодарю, Джек, – ответил судья. – Достоинство и очарование – наше всё.

Они называли друг друга не «дорогой–дорогая», не «милый–милая», а «Джек». Их маленький секрет. У них было столько общего. У них был один любимый напиток, в ресторанах они всегда заказывали одинаковые блюда, а когда их спрашивали о любимых книгах, отвечали одинаково, не советуясь. «Волшебная гора», «Госпожа Бовари», «Дон Кихот». О, если вам нужен английский писатель, то есть только один, ответили бы они, а потом воскликнули в унисон: «Троллоп!» Их вкусы в одежде также совпадали. Называть друг друга одним именем явно имело смысл.

За порогом судья носил костюмы в тонкую полоску с Сэвил-Роу и изготовленные на заказ туфли, и со своей серебристой гривой выглядел как нельзя более по-судейски. Даже дома большую часть времени он одевался обычно – в поло с короткими рукавами и брюки. Платья и драгоценности предназначались только для званых вечеров. Парик он не носил никогда. Он не пытался быть женщиной. Он просто был мужчиной, любившим иногда надевать женскую дизайнерскую одежду. Все это знали, и никто не обращал на это внимания. В конце концов, поговаривали, что сам принц Чарльз, большой поклонник исламской культуры, принимает гостей в Хайгроуве одетым, как арабский шейх. Тут почти то же самое, но куда более английское.

В дверь позвонили. – Готова, Джек? – спросил он Сестру.

– Готова, Джек, – ответила она.

В Большом зале Миддл-Тэмпла – «её» судебного инна – в 1601 году, возможно, даже 6 января, «Слуги лорда-камергера», шекспировская «компания актёров», дали самое первое представление «Двенадцатой ночи» перед королевой Елизаветой I, самой Глорианой, и группой VIP-гостей: имена некоторых из них перекликались с именами персонажей пьесы. Сам Шекспир мог играть Мальволио. Четыре сотни лет спустя Сестра находилась в Большом зале, когда видная театральная компания восстановила некоторые сцены первоначальной постановки, сделав их сердцевиной вечера, организованного для сбора средств. За столом с ней сидели звёзды сцены Вест-Энда, а по правую руку – плотный украинский олигарх, который заявил, что любит Шекспира («Вы видели Иннокентия Смоктуновского в русском фильме «Гамлет»? Нет? Разочарование!»), не понимал пьесу («Но в этой истории нет двенадцати ночей! Разочарование!»), не одобрял переодевания, сделав несколько трансфобных замечаний («Мужчины вместо женщин! Разочарование!»), и совершенно испортил ей вечер. На следующий день она позвонила пригласившему её финансовому директору театральной компании и довольно сдержанно поблагодарила за приглашение. «Нет-нет, это Вам спасибо», – ответил он. «Меня-то за что благодарить?» «За то, что сегодня утром разочарованный человек, с которым Вы проговорили весь вечер, прислал нам чек на девятьсот тысяч фунтов». Тогда она была моложе, ей говорили, что она красива, хотя она всегда в этом сомневалась. Так или иначе, история стала анекдотом, и вот уже она рассказывает его компании аристократов, собравшихся, чтобы предложить ей место на поперечной скамье Палаты лордов, а затем и пост спикера верхней палаты. Она станет всего лишь второй женщиной в этой должности. Она словно совершила одиночное восхождение на Эверест без кислорода. И вдруг, оказавшись на вершине, обнаружила, что думает о Брате, поскольку до неё внезапно дошло, что «Двенадцатая ночь» – про брата и сестру в разлуке, когда каждый считает другого погибшим. И после множества запутанных приключений они радостно и счастливо воссоединяются. При мысли о собственной, весьма отличной, ситуации ком встал у неё в горле. Говнюк-братец, который так и не извинился за свою клевету, даже не подумал извиниться. Братец-неудачник, пытающийся заработать на жизнь третьесортными книжками и боящийся, без сомнений, что в тяжёлые времена, когда издателям приходится затягивать пояса, его карьере придёт конец. Братец, относящийся к ней как к мёртвой. (Надо признать, большую часть времени она отвечала любезностью на любезность.) О чём он думает, вламываясь к ней посреди её великого вечера? Он призрак, хуже призрака, ожившее привидение. Почему именно в этот вечер он решил напасть на неё, залить дождём её парад?

Когда она очнулась от краткого наваждения, среди собравшихся лордов разгорался спор. Самая младшая из пэров, британско-нигерийская баронесса Аретта Алагоа, вспоминала один из первых важных моментов карьеры Сестры. В начале 1980-х в дешёвом муниципальном жилье на севере Лондона вспыхнул пожар, семь семей погибли. Тогда около двухсот человек взяли штурмом местную ратушу и потребовали немедленно предоставить им и их детям надёжные и пригодные для жилья жилища. Сестра вошла в здание предложить свои юридические услуги, сразу стала официальным представителем группы, и её появления в СМИ оказались настолько эффективными, что вынудили муниципалитет действовать. – Для нас, подростков, Вы тогда стали звездой, – сказала ей Аретта Алагоа, – так что если Вы станете первым цветным спикером Палаты лордов, это будет очень, очень круто.

Собравшаяся группа пэров из разных партий должна была продемонстрировать Сестре широкую поддержку ожидавшегося назначения со всех сторон политического спектра. Коалиция, однако, была непростая, и тут старейший член группы, семидесятилетний консерватор лорд Фитч, бывший заместитель премьер-министра, нарушил строй.

– Не имеет никакого значения, цветная она или нет, – заявил он. – И вообще фраза идиотская. Разве не каждый человек цветной? Вот я, что – бесцветный?

– Кто мог бы сказать подобное о Вас, Хьюго? – Баронесса Алагоа не особо жаловала сарказм. – Но факт тот, что в настоящее время цветные с полным на то основанием чувствуют угрозу со стороны Вашей партии и её сторонников.

– Я не собираюсь мириться с каким-нибудь проклятым очковтирательством, – воскликнул старый Хьюго Фитч. – Я не поддержу никакую обратную дискриминацию.

– Инициативу равноправия.

– Обратную дискриминацию, – повторил он. – Всё, что меня интересует, это чтобы работу получил самый достойный, неважно, коричневый, жёлтый, розовый, зелёный, чёрный или синий.

– А ещё Вы сидите за её обеденным столом, – заметила баронесса. – Так что мне кажется, Вам было бы лучше подумать об этом до того, как придти сюда.

– Я здесь не для того, чтобы решать чёртову проблему иммигрантов, – чересчур громко сказал Фитч, стукнув кулаком по столу рядом с бокалом красного, в который подливали, возможно, слишком часто. – Болтая о том, как цветные получают привилегии, вы играете на руку врагу.

– И кто же, скажите на милость, этот враг? – очень спокойно спросила Аретта Алагоа. – Уж не Вы ли часом?

Слушая эту мелочную, горькую перепалку, под которой булькало ядовитое, ксенофобное ведьмино варево новой Англии, Сестра поймала весёлый взгляд мужа, и ей пришлось сдерживать мощный, явно украинский позыв крикнуть «Разочарование!»

Тогда старая добрая Англия – «давайте не будем раскачивать лодку!» – всё же взяла своё, гости сгладили острые углы и помирились, вечер закончился празднично, как ему и полагалось, и все разошлись по домам. Но она всё ещё чувствовала тревогу и рассеянность, не в силах сосредоточиться на предстоящем политическом возвышении, она падала в прошлое через кроличью нору. Насколько сильно продолжает она злиться на Брата? Можно ли непростительное всё же простить, или хотя бы забыть? Её дочь упрекала её в нежелании хотя бы попытаться заделать брешь. Дочь прочла несколько дядиных шпионских романов, они ей, удивительное дело, понравились, и она даже начала, к прискорбию матери, гордиться родственником-литератором. «Что бы там ни произошло, это было сто лет назад, – сказала она матери. – Ты вечно разглагольствуешь о Культуре Оскорблённости, «никто не имеет права не оскорбляться» и всё такое, но посмотри, ты уже затискала свою оскорблённость, словно щеночка. Давай уже. Если он умрёт, или с ним что-то случится, сама пожалеешь, что не сделала всё правильно».

Возможно, так и есть. А может, она больше боится самой себя, боится его способности вызывать в ней худшие реакции. Ну вот они встретятся, упадут друг другу в объятия, порыдают, посмеются и скажут, какими глупыми они были, оплачут ушедшие и пропавшие годы, расскажут друг другу о своей жизни, о детях, о любви, о работе, вернутся к детской любви большого-братишки-маленькой-сестрёнки, и сколько это продлится? Двадцать четыре часа? Сорок восемь? А потом он скажет что-нибудь, открывающее запертую дверь на тёмный чердак, и оттуда вырвутся ревущие чудовища, и после этого от них обоих мало что останется. Она боялась того, во что он может превратить её. Вот она, правда.

И печаль была не одна. Была ещё память о пощёчине.

—

Больше сорока лет назад Старого Художника С Грустным Лицом, великого представителя поколения индийских художников, испытавшего огромное влияние европейского модернизма и абстракционизма, изгнали из родной страны религиозные фанатики с ярко горящими глазами и освещёнными сиянием мракобесия лицами. Он бросил свой дом, сел в ночной самолёт до Лондона – и прихватил с багажом Сестру. Только тогда Па и Ма обнаружили, что Старый Художник С Грустным Лицом абсурдно, но неотвратимо влюбился в их дочь несколько лет назад, когда та ещё не достигла совершеннолетия, и что она поощряла его, несмотря на шестидесятилетнюю разницу в возрасте, поскольку видела в нём свой билет на волю, способ вырваться из клетки ограниченных родительских замыслов насчёт неё, свободу от предначертанных Джейн Остин будущих поисков мужа и детей. Он виделся ей благородным привратником огромного мира широких горизонтов и высоких небес, в котором она позволит себе вырасти, а своим крыльям развернуться, и тогда она сможет летать. Они тайно встречались до её совершеннолетия, она оставалась девственницей, пока он однажды не сказал ей, что, возможно, ему придётся скрыться за границей от безумцев, и тогда она перехватила инициативу и заявила, что не собирается тащиться через полмира со стариком, если ей не будет с ним хорошо в постели. Итак, она устроила Старому Художнику С Грустным Лицом пробы и объявила, что экзамен сдан, не cum laude, но вполне удовлетворительно, принимая во внимание все обстоятельства, так что, отлично, она едет с ним, и к чёрту всё остальное. За этим последовали тайная свадьба, паспорт с визой и ночной рейс, разбивший сердца родителей. В то время, в восторге от захватывающего приключения и переполненная юношеской обидой, она была счастлива нанести им ответный удар и ранить их, считая это достойной платой за их отказ вкладывать деньги в её мечты.

Единственным, кто разнюхал её любовные тайны, стал Брат. Приехавший домой из колледжа на долгие летние каникулы, он понял, что происходит, и однажды высказал ей всё с расширенными от глупого, консервативного страха глазами, и она приняла его вызов, не дала ему спуску, выпустила из себя Халка и запугала, заставив молчать. «Если скажешь хоть слово, – прошипела она, – я убью тебя, не сомневайся. Ты будешь спать в своей постели, я приду с кухонным ножом, и ты проснёшься мёртвым. Не сомневайся». В точности, как много лет спустя, после другого обвинения, она скажет ему: «Не сомневайся ни секунды, я сделаю всё». Он и не сомневался, ни в первый раз, ни во второй. Оба раза он держал рот на замке. И, несомненно, ненавидел её за это.

Через два месяца, вечером, когда она покинула родительский дом в последний раз, они были на какой-то вечеринке, и она надеялась улизнуть тихонько. Но едва она дошла до двери, вошёл Брат. Он догадался, что может случиться, и стоял в дверях, загораживая выход, раздуваясь от ощущения своей правоты.

«Уйди с дороги», – сказала она.

«Ты предательница, – сказал он. – Ты предаёшь всех нас. Ты мерзавка и предательница».

«Уйди с дороги», – сказала она.

Тогда он сделал нечто совершенно неожиданное, видимо, собрав в кулак всё своё мужество. Он шагнул к ней, очень быстро, чтобы она не успела отойти, и ударил её, один раз, очень сильно, открытой ладонью, по правой щеке. Удар чуть не сбил её с ног, и она почувствовала текущую из звенящего уха тонкую струйку крови.

«Теперь можешь идти», – сказал он и дал ей пройти.



После своего великого вечера она лежала в постели и глядела на люстру с позолоченными херувимчиками и цветами матового стекла. Он ударил её, да. Через две недели ей удалили из уха сгусток крови, и с тех пор у неё проблемы со слухом. Но её звёздным часом это не стало, хоть она и получила ту жизнь, которую хотела. Она не слишком хорошо обращалась со Старым Художником С Грустным Лицом после того, как закончила учёбу и поступила в Миддл-Тэмпл. Она погрузилась в новые заботы, а он почувствовал себя использованной вещью, которую готовы выбросить. Он всё понял, не просил её ни о чём, и долго не протянул. Четыре года спустя он умер во сне, оставив ей по завещанию достаточно, чтобы ей хватило на всю оставшуюся жизнь. Она стала адвокатом, придумала образ, в котором ей хотелось жить, вселилась в него, встретила судью, вышла замуж второй раз и родила ребёнка. А то, что Брат поднял на неё руку, непростительно. Или простительно? Проваливаясь в сон, она услышала, как детский голос в ней говорит: Возможно, я заслужила этот удар.

И тут же ответил взрослый голос: Нет, не заслужила.



У них с судьёй была общая черта: оба воспринимали закон как предмет возвышенной, вдохновляющей любви и поклонения, но одновременно вселяющий страх, считая его, в конечном счёте, сродни тому настроению (по Вордсворту), «В котором тяжкий, утомлённый вес / Всего невразумительного мира / Облегчен». Закон направлял её в большинстве случаев, но тут был бессилен. «Если он умрёт, или с ним что-то случится, сама пожалеешь», – говорила ей Дочь. Но кое-чего Дочь ещё не знала, поскольку ей не говорили.

Возможно, первым умрёт не Брат.

– Доброй ночи, Джек, – послышался голос судьи из его спальни. Спальни у них теперь были разные.

– Люблю тебя, – ответила она. Но не такого ответа он ожидал, поэтому, как человек привычки, не сказал ничего. Всё нормально. В его любви она не сомневалась.



Глава ПЯТАЯ
—
Кузен Кишота, «добрый» доктор Смайл – человек множества тайн



В большом и процветающем индийском землячестве Атланты (нас. 472 522) доктора Р.К. Смайла знали как «Маленького Короля». Парочка стариков помнила весельчака с таким именем с карикатур Отто Соглоу, мелкого полусферического монарха в красной мантии с меховым воротником и золотой короне с острыми зубцами, обладателя пышных, подкрученных вверх чёрных усов. Ему нравились невинные удовольствия и миленькие женщины. Если снять жёлтую корону, получится прекрасное описание миллиардера из Смайл Парафарма. Он любил игры из индийского детства, проделывал фантастические трюки на бильярдном столе в своём неоколониальном доме на Пичтри-Бэтл-авеню, спонсировал команду «жёстких теннисных мячиков» в Лиге крикета Атланты («Мы играем в любительский крикет, но носим профессиональную форму!») и время от времени устраивал соревнования по кабадди в Сентэниел-парке. Он был счастлив в браке со своей женой Хэппи, экспертом по бирьяни, но не мог устоять перед искушением пофлиртовать с любой привлекательной особой, встречавшейся на его пути, чем заслужил другое прозвище, использовавшееся только за глаза и в основном молодыми женщинами землячества: «Маленькие Длинные Ручки».

Несмотря на привычку лезть куда не надо, его ценили высоко: он поддерживал деньгами лучшую индийскую газету и веб-сайт Атланты, называвшиеся «Раджхани», «Столица», словно чтобы утвердить за Атлантой статус главного города индийской Америки, и большинство разраставшихся в городском землячестве ассоциаций, объединявших людей по месту рождения, а также по языку (бенгали, гуджарати, хинди, тамильский, телугу), касте, субкасте, религии и любимым домашним божествам (Деви, Шива, Нараяна, а мелкие группки посвящали себя Лохасуру, богу железа, Ходиялу, богу лошадей, и Хардулу, богу холеры). Он щедро одарял и мусульманские, и индуистские союзы, хоть и осуждал распространённое в этих краях восхищение индийским лидером Нарендрой Моди, его Бхаратия Джаната Парти (БДП) и её идеологическим родителем Раштрия Сваямсевак Сангх (РСС). Единственными собраниями землячества, в которых он вежливо отказывался участвовать, были те, на которых собирали деньги для отправки в Индию на поддержку этих организаций. Несмотря на это, он пользовался популярностью всего спектра индийцев Атланты, и даже объявлял себя объединяющей силой, способной сблизить семьдесят пять тысяч местных южноазиатских мусульман со ста тысячами их индуистских братьев и сестёр. Сам он был не слишком религиозен, и ни разу не заходил ни в одну из трёх дюжин мечетей города, даже в большую Аль-Фарук Маджид на Четырнадцатой улице. «По правде говоря, – доверительно шепнул он близкому другу, – (а) я не очень-то люблю молиться, и (б) храм Сваминараян мне внешне нравится больше. – Большой храм Кришны располагался в предместье Лилберн. – Но не втягивай меня во всё это, йар, – добавил он. – Я фармацевт. Я делаю пилюли».

По вопросам рецептурных препаратов он высказывался прямо, жёстко и, как показали дальнейшие события, совершенно нечестно. «Дома, в старые времена, – заявил он, выступая на одном из многочисленных публичных мероприятий землячества, – на каждом углу были будки, выдававшие лекарства без всяких записок от врача. Продавец возвышался над тротуаром, скрестив ноги, и решал вопросы лёгким движением руки. «Потом зайдёшь, покажешь», – говорил он, но когда ты приходил в следующий раз, он никогда не спрашивал предыдущий рецепт. А если ты просил двадцать обезболивающих, он спрашивал: «Чего так мало? Возьми всю коробку. Не утруждайся. Зачем ходить каждую неделю?» Это было плохо для здоровья пациентов, но хорошо для здоровья бизнеса. – На этом месте раздался ностальгический смех, но он помахал перед собравшимися шишками пальцем: – Леди и джентльмены, это не повод для смеха».

Позже, когда его бизнес полетел кувырком, люди говорили: «Да он словно открыто во всём признавался. Стоя прямо перед нами, будто бросая нам вызов. Строил из себя святошу и сам говорил, что жулик, да ещё рассказывал, где взял идею».

«Многие из нас в Америке преуспели, – продолжал он. – И я в том числе, слава Богу. Наша сегодняшняя жизнь – хорошая жизнь. Но многие из нас до сих пор считают, что наши корни в прошлом. Это не так. Наших старых мест больше нет, наши старые привычки совсем не в духе Америки, на наших старых языках уже не говорят. Только мы несём всё это в себе. Наши корни в нас самих и друг в друге. Благодаря этому мы способны двигаться, мы можем пойти дальше и завоевать весь мир».

Позже, когда его предприятия превратились в руины, люди говорили: «Он был слишком жадный. Хотел завоевать весь мир. Он и это нам говорил, стоя прямо перед нами, сознавался во всём. Но мы были слишком глупы, чтобы понять».



Прежде, чем идти дальше, мы должны возразить доброму – или, как выясняется, не такому уж доброму – доктору Смайлу и настоять на значимости его исторических корней, или, во всяком случае, корней, которые он объявлял своими, когда хотел иметь корни. Мы упоминали выше (см. главу 2) его предполагаемого предка, которому на заре двадцатого века отказали в американском гражданстве на том основании, что он не был свободным белым человеком. Сейчас мы сорвём покров анонимности с этого индивида, словно покрывало с позолоченной клетки, и запертая птичка запоёт. Звали его, как мы смогли установить, Дулип Смайл, и впервые он появляется в Лондоне, шеф-поваром сначала в «Савое», затем в «Сесиле» – крупнейшем по состоянию на 1896 год отеле Европы. Хозяин «Шерри», одного из лучших тогда ресторанов Нью-Йорка, привёз этого прото-Смайла с его английской женой на угол Сорок четвёртой улицы и Пятой авеню, чтобы познакомить американское нёбо с индийскими вкусами. (Кстати, английская жена! В расовую смесь попадает неожиданный ингредиент. Но мы продолжаем.) Странное имечко, Дулип Смайл, потому что если, как утверждал доктор Смайл, «Смайл» произошло от «Измаил», то «Дулип» могло быть сокращением от «Дулипсинхджи» (как великий крикетист), а это имя индуистов-раджпутов; тогда как Первый Смайл приехал, по всей видимости, из Карачи. Когда доктора Р.К. Смайла спрашивали о странных противоречиях в имени его предполагаемого предка, он только пожимал плечами. «Копните на несколько поколений вглубь любую семью индийских мусульман, – говорил он, – и найдёте обращённого». В дальнейшие объяснения и обсуждения он не вдавался.

Важным для него было то, что Дулип Смайл стал звездой, селебрити-шефом ещё до появления термина, особенно любимым женщинами, в частности, за публичные заявления, что его еда улучшает внешний вид и привлекательность женщин, которые её едят, а соус карри, возможно, обладает свойствами афродизиака. Мнение английской жены о его отношениях с женщинами история не сохранила. Однако в неизвестный день она отбыла восвояси, что достаточно ясно выражает её чувства; тогда шеф-повар Смайл начал жениться и разводиться с целым рядом всё более молодых американских леди. Ещё он стал звать себя князем. Князь Дулип Смайл, четвёртый сын эмира Белуджистана. (Он им не был.) Он утверждал, что получил диплом в университете Кембриджа (не получал), и объявлял себя другом короля Эдуарда VII. (Удивительно, но этот пункт его вымышленной биографии был отчасти правдив: король действительно согласился быть его покровителем, по крайней мере, на время, пока не выяснил, что большинство претензий Дулипа Смайла дутые.) Но золотая эра шефа – каких-то несколько лет – подходила к концу. У него начались проблемы с законом.

После того, как его прошение о гражданстве отклонили, он вернулся в Англию, а затем вновь прибыл в Америку с загадочно огромной свитой. Тогда в Америке действовал закон, согласно которому предложение работы как предлог для иммиграции каралось штрафом в тысячу долларов. От Дулипа Смайла такие предложения получили двадцать шесть человек. Он заявил, что никому работу не предлагал, а свита состоит из обычных туристов; туристов и друзей. Власти на это не купились. Ресторан «Шерри» под угрозой штрафа в двадцать шесть тысяч долларов (семьсот тысяч долларов на сегодняшние деньги) прекратил сотрудничество с шеф-поваром Смайлом, тот начал сдавать, в конце концов вернулся в Индию со своей последней американской женой и исчез со страниц истории. Если он и оставил в Америке детей, имена их не сохранились.

Индийцам Атланты эта история долго оставалась неизвестной. Доктор Смайл предложил им весьма приглаженную версию, которую они приняли без вопросов. Кулинарные триумфы описывались подробно; обман, жульничество и махинации оставались за кадром. Только после того, как случилось то, что случилось, предприимчивый исследователь раскопал подлинную историю Дулипа Смайла и установил, что никаких удовлетворительных подтверждений родства фармацевтического миллиардера со знаменитым шеф-поваром не обнаружено. И снова индийцы Атланты качали головами, удивляясь собственному желанию быть обманутыми. «Он не просто решил заявить о своём родстве с жуликом, но и само это заявление оказалось жульническим, – писала индийская газета. – Просто образец дерзости: он открылся нам полностью, но ослепил нас своим очарованием. Так он взлетел высоко-высоко. Но сейчас он пал».



В последнее время жена вознесла его имя ещё выше. Его сыновья оставили дом и отправились в колледж изучать полезные предметы, деньги и механизмы, но их мать, миссис Хэппи Смайл, любила искусство, и теперь, когда её гнездо опустело, заявила мужу, что им нужно активнее втягиваться в этот мир, хоть он и считает искусство бесполезным, а людей, занимающихся искусством, бесполезными людьми. Поначалу он с порога отверг её желание учредить семейный фонд поддержки искусств, но она настаивала, а узнав об активной благотворительности семейства ОксиКонтин, увидела в этом свой шанс, справедливо предположив, что в муже удастся пробудить дух соперничества. В саду за их домом на Пичтри-Бэтл-авеню, под кустом рододендрона, за мятным джулепом в конце трудового дня она пошла в атаку. – Мы должны отдавать, правда ведь, – начала она. – Это правильно, так надо делать. – Он нахмурился, дав ей понять, что легко не будет. Но она упрямо сдвинула челюсти и нахмурилась в ответ.

– Что отдавать? – спросил он. – Что мы такого взяли, что нужно отдавать?

– Не в этом смысле, – сказала она самым ласковым голосом. – Я хочу сказать, мы должны от щедрот своих отдавать обществу за много-много даров, которые мы получили.

– Не получал я от общества никаких даров, – буркнул он. – Всё, чего я добился, заработано в поте лица.

– ОксиКонтин хандаан, они отдают много, – она зашла с туза. – Их фамилию так сильно-сильно уважают. Разве ты не хочешь, чтобы и твоё имя сильно-сильно уважали?

– Ты о чём? – в его голосе появилась нотка интереса.

– У них так много крыльев, – продолжала она. – В их честь названо крыло Метрополитен-музея, и крыло Лувра, и крыло Королевской академии в Лондоне. Птица, у которой так много-много крыльев, может летать высоко-высоко.

– Но мы не птицы. Нам не нужны крылья.

– В Тейт Модерн их именем назван эскалатор. В Еврейском музее в Берлине у них лестница. В их честь даже роза названа, розовая. И звезда в небе у них есть. У них есть столько-столько всего.

– Какое мне дело до астероидов и эскалаторов?

Она знала, что ответить. – Бренд, – воскликнула она. – Ты покупаешь права на наименование, твоё имя начинают любить. Его будут сильно-сильно любить. А любовь – это хорошо для бизнеса, правда? Очень-очень хорошо.

– Правда, – согласился он. – Любовь – это хорошо для бизнеса.

– Ну вот. Мы должны отдавать, правда ведь.

– Ты изучала этот вопрос, – догадался он. Она залилась краской и просияла.

– Опера, художественная галерея, университет, больница, – перечисляла она, хлопая в ладоши. – Все будут так счастливы-счастливы, и твоё имя станет известным-известным. И собирать художественные коллекции тоже хорошо. Сейчас на индийское искусство большой спрос, как и на китайское, но мы же должны свой народ поддерживать, правда ведь. Цены быстро растут, так что инвестиционный потенциал огромный. У нас на стенах столько места. А ещё мы сможем отдавать картины в долгосрочную аренду в лучшие музеи, и твоё имя будут сильно-сильно любить. Позволь мне сделать это для тебя. А ещё, – привела она решающий довод, – леди из мира искусства такие красивые-красивые. Вот и всё, что я хочу сказать.

Он любил свою жену. – Хорошо, – сказал он. – Крыло Смайла, пристройка Смайла, галерея Смайла, балкон Смайла, дворик Смайла, лифт Смайла, туалет Смайла, звезда Смайла в небесах.

Она начала петь. – Когда ты улыбаешься, – пела она. Это была их песня. – Когда ты улыбаешься.

– Весь мир улыбается с тобой, – закончил он.



Отлично. Самое время раскрыть несколько секретов, тщательно охраняемых доктором Р.К. Смайлом и руководителями высшего звена Смайл Парафармасьютикалз Инкорпорейтед. (СПИ, за что их все называли Спионами). Секреты эти в основном связаны с тайной жизнью главного продукта предприятия, InSmile(TM), сублингвального спрея фентанила, сделавшего компании состояние; хотя касаются они и других опиоидных препаратов, выпускавшихся на главной фабрике СПИ в Альфаретте, Джорджия (нас. 63 038). Это будет невесёлая история. В конце концов, речь идёт о человеке в зените карьеры, о щедром человеке, которого уважают и даже начинают любить. Подрывать репутацию такой персоны, открывать всем её глиняные ноги всегда неприятно. Такие разоблачения бросают тень на всё землячество, и многие считают их публичным полосканием грязного белья. Но если начинает рушиться фасад, появление грязного белья на публике – только вопрос времени. К тому моменту, как доктор Р.К. Смайл посетил своего родственника Кишота, чтобы положить конец их официальным отношениям, СПИ уже начал привлекать внимание властей, хоть доктор Смайл игнорировал их подозрения. В это же время миссис Хэппи Смайл начала энергично выступать благотворительницей искусства, и предлагаемые ей пожертвования уже послужили поводом для благодарных обсуждений возможной продажи прав на наименование планируемого нового крыла Смайла в Высоком музее и ожидаемой с нетерпением второй очереди пристройки Смайла к Центру исполнительских искусств Кобб-Энерджи; более того, какое-то время казалось, что город может дать добро на переименование Пембертон-плейс, городского центра, где размещались Мир Кока-Колы и Аквариум Джорджии. – Дай мне пять лет, – говорила она мужу, – и наше имя в Атланте станет громче Коки. – И всё же, и всё же. Молния может ударить с чистого неба. Пяти лет у доктора Р.К. Смайла не было.

Но давайте начнём с начала: давным-давно, когда он только начинал свой фармацевтический бизнес и приехал в Индию навестить родных и друзей, какой-то паренёк на улицах Бомбея раздавал визитные карточки. Он взял одну. «Вы алкоголик? – прочитал он на карточке. – Мы можем помочь. Позвоните по этому номеру, спиртное доставят вам на дом».

Прекрасная бизнес-модель, подумал он.

С тех пор эта карточка была с ним всегда. СПИ с невероятным успехом следовал прекрасной бизнес-модели, рассылая свою продукцию в весьма впечатляющих количествах даже в самые маленькие городки. После предъявления обвинений выяснились поразительные факты. Так, с 2013 по 2018 год СПИ каждые двенадцать месяцев отгружал по пять миллионов доз вызывающего сильное привыкание опиоида в аптеку Кермита, Западная Виргиния (нас. 400). Шесть миллионов доз опиоида отправились в аптеку Маунт-Гэя, Западная Виргиния (нас. 1 800). Позвоните по этому номеру, спиртное доставят вам на дом, вот уж воистину. Звонили очень многие врачи и аптекари.

Уникальной особенностью армии продавцов СПИ – особенностью, выделявшей их на фоне всей прочей фармацевтики – было то, что для вступления в неё не нужны были ни опыт продажи лекарств, ни даже диплом колледжа или университета. Требовались всего два качества. Нужно было быть одержимым и агрессивным, и нужно было быть очень красивым.

СПИ располагал самой привлекательной армией продавцов во всей Америке. (Один из их главных конкурентов, «Мерк», пошёл по тому же пути, но СПИ отличался гораздо большей целеустремлённостью и энтузиазмом.) Как выяснилось впоследствии, службу продаж СПИ в Восточном регионе, располагавшуюся в самой Атланте, возглавляла некая Доун Хо, работавшая ранее танцовщицей в «Дженниферз», стрип-клубе в Уэст-Палм-Бич, Флорида (нас. 108 161). В СПИ она отвечала за продажу по всему густонаселённому Восточному побережью препарата InSmile(TM), лекарства столь опасного, что для его выписывания существовал особый протокол. Руководитель национальной службы продаж доктора Р.К. Смайла выражал стопроцентную уверенность в её способностях. Сам руководитель национальной службы продаж по имени Айвэн Джуэл зарабатывал продажей аквариумов, устройствами по проверке апноэ во сне, а также онлайн-агентством по перепродаже билетов в Нью-Джерси, регистрацию которого отозвали после того, как компания два года подряд забыла сдать годовой отчёт. Он сам был тот ещё красавчик, типа Клинта Иствуда, как он любил говорить. «Что угодно за лишнюю пару долларов». Он соглашался с доктором Смайлом, что стрип-клуб во Флориде – не совсем то место, где Крупные Фармацевтические Компании обычно набирают персонал, но настаивал на чрезвычайной пользе Доун Хо. – Она очень дружелюбна, отзывчива, прекрасный слушатель, – сказал он. – Только представьте себе врачей, постоянно занимающихся обезболиванием. Дни напролёт, ночи напролёт вокруг них страшная агония и рак. И тут приходит красивая женщина, приятно отвлечься, это раз, а потом она хочет выслушать всю твою печаль, она хочет, чтобы ты сбросил напряжение, может, чуть потреплет по плечу, или ещё как, более чем приятно, это два, а потом она хочет продать тебе что-то, ты это покупаешь, бац, раз-два-три, готово. Она для меня финишёр. Я использую её (а) после первого контакта другого продавца, или (б) когда клиент не может решиться, вчера говорит «да», сегодня говорит «нет», нам нужно, чтобы завтра он сказал «да». Лучшее в таких случаях – прекрасная леди, которая заботится о тебе. Она как супер-яркая, и без обязательств, версия их жён.

Маленькому Королю, он же Маленькие Длинные Ручки, объяснение понравилось. «Если есть ещё такие, как она, – сказал он руководителю службы продаж, – берите всех».

Но одной лишь красотой армии продавцов – ярких женщин отправляли к работающим с болеутоляющими врачам-мужчинам, качков типа Клинта Иствуда к врачам-женщинам – не объяснить большие объёмы продаж. Красота вместе с одержимостью и агрессией: всё ещё маловато. Если хочешь впарить запрещённый препарат сертифицированному врачу-онкологу, нужно добавить целый ряд дополнительных технологий. Стимулы: это слово лучше слова «технологии». Набор дополнительных стимулов.

Бюро докладчиков придумал сам доктор Р.К. Смайл. На самом деле, идея была совсем не оригинальной. Мысль привлекать именитых врачей, чтобы они рекомендовали определённое лекарство другим, довольно стара. Устное слово всегда признавали самым эффективным инструментом маркетинга. Но если хочешь нарушать инструкции, хммм. Здесь уже граница. Может быть, даже пересечение границы, поскольку нарушать инструкции означало давать указания врачам прописывать лекарство при показаниях, отличающихся от указанных в инструкции по применению, для которых лекарство предназначено. Или, да, вообще без всяких показаний, закрывая глаза на использование препарата в рекреационных целях или, хуже того, на привыкание. Другим, более привычным термином для работы вне инструкции было бы «стать наркодилером». Или даже «стать наркобароном».

– Всю жизнь я пересекал границы, – заявил доктор Р.К. Смайл на открытии первой сессии СПРИЗ (Смайл Парафармасьютикалз: Расширяя Информацию и Знания) в Юрике, Монтана (нас. 1 037), самом небольшом собрании, когда-либо проходившем в историческом Общественном центре, одноэтажном бревенчатом здании в сельском стиле. – Я как-то прочёл в одной книге: когда летишь вокруг Земли и смотришь вниз, границ не видишь. Вот мой подход. Я против границ и за высокий полёт. – Таким был тайный дух СПИ. Все они там были птицами высокого полёта и против границ.

После встречи в Юрике доктор Р.К. Смайл выделил на бюро докладчиков бюджет в размере трёх миллионов долларов. Со временем проект становился всё более изощрённым. Определяли кандидатуры врачей, бронировали места, платили за выступление, а затем, увы, слишком часто, собрания, к сожалению, не удавалось провести из-за непредвиденных обстоятельств, но условия договоров с врачами гласили, что плата за выступление не подлежит возврату. Бюджет в три миллиона долларов в год, выдаваемых солидными порциями, скажем, по 56 000 долларов за год, или по 45 000 долларов за год, или 33 000 долларов за год, или 43 000 долларов за год, или даже 67 000 долларов за год, в обмен на запланированные доклады, которые в действительности не нужно читать! Такой бюджет предлагал весьма привлекательные для многих врачей возможности. Такой бюджет покупал – или, если использовать более аккуратный термин, бронировал – некоторых весьма опытных врачей. И это были крутые врачи, готовые получать столь существенные суммы в обмен на прописывание InSmile(TM) вне инструкции, желающие рекомендовать подобные действия другим врачам и готовые к любым горячим последствиям.

Да, к сожалению, к некоторым из них приходили с проверками из медицинских коллегий штатов, но они справлялись с этим! Они платили штрафы и продолжали работать. Да, к сожалению, в худших случаях применялись меры дисциплинарного воздействия, когда, к сожалению, некоторые крутые врачи заходили чересчур далеко! Когда, к сожалению, они предположительно выдавали пациентам сразу несколько подписанных рецептов, и некоторые из вышеуказанных пациентов умирали от передозировки прописанных таким образом лекарств! Когда, к сожалению, они прописывали InSmile(TM) людям, не страдающим от раковых болей! Когда, к сожалению, они предположительно надували Медикэр на многие миллионы долларов! Когда, к сожалению, они предположительно выставляли страховым компаниям счета за процедуры, которых никогда не проводили! Специалисту по обезболиванию из Род-Айленда, который был одновременно докладчиком СПРИЗ, объявили выговор! Невролога, докладчика СПРИЗ, арестовали! Это шокировало доктора Смайла и всю команду СПИ. Они быстро корректировали условия или разрывали отношения с подобного рода практикующими врачами. Они – солидная компания. Параллельно они организуют бюро докладчиков, вот и всё. Они не несут и не могут нести ответственности за то, чем занимаются их докладчики в своё личное время. СПРИЗ – солидная и уважаемая программа, и если её докладчики верят в InSmile(TM), то только благодаря высокому качеству данного продукта. Смешно и даже оскорбительно ставить под сомнение этику сотрудников СПИ. Да, действительно, СПИ принял на работу продавцами некоторых взрослых детей докладчиков СПРИЗ, но исключительно вследствие высокого уровня их красоты, а никак не родственных связей. Речь идёт о взрослых независимых мужчинах и женщинах, и предположение, что их приём на работу является уловкой СПИ для оказания влияния на их родителей, оскорбительно как для их красоты, так и для СПИ. СПИ нет необходимости выкручивать людям руки. Их род занятий располагает к покупке того, что продаёт СПИ.

Одному из любимых врачей доктора Р.К. Смайла, доктору Артуру Штайгеру, опытному анальгезиологу из Бисби, Аризона (нас. 5 200), приказали полностью прекратить прописывать болеутоляющие на время расследования выдвинутых против него серьёзных обвинений. К тому времени он получил от СПРИЗ больше гонораров докладчика, чем любой другой практикующий врач, даже несмотря на то, что, к сожалению, все столь ожидаемые мероприятия, на которых он должен был выступить с докладами, пришлось отменить из-за непредвиденных обстоятельств. Когда доктору Штайгеру предъявили обвинение, он дал отпор. «Врачам, регулярно прописывающим опиоиды, объявили вендетту, – заявил он. – Но я агрессивен. Я агрессивно помогаю своим пациентам. И ещё я заботлив. Моя забота агрессивна. Просто я такой».

– Я бы сам не смог сказать лучше, – заметил доктор Р.К. Смайл жене, прочитав это заявление.

Хэппи с любовью кивнула. – Ты сам борец, как этот доктор Аризона, – сказала она. – Посмотри, как ты сражаешься за семью. Так много-много достижений, такой большой-большой успех. А когда я сделаю своё дело, и твоё имя будет повсюду, на музеях, концертных залах, аквариумах, парках, тогда тебя будут сильно-сильно уважать много-много людей, и весь этот шум пройдёт. На дворе Век Когда Возможно Всё, – объяснила она. – Я слышала по телевизору. И я сделаю так, что для тебя случится всё. – Её поддержка грела ему сердце. Он любил свою жену. Он спрашивал себя, не огорчится ли она, если он попросит её немного похудеть.



Законцовки крыльев G650ER напоминали доктору Р.К. Смайлу причёску его жены. Если бы волосы Хэппи Смайл были реактивным самолётом, думал он, они бы унесли его без посадок в Дубай. Самолёт был его любимой игрушкой. Порою в тихий солнечный денёк он взлетал с Хартсфилд-Джексона, просто чтобы несколько часов побездельничать в небесах, над Стоун-Маунтин и Атенс (нас. 115 452), Итонтоном (нас. 6 555) и Милледжвиллом (нас. 18 933), над лесами Чаттахучи и Талладиги, или над трассой марша Шермана. Каменная Стена Джексон, Роберт Э. Ли, Братец Кролик, Дерево Которое Принадлежит Самому Себе, Гражданская война – всё лежало внизу, и он парил над всем, ощущая себя в такие моменты истинным сыном американского Юга, которым, конечно же, не был. Он пытался читать «Унесённые ветром», пробовал учить слова Zip-a-Dee-Doo-Dah или Old Folks at Home, но литература и музыка были не по его части. И вообще, как всё связанное с культурой, они напоминали ему о жене; и, поднимаясь в небо, он не брал Хэппи с собой. Вместо этого он приглашал полдюжины самых миленьких продавщиц СПИ, бывших коллег Доун Хо по стрип-клубу «Дженниферз» в Уэст-Палм-Бич, и всё, что происходило в воздухе, оставалось в воздухе. Доктор Р.К. Смайл не был идеальным мужем и признавал это в редкие моменты замкнутости и размышлений, но, по его мнению, такие эпизоды (а) происходили не на земле, а потому на земле не считались, и (б) на самом деле делали его лучшим мужем, удовлетворяя его тайные рекреационные нужды, его желания вне инструкции.

Улетая домой из Флагстаффа после встречи со старым Кишотом, он грустил, и даже одновременные заботы всех шести леди-продавщиц не могли утолить его печали. Его бедный родственник Измаил Смайл всегда был аномалией в рядах сотрудников СПИ, старый среди молодых, тощий среди сочных, одинокая фигура, вечно не в ногу, общий безумный дедушка. Но он держался с достоинством, всегда был безупречно одет и ухожен, отличался прекрасными манерами, хорошей речью, обладал завидным запасом слов, почти всегда был жизнерадостен и в любой момент мог использовать своё единственное орудие красоты – улыбку. Отпустив Кишота на вольные хлеба, доктор Р.К. Смайл опасался худшего. Теперь старик превратится в какого-нибудь бродягу дхармы, будет бесцельно болтаться туда-сюда со своей невозможной мечтой о любви. И в один не самый прекрасный день доктору Р.К. Смайлу позвонят из какого-нибудь мотеля посреди пустоты, и ему придётся залезть в свой G650ER, перевезти тело старика в Атланту и упокоить в округе Кобб или в Лавджое. Возможно, этот день уже недалёк.

В конце разговора с Кишотом он намекнул, что может давать тому «маленькие ответственные поручения», просить о «некоторых конфиденциальных доставках», но ничего такого он не планировал. Это просто был способ уйти, оставив Кишоту толику самоуважения и чувства нужности. Отдел частного обслуживания Смайл Парафармасьютикалз, или VIP-отдел, официально не существовал, а о его неофициальном существовании знали всего несколько человек, среди которых не было верной жены доктора Р.К. Смайла. Скрытное удовлетворение желаний самых знаменитых персон составляло важную отрасль американской экономики, которую нельзя игнорировать, но ключевым словом здесь было «скрытное». Доктору Смайлу была свойственна скрытность, отсюда и желание позвонить домой тем, кому нужно. В последнее время спрос на InSmile(TM) среди таких, достойных звонка домой, клиентов заметно вырос, отчасти из-за изменения формулы оксиконтина, уменьшившего привлекательность конкурирующего продукта для тех, кто использовал его в рекреационных целях, отчасти же благодаря растущему пониманию особых клиентов, что сублингвальный спрей обеспечивает мгновенное удовлетворение так, как не могут другие известные продукты. Всё больше хозяев поместий от Миннеаполиса до Беверли-Хиллз открывали ворота его неприметным арендованным машинам. Его самого, невысокого, физически не впечатляющего, было легко забыть, а забываемость в его работе ценилась высоко, она помогала скрытности. Как все в Америке, доктор Смайл находился в плену знаменитостей, и, входя в будуары и берлоги лиц и тел с глянцевых обложек, он ощущал настоящую американскую радость, усиленную тайным знанием, что его личное состояние, возможно, больше, чем у большинства обладателей этих безумно знаменитых, всенародно вожделенных глаз, ртов, грудей и ног, внешних проявлений того, что доктор Смайл – врач, в конце концов – считал совершенством, достигнутым с помощью профессионалов. Он сам профессионал. И сам, по-своему, может помочь.

Когда через какое-то время до него дошли слухи, легчайший шепоток от одного из врачей бюро докладчиков, принадлежавшего к высшему, ближнему кругу, что некая индийская киноактриса, ставшая звездой американского телевидения, может быть благодарна за звонок домой, доктор Р.К. Смайл громко рассмеялся и хлопнул в ладоши. – Арре, кья баат! – воскликнул он в уединении своего домашнего кабинета. – Вау, вот это да! – Потому что теперь, если всё сработает так, как он надеется, он сможет хотя бы раз сделать возможной невозможную мечту своего бедного родственника до наступления неизбежной трагической развязки. В его власти, в его воле подвести ослеплённого фантазией Кишота под светлые очи его возлюбленной леди.

Но мы забегаем вперёд. Тайное обращение от мисс Сальмы Р пока ещё чуть впереди, в сжимающемся будущем мира.



Глава ШЕСТАЯ
—
Санчо, воображаемый сын Кишота, пытается понять свою природу



Санчо Смайл. Так меня зовут. Это понятно. Но есть куча всего совершенно непонятного. Я даже не знаю, действительно ли я здесь, по правде говоря. Во-первых, я чёрно-белый в разноцветной вселенной. Смотрю на своё лицо в зеркале, и оно кажется не лицом, а фотографией лица. Что я чувствую по этому поводу? Второй класс. Низшая лига. Вот что. Дальше: кажется, сейчас меня не видит никто, кроме него. Моего «отца». Только он меня видит. Я знаю, что невидим, потому что когда мы идём в «сабвэй» в Моркрофте, Вайоминг, где я родился, и он спрашивает, взять ли мне что-нибудь, газировку, сэндвич, люди на него оглядываются. Так оглядываются на сумасшедших. Как будто он разговаривает сам с собой, и мне хочется крикнуть: «Посмотрите на меня. Я стою вот тут». Но, очевидно, другие люди не могут меня чувствовать. Я, как там это слово. Незаметный.

Я подросток, которого выдумал семидесятилетний. Видимо, я должен звать его «папа». Но вот ведь штука. Как я могу правильно чувствовать, как там это слово. Сыновние чувства. Когда мы только познакомились. Я с ним не рос, мы не играли в мяч в парке, или что там папа и сын делают в настоящем мире. Я просто здесь, бац, вот меня нет, а через минуту я уже есть, и что я должен чувствовать? Любовь с первого взгляда? Не думаю.

Вот ведь проблема.

Я связан его границами. Привязан к нему. Полагаю, другие дети со своими папами такого не чувствуют. Что когда я отхожу от человека, который меня создал, когда я на некотором расстоянии, я чувствую себя, как это сказать. Вне зоны. Как будто сигнал пропадает, или вот-вот пропадёт. Если я пытаюсь отойти от него, если мне нужно на секундочку побыть одному?, чтобы он не стоял вечно у меня над душой?, если отхожу слишком далеко, я начинаю – не знаю, как это сказать – слабеть. Какие-то части меня становятся неподвижными. Я выгляжу, как плохая телевизионная картинка. Прерывающаяся. Это пугает. Приходится возвращаться к нему, чтобы вернуть хорошее разрешение. Приходится возвращаться и быть рядом, иначе меня тут может вообще не стать. Вот это ощущение мне совсем не нравится. Быть прикованным к другому человеческому существу, как имущество. Для этого я знаю слово.

Рабство.

И ещё, не хочу, чтоб это звучало как жалость к себе, но у меня нет матери. Я много думаю о материнской любви, какой она бывает, мать, мама, когда ерошит мне волосы, и её грудь для меня как подушка.



Я кое-что знаю. Довольно сложные вещи. Но откуда всё это знаю я, сын-подросток семидесятилетнего мужчины, только вчера родившийся? Кажется, ответ такой: я знаю то, что знает он. Когда я прислушиваюсь к себе, я слышу его книжную учёность, слышу его телевизионные шоу – я знаю их так, словно сам смотрел. А если всмотреться в себя, я вижу его воспоминания так, словно они мои – как он маленьким мальчишкой упал с дерева, и ему на голову накладывали швы, как он, девятилетний, поцеловал австралийскую девчонку и порезал язык об её брекеты, воспоминания о падениях с велосипеда, о школьных наказаниях, о маминой готовке. Все его воспоминания гнездятся в моей голове.

И ещё кое-что. Очень странная вещь. Иногда, когда я тут шарю в своей голове, используя слова, которые он дал мне, и знания, которые он мне передал, находя воспоминания, которые на самом деле его воспоминания, читая историю его жизни, которую я мог бы назвать своей, если бы не был достаточно сообразительным... лишь иногда, не каждый раз... у меня возникает совершенно чумовое ощущение, что тут есть кто-то ещё. Безумие, да? Я такой же безумный, как он, старик. Но этот третий – кто это, что это? Я собираюсь сказать всё так, как оно ко мне приходит, хотя это не имеет смысла и делает меня... не заслуживающим доверия. В такие моменты, когда у меня возникает ощущение присутствия незнакомца, мне кажется, будто кто-то есть под дробь позади дробь над стариком. Кто-то – да – создающий его так же, как он создал меня. Кто-то, вкладывающий свою жизнь, свои мысли, свои чувства, свои воспоминания в старика так же, как старик вложил всё это в меня. А тогда чью жизнь я тут вспоминаю? Старика или призрака?

Это сводит меня с ума. Кто там снизу дробь сверху дробь внутри? Кто ты? Если ты его Создатель, то что, и мой тоже?

Для этого есть имя. Для того, кто стоит за историей. У старика, Папы, есть много всего на этот счёт. Кажется, он не верит в подобное существо, не ощущает его присутствие так, как я его ощущаю, но всё равно его голова полна мыслей об этом существе. Его голова, а значит, и моя голова. Мне приходится сейчас об этом думать. Я просто скажу, наконец, прямо: Бог. Может, мы с ним, Бог и я, поняли бы друг друга, может, нам было бы о чём поговорить, потому что, ну, мы оба воображаемые.

Если тебя вообразили, значит ли это, что потом ты можешь просто быть? Если бы я знал, как до него добраться, до Бога, я бы его об этом спросил. И ещё, чувствует ли он себя видимым? Я понимаю, многие рассказывают, что говорят с ним каждый день, гуляют с ним и т.д., но делает ли он это на самом деле? То есть появляется ли рядом с ними на тротуаре, смотрит ли на приближающихся пешеходов. Что-то сомневаюсь. Я вот тут пытаюсь сделать так, чтобы люди на меня не наступали, потому что я незаметный. См. выше.

Даже у Бога есть мать. Вот и разница между нами. Использую-ка множественное число. Даже у богов есть матери. Святая Мария, богородица. Ещё Адити, мать Индры. Ещё Рея, мать Зевса. Если бы я знал, как до них добраться, я бы спросил их о преимуществах материнской любви. Были ли они близки? Было ли это прекрасно? Они разговаривали? Предлагали ли они материнское наставничество, и было ли оно с благодарностью принято? Использовали ли они грудь как подушку?

А ещё вопросы о происхождении: Есть ли у матерей матери? Я в замешательстве. Может, до матери нет ничего, никакого времени или пространства, в которых могло быть что-то, до самого Рождения – а потом всё сразу? Я спрашиваю потому, что у меня есть только он, Папа, но до него, видимо, ещё отец и ещё, родил родил родил. Но я: меня он сделал сам, используя, как там это слово. Партеногенез. Водяные блошки, скорпионы, наездники и я. И боги так тоже могут. Дионис родился из бедра Зевса. Но он, Папа, совсем не похож на бога. Я говорю это не для того, чтобы грубить, а потому, что это очевидно. Он не существо с Олимпа.



Пора быть построже к себе. Посмотри правде в глаза, Санчо. Возможно, за этой историей нет ничего дробь никого. Просто иллюзия. Двоится в глазах. Эхо-камера. Дежавю. Не знаю, как это назвать. Просто он, Папа, становится эхом самого себя. Вот и всё. Для меня сойдёт. Дальше только безумие, оно же религия. Одного свихнувшегося старого глупца в машине вполне достаточно.

Однако: я оставляю за собой право подумать об этом ещё.



Что-то с ним наверняка случилось в какой-то момент. Что-то у него где-то пошло не так. Это закопано глубоко, но я ищу. Я заглядываю за Розанну, за Элен и Вупи и караоке «Карпул», и за всё прочее. У него в голове столько книжного знания под телевизионным, и оно выходит у меня изо рта, а я никогда не видел книги, у которой на обложке не было бы красотки, желательно не полностью одетой. «Максим», «Спортс иллюстрейтед» с моделями купальников – вот мои представления о книжках. Я просматриваю их, чтобы знать, что происходит. Да и тех я просмотрел не так много, слишком краток пока период моего пребывания на планете. Но у него в голове целая огромная библиотека длинных слов – и что он со всем этим делает? Пересматривает старую научную фантастику про близкие контакты и конец света. И «Специальный корпус», он влюбился бы в Маришку Харгитей в роли Оливии Бенсон, если бы уже не втюрился в мисс Сальму Р, американскую Опру 2.0, специально заточенную для молодого поколения.

Что касается Маришки, тут я вижу портал в тёмную материю. На этой страничке Pinterest его памяти закреплён комментарий. Его матери не стало, когда ему было три года, точно как Маришке, когда умерла её мама Джейн Мэнсфилд. Но без ужасной автокатастрофы. Рак, и всё. Я могу говорить так спокойно, «всего лишь рак», потому что полагаю, что такому вымыслу, как я, болезни не грозят. Так что плевал я на рак. Я его презираю. Но, конечно, ужас для Маришки в три года и для Джейн в тридцать четыре. На американском шоссе 90, к западу от моста через Ригулиз, и будущая Оливия в проклятой машине. Это жуть. Я это вижу. И для него тоже. Он был в больничной палате, как будущая Оливия на заднем сиденье машины. Или не совсем так. Но похоже. Когда мать умирала, он держал её за руку. Трёхлетка, в тот миг, когда её не стало, он уронил руку и выбежал из комнаты с криком «это не она!».

Я его вижу. Мальчика на холме в Бомбее. Что я знаю об этом городе? Ничего, кроме того, что видит он. Смерть его матери, рыдания отца-художника, он сам, молча застывший с сухими глазами. А затем он теряет не только мать, но и дом, Бомбея больше нет, отец-художник не в состоянии оставаться дома, уезжает на запад, и вот уже Париж. Мальчик болен тоской по дому. Болен по-настоящему. У него пальпитация и аритмия. Париж ему не нужен. Ему нужна мать. Ему нужно, как там это слово. Кулфи*. Из лотка рядом с, как его. Чаупати. Он хочет играть в Бабушкиной Туфельке в, как там его, парке Камала Неру. Нет уже этих мест. Кто он теперь, француз? В квартире у Люксембургского сада, слушает «Дон Кихота» на отцовском проигрывателе? Он не чувствует себя французом. Его отец не выносит печали – печали сына или своей собственной – и отправляет его в школу-пансион в Англию. Я его вижу. Мальчишка из тропиков в холодном плену Мидлендс. Он смотрит на расистские слова, нацарапанные на стене его крохотной комнаты-студии, «воги убирайтесь домой». Он смотрит на хулигана, стоящего с карандашом в руке, застигнутого на месте преступления. Затем следует акт насилия. Он хватает мелкого хулигана, хватает его за воротник рубашки и за брючный ремень, подхватывает и таранит его головой расистские слова. Нокаут. Он думает, что убил засранца, но нет, не повезло. Тот открывает глаза и уползает, в ближайшее время он такого не повторит. Но место мелкого хулигана займут другие.

Итак: он способен на внезапное насилие. Или был способен, однажды.

Я его вижу. Он смотрит на своё вдумчиво написанное сочинение по истории. Кто-то пришёл, пока его не было, порвал написанное на мелкие клочки и сложил их аккуратной кучкой на столе. Я вижу, как он пишет письма отцу, письма, наполненные вымыслом. «Сегодня я набрал тридцать семь ранов и поймал три мяча в слипах». Он не умел играть в крикет, но в письмах был звездой. Вот что он никогда не говорил отцу: В английской школе-пансионе можно совершить три преступления. Если ты иностранец, это первое. Умный – второе. А плохой спортсмен – три страйка, выбываешь. Ты можешь выйти сухим из воды с двумя из трёх, но не со всеми тремя. Если ты умный и иностранец, но хорошо играешь в крикет, если можешь набрать тридцать семь ранов и поймать три мяча в слипах, ты в норме. Если ты плохой спортсмен и умён, но не иностранец, тебя извинят. Если ты иностранец и плохой спортсмен, но не умён, и это простят, сойдёт. Но он выбил тройной экспресс. Я вижу, как в своей студии через стены толщиной в лист бумаги он слушает белых мальчишек, злословящих про него в соседней комнате. В его школе не было телевизоров, которые мальчики могли бы смотреть. Телевидение в его жизни появилось позже. В школе он шёл один в библиотеку, а потом садился один в комнате, нырял в книжки издательства Голланца в жёлтых обложках и уносился в придуманные миры и альтернативные вселенные, подальше отсюда, через галактики, в межзвёздное пространство.

Я его вижу. Он первый и последний человек. Он исследователь, стоящий на вершине ледника Снайфедльсйёкюдль в Исландии и следящий за движением тени от пика, пока она не покажет на дыру, ведущую к центру Земли. Он на борту подводной лодки под названием «Наутилус», плывущий двадцать тысяч лье под водой с капитаном, чьё имя означает Никто. Он полководец на марсианской горе, наблюдающий за продвижением вражеской армии по красной пустыне. Он повстанец в лесу, заучивающий наизусть «Преступление и наказание», потому что ради выживания нужно выучить наизусть все великие тексты, так как все настоящие книги сжигают; температура возгорания бумаги составляет двести тридцать два целых семьдесят восемь сотых градуса Цельсия, или 451 по Фаренгейту. Он человек с вживлённым в лоб диском, ярко светящимся, когда его сексуально тянет к женщине, это нормально, у всех такие есть, так что все знают, кто от кого включается, и можно сразу отправляться на охоту, не тратя время на флирт и соблазнение. Он человек с собакой, случайно попадающий в странное явление под названием хроно-синкластический инфундибулум, в результате чего они оказываются навеки размазаны в пространстве и времени. Он диспетчер НАСА в состоянии крайнего возбуждения, поскольку с ним связалось инопланетное летающее блюдце, на борту которого люди, очень похожие на землян, он направляет их к земле, но озадачен, поскольку не может их увидеть, а потом они приземляются и тонут в луже прямо на месте приземления, потому что они крошечные, и их космический корабль крошечный, и пока они тонут, диспетчер выбегает на лётное поле, наступает ногой в лужу и втаптывает их в землю. Он инженер по вычислительной технике, улетающий из тибетского монастыря, установив там суперкомпьютер, который сосчитает девять миллиардов имён Бога, после чего, говорят, вселенная выполнит своё предназначение и перестанет существовать. Он смотрит в иллюминатор, зная, что суперкомпьютер завершил подсчёт, и видит, как одна за другой, почти незаметно, гаснут звёзды.

Он часто упоминает те две истории, крошечных тонущих инопланетян и девять миллиардов имён. А упоминая вторую, говорит ещё вот что, каждый раз говорит: девять миллиардов имён могут и не быть целью вселенной. Ей может быть создание одной идеальной любви, то есть, проще говоря, его предстоящего счастливого союза с мисс Сальмой Р.

Так что же случится в том невероятном случае, если его квест увенчается успехом? Я спросил его об этом прямо. Он думает, что мир подойдёт к концу?

Очевидно, ответил он. Одна за другой, почти незаметно, звёзды начнут гаснуть.

Я его вижу. Прежде всего, он Бильбо/Фродо, сегодня ему сто одиннадцать, неудивительно, что он мечтает о путешествии. Дорога идёт всё дальше и дальше. Я вижу его невидимым, надевающим Кольцо на палец. Ash nazg durbatuluk, ash nazg gimbatul, / Ash nazg thrakatuluk agh burzum-ishi krimpatul. Он всей душой мечтает о невидимости. Он хочет исчезнуть. Отсюда и его желание идти за блуждающей звездой. Я уменьшусь, и уйду на запад, и останусь Галадриэлью. Об этом он мечтает. Уменьшиться и уйти на запад. Быть невидимым, незначительным, идти куда хочется, оставаться собой, брать то, что даёт жизнь, может, побирушкой, как монах или саньяси. Может, даже вором. Что там у него в его карманцах? Вором, вором. Бэггинс... как мы его ненавидим.

Тогда в ходу были футболки: ФРОДО ЖИВ, ВПЕРЁД ГЭНДАЛЬФ, он носил их все. Уже тогда ему нужен был свой крестовый поход. Есть люди, испытывающие внутреннюю потребность придать бесформенной жизни форму. Таких людей всегда привлекает идея квеста. Она позволяет им не страдать от агонии при мысли об этой, как там это слово. Бессвязности.

«Шеви» проезжает через резервацию Уте-Маунтин. На север по шоссе 491: Йа-та-хей (нас. 580) > Тохатчи (нас. 1 037) > Каньон Древних. Как мы сюда попали? Кто знает. Не спрашивайте меня, я не следил. Я нырял внутрь своей головы, которая одновременно и его. И вот что он мне говорит. Прежде, чем начинать своё нелепое преследование, он хочет совершить процедуру внутреннего очищения. Он продолжает говорить, что мы в индийской стране, хоть я и прошу его прекратить повторять эту шутку, она просто не работает. Он хочет сесть, скрестив ноги, в самом сердце сердца страны и воззвать к праотцам квеста. Я не знаю, о ком он говорит. Да, знаю. Вот оно. Он думает о Ясоне, поплывшем на «Арго» в Колхиду за золотым руном, и о сэре Галахаде, единственном рыцаре круглого стола, достаточно чистом душой, чтобы увидеть Грааль. Его башка набита подобной чепухой. Путешествие Тридцати Птиц в поисках Симурга, птицы-бога. Подъём пилигрима Христиана в Небесный град. И, конечно же, поиски женщин. Рама ищет свою похищенную Ситу, водопроводчик Марио проходит все уровни, чтобы вырвать принцессу Пич из рук злодея Боузера, а итальянский поэт, Д. Алигьери, путешествует через Ад и Чистилище, чтобы найти свою божественную Беатриче в Раю.

Да, и ещё. Надеюсь, меня он очищать не собирается. У меня нет проблем с тем, чтобы остаться нечистым. Это можно понять? Я не ангел, и не хочу им быть. Вы знаете, кем я хочу быть. Человеком. На добро мне вообще-то плевать.

Пусть себе едет. Я копаю глубоко, глубже всех историй. Что-то с ним наверняка когда-то случилось.



Я его вижу. Он усердно занимался в школе, прятался в учёбе и в литературе, довёл свою стипендию до заоблачных высот, и тут, во Флатландии/Ватерландии, когда в болотных зеленях бежмя лохматыми ногами в погоню устремилась мышь, случился кризис. Вот сцена во всей красе. Его отец-художник заявился в город. Позови полдюжины друзей, сказал он. Угощаю ланчем. А за ланчем, на который послушно пришли друзья прилежного сына, две самые симпатичные девушки (будущий видный онколог и будущий профессор изящных искусств) сели по обе стороны от родителя, и тот начал под столом бесстыдно поглаживать им коленки и ляжки. Сначала они терпели молча, не желая унижать друга публичными обвинениями его отца. Но в конце концов его руки зашли слишком далеко и слишком нагло, и тогда они вскочили и выговорили ему, Прото-Онковрач и Прото-Искусствовед, яркие, покрасневшие, взбешённые, прекрасные, грустные. А через миг и он, униженный сын, тоже вскочил и начал орать. Он помнит все свои слова до единого, я слышу, как они отдаются эхом в моих ушах, оглушая меня, навек разрушая ещё остававшуюся связь между отцом и сыном. Я его вижу. Как сын, он порвал отношения с отцом, а теперь, как отец, хочет создать отношения с сыном. Таким образом, я оказываюсь последействием давно минувших дней, следствием распутства его отца. После этого ни отец с ним ни разу не заговаривал, ни он, Папа К, не пытался наладить общение. Он закончил школу с отличными оценками, но отец не пришёл на выпускной. А после этого в какой-то момент он вышел на дорогу и начал странствовать, и так начался его долгий упадок, а под конец появилась работа на Смайл Парафармасьютикалз, а потом потеря работы, и моё прибытие, оп, и вот мы здесь.

Почти, но не совсем. Целая область его памяти мне недоступна. Я чувствую там боль, и испытанную, и причинённую. Там много всего, возможно, всё самое важное, возможно, вся его сущность заперта в этом пространстве. Это делает его, как там это слово. Загадкой. Там тьма загнана в угол, там спрятаны шифры, способные взломать шифры. Я хочу проникнуть туда, внутрь. Нет, не хочу. Да, хочу.

Потом отец-художник умер. Примирения у смертного одра не случилось. Печальная история. Он потерял мать, дом, достоинство, отца, ощущение цели в жизни. Но теперь у него снова есть цели, хоть и безумные. Я и мисс Сальма Р. Один из нас не существует, другой находится за пределами досягаемости. Это будет его последний акт.

Я его вижу. Он до сих пор прячется в фэнтези и в научной фантастике. «F&SF»... старый добрый журнал. Я нашёл там память о нём, а заодно и о других старых журналах, один назывался «Astounding», другой «Amazing». И писатели Золотого века. Фредерик Пол и С.М. Корнблат. Джеймс Блиш. Клиффорд Д. Саймак. Л. Спрэг де Камп. А теперь ещё и кино дробь ТВ. Отсюда и вся эта чушь про Доктора и ТАРДИС. Он видит себя в кинохронике. Когда он за рулём, он Лемми Коушен в своём «форде гэлакси», въезжающий в les environs d’Alphaville. Или: он в космическом корабле, сражающемся с негодяем-компьютером. Или: о боже, ему словно тридцать лет, и он поднимается на борт инопланетного материнского корабля вблизи, о боже, боже, Моркрофта, Вайоминг, у Дьявольской башни... в точности там, где Персеиды исполнили желание старика, и я постепенно возник, чёрно-белый, на пассажирском сиденье его машины.

Даже моё рождение, моя личная история происхождения, коренится в фантазии. Так что же я такое? Близкий контакт какой там степени? Да. Знаю. Третьей.

Где мой материнский корабль?



Его частые печали, его редкие радости, его редкие подъёмы, его частые провалы – теперь это моя вторая натура. И вот мы едем в его машине, и он хочет, чтобы поездка связала отца с сыном. Но на деле-то я скорее его клон, его более молодой клон, и если ему нужна связь со мной, это вроде нарциссизма, так? Это как звук, стремящийся к связи со своим эхом. Это как попытка стать ближе к своему долбанному отражению, то самое, о чём вообще вся история Нарцисса. Понимаете, как я это узнал? Я знаю всё, что знает он.

Итак: Джеппетто. Я думаю о Джеппетто дробь Пиноккио. Кукольник хотел сына, поэтому вырезал его из полена. Мой старик – выговорить «папа» всё ещё трудно – хотел сына, поэтому переплюнул кукольника и вырезал меня из метеоров и воздуха. И представляете? Как длинноносый Пиноккио, я собираюсь превратиться в настоящего живого мальчишку. Мне даже не нужна голубая фея, хотя если встретится, воспользуюсь, ясное дело. Воспользуюсь всем, что под руку попадётся. Пора уже прекращать всю эту хрень типа «он один может меня видеть». У меня большие планы. Я собираюсь довольно скоро, как там это слово. Материализоваться. Видимый всем и каждому, ущипнёте, будет синяк, уколете, потечёт кровь. Я освобожу себя собственной силой воли. Операция типа «вытащи сам себя из воды за волосы». Работёнка вроде «прицепи мои стропы к небу и дёрни». А ниточек-то на мне нет.

Одна история в его голове мне нравится. Человеческая тень где-то, может, в Африке?, отрывается от человека и идёт дальше сама по себе, путешествует по миру. Да, ещё один путешественник, верно, ещё одна дорожная история. Когда тень возвращается, человек собирается жениться на принцессе, но тень, точно такая же, как он, как две капли воды, как его тень, да?, повидала свет, стала искушённой, космополитичной, выглядит теперь как человек, и убеждает глупую принцессу, что это она, тень, и есть на самом деле настоящий человек, а человек – всего лишь тень. Настоящий человек, говорит ей тень, сошёл с ума и считает себя человеком. Принцесса и тень швыряют изначального человека в тюрьму, его казнят, и принцесса выходит замуж за тень. Возможно, в истории всё не совсем так, но у меня есть только версия из его памяти, вот такая. Вау. Крутая история. И вот мы здесь: я – тёмная тень, а старик гоняется за своей принцессой. И, возможно, мне суждено стать человеком и увести у него девчонку. Возможно, его судьба – быть отвергнутым и умереть.

Мне это нравится. Такая возможность существует. Я её пока отложу, подумаю о ней, а если представится шанс, знаете что? Надо хватать удачу за хвост, когда она рядом.

Знаю, что вы думаете. Возможно, я не так уж хорош. Но знаете что? Я сюда не просился. Меня импортировали. Посадили на корабль и перевезли через бурный океан в бухту Чарльстона. Но рабство отменили, так? У меня были ниточки, но теперь я свободен.

Знаете, когда у него день рождения? Июнадцатого, в День освобождения рабов. День Свободы в Конфедерации. Это знак. Данная тень намерена освободиться. А если я замахнусь на принцессу, следите за мной. Вот и всё, что я пока скажу. Просто смотрите, как надо.



*Кулфи – мороженое (прим. перев.)



Глава СЕДЬМАЯ
—
Кишот и Санчо вступают в первую долину испытаний, и Санчо встречает итальянское насекомое



– Рассматривая вопрос ухаживания за знаменитой леди, – сказал Кишот, – я, естественно, обращаюсь к классике. А под классикой я прежде всего имею в виду шоу, сломавшее лёд и показавшее путь, «Игру в свидания», телеканал АВС, 1965, «из Голливуда, мировой столицы свиданий». Извлекая из памяти шедевр, мы обязаны спросить себя: какую мудрость он нам несёт?

– Что не надо ходить на глупые шоу свиданий? – беспомощно предположил Санчо.

– Неверно, – поправил его Кишот, вполне добродушно, поскольку Санчо совсем недавно прибыл в этот мир, и совершенно естественно, что его оценки происходящего иногда будут ошибочны. – Слушай, мой мальчик, и учись. Продолжительный просмотр этой культовой программы, первоначально выходившей чёрно-белой в дневное время, но быстро захватившей прайм-тайм в полном цвете, преподнесёт внимательному зрителю несколько жёстких истин. Первая: если целью является женщина с высоким уровнем желанности, у тебя будут конкуренты. Твой путь не будет свободен: чтобы достичь цели, тебе придётся безжалостно рубить соперников.

– Звучит заманчиво, – заметил Санчо. – Рубить людей. Кто наши мишени, как и когда мы отправим их в расход?

– Вторая, – продолжал Кишот, не обращая внимание на псевдо-подростковое возбуждение сына при упоминании насилия, – она будет задавать вопросы, и лучше бы тебе иметь самые благородные ответы на них, ибо других она тоже будет спрашивать. Любовь – это кинопробы, Санчо. Роль получает тот, кто лучше всех преподносит себя возлюбленной.

– И как собираешься это сделать ты, – неуважительно возразил юнец, – старый затурканный коняга?

– Ты бы чуть поменьше оскорблял своего единственного родителя, – упрекнул его Кишот. – Я вызвал тебя из небытия силой своей воли и благодаря доброте звёзд, и если ты мне надоешь, могу точно так же сделать, чтобы ты исчез.

– Слишком поздно, – заявил Санчо. – Родился – значит родился, вот и всё; каким бы способом ты ни прибыл, ты прибыл. После этого ты сам себе хозяин, и отвечаешь только перед самим собой. Ответственность за свои дела: это же основа любой морали, не так ли? Заслуживает ли добрый человек похвалы за добрые дела? Отвечает ли убийца за своё преступление?

– Мы говорим не о морали, – сказал Кишот. – Мы говорим о любви.

Санчо, развалившийся в пассажирском сиденье и исполненный равнодушия, характерного для его кажущегося возраста, внезапно сел прямо и хлопнул в ладоши. – Отлично, – воскликнул он, – давай поиграем. Я буду девчонкой, спрятанной за стеной, а ты будешь претендентом с другой стороны стены, Претендентом Номер Один. Посмотрим, как ты справишься с моими вопросами.

– А как быть с другими претендентами? – спросил Кишот.

– Не волнуйся, – ответил Санчо. – Я и за них сыграю.

—

Представим их покидающими Каньон Древних после того, как Кишот успешно воззвал к могучим предшественникам на пути испытаний, а также, изрядно смутив Санчо, продемонстрировал собственную медленную версию Солнечного Танца, что-то наклонное, прихрамывающее, неустойчивое, с раскинутыми руками и неуклюже топающими ногами, странно невинное и детское, словно Лорел уехал на запад один, без Харди. Этот апофеоз Терпсихоры, объяснил Кишот, тоже своего рода квест, в данном случае в поисках духовной силы. – Так ты добыл её? Силу? – спросил Санчо, когда танец закончился, а Кишот со свежими пятнами пота на рубашке пытался отдышаться и отказывался отвечать.

И вот они в машине, выезжают из Кортеса (нас. 8 482) по шоссе 160 на запад, в направлении Чимни-Рок. При желании мы можем представить себе едущий навстречу грузовик «пенске», шофёр смотрит вниз на «шеви круз», видит за рулём строго одетого джентльмена, костюм и галстук и шляпа, что этот старый пердун тут делает, вырядился и разговаривает сам с собой. Может, потерялся и пытается по громкой связи узнать, где находится. Возможно, шофёр «пенске» вообще об этом не думает, просто проезжает мимо, и всё, нет его. Но, с другой стороны, может, он думает: На мгновение мне показалось, что я вижу в машине кого-то ещё, но потом нет, только джентльмен в костюме, едет один. Может, просто отражение. Игра света. Забудь.



– Вопрос первый, – сказал Санчо. – И не забывай, я – леди. Я не вижу тебя, ты не видишь меня. Между нами стена.

– Пирам и Фисба, – заметил Кишот.

– Что?

– Неважно.

– Пожалуйста, больше не перебивай, – попросил Санчо, пожав плечами, и сделал голос повыше, чтобы звучать по-женски. – Итак, вопрос первый. Я женщина, которой нравятся мужчины высокие, темноволосые и красивые, с крепкими челюстями и привычкой доминировать. Как я пойму, что вы – мой тип мужчины? Претендент Номер Три?

Понизив голос, он ответил сам себе: – Просто подожди, пока окажешься в моих руках, детка. Я тебя не разочарую.

И снова леди: – А Вы, Претендент Номер Один?

– По высоте моих чувств к Вам узнаете меня, – воскликнул Кишот, впадая в напыщенную риторику, – и по тьме, в которой я мечтаю о Вас, и по красоте дел моих, которые представлю я в подтверждение, ибо красив тот, кто красиво поступает. И по решительному положению моей челюсти, когда я склоняю арку своей жизни к Вашим ногам, и по овладевшей мною преобладающей мысли, которая гласит, что Вы должны стать моей.

Санчо присвистнул. – Вау, пап, – сказал он. – Похоже, я тебя недооценил. – Он впервые осознанно употребил слово «папа».

Кишот серьёзно кивнул. – Хорошее знание классики, – поучающе заметил он сыну, – верный признак образованного человека.



Живут они экономно. Небольшой пенсии Кишота едва хватает на бензин, еду и дешёвое жильё. Конечно, кормёжка и проживание Санчо по-прежнему не накладны, ибо он всё ещё бестелесен, монохромен и виден только Кишоту. Представим их в Колорадо сидящими вместе рядом с палаткой в зоне отдыха у озера Капоте, недалеко от Чимни-Рок. (В багажнике машины Кишота всегда лежит палатка. Возможно, об этом следовало сказать раньше. Она там всё время. Извините.) Происходит вот что: Санчо, не самый терпеливый парень, начинает размываться по краям.



– Мы тут посреди ничего, – заявил Санчо. – Тут нечего делать, и ни одной причины это делать. Эта женщина, о которой ты беспрестанно говоришь, в тысячах миль отсюда, а мы тут сидим и пялимся на камень. Тут даже нет телевизора посмотреть её шоу. Скажи чётко, пап, зачем мы здесь? – Снова «папа». Сейчас он точно не собирался так говорить.

– Мы ждём знака, – ответил Кишот.

– Тут знаки кругом. – Санчо был не чужд сарказм. – Этот говорит «Осадки», тот говорит «Тормози». А сзади знак «Рыболовные снасти». А вот «Станция самообслуживания», прекрасно. Прямо здесь. Ты можешь обслужить себя сам и разрешить себе делать всё, что хочешь. Проблема решена? Можем ехать?

– Я станцевал Солнечный Танец, – сказал Кишот. – Так что знак обязательно будет.



ПАУЗА.



– Планируя свой квест, – сказал Кишот, потягивая из банки имбирный эль, – я рассматривал не только классику, но и современность. А под современностью я понимаю, конечно же, «Холостячку». Двадцать пять претендентов! В двенадцатом сезоне двадцать шесть! В пятом сезоне тридцать, в тринадцатом сезоне тридцать один! Искатель любви должен понимать сразу же, с самого начала своих поисков, что доступное количество любви слишком мало, чтобы удовлетворить всех ищущих. Далее, мы можем интуитивно вывести из этого первого положения второе; а именно количественную теорию любви. Если количество любви во вселенной конечно и неизменно, из этого следует, что когда один искатель находит любовь, которую искал, другой должен свою любовь потерять; и что когда одна любовь умирает здесь, – и только когда любовь умирает! – становится возможным рождение другой любви там. Можно рассматривать это как один из вариантов эффекта бабочки. Бабочка хлопает крылышками в Японии, а наши щёки ощущают дуновение ветерка на озере Капоте.

– Или, – сказал Санчо, – возможно, мудрость, которую можно почерпнуть из подобного шоу, заключается в том, что никого нельзя принимать за чистую монету, даже женщину, к которой стремишься.

– Уже циник, – со вздохом произнёс Кишот. – Ни один великий квест, мальчик мой, никогда не достигал успеха без веры.

– Но если всё, что у тебя есть, это вера, – ответил тот, – ты проиграешь парню, за которого и дела, и внешний вид.

– Истории ухажёров и холостячек учат нас, – продолжал Кишот, игнорируя реплику Санчо, – что кажущаяся победа может в реальности оказаться поражением, и что побеждённые всё же могут, через некоторое время после кажущегося поражения, торжествовать. В конце второго сезона Мередит Филлипс согласилась выйти за Яна Макки; но через год они разошлись, а шесть лет спустя её руки добился ещё школьный воздыхатель. В конце четвёртого сезона случилась помолвка ДиАнны Паппас с Джесси Чинчаком, но её разорвали за шесть месяцев до назначенной свадьбы, а если перепрыгнуть в будущее, мы увидим, что Джесси женился на Энн Людерс, претендентке из тринадцатого сезона параллельного шоу «Холостяк». Джиллиан Харрис и Эд Свидерски (пятый сезон), Эли Федотовски и Роберто Мартинес (шестой сезон), Эмили Мэйнард и Джеф Хольм (восьмой сезон) – это всё доказательства теоремы, гласящей, что кольцо на безымянном пальце ничего не гарантирует; тогда как Эшли Херберт и Дж.П. Розенбаум (седьмой сезон) и Дезире Хартсок и Крис Зигфрид (девятый сезон) убеждают нас, что за победой может последовать долго-и-счастливо. Результаты показывают, что даже величайшие старания могут остаться тщетными, а следовательно, добиваясь любви, необходимо быть решительным, сильным, как лев в зените могущества, и несокрушимым, как святой обет; и никогда не оставлять надежду.

– Ты свои уроки хорошо выучил, – ворчливо признал Санчо. – Думаю, в этом могу отдать тебе должное.

Чуть погодя Санчо заговорил снова. – У меня к тебе ещё один вопрос, – теперь он говорил с некоторой осторожностью. – Что, если случится совершенно невероятное, и, несмотря ни на что, не ставя под сомнение ни твоё достоинство, ни твои нынешние и будущие дела, просто представь, из-за элементарного невезения, в силу какой-то неизвестно откуда взявшейся вероятности, один шанс на миллион, леди не ответит взаимностью на твою любовь? Если ты в итоге не станешь тем холостяком, которого выберет наша чертовски горячая и желанная и всемирно знаменитая холостячка?

– И что это за вопрос? – сказал Кишот, заливаясь краской, и вдруг перешёл на крик. – Это вопрос невежды. Это вопрос бабуина, пытающегося говорить по-английски. Это плеск рыбы хвостом по воде. Это судороги амёбы, считающей себя человеком. Это оскорбление величия моего квеста, а ещё, кстати, оскорбление твоего отца. Сними вопрос. Этого требую я, твой родитель.

– Это совершенно разумный вопрос, – ответил ему сын. – Ты же сам только что говорил о, как её там, тщетности даже величайших стараний. Да каждый парень знает: когда отвергают – это нормально. Многие женщины отвергают многих мужчин по многим причинам, и нам нужно просто научиться принимать это и быть благодарными, когда женщина соглашается. И откуда бы, кстати, я всё это взял, если не из твоих мыслей в моей голове?

– Ты о чём вообще? – заорал Кишот, окончательно разозлённый, взбешённый до такой степени, что Санчо по-настоящему забеспокоился, да что там забеспокоился, просто испугался. – Куда ты суёшь свой длинный нос? Не смей лезть туда, куда тебе вход воспрещён. Ты ребёнок. Ты не я. Кое-что обо мне тебе знать не следует.

– Ладно, – сказал Санчо, и для этого ему потребовалась некоторая смелость. – Я смотрю, за твоим поведением старого болвана, за прикидом психа-милашки, может скрываться кто-то совершенно другой, и сейчас эта часть тебя под замком. Ты будто посадил зверя в клетку.



На берегу озера Капоте, после этой стычки, Санчо вдруг понял, что его мечта, возможно, потихоньку сбывается. Сначала ему было трудно по ночам, потому что, когда Кишот засыпал, он, Санчо, тоже проваливался в бессознательное состояние. Приближение невольного бессонного несуществования страшило его, казалось еженощной казнью. Он боролся с ним, но оно одолевало. Пока вдруг не перестало. Кишот заснул, а Санчо остался бодрствующим. В нём взорвался огромный фейерверк радости, стирая память о ссоре. Он встал на путь, ведущий к жизни.

Той ночью после спора Кишот дотащился до своей палатки и немедленно уснул. Теперь он храпел, как машина НАСКАР на гоночном треке, а Санчо валялся на крыше «шеви», слушая пение сверчков и глядя на внушающее смирение колесо галактики. Вот тебе знак, если хочешь, думал он, огромный палец звёздного света, треплющий крылышки земной птице, показывая, что все человеческие надежды бессмысленны, а все человеческие достижения абсурдны перед лицом всего и вся. Сверху безбрежность безбрежности, бесконечность расстояний, невозможный масштаб, громогласная тишина всего этого света, миллионы миллионов миллионов сияющих солнц там, где никто не услышит твоего крика. А снизу род человеческий, грязные муравьи, ползающие по малюсенькому камню, вращающемуся вокруг маленькой звезды в окраинных областях мелкой галактики в никчёмном захолустье вселенной, самовлюблённые муравьи-нарциссы, вопреки свидетельству огненного ночного неба настаивающие на том, что именно их крошечные муравейники находятся в центре всего. Может, я ещё наполовину призрак, думал Санчо, но я призрак, который видит всё чётко, без иллюзий, и голова моя прикручена правильно.

Но вот ведь парадокс, он сам хотел стать одним из этих муравьёв. Он хотел плоти и крови и костей, хотел бизонбургер из «Тедз Монтана гриль», который можно потрогать, ощутить его вкус, проглотить. Он хотел жизни.

– Он тоже этого для тебя хочет, – сказал голос.

Обалдевший Санчо резко сел. Никого не было видно. – Кто там? – крикнул он.

– Тут, внизу, – ответил голос.

Он глянул вниз. Рядом с ним на крыше машины сидел сверчок, бесстрашный, не стрекочущий, как делают сверчки, а говорящий по-английски с итальянским акцентом.

– Грильо Парланте, к вашим услугам, – представился сверчок. – Да, по происхождению я итальянец. Но если хочешь, можешь звать меня Джимини.

– Этого не может быть.

– Совершено верно, – согласился сверчок. – Э проприо веро. Я проекция твоего мозга, точно так же, как ты сначала был проекцией его. Кажется, у тебя начинает появляться инсула.

– Что начинает?

– Как я уже сказал, – объяснил сверчок, – он так же сильно хочет, чтобы ты стал настоящим человеком, как ты сам. Он всё время думает об этом. А чтобы довести тебя до нужного состояния, ему понадобится дать тебе инсулу.

– Я разговариваю с итальянским сверчком, – воззвал Санчо к звёздам, – чей словарный запас больше моего, и который, очевидно, хочет поговорить об инсульте.

– Инсула, не инсульт, – поправил его сверчок. – Это учёная латынь. Означает островок в мозге.

– Он даёт мне остров? – смутился Санчо.

– Часть мозга, – уточнил сверчок. – В «Анатомии Грея» она названа островком Рейля в честь немецкого учёного, впервые её описавшего. Но ты можешь звать её, если хочешь, Островком Реальности. Это та часть кортечча черебрале, которая в основном отвечает за то, что значит быть человеком. Эссере умано, си. Она как бы сложена внутри солко латерале. Это борозда мозга, отделяющая лобо темпорале от лобо фронтале. От инсулы идут сознание, эмоции, восприятие, самосознание и способность общаться с другими. Э мольто мультифунционале, эта инсула, да. Отсюда исходит эмпатия, она контролирует твоё кровяное давление, а когда тебя бьют, говорит, как тебе больно. Хочешь почувствовать голод? Ощутить вкус бизонбургера Теда? Инсула даст тебе чувство и вкус. Тебе нужен секс? Она управляет твоими оргазмами. Она помогает сосредоточиться. Она заведует экстазом. О да, она самый настоящий труженик! Она даёт тебе радость, печаль, злость, страх, отвращение, неверие, доверие, веру, красоту и любовь. А ещё галлюцинации, откуда я и появился. Эккоми куа!

– Он правда хочет, чтобы у меня была эта инсула? – с сомнением спросил Санчо. – Я думал, ему просто нравится иметь такой чёрно-белый аксессуар, меня то есть, для собственного удовольствия, привязанного к нему, как пленник. Не думаю, что он справится с независимым ребёнком.

– Ты ошибаешься. Он как любой родитель, – сверчок героически пытался удержаться в рамках английского. – Он хочет, чтобы ты был полноцветным, полным сил, способным прожить счастливую жизнь. Он обещает тебе инсулу. Она в тебе уже растёт. Скоро ты явишься во всех цветах техниколора, распушишь хвост, как зимний павлин в «Амаркорде» Феллини, и все увидят тебя, и вот она. Жизнь! Сладкая жизнь. Посмотри на себя: ты быстро растёшь. Почти что молодой Мастроянни.

– А ты? – хотел знать Санчо. – Так и будешь болтаться рядом? Я бы, пожалуй, обошёлся без провожатых.

– Инсула, – ответил сверчок, – увы, никак не связана с совестью.

– И я тоже, – сказал Санчо. – Я как ночное небо. Вселенной нет никакого дела до добра и зла. Ей наплевать, кто жив, кто мёртв, кто ведёт себя хорошо, кто плохо. Вселенная – это взрыв. Она рвётся наружу, толкается, растёт, освобождает себе место. Это нескончаемое завоевание. Знаешь девиз вселенной? «Дай ещё. Мне нужно всё». Это и мой девиз. Я тоже так вижу мир.

– Это я в тебе уже заметил, – сказал сверчок, начиная исчезать. – Это уже совершенно ясно. Чао! Бачи! – И он исчез.

Наутро Кишота разбудил невероятный звук шкворчащего завтрака, доносившийся со сковородки за стенками палатки. Темноволосый юноша – длинный, тощий, сложением поразительно напоминавший самого Кишота – жарил яичницу с беконом. Юноша стоял спиной к Кишоту, одет был в клетчатую красно-бело-синюю рубашку и синие подвёрнутые джинсы, правой рукой держал сковородку над огнём. Левой рукой он махал путешественникам из соседней палатки, и те махали ему в ответ. Кишот окликнул его, и когда юноша повернулся к нему лицом, сердце старика забилось так сильно, что он испугался: всё, капут. Потом, всё ещё живой, он понял, что случилось второе чудо, поскольку перед ним его Санчо в высоком разрешении, в полном цвете и в широкоэкранном формате. Прощай, монохромный призрак! Вот он, зримый, высокий, красивый (пусть и с довольно худым лицом), здоровый подросток с улыбкой на лице и прекрасным аппетитом. Вечерний спор вылетел у Кишота из головы. На его глазах выступили слёзы.

– Настоящий, живой мальчишка, – произнёс он. – Воистину, сейчас возможно всё. Даже это.

– Это тот самый знак, которого ты ждал? – спросил Санчо, но Кишот не смог ответить из-за кома в горле.

– Раз уж это случилось, – продолжал Санчо, – мне кое-что понадобится.

Кишот, всё ещё в оцепенении, озадаченно покачал головой.

– И не делай вид, что не понимаешь, – парень повысил голос. – Тебе придётся раздобыть мне всё. Я не могу носить одно и то же каждый день, ясное дело. Так что рубашки, штаны, трусы, носки, туфли, ботинки, куртка, пальто, шапка. Плюс мне теперь надо регулярно есть, так что нам понадобится больше еды. Ещё, когда мы уберёмся отсюда, мне понадобится своя комната, чтобы скрываться от парового молота в твоём носу. И ещё понятно, что я не могу жить с тобой вечно. Мне понадобится работа, место, где жить, всё такое. И ничего этого мы вот тут не найдём, так что надо убираться отсюда как можно скорее. Пока тебе со мной было очень легко. Но теперь у меня свои потребности.

– Ты ни в чём не будешь нуждаться, – заговорил, наконец, Кишот. – Я сберёг немного денег, так что обо всём позабочусь. И есть ещё моё выходное пособие.

– О, точно, деньги, – юноша щёлкнул пальцами. – Могу я открыть счёт в банке? Это важно. Платёжная карточка – это важно. Перерасход – это важно. Если ты не совершаешь покупки, не выплачиваешь по кредитам, система не узнает, что ты существуешь.

– Терпение, – сказал Кишот сыну. – Всему своё время. В данный момент я исполняю великий рыцарский обет, и это самое главное, уверен, ты понимаешь.

– В своих мечтах, – невежливо заметил юноша. – Какой обет? Насколько я вижу, ты свой квест даже не начал.

– Напротив, – ответил Кишот. – Я в первой долине, которую должен пройти каждый соискатель.

После завтрака Кишот развернул на дощатом столе в зоне пикников большую карту Соединённых Штатов. В небе над головой выписывали круги птицы: парочка скоп с двухметровым размахом крыльев из гнезда на шесте в самом центре кемпинга у озера Капоте. – Ястреб – великий охотник, – сказал Кишот. – Рыба трепещет перед его тенью. Хорошо, что они здесь. Они осеняют наш квест. Их присутствие суть благословение.

– Ты что ищешь? – спросил Санчо, тыкая пальцем в карту. – Супермаркеты?

– Согласно одному из величайших классических описаний рыцарского квеста, – сказал Кишот, – соискатель обязан пройти через семь долин.

– О каком телешоу ты сейчас говоришь?

– Это не шоу, – ответил Кишот. – Это старое. Из тех времён, когда ещё не было телевидения.

– Круто, – только и смог сказать Санчо. Концепция времени до телевидения впечатлила даже его саркастическую натуру. Это наверняка было безумно давно. – Но, так или иначе, где эти долины? – поинтересовался он. – Долина Сан-Фернандо, где живут Девушки из долины? И вампиры, идущие на запад по бульвару Вентура? Или, может, Солнечная долина? Долина Смерти? Хэппи-Вэлли? Вэлли-Фордж? Это все долины, которые я нашёл.

– Не обязательно настоящая долина, – объяснил Кишот. – Долина – это метафора. Семь долин могут быть чем угодно, где угодно.

– Тогда почему, – вполне резонно спросил юноша, – мы ищем их на карте?

– Каждый квест, – объяснил Кишот, – проходит как в сфере реального, которую нам открывают карты, так и в сфере символического, для которой существуют только незримые карты в нашей голове. Но реальное также является дорогой к Граалю. Мы можем преследовать небесную цель, но передвигаться нам всё равно придётся по федеральным трассам.

– Тут я запутался, – Санчо потряс головой. – Но ничего страшного.

– Первая долина суть долина испытаний, – сказал Кишот. – Здесь соискатель должен отбросить любые догмы, включая и веру, и неверие. Вот старость – именно такая долина. В старости ты отстраняешься от главных идей своего времени. Настоящее, с его спорами и соперничающими мыслями, оказывается мимолётным и нереальным. Прошлое давно прошло, а в будущем, как выясняется, тебе некуда даже ногой ступить. Отделиться от настоящего, прошлого и будущего означает принять вечное, позволить вечному войти в твоё существо.

– Но если отбросить и неверие, и веру, – Санчо почесал в затылке, – то ничего не остаётся. Верно? Пустая башка, и всё. Это же не очень хорошо? Так?

– Системы взглядов не помогут нам в нашем квесте, – ответил Кишот. – Системы взглядов, как и их антитезы, суть не более чем упорядочение того, что, как нам кажется, мы знаем. Отбрасывая их, мы открываем себя безбрежной вселенной, а следовательно, и безграничным возможностям, включая возможность невозможного, а к последней категории я отношу и свой квест во имя любви.

– Звучит как одно из тех шоу, где тебя высаживают на необитаемый остров, и вся твоя городская мудрость со стикерами тебе не поможет. «Потерпевшие кораблекрушение», «Потерянные», «Выжить любой ценой», «Чувак, тебя кинули». Или это скорее как «Квест» или «В поисках галактики»?

– Посмотрим, – ответил Кишот.

– Во всяком случае, насчёт вселенной всё правильно, тут я согласен, – сказал Санчо. – У вселенной нет ни позиций, ни теорий, ни встречных доводов, ничего такого. Вселенная просто есть там, сверху, вокруг, и ей на всё насрать.

– А теперь и мы должны найти способ просто быть там.

– И на всё насрать?

– Насрать можно практически на всё, – серьёзно ответил Кишот, – кроме цели нашего похода.

– А именно леди.

– Именно так. Всё остальное – суета, оно должно осыпаться.

– Круто, – сказал Санчо. – Я тоже могу сфокусироваться на леди. Никаких проблем.

– Я напишу ей, – объявил Кишот. – Напишу, что я в первой долине квеста, что отбрасываю все догмы, больше я не верующий во что угодно и не неверующий. Следовательно, я становлюсь открытым к возможности невозможного, а к этой категории...

– Да-да, – сказал Санчо. – Незачем всё повторять дважды.

– Напишу: я лунатик, бредущий словно сквозь сон, пока не проснусь в реальности нашей любви. Это будет великолепное письмо, – сказал Кишот, – оно очень хорошо на меня поработает.

– Надеюсь, – ответил Санчо. – По мне, так звучит отвратительно.

– Ты ничего не знаешь, – упрекнул его Кишот. – Ещё час назад ты был всего лишь плодом моего воображения. Мне представляется, что в настоящее время твоё мнение значит не слишком много.

– Как скажешь, – пожал плечами Санчо. – Все главные карты моей жизни в данный момент у тебя на руках.

Именно в этот момент пролетавшая прямо над их головами скопа отправила им послание. Послание сделало «плюх» на карту Соединённых Штатов и закрыло город Нью-Йорк; после чего скопа, у которой других посланий не было, доиграла свою роль в нашей истории и улетела.

– Тьфу, – возмутился Санчо. – Сраная птица.

Но Кишот хлопнул в ладоши. – Вот оно! – воскликнул он.

– Вот оно что?

– Знак. Охотник направил нас, и охота началась! Мы должны немедленно отправиться туда, куда нам сказано.

– Вот это знак? – Санчо закипал от возмущения. – Моя трансформация из плода воображения в человека из плоти и крови – это не знак? А птичье дерьмо – знак?

– По дороге в Нью-Йорк мы найдём вторую долину, а теперь я уверен, что и все остальные, – сказал ему Кишот. – В бетонных ущельях, где ждёт меня Возлюбленная.

– Я бы мог тебе это сказать и без всяких обосравшихся птиц, – сказал Санчо. – И вообще, что ещё за вторая долина?

– Вторая долина, – торжественно произнёс Кишот, – это долина любви.



Глава ВОСЬМАЯ
—
В которой, отвернувшись от света Возлюбленной, мы исследуем её тьму



Второе письмо Кишота неожиданно тронуло сердце Сальмы Р – или даже Сальмы – мы знаем её уже достаточно хорошо, чтобы отбросить формальное «мисс». «Я лунатик, бредущий словно сквозь сон, пока не проснусь в реальности нашей любви», – так оно начиналось, а на каждой новой странице расцветало всё более витиеватыми выражениями восхищения. И снова в конце странная, не подчиняющаяся грамматике, подпись, курьёз в конце лингвистически безупречного, хоть и чрезмерно барочного, текста. «Отправлено улыбкой, Кишот». – Я всё ещё беспокоюсь насчёт него, – сказала она шефу своей службы безопасности, – потому что ясно как божий день, что настойчивые преследователи, как и фанаты поп-звёзд, стопроцентно и окончательно сбрендили. – Да и метафизический аспект письма – отбросить все остатки веры, все акты веры и неверия, чтобы просто раскрыть душу реальности и получать от неё сообщения – представлял определённый интерес.

Она сделала копию письма и несколько раз перечитала его в «майбахе» по дороге домой. Шофёр спросил, просто чтобы посмеяться: – Мисс Дэйзи, что это, огонёк любви в Ваших глазах?

Она фыркнула. – Хоук, следи-ка за дорогой. Нынче беспилотных лимузинов развелось, не забывай.

– Слушаюсь, мисс Дэйзи, – ответил водитель и пробормотал себе под нос: – Но будете ли Вы всё ещё любить его завтра?

Возможно, Сальма столь эмоционально отреагировала на второе письмо Кишота ещё и потому, что сама была опытным борцом с душевным недугом, представителем третьего поколения его жертв. Долгое время после того, как в ней проявилась семейная хворь, на ходу её удерживали сильнодействующие лекарства, так что она сочинила про них стишок и даже как-то прочитала его в своём шоу, где не скрывала экстатического беспорядка в собственных мозгах. «Всё время литий да гальдол, где не гальдол, там литий, – продекламировала она перед смеющейся аудиторией студии, а потом заставила повторить вместе с ней. – Без них житуха не в прикол, а с ними, ох, держите!» Ей пришлось привыкать к словосочетанию «биполярное расстройство», поскольку и мама, и бабушка называли это «маниакально-депрессивным психозом», и маниакальная депрессия казалась правильным обозначением того, что она от них унаследовала, опасной тьмы, сидящей денно и нощно в уголке одного глаза, и слепящего света в уголке другого. Лекарства обычно успешно справлялись с её внутренним монстром, но случались и плохие моменты, как, например, во время поездки в Сан-Франциско, когда ей овладело приподнятое настроение, гипомания, и она принялась носиться по городу, пачками скупая произведения искусства – древнюю деревянную маску из Камеруна, набор редких японских порнографических гравюр укиё-э, небольшого позднего Сезанна, – которые её ассистенту, он же иногда её любовник, пришлось вечером возвращать в галереи, деликатно жалуясь на её состояние, пока она не слышала. После этого случая лечившие её профессионалы выразили озабоченность её невосприимчивостью к лекарствам и предложили попробовать электрошоковую терапию: ЭШТ.

– Шоковая терапия? Вы хотите, чтобы меня лечили высоким напряжением? – допытывалась она. – Но разве вы не знаете, дорогуши, что шокировать меня невозможно?

И всё же она согласилась. Профессионалы-лекари заявили, что с литием придётся закончить: в сочетании с током он может стать токсичным. («Эх, какую песню испортили», – ответила она.) Очнувшись после первого сеанса, она сразу сообщила: – Что ж, ощущения просто великолепные. И, наверное, мне следовало спросить это раньше, но нет ли побочных эффектов, которых стоит опасаться?

– Возможны временные помутнения сознания, – ответил главный лекарь-профессионал.

– Да ладно, дорогуша, всё равно никто не заметит разницы.

– Кроме того, возможна временная, а в некоторых случаях постоянная, частичная потеря памяти.

– Ах, – сказала она. – То есть, наверное, мне следовало спросить это раньше, но нет ли побочных эффектов, которых стоит опасаться?



Ей нужно было быть «включённой» с момента, когда она входила в студию, и до момента, когда она опускалась на сиденье своей машины с грязным мартини (до краёв, с оливками), и каждый день она справлялась идеально. Ну, почти каждый день. Одна женщина, из латиноамериканок, соперница, мечтавшая о её работе, «замещала» её несколько раз, когда её состояние не позволяло работать. Она не давала себе труда вспомнить имя женщины. Настоящее имя водителя она тоже забыла. Она звала его Хоуком в честь Хоука Колберна, киногероя, он вполне мог быть Морганом Фрименом из того фильма, он выглядел и говорил чертовски похоже. Он видел мгновения её отключения и не говорил ни слова, и не столько из восхищения или преданности, сколько потому, что сказать что-то означало потерять доступ к телу и никогда больше не получить от мисс Дэйзи ни гривенника. Самое смелое, что он когда-либо отважился сказать: «В Вашей шкуре, мисс Дэйзи, кажется, уживается масса людей. Я видел, наверное, человек двадцать или тридцать, и не уверен, что видел всех». Ей это не понравилось. С тех пор он держал своё мнение при себе.

На крыше старой шоколадной фабрики на Лафайет-стрит находился современный пентхаус с высокими потолками, где могла бы разместиться большая семья, а жила одинокая мисс Сальма Р. Слово «одинокая» в данном контексте следует понимать как «с мастерами по укладке и гриму, с личными помощниками (тремя, включая вышеупомянутого эпизодического любовника, белого мальчика по имени Андерсон Тейер, объявлявшего себя потомком переселенца с «Мэйфлауэра», как минимум лет на двенадцать моложе Сальмы, коротышку с длинными рыжими волосами и усами Сапаты, напоминавшего ей то Румпельштильцхена из братьев Гримм, то Йоземита Сэма из «Луни Тьюнс»), личными агентами по рекламе (тремя – два для США, один для Индии) и безопасности (двумя – один у дверей пентхауса снаружи, другой внутри; плюс ещё один в холле внизу)». Ночью их число уменьшалось до двух: один помощник в гостевой спальне, готовый прийти на помощь в случае ночного кошмара или других ночных беспокойств (помощник-женщина – уж никак не Андерсон Тейер, редкие свидания с которым Сальма устраивала тайно, подальше от глаз остального штата), один охранник (тоже женщина) для всего остального. Для самой Сальмы, однако, слово «одинокая» означало «без серьёзного мужчины рядом». Она была благодарна (обычно благодарна) Андерсону Тейеру, внимательному к ней в тяжёлые моменты и способному урегулировать ситуации, возникающие в периоды перевозбуждения, но начинала думать, что скоро его придётся уволить, поскольку, на её вкус, он начал слишком много командовать, пытался слишком много контролировать. Из постели его, очевидно, тоже придётся прогнать, и тогда «одинокая» станет ещё более одинокой.

Мы до сих пор не касались личной жизни Сальмы Р в Нью-Йорке, её тёмной стороны, из уважения к её праву на неприкосновенность частной жизни. Однако право вымышленных персонажей на неприкосновенность частной жизни сомнительно – честно говоря, его просто нет, – поэтому отбросим скромность и сообщим, что у неё был даже не один, а два несчастливых брака: первый с суперагентом из Лос-Анджелеса, бросившим её ради смазливого паренька, про которого она потом всем говорила, что сделала его голубым, второй с обитавшим на Манхэттене сценаристом, которого она бросила сама, поскольку, по её словам, их неврозы были несовместимы, к тому же «все его женские персонажи были написаны с меня, включая написанных до нашей встречи, и все они его бросали». Поскольку всё это она неоднократно рассказывала почти одними и теми же словами на многих национальных телевизионных ток-шоу, включая своё собственное, обнародование данной информации трудно считать серьёзным посягательством на тайну личной жизни.

За комедией, однако, скрывались печаль и сильная неуверенность в себе. Она с гордостью считала себя маминой дочкой и бабушкиной внучкой, но, несмотря на весь свой успех, не чувствовала себя их достойной наследницей, их ровней. Комплекс неполноценности вполне мог быть скрытым решающим мотивом её решения оставить индийскую киноиндустрию и создать себя с нуля в Америке, где никто не будет устраивать жестокое сравнение поколений, или хотя бы их будут сравнивать не так часто, и где она сама сможет сбежать от внутреннего голоса, нашёптывающего: «Ты совсем не так хороша, как они». В целом её американская личность ей нравилась больше, хотя прошлое всё ещё не отпускало. А тут ещё биполярное расстройство, её истинное наследство, объединившее трёх женщин через время и через расстояние.

Для всего этого существовали настоящие лекарства и ЭШТ. А для счастья – уже долгое время, ещё до Америки, ещё до того, как чёрная птица семейного недуга села ей на плечо – колёса. Ватка. ОК. Оранжевый Класс. Оксиконтин.

Дома найти поставщиков было легко, но и в Америке всегда находились врачи, готовые чуть прогнуть правила ради звёзд. Ей говорили, что она ведёт опасную жизнь, играет с огнём, но рецепты на освобождающие время лекарства всё равно выписывали. Добавлять рекреационные опиоиды к препаратам, которые она принимает ради душевного здоровья, крайне нежелательно, говорили ей, но рецепты продолжали выписывать. Слова вроде «угроза жизни», «остановка дыхания» и «смерть» произносились регулярно, но рецепты выписывались, и аптеки выдавали обезболивающие, никаких проблем.

Даже полному профану одного-единственного взгляда на содержимое шкафчика в её ванной комнате хватило бы, чтобы понять, что мисс Сальма Р разбирается в фармацевтике не хуже послушного аптекаря, так что прекрасно знает об опасностях злоупотребления. «Измельчение, разжёвывание, вдыхание или впрыскивание растворённого продукта ведут к неконтролируемому поступлению оксикодона и могут привести к передозировке и смерти». Она это знала. Но, боже мой, злоупотребляла. Она не впрыскивала растворённый продукт, поскольку боялась иголок, к тому же следы помешают бизнесу. Но она хотела именно неконтролируемого поступления оксикодона. Поэтому, увы, она измельчала, она разжёвывала! Иногда, да-да, она даже вдыхала! Как был бы шокирован, как разочаровался бы в ней целый легион воздыхателей! Или наоборот. Как мы уже говорили, она делала общим достоянием многие свои слабые места. Не это; но, возможно, её фанаты просто добавили бы это к списку и полюбили бы её ещё сильнее. Во всяком случае, об этой привычке знали немногие. Румпельштильцхен знал. Йоземит Сэм знал. Ещё одна причина его уволить, пусть он и может попробовать её шантажировать. Не стоит ему этого делать. Её власть велика. Он поймёт, что не стоило этого делать.

Он пытался отговорить её, по своей новой привычке пытаясь всё контролировать. Она отмахнулась от его совета. – Я делаю это уже очень долго, я эксперт по самолечению. – Услышав это, он закинул свои длинные рыжие волосы на плечо. Она раньше не видела, чтобы мужчины так закидывали волосы, и это привлекло её внимание.

– Когда говорят такие вещи, – сказал он, пока его волосы медленно оседали на плечо, словно в рекламе Лореаль, – я всегда думаю, как много на свете мёртвых экспертов по самолечению. Скажем, Хит Леджер.

– Встряхни волосы ещё раз, – попросила она. – Как тебе удаётся такое замедление?

Он сдался и ухмыльнулся. – Потому что я этого достоин.

Если надо углубляться в тёмные детали, какое-то время это был уже не совсем оксиконтин. Из-за изменения формулы применять его стало труднее. Когда она пыталась измельчить новые таблетки оксиконтина ОП, те сопротивлялись, превращаясь в вязкую массу, которую было трудно жевать и невозможно вдыхать. Она пробовала сжигать их в микроволновке. Она пробовала замачивать их в ацетоне, запекать, замораживать. Она приходила в отчаяние. Она перешла на перс-30 и рокси, содержавшие по тридцать миллиграммов чистого оксикодона (в таблетках оксиконтина содержалось до восьмидесяти миллиграммов, так что обезболивающих с меньшей дозировкой требовалось больше). Позже появились опана и другие, аналогичные версии оксиморфона. Как она и говорила, она стала экспертом. Ни один заменитель не приносил такого удовлетворения, как старые окси. Почему мир должен меняться? Надо найти новое решение. Кое-кого изменение таблеток окси подталкивало к героину, но героин пугал её. Само слово «героин» её пугало. Туда она не пойдёт. С новыми таблетками жить можно, сойдёт, но старые были лучше всего. Унесите меня, думала она, когда оставалась ночью одна в постели, и обезболивающие облегчали её душевную боль, унесите меня домой, в те старые хлопковые поля.

Когда она рассказывала близким об электрошоковой терапии, те реагировали плохо. Электричество? Как можно такое позволять, это же пытки. Когда это делают, я без сознания, объясняла она. Это не какой-то бред свихнувшегося учёного, это медицина. Но в каком-то смысле это казалось фантастикой. После сеансов сознание прояснялось, она лучше контролировала происходящее и видела чёткие картинки, как маленьких злобных гремлинов в её мозге казнят электрическим током, а они вопят и скручиваются, исчезая в облачках дыма. Она видела, как в паутине её синапсов горят маленькие зелёные гоблины и вытянувшиеся в струнку змеи. Её мозг казался ей клацающим неисправным механизмом, набитым шестерёнками и рычагами, с несколькими разболтавшимися винтами, а электричество, словно супергерой, сновало туда-сюда, затягивая гайки и болты, регулируя цепи, заставляя всё работать слаженно. Невероятный Флэш в миниатюре, отправленный внутрь выполнить столь необходимые ремонтные работы. Словно рождественский приход Санитар-Клауса. (Она слышала хохот Чико Маркса: Ха-ха-ха-ха-ха! Меня не обдуришь. Нет никакого Санитар-Клауса! – Но он есть, он есть. Питающийся электричеством эльф, приводящий здоровье в порядок.)

Она стала звонить своим биполярным друзьям и рекомендовать терапию. «Вы просто обязаны это попробовать, сто процентов! Это как весеннее омовение. Позвоните мне потом и скажите, что вы почувствовали. Но обязательно напишите в сообщении ваше полное имя и как мы познакомились, а то я не буду знать, кто вы». Биполярных друзей у неё было довольно много. «Мы как магниты, – говорила она каждому желавшему слушать. – Всё зависит от того, какие полюса рядом. Притягиваемся и прилипаем, или отталкиваемся и разбегаемся». Своим не биполярным друзьям она тоже советовала ЭШТ. «Это как новый сок, – говорила она. – Мой сок для двойной детоксикации. Супер супер детокс детокс. Самое лучшее очищающее. Абсолютно никакой аллергии. При изготовлении данного продукта ни один овощ не пострадал». Она начала рекомендовать её в своём шоу. «Я надеюсь стать послом бренда ЭШТ, – рассказывала она слушателям в студии. – Сейчас я как раз прохожу прослушивание, и если я только смогу вспомнить, что делаю перед целой толпой незнакомцев, я приложу руку к сердцу – если только вспомню, где у меня сердце – и скажу вам, что результат великолепный, а уж какой результат, я точно помню».

Сама-то она знала, что состояние у неё совсем не весёлое. Она начала страдать от повышенной тревожности, и когда накатывало, скрывалась в номере отеля «Мандарин Ориентал» на Коламбус-сёркл и звонила Андерсону Тейеру. «Приходи, Румпельштильцхен», – говорила она, и он приходил, и она лежала в его объятиях и думала, подходящий ли это момент, чтобы уволить его, или лучше подождать до завтра. Если уволить сейчас, он может разозлиться, а если он разозлится, он может схватить свою левую ногу и разорвать себя вертикально надвое, аккурат посередине.

Он слишком много знал. Он помог ей скрыть скандал, который мог разрушить её карьеру. После двух мужей был третий мужчина. Этот мужчина – она никогда не использовала его настоящее имя, даже в самые интимные моменты, всегда соглашаясь звать его придуманным именем, которое он, по его словам, предпочитал, «Гари Рейнольдс» – был политическим лоббистом и спецом по тайным операциям, просто невероятная пара для неё, человек, утверждавший, что работал под прикрытием для нескольких республиканских администраций, что дестабилизировал и даже сверг правительства трёх африканских стран. «Гари Рейнольдс» словно вышел из её старого телесериала. Может, потому она на него и запала, несмотря на всю его политику. Словно блестящий, опасный, восхитительный вымысел стал реальностью. Её даже не обеспокоило его сообщение, что он «склонен к промискуитету». Он не был ей нужен каждый день, но когда появлялся, начиналось настоящее веселье. Номер в «Мандарин Ориентал» был их храмом наслаждений. Йоземит Сэм знал о сопернике, и Сальма видела, как его это задевает, но он молчал и делал свою работу. Как-то вечером она отправилась в отель к «Гари», приславшему сообщение, что уже ждёт на месте, а когда вошла, он был в постели, голый и совершенно мёртвый, несомненно мёртвый, мертвее не бывает. Номер был забронирован на его фальшивое имя, как всегда, когда они тут встречались, оплачен кредиткой «Гари Рейнольдса», но кое-кто из персонала узнал её, кто-то знал, что именно она приходила сюда встречаться с ним. Она осталась спокойной, взяла себя в руки, ну, почти, и позвонила Андерсону Тейеру. Румпельштильцхен, ты мне нужен. Он пришёл, и она поцеловала его, один раз, по-настоящему. Мне нужно, чтобы ты замёл следы. Не говори, как, просто замети, чтобы следов не осталось. Я не хочу про это ничего знать. Просто хочу, чтобы это было сделано. Сделай это для меня.

Он сделал. Наружу не просочилось ни слова о возможной связи Сальмы со смертью в «Мандарине». «Гари Рейнольдса» похоронили на кладбище Маунт-Зайон в Куинсе под камнем с его настоящим именем, которое нет нужды здесь приводить, и мгновенно словно вычеркнули из истории. Она почувствовала сильное облегчение. Скандал обошёл её стороной, как те ураганы, огибающие Манхэттен и обрушивающиеся на Нью-Джерси. Тогда она впервые задумалась об увольнении Андерсона Тейера. Поскольку он знал о закопанном теле, его изгнание из постели и с работы могло обернуться катастрофическими последствиями, и надо было тщательно обдумать, как сделать это правильно. Никому не позволялось иметь над ней такую власть. Она этого не допускала. Она подумала об устройствах для стирания памяти, нейрализаторах, которыми пользовались Томми Ли Джонс и Уилл Смит в «Людях в чёрном». Ей бы такое пригодилось. Или эквивалент из реальной жизни. Она стала изучать тему и обнаружила, что исследователи из Калифорнийского университета в Дейвисе успешно стирали память у мышей с помощью лучей света, прямо как нейрализаторы в кино. Но мыши не люди. Человеческой версии пока не было.

Возможно, Андерсону Тейеру понадобится ЭШТ. Много ЭШТ. Возможно, это единственный реальный способ стереть ему память.

Во время перерывов в шоу она часто не вылезала из кровати. В такие недели она жила затворницей, и единственным способом увидеться с ней было попасть в её святая святых, если она вам это позволяла. Друзей, мужчин и женщин, она приглашала посидеть на кровати и послушать её длинные наезды на очередного козла отпущения, которым обычно оказывался один из бывших мужей. Монологи могли длиться час и даже больше, их нужно было просто выслушать до конца. Они были платой за вход в её личный мир, который она заполняла собраниями кича всех сортов: кич был её способом замаскировать глубокий интерес к искусству. Через подставных лиц она участвовала в аукционах, на которых выставлялись предметы из коллекций других ведущих ток-шоу, живых и мёртвых, и на подобных аукционах ей удалось добыть одну из перчаток Бейба Рута, а также шляпы, которые носили Фрэнк Синатра, Мэрилин Монро, Хамфри Богарт, Джеймс Кэгни, Джон Уэйн и Мэй Уэст. В её винтажную коллекцию пластинок входили синглы хитов: Sugar, Sugar; Macarena; Spirit in the Sky; Don’t Worry, Be Happy; Mambo No. 5; Ice Ice Baby; 99 Red Balloons; Who Let the Dogs Out?; Video Killed the Radio Star; I’m Too Sexy; Play That Funky Music и Sea Cruise. На стенах красовалась её бесценная коллекция индийских уличных знаков и магазинных вывесок: Запретная зона для мёртвых тел; Ручная работа ногти и спа; Избегайте жертв контрафактных напитков; Не трогайте себя – попросите персонал; Не влезайте на заборы зоопарка – если вы упадёте, животные могут вас съесть, и их может стошнить; Осторожно, очень рогатые; Остерегайтесь свирепых псов и призраков; Портной-специалист по переделке леди и джентльменов; Притормози – зона аварийного порно, будешь гнать как чёрт, попадёшь туда; и Вагина тандури. А на полочке спальни стояла её Эмми, установленная так, чтобы при открытой двери спальни её не было видно.

Эта женщина прятала свои тайны за дверями спальни и за комедийными масками. В глубине души её заботили поиски счастья. Она сознавала, что после двух неудачных браков и одного трупа окружила своё сердце высокой оградой, и не знала, встретит ли когда-нибудь человека, который убедит её сделать забор пониже или окажется достаточно сильным, чтобы разрушить её оборонительные укрепления и взять её сердце штурмом. Она много думала об одиночестве, о том, как будет стареть в изоляции и уединении. В последний день старого года она арендовала лодку, полюбоваться фейерверками с воды, и перед самой полуночью, когда шоу вот-вот должно было начаться, вдруг осознала, что на борту все до единого – капитан, команда, помощники и все остальные – наняты ею. На дворе Новый год, а у меня нет друзей, подумала она. Мне приходится платить людям, чтобы они приходили и веселились вместе со мной.

У неё не было детей. Ещё и это. Она не могла позволить себе даже подумать об этом, поскольку провалилась бы в кроличью нору к пучине горя.

Открывая тёмные тайны Сальмы, мы не должны упускать из виду тот факт, что «Сальма» оставалась крупнейшим шоу в своём роде. Наряду с лёгким отношением к жизни, составлявшим фирменный стиль шоу, и эмоциональными/исповедальными материалами, и дискуссиями о насущных проблемах женщин, она недавно запустила новую тему, названную «Будучи чёрным», призванную освещать проблемы цветного населения Америки, и это привело к массе комментариев, неизбежным спорам и ещё более высоким рейтингам. «Будучи чёрным» предоставляло слово мужчине, арестованному в кафе, поскольку белый работник кафе вызвал полицию, как только тот попросил у него разрешения подождать в комнате отдыха белого друга, будучи чёрным, и мужчине, спровоцировавшему белого гольфиста на вызов полиции тем, что играл в гольф слишком медленно, будучи чёрным, и мужчине из тренажёрного зала, к которому белый мужчина из тренажёрного зала вызвал полицию, потому что, ну, потому что он занимался на тренажёрах, будучи чёрным, и женщинам, на которых заявляли в полицию потому, что они покупали одежду в магазине готового платья, будучи чёрными, или спали в собственной общей спальне колледжа Айви-Лиг, будучи чёрными, или снимали жильё через Airbnb, будучи чёрными, или сидели на своих местах в салоне самолёта, будучи чёрными, а белым пассажирам казались «вонючими». Сила «Сальмы» была столь велика, что шоу удавалось пристыдить белых обвинителей, звонивших в полицию, до такой степени, что те приходили исповедаться, признать свои предрассудки, извиниться, попросить прощения, обняться и так далее. Её убеждали, что тема сделала её явным претендентом на вторую Эмми и, что ещё важнее, внесла огромный вклад в обсуждение расовых проблем в Америке. Когда боссы сети рассказывали ей о своём восхищении, ей так хотелось, чтобы кто-нибудь просто обнял её, позвал её отпраздновать, послал ей цветы, сказал, как она прекрасна. Всё, чего она хотела, это любви. Всё, что у неё было, это Андерсон Тейер.

Сталкиваясь с пустотой жизни, она знала, что мир не будет ей сочувствовать. Она – привилегированная женщина, жалующаяся на мелочи. Женщина, живущая на поверхности, сама выбравшая поверхностность, не имеет права жаловаться на нехватку глубины. Жизнь человеческая проходит между двумя вечностями, сказал русский писатель, одной предшествующей нашему рождению, «колыбель качается над бездной», и другой, к которой мы все «летим (со скоростью четырёх тысяч пятисот ударов сердца в час)». Она страдала от некой экзистенциальной паники, и её нужно было прятать. Но в дни после электричества, когда смятение отступало, и возвращалась память, она ощущала присутствие провалов. Пропавшие дни, пропавшие страницы книги жизни. Она возвращалась мыслями к детству, к матери, к Индии, и чувствовала, как дорогие воспоминания утекают, как песок сквозь пальцы. «Я вздыхаю о нехватке многого, чего искала». Мне нужно вернуться как можно скорее, убеждала она себя, мне нужно всё вернуть, или всё исчезнет, я исчезну из всего этого, и никто не оплачет мою потерю. Она подумала о Вайле И. Койоте, как он бежит над пропастью и не падает, пока не посмотрит вниз. Это я, сказал её слабый голосок, а её сильный голос ответил: Тогда не смотри вниз.

Она окунулась в работу. Открыла доступ для индийских СМИ и сообщила, что скоро вернётся, а пока ищет подходящее транспортное средство, и уже через несколько часов получила дюжину сценариев на выбор, и все ведущие мужчины бизнеса заявили, что просто счастливы. Крупной киностудии она предложила обсудить проект крупнобюджетного фильма «Пять Глаз», где она выступила бы одним из продюсеров и возглавила бы защиту Америки от жестокой иностранной кибер-атаки. Киношники сказали: отлично, на нас нападёт загадочная тайная организация, верно? вроде «Спектра» или «Кингсмэн» или «Гидры» или «Айс» или «Меча»? Она рассмеялась. «Зачем так вилять? Нельзя ли назвать её просто Россией?» Она снялась для обложек полудюжины женских журналов и сидела на редакционных советах своего собственного глянцевого ежемесячника, названного «С». Она приняла участие в мероприятиях фонда по исследованиям СПИДа и провела гала-вечер «Робин Гуда». А в офисе «Сальмы» она заявила своей команде: – Хочу вытащить себя из студии на волю. Хочу заглянуть в самые отпетые республиканские штаты Америки и стать объектом нетерпимости.

– Вы слишком знамениты, – ответили коллеги, – такая известность станет преградой.

– Моя бабушка, легенда кино, всегда говорила мне, что у неё есть два способа выходить из собственных дверей, – сказала она. – Она мне показывала. Сначала она выходила как великая кинозвезда, и все сходили с ума, машины сталкивались, всё такое. А потом она выходила «как никто», по её словам. И тогда никто даже не оборачивался, и она шла по улице незамеченной. Моя мать научилась такому трюку у неё, а я у них обеих. Я так могу. Я стану просто никем, вы установите скрытые камеры, и мы посмотрим, что настоящая Америка скажет простой одинокой коричневой женщине.

Появилась в шоу и ещё одна новая тема. Сальму глубоко тронуло письмо из Дома доктора Фреда в Блумингтоне, Индиана (нас. 84 465), одного из крайне редких самостоятельных стационарных педиатрических хосписов в Соединённых Штатах. «В Великобритании тридцать таких учреждений, – говорилось в письме, – а в Америке их можно сосчитать на одной руке, да и то палец-другой останутся лишними». Паллиативная помощь детям в последней стадии рака крайне тяжела. Многие умирающие дети и их родители не хотят дожидаться конца в стерильной больничной палате, однако домашний уход часто весьма сложен и неподъёмно дорог. Доктор Фред создал домашнюю обстановку, в которой семьи могли чувствовать себя семьями и получать не только необходимый медицинский уход, но и эмоциональную поддержку перед лицом того, с чем они столкнулись. «Было бы чудесно, – писал доктор Фред, – если бы Вы поддержали американское движение хосписов, показав его в своём шоу, а детишки были бы просто счастливы, если бы Вы их навестили или прислали кого-то из своих знаменитых друзей». Через две недели в Блумингтоне высадилась вся команда «Сальмы», и мисс Сальма Р вела шоу из Дома доктора Фреда, а с ней были её добрые подруги Приянка Чопра, Керри Вашингтон и, да, сама мисс Уинфри, Опра! собственной божественной персоной, в роли приглашённой звезды. Они играли с детьми, они обнимали их матерей, их братьев и сестёр. Отцов тоже обнимали. Получился прекрасный день. Камеры запечатлели всё.

Ближе к концу дня доктор Фред отвёл Сальму к комнате, расположенной отдельно от других. Они не стали входить, а смотрели через вставленное в закрытую дверь стекло на картину горя, на китайскую семью, папа, мама, две сестры, сидевшую рядом с находящимся без сознания на смертном одре подростком в свитере университета Индианы. Некоторых, прошептал Сальме доктор Фред, боль мучает так сильно, что их семьи просят использовать седативные средства, чтобы пациенты подольше оставались без сознания. Даже короткие периоды сознания могли привести к прорывной боли, поэтому в такие моменты доктор Фред, скрепя сердце, разрешал использовать сильнодействующий опиоидный спрей.

– Что за опиоид? – спросила Сальма.

– Разновидность фентанила, – ответил доктор Фред, – но поскольку это спрей, его можно впрыскивать под язык, действует моментально.

Мисс Сальма Р задумалась. – Мощное болеутоляющее, однако, – сказала она, подумав. – Как называется?

– ТФБВ. Трансмукозальный фентанил быстрого высвобождения. Производитель – СПИ.

– Спи?

– Эс Пэ И, – повторил доктор Фред. – Смайл Парафармасьютикалз Инкорпорейтед, из Атланты. Название бренда InSmile.

– «Отправлено улыбкой», – почти неслышно произнесла мисс Сальма Р.

– Простите?

– Нет, ничего.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ



Глава ДЕВЯТАЯ
—
Неприятность на озере Капоте и последующие искажения реальности



День труда. Путешествие в долину любви отложили – сначала пришлось разбираться с проблемами в лагере. Кишот привык считать каждого подходящего к нему человека другом, и всех незнакомцев встречал радостной и (обычно) обезоруживающей улыбкой; так что когда молодая полная белая леди в парусиновых штанах и с собранными на затылке в пучок светлыми волосами торопливо направилась к дощатому столу у озера Капоте, где они с Санчо размышляли над картой Америки, только что освящённой знаком скопы, Кишот встретил её вежливо, даже слегка поклонившись. По обыкновению, он собирался произнести небольшую формальную приветственную речь, но леди сразу пошла в наступление.

– Что это? – белая леди указала пальцем на карту. – Вы что-то замышляете?

– Мы путешественники, как и Вы, – мягко ответил Кишот, – поэтому вполне логично, что мы хотим проложить маршрут по карте.

– Где ваши тюрбаны и бороды? – спросила белая леди, протянув к нему руку и со злостью тыкая в него пальцем. – Вы же носите тюрбаны и бороды, так? Вы побрили лицо и сняли с головы полотенце, чтобы нас обдурить? Тюууу-рбаааа-ныыыы, – медленно повторила она, имитируя жестом накручивание тюрбана вокруг своей головы.

– Думаю, не опасаясь неточности, могу сказать, что тюрбан не носил ни разу в жизни, – ответил Кишот с ноткой удивления, не понравившейся допрашивающей.

– У вас весьма скверный иностранный вид, – произнесла белая леди. – И звучите вы по-иностранному.

– Подозреваю, что среди приезжающих к озеру Капоте местных довольно мало, – сказал Кишот, на лице которого оставалась всё более неуместная улыбка. – Это место для туристов, разве нет? Вы сами наверняка приехали издалека?

– Это что-то. Вы меня спрашиваете, откуда я? Я те скажу, откуда я. Я из Америки. А вот как вы сюда попали, неизвестно. Тут вам не место. Вас не должны были пропустить через пограничный контроль. Как пробрались-то? Выглядите, будто вы из страны, откуда въезд запрещён. Сели на попутку к мексиканцу? Что вы ищете в Америке? Цель вашего пребывания? Эта карта. Мне не нравится карта.

Тут вмешался Санчо, со всей юношеской горячностью. – Мэм, – сказал он (эта часть, во всяком случае, прозвучала вполне вежливо). – Не будете ли Вы так любезны не лезть в наши дела?

Он словно плеснул бензина в костёр. Она ткнула пальцем в Санчо и накинулась на него. – Я те скажу кое-что про тебя. Кажется, ты то появляешься, то исчезаешь, но вон та машина не движется. Ты вообще откуда? Куда направляешься? Может, вас тут много таких поблизости прячется, появляетесь, исчезаете, скрываетесь, кто вас знает? Ты какой-то подозрительный. Что-то замышляешь. Ты можешь одеваться от J.Crew, но меня не обдуришь.

Собралась небольшая толпа, которая росла по мере того, как голос женщины становился громче. Подошли два охранника кемпинга. Униформа, орудие в кобуре, мы-тут-закон-и-порядок. – Вы двое нарушаете общественное спокойствие, – сказал один из них. На белую леди он не смотрел. – Вы должны собраться и уехать, – сказал второй охранник.

– Вы в Бога-то верите? – спросила белая леди.

– Мне повезло, – ответил Кишот уже не столь изысканно, – пройдя через первую долину, мы с сыном, к счастью, избавились от всевозможных доктрин любой разновидности.

– Ты чё сказал? – изумилась белая леди.

– Я отбросил все догмы, как веру, так и неверие, – повторил Кишот. – Я отправился в высокодуховный путь очищения, чтобы стать достойным своей Возлюбленной.

Мужской голос из толпы: – Он сказал, что он поганый безбожник.

– Он точно что-то замышляет, – сказала белая леди. – У него карта. Он может быть из ИГИЛ.

– Он не может быть одновременно из ИГИЛ и поганым безбожником, – заметил первый охранник, демонстрируя выдающиеся способности к логическому мышлению и пытаясь поддерживать порядок. – Давайте не увлекаться, леди и джентльмены.

– В древности, – сказал Кишот, последний раз пытаясь воззвать к разуму, – когда женщину обвиняли в ведовстве, доказательствами служили наличие у неё «домашнего духа», обычно кота, а также метлы и третьего соска, который мог сосать дьявол. Но коты и мётлы имелись почти во всех домах, да и бородавки в те времена были нередки. Так что одного обвинения – «Ведьма!» – вполне хватало. Доказательства были в каждом доме, на каждом женском теле, а потому все обвинённые женщины автоматически оказывались виновными.

– Вам следует прекратить нести чушь и уехать, – сказал второй охранник. – Люди испытывают неудобства от вашего присутствия на Капоте, и подобные речи никак вам не помогут. Мы не можем долго гарантировать вашу безопасность, и я даже не уверен, что мы хотим.

Санчо выглядел так, будто хочет ввязаться в драку. Но в конце концов они с Кишотом уложили вещи в «круз». Толпа гудела, но постепенно рассасывалась. Белая леди, которую охранники убедили не лезть, стояла чуть поодаль и качала головой.

– В старые времена, – крикнула белая леди им вслед, – тут бы сегодня кое-кого линчевали.

На шее у неё было странное ожерелье, похожее на ошейник, какие надевают на собак.



[Санчо, несколько менее воображаемое существо, чем раньше, обдумывает своё новое положение.]

После случая с белой леди всё поменялось. И кстати, если я тут случайно помолился, то вовсе не потому, что стал религиозен, а потому, что мне просто страшно, когда он водит. «Папа». Он водит так же, как делает всё остальное: как в телевизоре. Он рванул из кемпинга на озере Капоте, словно Эл или Бобби Анзер в Индианаполисе, и с тех пор не замедлялся. Я сижу на заднем сиденье, поскольку там чувствую себя безопаснее, а он оборачивается и говорит со мной на скорости под сто километров в час на узкой дороге, потому что в кино так делают постоянно, вот только в кино машина прицеплена к находящемуся за пределами экрана грузовику, вот он-то и едет. Полдюжины раз в день мне кажется, что я узнаю, есть ли жизнь после жизни, через пять минут после того, как начал жить. Если я настоящий, я же могу по-настоящему умереть, так? Сейчас я опираюсь на кузов «круза» на автозаправке, пью коку, утираю со лба холодный пот пассажирского страха, раздумываю над Настоящим, то есть над тем, что значит быть настоящим, и у меня возникает нехорошее предчувствие, что совсем скоро я получу окончательный ответ на этот вопрос благодаря смертельному ДТП. Должен добавить, что если, погибнув на трассе и воспарив сквозь покорёженный металл, я обнаружу Бога в кресле судии, если настоящими окажутся кущи, жемчужные врата, полёты ангелов, вот это вот всё, для меня это будет шоком. Но сегодня я не намерен вступать в дискуссии о Рае. Сейчас  я хочу просто чувствовать себя в безопасности на заднем сиденье машины. Это единственное кресло, о котором я в состоянии думать. Помедленнее, говорю я ему, следи за дорогой. Я даже заорал на него, но он только отмахнулся. Я водил, чтобы зарабатывать на жизнь, ответил он. Ещё до твоего рождения. Да, говорю, только это было совсем не так давно, верно?

Пожалуйста, не забывайте: я буквально вчера родился. Ну ладно, чуть раньше, чем вчера, но вы меня поняли. Я сильно младше, чем выгляжу, потому что расту очень быстро. Потом, моя голова набита им, его версиями всего и вся, поэтому мне особенно трудно встать в сторонке и увидеть его таким, какой он есть. Даже сейчас, обретя по примеру Пиноккио плоть и кровь, я не ощущаю себя совершенно отдельным от него. Я всё ещё не отдельно, я всё ещё его дело. Мне ненавистны мои слова, потому что легко заметить, что капитан из него так себе, но штурвал нашего судна в его руках. Сейчас я думаю об охоте на большого белого кита. Очевидно, я знаю об этом только потому, что он (а) прочитал книгу в каком-то там мотеле в дни, когда телек не работал, или, да, вот правильный ответ, (б) видел старое кино с Грегори Пеком, Ричардом Бейсхартом и Лео Генном на АМС в дни непрерывных показов ещё до «Безумцев», «Во все тяжкие» и «Ходячих мертвецов». Так или иначе, вот что я думаю. Безумный капитан, одержимый китом, умирает вместе с китом и со своей командой, почти так же свихнувшейся на ките, как и он сам. Измаил, единственный член команды, не страдающий одержимостью, единственный, кто просто плывёт с остальными, для кого это просто работа, он один остаётся в живых и рассказывает эту историю. Что служит нам уроком: отстранённость – ключ к выживанию. Одержимость разрушает одержимого. Как-то так. Так что если считать старенький «круз» нашим «Пекодом», то, видимо, мисс Сальма Р – большая рыба, а он, «папа», – мой Ахав.

Что приводит меня к вопросу: Может, она ему что-то сделала? Откусила его метафорическую ногу? Что служит метафорой секса, так? И «нога» здесь, очевидно, как там это слово. Эвфемизм. Слово, замещающее Некую Другую Конечность. А термин «деревянная нога» содержит слово «дерево». (Ха-ха-ха, эмодзи-смеющееся-лицо-с-брызжущими-из-глаз-слезами.) Или: одно то, что она существует, но его не замечает, заставляет его чувствовать себя, как это сказать, деревянноногим? Если Возлюбленная не обращает внимания на влюблённого, имеет ли он право устроить на неё охоту и загарпунить? Может ли он пожелать закончить жизнь прикованным к ней гарпунными тросами и увлечённым вместе с ней в экстазе в чёрные морские глубины? «Из самой глубины преисподней наношу тебе удар». Интересно, нет? что эта строчка из книги засела в его голове (а потому теперь торчит в моей)? Что приводит нас к вопросу на миллион долларов: Что он собирается с ней сделать, если/когда подберётся к ней достаточно близко, чтобы сделать хоть что-то (что чертовски маловероятно)? Поцеловать или убить? В его голове есть места, куда у меня нет доступа. Ответ на мой вопрос, возможно, лежит в этих скрытых местах.

Следующий вопрос: Почему у него в голове есть места, куда мне доступ запрещён? Если я его часть, как это вообще работает? Хорошо, тут я могу лишь гадать, но вот как мне это представляется. Я вижу себя гостем в его внутреннем мире, а мир этот мне видится настоящим, с городами там, сельской местностью, озёрами и прочим. С системой транспорта. И в большей части этого мира для меня нет никаких препятствий, я могу свободно перемещаться и имею доступ ко всему, к чему имеет доступ он, к эпизодам его прошлого, и к шоу, которые он смотрел, и к книгам, которые он читал, и к людям, которых он знал, и ко всему, как там это слово. Населению. К обитателям его памяти, и знаний, и мыслей, и, может быть, даже снов. Но как я вижу всё яснее и яснее, у него в голове не всё в порядке, и я полагаю, что части, которых я не вижу, это безумные части, где всё так запутано, что подходы к ним перекрыты, всё так разрушено, что дома там все развалились, как в зонах бомбёжек в телевизоре, ну, как в Сирии. Эти части как перемешанные кусочки головоломки, или скрыты туманом, или только-только разбиты, самолёты там не садятся, дороги расхерачены, а возможно, и заминированы, весь район оцеплен, ну, скажем, миротворческими силами ООН, голубыми касками, как их там ещё зовут. Смурфами. Что означает, что входа нет. Если только Смурфы тебя не впустят.

Думаю, мы оба встревожены происшествием на озере Капоте. Папа К выглядит так, словно его мысли крутятся вокруг него крыльями мельницы. Сейчас он кажется просто потерянным. После птичьих какашек на озере я подумал: отлично, наконец-то мы куда-то двинемся. Нью-Йорк или крах. Пора развешивать объявления. Мы, как все, идём туда, чтобы нас полюбили или разбили, чтобы заново родиться или умереть. Что там ещё делать? Нечего. Там его ждёт женщина. Она ещё не знает, что ждёт, но уже ждёт. Или знает, но не ждёт, ей наплевать, и когда он об этом узнает, для него это будет конец. А пока, если можно, позвольте, как там это слово, вмешаться: А как насчёт меня? Может, в этом приключении будет что-то и для меня? Вот что мне интересно. У меня в голове есть воображаемая подруга, и мне нужно превратить её в настоящую. Она ходит по улицам Нью-Йорка, она одинока, прямо как я, но постойте, что я вижу? Она возвращается ко мне?... Воздушный шар моей женщины-мечты прямо передо мной, но он взрывается от его поведения.

Противостояние на озере Капоте, похоже, лишило его умственного равновесия. Если раньше его ум был хотя бы частично ясным, теперь ясность пропала начисто. «Нью-Йорк», кажется, потихоньку превращается в смутную концепцию. – Конечно, конечно, – бормочет он, когда я его спрашиваю. – Мы туда придём. Это как долины, – продолжает он, – это состояние ума. – Сейчас всё, чего он хочет, это мотель и телевизор – тот мир для него настоящий, а этот мир, населённый недружественными белыми леди, он хочет выключить, – и иногда мне кажется, что это всё так и останется, одно бездействие да телевизор и никакого прибытия, Одиссей без Итаки, без Пенелопы, а я, изгнанный Телемах, приговорён странствовать вместе с ним, вдали от места назначения, вдали от дома, вдали, приходится повторять, от девушек.

Я тут новенький. Я пытаюсь понять, как устроен мир, его мир, единственный доступный мне. Мир по Кишоту. Я пытаюсь осознать смысл понятия нормы, но он от меня ускользает. В телевизоре, поскольку (не имея выбора) я сейчас много смотрю телевизор, кажется, все знают, что такое норма, но в то же время никогда не соглашаются друг с другом. Чтобы докопаться до истины, я использую пульт.

– Вот это норма? – спрашиваю. – Диван в жилой комнате, за ним лестница, сбоку кресло, в кресле отец, мама на кухне, дети-подростки то прибегают, то убегают, то требуют сэндвичи, то ссорятся, но каждые тридцать минут за вычетом рекламы все обнимаются?

– Да, – отвечает он. – Нормальные люди так и живут.

– Или, – говорю, – это норма, когда диван в жилой комнате, за ним лестница, сбоку кресло, а большое возвращение громкой женщины прерывается анонсом с упоминанием братьев-мусульман и «Планеты обезьян»?

– Это не столь нормальная норма, – отвечает он.

Щёлк. Спортивный канал. Норма – это девять иннингов, четыре мяча, три страйка, кто-то выигрывает, кто-то проигрывает, ничьих не бывает. Щёлк. Норма – это ненастоящие люди, в основном богатые ненастоящие люди, занимающиеся любовью с рэперами и баскетболистами и считающие свою ненастоящую семью мировым брендом, как Пепси или Драно или Форд. Щёлк. Новые каналы. Норма – это оружие и нормальная Америка, которая хочет снова стать великой. А есть ещё другая норма, если у тебя кожа неправильного цвета, и другая норма, если у тебя хорошее образование, и ещё одна, если ты считаешь образование промыванием мозгов, и есть Америка, которая верит в прививки детям, и другая Америка, утверждающая, что прививки туфта, и всё, во что верит один нормальный, – ложь для другого нормального, и все они в телевизоре, смотря куда смотреть, так что да, путаница. Я действительно пытаюсь понять, что из всего этого – нынешняя Америка. Щёлк щёлк щёлк. В человека с сумкой на голове стреляет человек без рубашки. Жирный мужик в красном колпаке вопит перед мужчинами и женщинами, тоже жирными, тоже в красных колпаках, что-то про победу: «Мы необразованны и перекормлены. Мы гордимся хер знает чем. Мы едем в реанимацию и посылаем бабушку за пушками и сигаретами. Нам не нужны вонючие союзники, поскольку мы тупые, и можете у нас отсосать. Мы Бивис и Баттхед на стероидах. Мы пьём гербициды из банки. Наш президент выглядит, как рождественский окорок, и говорит, как Чаки. Мы Америка, сука». Щёлк. «Иммигранты ежедневно насилуют наших женщин. Нам нужны Космические силы, раз уж ИГИЛ в космосе». Щёлк. Норма – это Страна Вверх Ногами. Наши старые друзья теперь наши враги, а наш старый враг – наш приятель. Щёлк, щёлк. Любовь мужчин и мужчин, женщин и женщин. Короли пурпурных гор. Человек с автопортретом маслом и висящий в его комнате Иисус. Мёртвые школьники. Ураганы. Красота. Ложь. Щёлк, щёлк, щёлк.

– Норма не кажется мне такой уж нормальной, – говорю я ему.

– Такие ощущения вполне нормальны, – отвечает он.

И вот это вот мне вместо отеческой мудрости.

Тем временем вещи разваливаются на части, как и люди. Страны разваливаются на части, как и их граждане. Зиллион каналов, и ничто не может удержать их вместе. Там мусор, там же великие истины, и они сосуществуют на одном уровне реальности, подаются одинаково авторитетно. И как, спрашивается, юноше отделить зёрна от плевел? Как выбрать нужное? Каждое шоу на каждом канале твердит тебе одно и то же: основано на правдивой истории. Но и это не правда. Правдивая история теперь одна: правдивых историй не существует. Не существует больше правды, с которой бы все согласились. Так и голова разболится. Бум! Ну вот.

Ох.

Надо же было появиться в такое время.

Что-то идёт не так, даже я могу это сказать. Что-то совсем плохо, не только с ним, со всем миром за стенами комнаты мотеля. Какой-то сбой в пространстве и времени. Сама комната не меняется никогда, где бы мы ни были, какое бы название ни высвечивали буквы над крыльцом. В самой комнате вещи практически неизменны. Двуспальные кровати, телевизор, доставка пиццы, занавески в цветочек. В ванной пластмассовые стаканчики в пластмассовых пакетах. Маленький холодильник, пустой. Две лампы-ночника, одна горит (у его кровати), другая нет (у моей). Стены толщиной в лист бумаги, так что развлечений полно, если не хочешь смотреть телевизор. (Но мы хотели, мы всегда хотели.) Много крика. В комнатах мотелей люди пьют из бутылок в коричневой обёрточной бумаге, а потом орут, выплёскивают печаль своего одиночества в пустую ночь, а ещё они орут друг на друга (если путешествуют не в одиночку), или в телефонную трубку, или на персонал мотеля. (Персонал немногочисленный, обычно пожимающий плечами, изредка быстро-водворяющий-тишину крупный и угрожающий, но чаще похожий на Тони Перкинса. Чёрные, белые, испаноязычные, южноазиатские Тони Перкинсы «Бейтс мотелей» с едва заметными загадочными нервными улыбочками. Я бы их боялся. Я их боюсь. Я начинаю говорить тише.) Секса меньше, чем вы думаете. Совсем немного, в основном по обязанности, в основном платный, цена, видимо, невысока. Говорю «видимо», поскольку на данный момент секс лежит за пределами моего личного опыта. Будь у меня кредитная карточка, это можно было бы исправить. Он до сих пор не снабдил меня полезным пластиком. Так что остаюсь трагичным, озлобленным девственником.

Чего там вдоволь, так это храпа. Музыка американского носа внушает благоговение. Пулемёт, дятел, лев MGM, барабанное соло, рычащий пёс, лающий пёс, свисток, мотор на холостом ходу, турбодвигатель гоночной машины, икота, хрюки SOS – три коротких, три длинных, три коротких, – долгое ворчание океанской волны, угрожающие раскаты грома, короткий сонный чих, двухтональный выкрик теннисиста, простой, он же садовый храп типа «вдох-выдох», вечно удивляющее беспорядочное всхрапывание с непредсказуемыми, случайными промежутками, мотоцикл, газонокосилка, отбойный молоток, шкворчащая сковородка, горящее бревно, стрелковый тир, зона боевых действий, ранний петушок, соловей, праздничный салют, туннель в час пик, дорожная пробка, Альбан Берг, Шёнберг, Веберн, Филип Гласс, Стив Райх, контур обратной связи, статические разряды ненастроенного радио, гремучая змея, предсмертный хрип, кастаньеты, стиральная доска, рокот. Вот мои ночные друзья, эти и другие. К счастью, я благословлён даром сна. Закрываю глаза и отключаюсь. Снов не помню никогда. Думаю, я пока не обладаю способностью видеть сны. Подозреваю, что я лишён воображения. Похоже, я просто экранная копия.

Но ещё больше нервирует то, что мир за стенами комнаты мотеля совершенно перестал быть однозначным. Я сейчас скажу всё прямо, пусть вам и покажется, что уже не только у папы К крыша поехала. Вот: Когда я просыпаюсь утром и открываю дверь комнаты мотеля, я не знаю, какой город окажется снаружи, какой день недели, какой месяц. Неизвестно даже, в каком штате мы окажемся, хотя на этот счёт настроение у меня штатное, благодарю вас. Мы как будто стоим, а мир движется мимо нас. А может, мир – это телевизор, и я не знаю, у кого пульт. Тогда, может, есть Бог? Это он тот третий? Бог, который со мной, и со всеми другими, если уж на то пошло, и произвольно меняет правила? Я думал, есть правила насчёт того, чтобы менять правила. Я думал, если даже я соглашаюсь с тем, что кто-то дробь что-то создало всё это, разве это что-то дробь кто-то не связан законами творения после того, как оно дробь он закончил творить? Или он дробь оно может просто пожать плечами и сказать: всё, отныне никакой гравитации – и привет, мы все уплываем в космос? И если такая сущность – давайте называть её Богом, почему нет, это вполне общепринято – действительно может менять правила просто под настроение, нужно понять, какое именно правило изменяется здесь и сейчас. Есть правило, что физические отношения между местами должны оставаться постоянными, и если хочешь попасть из одного места в другое, тебе нужно преодолеть одно и то же расстояние, и точка, всегда и навеки. Можно было бы подумать, что это чертовски непреложное правило, иначе что будет со всеми дорогами и поездами и самолётами? Вот, скажем, ты решил жить подальше от тёщи, так далеко, как только можно, а потом бац, просыпаешься, открываешь дверь, а она стоит у тебя на пороге с пирогом в руках, потому что её дом только что переехал на другую сторону улицы? Как мы вообще поймём, что такое посёлок, что такое город, если мотели могут перемещаться в пространстве и времени? Что будет с переписью населения, с избирательными списками? Коллапс всей системы, не так ли? Этого Ты хочешь? Ты как безумный сантехник с кувалдой в старом анекдоте, который крушит туалеты в офисе и умывальники на вокзале и везде пишет лозунг, как там, если бачок нельзя поменять, его нужно разрушить. Господи Иисусе. Прямо за дверью моего мотеля происходит конец света.

Вот, скажем, сегодня. С утра.

Вчера вечером я ложусь спать в «Друри-инне» в Амарилло, Техас (нас. 199 582, если это ещё что-то значит), и снится мне вчерашняя выставка «кадиллаков» на ранчо у шоссе 66, все эти плавники Эльдорадо пятидесятых, ныряющие в, а может, выныривающие из техасской почвы, Cadillac, Cadillac, long and dark, shiny and black, спасибо, Брюс, он поёт в моём сне: когда помру, приятель, зашвырни меня в бак и отвези на свалку меня и мой «кадиллак». Амарилло сам похож на какой-то дикий сон, прикинь, они там собирают в полях гелий и делают в Пантексе ядрёну бомбу, они консервируют кучу мяса и едят кучу говядины, они обнаружили потерявшегося дружка Эммилу Харрис за игрой в пинбол, и они все встречаются на ранчо «кадиллаков». Чудесный сон, должен вам сказать. Быстрые машины, высокое небо, горячие девчонки в подрезанных джинсах танцуют, нацепив ковбойские шляпы. Вот что я люблю. А потом я просыпаюсь, выглядываю наружу и чуть не грохаюсь в обморок. Я на балконе примерно десятого этажа – вместо первого этажа и машины, припаркованной прямо за окном. Голова кружится. Где я? Где это, только точно? И ещё страшнее: Когда это? Потому что там, над преображёнными улицами того, что уже совсем не похоже на Амарилло, гордо возвышается старый Всемирный торговый центр собственной персоной. Да, тот самый, по которому ударили самолёты. Башни-близнецы, вот только там лишь один близнец. Невозможно, но он там. Так что, может, мы каким-то образом совершили путешествие сквозь пространство и время и оказались в Нью-Йорке, но не в Нью-Йорке сейчас. В Нью-Йорке тогда. Мы как-то вернулись в тот ужасный день, и Южная башня уже упала, поэтому я её не вижу.

Но.

Это вообще не похоже на Нью-Йорк, ни в какой момент его истории. Это другое место. Стоящая там башня недостаточно высока. Всё усохло, пока я не смотрел? Дорогая, я уменьшил мир? Я зову его, заставляю вылезти из постели и взглянуть. – Где мы, чёрт возьми, – спрашиваю, – и как мы сюда попали? – Я перепуган до смерти, и он слышит страх в моём голосе.

– Талса, Оклахома (нас. 403 090), – говорит он добрым, успокаивающим отцовским голосом. – Какие-то проблемы?

Я не верю своим ушам. – Да, – говорю, – проблема. Что случилось с Амарилло? Разве это не «Друри-инн» в Амарилло? Разве это не то место, куда мы заселились вчера вечером? И кстати, откуда здесь взялась Башня-близнец?

– В Оклахоме Друри не работают, – говорит он. – Это «Талса Дабл-Три».

Кидаюсь к нему, хватаю блокнот рядом с телефоном. Читаю: Double Tree by Hilton, Tulsa. Я схожу с ума. Теперь что, и такое возможно?



Он ведёт себя так, словно ничего не произошло. – Да, мы сюда приехали, – говорит, – ты спал, не помнишь? В лифте тебе очень понравилось, так высоко, и ты отрубился. Странно, что ты совсем ничего не помнишь.

Смотрю на него пристально. Пытаюсь понять, не дурит ли он меня. – Это уже не первый раз, – говорю.

– Что «это»? – спрашивает.

– Сдвиг пространства, – отвечаю.

Он просто качает головой. – Выпей кофе, – говорит. – Способствует ясности мысли.

– Какое сегодня число? – спрашиваю, и он отвечает. Ещё хуже. Сегодня не день после вчерашнего. Как мы угодили в 11 сентября? Херня какая-то.

И, естественно, какая-то часть меня думает: Возможно, я не настолько человек, как мне кажется. Возможно, есть пробелы, моменты несуществования, баги в программе. Возможно, я просто застываю, как изображение в FaceTime, когда сеть слабая, а потом снова размораживаюсь. Он хочет, чтобы я думал так? Поскольку в этом случае мне постоянно нужно подстраиваться под него, он этого хочет, ему нужен почтительный ребёнок, а не мыслящий независимо? Я становлюсь параноиком? Готов спорить, да. А потом в голову приходит что-то ещё худшее. Эта моя инсула работает сверхурочно и выдаёт одни лишь плохие новости. Может, моя инсула считает, что вот так обстоят дела в сегодняшней Америке: что для некоторых из нас мир утратил смысл. Возможно всё. Здесь может быть там, тогда может быть сейчас, верх может быть низом, правда может быть ложью. Всё вокруг скользит, и зацепиться не за что. Всё трещит по швам. Некоторым из нас, начавшим видеть, что происходит, остальные кажутся слепцами. Или твёрдо решившими ничего не видеть. Они просто пожимают плечами, обычное дело, Земля по-прежнему плоская, никакой климат не меняется. Внизу по улицам разъезжают сотни машин с такими пожимателями, пожиматели-пешеходы идут на работу, призрак Вуди Гатри разгуливает по шоссе и поёт, что эта страна создана для тебя и для меня. Даже до Вуди не дошли слухи о конце света.

– Так или иначе, – говорю я, – вот это ты не объяснил.

Показываю на башню, призрак другой башни, что она делает в этой сраной Оклахоме. И конечно же, у него тут же находится объяснение. Она широко известна, у неё есть название и адрес, её построил тот же архитектор, Ямасаки, её так и задумали, как уменьшенную копию. Пойдём, малыш. Не на что тут смотреть. Успокойся. Пойдём поедим яичницу.

Я начинаю понимать, как люди приходят к религии. Просто чтобы у них было что-то твёрдое, то, что не превратится без малейшего предупреждения в скользкую змею. Что-то вечное: когда не можешь доверять сам себе, сколь утешительно проснуться в том же городе, в каком заснул. Метаморфозы пугают, революции в конце концов убивают больше людей, чем свергаемые ими режимы, перемены совсем не так хороши, как постоянство. Не знаю, сколько народу начало видеть то, что вижу я, чувствовать то, что чувствую я, но готов спорить, я не одинок. А значит, вокруг полно перепуганных людей. Масса устрашённых визионеров. Даже пророки, когда их видения заговаривали с ними, поначалу думали, что сходят с ума.

Он тоже перепуган. Папа К. После озера Капоте с его вечной невинной верой в людей что-то случилось. Может, для него ещё не всё рухнуло, пока ещё нет, но он потрясён, я знаю. Посмотрим, как он двинется дальше. Если двинется. Я слежу за ним.

А ещё я начинаю искать тех людей. Тех, похожих на меня, с обратным отсчётом в глазах.



Глава ДЕСЯТАЯ
—
В которой они проходят через вторую долину, Санчо также находит Любовь, а затем, в третьей долине, они заходят дальше самого Знания



– В долине любви, – сказал Кишот, – целью ищущего является Любовь как таковая, а не ограниченная, хотя часто прекрасная, любовь одного мужчины к одной женщине, или мужчины к мужчине, или женщины к женщине, или любая другая из доступных ныне комбинаций, а в это число я включаю свою любовь к моей собственной, предназначенной мне, неизбежной, уже почти Возлюбленной; не предположительно благородная любовь родителей и детей, хотя я с радостью выражаю признательность за то, что такая любовь появилась в моей жизни; не любовь к стране, ни даже, для склонных к подобного рода эмоциям, любовь к Богу или богам; но именно сама Любовь, важнейшее явление в абсолютно чистом виде, субъект, не привязанный к какому-либо конкретному объекту, самое сердце самого сердечного сердца, глаз циклона, движущая сила всего человечества и почти всей природы, а следовательно, самой жизни. Цель человека – отбросить все умственные преграды, мешающие великой вселенской Любви-Бытию затопить его. И эта цель требует от нас полного и бесповоротного отречения от разума, ибо любовь существует вне разума, выше него и дальше него; она приходит без всякого разумного объяснения и пребывает с нами, не имея ни единой разумной причины выжить.

Утром они зашли в «Билли Дайнер», «лучшее место для завтрака в Талсе», и заказали яичницу с ветчиной. Перед Санчо оказалась огромная тарелка уэвос ранчерос. Они выглядели обычно, пожилой мужчина с сыном или даже внуком, ели вполне обычную утреннюю пищу, но притягивали внимание. Как будто, думал Санчо, указующий перст белой леди отметил их обоих каиновой печатью, и куда бы они теперь ни пошли, их ждут подозрительность и враждебность.

До этого момента своей коротенькой жизни он ещё ни разу не думал о себе как об Ином, достойном осуждения просто за то, что он такой, какой есть. Ну, конечно, на самом деле он абсолютно Иной, сверхъестественное существо, выхваченное из ниоткуда страстью Кишота и благоволением космоса, настолько Иной, насколько это вообще возможно, но не такого Иного осуждали эти люди, не в такого Иного белая леди тыкала осуждающим пальцем. Он пытался представить себя обычным молодым человеком, парнишкой в клетчатой рубашке, синих джинсах и ботинках, перцем, начинающим понимать, что любит музыку Джастина Тимберлейка, Бон Джови, Джона Мелленкампа и Вилли Нельсона. Ему не нравились ни хип-хоп, ни бхангра, ни ситар, ни блюз. Ему нравилась Лана Дель Рей. Но он впервые узнал, что иная кожа может стать летальной. – Потише, – сказал он. – Тебя все слышат.

Когда Кишот начинал вещать, разглагольствуя обо всём, что придёт в голову, его голос часто усиливался до уровня многолюдного митинга, о чём сам он, к счастью, понятия не имел. В кафе было немноголюдно, но присутствовавшие там глаза повернулись в его сторону, присутствовавшие там уши ненароком услышали то, что он решил высказать, присутствовавшие там рты, не набитые едой, говорили что-то недостаточно громко, чтобы это расслышать, а присутствовавшие там лбы нахмурились непонимающими, но явно недружественными, складками.

– Послушай, – горячо зашептал Санчо. – Доедай уже, и пойдём. На нас смотрят, как на привидения, и не потому, что мы невидимы, а потому, что мы их пугаем. Мы из тех привидений, на которых охотятся. Из-за того, что мы здесь, кафе кажется им домом с привидениями. По их глазам видно. Где же Билл Мюррей, когда он так нужен, вот что они думают. Может, пора убираться из красных штатов, как ты считаешь? Где тут ближайший синий? Может, туда поедем?

Порой казалось, что Кишот живёт во сне, не замечая ничего вокруг. Санчо, при всей своей вымышленности, в такие моменты чувствовал, будто это он настоящий, а Кишот – плод воображения. – В Европе, – небрежно заметил Кишот, – цвета политического спектра перевёрнуты, так что синий – цвет консерваторов, реакционеров и капиталистов, а красный представляет коммунизм, социализм, демократический социализм и социал-демократию. Иногда я спрашиваю себя: каков же цвет любви? Трудно найти хоть один ещё не использованный. Шафрановый – цвет индийского национализма, зелёный – цвет ислама, кроме пары мест, где предпочитают красный, а чёрный – любимый цвет исламских фанатиков. Розовый теперь ассоциируется с женскими протестами, а вся радуга в целом – знак гордости геев. Белый мне вообще не кажется цветом, разве что в расовом контексте. Так что, может, коричневый. Коричневый, как мы. Он должен стать цветом любви.

Настроение кафе определённо портилось. Складки углублялись, глаза сверкали, уши пылали, а кое-где, заметил Санчо, начали сжиматься кулаки. – Слушай, заткнись уже, – зашипел он на Кишота. – Из-за тебя нас прикончат.

Кишот нетвёрдо встал и раскинул руки. – Я отбрасываю всякий разум, – воскликнул он, – и открываю себя любви.

К ним приблизился мужчина впечатляющих размеров, как по вертикали, так и в поперечнике. На нём был кожаный жилет без рубашки, а в седеющих волосах на груди покоился золотой медальон с выгравированным названием кафе. – Я – Билли, – сказал он, – а вы двое уйдёте отсюда за шестьдесят секунд или быстрее, иначе один из милых парней вокруг вас может вынуть пушку из кобуры и воспользоваться ей, а последствия будут плачевными для моего декора.

Кишот повернулся к Билли с непонимающим видом. – Они застрелят нас, – переспросил он, – из-за того, что я провозгласил всеобщую любовь?

Санчо дёргал Кишота за руку и буквально тащил к двери.

– Я не потерплю у себя никаких разговоров о коммунизме или исламе, – сказал Билли. – Вам повезло, что я сам вас не пристрелил.

– Пошли нахер, – сказал один из ртов, который не был, или был не полностью, занят едой. – У вас вид такой, будто кто-то втёр вам говно в рожи так глубоко, что вы не можете его смыть.

– Пошли нахер, – сказал другой рот. – Убирайтесь из моей страны и возвращайтесь в свои нищие узколобые ненавидящие Америку выгребные ямы в пустыне. Мы всех вас грохнем.

– Пошли нахер, – сказал третий рот, чьи уши хотя бы немного услышали. – И хватит, вашу мать, болтать про любовь, когда вас переполняет ненависть.

– Пошли нахер, – сказал четвёртый рот, и это мог быть родственник белой леди с озера Капоте. – И где вы, тля, спрятали свои тюрбаны и бороды?

Оказавшись на тротуаре, Кишот с удивлением заметил: – Я не заплатил по счёту. – Санчо осторожно повёл его дальше, как водят слепцов или безумцев. – Думаю, – сказал он, – завтрак за счёт заведения.



Проехав сто девяносто миль к северу, они оказались в городе Бьютифул, Канзас (нас. 135 473), помещённом CNN и журналом «Мани» на двенадцатое место в списке лучших городов для жизни в Соединённых Штатах. В южной части Бьютифула, в торговом центре Рей-Нард, расположилось одно из трёх заведений популярной сети гриль-баров «Пауэрс». Кишот не собирался останавливаться в Бьютифуле. После Талсы он планировал ехать на север по шоссе 69 и затем свернуть к Лоренсу, Канзас (нас. 95 358), либеральному анклаву в этом консервативном штате, где забронировал номер с двумя кроватями в недорогом Мотеле 6. Из-за неприятностей в Талсе он ехал без остановок и быстро, слишком быстро, несмотря на частые просьбы Санчо не гнать, и к тому времени, как им встретился город Бьютифул, оба устали и проголодались и обоим требовался душ. Они припарковались у «Пауэрс» как раз тогда, когда по телевизору в баре начиналась прямая трансляция. Место казалось приветливым, заполненным добродушными любителями бейсбола. И вообще: – Смотри, – сказал Санчо Кишоту, – коричневые. – У стойки сидели двое южноазиатских мужчин, погружённых в беседу и радующихся жизни. Кишот и Санчо заглянули в комнату отдыха и заказали лёгкий перекус. Они помахали двум индийцам, те улыбнулись и кивнули в ответ.

– Салам алейкум, – поздоровался Кишот через всю комнату.

– Намаскар, – ответили двое индийцев.

Кишот решил не лезть в их разговор. Вскоре какой-то пьяный начал орать на индийцев куда менее сердечно, называя их «грёбаными иранцами» и «террористами», спрашивая, на каком основании они тут находятся, и вопя «Убирайтесь из моей страны». Меньше двенадцати часов назад на Кишота и Санчо орали теми же словами, так что, к стыду своему, они спрятались в уголочке и не выходили из тени. Пьяного выпроводили за дверь, и все вздохнули с облегчением. Но не успели Кишот и Санчо доесть, как мужчина вернулся с пистолетом и застрелил двоих индийцев, а заодно и белого, попытавшегося вмешаться. Кишот и Санчо не пострадали, но ещё долго сидели, дрожали и пытались придти в себя, не в состоянии двинуться дальше.

Поздно ночью, когда они устроились в безопасном номере в Лоренсе, телевизор рассказал им, что один из индийцев умер, но двое других должны оправиться от ран, а убийцу задержали выпивавшим в баре в Картере, Миссури (нас. 8 844), расположенном примерно в сорока милях от Бьютифула. Запои у него начались после смерти отца полтора года назад. Он работал мойщиком посуды в пиццерии: весьма ощутимое падение для ветерана ВМФ, который когда-то служил авиадиспетчером. Кишот смотрел новости рассеянно, в отключке, оцепенев от шока. Единственное, что вызвало у него отклик, – то, что убитый работал в компании «Грин», технологической транснациональной корпорации со штаб-квартирой в Бьютифуле. – Мы такую систему GPS используем, – сказал Кишот, неожиданно встав. – «Грин». У нас их GPS. – Словно это совпадение связало его с покойным, позволило ему ощутить эту смерть сильнее, глубже, чем общность происхождения или вид вдовы покойного на экране, жалобно вопрошавшей: «Мы вообще здесь нужны?»

И тут Санчо – Санчо, который трясся не переставая несколько часов и был на грани слёз, – поставил этот вопрос перед Кишотом. – Ты как думаешь? – спросил он. – Есть нам с тобой место в такой Америке?

– Мы вошли в третью долину, – ответил Кишот. – Это долина знания, в которой все мирские знания становятся бесполезны и должны быть отброшены.

– И что, нам поможет какой-то другой вид знания?

– Сейчас нас спасёт только знание Возлюбленной, – ответил тот.

Когда Кишот заводил такие речи, Санчо убеждался, что старик совсем куку, и если он, Санчо, хочет отыскать путь к своей цели, к полной человечности, ему не по пути с этим странным предком. Кишот слишком глубоко увяз в чокнутой логике своей личной вселенной антикварных слов, мистических раздумий и телевизионных маний, чтобы функционировать в нормальном режиме или хотя бы понимать, что на самом деле происходит в окружающем его реальном мире. Даже его невероятная возлюбленная, мисс Сальма Р, к этому моменту стала скорее набором слов, мыслей и телевизионных картинок, перестав быть для Кишота реальной в том смысле, в каком бывают реальными реальные вещи: фантазия, в которую страстно верят, но достичь на практике не могут, с каким упорством её ни преследуй. Отбросив в сторону веру/неверие, разум и знание, становишься изрядно неполноценным в реальном мире, прикинул Санчо. Кто знает, какое новое безумие принесут следующие «четыре долины»? Он задумался, уже не в первый раз, как бы ему сбежать и взяться за дело самому. Можно, конечно, просто отойти – поднять руку, поймать попутку, и будь что будет, любая работа и, если повезёт, любые девчонки. Однако план натыкался на практические препятствия. Будучи воображаемым созданием, пересёкшим границу и оказавшимся в реальности, юридически он не существовал. Без (а) водительских прав далеко не уйдёшь. Без (б) счёта в банке или кредитной карточки – аналогично. А получить (б) без (а) невозможно, а (а) то ещё препятствие, хотя бы потому, что он ни разу не сидел за рулём. Насколько он мог судить, возможностей оставалось две: (а) преступная жизнь и (б) чудо. Из этих двух скорее сработает (б). Он сам, в конце концов, своего рода чудо. Возможно, ему всё ещё открыт доступ к сфере чудесного.

Он оставил Кишота в комнате смотреть «Проект Подиум», а сам отправился в самый тёмный уголок парковки Мотеля 6. Там, встав между пикапом (синяя «хонда риджлайн спорт АВД», если вам интересно) и старенькой красной «хюндай элантрой», он раскинул руки в стороны и закрыл глаза и призвал волшебное царство. – Грильо Парланте, – сказал он.

– Итак, он наконец-то понял, что ему нужен друг, – раздался голос с капота «элантры». – Коза вуои, пейзан? Чего ты от меня хочешь?

– У меня есть желания? Сколько? Три?

– Это так не работает, – сказал сверчок. – Работает так, ты просишь, чего хочешь, э пои ведремо. Посмотрим, что можно сделать. Есть лимиты.

– Тогда, – сказал Санчо, глубоко вдохнув, – водительские права, счёт в банке, платёжную карточку и деньги в банке.

– Банковская сфера подвластна магии только на уровне гранде фроде, великих мошенников, – заявил сверчок. – Миллиардеры, политики, мафиози. Ты не из этой лиги. На твоём уровне только наличные.

– Разочарование, – сказал Санчо. – Может, вместо тебя мне лучше поговорить с кем-то более могущественным? Скажем, как насчёт голубой феи?

– Голубая фея э уна фавола, – сказал сверчок. – Это сказка. Во всяком случае, на твоём уровне. Даже не думай о ней. И вообще, хватит оскорблений.

– Тогда я приплыл, – сказал Санчо.

– Куда приплыл? – спросил сверчок. – Почему приплыл? Ты неблагодарный, си. Ты грубиян, да. Ты бедный, конечно. Но приплыл, нет. Загляни в бумажник.

– У меня нет бумажника.

– Загляни в карман штанов. Там должен быть бумажник, или я набит дерьмом?

Карман что-то оттопыривало. Санчо с удивлением достал оттуда дешёвый бумажник коричневой кожи с десятью новенькими двадцатидолларовыми купюрами.

– Двести долларов – максимально возможная сумма, – сказал сверчок. – В соответствии с твоими лимитами.

В тот момент двести долларов казались Санчо целым состоянием. Но им овладела подозрительность. – Это трюк такой? – спросил он. – Фокус закончится, и всё исчезнет?

Сверчок не удостоил ответа прискорбные наговоры. – В бумажнике больше ничего нет? – спросил он. Санчо взглянул ещё раз. В бумажнике лежало выглядевшее совершенно настоящим удостоверение личности с его фотографией и его подписью, или тем, что могло бы быть его подписью, если бы он хоть раз написал своё имя, чего он до сих пор не делал никогда. – Штат Нью-Йорк, – заметил сверчок с ноткой гордости. – Нон э фачиле, штат Нью-Йорк.

– Спасибо, – проговорил ошеломлённый Санчо.

– Водительские права невозможно, даже волшебство не сделает тебя хорошим водителем, – продолжал сверчок. – Но удостоверения личности хватит. Теперь ты по-настоящему свободен, – сказал сверчок. – А чтобы быть человеком, тебе нужна хотя бы ля поссибилита ди либерта. Ты скован наличными, как я уже говорил; верно, но у тебя есть десять джексонов и удостоверение личности. Сойдёт для начала! Так что счёт в банке можешь открыть и без волшебства.

Санчо, не веря себе, потряс головой.

– Вопрос вот в чём, – уточнил сверчок, – теперь, когда ты свободен, что ты хочешь делать? Куда хочешь отправиться?

– В долгосрочной перспективе пока не знаю, – ответил Санчо. – Но в краткосрочной – прямо сейчас – хочу кое-кого увидеть.



Санчо стоит перед дверью скромного домика в Бьютифуле, двухэтажного бежевого здания, в маленьком дворике на красной земле белым спреем по-английски написано «Добро пожаловать», а рядом маленький знак ОМ. Звонка у двери нет. Он берётся за латунный дверной молоточек и стучит, дважды. Немного погодя дверь открывает молодая женщина, чуть за двадцать. Санчо сразу понимает, что произошло нечто невозможное: эта незнакомка – идеальная женщина, созданная для него, девушка его мечты, и судьба карма кисмет привели его сюда, чтобы он встретил единственную настоящую любовь; и в тот же миг он со всей трагичностью сознаёт, что мечта – всего лишь мечта, что карма не даёт никаких гарантий, и эта девушка, имени которой он не знает, не станет его девушкой. Никогда, хоть тысячу жизней проживи. Он краснеет до корней волос и не может вымолвить ни слова.

– Да, – говорит возлюбленная.

Он прочищает горло и говорит с отчаянием и обожанием. – Могу я видеть миссис К, хозяйку дома.

– Кто вы. Что вам нужно. Неужели нельзя не лезть в такое время. У всей общины горе. Вы журналист.

– Нет. Не журналист. Но она задала вопрос по телевизору, и мне нужно узнать её ответ. Она спросила, есть ли тут для нас место. Мне нужно знать, что она думает.

– Знаю я, что вам нужно. Вы пришли как вор. Вы хотите украсть её смерть и её печаль и сделать их своими. Уходите и найдите свою собственную печаль и свою собственную смерть. Эти вам не принадлежат.

– Я там был. Я был в баре.

– В баре было много народу. Никто это не предотвратил. И вы это не предотвратили. Никто не будет вас утешать. Если у вас есть факты, идите в полицию.

– Вы сестра леди? Простите, но вы такая прекрасная. Прекрасная из Прекрасного. (Он не удержался.)

– Вы бесстыжий человек. Я сейчас захлопну дверь. (Её презрение его убивает.)

– Пожалуйста. Простите меня. Я совсем недавно в этой стране. Я должен узнать, что это значит. Как нам жить.

– Вы не отсюда.

– Нет. Я проездом. Меня зовут Санчо.

– Странное имя. Ладно, позвольте мне сказать вам вот что, мистер Санчо. Нас всех это касается. Моему отцу говорили: не позволяйте дочери работать в Америке, отправьте её домой. Может, теперь я последую этому совету. Никому никакой разницы, им что иранцы, что арабы, что мусульмане. Поэтому мы не чувствуем себя в безопасности. Индийско-индийские семьи больше не хотят устраивать браки с индийско-американскими семьями. Может, наш народ поедет в Канаду. Канада говорит, что примет нас. Тут ещё языковой вопрос. Мы из народа телингана, наш язык телугу. Но мы говорим друг другу: не разговаривайте на телугу там, где вас могут услышать другие. Телугу, арабский, персидский, никому никакой разницы. Поэтому мы не чувствуем себя в безопасности. Предполагалось, что тот бар вполне безопасное место, и на телугу они не разговаривали, но всё равно там оказалось небезопасно, значит, нигде уже не безопасно. Вы услышали достаточно? Мы потеряли языки. Мы должны стать трусливыми и вырвать свои языки изо рта.

– Кошмар. Но я понял. Могу я увидеть леди и выразить ей свои соболезнования?

– Это не дом леди. Её тут нет. Вы пришли не туда.

– Тогда что...

– Мы все теперь эта леди. Мы все её семья. Если вы из дома, из страны, только что приехали, вы поймёте. Но это не ваше место. Это не ваша кровь.

– Как вас зовут?

– Зачем вам знать моё имя?

– Вы знаете моё.

– Как вы меня тут назвали?

– Прекрасная из Прекрасного.

– Тогда это моё имя.

– Мне надо идти, – говорит Санчо. – Я должен сопровождать отца в его последнем путешествии. Когда я с этим закончу...

– Я вас не знаю, – говорит она. – А будущее? Никто не может его увидеть. Уходите.

Дверь захлопывается. Он уходит, одновременно с разбитым сердцем и ликующий, но выглядит по-новому; внезапная решимость, конечно, не то же самое, что взаимная любовь, но хоть что-то, что можно унести с собой.



Кишот ждал в машине с недовольным видом. – До чего ж ты упрямый ребёнок, – сказал он. – Я же ясно дал понять, что это абсурдная идея, более чем абсурдная, это недостойный поступок. Я привёз тебя сюда только потому, что ты пригрозил уйти, а я не для того привёл тебя в этот мир, чтобы потерять так быстро. Это хуже, чем недостойно, то, что ты сделал. Это безразличие к великому делу, которое мы должны сделать, к великому предприятию, которое мы затеяли. Это обочина, тупик, и вообще нас не касается.

Санчо рыдал на пассажирском сиденье: первые слёзы в его молодой жизни.

– Теперь ты понимаешь, что такое несчастье, – сказал Кишот не слишком ласково. – Ты приехал сюда, чтобы это узнать? Так знай. Человеческая жизнь – это в основном несчастье. Единственное противоядие от человеческого горя – любовь, и именно любви мы должны посвятить себя. Поехали.

– Научи меня своему языку, – попросил Санчо. – Языку, на котором ты там разговаривал. Я хочу, чтобы мы с тобой говорили на нём, особенно на людях, чтобы заткнуть рты ублюдкам, которые ненавидят нас за владение другим языком. Я хочу, чтобы ты начал учить меня прямо сейчас.

Кишот вдруг почувствовал, что тронут. – Хорошо, – сказал он. – Я научу тебя, сын мой. Научу твоему родному языку, о мой сын, лишённый родины. Это красивейший язык. А ещё я научу тебя бамбаийе, местному говору, на котором мы в детстве говорили на улицах, он не столь прекрасен, но ты его должен знать, поскольку только узнав его, ты станешь настоящим жителем города, который никогда не видел.

– Когда я научусь, – сказал Санчо, – я вернусь и снова постучу в эту дверь. Я скажу ей: мы не должны бояться.

«Сейчас нас спасёт только знание Возлюбленной». Когда Кишот так сказал, Санчо счёл эти слова доказательством его оторванности от реального мира. Теперь он видел, что недооценил старика. Теперь у него самого есть возлюбленная.

– Когда она сказала «уходите», – поведал он Кишоту, – я понял, что это означает «возвращайся».



Прекрасная из Прекрасного было «Хубсурат зе Хубсурат», что могло также означать «прекраснее прекрасного», и это значение ему тоже нравилось. Это на их настоящем языке, а на бамбаийе она ещё была «равас», фантастическая, и «раапчик», горячая. Такими эпитетами можно было бы описать и красоту Америки, но для этого годились и многие другие хвалебные слова. Река Миссисипи в Сент-Луисе звалась «баап», что означало буквально «отец», но на бамбаийе значило «великий», «лучший из лучших», что-то в этом роде, но при этом гораздо круче, чем не столь крутое «рад»: – Это баап река, папа. – Чикаго и огромное озеро, на котором он стоит, оба были «маджбут»: буквально «сильный», но означавшее «баснословный», «восхитительный», «потрясающий». – Чикаго: совершенно маджбут город, йаар! А озеро Мичиган – билкул маджбут пани! (Совершенно восхитительная вода.)

Привлекательная девушка – «маал», буквально «товар». Подруга – «фанти». Молодая, горячая, но, к сожалению, замужняя женщина – «чикен тикка». В Анн-Арборе они остановились посмотреть университетский кампус, и Санчо обнаружил, что вокруг них ходит множество маал.

– Я думал, ты нашёл себе фанти, и она ждёт тебя в Бьютифуле, – мрачно подтрунивал над ним Кишот. – А у девчонки, на которую ты смотришь, кольцо на пальце. Она точно чикен тикка, должен тебя огорчить.

Санчо учился быстро. – А вон та девчонка, – сказал он, – карром борд. Плоскогрудая.

Бамбаийя оказалась не слишком изысканным наречием. В ней хватало суровости жизни на городских улицах. Если человек не нравился, его могли назвать «чимаат», то есть «дикий с виду», или «хаджува» – «парень, чешущий свои яйца».

Америка стала для Санчо уроком языка. Глядя по телевизору на перестрелки, он узнал, что пистолет – это «гхода», то есть «лошадь», а пуля – «таблет», или иногда «капсуль». То есть английский с помощью подобных мутаций тоже проникал в бамбаийю.

Оба были счастливы. Учитель Кишот по мере того, как слова из далёкого прошлого пробуждали воспоминания, чувствовал, как воссоединяется со своей молодостью, и они с Санчо становились ближе благодаря урокам, облегчавшим дорожную скуку длинными приступами смеха. Страна катилась мимо, реки и мельницы, лесистые холмы и пригороды, скоростные автострады и платные дороги, и всё превращалось в комедию. Однажды, между Толидо (нас. 278 508) и Кливлендом (нас. 385 809), Кишот свернул не туда и крикнул: – Ваат лаг гайи!

– Что ты сказал? – переспросил Санчо.

– Я сказал, – ответил Кишот, забыв своё обычное достоинство, – что мы в полной жопе.

Заново описывать страну на своём тайном языке означало ещё и овладевать ею. – Я теперь понимаю, почему расисты требуют, чтобы все говорили только по-английски, – сказал Санчо Кишоту. – Они не хотят, чтобы другие слова получили власть над страной. – Это подтолкнуло Кишота к новой углублённой проработке его излюбленной темы «индийской страны». – Когда-то здесь власть имели другие слова, – сказал он. – Слова, принадлежавшие тем самым другим индийцам. Сейчас эти слова иногда просто звуки, утратившие смысл. Шенандоа, неизвестного местного происхождения. В других случаях значение остаётся, но его никто не знает, что лишает слово его влияния. Тикондерога – пересечение двух водных путей. Этого никто не знает. Чикаго – луковое поле. Кто знал? Панксатони – город мух или, возможно, москитов. Этого никто не знает, даже в День сурка. Миссисипи – великая река. Ну, об этом-то ещё можно догадаться. Всё это слова, потерявшие силу. Их завалили новыми словами, чтобы лишить их волшебства. На Западном побережье – именами святых на испанском, Франциско, Диего, Бернардино, Хосе, а ещё Санта Мария де лос Анхелес. На Восточном побережье прошлое под собой погребли английские названия: Гэмпшир, Эксетер, Саутгемптон, Манчестер, Уорик, Вустер, Тонтон, Питерборо, Нортгемптон, Честерфилд, Патни, Дувр, Ланкастер, Бангор, Бостон. И, конечно, Нью-Йорк.

– Ты можешь остановиться? – взмолился Санчо. – Пожалуйста. Просто остановись.

– Ты прав, – признал Кишот, останавливаясь. – Мы в третьей долине, в которой всё знание стало бесполезным. И я отрекаюсь от бесполезного знания, от этой первобытной магии.



Их лингвистический акт обладания заставил страну начать заново приходить в себя. Хаотичные перемещения в пространстве и времени прекратились. Мир успокоился и подарил Санчо хотя бы иллюзию постижимости. Путешествие продолжалось по плану Кишота. После Кливленда – Баньян, Пенсильвания (нас. 108 260), затем Питтсбург (нас. 303 625), а потом Филадельфия (нас. 1 568 000). Через границу штата к Чосеру, Нью-Джерси (нас. 17 000) и Хаклберри, Нью-Йорк (нас. 109 571). Скоро покажется сам Изумрудный город. Зато погода словно с цепи сорвалась; один день палящий зной, другой – леденящий холод, полоса жары и град, засухи и наводнения. Может, погода теперь стала именно такой. Ну, хоть географическая связность восстановлена. Почему? В мире за пределами знания нет никаких «почему». Только странная парочка, отец и его партеногенетический отпрыск, направляется навстречу своей судьбе.



Бог, решил Санчо, похож на «человека без имени» Клинта Иствуда. Много не болтает, держит мысли при себе, а частенько, словно бродяга с высоких равнин, въезжает в город, пожёвывая сигару и отправляя всех прямиком в Ад. Во многом полная противоположность Папе К, которой не умолкал ни на секунду. Когда Санчо начинало тошнить от разглагольствований «отца», было на самом деле довольно прикольно представлять себе, что Бог тоже в машине. Бог был Тишиной. Иногда требовалось именно это.

Они подъезжали к городу. Никаких сигар, а в Ад, возможно, отправят их самих. Он, «отец», не видел ничего, кроме своего квеста, не слышал ничего, кроме того, что хотел слышать. Санчо видел всё и всё слышал. По всей Америке он собирал кислые выражения на лицах клерков в мотелях, барменов, кассирш в 7-Eleven.

А теперь и ему нужно добиваться Возлюбленной.



– Мой дорогой Санчо, – сказал Кишот за рулём «круза», – сейчас, когда мы подъезжаем к огромному городу, я должен предупредить тебя, что нас там ждёт множество маджбут препятствий. Огромный город вызывает огромные желания. Можно сказать, огромное количество людей желают его так же, как я желаю мисс Сальму Р. Поэтому его охраняют могучие стражи, точь-в-точь как в старые времена охраняли, а во многих частях мира и по сей день охраняют от посягательств честь женщины; как мисс Сальму Р охраняют от нежелательных ухаживаний, к числу которых я, по очевидным причинам, не отношу своё собственное.

– И что же это за причины? – дерзко поинтересовался Санчо. – Потому что как я свою репу ни чешу, очевидных не вижу.

– На самом деле причина только одна, – невозмутимо ответил Кишот. – Дело в том, что в своих посланиях – не настолько частых, чтобы начать её раздражать – я добиваюсь её расположения вполне стильно, используя в нужных пропорциях напыщенность и самоуничижение, и даже с некоторым, не побоюсь этого слова, литературным пижонством. Я подхожу к ней так, как полагается подходить к женщине её масштаба, и она, как женщина такого масштаба, сразу это поймёт. Я не бросаюсь на неё, выставив голову вперёд, как дикарь, как бык. Я действую в обход, я скромный, лиричный, философствующий, нежный, терпеливый и благородный. Я вижу, что должен стать достойным её, а она, видя, что я это вижу, видит, что благодаря тому, что я это вижу, я на самом деле проявляю себя как достойный ухажёр, которым и надеюсь стать. Не ощущая потребности в достоинстве, невозможно добиться того, важность чего ты не в состоянии осознать.

– Когда ты так говоришь, – вздохнул Санчо, – я начинаю жалеть, что спросил.

Конец сентября. Темнело раньше, ночью подмораживало, листья кружили над головой, как птицы. Они плыли по платной дороге, словно во сне. Удивительно, но никто не закрывал им путь, дорога перед ними просто разворачивалась длинной змеёй. – Похоже, старый город, в который мы направляемся, распустил охрану, – сказал Санчо. – Буквально приглашает нас войти. – Ровей, Линден, Элизабет, Бейонн. – Вот и мы. – Санчо ударил воздух кулаком. – Готовы ли, нет ли.

Кишот потрепал его по плечу. – Дорога – это язык, – сказал он, – а туннель – рот. Город заглатывает тебя прямо сейчас.

Отнять радость у Санчо было нелегко. – Я готов, – воскликнул он. – Съешь меня, Нью-Йорк. Съешь уже. – Харрисон, Секокус. Туннель всё ближе. Глотай.

– Мы должны быть свежими и готовыми к Нью-Йорку, – сказал Кишот. – Давай найдём место, где можно хорошо отдохнуть, освежиться, а утром сделать самые сияющие лица.

– Ах, – сказал Санчо. – Сначала ты меня взвинчиваешь и накручиваешь, а потом раз, и прихлопнул. Нельзя так обращаться с растущим мальчиком.

– Есть два города, – сказал Кишот. – Один можно увидеть: разбитые обочины старого и стальные скелеты нового, огоньки в небе, мусор в канавах, музыка сирен и отбойных молотков, старик бьёт степ за пару монет, его ноги говорят: когда-то я был кое-кем, а глаза отвечают: всё, приятель, проехали. Потоки машин на авеню и спутанных улицах. Мышка, плывущая на лодке по пруду в парке. Парень с ирокезом, орущий на жёлтое такси. Мафиози с заправленными под подбородки салфетками в забегаловке в Гарлеме. Ребята с Уолл-стрит в подтяжках, берущие бутылку или шот текилы в ночном клубе и бросающие себя в женщин, словно банкноты. Высокие женщины, коротенькие лысые парни, филейные бифштексы, стрип-клубы. Пустые витрины, закрывающиеся распродажи, разбирайте всё, улыбка без нескольких зубов. Строительство повсюду, но газопроводы всё равно взрываются. Сварка. Особняки. Музыка. Еда. Наркотики. Бездомные. Двадцать лет назад их не было, но теперь они вернулись. Санки, бейсбол, полицейские машины обещают ВПУ, вежливость, профессионализм, уважение, ну что могу тебе сказать, у них есть чувство юмора. Любой земной язык, русский, пенджаби, тайшаньский, креольский, идиш, кру. И да, не будем забывать, бьющееся сердце телевизионной индустрии. Кольбер в театре Эда Салливана, Ной в Адской кухне, The View, The Chew, Сет Майерс, Фаллон, кто угодно. Улыбающиеся юристы на кабельном канале заявляют, что помогут вам разбогатеть, если вы получите травму. Рок-центр, CNN, Фокс. Склад в центре, где снимают шоу «Сальма». Улицы, по которым она гуляет, машина, в которой она едет домой, лифт к её пентхаусу, рестораны, из которых она заказывает еду, места, которые она знает, места, в которые она ходит, люди, знающие её номер, вещи, которые ей нравятся. Весь отвратительно-милый город, прекрасный в своей отвратительности, jolie-laide, это по-французски, как статуя в гавани. Всё это тут можно увидеть.

– А другой город? – спросил Санчо, нахмурившись. – Потому что уже много всего.

– Другой город невидимый, – ответил Кишот. – Этот город хорошо охраняют, его высокие запретные стены сделаны из богатства и власти, именно там живёт реальность. Только несколько обладателей ключей могут войти в это священное место.

– Я так полагаю, мы в эту группу не входим.

– Есть у меня один ключ, – сказал Кишот, – и когда придёт время, я пойду искать замок, который он открывает.

– Всё это слишком загадочно, – накинулся на него Санчо. – Ты держал это в тайне. Что за ключ? Что за замок? О чём речь? Выкладывай.

– Но у нас есть и другое оружие, – продолжал Кишот, игнорируя просьбу Санчо. – Мы вот-вот войдём в четвёртую долину.

– Мы уже распростились с верой, неверием, разумом и знанием, – возразил Санчо. – Осталось, похоже, совсем немного.

– Четвёртая долина, – объяснил Кишот, – это долина отсоединения, в которой мы распрощаемся со всеми нашими желаниями и мирскими привязанностями.

– Со всеми?

– Со всеми.

– С мороженым Haagen-Dazs с кофейным ароматом в шоколадной глазури?

– И с «Законом и порядком: Специальным корпусом».

– И с местом рядом с фанатским сектором на Янки-стэдиум во время матча «Ред Сокс»? Очевидно, я там никогда не был, но страстно желаю.

– И с Watch What Happens: Live на «Браво».

– И с Candy Crush Saga?

– И с «Принцессой-невестой».

– И со стейком?

– И с картошкой фри.

– И с Бейонсе и с Jay-Z?

– И с записью «Король и я» с первым составом.

Санчо, к лицу которого начало прирастать выражение ужаса, остановился, внезапно подумав о совершенно невыносимом.

– Должны ли мы также отбросить нашу страсть и нашу привязанность к женщинам, которых мы любим?

– Возлюбленная исключается, – мягко объяснил Кишот, – поскольку Возлюбленная есть цель. Однако другие бремена необходимо сбросить.

– Даже редкую стопочку «Серого гуся» с тоником?

– Даже стручковую фасоль и прелестное кьянти.

– Мы будем как монахи.

– Мы сделаемся достойны Грааля.

– А Грааль – это Возлюбленная?

– Грааль – это рука мисс Сальмы Р.

– Грааль – это рука Прекрасной из Прекрасного.

– У каждого свой Грааль.

– Но ты говорил, что в четвёртой долине мы найдём оружие. Всё, что я вижу, так это что у нас остаётся всё меньше и меньше всего. И я не вижу ни одной базуки.

– Когда мы добьёмся капитуляции четвёртой долины, – пояснил Кишот, – то, что обычно называют «реальным» и что на самом деле является нереальным, как мы знаем из телевизора, перестанет существовать. Завесы упадут, невидимый город станет видимым, его ворота распахнутся, так что никакого ключа не понадобится, и мы увидим тропу, ведущую к Возлюбленной.

В какой-то момент, подумал Санчо, кто-то должен появиться, надеть на него смирительную рубашку и забрать куда подальше, и тогда я найду дорогу обратно в Бьютифул, Канзас (нас. 135 473). Вслух он этого не сказал. Вместо этого в насмешку над стариком он произнёс: – Я готов. Я расстаюсь со своим желанием получить новый айпад и своей привязанностью, полученной, думаю, от тебя, к музыке U2.

– Начинается, – сказал Кишот, и вокруг них оказался город. – Ты чувствуешь? Реальность, эта бутафория, уже прекращает существовать.

Санчо не ответил, но молча возразил. Реальность – это белая леди на озере Капоте, это всё вылетавшее из озлобленных ртов в кафе в Оклахоме, это выстрелы в Канзасе, двое раненых, один убитый, община потрясена и в трауре, а прекрасная молодая женщина захлопывает дверь перед его носом. Эта реальность что, растворится и испарится? Её правда можно отбросить, как бутафорию?



Глава ОДИННАДЦАТАЯ
—
Доктор Смайл встречается с мистером Тейером, а дедушка из прошлого приходит терзать настоящее



Тейеры из числа первых переселенцев, галочка. Томас и Ричард Тейер, братья, числились среди Отцов-пилигримов, галочка. Их потомки породнились с семьёй с «Мэйфлауэра», наследниками Джона Олдена, галочка. – Но как насчёт самого «Мэйфлауэра»? Есть ли их имена в том знаменитом списке? Они ведь были на борту, да? – Хм, на самом деле не на «Мэйфлауэре», нет. – О. Тогда, может, на «Форчун», втором корабле, пересёкшем океан? – А... нет, и не на «Форчун». Но они были ранними поселенцами. «Ранний» звучало хорошо. «Ранний» впечатляло. Андерсон Тейер верил, что слова живут собственной жизнью, приобретая значения, с которыми станут спорить только буквоеды, и «Мэйфлауэр» уже стал – по крайней мере для него – синонимом слова «ранний». Мелкие несоответствия не слишком важны. Небольшие отступления от правды не складываются в ложь. Поэтому Андерсон Тейер не видел необходимости поправлять других, когда те верили, что его предки приплыли сюда на знаменитом корабле. Он не видел необходимости поправлять себя.

Мелкое – не большое. Этот принцип он перенёс и в другие сферы жизни. Он был мелким мужчиной и понимал, что это совсем не то же самое, что быть крупным. (Крупные мужчины неповоротливые. Мелкие мужчины вёрткие. Это может стать преимуществом. Он где-то читал, или видел по телевизору, как погибла испанская Армада. Испанские галеоны были большими и медленными. Британский флот был мелким, манёвренным и быстрым. Британские корабли сновали туда-сюда между неповоротливыми испанцами, обстреливали их из пушек и исчезали, вжик, бух, удар и отскок. Вот вам большое против маленького. Давид против Голиафа. Кассиус Клей порхает и жалит, Сонни Листон стоит столбом, как большой растерянный медведь. «Руки не достанут то, что глаза не видят».)

Мелкое – не большое. Мелкие проступки – не серьёзные преступления. Мелкие кражи – не крупное хищение. Мелкие предательства – не государственная измена. На всём протяжении своих отношений с мисс Сальмой Р он следовал этому руководящему принципу, и тот верно служил ему. Конечно, он подтаскивал у неё кое-что, но ничего серьёзного, ничего, что она ценила. Тут серёжка, там браслетик. Она замечала пропажи и, пожав плечами, забывала о них.

«Вечно я что-то теряю», – упрекала она себя, и вор смеялся вместе с ней. Он воровал и её образ, тайком снимая на смартфон её в тяжёлые минуты, в депрессии, в часы отключки, вызванной злоупотреблением прописанными лекарствами. Так он собирал в свою колоду козыри на случай, если она на него наедет, а интуиция подсказывала, что она собирается это сделать, хоть он и подозревал, что большой пользы ему от этого не будет, поскольку она никогда не скрывала своих проблем, своих недомоганий и излишеств, и подтверждение их масштабов едва ли сильно ей повредит. И всё же ей, скорее всего, не захочется, чтобы видео увидели шефы студии; пусть они и слышали все её истории, в нынешние времена сверхчувствительности свидетельство их глаз может оказаться невыносимым, даже если свидетельства их ушей удавалось задвинуть подальше; значит, определённую ценность материал представляет. Так что он не был лоялен в мелочах, но вполне лоялен в крупном: ибо он действительно был её защитником, её охранником, для неё он был готов на всё, он прибирал за ней весь бардак, и – опять-таки, по его собственному мнению – по-настоящему её любил. Она была гигантом, а он пигмеем, он смотрел на неё снизу вверх и обожал.

Он изучал мир звёзд и второстепенных фигур, вроде него самого, скромно соглашавшихся на роли спутников великих людей. Особое внимание он уделял молодым мужчинам, которых привлекали – и притягивали – женщины постарше, увядающие красавицы, падающие звёзды. Деми и Эштон, конечно же, Мадонна и тот танцор, Шер и Том Круз, и нынешний золотой медалист этого особого вида спорта, молодой король ночных клубов Омар Витале. Омар и Деми, Омар и Хайди Клум, Омар и (о, это дивное тело) Эль Макферсон. Уважаю, думал Андерсон Тейер. Но его величайший образец для подражания, совсем недавно скончавшийся, представлял золотой век. Его звали Роберт Уолдерс, и был он голландским актёром, снимавшимся в основном для телевидения, хотя были у него роли второго плана в «Красивом жесте» и «Тобруке». Его самая заметная роль на ТВ – в ковбойском сериале «Ларедо» в середине шестидесятых. Но по умению жить с целым рядом звёзд Уолдерс не имел себе равных. Он женился на шестидесятичетырёхлетней Мерл Оберон, будучи на двадцать пять лет моложе, и ради неё бросил играть. Через четыре года она умерла. На следующий год он начал ухаживать за Одри Хэпбёрн, которой был пятьдесят один, а он был младше на семнадцать лет, и оставался с ней тринадцать лет, до самой её смерти. Впоследствии он стал партнёром Лесли Карон (старше на пять лет). Такой карьерой Андерсон Тейер восхищался, о такой карьере мечтал. Да, Роберт Уолдерс был высок и красив, а он, Андерсон, напоминал Йоземита Сэма / Румпельштильцхена, но первые шаги на выбранном пути ему вполне удались. Если получится, он останется с мисс Сальмой Р до самой её смерти. А потом подыщет преемницу. Шорт-лист возможных преемниц у него уже сформировался.



В описываемое нами время Андерсон Тейер совершил короткую личную поездку в Атланту. Американская ассоциация врачей индийского происхождения (ААВИП), Институт практикующих медиков индийского наследия Джорджии (ИПМИНД), Болевая ассоциация Соединённых Штатов (БАСШ) и Фонд Смайла организовали совместную «Программу опиоидного просвещения» в отделении индийского консульства в Сэнди-Спрингс, Джорджия, одном из пригородов Атланты. Заключительное слово предоставили видному индийско-американскому специалисту по обезболиванию доктору Р.К. Смайлу, основателю и исполнительному директору Смайл Парафармасьютикалз Инк. (СПИ). Андерсон Тейер, представившийся персоналу консульства как Конрад Чехов, специальный корреспондент «Вашингтон Пост» по опиоидам, получил разрешение освещать работу конференции. Андерсон гордился «спецнавыками» – термин, который он выучил благодаря шпионским телепередачам, – позволившими ему раздобыть подложное удостоверение «Пост». У него была целая коллекция подобных удостоверений. В его работе часто нужно было обеспечить полную невозможность проследить связь между ним и тем, кого безопасники называли «принципалом». Возможность отрицать своё участие – наше всё. Бумажных следов он не оставлял.

Конференция была малолюдной и скучной, но когда слово взял доктор Смайл, все навострили уши. Это же Маленький Король, уважаемый человек, поддерживающий щедрыми пожертвованиями как общину, так и культурную жизнь города. Его имя гремит, он так хорошо влияет на репутацию индийской общины Атланты, что это помогает всем американским индийцам и способствует снижению расового напряжения. В тот день доктор Смайл казался особенно страстным. Сначала он обрушился на прессу за игнорирование нарастающего кризиса. – Мы, вся страна, отданы на откуп средствам массовой информации, устанавливающим для нас повестку дня, – сказал он. – Уже десять лет назад от опиоидов умирало, возможно, по сто человек в день, но пресса из-за своего либерального настроя хотела обсуждать только кормление грудью в общественных местах и комнаты отдыха для трансгендеров. Из-за сумасшествия по поводу дыры в озоновом слое на первый план вышла меланома. А потом появилась Эбола. Сколько американцев умерло от Эболы? Я вам скажу, сколько. Два человека, ровно. Один, два, точка. Но в СМИ кругом была одна Эбола, 24/7. К тому же это общество зациклено на теле, на том, чтобы выглядеть хорошо, держать себя в форме, постоянный «бодишейминг», как это называют, за пивной животик, который в этом зале, я полагаю, есть у многих, у меня в том числе. – Его прервал смех, которому он терпеливо дал утихнуть. – Однако можете не волноваться, – продолжал он. – Уже появились конкурирующие идеологии: «боди-нейтральность», «принятие жира», «бодиреспект». Так что всё нормально, джентльмены, на диету садиться не нужно. – Более удовлетворённый смех. Тогда доктор Смайл вернулся к серьёзным вопросам. – Итак, благодаря американской любви к телу, огромное внимание уделяли ходьбе для здоровья и ожирению в школах. Тем временем на тридцать тысяч человек в год, умирающих от опиоидов, не обращали практически никакого внимания.

Теперь все начали кивать. – Только в 2015 году американский сенат поднял эту тему. Я сам запустил онлайн-кампанию, и в течение одной недели мне написали двенадцать тысяч семей. Здесь, к сожалению, я должен указать на наши собственные ошибки. Но ведь мы должны говорить о проблемах общины, не так ли. У нас кризис, появляются наркоманы, членам семей грозит серьёзная опасность, но мы всё прячем. Мы считаем это своим позором, и скрываем. Дома, в Индии, то же самое, тоже всё скрывают. Соответственно, имеет место серьёзная нехватка реабилитационных центров. Кризис углубляется. Как ни странно, причиной тому вовсе не нехватка денег. В 2013 году в США потрачено восемь миллиардов долларов. В 2014 году – десять миллиардов. Ресурсы растут, но и проблема растёт. Почему? Тут я должен использовать слово, знакомое, увы, каждому из нас. – Театральная пауза. – Это слово, достопочтенный консул-сааб, уважаемые гости, – «коррупция». – Лишний повод для обязательного шокированного вздоха. – Виновны в этом крупные фармацевтические компании и лоббисты. И небольшое количество врачей, по моим оценкам, не более одного процента, подкупленных врачей. Тем временем на рынке появляются всё новые и всё более сильнодействующие средства. Вот проблема. Я пытаюсь ей заняться. Мы все должны ей заняться.

Андерсону Тейеру, тщательно делавшему заметки в дальнем углу комнаты рядом с репортёром «Раджхани», доктор Смайл сразу понравился, поскольку тоже был коротышкой. Два жевуна в стране Оз, подумал он. Мы должны держаться вместе. Но чем дольше доктор говорил, тем больше Андерсон впечатлялся. Этот парень очень крут. Он стоит перед своими коллегами, практически прямо говорит им: смотрите, что я делаю – и заставляет их верить в противоположное. Уходя, каждый из них думал, что видел шерифа, а не преступника. Он представлялся Пэтом Гарреттом, втайне оставаясь Билли Кидом. У парня есть яйца. Скромный подход Андерсона Тейера «мелкий-не-крупный» явно не для него. Этот парень с бульканием набирал полный рот слизи из самой отпетой лжи и выплёвывал её в них через бесстыжие зубы.

Позже в тот же день Андерсон сделал звонок с одноразового телефона, предназначенного на выброс ещё до отъезда из города. Представился, как и обещал, Сэмом, и доктор Смайл тут же начал ему выговаривать. – Совершенно напрасно Вы заявились на эту конференцию. Там был журналист из местной общины. Не очень хорошая идея – позволить кому-нибудь сложить один и один и получить два.

– Виноват, – ответил Андерсон, стараясь не прозвучать виновато. – Хотел взглянуть на Вас, чтобы узнать, с кем имею дело.

– И к каким же выводам пришли? – тон доктора Смайла казался одновременно обиженным и чуточку неуверенным.

– Что с Вами можно иметь дело.

– Первая поставка в подарок. – Теперь голос доктора Смайла звучал твёрдо и по-деловому. – Оплаты не потребуется. Вы получите небольшой пакет, там будет также инструкция по применению, которой необходимо строго придерживаться.

– Понял.

– «Ла Рейна дель Тако» на Бафорд-хайвей. Зайдёте в мужской туалет ровно в 10 вечера и найдёте упаковку за бачком.

Такерия поздним вечером – не самое тихое место. Неоновое кислотное освещение, яркие стены (частично розовые, частично лаймовые), под потолком болтаются мелкие предметы (бьющиеся красные сердца, большие жёлтые сердца, разбитые синие сердца), музыка очень громкая, а звук телевизора с плоским экраном на стене вывернут на максимум, чтобы соперничать с музыкой. За столиками полно студентов из Эмори, Мурхауза, Спелмана, и они создают такой шум, на какой способны только студенты en masse. Прекрасный выбор, подумал Андерсон, никто не обращает внимания ни на что, кроме самого себя и своей еды. Без пяти десять он подошёл к мужскому туалету. На двери висела табличка «Не работает». Он ушёл и вернулся через пять минут. Таблички не было, туалет пустовал, в указанном месте лежал пакет из коричневой бумаги. Он взял его и направился к арендованной «камри».

На самолёт он уже не успевал. Придётся провести ночь в отеле аэропорта и вылететь в Нью-Йорк утром. Он ненавидел аэропорт Хартсфилд-Джексон за огромные размеры и вечные проблемы с логистикой. Когда они прилетали, сосед-пассажир в бейсболке «Брейвз» поделился, как ему показалось, местной шуткой. «Если умрёшь и попадёшь в ад, – сказал фанат «Брейвз», – тебе придётся делать пересадку в Атланте».

Вот такой могла быть моя жизнь, подумал он. В Дэвидсоне он учил русский, один из курсов назывался «Россия и Украина – война и мир», другой был посвящён образам вампиров в русской культуре, а на старших курсах к нему обращались представители и американской, и российской разведки с предложениями работы. Он одинаково любезно поблагодарил их за внимание и отклонил оба предложения. Через некоторое время американский представитель вернулся и сообщил, что если он когда бы то ни было решит посетить Россию, не исключено, что его паспорт могут конфисковать, а против него самого могут последовать и другие действия. Он забросил русский, бросил учёбу, не стал защищать диплом, а вместо этого стал скромным (или, возможно, не-таким-уж-скромным) личным помощником звёзд. Но он мог стать шпионом, если бы сказал «да». Мог бы вести жизнь тайного агента.

Ты о чём, спросил он себя. Именно такую жизнь ты и ведёшь. Вот прямо сейчас.



На сей раз человек, называвший себя Кишотом, вместе с письмом прислал Сальме фотографию. Неумелое селфи, распечатанное, несомненно, в каком-нибудь бюро FedEx где-то по дороге и отправленное, судя по всему, из Пенсильвании. Так что он уже близко. Это тревожило, но и, призналась она самой себе, интриговало. Она не думала, что он окажется красавцем, но образ безумного старика оказался привлекателен. Он напомнил ей артиста Фрэнка Ланджеллу. Лицо длинное, узкое, с выдающимися скулами. Короткие белые волосы, а вокруг пасти – белая трёхдневная щетина. Стоял прямо; не сутулился. Привлекательный официальный стиль одежды, милая улыбка, меланхолическое настроение. Как его письма, подумала она и тут же внутренне смягчилась. В них тоже есть шарм.

Затем её внезапно затрясло, память нахлынула мощным потоком, страхом загнанного зверя, и она поняла, что он напоминает ей кое-кого кроме мистера Ланджеллы, и этот кое-кто – человек, о котором она никогда не говорила, недостающая деталь в объяснениях её решений и её жизни. Кишот был точной копией её деда по матери, давно подвергнутого остракизму и ныне покойного Бабаджана.

– Отдай охране, – приказала она сотруднику, который принёс ей конверт с фотографией. – Если этот человек покажется у дверей, немедленно вызвать копов.

В машине по дороге домой шофёр был всерьёз обеспокоен.

– Да будет мне позволено сказать, мисс Дэйзи, – сказал он, – Вы словно призрака увидели.

– Сегодня никакой хренотени про мисс Дэйзи, Хоук, – отшила она. – Я не в духе.



Пора пролить свет на последнюю, самую тёмную семейную тайну мисс Сальмы Р.

Когда Сальме было двенадцать, дедушка Бабаджан схватил её за запястья и поцеловал в губы. В тот миг, когда это случилось, она успела только подумать, что он целился в щёку и промахнулся, но потом он повторил попытку, и уж язык никак не мог быть случайностью. Она отклонилась назад от ищущего языка, а он последовал за ней. Тогда она вырвалась и убежала.

Особняк на набережной Джуху представлял собой два дома, соединённых окружённым стенами садом. На улицу выходил маленький, двухэтажный дом, за ним находился сад с вырытыми бассейнами и карабкающейся по стенам бугенвиллеей, а ещё дальше основное, трёхэтажное здание с видом на море. В обоих зданиях было множество картин Хусейна, Резы, Гайтонде и Ханны, а в саду красовались древние каменные изваяния богов Шивы и Кришны, а также Будды. Что они там делали, эти великие художники, древние и современные, просто висящие богатством на стенах, эти божества, просто стоящие на пьедесталах под солнцем и глядящие перед собой? Какой прок в гении, какой смысл в божественности дробь святости, если они не могут защитить двенадцатилетнюю девочку в её собственном доме? Позор вам, художники, боги! Спрыгните с пьедесталов, слезьте со стен, помогите! – Никто не помог. – Нападение произошло в выходные, когда юная Сальма шла через сад от пляжного дома к уличному дому, где находилась кухня, чтобы пополдничать. На втором этаже этого дома у Бабаджана была комната, в которой он по большей части и коротал время в одиночестве. В саду его видели лишь во время молитвы – молился он пять раз в день, как делают крайне религиозные люди, а также люди, крайне нуждающиеся в божественном прощении: он приносил свой скатанный молитвенный коврик к краю вырытого бассейна, раскатывал его, поворачивался лицом к Мекке и вставал на колени. Но тут необходимо с прискорбием заметить, что охотился он почти так же часто, как молился. В тот день, когда Сальма направилась к холодильнику, а поблизости не оказалось любопытных глаз, ни слуг, ни шофёров, ни охранников, он появился из тени с дьявольской ухмылкой, схватил её за оба запястья, притянул к себе и очень крепко поцеловал, дважды, второй раз, как уже было сказано, с языком. Когда она убежала, он сделал несколько шагов вслед со своим обычным смешком, «хех-хех-хех», который всегда казался ей славным хихиканьем приятного старичка, но теперь она услышала, насколько он угрожающий. Потом он прекратил преследование и, пожав плечами и махнув рукой, удалился к себе наверх.

Вот маленькая девочка в слезах бежит к маме. Пока она не добежала до материнских объятий, нужно сказать кое-что о жизни в этом большом несчастливом доме. Глядя на всё происходящее, нам должно быть ясно, что ни мать Сальмы Аниза, ни её бабушка Дина не могли не знать о склонностях Бабаджана. Если Аниза в детстве тоже стала его жертвой, – сначала мать, затем дочь, – то она об этом никому никогда не говорила, разве что, возможно, маме, на чьи уста легла печать. Но и Дина, и Аниза не раз предупреждали маленькую Сальму: «Не оставайся с Бабаджаном одна в комнате. Убедись, что там хотя бы няня. Иначе это будет неподобающе. Пойми». Маленькая Сальма знала, всю жизнь знала, что бабушка с дедушкой не разговаривают, что в доме на Джуху разлито отрицательное электричество, это её огорчало и она, соответственно, пыталась это игнорировать. Она решила, что инструкции относительно её собственного поведения вызваны тем самым электричеством, что ей велено выбрать сторону, что дружба с дедушкой будет расценена как измена бабушке. Однако в столь нежном возрасте страх ещё не вошёл в её жизнь, и поскольку ей был присущ столь же яростно независимый дух, как маме и бабушке, она иногда нарушала их запреты, чтобы составить собственное мнение о Бабаджане, оказавшееся, честно говоря, лестным. Несмотря на все предупреждения и нахмуренные брови старших родственниц, она любила сидеть с ним в саду и слушать восхитительно страшные истории о бхутах и джиннах, чудовищах, сделанных из дыма и пламени, любивших полакомиться маленькими девочками. Ей нравилось, что он поощрял её вопросы, даже опасные вопросы. «Бабаджан, – сказала она однажды, обмирая от собственной смелости, – а что, если я скажу тебе, что Бога нет?» Он расхохотался. «Где ты набралась таких дурацких мыслей? – ответил он без малейшего намёка на гнев, которого она так опасалась. – Такие заявления можно делать лет в пятнадцать, не раньше. Вот тогда и приходи, поговорим».

Образ добренького, хихикающего, терпимого, свободомыслящего дедушки стал для неё важен. Она прятала его внутри себя, поскольку знала, что маме и бабушке это не понравится, но это была очень важная тайна, и она часто думала, что может попробовать примирить старших, и строила на этот счёт грандиозные планы, как свойственно детям. Но неистовство, которым бабушка встречала все её попытки поговорить о Бабаджане, удерживало её от воплощения замыслов. И вот теперь, двенадцатилетняя, убегающая, испуганная, она поняла это неистовство, поняла всё, словно раньше вообще ничего не знала.

Она бежала, и весь мир вокруг неё рушился, вся архитектура любви, доверия и предполагаемого понимания. Всю историю её семьи, всё, что она, как ей казалось, про них знала, кто кем был в этой жизни, всё нужно порвать в клочки и переписать заново. Потерять собственную картину мира, чувствовать, как её позолоченная рамка трескается и рассыпается, видеть, как стекло музейной витрины, за которым её хранили, раскалывается по всей длине и падает острыми осколками на землю, как сами изображения соскальзывают и растворяются и взрываются: другой термин для подобного опыта – «сходить с ума». Если такое случается в двенадцать лет, когда у тебя совершенно отсутствуют психологические защитные механизмы – тем хуже. Бегущая Сальма видит, как поле её зрения разбивается на куски, как весь дом скользит и съезжает, и небо над ней разверзается и обрушивается на землю синими бомбами, и море у неё на глазах срывает с себя маску спокойствия и встаёт на дыбы, чтобы поглотить вселенную. Потом мама обнимает её, она пытается рассказать, что случилось, а бабушка стоит рядом, страшная в гневе. В глазах двух старших женщин разгорается свет, который прожёг бы дыру в ткани времени. В комнату входит няня. «Побудь с ней», – приказывает Аниза, затем они с Диной выходят и направляются к уличному дому, как армия, идущая на войну.

Запись того, что они сказали Бабаджану, не сохранилась, но вся прислуга в доме и даже некоторые прохожие на улице чувствовали, как дрожит фундамент, и когда они закончили, все произведения искусства угрожающе свешивались со стен. После этого его мало кто видел. Еду ему приносили наверх, и он жил свои последние дни и читал свои молитвы – возможно, надеясь на искупление – в одиночестве. Выйдя от него, две женщины словно несли мечи без ножен, окровавленные убийственные мечи, лезвия которых они решили не вытирать, чтобы все видели, что они совершили.

Когда они вернулись туда, где оставляли Сальму с няней, двенадцатилетняя девочка ждала их одна, с сухими глазами. «Вы обе знали, – сказала она. – Всегда знали».

– Мы скрываем подобные вещи, – говорил доктор Р.К. Смайл своей аудитории в Атланте. – Членам семей грозит серьёзная опасность, но мы всё прячем. Мы считаем это своим позором, и скрываем.

Сваливающиеся на нас неприятности редко имеют одну-единственную причину, поэтому было бы чрезмерным упрощением приписывать психическое расстройство Дины Р, или запои и депрессии Анизы, или их самоубийства, скрытому стыду за увлечение Бабаджана маленькими девочками. Как много они знали? Многих ли он домогался? Каковы масштабы зла? Точно неизвестно. Богатство кинозвезды и её специалисты по связям с общественностью могут заткнуть всем рот и не дать правде выйти наружу. Много ли такой грязной работы было сделано ими или по их указанию, и насколько глубоко они были вовлечены в его преступления, заметая за ним следы? Эти ли истории стояли за решением Сальмы Р бросить успешную карьеру в Болливуде и поискать счастья на другом конце света? Коренятся ли в них её собственные проблемы и пристрастия? Ответ: возможно. Но человеческая биохимия, как и человеческое своеволие, не обходится без отклонений, и такие отклонения, несомненно, тоже являются частью истории.



– После этого я на время стала недоступной. Просто принцесса-недотрога. Спрятала чувства под замок, усердно трудилась, держала спину прямо, не делала ничего недостойного, стала любимицей учителей. Типа, если я буду достаточно точной, достаточно аккуратной, буду хорошо делать домашние задания, подчиняться правилам, хорошо себя вести, возможно, мир больше не взорвётся так, как взорвался в тот день. А потом моя мать умерла, и я подумала: всё, хватит. Но одно воспоминание я унесла с собой: о том дне, когда я поняла, что мир не является безопасным местом. Этот урок преподал мне дед. И этот урок стоит выучить.

Вернувшийся из Атланты Андерсон Тейер слушал её, не прерывая, давая выговориться. Она сделала копию фотографии Кишота и прилепила её на холодильник. – Теперь, когда можно спокойно посмотреть, – сказала она, – я вижу, он совсем не похож на моего деда. У него более приятная улыбка. У Бабаджана был этот злобный смешок, «хех-хех-хех».

– Будь осторожна, – посоветовал Андерсон. – Знаю я тебя. Знаю, что ты думаешь. Как материал всё сгодится, так? Ты хочешь этого недоумка в своё шоу.

– Нет, не хочу.

Он посмотрел на неё.

– Ладно. Допустим. Но думаю, это глупо. Он абсолютно свихнулся, никаких сомнений. Хотя свихнувшийся может обеспечить хороший выпуск.

– Он навязчивый ухажёр. Нельзя допускать своего навязчивого ухажёра до телевидения.

– Облом.

– Ты отправил фотку копам?

– Нет ещё.

– Надо отправить. Мне самой надо отправить. Я это сделаю.

– Ты правда так думаешь?

– Естественно. Ты ничего не знаешь об этом типе.

– Ладно, отлично, отправляй. Но скорее всего, он просто милый свихнувшийся поклонник.

Он достал из холодильника бутылку белого вина.

– Эй, – сказал он, – а кто это там ещё на фотке? Парнишка, пытающийся выглядеть круто?

– Не знаю, – ответила она. – Как-то он странно выглядит, правда? Как будто не настоящий.

– Что ты этим хочешь сказать – «не настоящий»?

– Как на компьютере. Знаешь, компьютерной графике никогда не удаётся верно передать выражение лица? Вроде того.

– Да, – осторожно сказал Андерсон Тейер. – Какая-то пиксельная улыбка.

Они подняли бокалы. – Приятно возвращаться, – сказал он.

– А тут я тебя жду, а у тебя есть что-то для меня?

– Это опасно, – сказал он.

– Знаю, что опасно. Всё интересное опасно.

– Нет, но это по-настоящему опасно. Ты можешь умереть. Тебе нужно быть очень осторожной.

– Я буду осторожна, буду. Давай уже.

– Там инструкции.

– Ты знаешь, я больше не следую инструкциям.

– Этим следуй. Хорошо? Я серьёзно. Ладно?

– Ладно.

– И ещё: когда ты будешь готова, и если захочешь долговременных отношений, он хочет встретиться. Поставщик. Доктор Смайл. Он старается обязательно встретиться с каждым из ВИП-клиентов. Думаю, для него это вроде как звезду трахнуть. После этого он назначит специального посыльного, мальчишку-курьера, и даст распоряжения о доставке. Всё весьма профессионально.

– Какой он?

– Ну что сказать? Жулик. Или, как сказал бы Майкл Корлеоне: прежде всего и главным образом он деловой человек.

– Спасибо, – произнесла она и взяла Андерсона за руку. – Ты столько делаешь для меня, правда. Ты всё делаешь. Может, я тебя ещё на время оставлю.



C22H28N2O. Китайская девочка, белая китаянка, апаш, танцевальная лихорадка. Приятель, убийство-8, ТНТ, джекпот. У наркотика много имён. Фентанил, монарх страны опиоидов, маленький король горы, высший класс, номер один. Доктор Смайл оказался щедр. Его бесплатная ознакомительная упаковка содержала шесть блистеров с леденцами ACTIQ разной концентрации, которые он даже не выпускал сам: двести, четыреста, шестьсот, восемьсот, тысяча двести и тысяча шестьсот микрограммов на леденец. Там же находилась и маленькая коробочка в подарочной упаковке с главным блюдом: единственным дозатором сублингвального спрея, выпускаемого СПИ – InSmile(TM). Инструкция по употреблению «настойчиво рекомендовала» так называемую «акклиматизацию». Начинай с маленьких доз, нащупай свой путь вверх. Для пользователей, не привычных к опиоидам, даже леденцы низкой дозировки могут представлять угрозу жизни, вызывая дыхательную недостаточность, состояние сознания, при котором вам кажется, что вы не дышите. А ещё, кстати, от сосания леденцов, как знают даже дети, во рту появляются язвы и могут выпадать зубы. Леденцы вызывают привыкание. Употреблять не более ста двадцати леденцов в месяц. Удачи.

Когда Андерсон Тейер ушёл (сегодня для тебя нет места в постели, красавчик, я жду более сладкого любовника), она подготовилась к встрече с первым из сочных Леденчиков так, словно её будуар собирался посетить сам Казанова. Приняла ванну, побрилась, надушилась, воспользовалась лосьоном для ухода за кожей, чтобы та не стала пепельной, вплела в волосы одну ленточку, оставив остальную шевелюру рассыпанной по плечам, и «лёжа в белом, что струит / По сторонам шелка свои», она взяла это в руки и, взяв, вспомнила, откуда всплыли в её голове леденцами эти незваные слова. «На мне проклятие, – кричит / Волшебница Шалотт». Так что ж, она готовится умереть? Сдаться на милость семейного проклятия и последовать за предками к желанному концу? Нет, твёрдо сказала она себе, хренушки. Это она вынесет. Она уж никак не пользователь, непривычный к. Но начнёт она потихоньку. С самой нижней ступеньки лестницы. Тысяча шестьсот микрограммов фентанила эквивалентны 160 миллиграммам морфина. Это мощный удар, а сублингвальная версия ещё мощнее. Начнём с двухсот микрограммов. Пока не можешь бежать, иди, пока не можешь летать, беги.

Химия осталась её единственным способом ощутить радость. Сначала отключить связь и сеть, а затем, когда мир начнёт погружаться в сумерки, положить эйфорию в рот и сосать. Этот любовник никогда не разочаровывает, этот друг никогда не изменяет, этот партнёр никогда не обманывает, это правительство никогда не лжёт. Единственное на свете надёжное, верное, честное и истинное. Сонная, расслабляющая радость. Вот она пришла. Отключи мозги, расслабься и плыви по течению.

Смерть эго.

Самадхи.

Блаженство.



В письме Кишота, пришедшем вместе с фотокарточкой, говорилось о конце света, и это вызывало тревогу. Копию письма Сальма прилепила магнитом к дверце холодильника. Как обычно, почерк скрывавшегося под псевдонимом корреспондента оставался идеально стильным, тогда как выраженные твёрдой умелой рукой эмоции страдали безнадёжным беспорядком.



«Моя дорогая мисс Сальма,

В рассказе, который я прочитал ещё мальчиком, экранизацию которого, благодаря счастливой случайности, Вы можете сейчас увидеть на Амазон-прайм, тибетский монастырь купил мощнейший в мире суперкомпьютер, поскольку монахи верили, что цель их ордена – перечислить девять миллиардов имён Бога, и компьютер поможет им сделать это быстро и точно. Но, очевидно, совершение столь героического акта именования было целью не только их ордена. Это было также целью самой вселенной; и поэтому, лишь только компьютер завершил свою работу, звёзды спокойно, без всякого шума, начали гаснуть. Сила моих чувств к Вам заставляет меня верить, что единственной целью вселенной до настоящего момента было приближение того мига, когда мы с Вами сможем слиться в вечном наслаждении, и как только мы сделаем это, космос достигнет своего предназначения и мирно скончается, и мы вознесёмся вместе за грань аннигиляции, в сферу Безвременья».



Вечером, перед уходом, Андерсон Тейер сказал, что это письмо его нервирует. Разрушение космоса. Аннигиляция. За грань аннигиляции. Такой язык должен озаботить Сальму. Смеяться тут точно не над чем. Её смех неуместен. – Нет, ты только посмотри, – сказала она. – Сначала он вдохновляется старым научно-фантастическим бредом, а через мгновение возвращается к мистическим странствиям души. Дочитай до конца.



«Как я говорил Вам ранее, дорогая, я уже отбросил веру, неверие, догму и разум ради Любви. Я узнал также, что всё мировое знание бесполезно».



– Это стоит узнавать, правда? – хихикала Сальма. – Правда, тогда это знание тоже бесполезно? Смотри, теперь он пытается отбросить желания и привязанности. И что же, по его словам, происходит, когда он этого достигает? Реальность исчезает! Он живёт сейчас в пост-реальном континууме, видимо, том самом, который мирно скончается, когда нас соединит любовь. Типичная комедия, хочу сказать. Мне кажется, это мило. Посмотри, как он подписывается. Словно пришелец из восемнадцатого века.



«Искренне Ваш, дражайшая мадам, Кишот».



– И вообще, – добавила она, – конец света в наши дни в моде. У нас в шоу скоро будет Ивел Сент из СентКорп. Это его любимый жупел.

– Думаю, это ещё один повод обратиться к копам, – сказал Андерсон. – Я бы попросил их распространить фото. Не хочу, чтоб он к тебе хоть на пушечный выстрел приближался.

– Мне не нравится, когда ты становишься таким начальничком и суперзащитником, – огрызнулась Сальма. – Это заставляет меня напомнить тебе, что ты у меня на службе.

Так после приятной встречи они расстались не самым лучшим образом. Но он к её вспышкам привык. Он знал, что долго они не длятся, а благодарность, которую она выражала мгновениями ранее, отражает её истинные чувства. Он знал, что завтра всё будет как обычно. Иногда ему казалось, что он её родитель, а она блестящий, своенравный ребёнок. Иногда он ощущал себя большим, а она себя маленькой. А ещё он знал, что такое его отношение она сочтёт снисходительным, и это разозлит её сильнее всего, так что он постарался, чтобы на лице его ничего не отразилось. – Утром увидимся, – сказал он.

А сейчас, поднимаясь-опускаясь к сонной эйфории в своей плавучей постели, она представляла рядом его, Кишота, космос растворялся, и они вместе двигались за грань, в Безвременье, где прошлое и настоящее и будущее существуют одновременно, во время, в котором, возможно, жил Бог и видел сразу всё, как и они сейчас увидят сразу всё, подобные богам, бессмертные, свободные. Она смотрела на него и видела лицо деда. Она не ощущала ни страха ни гнева, ни горечи ни отвращения. Она видела просто старика, растворяющегося в пыль, в свет. В тот миг, в объятиях химического счастья, прощение оказалось делом простым, даже естественным.

Может, Кишот, очищая себя, приближался, чтобы дать ей именно это? Может, именно он залечит раны?

Слишком серьёзные вопросы, чтобы думать над ними под воздействием белой китаянки. Её захлестнуло наслаждение. Она скользнула в спираль ошеломляющего света.



Когда она взошла по всем ступенькам леденцовой лестницы, и пришла ночь открытия подарочной упаковки с гордостью и радостью СПИ, мисс Сальма Р обнаружила, что InSmile(TM) – это как «роллс-ройс» после многих лет за рулём «ниссан кашкаи». Цвет после вечного чёрно-белого, Монро после Мэнсфилд, шато марго после овсяных печенек, Сервантес после Авельянеды, Хэммет после Спиллейна. Словно первый настоящий поцелуй, или как первый настоящий оргазм после стольких лет в шкуре Мег Райан в продуктовом магазине. Один впрыск под язык, и готово. Скорость прихода, сила удара, качество подъёма. И да, Андерсон прав, это опасно. В какой-то момент она покинула своё тело, летала над ним, смотрела на него и могла выбирать, вернуться в него или нет. Исключительно захватывающие скачки, и чтобы усидеть на лошади, нужно быть умелым жокеем. К счастью, она, великолепная наездница, могла продержаться в седле всю ночь. Это было не первое её родео, но это родео на Олимпийских играх, а на этом стадионе могут состязаться лишь величайшие атлеты.

– Я в деле, – сказала она Андерсону Тейеру. – Как удобнее всего увидеться с поставщиком с глазу на глаз до того, как он организует постоянного курьера?

– Элементарно, – ответил Андерсон. – Пригласим его с женой на съёмки шоу.



Доктор Смайл был счастлив возможности осчастливить Хэппи. Она столько работает, она заслужила выходные в большом городе. Осень в Нью-Йорке восхитительна. А возможность встретить звезду «Сальмы»? Хэппи обожает это шоу. Когда он сообщил, что берёт её в Нью-Йорк немного развеяться, и рассказал, что их ожидает, у неё на глазах выступили слёзы, она подпрыгнула и задрожала от удовольствия.

– Вот видишь, я же говорила! – воскликнула она. – Мы теперь в списке А!

– Знаешь ли ты, – спросил её доктор Смайл, – что наш родственник Измаил Смайл – огромный поклонник мисс Сальмы?

– Но ты же его отпустил, так ведь.

– Возможно, я могу его найти. Как думаешь, взять его, чтобы он тоже мог встретиться с леди? Хорошая мысль или как?

– Плохая мысль, – ответила она, вытянув губы бантиком для поцелуя. – Эта маленькая поездка только для нас с тобой, и нечего таскать с собой безумных кузенов.



Глава ДВЕНАДЦАТАЯ
—
Ряд абсурдных событий за время короткого пребывания в Нью-Джерси



Кишот свернул с платной автострады перед самым въездом в тоннель. – Переночуем здесь, – сказал он Санчо. – Как я уже говорил, не хочется появляться в великом городе усталым с дороги и в дорожной пыли. Не расстраивайся. Завтра судьба всё ещё будет ждать нас. – Когда ехали по съезду, на дорогу опустилось что-то вроде тумана или облака, так что они лишь по счастливой случайности избежали аварии. Облако рассеялось так же быстро, как появилось, и они обнаружили себя возле знака, указывающего на городок Беранже, Нью-Джерси (нас. 12 554). – Тридцать лет назад в Джерси-сити бандиты кошмарили людей с коричневой кожей, – сказал Кишот. – Будем надеяться, с тех пор хотя бы в этом маленьком городке всё стихло.

Они припарковались у мотор-инна JONESCO, удивляясь, насколько пуст городок – ни пешеходов, ни дорожного движения. Вылезая из машины, они услышали громкий трубный звук, доносившийся, похоже, с соседней улицы.

– Что это было? – спросил Санчо.

Кишот пожал плечами. – Видимо, местные устраивают какое-то любительское музыкальное или театрализованное представление, – сказал он. – Давай займёмся своими делами. Это всегда лучше всего.

В мотор-инне за стойкой регистрации их приветствовал видный мужчина, седовласый, лысеющий, с умным лицом грустного комика и заметным восточноевропейским акцентом. Он посмотрел на них с удивлением. – Простите, что спрашиваю, но вы добрались сюда без проблем? – спросил он. Весьма необычное, гамбитное начало разговора.

– Да, конечно, – ответил Кишот. – Свернули с шоссе, поехали по указателю, и вот мы здесь. А надо было ожидать чего-то другого?

– Нет-нет, – сказал мужчина, как выяснилось, хозяин. Он слегка покачал головой и небрежно махнул рукой. – Пожалуйста, позвольте предложить вам номер. – Пока Кишот заполнял карточку гостя на номер с двумя кроватями, лысый объяснил: – Это моё заведение. Сегодня мне слегка не хватает персонала. – Но Санчо расслышал и то, что тот прошептал еле слышно: «И не было никаких баррикад? Невероятно».

Услышав это, он заговорил: – Мистер Джонс?

Хозяин покачал головой. – Я Ионеско, – поправил он Санчо, делая ударение на «е» и показывая документ на стене, идентифицирующий его как собственника.

Ладно, подумал Санчо, называй себя как хочешь. – Сэр, я слышал, Вы что-то говорили о баррикадах?

Хозяин мотеля «Ионеско» отрицательно покачал головой. – Вам послышалось, – сказал он. – Я говорил, что бар закрыт. Мой бармен Фрэнк сегодня не вышел на работу.

Нет, что-то здесь не так, подумал Санчо, но решил держать мысли при себе.

Человек за стойкой вёл себя всё более странно. – Вы будете смеяться, – сказал он, – но прежде, чем я дам вам ключи, не позволят ли джентльмены осмотреть свои уши?

– Наши уши? – переспросил весьма озадаченный Кишот. – Ну, с одной стороны, почему бы и нет, уши у нас самые что ни на есть обыкновенные; но с другой стороны, Ваша просьба кажется уж чересчур навязчивой.

– Прошу меня простить, – произнёс мистер Ионеско. – В последнее время я в каком-то смысле изучаю человеческую физиогномику. Но всё в порядке, всё в полном порядке. Вижу, у вас обоих прекрасные, совершенно человеческие уши.

– Вы сказали «человеческие»? – переспросил Санчо.

– Нет, – сказал человек за стойкой, – я сказал «обыкновенные». Совершенно обыкновенные уши. И ваши носы также полностью гармонируют с вашими лицами.

– Так, теперь его наши носы интересуют, – возмутился Санчо. – Может, нам другой мотель поискать?

– С сожалением должен сообщить, что едва ли вы найдёте сейчас много открытых мотелей, – сказал владелец. – Многие сбежали из города. Съехали, – поправился он. – Съехали, именно так я собирался сказать и, уверен, так и сказал. К сожалению, население уменьшилось. Раньше тут была остановка Манхэттенского парома, но сейчас порт не работает, и после его закрытия много народу переехало. Убыль населения после переписи 2000 года составляет семь процентов, тогда было 13 501. И наконец, для окончательной проверки, могу я попросить вас открыть рот, чтобы осмотреть ваши зубы?

Даже для столь мягкого человека, как Кишот, это было уже слишком. – Должен заявить, что с этим требованием мы согласиться не можем, – заявил он, выпрямляясь. – Давайте ключи, любезный, и покончим с этим.

– Конечно, конечно, прошу прощения, – забормотал Ионеско, выполняя просьбу Кишота. – Уверен, вы не замечали в последнее время никаких непорядков в структуре ваших зубов. Ничего похожего на рост?

– Да о каком ещё росте Вы вообще говорите? – вскипел Санчо. – Вы что тут, напиваетесь, пока бармена нет?

– Я никоим образом не говорил о росте, – ответил Ионеско. – Я сказал «боль». Простое проявление заботы. В моей семье все вечно страдают от сильных зубных болей.

– То, что Вы сказали, – заметил Санчо, – звучало совершенно непохоже на «боль», зато в точности как «рост».

– Санчо, сейчас не до этого, – Кишот попытался прекратить дискуссию. – Пойдём в номер. Мне нужно поспать.

В этот момент снова послышался звук трубы, теперь трубач был не один, причём совсем недалеко. – А это что за адский шум? – спросил Санчо.

В усмешке хозяина мотеля Санчо разглядел изрядную нервозность, если не сказать страх. – Флюгельгорны, – произнёс бедняга. – В нашем городе много фанатов игры на флюгельгорне, и по вечерам они любят устраивать репетиции.

– Что ж, – сказал Кишот, – они кажутся не особо умелыми. Шум просто ужасный, надеюсь, они не будут репетировать всю ночь.



По дороге в Беранже Санчо заметил, что Кишот по мере приближения к Нью-Йорку и, как он верил, к великому и успешному завершению квеста словно сбрасывал с плеч годы, и в его груди возрождалась какая-то весёлость, страсть к жизни. Он был постоянно бодр, много смеялся, с удовольствием втягивал Санчо в горячие дискуссии о музыке, политике и искусстве, и вообще казался всё моложе во всех отношениях, вот только колени его мучили, и правую ногу он подволакивал. Несмотря на старость, его, казалось, вообще не занимали вопросы смерти, не интересовало, когда придёт конец, и что может ждать – или не ждать – по ту сторону этого великого завершения. – Я видел по телевизору интервью, – сказал он Санчо, – в котором журналист-сикофант спросил знаменитого кинорежиссёра, счастлив ли тот, что навсегда останется жить в своих шедеврах кинематографии. «Нет, – ответил режиссёр, – я бы лучше остался жить в своей квартире». У меня предпочтения такие же. Если выбирать между совершенно банальной смертью и бессмертием, я выбираю вечную жизнь.

Он начал рассказывать Санчо истории из своей молодости, когда у него была куча друзей, он путешествовал по свету и нравился женщинам. – Ох, девушки, девушки! – говорил он, сладострастно хихикая. – Моё поколение отождествляло частые сексуальные контакты со свободой, и как все мужчины моего времени, я верил в эту свободу всем своим похотливым сердцем. – Наконец-то он заговорил о своей прежней жизни. Но все его «девушки» для Санчо были на одно лицо. Он заметил в историях некоторые общие элементы. Девушки почти всегда быстро бросали Кишота, почти у всех были бесцветные, не запоминающиеся западные имена, и Кишот не уточнял, ни в каких городах они познакомились, ни на каких языках разговаривали, ни их веру, ни вообще хоть что-то, что сделало бы их живыми людьми. Как будто он не очень хорошо их знал. Как будто... и тут он понял, что все они были предвестницами мисс Сальмы Р, тенями в его жизни, как и она была тенью, людьми незнакомыми, любимыми на расстоянии. Может, то были реальные люди, увиденные через зал или в журнале. Может, то были сны. Может, персонажи телешоу.

Или: может, все они были женщинами, которых он преследовал дробь домогался?

Или хуже?

Вообще, кто такой Кишот?

Была одна женщина, о которой Кишот говорил по-другому. Леди из Нью-Йорка, которую он нежно называл Человеком-Батутом. Здесь не чувствовалось прошлой романтической связи, зато леди почти наверняка существовала в действительности, и Кишот явно не был уверен, примет ли она его. – Мы попробуем её найти, – сказал он Санчо, – и если она захочет нас видеть, это будет счастьем для нас обоих. – Он не называл её настоящего имени, избегал других подробностей. Но она явно была важна для него. Если они встретятся, возможно, некоторые тайны Кишота будут разгаданы.

Санчо начал думать, что Кишот девственник, как и он сам. А иногда приходила ещё более странная мысль: что как Кишот изобрёл его, кто-то другой мог изобрести Кишота.

—

Наутро, пока Кишот ещё спал, Санчо вышел на улицу поискать кофе. В «Старбакс» за столиком сидели и спорили двое, судя по всему, один из друзей был пьян, а другой пытался поговорить о чём-то важном.

– Вопрос в том, – говорил трезвый, – они стали такими, потому что так всё развивается, или это просто временная аберрация? Это нужно знать прежде, чем покупать.

– Грёбаные чудовища, – ответил пьяный. – Не имеют права существовать. Никто у них ни хрена не купит.

– Конечно же, мы ничего не собираемся у них покупать, – сказал трезвый. – Упаси бог. Вопрос в том, сможем ли мы выжить в такой ситуации или нет?

– Ты даж не знаешь, насколько это просто, вот что, – ответил пьяный. – Как легко подхватить. Грёбаные чудовища, говорю тебе, ты даж не представляешь, какой рост преступности.

Кассирша «Старбакс» внезапно подпрыгнула, буквально подскочила над полом. – Вы чувствуете? – закричала она. Теперь на её стойке всё подпрыгивало.

– Небольшое землетрясение, – сказал трезвый, пытаясь звучать убедительно.

– Это не землетрясение, – возразил пьяный.

Санчо подбежал к двери и выглянул на улицу. Он увидел, что на другой стороне улицы мистер Ионеско вышел из мотеля и смотрит в том же направлении. Затем из-за угла с топотом выскочил огромный мастодонт, живой представитель M. americanum, которых последний раз видели в Северной Америке примерно десять тысяч лет назад. Он метался по улице, круша припаркованные машины и витрины магазинов. Санчо от ужаса застыл, словно прикованный к месту.

– О, боже! – воскликнул мистер Ионеско. – Фрэнки, это ты?

—

– С тех пор, как я приехал сюда из Румынии, спасаясь от коммунизма, ничто из происходившего в Беранже не разделяло нас так сильно, – сказал мистер Ионеско. Кишот и Санчо сидели с ним в баре мотеля, им всем нужно было выпить чего-нибудь покрепче, и они пили, мистер Ионеско водку, Кишот и Санчо виски. – Не знаю, чем всё закончится, – продолжал хозяин мотеля. – Кто будет застилать кровати и пылесосить в номерах? Никакой логики вообще. Совершенно нормальные люди, которые были нашими соседями, нашими работниками, отводили наших детей в школу, за ночь превращаются в мастодонтов! Без предупреждения! Неизвестно, кто будет следующим. Теперь вы понимаете, почему я хотел осмотреть ваши уши, носы и зубы. На наличие признаков мастодонтита, как я это называю, хотя нет никаких свидетельств того, что это заболевание по части медицины.

– А до мастодонтов в городе жили счастливо? – спросил Кишот.

Ионеско пожал плечами. – Да кто ж знает, счастливо, нет. Вроде бы все ладили. Но теперь видно, что многие внутри были мастодонтами.

– Насколько многие? – поинтересовался Санчо.

Ионеско развёл руками. – Трудно сказать наверняка. Изменившись, они обычно толпятся всей кучей у реки, и мы туда больше не ходим, хотя когда-то там бродили влюблённые, взявшись за руки, там можно было купить хот-дог с содовой и смотреть, как над рекой восходит луна. Иногда кто-то из них проносится по городу, как давеча Фрэнки, навещая знакомые места, возможно, мечтая, чтобы всё вернулось как было, или просто возненавидев старые места за то, что их там уже не принимают, и стремясь разрушить всё, что могут. Здесь, в центральной части города, люди просто обмирают от страха, каждый проверяет всех остальных, нет ли первых признаков – не выросли ли уши и носы, не появились ли клыки. Превратившиеся в мастодонта становятся совершенно невосприимчивы к здравому смыслу. Мастодонты отказываются верить, что стали ужасными, сюрреалистическими мутантами, становятся враждебными и агрессивными, забирают своих детей из школ, начинают презирать образование. Думаю, многие из них всё ещё могут говорить по-человечески, но большинство предпочитает трубить, как флюгельгорны, на которых играют неумехи. В первые дни некоторые из них утверждали, что они-то и есть настоящие американцы, а мы – динозавры, и должны вымереть. Но очень скоро они оставили попытки с нами разговаривать, и теперь только воют, как флюгельгорны.

– Я слышал, как играют на флюгельгорне, – осторожно сказал Кишот, – и не думаю, что он звучит так, как кажется Вам.

Ионеско было наплевать. – Для меня слово «флюгельгорн» и слово «мастодонт» идут рядом. И больше нечего об этом говорить.

– Когда мы приехали, – решил уточнить Санчо, – Вы что-то сказали про баррикады, а потом сделали вид, что не говорили.

– Тут должна быть зона карантина, – объяснил Ионеско. – Из-за мастодонтита. Чтобы уберечь все Соединённые Штаты от превращения в страну мастодонтов. В этом нас всех убеждали по местному радио, из репродукторов, которые местная власть развешивает на фургонах, с веб-сайтов властей. Но вот вы здесь, так что, очевидно, никакие баррикады не построили. Возможно, мастодонты уже в тоннеле Линкольна, и тогда нам всем придёт конец, возможно, нам всем уже конец.

– Не все метаморфозы обратимы, – заметил Кишот. – В какой-то момент, в переломный момент, если хотите, нам, видимо, придётся признать этих мастодонтов такими же гражданами, как мы сами, и придётся искать способ сблизиться с ними, какими бы враждебными по отношению к нам, какими бы невежественными и полными предрассудков они ни казались. Но мы много путешествовали, и ни в одном другом месте о таких созданиях не слышали, так что, возможно, проблема до сих пор ограничена микрокосмом Беранже, а если так, её можно сдержать, и Америка останется такой, какой была всегда.

– Но что же нам делать? – взвыл Ионеско. – Мой бизнес, как и у многих других, просто в руинах.

Кишот поднялся на ноги, покачиваясь, со стаканом виски в руке. – Теперь я вижу, что мы дошли до самого конца четвёртой долины, – объявил он, – ибо реальность, какой мы её знали, воистину перестала существовать, и наши глаза открылись этому новому, тёмному откровению о том, каким всё может быть по-настоящему. Я понимаю, это было показано мне потому, что является важной частью Пути. Я пройду сквозь эту завесу, и в результате могу оказаться в том месте, где открывается путь к Возлюбленной.

– О чём он? – спросил Ионеско. – Какая завеса? Мы тут столкнулись с ужасающим безумием, а он какую-то чушь несёт.

– У него такая манера говорить, – добродушно ответил Санчо. – Не обращайте внимания.

– Завеса – это майя, – продолжал Кишот. – Это завеса из иллюзий, которая мешает нашим глазам видеть ясно. То, что мы раньше считали реальностью, на самом деле ошибка восприятия, вызванная необходимостью смотреть через такую завесу. Теперь завеса с наших глаз сорвана, и мы познаём истину.

– А истина – это мастодонты? – спросил Ионеско.

– Истина – это всё, что мы должны преодолеть на своём пути, – ответил Кишот, – чтобы достичь Возлюбленной.



Ночной сон Санчо был тревожным; Кишот, спокойный и решительный, спал довольно крепко, хотя встал рано и оделся с тщательностью солдата, отправляющегося на войну. Ионеско ждал их в простеньком обеденном зале мотеля. – Мой повар Альфи сегодня не появился, – сказал он. – Боюсь, присоединился к клыкастым. Вам придётся довольствоваться яичницей, которую я сам приготовил. – Кишот ел с аппетитом, Санчо менее охотно.

– В Беранже газета есть? – спросил Кишот мистера Ионеско. – «Орёл Беранже»? «Звёздная трибуна Беранже»? «Глобус Беранже»? «Сокровенные тайны Беранже»? «Мелочи Беранже»? Там есть сообщения о мастодонтах?

– Печатное издание «Беранже газетто» умерло несколько лет назад, – сообщил ему Ионеско, – а веб-страницу, кажется, давно не обновляли. Возможно, у редактора те же проблемы с персоналом, что и у меня. Офис на нашей улице, рядом.

– Тогда, – воскликнул Кишот, вскакивая и тыча воздух воздетым указательным пальцем, – именно в «Газетто» должно начаться движение сопротивления.

Около здания «Газетто», основную часть которого занимало кафе-мороженое, а редакция ютилась в паре комнат на втором этаже, собралась небольшая толпа, в которой лизали мороженое, протестовали и ругались, словно старые друзья, внезапно переставшие доверять друг другу. – Это просто возмутительно! – орал джентльмен в галстуке-бабочке и с портфелем. – Эти мастодонты топчут всё, что нам дорого, и твой бармен Фрэнки, Ионеско, в их числе, и мы считаем, что ты должен ответить за причинённый ущерб. – Леди в платье в цветочек, которая могла быть матерью Фрэнки, кричала в ответ: – Это всё такие, как вы, и ваше покровительственное отношение, только из-за этого мой Фрэнки переметнулся. Что вы думаете, можно годами смотреть на людей свысока, и вам это сойдёт с рук? Что ж, вы посеяли ветер. Теперь мы все пожинаем бурю. – Гвалт усиливался, толпа росла, люди разделялись по лагерям, против мастодонтов вроде мистера Галстук-Бабочка, симпатизирующих мастодонтам вроде миссис Платье-В-Цветочек, и даже несколько голосов явно за мастодонтов. – Система прогнила, – вопил юноша на велосипеде, – и если её нельзя изменить, её нужно сломать. Революция мастодонтов началась, и каждый должен выбрать, он за историю или против.

– Кто-нибудь видел мастодонтов в зелёных костюмах? – спросил мужчина в коричневом костюме. – Говорят, они могут ходить на задних лапах, как люди. Сам я не видел, но надёжные источники утверждают, что они существуют. Похоже, это умеренные мастодонты, готовые сосуществовать с людьми, и нам нужно с ними договориться. Кто-нибудь видел хоть одного?

– Да, на расстоянии, – крикнул городской пьяница, к завтраку уже изрядно продвинувшийся по части принятого алкоголя. – Но я решил, что это моя тёща, и забил на это. – Данный комментарий был встречен шипением, улюлюканьем, криками «позор», городской пьяница отполз на обочину и прислонился к фонарному столбу.

Редактор, взволнованная молодая женщина, лишь недавно вступившая в должность после того, как её восхитительно осведомлённая тётя решила подать в отставку, спустилась по лестнице успокоить толпу, но её присутствие лишь увеличило общее возбуждение.

– Почему в вашей газете нет ни слова о нынешнем кризисе? – потребовал ответа мистер Галстук-Бабочка. – Это возмутительно.

Редактор строго взглянула на него. – Подход всех ответственных средств массовой информации, – отчеканила она, – сводится к тому, чтобы лишить террористов кислорода гласности.

От слова «террористов» вспыхнули все, а ярче всех юноша на велосипеде, точнее, теперь уже юноша с велосипедом. – Они не террористы, дурында, – крикнул он. – Они патриоты Америки.

– Ситуация выходит из-под контроля, – сказал Кишот мистеру Ионеско. – Я должен взять на себя инициативу и помочь людям принять решение. Но каким может оказаться решение, признаюсь, в настоящий момент я не понимаю совершенно.

Всё это время Санчо увлечённо беседовал с учёного вида девушкой в очках и белом лабораторном халате. Как вдруг, к изумлению Кишота, не он, а именно Санчо взял на себя лидерство, подняв руку и заставив толпу замолчать своим неожиданно авторитетным видом, после чего они с Девушкой-В-Белом-Халате залезли на скамейку.

– Мастодонты – это создания из далёкого прошлого, – сказал он, – и не думаю, что многие из нас, особенно молодые люди, хотят вернуться в каменный век. Тогда мастодонты вымерли, как рассказала мне эта девушка в халате, потому, что первобытные люди охотились на них. Так что вот вам первое решение. Начать на них охотиться.

Кое-где в толпе согласно закивали, начали скандировать «А-хо-ти-ца!», но не встретили поддержки и быстро замолчали.

– А ещё, – продолжал Санчо, – мы можем сказать спасибо моей подруге, поскольку она обнаружила лекарство.

Тут Девушка-В-Белом-Халате извлекла из кармана маленький фиал с бесцветной жидкостью и подняла его повыше, чтобы все видели.

– В ряде случаев, – громко сказала она сильным голосом, – метаморфозы остаются частичными, есть мастодонты с рядом человеческих черт, вроде тех мастодонтов в зелёных костюмах, прямоходящих, как мы, а в других случаях метаморфозы, хоть и выглядят окончательными, остаются обратимыми. Простой выстрел дротиком из игрушечного пистолета обеспечит излечение.

– Дро-ти-ки! – начала скандировать толпа. – Дро-ти-ки!

– Однако должна предупредить, что если метаморфозы зашли слишком далеко, лекарство неспособно обратить процесс. В этих случаях мастодонт – мутант – умрёт.

– То есть получается – убить или вылечить? – спросила редактор.

– У-бить-и-ли-ле-чить! – зашлась толпа. – У-бить-и-ли-ле-чить! – Промастодонтская фракция умолкла, то ли уступая, то ли просто сознавая, что они в меньшинстве.

Миссис Платье-В-Цветочек позволила себе довольно либеральное замечание. – Убивать их жестоко, – воскликнула она. – Ещё позавчера они были нашими товарищами. И я не хочу, чтобы мой Фрэнки умер! – Она начала всхлипывать. Её стали утешать. Но тут земля задрожала, раздался громкий трубный звук, и толпа с воплями рассеялась. Мастодонт, с топотом мчавшийся по улице, принадлежал к числу знаменитых созданий в зелёных костюмах, способных стоять на задних лапах. Поднявшись на них, он оказался ещё крупнее и более угрожающим, чем обычные экземпляры, и никоим образом не вёл себя умеренно, а протаранил кафе-мороженое, а вместе с ним и помещения «Газетто» наверху, после чего с рёвом умчался вдаль.

– Прощай, моя теория умеренных мастодонтов, – сказал Мужчина-В-Коричневом-Костюме. – Голосую за ядовитые дротики.

– Они не ядовитые, – возразила Девушка-В-Белом-Халате, но без толку. Вновь собравшаяся толпа потребовала: – Дротики с ядом!

– Отлично, – воскликнул Кишот, возглавляя толпу. – И я сам выпущу первый дротик.

Лаборатория, в которой Девушка-В-Белом-Халате нашла лекарство, оказалась прямо за углом. Толпа быстро переместилась туда. Девушка с Санчо зашли внутрь и вынесли пистолеты с дротиками, оснащёнными целебными иглами. Когда раздали оружие, толпа двинулась к воде, где мастодонты кучковались двумя отдельными группами: слева прямоходящие в зелёных костюмах, справа более традиционные. Как будто бы им наплевать друг на друга, подумал Санчо, но их объединяет, видимо, то, что на нас им плевать ещё сильнее.

По дороге вниз, к мастодонтам, Санчо беспокоила ещё одна мысль. Что за странный городок, думал он, где всё так удобно расположено рядышком – мотель, кофейня, кафе-мороженое, офис газеты, лаборатория – и где группа узнаваемых типажей несётся и кричит, потом несётся обратно и кричит, и снова несётся, чтобы ещё покричать, словно всё делается по подсказке, или по какому-то сценарию, который они с Кишотом не читали. Казалось, например, что миссис Платье-В-Цветочек находится совершенно не в том состоянии, в каком была бы мать, превратись её ребёнок на самом деле в мастодонта, да и все остальные были, мягко говоря, психологически неубедительны. Как-то всё слишком стилизованно, чтобы быть правдой.

Но Кишот предупреждал его, что реальность в привычном смысле слова перестаёт существовать, так, может, и эта театральность – один из аспектов трансформации?

И вот они, люди, стоят на высоком берегу над рекой, глядя вниз на зловещих мастодонтов, одних в костюмах, других без, и целятся в них, и Кишот поднимает заряженный дротиком пистолет одновременно с другими, – и Санчо вдруг понял, что их каким-то образом проверяют, неизвестно кто и как, и крикнул Кишоту: – Не стреляй! – И тут началось светопреставление, мастодонты увидели, что на них нападают, и бросились в атаку, и люди из Беранже в панике начали стрелять из своих игрушечных пистолетов, кто в воздух, кто в сторону мастодонтов, кто в любую другую сторону, и они вопили и бегали, а мастодонты атаковали, зелёные костюмы не хуже тех, что на всех четырёх, а Кишот и Санчо, вросшие в землю, оказались на какой-то нейтральной полосе между атакующими клыкастыми и орущими людьми, и почему-то мистер Ионеско показывал на них и смеялся своим безумным смехом, вот оно, подумал Санчо, похоже, вот прямо здесь всё закончится, и тут на место действия опустилось что-то вроде тумана или облака, и когда оно рассеялось, никакой битвы при Беранже как не бывало, как и самого Беранже, и они снова сидели в «крузе» и сворачивали с платной автострады, и Кишот говорил дробь только что сказал, что «мы должны быть свежими и бодрыми, въезжая в великий город, где ждёт нас Судьба». Туман быстро растаял, и стал виден знак, указывающий на городок Уихокен, Нью-Джерси (нас. 12 554, что на семь процентов меньше, чем 13 501, зарегистрированные в ходе переписи 2000 года), а омрачённого мастодонтами городка Беранже, Нью-Джерси, не было нигде, ни тогда, ни позже, никогда.

Кишоту каким-то образом удалось удержать машину на съезде, после чего он приткнулся у обочины, обливаясь потом и тяжело дыша. Санчо, ничего не понимающий, с широко распахнутыми глазами, вздрогнул на соседнем сиденье.

– Это что с нами сейчас было? – наконец выдавил из себя Санчо.

Кишот покачал головой. – Теперь, когда мы прошли через завесу, – сказал он наконец слабым голосом, – я полагаю, нас ожидают видения и другие фантасмагории.



Глава ТРИНАДЦАТАЯ
—
Кишот в Большом Городе; множество откровений; Санчо попадает в серьёзную передрягу



Въезжая за рулём «круза» через тоннель Линкольна на Манхэттен, Кишот ощущал себя улиткой, выползающей из домика. Кругом суета и суматоха, сутолока и стремления, всё то, от чего он бежал, от чего отшатывался почти всю жизнь, скрываясь в глубине страны, живя скромной жизнью среди других скромных жизней. И вот он снова на авансцене, где действуют знаменитости, за игральным столом ставит всё на кон ради любви. – Пятая долина, – произнёс он тихо, Санчо взглянул на него, ожидая разъяснений, но в тот момент больше ничего не услышал.

Город (нас. 8 623 000) приветствовал их внезапной осенней грозой: гром говорил «Я вас вижу, и кто же вы такие, спрашивается?», молния говорила «Я изжарю мясо с ваших тел, а скелеты ваши будут танцевать под мою дуду», дождь говорил «Я смою вас, как крыс с тротуаров и жуков в канавах, и как любых других глупцов, пришедших сюда с квестами искать славу, спасение или любовь».

Они нашли убежище в отеле «Блю Йоркер», удобно расположенном всего в паре кварталов от выезда из тоннеля, за 103 доллара, включая парковку, прекрасная цена, документов не требуют, вопросов не задают, деньги за ночь вперёд наличными, и только войдя в свой номер, украшенный в духе Восточных Наслаждений, они поняли, что попали в один из многочисленных мотелей города, о которых принято молчать, с шестью бесплатными порно-каналами по телевизору. Регулируемая под настроение подсветка. Стратегически расположенные зеркала. Коридорный, скользкий пожилой кореец в древней шляпе-таблетке, сообщил, что за пятнадцать долларов можно перебраться в более крутые Арабские Ночи, с джакузи и парилкой, а если им ещё что-то нужно, ну, скажем, хороший массаж, массаж глубоких тканей, массаж со счастливым концом, что угодно, ну, вы понимаете, то он и это может устроить. В номере две двуспальные кровати, чтобы удвоить действие, если хотите, сказал коридорный, после чего они захлопнули перед ним дверь. Нельзя так говорить с отцом и сыном, прибывшими в город с миссией. – Завтра же съедем, – сказал Кишот, – или как только дождь закончится. – Санчо подпрыгнул на кровати и посмотрел на своё отражение в наклонном зеркале сверху. – Нет! – возразил он. – Тут круто.

Ночь наполняли шум, удовольствие, боль и болезненное удовольствие. Санчо спал при этом довольно крепко, Кишот не так хорошо. Утром, после грозы, город блестел новыми обещаниями. Кишот, проснувшись после ночи, проведённой в метаниях между страхом и надеждой, увидел, что Санчо сидит в кровати и щёлкает пультом телевизора, просматривая предлагаемую порнографию. – Лучше всех женщины постарше, – сказал Санчо. – Но, возможно, я говорю так потому, что молод, и большинство женщин старше меня, а те, что моложе, вне закона.

Кишот понял, что, как в любой семье, пришла пора отцу поговорить с сыном про это. – Возможно, это в тебе от меня, – сказал он, – потому что когда я смотрел телевизор в твоём возрасте, все красивые женщины были старше меня. Спешу добавить, что тогда никаких порно-каналов не было. Но были Люсиль Болл и «Мечтая о Джинни». Первой полюбившейся мне женщиной примерно моего возраста стала Виктория Принсипал в роли Памелы Юинг в «Далласе». Теперь, увы, годы мои столь преклонные, что все леди старше меня, да и многие леди моего возраста, уже скончались. Поэтому моя последняя и величайшая любовь, мисс Сальма Р, значительно моложе. Давай найдём какую-нибудь забегаловку и съедим хороший нью-йоркский завтрак.

Санчо заскучал от порнографии (участники на экране тоже выглядели скучающими) и начал бесцельно переключать каналы. Внезапно он ахнул и вскочил на ноги. Его любимая женщина, прямо в «горячих новостях», говорила о последствиях убийств в Бьютифуле, Канзас, об их влиянии на общину, о желании общины, чтобы её воспринимали как нормальных американцев. Она упомянула историю Америки, что, очевидно, считалось обязательным при обсуждении вопросов иммиграции, и не забыла процитировать сонет Эммы Лазарус «Новый Колосс». Мать изгнанников, галочка. Я поднимаю светоч у золотой двери, галочка. Титры под говорящей головой называли её адвокатом, ходатаем по делам вдовы и семьи убитого американца индийского происхождения.

– Дай ноутбук, – попросил Санчо, после нескольких секунд лихорадочного поиска нацарапал что-то на клочке бумаги и торжествующе возвёл очи к небу, помахивая в воздухе добычей. – Я нашёл её, – сказал он. – Адрес конторы, электронную почту и телефон. – Потом сдулся и сел на кровати с несчастным видом. – Теперь я могу ей позвонить, – закончил он совсем не так уверенно, – хотя, вероятно, услышав мой голос, она просто повесит трубку.

Кишот приобнял сына за плечи. – Телевидение – это божество, приносящее дары, – сказал он. – Нынче оно сделало тебе большой подарок. Когда время придёт, ты сможешь использовать его правильно.

В кафетерии Санчо сидел и мрачно смотрел на горку блинчиков с кленовым сиропом. Кишот, жуя поджаренный сэндвич с сыром и беконом, решил, что пора продолжить разговор. – В пятой долине, – начал он, но Санчо в то утро было не до разговоров о долинах, и он нетерпеливо закатил глаза, – мы узнаём, что всё связано. Смотри: ты включил телевизор, чтобы смотреть непристойности, а в итоге получил важную информацию о своей девушке. Случайно, скажешь. А я скажу – не случайно. Ты нашёл её потому, что всё связано, этот канал с тем каналом, эта кнопка с той кнопкой, этот выбор с тем выбором.

Теперь, завладев вниманием Санчо, он пустился в подробные объяснения. – Когда-то, – начал он, – люди считали, что живут в отдельных ящичках, ящичках, в которых целиком содержатся их истории, и не было никакой необходимости сильно беспокоиться, что делают другие люди в своих ящичках, неважно, близко или далеко. Истории других людей не имели никакого отношения к нашим. Но потом мир стал меньше, ящички прижало друг к другу, они все открылись, и теперь, когда все ящички связаны со всеми другими ящичками, нам нужно понимать, что происходит во всех ящичках, где нас нет, иначе мы не поймём, почему в наших ящичках происходит то, что происходит. Всё связано.

Санчо продолжал есть, оставаясь ворчливо-циничным. – Ты хочешь сказать, что берцовая кость связана с тазовой костью, тазовая кость связана с позвоночником, бла-бла-бла, – сказал он. – Да про это наверняка и песня есть.

– Должен признаться, – сказал Кишот, – мне было непросто сделать то заявление, которое я сделал. Большую часть своей жизни я был, можно сказать, сам по себе, себе на уме, жил в тёплой компании друзей с телеэкрана, но практически без товарищей в жизни. Потом в город пришла любовь, и всё изменилось. Любовь привела в город меня, и вот я стою здесь, окружённый миллионом миллионов связей между этим и тем, между близким и далёким, между этим языком и тем языком, между всем, чем являются люди, и всем другим, чем они также являются, и я вижу, что Путь требует от меня заново войти в шумную толпу жизни, в её множественность, требует преодолеть её дисгармоничность и соединиться с её глубочайшими гармониями. После стольких лет это совсем не просто, и я должен попросить тебя о понимании. Точно так же, как ты должен мелкими шажками двигаться к своей Возлюбленной, так и я должен – боязливо, в высшей степени осторожно – делать пробные движения обратно к человеческому обществу. Входя в Нью-Йорк, я чувствую себя как католик, входящий в исповедальню. Многое, что долго оставалось несказанным, сейчас, по всей видимости, должно быть сказано. Я должен подбираться к цели медленно, кругами. Это может занять некоторое время.

– Что это за несказанное, которое должно быть сказано? – полюбопытствовал Санчо.

– Всему своё время, – ответил Кишот.

В последующие дни Кишот был задумчив и говорил довольно мало,  сидел в номере и смотрел телевизор, предоставив Санчо возможность гулять по улицам города в одиночестве. Он даже не пробовал стоять у дома мисс Сальмы Р или возле её офиса дробь студии в надежде хоть краешком глаза увидеть женщину, сердце которой решил завоевать. – Мне ещё многое нужно сделать, чтобы стать достойным хотя бы находиться в её присутствии, – говорил он Санчо, после чего, судя по всему, не делал ничего.

Санчо подходил к городу методично и каждый день ставил себе цель обойти новый квартал. Бывали моменты, когда и Кишот стряхивал привычное оцепенение и выходил наружу. Оказалось, что за время путешествия он успел составить программу действий, чтобы им с Санчо легче было войти в городскую жизнь: он добыл билеты на съёмки «50 централ», «Пирамиды», «Кухни», «Шоу доктора Оза» и «Доброе утро, Америка», и выбираясь в мир, который знал лучше всего, он был больше похож на самого себя.

Но разве ему не следовало оставить свои привязанности в четвёртой долине, как он это называл? Не идёт ли он на попятную? Не вызовет ли это новые задержки? Санчо было наплевать на долины, и он уже начал сильно подозревать, что их следует отнести к числу иллюзий Кишота, не имеющих никакого значения в реальном мире, так что неважно, будет он играть по собственным правилам или нет. Но когда же, недоумевал Санчо, старик сделает свой ход? И как?

– Прежде, чем двигаться дальше, мне надо кое-кого увидеть, – сказал Кишот за завтраком через неделю. – Пока мы с этим не разберёмся, ничто не станет возможным. Путь останется закрытым.

– Женщину? – спросил Санчо.

– Да.

– Знаю, это бывшая любовница, к которой ты по-прежнему неровно дышишь, но не знаешь, горит ли ещё огонь в ней, а у неё крутой нрав, и ты думаешь, что, пожалуй, вряд ли стоит затевать с ней снова, но чтобы успокоиться, тебе нужно её увидеть.

– Нет.

– Знаю, это бывшая любовница, которая обращалась с тобой дерьмово, но жаждет твоего прощения и, возможно, даже большего, возможно, она намекает, что хочет тебя вернуть, и пока ты её не увидишь, тебе не удастся прогнать её из своих мыслей.

– Нет.

– Знаю, это бывшая любовница, которая сейчас с кем-то другим, но постоянно шлёт тебе сообщения, что не удовлетворена. Возможно, она присылает тебе свои возбуждающие фотки, чтобы ты вернулся быстрее.

– Нет.

– Было бы удивительно, если бы ты в твоём-то возрасте понадобился всем этим женщинам, правда? Ты такой хочешь одну-единственную, а все они кружат вокруг тебя, словно вертолёты, ослепляющие тебя своими прожекторами. Я прав?

– Нет.

– Знаю, – сказал Санчо с внезапно наступившей ясностью. – Это Человек-Батут.

– Да, – сказал Кишот. Лицо его осталось бесстрастным, ничего не выражающим.

Санчо хлопнул в ладоши. – Я так и знал! – воскликнул он. – Знал с самого начала. Она единственная женщина, которая тебя любила, она разбила твоё сердце, и потому-то ты спасался бегством все эти годы, и теперь тебе нужно с ней увидеться, чтобы оставить старую любовь позади и полностью освободить своё сердце для новой любви.

– Нет.

– Тогда что? Если она не твоя старая подружка, то кто она? Твой зубной врач? Твой терапевт? Твой банковский консультант? Твой наркокурьер? Твой инспектор по УДО? Твой шахматный тренер? Твой исповедник?

– Она моя сестра, – сказал Кишот, – и много лет назад я поступил с ней дурно. Думаю, всё обстоит именно так.



Санчо обдумывает новое откровение.

Полагаю, я это знал. Я знал, что у него есть тайны в той части головы, куда мне не добраться. Но целая сестра! Это много. Он только что сказал очень много. Бог из машины, как тот театральный трюк у древних римлян, теперь я обнаружил на его складе латынь. Dea ex machina. Пуф! Вот моя сестра, о которой ты ничего не знал, говорит он мне, и она тут была всё время.

На самом деле сводная сестра. Отец снова женился, родил ребёнка, отец умер, мать – кто знает, что с ней стало. Я не знаю, а он или тоже не знает, или не говорит, или это всё ещё заперто глубоко внутри него, по-прежнему скрывается в том облаке, которое мне не удаётся сдуть. Насколько хорошо они друг друга знают? Не слишком хорошо, во всяком случае сейчас, они не встречались много лет, не созванивались, не писали ни сообщений, ни писем. Или писали? Что я знаю? да, видимо, почти ничего. Но когда-то они друг друга знали, иначе откуда это прозвище, которое мне кажется грубым. Батут – это же такая штука, на которой люди прыгают вверх-вниз, да? То есть, по сути, он зовёт её шлюхой.

Не слишком любезно.

Но нет, нет, говорит он мне, это песня, это значит, что она прыгает в Грейсленд – страну благодати. Это такой способ сказать, что она благословенна. Что ж, простите меня за непонимание. Я б и её простил за непонимание. Но вот он рассказывает мне про неё, и она кажется просто святой какой-то. Сделала кучу денег на Уолл-стрит, когда ей ещё тридцати не было, большую кучу, больше, чем горка блинчиков в соседнем кафетерии, если вы понимаете, о чём я: я имею в виду «огромную»... и в один прекрасный день заявила, мол, не такая жизнь мне нужна, вышла на волю, пройдя перед разъярённым быком, и никогда больше не работала на финансистов. Теперь она руководит собственной организацией, ориентированной на Индию, Пакистан и Бангладеш, создаёт вспомогательную систему микрокредитования совместно с Грамин-банком, организует всемирный фонд, выдающий небольшие займы женщинам Южной Азии, пытающимся открыть собственный бизнес – салоны красоты, сети питания, центры дневного ухода за детьми; а ещё сражается против секс-торговли, ведёт кампанию против сексуальных домогательств к индийским женщинам, в общем, понятно. Благородная, самоотверженная личность, посвятившая жизнь тому, чтобы сделать лучше другим. Такая хорошая женщина – своего рода батут. Люди подпрыгивают на ней и летят. А если упадут, снова подпрыгивают на ней и снова поднимаются. Она не пытается лететь сама, но раскидывается широко, и люди пользуются ей, чтобы взобраться так высоко, как только могут.

Всё это он мне рассказывает, и я говорю: ладно, отлично, но (а) что произошло между вами, и (б) какая она на самом деле? Я имею в виду, без нимба? Он сначала отвечает на второй вопрос, чтобы удержать моё внимание, вытягивает из себя ответ, раздражает жутко. Говорит, что не видел её очень давно, так что картинка в его мозгу наверняка сильно устарела. Он представляет её высокой, с распущенными, струящимися чёрными волосами, сверкающими глазами и вытянутым лицом, как у него. В его воспоминаниях она сердечная и смешная и сообразительная и обладает самым жутким темпераментом из всех знакомых ему женщин, да и мужчин, если уж на то пошло. Кроме того, в его воспоминаниях она совсем не столь продвинутая политически, как сейчас, она могла шутить про поляков, рассказывать про евреев анекдоты, которые позволяли себе только евреи, да и про чёрных шутила так, что если бы кто-то записывал её шуточки на айфон, это разрушило бы сейчас её карьеру, только тогда айфонов ни у кого не было; а уйдя с Уолл-стрит, где принято было так острить за стаканчиком, она изменилась, и теперь позволяет себе исключительно безобидные шутки, скажем, про барабанщиков. – Шутки про барабанщиков? – Как называют барабанщика, которого бросила подруга? Бездомный. Как называют безработного барабанщика? Ринго.

Ха, ха, ха.

Он явно побаивается звонить ей, боится вновь увидеть её, беловолосую, давным-давно без длинных локонов, обритую почти наголо. Он боится, что она захлопнет дверь перед его носом – «Нет, это прошлое», как Настасья Кински в одной из версий сценария «Париж, Техас», – но, возможно, ещё больше он боится обратного: что когда она увидит его, на её лице расцветёт долгая, медленная улыбка, улыбка, в которой она отказывала себе все эти годы, а потом она обнимет его, и расплачется, и погладит по щеке, и скажет: «Какими же мы были глупыми, потеряли друг друга почти на всю жизнь», и меня она тоже примет исключительно сердечно, и приготовит нам сказочный ужин, и они допоздна просидят, взявшись за руки, рассказывая друг другу свои истории, извиняясь друг перед другом, выражая свою братско-сестринскую любовь. А потом не пройдёт и двадцати четырёх часов, как он наступит на невидимую противопехотную мину, и из неё вылезет монстр, и она наорёт на него, оскорбит его, прикажет ему убираться и никогда более не осквернять своим присутствием её порог, и он рассыплется на кусочки в канаве возле её дома. Он боится её полусестринской полулюбви.

Она пережила рак, ему это известно, рак груди, лет десять назад, двойная мастэктомия, похоже, ей удалось справиться, у неё полная ремиссия. Он боится увидеть следы, оставленные жизнью на её лице, и боится, что она увидит отпечатки жизни на его лице. После смерти отца они ненадолго сблизились. Она звала его Улыбка-Смайл, он звал её Ч.Б. или Человек-Батут. Они разделяли интерес к хорошей кухне и ходили вместе ужинать. Но бывали стычки. После всей теплоты и смеха, бывало, он что-то скажет, она услышит в сказанном какую-то недомолвку, которой там и вовсе не было, слетит с катушек и начнёт орать. В общественных местах, да. Его это шокировало и заставляло отступить. Совместные ужины становились реже, а там и вовсе прекратились. И за одним из них он сделал непростительное.

Ты ударил её? спросил я. Да? Ударил её по лицу ладонью, и от уха по щеке потекла струйка крови, и она всю оставшуюся жизнь организовывала кампании против мужского насилия?

Нет.

Вспоминал он с трудом. Отдельную проблему составляла хронология. Некоторые части их истории были для него потеряны. Он обвинял её в том, что она надула его с наследством. Вот оно. После смерти отца она утверждала завещание у юристов, и он сказал ей, будто знает, что она забрала себе больше положенной доли. Он пошёл ещё дальше и обвинил её в подделке завещания. Он угрожал ей публичным разоблачением, пресс-конференцией. Чего он не мог объяснить из-за провалов в памяти, напоминавших разрывы во вселенной, области несуществования посреди существования, так это того, почему он это сделал; а он ведь это сделал, ему казалось, что он вспомнил это столько лет спустя. Она ответила угрозой на угрозу, прислав адвокатское письмо: он может не сомневаться, она сделает абсолютно всё, что в её силах, чтобы защитить своё доброе имя. Она отметила, что он расписался на отцовском завещании, а в общем доступе имеются и другие юридические документы, подтверждающие его согласие с волей отца. Его обвинение – вопиющая клевета, и если он его обнародует, она засудит его до последнего пенни. Письмо должно было запугать его и заставить заткнуться, и это удалось. Они прекратили общаться, а годы шли, и оба они проходили через множество изменений: её святость, его растущая изоляция, её публичный образ, его личное соскальзывание к тому, чем он стал, что я предпочитаю пока не облекать в слова.

Но вау, сказал я ему. Наследство? У тебя правда есть наследство?

Да.

Всё это время у тебя была – что – куча денег в банке?

Какие-то деньги, да.

А мы всё равно теснимся в одной комнатке в мотеле «Блю Йоркер»? Вот ведь дерьмо какое.

Вот наш разговор. Он в миллионный раз говорит мне, что проходит через те самые долины очищения, чтобы «стать достойным любви Возлюбленной», и что излишества и вещизм противоположны Пути. А я говорю: и что ж, по-твоему, это излишество, если я прошу всего лишь отдельную сраную комнату?

Он говорит: не употребляй подобные выражения в разговорах со мной. Так что теперь и у нас с ним отношения испорчены.

И вот тут мне нужна помощь. Существует ли непростительное? Непростительные действия, непростительные слова, непростительное поведение? Как новенький, я наделён перепадами настроения и, пожалуй, ребячливостью, но могу ли я сказать что-то, что он, «папа», не сможет простить? Или вот девушка, о которой я мечтаю. Совершил ли я уже непростительное по отношению к ней, постучавшись, когда она была в трауре? Может, уже слишком поздно, и лет через тридцать-сорок мы, может, где-нибудь столкнёмся, и она скажет: знаешь, ты мне нравился, и если б только ты не сделал этого, возможно, у нас могло бы что-то получиться, но ты это сделал, и я не смогла простить. Я смотрю, как Папу К переполняет неуверенность, звонить ли сестре, как он пялится на телефон, не набирая номер, пытаясь решить, может, сначала написать, или наоборот, просто появиться у её двери и упасть на колени и умолять о прощении. Не понимаю. Полжизни или даже больше вдали от своей плоти и крови – из-за чего? Из-за нескольких плохих слов, которые даже не привели к плохим последствиям? Так ведь нельзя, да?

Допустим, Бог есть. И что же, этот Бог не способен прощать? И если мы должны стараться быть подобными ему, как нам указывают, то мы тоже не должны прощать?



Кишот, не привыкший к тесному человеческому общению, но убеждённый, что пока не увидится с сестрой, не будет готов к встрече с Возлюбленной, делал то, что делал всегда в минуты смятения или кризиса. Он сидел в своём номере и смотрел телевизор. Изображения на экране успокаивали его и утешали, они казались такими настоящими, каким никогда не казался город Нью-Йорк. Город всегда представлялся ему хаотичным, бесформенным, перенаселённым, грубым, лишённым основной линии повествования. Комедии положений, мыльные оперы, реалити-шоу на экране резко контрастировали с сумятицей за стенами мотеля «Блю Йоркер». Они двигались словно по рельсам со своими отточенными приёмами, поворотами сюжета и открытыми концовками, и приходили к успешному завершению. Именно этого Кишот и хотел от жизни – стройности и однозначных выводов. Чем же ещё является его квест, если не попыткой извлечь из мира скрытый смысл и, сделав это, заслужить себе счастливый конец, о котором он так страстно мечтал? На новостные и информационные каналы он тратил не так много времени, но даже просто пролистывая их, видел, что они тоже пытаются наделить смыслом водоворот событий, и это успокаивало. Пара спокойных дней в утешительном мраке столичного выпуска «Закон и порядок: Специальный корпус» (от которого он не смог отказаться; никто не совершенен) помогут ему войти в нью-йоркский ритм и дадут силы сделать то, что он должен. Он сунул Санчо в карман несколько двадцатидолларовых бумажек и отправил гулять по улицам одного. – Уже не так тепло, – сказал он сыну. – На. Возьми моё пальто.

Только юноша ушёл, Кишот принялся переключать каналы. На этот раз вместо привычных программ его внимание привлекло интервью со знаменитым американским учёным, предпринимателем и миллиардером индийского происхождения Ивелом Сентом. Само имя Ивел Сент было изобретением, возможно происходившим, предположил Кишот, от «Аввал Сант» или чего-то подобного, более напоминающего индийское звучание. Этот заново изобретённый человек с прилизанными волосами, щуплый и невыспавшийся, казался кинозвездой Болливуда, переходящей из симпатичной юности в слегка потёртый средний возраст, а говорил быстро, резко и отрывисто, словно накачанный метедрином, беззастенчиво используя смесь сложного современного словаря высоких технологий и жаргона современной антиутопии, словно заявляя: мне плевать, понимаете вы меня или нет, но если мне требуется ваше внимание, я знаю, как его привлечь. «Ивел», возможно, появилось от великого трюкача Книвела, а «Сент» – просто деньги, цент, и это значение его имени бросалось всем в глаза. Хотя звучание имени распространяло другой аромат. Ивел Сент, дурной запах. Для некоторых он был именно этим, неприятной капиталистической вонючкой, занимающейся саморекламой, но другим, особенно молодёжи, казался чуть ли не пророком, и вот он на телевидении, выступает в роли пророка, заодно подтверждая мнение считающих его самовлюблённой пустышкой и засранцем.

Сегодня он говорил не более не менее как о конце света, о растущей нестабильности континуума или гештальта, которая, заявил он, если тенденция не изменится, приведёт к тому, что всё пространство-время рассыплется в прах. Он намерен, сказал он, двигать науку вперёд, чтобы в нужный момент подкрепить данное утверждение. В данный момент он может сказать только, что его весьма тревожное утверждение поддерживает команда астрофизиков, работающих в ведущих университетах, среди которых несколько нобелевских лауреатов. Свидетельств дезинтеграции пока немного, но она происходит. Предстоит большая работа по установлению причин, масштабов и вероятного темпа роста Нестабильности. Но в её существовании у него нет ни малейшего сомнения. Вопрос в том, собирается ли человечество принять это, лёжа на боку, и безропотно отправиться в небытие, или мы всё-таки хотим и попробуем что-то с этим сделать?

Кишот подумал: Этот человек сам напоминает некогда прекрасное существо, начинающее истрёпываться по краям.

От эсхатологии Ивел Сент плавно перешёл к презентации. Он с командой работает над восхитительным проектом, который он назвал БЗИК – «Ближайшая Земля: инженерная колонизация». Концепцию параллельных пространственно-временных континуумов, параллельных вселенных и, следовательно, параллельных Земель серьёзные физики уже не оспаривают. Вопрос только в том, где они, и как нам попасть отсюда туда? Если наша вселенная рассыплется в космическую крошку, не сможем ли мы спастись на космических кораблях нового типа, способных перепрыгнуть в альтернативную, пока ещё стабильную вселенную? Вот! – сказал он, переходя на восклицания, каждое из которых сопровождалось тыканьем указующего перста, – Моя! Мечта! Новый! Дом! Для! Человечества!

Выступление Ивела Сента взбудоражило Кишота. Разве сам он в недавнем письме Возлюбленной не предсказывал конец всего сущего? Его вдохновляла любовь, любовь как идеальная кульминация и тем самым завершение всего, и, возможно, Ивел Сент и его команда гениев ощутили, как он, Кишот, приближается к своей цели, и вселенная в ответ ему готовит прощальные ритуалы! Наука подтверждала то, что любовь помогла ему понять интуитивно.

Это круто. Это надо обмозговать. Он выключил телевизор. Что-то ещё скреблось в его разрушенной памяти, что-то про этого человека, Ивела Сента. Может, они встречались?



В тот день он сел за черновые наброски письма к сестре.



«Дорогая Ч.Б. [начиналась первая попытка],

Пишет тебе, после столь долгого молчания, твой братец с ветром в голове, в надежде, что кровь окажется гуще воздуха, и мы сможем снова встретиться и ощутить любовь. Сократа, кстати, тоже считали обладателем ветра в голове. В пьесе Аристофана «Облака» Сократ плавает над головами в корзине воздушного шара, поднимаясь ввысь ради того, чтобы сделать мысли возвышенными. На первый взгляд это означает, что его мудрость не опирается ногами на землю. С другой стороны, только с башни из слоновой кости (или из корзины) Сократ способен увидеть Землю в перспективе. Голова в облаках заземляет его. Я не сравниваю себя с великим философом, просто хочу сказать, что и я был ветреным. Я тоже пытался сделать мысли возвышенными».



Нет, какое-то сплошное тщеславие и самолюбование. Он остановился, скомкал этот абсурд и отшвырнул в сторону. Попробовал заново:



«Дорогая Ч.Б.,

В юности, довольно долгое время, моей любимой книгой был «Дзен и искусство ухода за мотоциклом» Р. Пёрсига. (Я бы хотел, чтоб по «Дзену...» сняли небольшой драматический сериал, но это так, к слову.) Теперь, когда я сам пустился в путешествие по Америке по направлению к тебе – да! очень надеюсь, что всё будет не напрасно! – и в сопровождении своего сына – да! вот ещё о чём нужно рассказать тебе, когда встретимся! – мне снова приходит в голову мистер Р. Пёрсиг, а через него и мистер А. Эйнштейн, которого он цитирует следующим образом: «Человек старается создать самую удобную для себя, упрощённую и понятную картину мира. Потом он пытается в определённой степени заместить собственным космосом воспринимаемый мир, и таким образом преодолеть его... Он превращает свой космос и его построение в стержень своей эмоциональной жизни в попытке найти свой путь к миру и покою, которых не в состоянии обрести в ограниченном круговороте личного опыта... Высшая цель – дойти до простейших законов вселенной, из которых космос можно построить простой дедукцией. Логического пути к этим законам не существует; их можно постичь только интуицией, основанной на проживании и понимании опыта...» Должен признать, что мой личный космос уже не приносит мне ни покоя, ни мира, но я мечтаю о них, я мечтаю о гармонии со всем многообразным миром, и я понял – так поздно! – но надеюсь и молюсь, не слишком поздно! – что мира, о котором мечтаю, я могу достичь только через мир с тобой. Я начинаю понимать, что связано всё, включая нас».



Это он тоже скомкал и выбросил. Ну что он за тупица! Какое отношение имеет Эйнштейн ко всему происходящему между ним и Батутом? Почему он не может говорить просто, от сердца, не заворачивая свою просьбу в столь высоколобую обёртку? Он сделал третью попытку:



«Дорогая Ч.Б.,

Тебя может позабавить тот факт, что на старости лет я сделался искателем мудрости, и более чем мудрости, любви,»



...начал он, но остановился и вскочил, поскольку в номер ввалился Санчо, лицо в крови, одежда изорвана, сильно избитый.



Гуляя по городу в кашемировом пальто отца, Санчо вспомнил белую леди с озера Капоте, необычное кожаное колье, которое она носила на шее, с латунной пряжкой сбоку, и что-то похожее на короткий обрывок поводка. Он подумал тогда, что это словно собачий ошейник, никак не похожий на модные украшения, какие могла бы носить подобная леди. Тогда он прогнал такие мысли из головы. Возможно, из-за спешки и желания скорее покинуть лагерь в обстановке нарастающего напряжения он просто ошибся.

Теперь, однако, он начал понимать, что никакой ошибки не было. Или давайте сформулируем иначе: он начал понимать, что видит то, чего другие увидеть не могут. Однажды на Десятой авеню, кварталов через десять вниз от мотеля «Блю Йоркер», он увидел пьяную женщину, наступившую на радугу. Произошло всё перед лавкой, торговавшей хрусталём и благовониями. Луч света из магазина прошёл через висевшую на витрине призму и внезапно нарисовал на тротуаре спектр. Пьяная, крупная женщина, вся в чёрном, без нескольких зубов, пыталась растоптать радугу и при этом непрестанно ругалась, изливая поток, целую пургу, гомофобной брани. Ладно, это могло и не быть видением, но потом свет изменился, может, кто-то передвинул лампу в лавке, и радуга исчезла, но исчезла и женщина! Словно одна породила другую. Радуга породила ненависть. Да, подумал он. Вот ведь говно какое. В другой раз на Мэдисон-авеню, в районе магазинов одежды, он увидел три фигуры, одетые во все белое, с белыми заострёнными колпаками. Это было невозможно. Это же Нью-Йорк. Ку-клукс-клана тут в принципе быть не может, уж не говоря о том, чтобы расхаживать в колпаках по Мэдисону. Он перешёл авеню, чтобы посмотреть поближе, но обзор ему ненадолго загородила хорошо одетая толпа, а когда прошла, тех уже не было. Безумие, подумал Санчо. Это породило в нём какой-то онтологический ужас. Бывали дни – да почти каждый день, честно говоря, – когда его снова начинал мучить вопрос о собственной реальности. Его появление среди живых было столь исключительным, его переход от статуса придаточного предложения в длинной фразе, которой являлся Кишот, к самостоятельному существованию до сих пор казался настолько невероятным, что его мучили кошмарные сны о том, как всё рушится, о том, как он сам мерцает, словно неустойчивая телевизионная картинка, после чего распадается и исчезает; короче, о смерти. Появление этих образов – он избегал слова «видения», усиливавшего его ощущение собственной нереальности, – и их нарастающая частота тревожили. Кишоту он о виденном не говорил. Кое-что лучше держать при себе.

И вот, идя по парку в сумерках и пиная опавшие листья, – не лучшая идея, признал он позже, – он увидел идущую к нему группу из трёх мужчин среднего возраста в костюмах, белых мужчин, с портфелями, самых обычных и никоим образом не угрожающих… вот только на шеях у них были такие же ошейники, как у белой леди с озера Капоте, те же пряжки, обрывки поводков той же длины. Кто эти люди в собачьих ошейниках? Он что, случайно столкнулся с какой-то общенациональной сектой?

– Ты на нас пялишься. Почему ты на нас пялишься? – Мужчины остановились перед Санчо, загородив ему дорогу.

Санчо ответил спокойно. – Нет, сэр, не пялюсь. Просто гуляю. Иду вон туда, – показал он рукой.

– Он точно пялился, – сказал второй мужчина. – Очень невежливо. Но эти люди, они же не знают хороших манер.

– Они сюда приезжают, а мы оплачиваем их медицинскую страховку, – сказал третий.

– Нас волнует безопасность наших женщин, – сказал первый.

– Мы не знаем, когда кто-то из них озвереет и нападёт на всё, что нам дорого. Мы знаем, что они поклоняются чужим богам, – сказал второй.

– Отвечай, – сказал третий. – Почему ты вообще на нас смотришь? Этого делать не следует. Ты не должен был этого делать.

Невозможно, подумал Санчо. Эти трое никак не похожи на головорезов. Эти люди не могут быть опасны. Они серые, безвредные, скучные. Он глубоко вдохнул и заговорил.

– Моё внимание привлекли ваши нашейные украшения, – сказал он. Ошибка, понял он тут же, увидев, как резко изменился язык их тел. Почти синхронно они поставили портфели на землю. Один из них начал снимать пиджак.

– Наши нашейные украшения, – сказал первый мужчина.

– Простите меня, – сказал Санчо. – Я понимаю, пялиться невежливо. Я не хотел. Но я такие уже видел.

– Он уже видел наши нашейные украшения, – сказал второй мужчина. – Вы слышите этого мальчика? Он просто что-то. Он нереальный.

– Мы не носим никаких нашейных украшений, – сказал третий. – Слишком жарко, мать твою, для нашейных украшений. О каких нашейных украшениях он говорит?

– Я не знаю, – сказал первый. – Я спрошу. О каких, тля, нашейных украшениях ты говоришь, мальчик?

Санчо был изумлён, а теперь ещё и напуган, и в страхе и изумлении показал рукой. – Ошейники, – сказал он, – с оборванными поводками.

– Потрясающе, – сказал второй мужчина. – Он сравнивает нас с собаками.

– Он думает, что мы и есть собаки, – сказал третий, – собаки, сорвавшиеся с поводков.

– Дикие, опасные псы, спущенные с привязи, – сказал первый.

– Псы с пеной у рта, – сказал второй. – Остерегайся псов, верно я говорю?

– Остерегайся грёбаных псов, – хором сказали первый и третий.

– Поскольку мы спущены с привязи, мать твою, – сказал второй мужчина.

Санчо понял, что абсолютно всё сделал неправильно. Он пялился, когда не надо было пялиться. Он заговорил, когда не надо было говорить. Хуже всего, он не убежал, когда надо было убежать. А теперь они окружили его, и бежать некуда.

А мораль сей басни такова, подумал он, когда посыпались тычки и удары, никогда нельзя недооценивать серых, скучных белых мужчин среднего возраста в костюмах, никогда, ни в коем случае.

Они запросто могли убить его, но не убили. Может, он того не стоил. Может, потому, что он ненастоящий. Может, потому, что они до последнего времени были приручёнными, подконтрольными, и это состояние свободы от цепи, что бы его ни вызвало, было для них внове. Может, они только начинали привыкать к своей силе. Как бы то ни было, они оставили его на земле, избитого, но живого; подхватили портфели, надели пиджаки и ушли в закат. – Чимаатс! – крикнул он им вслед. – Хаджвас! – Но голос его был слишком слаб, и они его не услышали. Возможно, к лучшему.



Родительские обязанности пробудили Кишота, по крайней мере частично, от грёз, в которых он провёл большую часть жизни. Он мотался между мотелем «Блю Йоркер», ближайшими аптеками и закусочными, чтобы раздобыть горячий суп, курицу, чизбургеры, мази, анальгетики и бинты, и пропустил из-за этого несколько эпизодов «Настоящих домохозяек Атланты», несмотря на страстный интерес к весьма пухлым губкам Ким Золсиак и к увольнению – ожидаемому! ожидаемому увольнению! – Кени Мур в качестве предостережения остальным членам съёмочной группы, чтобы получше хранили тайны. Санчо повезло. Тело его покрывал чёрно-синий архипелаг, но, кажется, обошлось без сломанных костей и серьёзных внутренних повреждений. Кашемировое пальто хоть и вываляно в грязи, но тоже выжило. Всё, что требовалось мальчику, это отдых, сочувствие, обезболивающее и чизбургеры.

В багажнике «шеви круза» лежал чемоданчик с остатками образцов опиоидов, которые Кишот развозил, работая на СПИ. В первые дни он понемногу давал их Санчо, но был очень осторожен с дозами. А запечатанный контейнер на дне сумки, содержавший сублингвальный спрей фентанил InSmile(TM), он оставил на месте нераспечатанным. Санчо восстанавливался быстро, как свойственно молодым, но оставался мрачен.

В дни выздоровления Санчо, когда они много времени проводили вместе в затемнённом номере, слушали проникающие сквозь стены звуки сексуального удовольствия и, чтобы заглушить их, прибавляли звук при просмотре (не порнографического) телевидения, пока персонал не заявил им, что соседи жалуются, мол, громкие голоса звёзд реалити-шоу с канала «Браво» сбивают их, так сказать, с такта... в эти напряжённые дни они разговаривали немного, разве что Санчо просил о чём-то, а Кишот делал всё, чтобы удовлетворить потребность сына. Оба были погружены в свои мысли.

Санчо думал только о побеге. «Заберите меня отсюда. Мне плевать, что он мой отец, что любит меня, что будет в отчаянии и т.д., мне нужно действовать самому. Когда мы были в пути, я думал, что смогу предать его, уведя его возлюбленную Сальму. Теперь это неважно. Единственное предательство, которое мне нужно – свобода». Вслух он этого не говорил, но в нём всё бурлило, как жаркое на огне.

Кишот, по контрасту, занялся самобичеванием. Травмы Санчо погрузили старика в глубокие сомнения, он ставил под вопрос всё – и как он жил, и даже правомерно ли жаждал сына, что и привело к появлению Санчо. Он очень долго был практически бездомным, жил в собственном автомобиле с пит-стопами в дешёвых мотелях... и вот такому человеку тащить в этот мир ребёнка? Он чувствовал, что должен извиниться перед Санчо, но знал, что если извинится, тот поймёт это неправильно, решит, что отец хотел бы, чтобы сын вообще не рождался.

Вот так, пока отец заботился о сыне, а сын принимал ухаживания отца, они всё отдалялись друг от друга, а великий квест, в который отправился Кишот, казалось, таял где-то вдалеке. Но однажды посреди ночи, разбуженный вскрикиваниями совокупляющихся соседей, Кишот обрёл полную ясность. Хватит с них мотелей с оргазмами! Его первейший и единственный долг – обеспечить лучшую жизнь своему ребёнку. Он пойдёт к сестре, устранит этот разлад, и вдвоём они смогут обеспечить Санчо необходимую семейную обстановку. Вот так всё связано. Только так можно достичь гармонии и мира пятой долины. И да, возможно, когда это будет сделано, станет виден Путь к Возлюбленной. Он не может стать достойным Возлюбленной – как он мог? как он мог не видеть, что нелепо даже думать, что может? – пока не докажет свою способность правильно поступать с собственными родными.

Он позвонил ей. Он даже не знал, не изменился ли её номер, но позвонил по единственному, который у него был, и она ответила. В горле у него застрял ком, и какое-то время он не мог произнести ни звука.

– Кто это? – раздался голос сестры.

Он не раскрывал рта.

– Я вешаю трубку, – произнёс голос сестры.

– Ч.Б.? – сказал он дрожащим голосом.

Теперь замолчала она. Наконец: – Улыбка-Смайл? Это правда ты?

– Да, – ответил он. – То, что от меня осталось.

– Где ты? – спросила она. – Ты в городе?

– Я в клоповнике рядом с тоннелем Линкольна. С моим сыном.

– Твоим сыном. О, боже. Сколько времени прошло.

– Прости, – сказал он. – За всё. Просто прости.

– Приходи немедленно. Можешь прямо сейчас? И приводи своего, своего. Своего сына.

Когда он повесил трубку, Санчо спросил: – И это всё? Всё, что было нужно? Вам обоим всю жизнь не хватало друг друга, а без этого было так легко обойтись? Правда? Это всё, что тебе пришлось сказать?

– Похоже, так, – сказал он.

– Вау, – сказал Санчо. – Охренеть.



Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
—
Автор, известный как Сэм Дюшам, встречает незваного незнакомца



Брат, он же Автор, потерял связь с единственным сыном несколько лет назад. Юноша, длинный, тощий, яйцеголовый, очкастый, никогда не казался потенциальным беглецом, но бросив колледж, который назвал «хуже, чем бесполезным», добавив «В жизни никому не надо будет, чтобы я писал сочинения», начал вести себя странно: запирал дверь в свою комнату, пропадал дни и ночи напролёт в ноутбуке, слушая музыкальные видео, играя в шахматы онлайн, смотря порнографию, кто там его знает. Сын жил со своей матерью-американкой, Бывшей Женой (вот ещё одна история, которую Брат не собирался переживать заново, ещё одна история, о новых главах которой он не знал ничего), в высоких, до крови из носа, широтах Верхнего Ист-Сайда. Она была счастлива в новом браке, факт, и вот ещё один факт, он сам познакомил её с её китайско-американским мужем, который сначала был другом Брата, но уже перестал быть другом, и это тоже факт, и новый китайско-американский муж богат и успешен и вообще большая шишка в городе, и это тоже кое-что. У Сына развилась тяжёлая форма разделённой лояльности. Глядя, как у настоящего отца дела идут, прямо скажем, не очень, тогда как приёмный отец может позволить себе роскошные авто и владеет конным заводом к северу от города, юноша чувствовал стыд, а от стыда до гнева шаг короткий. Так что Сын обозлился и на Брата, и на Бывшую Жену, и скрылся от обоих в свой тайный мир.

Брат не знал ни друзей Сына, ни куда он отправился, уйдя из дома матери, и она, очевидно, тоже не знала, так что, когда он исчез (с ноутбуком, планшетом и телефоном), и об этом известили полицию, никто из родителей не мог дать сыскарям ни единой наводки. Следующие несколько недель он много виделся с Бывшей Женой, они сидели в унылых кафе и ждали звонка с сообщением, мол, мы нашли тело. Но звонка всё не было. Офицер, руководивший поисками, захотел увидеть их вместе, так что Брату пришлось отправиться в роскошные апартаменты Бывшей Жены в высоких, до крови из носа, широтах. Приёмный отец милостиво отсутствовал, но все его богатства были на месте, дорогое искусство довольно дурного вкуса, много современных китайцев по понятным причинам, у него проблемы с самоидентификацией, подумал Брат, и он думает, что может решить их, платя втридорога за эту пекинскую хрень и развешивая идентичность в рамках по стенам. Недобрая мысль. Он взял её обратно. Нет, не взял. Ладно, неважно. Вот перед ними офицер, руководивший поисками, и говорит он не то, чего оба так боялись.

Они нашли Сына. Он жив. Он в порядке. Он не пьяница, не наркоман, не похищен, не вступил в секту. Короче, он в безопасности. Он всё ещё в стране, не за границей. Но он не хочет ни приходить домой, ни видеть родителей, ни вступать с ними с контакт. Он выбросил старый сотовый телефон и предпочёл бы не давать им свой новый номер. Так он решил, тщательного взвесив все обстоятельства. Он теперь взрослый, ему есть где жить, у него есть работа, у него какие-то деньги в банке (не в том банке, который знаком им). Он хочет, чтобы они это знали, и просит их понять его, хотя знает, что это будет трудно. Возможно, в будущем в какой-то момент он свяжется с одним из них или с обоими и захочет восстановить отношения, но в настоящее время он делает то, что считает нужным для себя.

Последовала обычная родительская какофония, требования дополнительной информации, рыдания и прочее, но даже слушая весь этот обычный шум, исходящий от него самого и от Бывшей Жены, Брат понимал, что не удивлён. Люди от него уходят. Они делали это всегда. Если Сын решил сейчас уйти из семьи, он стал всего лишь очередным, возможно, последним в длинном ряду потерь: друзья, любовницы и Жена (ныне Бывшая Жена). Решив, что минимально приличную продолжительность истерики можно считать достигнутой, он встал, поблагодарил офицера за доброту, с которой тот сообщил им эти жёсткие новости, извинился и ушёл. На новой станции метро огромные мозаичные художники и музыканты – Кара Уокер, Филип Гласс, Сесили Браун, Лу Рид, Чак Клоуз – смотрели на него со стен, судили и объявляли недостойным. Он никогда не станет образцом. Теперь ему закрыт доступ даже в когорту хороших отцов. Плохой писатель, плохой отец. Два страйка. Он спустился под землю и сел на старый поезд в центр.

Итак, теперь Санчо. Брат не ожидал, что на его страницах появится воображаемый ребёнок, но Санчо появился и настаивал на праве остаться. Собственный Сын Брата дематериализовался и прекратил существовать, по крайней мере, для родителей, по собственной воле. Кишот, напротив, заставил сына появиться силой своего желания и благодаря доброте звёзд. Если бы я мог заставить Сына появиться вновь, молясь метеорным потокам, подумал Брат, я бы бегал за всеми метеорными потоками Америки. Но потребовалось бы и присутствие Бывшей Жены, она ведь и тогда присутствовала.

Он начал понимать, что делает, начал замечать, какой материал его подсознание, преобразовав, расплёскивает по страницам. «Человек-Батут»? Серьёзно? Если Сестра когда-то прочтёт то, что он сейчас пишет, ей это, вероятно, не понравится. Возможно, её встревожит и то, что финансовые претензии Кишота к Батуту эхом повторяли его собственные обвинения в её адрес. А это сладенькое примирение Кишота и Ч.Б. по телефону, «всё, что было нужно?», как недоверчиво спросил Кишота Санчо. Ох, если бы, подумал Брат. Я тут на стороне Санчо. Настоящая жизнь не так проста. Но он понял, почему на бумаге вышло именно так. Как и сам Санчо, прощение Ч.Б. родилось из нужды, из её собственной потребности, равно как и Кишотовой.

Сальма – сплошной вымысел. Наступило время, когда в его жизни остались только придуманные им самим женщины. О, да, признай, как у Кишота, иногда женщины, увиденные на экране – в его случае чаще в фильмах, чем по телевизору, или на одном из стрим-каналов. Женщины-фантазии. До настоящих ему, похоже, уже не дотянуться. А доктор Смайл? Что ж, Брат как писатель всегда изучал предмет, о котором писал. К сожалению, в реальной жизни множество кандидатов способны занять место врача-негодяя. И выписать за него рецепты, да.

Если вы считаете, что рассказываемая им странная история, в отличие от всех рассказанных им ранее историй, глубоко коренится в его личных потребностях и боли, то да, это он готов признать. Но старый глупец? Он отвергал мысль, что Кишот не кто иной, как Автор в картонном шлеме на голове и с ржавым прадедовским мечом в руке. Кишот – некто, придуманный им с намёком (ладно, более чем с намёком) на великого испанца, придумавшего его первым. Да: его создание и он сам примерно одного возраста, у них почти одинаковые корни, вырванные из земли корни, не просто в одном городе, но в одном квартале, и жизни их родителей параллельны друг другу, так что он, Брат, порой с трудом вспоминает, где его история, а где история Кишота. Их семьи в его мыслях часто сливаются. И всё же он настаивал: нет, он не я, я придумал его, чтобы рассказать сказку, которую намерен рассказать. Брат – давайте проясним – довольно мало смотрел телевизор. Он принадлежал к последнему поколению кино. По телевизору он смотрел новости (как можно меньше, в последнее время они стали невыносимыми), во время бейсбольного сезона следил за матчами «Янкиз», а иногда, когда хватало сил засидеться допоздна, посматривал ночные комедийные шоу. Вот практически и всё. Телевидение разрушило умственные способности Америки точь-в-точь, как умственные способности Кишота. Он не даст ему разрушить ещё и его мозг.

Итак, нет, настаивал он, не я. Однако: если он так уверен в существовании границы между персонажем и Автором, почему вечно боится, что его шпионские романы привлекли внимание настоящих шпионов, что теперь шпионят за ним? Почему видит тени в тени, крадущиеся за ним тенью? Какой-то иррациональный страх (но страх вообще иррационален). Он никогда не знал и не разглашал ни одной официальной тайны, напомнил он себе. Он не играет в эту игру. Думать по-другому – тщеславие. Его паранойя – разновидность нарциссизма. Её нужно отпустить, особенно сейчас, когда его поглотила самая странная из его историй, которая по каким-то причинам заставляет его счастливо улыбаться экрану компьютера, позволяя не думать о том, чтобы бросить выбранную профессию. Порой рассказываемая история мудрее рассказчика. Он узнавал, например, что как реальный сын может стать нереальным, так и воображаемый ребёнок может стать настоящим, тогда как, двигаясь в противоположном направлении, реальная страна может превратиться в реально выглядящую нереальность.

Он начал собирать в себе остатки храбрости и планировать поездку в Лондон. Возможно, попытка примирения сработает у него так же, как сработала у Кишота. Оливковую ветвь охотно примут, и они вновь обретут друг друга. Конечно, ответил ему более циничный внутренний голос, и рак за горой свистнет. Но он обнаружил в себе остатки оптимизма. Отлично, подумал он, значит, Лондон. Давненько я не пересекал океан. Придётся купить новый чемодан. Надо поспрашивать, какой авиакомпанией лучше лететь.

Так текли более-менее радостные мысли Брата, возвращавшегося в квартиру в Кипс-Бее с вечерней прогулки по Второй авеню с шестью банками «короны-лайт» в бумажном пакете и мечтавшего, как бывало, о переезде в Трайбеку, возможно, в переоборудованный лофт столетнего здания «Гулд Индастриз», бывшей типографии и фабрики металлических мочалок, что стояло на углу Гринвич и Бич со всей надменностью двойного богатства: в его стенах история прошлого промышленного успеха соединялась с великолепием настоящего (двадцать с лишним тысяч долларов за квадратный метр), настоящая резиденция-мечта. Попадая в Трайбеку, он всегда старался пройти рядом с «Гулдом», пусть и ощущал себя при этом жалким бедняком.

Оставив фантазии, он повернул ключ в замке, и в затемнённой квартире его приветствовал светящийся экран Мака (который он оставлял в сонном режиме со скринсейвером), защищённого паролем, но каким-то образом включённого. В свете взломанного монитора он разглядел сидящего в офисном кресле возле компьютерного столика крупного японо-американского джентльмена, где-то метр девяносто, метр девяносто пять, прикинул Брат, а вес, интересно? Сто двадцать? Японо-американский джентльмен был одет в дорогой тёмно-синий шёлковый костюм с голубым нагрудным платком, плотную белую рубашку, красный галстук «гермес», на котором маленькая золотая кошка гонялась за ещё более мелкой золотой мышкой, а на левом лацкане красовался маленький значок с большой государственной печатью Соединённых Штатов. Надпись на значке была слишком мелкой, чтобы прочитать. На его коленях спокойно лежал мощный револьвер, показавшийся Брату (которому приходилось быть в курсе из-за особенностей литературного жанра, на котором он до недавнего времени специализировался) похожим на глок-22 четвёртого поколения. Не считая присутствия упомянутого джентльмена, помещение выглядело нетронутым. Никаких следов того, что какое-то из проникновений – в квартиру или в компьютер – было насильственным.

– Прошу извинить, что потревожил Вас, сэр, – произнёс японо-американский джентльмен. – Позвольте заверить, что не имею в отношении Вас никаких недобрых намерений.

Когда параноидные фантазии становятся явью, это тревожит. За несколько секунд внутренняя жизнь Брата совершила ряд головокружительных переворотов. Его сейчас изобьют дробь убьют дробь ограбят или изобьют и затем убьют. Глок – плохой знак. Он впился взглядом в значок на лацкане. Он тонул, и значок оставался последней надеждой на спасательный круг.

– Вы из какого агентства? – наконец выдавил он из себя голосом, отдалённо напоминавшим нормальный.

– Если хотите, сэр, могу показать Вам удостоверение, – ответил тот. – Но, право слово, мне кажется, такому Автору, как Вы, совершенно излишне диктовать по буквам название агентства.

– Оружие, – сказал Брат. – Зачем оружие?

– Вы знаете, как бывает, сэр, – вежливо ответил посетитель. – Человек входит в собственный дом, видит в собственном кресле силуэт незнакомца, в порядке самообороны выхватывает собственное личное оружие и открывает огонь. Вполне вероятный сценарий. Это Америка, сэр. Я хотел лишь предотвратить необязательное расставание с жизнью, в том числе с моей собственной жизнью, сэр, да.

Брат поставил на пол пакет с упаковкой пива. – Мне будет гораздо спокойнее, если Вы отложите оружие, – сказал он. Он пытался не потерять сознание, а кишки доставляли беспокойство.

Незваный гость выполнил просьбу, встал и протянул руку. – Лэнс Макиока, – представился японо-американский джентльмен. – Мы однажды мельком виделись, хотя я совершенно уверен, что Вы нашу встречу не помните.

– Уверен, мы раньше не встречались, – сказал Брат.

– Сэр, Вы подписывали книги в книжном магазине на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе, – сказал Лэнс Макиока. – Я тогда работал на президента Рейгана после окончания его срока и спросил, не будете ли Вы так любезны подписать книгу для президента. Помнится, Вы отозвались весьма скептично: «Я думал, президент Рейган страдает Альцгеймером и уже не читает шпионские романы по четыреста страниц». Я помню Ваши слова в точности, сэр. А я ответил: «Сэр, миссис Рейган тоже была бы очень рада Вашей подписи», и тогда Вы были столь добры, что подписали книгу.

Брат вспомнил. Он даже вспомнил, что именно там видел этот синий костюм, или другой такой же. – Я так полагаю, сегодня Вы пришли сюда не книгу подписать, – сказал он, чуточку успокаиваясь.

– Ха-ха, сэр, нет, сэр, – ответил Лэнс Макиока. – В тот период своей жизни я представлял сторону защиты. С тех пор я несколько продвинулся.

– На сторону взлома чужого жилья, очевидно, – сказал Брат. Тяжеловесная шуточка должна была помочь ему скрыть всё ещё высокий уровень тревоги, даже страха.

Лэнс Макиока не засмеялся. – Сейчас я защищаю Америку другим способом, сэр. Именно поэтому я сегодня здесь. Я хотел бы рассказать Вам историю, сэр. Позволите мне рассказать Вам историю?

– Пробы на мою роль, значит, – сказал Брат. Снова перепуганный комик.

– В качестве вступления, – ответил Лэнс Макиока без улыбки, – могу я спросить, говорит ли Вам что-нибудь имя Слепого Джо Энгрессии? Он же Джойбабл? Ныне покойный?

Брат отрицательно покачал головой.

– В 1957 году, – начал Лэнс Макиока, – слепой семилетний американский мальчик случайно обнаружил, что, насвистывая в телефон некоторые определённые ноты, на некоторых определённых частотах, можно манипулировать системой. Первой нотой, работавшей подобным образом, была, если я не ошибаюсь, «ми» четвёртой октавы, имеющая частоту 2637,02 герц. Это положило начало практике, известной под названием фрикинга, или телефонного взлома, тесно связанной с тем, что позже стали называть компьютерным хакерством, и в какой-то период в сообщество фрикеров входили такие будущие знаменитости, как компьютерный предприниматель мистер Стив Джобс. Подросший мальчик Энгрессия стал легендой этого сообщества. Однако в конечном счёте, сэр, его арестовали, когда ему было лет девятнадцать, и он завязал с фрикингом. Его последующая жизнь не отмечена большими достижениями. В какой-то момент он официально изменил своё имя на Джойбабл, заявил, что ему пять лет и он намерен остаться пятилетним всю оставшуюся жизнь. Скончался он в 2007 году в возрасте пятидесяти восьми лет, или пяти, как Вам угодно. Рассказываю я Вам это потому, сэр, что мы, то есть соответствующие агентства, хотели привлечь Слепого Джо к нашей битве против хакерства, по принципу «найми вора поймать вора». Как Кэри Гранта в старом фильме Хичкока. Говорят, он работал на нас какое-то время, но потом ушёл. С нами он обеспечил бы себе надёжный доход, медицинскую страховку, пенсию до самого конца. Но как было, так было. Каждый делает свой выбор.

– Но не эту же историю Вы пришли мне рассказать, – сказал Брат.

– Нет, сэр. Это своего рода присказка. Мораль её станет Вам ясна чуть позже.

– Я ни разу не хакер, – сказал Брат. – Ни телефонный, ни компьютерный. Чисто для протокола. В отличие, очевидно, от Вас, – добавил он, показав на свой Мак.

– Знакома ли Вам, – спросил Лэнс Макиока, игнорируя укол Брата, – тайная организация хактивистов под названием «Легион»?

Это был удар в колокол. – Что-то вроде «Анонимуса»?

– Мы считаем, что «Анонимус» вступил в стадию полного упадка, – сказал Лэнс Макиока. – «Легион» обладал необходимым потенциалом, чтобы заменить их, вплоть до недавних действий с нашей стороны, когда мы чертовски хорошенько стукнули кулаком в самую середину. – Его голос поднялся до драматических высот, и он стукнул правым кулаком в левую ладонь, маска спокойной вежливости на мгновение соскользнула, приоткрыв человека действия. Брат поймал себя на мысли о Джеймсе Бонде.

– Я всё ещё не понимаю, какое это имеет отношение ко мне, – сказал он, и Лэнс Макиока неторопливо кивнул, признавая, что пора поделиться некой важной информацией.

– Глава «Легиона» выложил на YouTube несколько видео, где угрожает различными видами агрессивных кибератак. В этих видеороликах он использовал устройство для изменения голоса и носил маску, в которой мы опознали предмет коллекционной атрибутики, выпущенной в 2002 году к восстановлению на Бродвее кассового мюзикла «Человек из Ламанчи».

– На нём была маска Дон Кихота? Ну да, странно, но никак не связано со мной. Дон Кихот известен сколько уже, лет четыреста?

– Он использовал псевдоним Quix97. Вам это что-то говорит?

– Нет. Да. В 1997 году родился мой сын.

– Должен Вам с сожалением сообщить, – сказал Лэнс Макиока, – что человек в маске «Человека из Ламанчи» действительно Ваш сын. Ваш отсутствующий сын, насколько я понимаю.

– О, боже, – сказал Брат.

– Ваш сын, с которым Вы, по всей видимости, больше не контактируете, проживает сейчас под именем Марсель Дюшам.

– Правда?

– Яблочко, сэр, похоже, упало не слишком далеко от яблони.

Брат какое-то время молчал. Потом попросил: – Расскажите.

Лэнс Макиока явно не спешил начинать рассказ. – Я читал Ваши книги, сэр, включая новую, над которой Вы сейчас работаете, – сказал он. – Я не критик, сэр, но мне кажется, Вы говорите читателю, что сюрреализм, и даже абсурд, сейчас точнее всего описывают реальную жизнь. Это интересная позиция, но для полного её понимания требуется в значительной степени отбросить неверие. Скажем, воображаемый ребёнок. Санчо. Где бы Вы могли почерпнуть такую идею?

– Я так понимаю, Вы собираетесь сами ответить на этот вопрос, – лицо Брата изрядно помрачнело.

– Если старый глупец списан с Вас, – сказал Лэнс Макиока, – не хочу проявлять неуважение, сэр, просто пытаюсь расшифровать Ваш способ доносить свои мысли… тогда из этого может следовать, правда ведь, что подобно тому, как Вашего мистера Кишота сопровождает его призрачный сын Санчо, так и Вы контактируете со своим вроде бы отсутствующим сыном. Который использует, как я уже говорил, иконографию, очень близкую к Вашей.

– Не следует, – сказал Брат. – Это совпадение.

– Хорошо, хорошо, спасибо, что прояснили. Но согласитесь, подобный вывод вполне простителен, если кто-то решит сделать вывод. Меня сильнее озадачила мысль о леди, в которую влюблён старый джентльмен. В Вашей истории. Кто бы мог быть её прообразом?

– Прообраза нет.

– В Вашей жизни нет любимой женщины?

– Это допрос? Меня в чём-то подозревают? Возможно, мне стоит пригласить адвоката. Надеюсь, Вы позволите мне это сделать. У нас тут всё ещё, как Вы заметили, Америка.

– Сэр, примите мои заверения в том, что в данный момент Вы не являетесь подозреваемым ни в одном расследовании, о котором мне известно. У нас просто дружеский разговор.

– Тогда, пожалуйста, расскажите то, что Вы пришли мне рассказать.

– Но ведь в Вашей жизни есть женщина, о которой Вы думаете, правда? Леди, если я не ошибаюсь, проживающая ныне за океаном.

– Зачем задавать мне вопросы, на которые Вы уже знаете ответы?

– Отсутствующая леди, отсутствующий сын, – размышлял Лэнс Макиока. – Два члена семьи. Вы не задаёте себе вопрос, почему близкие к Вам люди так часто от Вас отдаляются? Уверен, задаёте. Вы писатель, поэтому, несомненно, гордитесь тем, что исследуете жизнь. Вам наверняка знакомо утверждение Сократа, что неисследованная жизнь не стоит того, чтобы жить.

– Вы пришли меня оскорблять.

– Напротив, сэр, – Лэнс Макиока перешёл в режим извинений. – Я пришёл рассказать Вам историю.

– Чего до сих пор не сделали.

– Ваша отсутствующая леди за океаном, – продолжал Лэнс Макиока, словно что-то вспомнив. – Насколько хорошо Вы осведомлены о её нынешнем состоянии?

– Что Вы имеете в виду? Что за состояние?

– Мне следовало сказать «положении», – поправил себя Лэнс Макиока. – О её нынешнем положении.

– Хуже, чем Вы, очевидно. История об этом?

– И о Вашем сыне. Марселе Дюшаме. Вы уверены, что никаких контактов не было.

Брат не ответил. Лэнс Макиока неторопливо кивнул, встал с кресла и сложил ладони на уровне пояса, в позе оратора.

– Рассказывать историю профессиональному рассказчику историй, – сказал Лэнс Макиока. – Это пугает, сэр. Мне чуть ли не стыдно. Позвольте мне собраться с мыслями.



В городе Мумбаи (нас. 21 300 000), в Рустом-Боге в районе Бикулля, через дорогу от госпиталя Масина, в большом салоне с высокими потолками в разрушающемся парсийском доме, за медленным угасанием которого с печалью наблюдала кучка баньяновых деревьев, два известных фотографа установили не что иное, как кокпит «боинга-747», и подсоединили к нему современнейшее оборудование для симуляции полёта с видеоэкранами, на которые можно было выводить изображения множества аэропортов мира, чтобы они и их гости с помощью друга, настоящего пилота реактивного самолёта, могли отрабатывать взлёт и посадку. В их кругах подобная эксцентричность была в моде, однако слухи о симуляторе дошли до американского посольства в Дели, из-за чего в посольстве начали хмуриться лбы и почёсываться затылки, и в результате в один прекрасный день к воротам старого разрушающегося парсийского дома прибыл и попросил о встрече с хозяином дробь жильцами японо-американский джентльмен в синем шёлковом костюме, импозантный мужчина ростом, возможно, метр девяносто, метр девяносто пять, а весом, сколько? Сто двадцать кило? Он представился двум фотографам как Трип Мизогучи и сообщил, что посол был бы благодарен им за согласие ответить на несколько вопросов; на что они, осознав, что находятся в присутствии разведки США, немедленно согласились.

Они купили кокпит выведенного из эксплуатации старого 747 и установили его в здании, данная информация верна?

Верна.

Кроме того, они приобрели компьютерные программы и дополнительное оборудование для создания продвинутой системы симуляции полёта, данная информация верна?

Верна.

Они используют указанные материалы исключительно для собственного удовольствия и удовольствия своих знакомых, данная информация верна?

Верна.

Одно из таких мероприятий намечено на сегодняшний вечер, это так?

Так.

Не будет ли каких-либо возражений против его, Трипа Мизогучи, присутствия на сегодняшнем мероприятии?

Не будет. Ему будут очень рады.

Понимают ли они, что несколько лет назад самолёты влетели в башни-близнецы Всемирного торгового центра в городе Нью-Йорке, и что по этой причине данное весьма сложное и дорогое устройство для эксцентричного личного удовольствия может показаться некоторым персонам крайне подозрительным, и если на самом деле выяснится, что данное оборудование использовалось с недостойными целями, у некоторых персон может возникнуть желание чертовски хорошенько стукнуть кулаком в самую середину?

Весьма логично. Да, они прекрасно это понимают.

После ухода мистера Трипа Мизогучи, пообещавшего вернуться в назначенный час вечером, два фотографа, чьи телефоны, надо признать, постоянно прослушивались, позвонили сорока самым красивым моделям Мумбаи и сказали: пожалуйста, приходите вечером, мы были бы рады, если бы вы очаровали одного человека. Когда Трип Мизогучи вернулся, играла музыка, разносили напитки, и сорок самых красивых моделей Мумбаи говорили ему, как им нравится столь внушительный мужчина, как хорош его костюм, его нагрудный платок, его галстук «гермес», его квадратная челюсть, его улыбка. Когда вечер подошёл к концу, Трип Мизогучи похлопал двух фотографов по плечу и сказал: «Умеете вы, ребята, устроить вечеринку. Когда соберётесь в следующий раз, позвоните мне. Я ради вас из Дели приеду. И ни о чём не беспокойтесь. Я вижу, джентльмены, вам можно доверять. С нами у вас проблем не будет». С этими словами он ушёл, и ни двое фотографов, ни сорок самых красивых моделей Мумбаи не заметили, что в какой-то момент вечера Трип Мизогучи перекинулся несколькими фразами с одним из гостей, невыразительным, длинным, тощим, яйцеголовым, очкастым парнем, только что приехавшим в Мумбаи, с которым двое фотографов познакомились в ночном клубе и пригласили, чтобы он мог с кем-нибудь подружиться. Как звали молодого человека? Двое фотографов не могли припомнить. Вроде какого-то известного художника. Пикабиа, как-то так. Но, возможно, молодому Пикабиа не очень понравилась вечеринка, а Трипа Мизогучи, возможно, отозвали из Индии. Так или иначе, ни один из них на суаре фотографов больше не появлялся. Но во всяком случае, Трип Мизогучи оказался человеком слова. О симуляторе полёта больше никто не спрашивал.

– Мне нужно было лично убедиться, что он именно тот актив, который мы ищем, – сказал Брату Лэнс Макиока. – Мистер Марсель Дюшам, идентифицированный мною, ранее опознанный нами как Quix97. Ради этого всё затевалось. Симулятор полёта нам был нафиг не нужен. Только чтобы войти. Получив положительное заключение о Марселе, мы тут же перешли к делу. Мы добыли его той же ночью.

– Актив, – повторил Брат. – Добыли.

– Верно, – сказал Лэнс Макиока.

– Мой сын жив? Вы причинили ему боль?

– Он совершенно здоров.

– А Вы? Ваше настоящее имя? Стив Сайонара? Рики Фудзияма? Рок Мисима? Кто Вы вообще такой?

– Я слышал, – сказал Лэнс Макиока, – что Ваша мать, обвиняя Вас в скрытности, иногда задавала Вам тот же вопрос.

– Много Вы слышали, – сказал Брат. – Нет смысла спрашивать, как, или где, или от кого.

– В качестве жеста, призванного породить доверие, – сказал Лэнс Макиока, – сегодня я встречаюсь с Вами под настоящим именем. Могу показать Вам удостоверение, если хотите. Сэр.

– Уверен, удостоверений у Вас много.

Лэнс Макиока не ответил.

– Что вы сделали с ним после того, как «добыли»? – потребовал ответа Брат. – С «активом». С моим сыном. Вы были на зарубежной территории. Что сказали индийские власти о похищении американца на их земле?

– Мы не видели необходимости беспокоить индийские власти, сэр, – ответил Лэнс Макиока. – Мистер Марсель Дюшам – американский гражданин, поэтому мы рассматриваем его как одного из нас. Он в специальном укрытии.

– В Индии?

– В Соединённых Штатах.

– О, боже, – сказал Брат, – сюжет моей седьмой книги.

– «Обратная выдача», – Лэнс Макиока даже хлопнул в ладоши от удовольствия. – Я надеялся, что Вы заметите сходство. Мы все большие поклонники.

В своём седьмом романе Брат придумал сценарий, по которому американские спецслужбы должны извлечь актив из безопасного убежища в нейтральном государстве и доставить его на американскую землю для дачи показаний.

– Если моя информация верна, это Ваша самая популярная книга, – сказал Лэнс Макиока. – Я глянул объёмы продаж. Очень впечатляющие. Для Вас.

– Эта история, которую Вы пришли мне рассказать, – сказал Брат. – Насколько она вымышленная?

– Хорошая история, – сказал Лэнс Макиока. – Её написали Вы.

– Но у вас мой сын. А сейчас вам что-то нужно от меня.

– Тут мне придётся ещё раз вспомнить Слепого Джо, – сказал Лэнс Макиока. – Мы хотим, чтобы Вы поговорили с Марселем Дюшамом и предложили ему перейти на другую сторону. Вот чего мы хотим, в точности как с Джо. Мы предлагаем ему сценарий «из браконьера в егеря». Формулировка, думаю, восходит к четырнадцатому веку. Если он согласится, ему обеспечены финансовое благополучие, медицинская страховка, правительственная пенсия, вот это всё.

– С какой стати ему вообще меня слушать? Мы много лет не общались.

– Вы как посланник добавите элемент неожиданности. Он этого не ожидает, поэтому будет выведен из равновесия. После этого всё зависит от Вас. Полагаю, в нём накопилось достаточно гнева, направленного против общества, конечно, системная коррупция, жирные коты, силовые структуры, никаких сомнений. Но в основном гнев против Вас, возможно, и против мамы немного, и его нужно выплеснуть. Ваше присутствие, то, что Вы застанете его врасплох, как я сказал, поможет ему выпустить пар. Вы это переживёте. Вы его папа. Вы хотите вернуть его в свою жизнь, поэтому Вы позволите ему сказать всё, что он хочет сказать. Когда весь пар из него выйдет, он будет, наконец, в состоянии услышать от Вас наше послание. А послание простое: он в игре, он делает доброе дело для своей страны, и о нём всегда будут должным образом заботиться. Альтернатива тоже проста: ему предъявят обвинения в кибертерроризме, и мы обеспечим ему отправку в Гуантанамо на всю оставшуюся грёбаную жизнь. – Снова этот кульминационный рёв, и снова правый кулак бьёт в левую ладонь. Агент носил изящный костюм и блистал светскими манерами, но под всем этим… голый парень под дорогой одёжкой был страшнее всех, кого доводилось встречать Брату.

Мир, придуманный Братом, стал реальным. Возле дома ждал чёрный «кадиллак эскалада». Лэнс Макиока, придержав дверцу – задняя дверь, ближняя сторона, – пригласил Брата внутрь. После деликатного упоминания о правиле завязывания глаз Брат, имевший небогатый выбор, согласился. Будь я настоящим шпионом, подумал он, я бы даже с завязанными глазами мог отследить маршрут машины или по крайней мере знать, в какую стороны мы направились, скажем, на восток по 495-му, или на север мимо стадиона, в пригород. Но он не имел ни малейшего понятия. С завязанными глазами он ощущал лёгкое головокружение от смешения реальности и вымысла, паранойи и наблюдений за действительностью. Даже сын, на встречу с которым он ехал, казался в какой-то мере вымышленным. Маска «Человека из Ламанчи»! Словно дешёвый Дарт Вейдер сбежал из истории Брата и переметнулся на тёмную сторону. Жизнь под двумя псевдонимами: Quix97, Марсель Дюшам. Его сын стал вымышленным существом – двумя вымышленными существами! – силой собственной воли. Точно так же Брат привёл в мир Санчо, а затем Санчо уже по собственной воле стал настоящим, живым. Эти два рождения отражали друг друга эхом и оглушали его. Если я скажу сыну, когда мы встретимся: я жаждал тебя так сильно, что придумал старого глупца, волшебным образом рождающего сына, которого у него никогда не было, – как отреагирует Сын? Осталось ли в нём хоть немного любви, чтобы он мог ответить любовью? Есть ли шанс на примирение? Разрывы, примирения… и снова головокружительное слияние реального и воображаемого. Кто-то третий, читающий эти рассуждения, вообще может в какой-то момент решить, что вымышлены оба, что Брат и Сестра и Сын такие же плоды вымысла, как Кишот и Сальма и Санчо. Что жизнь Автора – фальшивка, как и его книга.

Дорога заняла два часа, во всяком случае, Брату показалось, что прошло два часа, и всю дорогу японо-американский джентльмен спокойным голосом вводил его в курс дела. Они собрали и сейчас расширяют команду гениальных кибервоинов, призванных противостоять кибератакам, исходящим из России, Северной Кореи и их союзников, от ранних случаев кражи идентичности с помощью CarderPlanet до последнего полномасштабного наступления Guccifer 2.0. Группу под кодовым названием «Муравейник» сейчас возглавляет болгарский гений хакинга, перешедший на сторону ФБР два десятка лет назад и способствовавший организации противодействия. Он называет себя Христо Димитаров, это псевдоним, составленный из имён двух знаменитых болгарских футболистов, Стоичкова и Бербатова. «Муравейник» строится медленно, но верно, и почти целиком состоит из хакеров, поменявших сторону. – Они понимают, – сказал японо-американский джентльмен, – что идёт третья мировая война, и будущее свободного мира, независимых средств массовой информации и выборов с не предрешённым результатом, будущее фактов и законов и демократии и свободы в нашем понимании, зависит от победы в этой войне. Скажите это своему сыну. Я подозреваю, что он патриот. Надевший чуждую личину, но под маской – патриот. Я обратил внимание, что он выбрал для маскировки персонажа, от имени которого происходит прилагательное «донкихотский». Он идеалист. Прямо сейчас он движется в ложном направлении, скажем, на ветряную мельницу, но его можно повернуть в правильную сторону. Его ждут сражения с настоящими великанами.

Кибервойна – это атака лжи на правду. Это загрязнение реального нереальным, факта – вымыслом. Это эрозия и обесценивание разума, основанного на опыте, и замена его утверждением того, что ранее считалось предрассудками. Чем же это отличается от того, что делаю я сам, спросил себя Брат, чем это отличается от вымысла, который я создаю и который теперь поймал меня в сети? Вот только, простите, я не пытаюсь уничтожить западную цивилизацию. Небольшая разница. И я никого не скручиваю узлом, кроме самого себя.

Когда повязку сняли, Брат обнаружил себя в приземистой, безымянной постройке, окружённой лесистыми холмами. Современная архитектура озадачивала. Он ожидал увидеть крытый гонтом деревянный дом, характерный для этих мест. Это же здание из стекла и бетона не принадлежало никакому месту, поэтому могло находиться где угодно. Этим дом похож на меня, подумал Брат. Я тоже не принадлежу никакому месту. Японо-американский джентльмен провёл его в уютно обставленную жилую комнату, с диванами и креслами с обивкой в цветочек. Бильярдный стол и дартс, нарды и шахматы. Бассейна видно не было, но Брат подумал, что он вполне может оказаться за углом. – Не похоже на тюрьму, – сказал Брат агенту в синем костюме. – Естественно, – ответил тот. – Мы здесь, чтобы подружиться.

Дверь открылась, и в комнату вошёл Сын. Увидев сидящего отца, он остолбенел. – Тебя тоже схватили. – Это был не вопрос.

– Нет, – сказал Брат, – я здесь по доброй воле.

– Разумеется, – сказал Сын. – Вижу, ты уже познакомился с мистером Трипом Мизогучи. Он свято верит в свободу воли.

– Твой Трип говорит, что его зовут Лэнс Макиока, – сказал Брат.

Тут в разговор вступил японо-американский джентльмен. – Чтобы не возвращаться к этому вопросу, – сказал он, – вот моё удостоверение Лэнгли. Как видите, на нём напечатан не рабочий псевдоним. Это моё личное имя. Агент Кайл Кагемуша.

– И это ещё один жест, призванный породить доверие, – сказал Брат.

– Именно.

– Неважно, – сказал Сын.

– Оставляю вас, джентльмены, чтобы вы могли спокойно поговорить, – сказал только что переименованный агент Кайл Кагемуша. – Уверен, вам обоим предстоит узнать многое. Добро пожаловать в «Муравейник», Quix97. Надеемся заполучить тебя в экипаж.



– Ты зачем вообще здесь? – сказал Сын. – Ты не знаешь, кто я такой. Никогда не знал.

– Ты прав, – ответил Брат. – Мы семейка так себе, верно? Но ты кое-чего не знаешь о том, что значит быть родителем. По большей части это значит появляться неожиданно.

– Твоё появление здесь – полное безумие, – сказал Сын. – Ты уже так глубоко, настолько с головой, что даже не представляешь, насколько глубоко.

– Мы оба, – сказал Брат.

Агент Кагемуша оказался прав. Поначалу слова не шли, но довольно скоро они хлынули мощной горячей струёй, как пар из пробитой трубы. Одним из поводов, по которым Сын нападал на отца, оказалась принадлежность к великой индийской диаспоре. Сын ездил в Индию, чтобы обрести аутентичность. Только индийцы из Индии имеют право считаться аутентичными. Диаспора переполнена поддельными индийцами, людьми, корни которых вырваны из почвы так давно, что их души умирают от жажды, людьми, не знающими, на каком языке говорить и каким богам молиться, людьми, патетически скупающими предметы индийского искусства, чтобы развешивать свою идентичность по стенам (знал ли парнишка, произнося эти слова, что эхом повторяет глумление Брата над отчимом?). Людьми, продолжал он, прилетающими в Индию на две недели на Новый год, чтобы сходить на пару свадеб и поесть сладостей и поплясать в неоновых огнях и почувствовать, что они залили доверху баки своей индийскости и могут возвращаться и притворяться следующие пятьдесят недель. Он узнал индийский термин «420», который не имеет никакого отношения к травке, а означает «жульничество» или «мошенничество». – Чарсобиси, – сказал он с не идеальным, но агрессивным индийским акцентом. – Все вы чарсобиси. И, кстати, твои книги никому не нравятся.

– Если систему нельзя изменить, её надо разрушить, – сказал Брат.

На второй день Сын вдруг сломался и зарыдал, внезапно вновь превратившись в очень молодого человека, сорвав все маски. Он позволил отцу обнять себя. – Мы были так близки к успеху, – сказал он. – Так близки.

Брат начал рассказывать ему о «Муравейнике», о борьбе с красным врагом и служении высшему благу. Много времени это не заняло. Несколько дней. Он был хорошим мальчиком. Да, донкихотским. Он быстро уловил смысл послания. И совсем не хотел в тюрьму.

Прощаясь с сыном, Брат знал, что до новой встречи может пройти много времени. Теперь это было не страшно. Они расставались по-доброму. Уходя, он решился на последний вопрос. – Да, кстати: «Марсель Дюшам»?

Сын усмехнулся. – Думаю, это был мой способ сказать: я люблю тебя, пап.

Он развернулся, чтобы уйти, переполненный чувствами. Сын окликнул его: – Пап?

– Да?

– Не говори маме.

Снова повязка в «эскаладе». По дороге обратно в город агент Кагемуша поделился некоторыми заключительными мыслями. – Хочу поблагодарить Вас за услугу, – сказал он. – И ещё хочу быть откровенным. Теперь Вы знаете очень много, некоторые скажут, слишком много. Но мы хорошие парни. Мы не устраиваем людям попадание под грузовик. Мы просто будем следить за Вами. Мы в Вашем телефоне, в Вашем компьютере: каждый звонок, каждое нажатие клавиши. Не пытайтесь от нас скрыться. Мы отнесёмся к этому неблагосклонно. Мы благодарны Вам за помощь, а теперь от Вас требуется молчание. Не разочаруйте нас разговорами. Мы ненавидим разочарования.

– Беспечные разговоры могут стоить жизни, – сказал Брат. – И приятно знать, что вы хорошие парни.

– Вот именно, – сказал агент Кагемуша. – Умница.

Когда повязку сняли, он снова был возле своего дома. – Пара слов напоследок, – сказал он. – Я фанат классического кино.

– Да, сэр. Я сам люблю посмотреть старые фильмы.

– Итак, «Кагемуша». Этот фильм я видел. Это означает «воин-тень».

Агент не произнёс ни слова, затемнённые стёкла «эскалады» начали подниматься.

– Благодарю, – сказал Брат, – за жест, призванный породить доверие.



Глава ПЯТНАДЦАТАЯ
—
О Сестре, и о Непростительном



Ресторан под двухуровневой квартирой Сестры в Ноттинг-Хилле назывался «Санчо» в честь Игнатиуса Санчо, «необычного негра», родившегося на работорговом судне примерно в 1729 году, беглого раба, освобождённого в Англии, Санчо, работавшего на английских милордов, но не собиравшегося прибиваться к свите какого-нибудь рыцаря: композитора, драматурга, полемиста, плодовитого сочинителя писем-эссе в газеты, автора «Теории музыки», зеленщика, первого человека африканского происхождения, голосовавшего на британских выборах, одного из первых чёрных британских авторов (наряду с Оттобой Кугоано и Олаудой Эквитано), писавших о рабстве и боровшихся против него; его рисовал Гейнсборо, им восхищался Лоренс Стерн, и он вряд ли стал бы большим ценителем цыплёнка по-ямайски, аки и солёной рыбы, а также пива «ред страйп» в оформленной в ямайском стиле забегаловке, носившей теперь его имя (хотя африканское калалу он бы, пожалуй, попробовал). Не одобрил бы он, по всей видимости, думала Сестра, и грохочущую танцевальную музыку из подвала под рестораном, чьи владельцы в последнее время решили перейти на клубный формат и послать к чёрту всех спящих детей в округе. После этого на улицах стали появляться пьянчуги, пристававшие к прохожим и устраивавшие драки до трёх ночи. Трудно было представить себе Игнатиуса Санчо любителем дискотек. В конце концов, этот человек принял сторону Британии в борьбе против американской революции. Это был человек консервативных взглядов.

Ассоциация жителей попросила Сестру о помощи. Она согласилась быть их представителем на переговорах, пыталась встретиться с владельцами ресторана, а в ответ получала лишь расплывчатые обещания. Она выдвигала компромиссные предложения, предлагая допустимый уровень децибел и сокращённое время работы вечером. Она обращалась и к местному совету, прося вмешаться и урегулировать всё на месте, и к полицейским правилам. Она указывала на то, что «Санчо» лицензирован как ресторан, а не как ночной клуб, и потому нарушает свои правовые обязательства. И только когда все эти тропинки были исхожены без малейшего успеха, она скрепя сердце согласилась с тем, что ресторан и его управляющую компанию необходимо оштрафовать.

Как только началось рассмотрение дела, владельцы ресторана обвинили её в расизме.

Социальные сети лишены памяти. Сегодняшний скандал самодостаточен. Продолжавшихся всю жизнь выступлений Сестры против расизма как не бывало. Разные люди, объявлявшие себя лидерами общины, готовы были осудить её, как будто оглушительная музыка, звучащая поздно ночью, является неотъемлемым элементом афро-карибской культуры, и любой её критик руководствуется исключительно предубеждением, как будто никто не замечал и никого не волновало, что юные ночные выпивохи, задиры и драчуны были в основном финансово благополучными белыми. Кто-то создал на Фейсбуке страничку протеста против её пожизненного пэрства – сейчас она была баронессой – и её, как поговаривали, статуса фаворита на пост спикера Верхней палаты, освобождения которого ждали со дня на день. В первый же день протест собрал 113 686 подписей. Она начала получать письма с оскорблениями и даже угрозами. И, конечно же, политические последствия. И без того хрупкий альянс левых и правых, объединившихся ради того, чтобы предложить ей воссесть на набитую шерстью подушку, которую спикеры палаты лордов занимали со времён Эдуарда III, дрогнул и развалился. Ей дали понять, весьма по-британски, что следствием обвинений против неё – почти наверняка ложных! и таких несправедливых! –стало заметное смущение, и в результате некоторые люди могли передумать. Ответила она практически сразу. Позвонила знакомой баронессе и сняла свою кандидатуру. «Благодарю за поддержку, Аретта, но не хочу, чтобы из-за меня кто-то чувствовал смущение. Я не горю желанием сидеть на этом мешке».

Ткацкий станок жизни сломался, думала она, тот станок, на котором мы плетём ткань наших дней из привычных ниток. Работа, дружба, здоровье, материнство, семья, любовь. И община, да. Да, чёрт возьми! И раса, и история, и борьба, и память. Всё это – да. Из этого получается ткань. Пытаешься создать лучшее полотно, пользуясь теми умениями, какие у тебя есть, плюс, возможно, скромностью, которой не хватило Арахне, вызвавшей на состязание Афину и оскорбившей богов. (Однако если правда, что гобелен Арахны, изображавший глумления богов над людьми, особенно Зевса с его постоянными изнасилованиями, был красивее гобелена Афины, она всеми руками за Арахну; а мстительную Афину, превратившую соперницу в паучиху, история показывает не в лучшем свете.) Но нынче рулит дискретность. Вчерашний день не означает ничего и не может помочь построить день завтрашний. Жизнь превратилась в ряд выцветающих фотографий, их вывешивают каждый день, назавтра они исчезают. У человека больше нет истории. Характер, изложение, сюжет – всё мертво. Осталась только плоская карикатура настоящего момента, и судят тебя именно по ней. Прожить так долго, чтобы увидеть, как от всей глубокой культуры выбранного ею мира остаётся лишь поверхность, крайне печально.

Закон спас её, как делал всегда, не зря она всегда в него верила. В стенах неприметного зала суда, во время рассмотрения крайне незначительного дела о понижении уровня шума, некоторые старые ценности оказались по-прежнему живы. Всё ещё существовали свидетельские показания. Всё ещё существовали факты, которые были не просто попыткой отстоять соперничающие узколобые взгляды. Всё ещё существовала правда. Позвольте мне жить и умереть здесь, подумала она. Вот мой настоящий дом. Дело она выиграла легко. Владельцев ресторана обязали принести публичные извинения за нарушение правил лицензирования и за оскорбительные инсинуации в адрес Сестры. Армия троллей к утру рассеялась; культура без памяти, в которую превратилась нынче вся культура, немедленно забыла, как шельмовала невиновную женщину, и двинулась дальше. Улица стихла. Ночные гуляки смылись куда-то ещё, чтобы мешать другим людям, будить других спящих детей. Жизнь вернулась к тому, что сейчас считалось нормой. Она уже привыкла к тяжёлым ударам судебных разбирательств и сказала себе, что новые синяки тоже пройдут.

И только теперь, когда дым сражения рассеялся, и армии разошлись по казармам, она увидела, что настоящими жертвами конфликта стали её муж и дочь. Годфри Симонс сидел на скамье Верховного суда, перед ним проходил весь мир, и он выносил решения, и возвращался домой, и надевал длинное платье, и выпивал бокал красного «бандоль», и становился Джеком, её Джеком. Но то, как её смешивали с грязью, наполнило его неугасимым гневом.

– Это непростительно, Джек, – сказал он. – Мы возвращаемся к охлократии. Толпы линчевателей, этапы, на которых в людей швыряют объедками, публичные сожжения.

– Ну-ну, Джек, – сказала она. – Скоро ты заговоришь об охоте на ведьм. Тут песенка играла, вечером перед слушанием дела. Думаю, в твоей комнате тоже было слышно. Не уверена, что расслышала всё, но там было что-то вроде «я сражался с законом, и закон победил». Это песня? Ведь случилось именно это. Закон победил.

– Случилось не только это. Что с тобой сделали. Это непростительно.

Их Дочь, двадцати с небольшим лет, восходящая звезда в мире моды, с салоном дробь ателье в том же квартале и растущей клиентурой из числа ярких, тонких, часто фотографируемых красоток, мечтающих быть одетыми, согласилась. – Есть такая песня, – сказала она. – Но это не оправдывает того, что сделали с тобой. Я этого тоже никогда не прощу.

– Успокойтесь оба, – сказала Сестра. – Я буду жить.

Её больше не интересовало место в палате лордов, хотя её вновь пытались уговорить, добавляя преувеличенные сожаления, как она прекрасно понимала, неискренние и конъюнктурные, какими всегда бывают извинения политиков. На самом деле она почувствовала облегчение от того, что не обязана брать на себя новую и тяжёлую роль в тот момент, когда её внимания требовали более личные вопросы. «Более личные вопросы». Ха! Она стала более британской, чем британцы. Не время для эвфемизмов и преуменьшений. Ей пора заняться своим здоровьем. Если кратко, вопрос в том, сможет ли она прожить достаточно долго, чтобы взять на себя хоть какую-то роль. Грубо говоря, в возможности, или даже вероятности, смерти.

Она уже победила рак, после которого не должна была выжить. Когда она была довольно молодой и, по мнению некоторых, привлекательной, ей диагностировали рак груди в четвёртой стадии, уже распространившийся на лимфоузлы. Несмотря на очень плохие прогнозы для пациентов в её состоянии, она выжила. Двойная мастэктомия оказалась не единственным увечьем. Пришлось также вырезать часть подмышки и мышц грудной стенки, плюс провести изнурительную химиотерапию. Несмотря на окончательное излечение (врачи заявили о полной ремиссии), она смирилась с тем, что больше ни один мужчина её не захочет, и ей придётся жить в одиночестве, освобождённой как от смерти, так и от жизни; что смертный приговор просто заменили пожизненным приговором, и уделом её станет одиночество вместе с чувством вины, которое часто испытывают раковые больные, за то, что навлекли на себя болезнь тем или иным сделанным в жизни выбором. Возможно, это воздаяние Мойр за то, как она избавилась от Старого Художника С Грустным Лицом и, как поговаривали злые языки, помогла ему быстрее сойти в могилу. Потом она встретила Джека, и он полюбил её, несмотря ни на что. Затем чудеса посыпались одно за другим – любовь, замужество, блестящая карьера и счастье. Рождение здорового ребёнка, Дочери, стало самым главным чудом. После химиотерапии она считала себя стерильной, но её утроба, очевидно, думала по-другому.

Теперь, уже немолодая, она боялась возвращения тени. Утром она обычно просыпалась с ощущением нависающего ужаса. Потом говорила себе: не будь дурой, никаких симптомов нет, всё в порядке. После этого говорила себе: раз уж так волнуешься, пройди полное обследование. Но этого она боялась. Дело «Санчо» стало чуть ли не желанным отвлечением. Теперь, когда оно осталось позади, ангелы на плечах снова принялись нашёптывать ей в уши. Ты в порядке, говорил левый ангел. Следи за собой, говорил правый. Она игнорировала обоих, ходила на работу, шла в свой квартал, останавливалась у салона Дочери взглянуть на красоту, создаваемую её девочкой, и обменяться с ней новостями дня, возвращалась домой и выпивала по бокалу вина с Джеком, одетым в красное платье, или в зелёное или синее, и говорила себе, что так чудесно не жила никогда. Но всё-таки ощущала это: тень в своей крови.

Я не умираю, говорила она. И ещё: я буду жить. Она надеялась, что это не слишком самоуверенно и высокомерно с её стороны. Возможно, отбив атаку ангела-истребителя, ей следовало скрестить на удачу пальцы. Ночами ей порой снилась Немезида, преследующая её в запряжённой грифонами колеснице, с карающим кнутом в руке.

И ещё кое-что никогда не отпускало до конца. Брат. Удар по уху, обвинения, угрозы. Как только всплывало его имя, всплывала и тема непростительного, если он действительно совершил непростительное, или дробь и она не желала простить. Теперь, когда Джек и Дочь называли непростительным другое, её мысли вновь скользнули в прошлое, к потерянному близнецу: Дочь, столь неумолимо непреклонная в ярости к тому, как поступили с её матерью, хотела, чтобы Сестра с ним наконец помирилась. Дочь даже купила дешёвое издание его романа «Обратная выдача» (в бумажной обложке, в антикварном книжном на Ноттинг-Хилл Гейт) и уговаривала Сестру его прочесть. «Агенты ЦРУ отправляются в неназванную восточную страну – может, Пакистан? – похитить человека. Может, он невиновен, а может, он сын Усамы бен Ладена или какого-то другого террориста. До самой последней страницы неизвестно. Такая современная вещь. Тебе определённо стоит прочитать».

Быть его сестрой – тоже пожизненный приговор.



В день, когда Сестра получила плохие вести, Дочь пыталась представить себя маской. На показе следующей коллекции, думала она, модели будут носить самые разные маски: маски животных, включая рогатых оленей, львиц, рычащих медведиц; карибские маски, все в перьях и блёстках; раскрашенные вручную маски венецианской комедии дель арте – Арлекин, Панталоне, капитан Скарамучча – мужские маски, все обжитые, взятые в свои руки, преобразованные самыми высокими, самыми красивыми девушками, каких ей только удастся нанять. Если твоё ателье находится рядом с эпицентром карнавала, у тебя в голове неизбежно окажутся маски. Кто-то принёс ей старую запись, перенесённую с видеокассеты на компакт-диск, постановки «Орестеи» Эсхила, выполненной в 1980-е Национальным театром, где все артисты с начала до конца играли в масках. Просмотрев все четыре с половиной часа трилогии, она убедилась в правоте где-то слышанного, но ранее не виданного: маски играют. Маски очеловечиваются и способны выражать все сильные эмоции трагедии. Маски живут. Именно этого она и хотела добиться от своего двадцатиминутного показа. Это было невозможно, но невозможное – единственное, что вообще стоит делать. Она рисовала маски для себя. Какой маской она станет, какая маска станет ею?

– Взгляни вот на это, – сказала её помощница Орнелла. «Это» было подборкой роликов на YouTube: часть из них выложили хактивисты «Анонимуса», там мужчины (и женщины?) носили маски Гая Фокса, первоначально появившиеся в комиксе «V – значит вендетта» и в снятом по нему фильме братьев Вачовски. Другое видео распространяла соперничающая группа «Легион»: прямую речь в камеру произносил человек, использовавший устройство для изменения голоса и носивший маску Дон Кихота, предмет коллекционной атрибутики к старой бродвейской постановке «Человека из Ламанчи». – Всё вторично, что у тех, что у других, – заметила Дочь. – Может, стоит с ними связаться. Я бы дала им поносить кое-что покруче.

– Я слышала, «Легион» распался, – сказала Орнелла. – А «Анонимус» теперь рассылает глупые сообщения про пришельцев, что они прилетают на Землю, что они уже здесь, ходят среди нас.

– Чёрт, нас раскрыли, – произнесла Дочь и добавила голосом далека: – Мы те самые пришельцы, которых вы ищете.

По правде говоря, она сама маскировалась, каждый день изображая беззаботную всезнайку, когда изнутри её переполняли горе и страх. Недавно она пережила разрыв с любовником, который был и бизнес-партнёром, человеком старше неё, польским аристократом, прожжённым антрепренёром, большой проблемой которого стал кокаин. Теперь она осталась одна и искала кого-нибудь, кто занялся бы её делами, пытаясь делать всё сама, немного паникуя, лелея свою печаль, чувствуя, что уже на грани срыва. Да, подумала она. Мне маска не нужна. Я и так уже стала маской самой себя.

– Мне нужно выйти подышать, – сказала она Орнелле. – Я ненадолго. Удерживай крепость.

Она пошла по улице лепных фасадов, то белых, то ярко раскрашенных, мимо церкви, которую разбомбили в дни Блица и отстроили после войны, и пришла к дому матери, в это время пустому. Мать и судья должны быть на работе, а домохозяйка наверняка ушла. Она открыла дверь своим ключом и вошла внутрь под недобрыми взглядами вышибал, стоявших у дверей «Санчо». Неудивительно: недавнее судебное решение вызвало определённое недовольство. Не отвечая на грязные взгляды, она поднялась наверх.

Впоследствии она клялась, что не собиралась делать то, что сделала, что ей просто нужно было побыть немного в тихом уголке, подальше от напряжённой атмосферы её рабочего места. Как бы то ни было: в какой-то момент в тот день она вошла в рабочий кабинет Сестры на верхнем этаже двухуровневой квартиры, села за её компьютер, ввела известный ей пароль и написала с материнской электронной почты дяде в Нью-Йорк.



«Одному из нас нужно начать, и, возможно, ты не слишком уверен, как тебя примут с этой стороны, или слишком занят собственными делами, или просто не очень-то хочешь восстанавливать давно разорванную связь, поэтому я делаю первый ход, используя старую описательную нотацию. 1. П-К4».

Отправить.



Как только всё было сделано, её охватил приступ смешанного с восторгом страха. Во что она ввязалась? Что подумает мать? Что ответит дядя на послание, как он, очевидно, сочтёт, от Сестры, а не от её вмешавшейся Дочери? Ответит ли он, или её резкий, бесцеремонный, почти нечестный жест пропадёт зря? Ошибочный ход?

И вот я снова в маске, подумала она. Она сидела и пялилась в экран час, полтора часа, два часа. Скоро придут Сестра и судья. Нужно просто выключить компьютер и уйти, а потом объяснить всё матери. Или подождать и встретить неизбежное.

Дзынь.

В папке входящих появилось новое сообщение. Он ответил. Её сердце подпрыгнуло.



«1. … П-К4».



Её ход.

В двери повернулся ключ. Она подскочила и побежала посмотреть, и увидела на нижнем этаже мать, вернувшуюся домой, держащую в руке лист бумаги и смотрящую на неё с выражением, которого Дочь никогда раньше не видела. Она меня подозревает, подумала Дочь. Но как такое возможно? Понятия не имею, но она знает, и она уже злится.

– Спустись, – сказала мать. – Мне нужно кое-что тебе сказать.

– Мне нужно кое в чём тебе признаться, – ответила Дочь.

– Спустись, – повторила мать. – Если хочешь, можешь начать.

И Дочь начала, и когда она сказала матери о шахматных ходах, Сестре изменил привычный железный самоконтроль, и она разрыдалась. Стоицизм Сестры был широко известен. Почти никто не видел её плачущей. Мощные рыдания, трясущиеся плечи шокировали Дочь, она ещё острее почувствовала вину, и вскоре её слёзы хлынули отражением материнских. Через несколько секунд Сестра несколько раз глубоко вдохнула и сказала, горько смеясь сквозь продолжающиеся слёзы: – Милая, ты даже не знаешь, о чём я плачу.

На самом деле, она была просто счастлива услышать о Брате, уже решила, что обязательно ответит, и следующий ход в шахматном дебюте был для неё ясен. Инициатива Дочери сделала возможным заживление раны, практически новое начало жизни. Но в этот же день обычный анализ крови принёс результат, который никак нельзя было назвать обычным. Насчёт тени внутри она была совершенно права. Контраст между известием о том, что Брат возвращается в её историю, и диагностикой смертельной болезни, которая, похоже, готова быстро положить этой истории конец, оказался невыносим. Она протянула дочери лист бумаги, и пока Дочь читала, её слёзы сменились высохшими от шока глазами и страхом. Словно в полированном дубовом полу перед ней открылась крышка гроба, из её распахнувшейся пасти высунулась рука и схватила мать за ногу.

– Не унывай. Это не значит, что я умру завтра, – сказала Сестра. – Лекарство существует. Некоторым людям лечение позволяет дожить до нормальной старости. Почему бы, думаю, мне не стать одной из них?

Не замеченный женщинами, вошёл судья. Он подошёл к Дочери и взял лист бумаги из её рук.

– Если ты сейчас умрёшь, Джек, – сказал он жене, – это будет самое непростительное, что только может быть.

Сестра уже успокоилась, к ней вернулось самообладание. Она открыла бутылку доброго бордо. – Это заболевание считается болезнью белых людей, – сказала Сестра с бокалом в руке. – Или тех, кто подвергся воздействию агента «оранж» или других вредных химикатов. Оно бывает и наследственным, но это не мой случай. Оно словно случайно забралось не в то тело, но вот оно в моей крови, и в костном мозге тоже, сами видите. Уровень лейкоцитов высокий. Неисправна ДНК в клетках крови. Неисправная ДНК! Это как узнать, что ты – пятничная машина. Рабочие, которые меня делали, мечтали, чтоб поскорее начались выходные, и работали в спешке, кое-как. Но я же была чертовски здорова всю жизнь. Люди восхищались моим здоровьем. А я отвечала, мол, здоровье, это такая штука, которая с тобой до тех пор, пока врачи не скажут, что её больше нет. И вот приплыли.

– В Америке есть врач, – сказала Дочь, поднимая глаза от телефона. – Индийский врач. Коричневый. Очень крутой. В его честь даже стадии болезни называют. Вот госпиталь, в котором он работает. Могу позвонить и договориться о приёме.

– Лондон сойдёт, – сказала Сестра. – Такой же уход можно получить и здесь. Незачем лететь за океан.

– Позвони, – сказал судья. Он внезапно постарел, подумала Дочь. Новости словно отрезали от него часть жизни. Может, их обоих скоро не станет, может, эта штука убьёт их обоих. Может, будет как с Ма и Па, бабушкой и дедушкой, которых она никогда не видела. Ма умерла, и Па не смог дожить до утра.

И тогда следующей, за кем потянется рука, станет она.

– Надеюсь, вы меня простите, – сказала Сестра, – мне нужно отправить электронную почту. – За столом она глубоко вдохнула и написала Брату. «2. П-КС4».

На этот раз ответ пришёл быстро. «2. … П:П». Жертву пешки приняли, так она и знала. С плеч словно свалился груз, и она улыбнулась.

«Помнишь?» – написала она.

«Гамбит Альгайера-Кизерицкого, – ответил он. – Ты всегда его любила. Но я скажу тебе кое-что про шахматы. Тут не как с велосипедом. Всё не возвращается моментально».

«Посмотрим, сколько ты забыл, – написала она. – 3. К-КС3».

«… П-КК4. Ну, и как я?»

«4. П-КЛ4».

«4. … П-КК5».

«5. К-К5».

«И вот тут, – написал он, – у меня начинает кружиться голова. Может, попробуем что-нибудь другое?»

«Что бы ты хотел попробовать?»

«Привет».

«Привет, Брат».



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ



Глава ШЕСТНАДЦАТАЯ
—
Батут рассказывает Санчо и Кишоту старую историю предательства, и Путь открывается



Время, смертоносная комната ужасов, стены которой медленно сдвигаются всё теснее вокруг несчастных жильцов, пока не раздавят их насмерть, давило на Кишота, смотревшего на дом сестры. Он чувствовал, как грудь сжимает обруч боли, словно привет от Жнеца. Сколь поэтично, подумал он, упасть замертво у самого её порога, принеся саму жизнь на алтарь её храма, словно извинения. «Столетнее здание «Гулд Индастриз», – писал Брат, поселяя Батут в жилище своей мечты, – бывшая типография и фабрика металлических мочалок, стояло на углу Гринвич и Бич со всей надменностью двойного богатства: в его стенах история прошлого промышленного успеха соединялась с великолепием настоящего (двадцать с лишним тысяч долларов за квадратный метр)». Человек-Батут владела почти полусотней этих квадратных метров, с высокими потолками и деревянными балками, наверху, на уровне пентхаузов. У входа стоял привратник в ливрее и с подозрением оглядывал Кишота и Санчо. Кишот, которому было совсем не жарко в поношенном костюме, и Санчо в потёртых джинсах и пальто, явно нуждавшемся в чистке, смотрелись весьма непрезентабельной парочкой. Они глядели друг на друга в неподвижном противостоянии, Кишот и привратник, потрёпанная гордость путника молча противостояла насмешке портье в униформе. Потом в холле послышался шум, и ураганом развевающейся одежды и распростёртых рук из здания вылетела женщина с чёрными волосами – всё ещё чёрными, назло годам! – и распахнула руки в приветствии. Это и была Человек-Батут. Высокая, пожалуй, даже долговязая, с удлинённым, костлявым лицом: если бы не волосы и не дорогие серьги-кольца, подумал Кишот, я бы словно в зеркало смотрел.

Она обняла его за плечи и поцеловала. После чего задала вопрос, показавшийся Санчо странным: – Что ты помнишь?

Кишот неожиданно показался озадаченным. – Кое-что помню, – сказал он, словно защищаясь. – Помню, как мы с отцом карабкались по скалам Скандал-пойнт, чтобы посмотреть на маленьких крабов в лужицах от прилива. Помню спальные полки в поезде пограничной почты до Дели, я на верхней, он снизу. И железную ванночку с большим куском льда, которую он купил, чтобы нам в поезде было прохладно. Помню маленькое деревянное чёртово колесо, всего на четыре места, которое он заказывал на мои дни рождения. Чарракчу. – Его лицо стало маской скорби. Он приложил руку к голове, словно унять боль. – Тебя тогда не было. Ты появилась позже. Ты ничего этого не знаешь.

– Значит, не помнишь, – сказала она. – Про нас.

– Я лучше помню совсем давнее, – сказал он. – Ещё до того, как всё случилось, до его второй женитьбы, до тебя. А позже… только кусками.

– А ты, – сказала Батут, пристально глядя на Санчо. – Ты вообще загадка. Мне нужно узнать о тебе всё.

В пентхаузе Человека-Батута Санчо удивило большое количество религиозной символики. У дверей стояли два бронзовых стража – позеленевшие, похожие на кентавров полубоги размером с бультерьера, с человеческими головами и телами животных, львиными лапами и раздвоенными бычьими копытами. За дверью обнаружилась почти двухметровая деревянная фигура, похожая на льва, с дьявольским лицом. Это был яли, бог порога. Когда-то он стоял у дверей дворца на набережной Малабар, и придворные, приходящие, уходящие или затевающие новое предприятие, или князья, отправляющиеся на войну, просили у него благословения. На современной картине Будда, укрывшись белой простынёй, спал под чёрным деревом, растущим из красной земли. Это было древо просветления, и к нему весьма практично подходил электрический провод с вилкой на конце. Вилка не была воткнута в розетку. Просветление, очевидно, ещё не свершилось.

Она ответила на вопрос, который Санчо всё никак не мог сформулировать. – Нет, – сказала она, – я не религиозна, но нахожу эти работы прекрасными и сильными и трогательными. Кроме того, женщины, с которыми мы работаем, бедные женщины, которым мы помогаем подняться, все эти женщины во что-то верят, и иногда мне кажется, что благодаря этому их жизнь богаче моей.

– Мой отец думает, что у иммигрантов вроде нас кризис идентичности, и они пытаются справиться с ним, покупая предметы искусства и развешивая свою идентичность по стенам.

– Я так не думаю, – сказал оторопевший Кишот. – Я никогда ничего подобного не говорил. Откуда у тебя в голове такая чушь?

– Понятия не имею, – ответил Санчо, давая задний ход, в искреннем изумлении. – Видимо, кто-то другой, или что-то другое, подбросил мне подобную мысль.

– Давайте начнём, – сказала Человек-Батут. – Пойду открою бутылку вина.

Отдельно стоящий длинный бар был сделан из тёмного тика, украшенного затейливой резьбой, а позади него висела картина, изображавшая четырёх коротко стриженных женщин в белых сари, сидящих в комнате с изящно отделанным ковром, в узоре которого можно было разглядеть в миниатюре семейную машину, семейного кота и мёртвого мужа. Лица женщин в точности повторяли лицо Батута. Белый – цвет траура, а на ковре маленький мёртвый мужчина. И снова она ответила на незаданный вопрос. – Да, я его заказала, и позировала для него, после смерти нашего отца. Его отца и моего. Я оплакала его четырежды, к северу, к югу, к востоку и к западу, в прошлом, в будущем, в настоящем и во времени вне времени. Не думай только, что понял меня, посмотрев на всё это пару минут. Ты понятия не имеешь, кто я такая.

Санчо попытался её успокоить. – Да нет, мне просто понравилось, – сказал он. – Я ничего не хотел сказать.

– Так или иначе, – сказала она, – кто ты такой, я тоже понятия не имею. Будем.

Примерно так выглядят семейные встречи по телевизору, подумал Санчо. Люди препираются, язвят, в конце эпизода обычно происходит взрыв, после которого все рыдают и говорят, как сильно любят друг друга. И вот я оказался в одном из таких эпизодов. Как играть свою роль, я знаю.

Кишот в доме сестры казался отстранённым, рассеянным, отсутствующим, то растворяясь в воздухе, то вновь появляясь, словно призрак. По большей части он выглядел потерянным, словно неуверенным в своём праве находиться здесь, недоумевающим, как вообще можно добиться того, за чем он пришёл, а именно восстановления гармонии и мира в семье. Когда Батут говорила, возникало ощущение, что в комнате одновременно два Кишота, не только сегодняшний, но и версия из прошлого, и когда прошлая версия накладывалась на нынешнюю, всё будто смазывалось, поскольку две версии были настолько непохожи друг на друга, что трудно было чётко увидеть Кишота в комнате таким, какой он сейчас, и сам он стал жертвой того же смешения, не в состоянии освободиться из плена того, каким был когда-то. Сначала он стоял у раздвижной двери на террасу, пока прелесть ночного города начинала окутывать уродливо-красивые дневные улицы. Когда стемнело, он переместился в угол комнаты, сел, выпрямив спину, на жёсткий стул и большую часть времени помалкивал.

– Я собираюсь рассказать тебе всё, – сказала Батут, обращаясь к Санчо, – включая всё то, чего он больше не знает, или говорит, что не знает, или говорит, что не уверен, он ли это мне сделал или я ему, в общем, ладно. Я делаю это потому, что ты теперь член семьи, во всяком случае, он так говорит, пусть он не говорит ни как, ни почему, ни что случилось с твоей матерью. До этого ещё дойдём. Не знаю, что он тебе рассказывал, но готова спорить, провалы довольно большие.

Да, всё так, согласился Санчо. – Он говорил, что поступил дурно, – сказал юноша. – И хочет всё исправить. По крайней мере, он так думает.

– Полагаю, он говорит о денежных вопросах, – сказала Батут, помахивая рукой. – Это самое несущественное. Главное, ему всегда было наплевать на чужие чувства. Он никогда не брал на себя ответственности за то, что разрушал. А теперь он что, мистиком заделался? Семь долин очищения, и мы где, в пятой? И всё потому, что он влюбился в женщину, которую ни разу не встречал? Просто гениально. Бегство из реальности в любую хренотень. И погоня за мечтой. Он мог бы носить футболку с надписью «Я неспособен жить настоящей жизнью. Я неспособен любить».

Тут Кишот повернулся к ним. Он по-прежнему не произносил ни слова. Казалось, ему впервые рассказывают странную историю. Он сложил руки и сидел тихо, готовый выслушать всё до конца.

– Когда-то, Санчо, – начала Батут, – он был очарователен и эгоистичен. Погляди на него сейчас, и увидишь тощее пугало, кожа да кости. Он думает, что странствует ради любви, но тебе-то виднее, ты знаешь, что ждёт его в конце пути. Но зачем я говорю, что ты видишь? Может, ты просто верный слуга галантного рыцаря.

– Честно говоря, – вступился Санчо за Кишота, – у него и сейчас очаровательная улыбка и прекрасные старомодные манеры. И мне он не кажется таким уж эгоистичным.

– Ты ему верен, – заметила Батут. – Вижу. Это хорошее качество, но то, что будет дальше, тебя огорчит, потому что я собираюсь рассказать историю неверности, даже предательства. Хочешь всё это услышать? Впрочем, неважно, пусть даже нет. Я должна помочь твоему отцу соединиться с его потерянным прошлым.
Правда в том, что я должна быть мертва. Давай начнём с этого. Я тогда была молодой. И должна была умереть, но моё тело решило по-другому. Однако ему пришлось смириться с рядом последствий этого решения. Оно смирилось с ними и одолело клешни в моей груди. В число последствий входили двойная мастэктомия, удаление части подмышки, а также части мышц грудной стенки. И химиотерапия. Когда проходишь через всё это, ты уже не кажешься себе живой. Ты думаешь: повезло, что не мертва. Вот такая я с тех пор: повезло, что не мертва, проживаю последствия избавления. Применительно к себе перестаёшь думать о таких вещах, как пол или сексуальность. Начинаешь считать себя ходячим мертвецом, непостижимым образом продолжающим жить. Проживая такие последствия, хочешь самого простого: симпатии, любви. Твоему отцу не особо удавалось ни то, ни другое.
Он вроде был журналистом, – продолжала Батут, повернувшись к Санчо. – Фриланс. Расследования. Говорил он примерно так. Специалист по разведке. Во всяком случае, по его собственному мнению. Не думаю, что он сильно преуспевал. Но говорить он умел. Он говорил, что погружается в скрытую реальность мира, истину, которая существует, но погребена так глубоко, что большинство предпочитает жить среди более удобоваримого вымысла. Леди прислушивались, довольно многие. Потом начинали видеть его насквозь и уходили. Может, то, что в нём осталось, верит, что он может заставить слушать себя и эту телевизионную Сальму.
Его называли параноиком, и он принимал ярлык как титул. У него была целая теория паранойи. Вряд ли он сейчас об этом помнит. Он говорил, что паранойю следует считать в основном оптимистичной, поскольку параноик верит, что события имеют значение, что мир имеет смысл, пусть даже этот смысл скрыт. Он с тобой когда-нибудь про это говорил? Нет, эту часть себя он потерял вместе с другими. Противоположностью паранойи, говорил он, является энтропия, трагичная, поскольку означает абсурдность вселенной. Слушать было интересно. На бумаге получалось не так хорошо. Ему пришлось поселиться в маленькой квартирке в Кипс-Бее. Я уже сколотила капитал, так что появилась зависть. Он сюда не слишком часто приходил, потому что завидовал, что я живу здесь. Просто дико! Уж мне-то никак не стоило завидовать. Увечье, химия, превращение женщины в ходячего мертвеца, шельму, каким-то образом обманувшую смерть. Ладно, можно завидовать моей удаче, но он завидовал моему жилищу. Вот таким он был братом. Полубратом. Для меня он не был даже половиной брата.
Я поднимала его там, где его бросали женщины. Они всегда его бросали, факт. Когда витиеватая тарабарщина заканчивалась, они обнаруживали, что человека-то там почти нет, извинялись и уходили. Он так и не нашёл никого, с кем мог бы что-то построить. Но в те дни он казался довольным, просто находя следующую временную связь. Следующую нереальную вещь. А когда его кидали, он приходил сюда. Ему нужен был Батут, чтобы оттолкнуться, и тут моя вина, я всегда его поддерживала, я не говорила: ты, урод, ты что, не видишь, кому сейчас больше нужна поддержка? Я должна была это сказать, но не говорила. Поднимать людей – это моё. И я не жаловалась.
Год моей болезни был и годом песни. Той, что дала мне имя.
А обида растёт. Разрастается, словно горы нью-йоркского мусора. Потом кто-то приходит, и сгребает всё прочь, и тогда берегись, убегай от лавины, если сумеешь.

Солнце садилось за Гудзон, и в наступившей тишине они втроём стояли на террасе и смотрели на закат, и огненный свет умирал в воде, словно забывающийся сон. Батут, однако, оставалась неугасимой, пламенной, не забывшей ничего, и всё, что копилось в ней долгие годы разлуки, горело теперь ярко, словно второе солнце, не собирающееся заходить, пока не завершит свои жаркие труды.

– Предательство ослепляет, – произнесла она, и непонятно было, обращается ли она к Кишоту или к Санчо или к планете Венере, мерцавшей в темнеющем небе. – Жертвы измены находят массу способов убедить себя, что их не предавали. В сексе, например, хотя полагаю, и в других областях тоже. Бизнес, политика, дружба. Мы прекрасно обманываем себя, чтобы верить дальше. И так делают не только жертвы. Предатели тоже убеждают себя, что никого не предают. В момент самого страшного предательства они заверяют себя, что поступают хорошо, и даже в том, что действуют в высших интересах предаваемого, или ради наивысшей цели. Они спасают нас от самих себя, или, как Брут, спасают Рим от Цезаря. Они невинны, они хорошие парни, или, в крайнем случае, не такие уж плохие.

– Что он сделал? – спросил Санчо. – Отец, я имею в виду, не Брут.

Батут скрестила руки, обхватила себя за плечи и глубоко вдохнула, собираясь с силами, словно буря.

Необходимо, сказала она, для введения в тему познакомить Санчо с проблемой южноазиатских мужчин. Надо полагать, Санчо не очень знаком с предметом?
Нет, вряд ли.
Она не будет забивать ему голову скучной статистикой. Но она может точно сказать, что в её области, микрофинансировании бедных женщин с целью помочь им экономически встать на ноги, она не может рассчитывать на поддержку их мужчин. В своей работе она и её полевые группы соблюдают так называемые шестнадцать принципов движения Грамин-банка, и, например, принцип одиннадцатый, «Мы не должны брать приданое на свадьбах наших сыновей, и мы не должны давать приданое на свадьбах наших дочерей», не слишком популярен среди старейшин. Сексуальное насилие против южноазиатских женщин имеет место везде и всегда, где и когда женщины пытаются жить независимо и расширить зону личной свободы.
Движение микрокредитования ссужает деньги, не требуя гарантий. Оно работает исключительно на взаимном доверии дающего и берущего. Он же понимает, не так ли, что там, где доверие столь же важно, как банкноты, вопрос обмана стоит исключительно остро.

Тут Санчо прервал её, сказав, что Кишот говорил что-то про её операцию; и даже довольно много. Это её сильно удивило.

– Хм, он это помнит, – сказала она. – Не думала, что он помнит.

– Из-за Внутреннего События?

– Да.

– Что за Внутреннее Событие?

– Расскажу, когда придёт черёд. Всему своё время.



– Я написала статью, – сказала она. – Для «Нью-Йорк Таймс». О моей работе. В те дни, должна признать, я чувствовала себя вконец измотанной сражениями, и я выплеснула своё отчаяние от множества способов, мелких и крупных, которыми мужчины Южной Азии держат женщин в подчинении, от множества старомодных препятствий, с которыми приходится иметь дело и преодолевать. Статью поначалу приняли хорошо и перепечатали во многих странах, включая страны Южной Азии. Я была счастлива тем, как отнеслись к статье. Потом началось безумие. Мне стали приходить письма с оскорблениями от южноазиатских мужчин. «Мужененавистница», «лесбиянка», всё такое. И угрозы расправы, и описания ужасов, которые ждут моё тело до и после смерти, и обещания геенны огненной, и, хуже всего, угрозы в адрес женщин, обращавшихся к нашей организации. Что меня поразило: уважаемые, пожилые члены общины в этой стране меня тоже прокляли. И не только религиозные лидеры, но и ведущие бизнесмены, те самые, что раньше подбадривали меня и поддерживали мои инициативы. От меня требовали публичных извинений перед всеми индийскими, пакистанскими, бангладешскими и шриланкийскими мужчинами, и живущими в этих странах, и представителями диаспоры тоже. Какое-то время казалось, будто всё, что я пыталась построить, рухнет в одночасье. Словно я победила одну смертельную болезнь только для того, чтобы пасть от другой убийственной заразы. Название этой заразы мы только начинали учить.
Ответный удар.
Спасла меня дата. Скажем так, до р.Г., то есть до рождения Гугла. Мир до рождения монстра, которым стал интернет, до эпохи электронно переносимой истерии, когда слова становятся бомбами, разносящими в клочья говорящих, и тем самым превращают любое публичное высказывание в серию взрывов. В наш век, от р.Г., правит толпа, а толпой правит смартфон. Тогда самой продвинутой из доступных технологий был факс. Старая техника спасла мне и бизнес, и жизнь. Она была слишком медленной, чтобы убивать. Злобные завывания расползались, но расползались медленно. Моего персонажа убивали, но это было медленное убийство, дававшее время построить укрепления и организовать сопротивление. И что замечательнее всего, женщины, которым мы доверяли, которым давали деньги без всяких гарантий возврата, эти женщины теперь доверяли нам. Доверие спасло меня точно так же, как их. Организация не сломалась. Я не сломалась. Когда разразилась буря, мы выжили.
Я надеялась, что могу доверять твоему отцу, единственной имевшейся у меня половине брата, но он обманул моё доверие. И это тогда казалось непростительным.

– Он не был на вашей стороне, – сказал Санчо. И это был не вопрос.

– Не знаю, какая половина имевшегося братского материала ему досталась, – сказала Батут, контролируя эмоции. – Но думаю, дефективная. Он сказал: я должна была знать. Он сказал: а чего я ожидала. Он сказал: я что, сделала это ради провокации, для привлечения внимания, зачем. Он сказал: я сама виновата. Кто-то отправил мне по почте на адрес «Нью-Йорк Таймс» освежёванную свиную голову, мне позвонили и спросили, хочу ли я, чтобы доставили с курьером. Во всём этом была виновата я.

– Свиную голову не помню, – печально сказал Кишот. – Эти обвинения следовало бы предъявлять другому человеку, давно исчезнувшему.


—


Тут Батут начала рассказывать Санчо, как конец её отношений с Кишотом связан с более важным: концом света.

Как только в разговоре появилась эта большая тема, Санчо сел прямо. – Минутку. Мы только что говорили про свиную голову. Как мы от неё перескочили к судному дню?

– Я сменила тему, – сказала Батут. – Пора упомянуть Ивела Сента.

– Вы сказали Ивел Сент? – переспросил Санчо.

– Да.

– Тот самый Ивел Сент? Учёный-миллиардер?

– Мне кажется, он вообще один.

– Ух ты.

Квартира погрузилась во тьму, но никто не включал свет. Трое сидели поодаль друг от друга, каждый завернулся в свой собственный мрак. Затем из темноты заговорил Кишот.

– Я видел его, – сказал он.

– Когда? – спросила Батут с изумлением. – Где? Как?

– По телевизору, – просто сказал Кишот. – Он говорил, что наука уже подтверждает то, что я всегда знал. Он сказал, что представит научные доказательства в нужное время.

– Ты знаешь, что миру приходит конец?

– Он что-то вычитал в научно-фантастическом рассказе, – пояснил Санчо, – и решил, что это объясняет его квест. Когда он соединится с Возлюбленной, вселенная достигнет своего предназначения, и поэтому прекратит существование.

– И ему это кажется правильным, – сказала Батут.

– Вы же его знаете, – сказал Санчо. – Кто знает, что ему кажется?


—


– Однажды я встретила этого странного красивого юношу, Ивела, – сказала Батут. – Дело было на вечеринке денежных мешков в одном из тогдашних клубов, «Лотос» или «Мумба» или «Бунгало» или «Свэй», не помню. Мне такие вечеринки никогда не нравились, там мужики в красных подтяжках заказывают минералку и размахивают перед женщинами наличкой так, словно это неотразимый орган обольщения; но иногда приходилось ходить ради моего нового проекта микрокредитования. Друг сказал, что я должна познакомиться с физиком, который скоро станет миллиардером, и повёл меня через битком набитый зал. Я ожидала чего-то шаблонного, какого-нибудь мелкого, тощего, темнокожего, яйцеголового очкарика, классического индийца в Америке, пробившегося благодаря новым технологиям, и с удивлением обнаружила парня с яркой внешностью кинозвезды, с прилизанными волосами, с сияющим лицом, в костюме с иголочки, фрик во фраке. Свой уголок он не делил ни с кем – способ показать свою значимость. Он сказал: «Я был бы рад, если бы Вы присели и выпили со мной». Его имя меня впечатлило. Дурной Запах. «У Вас подходящее имя для этого мира», подумала я, но ухитрилась не сказать вслух. Наверняка он постоянно слышал вариации на эту тему. Но он сам выбрал это имя. Аввал Сант, его настоящее индийское имя, подошло бы прекрасно, но он его отверг. Это был знак, что с ним что-то не так. Мне следовало обратить на это внимание.
Он на несколько лет моложе меня, а вёл себя так, будто был ещё младше, надутый, неловкий, но высокомерный, уверенный в своей гениальности. Мне подумалось, что у нас нет ничего общего, кроме отношения к деньгам. Раньше я была с одной стороны денег, а теперь переходила на другую: сначала делала деньги, теперь стала их раздавать. Его всё ещё весьма интересовал процесс накопления капитала, но он уже начинал думать о чём-то большем. Деньги лишь средство, а не цель, в этом мы соглашались.
Мне понравилось первое, что он сказал, едва я присела: «Простите, но пустой болтовнёй я не занимаюсь». Смешная фраза, но произнёс он её с такой серьёзностью и пробивной энергией искренности, что она стала ещё смешнее и сделала его интересным. Он начал говорить о себе – для парней с деньгами обычное дело. Но большинство говорит о своих богатствах, своих самолётах, своих яхтах, своих бла-бла-бла, что сразу вызывает отвращение. А Ивел заговорил о своей одержимости природой реальности, о её хрупкости и изменчивости, и это тоже заинтересовало. Он уже тогда думал о параллельных вселенных. Когда он начал распинаться о любви к научной фантастике, называя неизвестных мне авторов старой школы – помню, там были Саймак и Блиш и Корнблат и Спрэг де Камп, – я закатила глаза и уже собиралась извиниться и уйти, но тут он сделал кое-что по-настоящему неприятное. Он схватил меня за руку, уставился на меня чуть ли не со злостью и заявил: «Вы не можете уйти». Я вырвала руку. Моя тайная злость была сильнее его злости, и я показала ему маленькую вспышку. «Вам нужно научиться себя вести, – сказала я. – Если получится, дайте мне знать». И ушла. Уже в дверях я обернулась. Он казался погружённым в раздумья, замкнувшимся в себе. Но он следил за мной. Позже он сказал мне: «Если бы ты не обернулась, я бы с тобой больше никогда не заговорил. Но ты обернулась. Это было очень важно». Крайне тщеславное заявление, подумала я. Но опять-таки любопытное.
После того, как меня изувечили, я не верила, что хоть один мужчина сочтёт меня привлекательной, и смирилась с этим. Тайная злость оставалась, да. Случившееся со мной злило очень сильно. Но я научилась закапывать свою злость так глубоко, что она не могла выйти, разве что я сама её выпущу. Я говорила себе, что это работает. Я много чего себе говорила: что я делаю в жизни то, что хочу, что у меня верные друзья, насыщенная и комфортная жизнь, и что я обманула смерть. В этой картинке не было ничего неправильного, ничего такого, что можно было исправить только присутствием мужчины. Эти позитивные мысли мешали злости подниматься из могилы. Но при необходимости я могла найти её там. До сих пор могу.
Вот в таком стеклянном доме я жила, и туда вломился Ивел Сент, не думая, сколько всего может разрушить разглагольствованиями о конце света. Наутро после того, как схватил меня за руку, он стоял внизу на тротуаре с цветами и звонил мне на мобильный. Я не давала ему номер, не называла адрес, но вот он. Могущественный. Решительный. Извиняющийся. Настойчивый. Я пригласила его подняться, и случилось то, что случилось. Нет, не так. Всё происходило медленно. Сама мысль о том, чтобы раздеться перед мужчиной, ужасала. Мысль о прикосновении. Он сказал: «Я не тороплюсь. Конец света пока ещё не наступает». Что? переспросила я. Что? Тут он оседлал своего конька, теорию, в которую решил вложить свои миллиарды. Космос распадается, как картина маслом на ветшающем холсте, как египетские развалины. В пространстве-времени появляются дыры, Ничто скоро восторжествует над Всем. И его великое решение. Он уже работает над ним, он создал исследовательскую корпорацию, нанял самых лучших учёных для решения научных вопросов, и уже придумал для решения название.
Так я впервые услышала про БЗИК. «Ближайшая Земля: инженерная колонизация». Он сказал: «Когда я построю машины-транспортеры, мы сможем ускользнуть в безопасное место. Пока я даже не знаю, как эти машины будут выглядеть. Люди обычно думают о космических кораблях, но, возможно, ворота к ближайшей Земле на самом деле окажутся похожи на ворота. Порталы, как говорят в НФ. Входишь во что-то вроде телефонной будки и выходишь в совершенно другом месте. Мне представляется шкаф, открывающийся в Нарнию. Полагаю, технология переноса будет примерно такой. Мы все проходим через шкаф, а там фонарный столб, и где-то рядом ждёт приветливый лев. Тебя, меня, род человеческий. Мы станем людьми БЗИК». Иногда он разговаривал, как глава секты в Гайане или Пуне. Иногда он разговаривал, как безумный. Но всегда страстный, убеждённый, и безусловно блестящий. И лёгкой болтовнёй он не занимался. Когда он наконец дошёл до разговора о нас двоих, он резко и внезапно заговорил прямо.
Чтобы сделать шаг, он позвал меня в планетарий, куда же ещё, где был одним из экспертов в дискуссии «Покупая пространство». Вместе с ним экспертами выступали четверо белых мужчин в серых костюмах. На нём был золотой жилет с вышитыми изображениями всех планет Солнечной системы: звезда в звёздном доме. Четверо белых мужчин говорили об использовании космического пространства бизнесом. Они построят корабли, удовлетворяющие требованиям НАСА по грузоподъёмности, они отправят роботов на астероиды, чтобы строить доходные шахты, они будут устраивать каникулы в космосе для богатых туристов. Они без всякого стеснения говорили, что надеются стать первыми триллионерами в истории. Когда подошла очередь Ивела, он заявил, что их увлечённость пространством мешает им увидеть кризис пространства-времени. Он рассказал о грядущем распаде вселенной и необходимости спасаться бегством на одну из ближайших Земель. В развитии техники сейчас важны, сказал он с жаром, только исследования возможности путешествий между измерениями. «Марс – это двадцатый век, – заявил он. – Ближайшие Земли – вот единственные достойные обсуждения пункты назначения». Белые мужчины в серых костюмах посмотрели на коричневого мужчину в золотом жилете со всей снисходительностью своей расы и принялись над ним насмехаться. «Сколько же у нас времени, – спросил Ивела один из них, – и успеете ли вы вовремя проложить пути отступления?» Ивел ответил со всей серьёзностью: «Вижу, вы мне не верите, но признаки Великой Нестабильности довольно скоро заставят вас передумать. Нам осталось недолго, это факт, но возможно, этого хватит. Я работаю день и ночь, пытаясь найти и ближайшие Земли, и способы до них добраться. Я бы сказал, что прорыв в науке не слишком далёк».
К концу дискуссии его глаза горели, таким возбуждённым я его не видела никогда. Он драчун, подумала я, человек с удивительным сочетанием качеств, снаружи смесь Рока Хадсона с Шахрухом Ханом, а внутри этой раковины Стивен Хокинг. Ему реально нравится схватываться с людьми вроде тех мужчин в серых костюмах и скручивать их мозги узлом. Он обожает побеждать людей, считающих себя одной ногой в будущем, и говорить им: нет, ребята, вы далеко сзади. Мне нравилось на это смотреть.
После дебатов мы пошли пообедать, и в процессе одного из своих совсем не лёгких словоизвержений он весьма своеобразно признался в любви. Важнейшим аспектом технологии БЗИК, сказал он, является признание того, что тело и, как бы это ни называли, «я», душа, das Ich, призрак в машине, впряжены в одно ярмо, но различны, неразделимы, но не идентичны, поэтому если и найдётся способ провести тело через очень сложный экзистенциальный разлом, нельзя автоматически считать, что Нечто внутри тела (Хокинг внутри кинозвезды, подумалось мне) тоже перенесётся. Другими словами, технология БЗИК должна учитывать потребности души.
Потом он сказал: «Меня привлекает именно неосязаемое, а не внешнее. Именно Нечто видящее, а не глаз, который осуществляет процесс видения. Невидимый пилот в водительском кресле, а не корпус и не двигатель. Именно неосязаемое так влечёт меня к тебе».
Я ему: «То есть ты говоришь, что моё тело тебе отвратительно, но душа привлекает? Потому что я уж точно не верю в душу». А он в ответ: «Ты видишь оскорбление там, где тебе сделали комплимент. Что же касается Нечто, то увидишь, я прав, и оно точно существует». Тогда он взял мою руку, но не так, как в первый вечер схватил меня за запястье. Теперь, словно задыхаясь от эмоционального удушья, он говорил мне то, что я уже никогда не рассчитывала услышать.

Кишот, казалось, потерял интерес к истории Батута, переместился в сторону большого телевизора, висевшего на стене в дальнем углу комнаты, и взял пульт. – Скоро «Сальма», – пробормотал он, словно самому себе.

Батут быстро подошла к нему и забрала переключатель. – Мы как раз переходим к самому интересному, – сказала она. – К той части, где появляешься ты.

Санчо расслышал в её спокойном голосе нотку ярости. Там внутри вулкан, подумал он. Может, он взорвётся ещё до конца вечера.

– После этого Ивел переехал ко мне, – продолжила Батут, по-прежнему обращаясь к Санчо. – Он был высокомерен и зациклен на себе и постоянно работал, иногда по много дней подряд, и когда я его видела, он мог только спать, но он был рядом, и мне это нравилось, или, во всяком случае, это нравилось мне больше, чем не нравилось, и если быть совсем честной, я была ему в некоторой степени благодарна.

– Потом он что-то сделал, – предположил Санчо, мотнув головой в сторону отца.

– В конце концов, они встретились, – сказала Батут. – Мой брат, разведчик, и мой любовник, гений. Я даже приготовила ужин.

– Он сегодня в «Сальме», – неожиданно сказал Кишот.

– Кто? – спросила Батут.

– Твой парень, – ответил Кишот. – Мистер Ивел Сент. Через пятнадцать минут.

– Откуда ты знаешь?

– Слежу за программой передач, – ответил Кишот. – Особенно за шоу чудесной женщины, которую люблю.

– Значит, управимся за пятнадцать минут, – сказала Батут.



– На ужин было филе-миньон с жареной брюссельской капустой, а он, мой полубрат с неправильной половины, пил слишком много красного, пил слишком быстро и очень-очень хотел знать всё о том, что затевает мой приятель. Он был не в себе, но это его не останавливало; он стал враждебным и даже снисходительным.
«И Вы думаете, есть другие измерения, и мы можем проскользнуть в них, как через трещину в открытой двери? Реально?»
Ну, ясное дело, мой гениальный приятель стал высокопарным.
«С наукой не поспоришь, у нас уже есть детекторы третьего поколения, которые начинают ловить эхо ближайших Земель, подобно тому, как наши радиодатчики начинают слышать эхо Большого взрыва. Разрабатываются датчики четвёртого поколения, которые уточнят наши данные и укажут самый надёжный путь через Нестабильность в складки Множественности». Бла-бла-бла.
Естественно, твоему отцу это показалось слишком техническим и заумным, поэтому он сменил тактику.
«И Вы верите в конец света? – Он не скрывал презрительной насмешки. – Несмотря на то, что шарлатаны регулярно кормят нас новостями о конце света с незапамятных времён, а мир всё никак не кончается, так?»
Самая красная тряпка для миллиардера-физика – журналист, сомневающийся в науке, так что...
«Шарлатан – довольно сильное слово, сэр, особенно когда его произносит человек, неспособный увидеть прореху в ветшающей ткани пространства-времени, даже если ткнуть в неё указкой».
Это было объявление войны. Мне нужно было всё как-то сгладить. «Эй, – сказала я, – почему бы тебе не рассказать Ивелу, над чем ты сейчас работаешь?»
«Хакеры, – ответил он. – Компьютерные хакеры. С ними будут большие проблемы. Проблемы уже начались».
Вот тут пришла настоящая беда. Ты можешь сказать, что Ивел сам виноват, начал хвастаться.
«У нас самая продвинутая в мире система шифрования, – заявил он. – Стены нашей крепости столь высоки, что пигмеи, о которых Вы говорите, расплачутся, едва их увидев».
Послушай, любой брат, даже полубрат, которому досталась неправильная половина братских чувств, должен был в этот момент подумать: это парень моей полусестры, довольно, не стоит его бесить, не надо меряться членами; но случилось именно это.
«Я знаю людей, способных взломать вашу систему за пятнадцать-двадцать минут, после чего все ваши секреты, всю вашу БЗИК-систему, которая должна перенести нас в Нарнию или Средиземье или ещё какую волшебную сказочку, будут продавать на каждом углу любому безумцу, готовому составить вам конкуренцию».
Ему не следовало говорить «безумцу». Ему не следовало говорить «волшебную сказочку». Ему не следовало произносить это угрожающе. Ему вообще не следовало это говорить. Ему следовало держать свой длинный язык за зубами и позволить мне остаться с моим гением. Ему не следовало делать сотни разных вещей, но он их все сделал. И гений клюнул на наживку.
«Угрожать мне – всегда плохая идея, – произнёс Ивел ледяным голосом. – Для людей, которые так делают, это добром не заканчивается. Позвольте мне ограничиться этим».
А мне он сказал: «Вот твой брат. Вот так он относится ко мне. Вот проблема».
«Всего лишь полубрат, – я попыталась обратить всё в шутку, но он уже встал и направился к двери. – Не надо ребячиться, – окликнула я его. – Сядь на место, и проехали».
Возможно, мне не следовало говорить «ребячиться». Определённо не следовало. Но он уходил, и я запаниковала. Я оказалась не на высоте. Признаю. И мистер Сент больше не звонил никогда.
«Пусть уходит, – сказал твой папуля. – Он задира и нарцисс, пациент сумасшедшего дома. Ты ведь не хочешь провести вот с этим всю жизнь. Ты с этим лишние пять минут провести не хочешь».
Он считал, что поступает мне во благо. Он считал себя хорошим парнем. Но моё сердце было разбито. Ивел исчез из моей жизни, и на этом, мой дорогой мальчик, мои романы закончились. И мы вернулись к тому, с чего я начала: предательство ослепляет. Твой отец предал меня и не видел этого. Пока я ему не сказала. А рассказала я ему всё в весьма красочных выражениях. На этом мы и остановились.

– Мне трудно, – тихо сказал Кишот, – просить прощения за действия, которых я не помню.

– Но, как ни странно, пришёл ты сюда именно за прощением, – заметила Батут.

– Значит, это было второй непростительной вещью? – спросил Санчо. Батут не ответила, лишь залпом допила вино и вновь наполнила бокал. Санчо попробовал зайти с другой стороны. – Что за Внутреннее Событие? – спросил он. – Я должен это знать.

– Шоу начинается, – сказал Кишот. – Пора включить телевизор.



Позже, когда разразился большой скандал, поговаривали, что вид мисс Сальмы Р во время интервью с Ивелом Сентом был первым признаком, что с ней что-то сильно не в порядке. Она выглядела женщиной, полночи таскавшей вёдрами воду и тушившей пожар у себя дома, которой пришлось уйти на работу, когда последние языки пламени ещё не погасли: усталой, рассеянной, не похожей на любимую публикой обычную себя. Техно-миллиардера, напротив, переполняла энергия, как ребёнка, играющего резиновым мячиком. Его просто распирало желание выговориться.

Представив гостя, Сальма начала необычно резко: – Итак, о конце света, доктор Ивел, – но он прервал её.

– Я был бы Вам благодарен, если бы Вы оставили шуточки про «доктора Ивела», – сказал он. – Они вроде создают ложный посыл?

– Доктор Сент, – она внесла правки плавно, не извиняясь, – не думаете ли Вы, что Вам было бы лучше, к облегчению Ваших же акционеров, прекратить проталкивать эту совершенно невероятную идею?

– Я понимаю, что многие находятся на стадии отрицания, – начал Ивел.

– Большинство, – перебила его Сальма. – Процентов девяносто девять.

– Когда девяносто девять процентов считали мир плоским, – продолжил Ивел, – это не делало мир плоским. Миру не требовалась вера людей в его шарообразность, чтобы быть шаром. Сейчас девяносто девять процентов с радостью устраивают пикник на железнодорожных путях. Это не означает, что по этим путям не едет поезд, причём довольно быстро. Поезду не требуется вера людей в то, что он приближается, поскольку он приближается.

– Ивел, Вы здесь просто излагаете теорию, чтобы завязать дискуссию, или у Вас есть реальные доказательства?

– Я пришёл сюда сегодня, – сказал Ивел Сент, – сделать два заявления. Первое: завтра СентКорп выпустит доклад, содержащий все необходимые Вам, или кому угодно другому, доказательства. Вселенная ветшает по краям, это действительно происходит. Она начинает распадаться. Нужно это признать и действовать.

– Но даже если Вы правы, то, о чём Вы говорите, начнётся через тысячи, даже миллионы лет? Прямо сейчас есть более важные поводы для беспокойства, не так ли? Лучшие способы использовать наши ресурсы?

– Я не уверен, что это дело столь далёкого будущего, – ответил Ивел. – Некоторые из моих моделей дают тревожные сценарии, предсказывающие возможность сильного ускорения процессов.

– О каком ускорении Вы говорите, Ивел? При нашей жизни?

– Точно сказать не могу. В принципе, такая возможность существует. Но мы пока не знаем, какая модель даёт максимальную точность описания.

– То есть Вы пришли на национальное телевидение и рассказываете в прайм-тайм огромной аудитории, что мир может подойти к концу при их жизни. Ивел, не кажется ли Вам, что для человека Вашей известности и Вашего статуса делать подобные заявления значит, честно говоря, сеять панику? Вы пугаете людей, и по всей видимости, из-за ерунды. Не слишком ли это безответственно?

– Во-первых, – ответил Ивел, – истина есть истина, и к ней нужно прислушиваться, как бы трудно это ни казалось. Уверен: когда наши выкладки рассмотрят с научной точки зрения, с нашими выводами согласится каждый. И во-вторых, как я уже сказал, у меня есть и второе заявление. Какое-то время назад я говорил, что готов выступить в нужное время. Это время пришло.

– Даже боюсь спрашивать, – сказала Сальма.

Ивел Сент буквально вскочил на ноги. – Хорошие новости, Сальма. Потрясающие новости. Я пришёл сюда сообщить Вам, что удалось обнаружить первую ближайшую Землю, системы БЗИК запущены и работают. Прислушайся, мир: путь открылся!

– Мы вскоре вернёмся, чтобы узнать ещё много нового от Ивела Сента, – произнесла ошеломлённая мисс Сальма Р, – после рекламы.



– «Путь открылся», – повторил Кишот в блаженном изумлении во время рекламной паузы. – Он это сказал, прямо там, по телевизору, всем и каждому.

– Понимаю, ты веришь всему, что говорят по телевизору, – сказал ему Санчо, – но парень явно с приветом. И не думаю, что он говорит о том же пути, что и ты.

– Она рядом с ним, – ответил Кишот, – и ты сам слышал, что он сказал. Путь открылся. Когда произносят такие слова, у событий нет другого выхода, кроме как следовать им.

– Я на секундочку забыл, – сказал Санчо, – ты такой же безумный, как парень в шоу.

После рекламной паузы Сальма потребовала от Ивела Сента доказать его необычайные утверждения. – Вы понимаете, не так ли, что для большинства тех, кто нас смотрит, все эти ваши порталы кажутся взятыми прямиком из «Звёздного пути»? «Поднимай меня, Скотти», вот это всё? Откуда Вам знать, что ваши гаджеты работают, что они безопасны, откуда Вы знаете, что существует другая Земля? Вы позволите взять туда телеоператоров, чтобы всё заснять? Я просто не могу поверить, что принимаю всё это всерьёз. Вы уверены, что это не розыгрыш? Потому что исполнительный директор, он же президент, технологической корпорации с оборотом в миллиарды долларов, наверное, не должен так поступать. Это пугает акционеров.

– Она сама не своя, – мрачно сказал Кишот, пристально глядя на мисс Сальму. – Она выглядит потрясённой. У неё в глазах паника. Мысль о крошащемся космосе её пугает. Это потому, что невозможно смотреть в глаза всеобщему концу в отсутствие любви. В присутствии любви он становится своего рода экзальтацией. Он становится возвышенным.

– Шшш, – сказал Санчо. – Хочу послушать про пса.

– ...шоколадный лабрадор по кличке Шрёдингер, – говорил с экрана Ивел Сент. – Назван в честь знаменитого физика Эрвина Шрёдингера и его квантового парадокса про кота.

– Что стряслось с котом? – спросила вконец озадаченная Сальма.

– Парадокс заключается в том, что кот может быть одновременно жив и мёртв.

– Бедный котик, – сказала Сальма.

– Однако одновременное пребывание мёртвыми и живыми не прокатит для людей, проходящих через портал, которые рассчитывают оказаться безусловно живыми, без всяких парадоксов, и точка, – сказал Ивел Сент. – Поэтому мы отправили Шрёдингера туда и вернули обратно, чтобы убедиться, что он не столь парадоксален, как кот. Мы использовали пса, поскольку собаки надёжнее. Кошки не всегда делают то, что просишь. Кроме того, мы посадили его на длинный поводок, чтобы в случае чрезвычайной ситуации вытащить его оттуда, просто потянув за поводок. И мы отправили его через портал БЗИК, и он стал первым живым существом во всей известной истории космоса, совершившим путешествие между пространственными измерениями. Он прошёл туда – и вернулся. Эксперимент закончился успехом. Сто процентов. У нас запланирована серия подобных экспериментов. И мы дали имя нашему первому порталу. Мы зовём его «Мэйфлауэр».

– И как сейчас Шрёдингер?

– В порядке. Здоровый, нормальный, живёт, ест, в отличной форме. Замечательный пёс.

– И вы это записали, вы это сняли, вы предоставите фильм в наше распоряжение, чтобы мы могли увидеть всё своими глазами?

– Всему своё время, – сказал Ивел Сент. – Мы контактируем с Белым домом. Это открытие – прорыв национальной значимости. Более того: всемирной значимости. Мы должны быть предельно осторожны. Некоторые страны уже рассчитывают использовать БЗИК для высылки неугодных граждан. Но ближайшая Земля – не колония для преступников. Это не Австралия. Кроме того, есть серьёзные подозрения, что русские пытаются взломать системы СентКорп. Представляете, что подумают о нас на ближайшей Земле, если первыми увидят русских? Если это звучит ужасно, прошу прощения. Я патриот. Я хочу обеспечить Америке лидирующую роль в этом движении в завтра, меняющем будущее всего рода человеческого. У нас, американцев, огромное преимущество. В нашем кадровом резерве – масса южноазиатских технических гениев, и я собираю множество талантов для совместной работы, чтобы удержать нас у руля, чтобы поддерживать на высоком уровне и нашу креативность, и нашу защиту. Мы будем в порядке. Русские мозги работают не так, как коричневые мозги. Это тоже звучит неправильно? Простите. Думаю, я могу быть излишне страстным.

– Мы ждём Вас снова, – подвела итог Сальма, – и обязательно приводите с собой Шрёдингера. Уверена, псу будет что рассказать.

– Она выглядит не очень хорошо, – высказался Кишот. – Но Путь станет виден совсем скоро, и мы наконец будем вместе.

– Вот он такой, – сказал Санчо Батуту. – Так он разговаривает.

– Пора рассказать о Внутреннем Событии, – ответила Батут.



Кипс-Бей больше не был заливом, рекультивация земель об этом позаботилась, и никто там уже не помнит старого Якобуса Хендриксона Кипа, ферма которого когда-то стояла там, где сейчас пересечение Тридцать пятой и Второй. Если поговорить с посетителями кинотеатра несколькими кварталами южнее, их головы окажутся забиты вымышленными битвами между людьми и охраняющими их супергероями, с одной стороны, и всевозможными космическими монстрами и суперзлодеями, балрогами и орками, с другой, но мало кто из них сможет хоть что-то рассказать о реальной высадке в Кипс-Бее в 1776 году, одном из первых сражений Войны за независимость, когда американские ополченцы драпали от британцев, и Вашингтон с отвращением воскликнул: «И с этими людьми я должен защищать Америку?» Рассказ о том, как Мэри Линдли Мюррей в поместье Инкленберг, ныне Мюррей-хилл, задержала наступление британских сил, пригласив их генерала Хау угоститься тортом и вином, позволив потрёпанным повстанческим отрядам Патнэма унести ноги... он подождёт до лучших времён. Мы бродим в неведении среди теней нашего прошлого и, забывая свою историю, не знаем сами себя.

Как сейчас Кишот. Ищущий любви, испрашивающий прощения, он сидит в ночном мраке в доме полусестры, а привидения, вызванные с того света её колдовством, ходят рядом, как и призрак его самого, каким он был когда-то. Китайскую еду доставили и поставили на стол, но Кишот к ней не притрагивался, потерянный во тьме, окружённый печалью минувших дней. Почему он был таким: завистливым, мелочным, амбициозным, грубым? Ответить он не мог. У него не было доступа к себе тогдашнему. Причиной было происшедшее здесь, в Кипс-Бее, одной давней ночью.

Квартира была неплохая. Потолки высокие, соседи тихие, и можно было спокойно работать. Однако в ту ночь она чуть не стала его могилой. Той ночью ему приснился кошмар, в котором он проснулся в собственной спальне и увидел стоящую в ногах кровати тёмную фигуру, глядящую на него, не произнося ни слова. Во сне он понял, что проникший в комнату – одновременно и он сам (или его тень), и Смерть. Он проснулся в ужасе. Было три часа ночи. Он сел на кровати и зажёг лампу у изголовья, сердце колотилось. В комнате, конечно, никого не было, и чтобы успокоиться, он выпил стакан воды, встал с кровати и пошёл в туалет. Тогда и произошло Внутреннее Событие. Что-то вроде взрыва между ушами. Он потерял равновесие, упал ничком на пол и отключился. Когда сознание вернулось – через миг или через столетие, невозможно сказать, – до него постепенно дошло, что он не мёртв. Ещё через какое-то время он понял, что не может двигаться. Мобильник лежал на прикроватном столике, там же стоял домашний телефон, который он так старомодно сохранял, но сам он лежал на полу, повёрнутый в другую сторону и слишком далеко. Полная беспомощность.

За двое суток ему удалось развернуться и доползти до тумбочки. Ещё один день и одна ночь ушли на то, чтобы толкнуть столик так, чтобы один из телефонов упал в пределах досягаемости. На четвёртый день мобильник оказался в его руках, и он начал звонить.

– Кому он позвонил? – хотел знать Санчо.

– Он позвонил мне, – ответила Батут. – Кому же ещё?

Дозвониться наконец удалось, и она ответила, но он не мог ничего сказать. Он лежал на полу спальни с телефоном возле уха, а она всё кричала «Алло!»

Поняв, что с ним беда, она быстро приехала, нашла управляющего, заставила открыть, нашла его на полу, вызвала «скорую». Он выжил. Счастливчик. Они всё-таки в Америке, паралич требовал долгого и тщательного лечения, и он мог себе это позволить, поскольку незадолго до этого подал заявку и получил должность преподавателя в школе журналистики в центре города, и предварительный профессорский контракт обеспечивал отличное медицинское страхование. Последовал долгий период реабилитации, и примерно через пару лет он был уже практически полностью работоспособен, разве что речь его замедлилась, и он подволакивал правую ногу. Но человек, появившийся после Внутреннего События, оказался другим человеком. Какое-то время он страдал от предсказуемых побочных последствий. Плакал в самые неожиданные моменты, без всякой видимой причины. Страдал от стресса, депрессии, тревожности. Но под этими проявлениями лежали очень глубокие изменения. В его памяти появились огромные провалы, которые не удавалось вылечить. Он стал менее общительным, более молчаливым, гораздо более замкнутым. А карьера журналиста и профессора закончилась.

Физически он совершил чудесное возвращение. Повреждения сохранились не в теле, а в характере. Он не вернулся к преподаванию, дававшему ему столь необходимую медицинскую страховку. Он держался на расстоянии от старых и новых коллег, новых и старых друзей, и уходил в себя так далеко, прятался так глубоко, что никто не мог его найти. Очень долго он практически не разговаривал и целыми днями смотрел телевизор, сидя с прямой спиной на краю кровати у себя дома и сложив руки на коленях. В тот период он начал говорить услышанными по телевизору фразами, и его сцепление с реальностью ослабло. Кроме того, стало ясно, что ему перестало быть уютно в большом городе. Многообразие, вечное мельтешение, рёв рассказов, бесконечное преобразование, фабрика мифов, потерявшаяся в мифе о самой себе: всё лишало его покоя. Пробелы в мозгу он лечил отстранением от собственной прошлой жизни – и телевидением, погружение в которое стало ещё одной формой отсутствия. В день, когда он сказал Батуту, что должен покинуть город, что он связался с их фармацевтическим кузеном доктором Смайлом и попросил себе работу торговым представителем где-нибудь подальше от Нью-Йорка, – в тот же день он впервые предъявил ей денежные обвинения. Третий непростительный поступок.

То, что он обвинил её в краже его денег, было уже достаточно плохо. Хуже, что он сделал это после того, как она два года за ним ухаживала. Ещё хуже, что он проигнорировал тот факт, что эти два года она занималась его деньгами, следя за тем, чтобы его финансы были в порядке. А уж обвинение в подделке отцовского завещания, в его фальсификации в её интересах, стало последней каплей. – Он всегда был неправильной половиной полубрата, – сказала Батут Санчо, – но в тот момент я поняла, что мне необходимо от него отойти, как он сам отошёл практически от всего. Да, он получил серьёзные повреждения, я это видела, он был сам не свой, я сострадала ему, но он стал невыносим. Если бы мы были женаты, пришлось бы развестись. В каком-то смысле мы и развелись. Когда он покинул город, чтобы начать свои странные поездки по югу страны и продавать врачам пилюли, я подумала: ладно, пусть так, пусть делает то, что считает нужным, возможно, он найдёт свой путь. Но знаете что? Его деньги до сих пор в прекрасном состоянии. И их уж точно достаточно, чтобы не торчать в мотеле «Блю Йоркер». Если он хочет остаться в городе, можно снять квартиру. До этого можете оба оставаться здесь. У меня парковочное место на подземном уровне, но машины нет, так что он может припарковать свои колёса.

Она повернулась к нему лицом. – Идёт?

Кишот встал и прочистил горло. – Прежде всего, я должен кое-что сказать, – начал он официально. – Хочу принести тебе, сестра моя, извинения за всё причинённое тебе зло, и то, что помню, и забытое, и то, за что чувствую вину и ответственность, и то, ответственность за которое несёт человек, стёршийся из моей памяти. В какой-то небольшой степени я стал тем, во что, по словам твоего мистера Сента, превращается вселенная: космосом с вырванными из него кусками, где не осталось ничего. Я ветшаю по краям и, возможно, долго не протяну. Поэтому я прошу простить мне оба вида прегрешений, известные и неизвестные, до того, как мы достигнем конца; я готов исполнить всё, о чём бы ты меня ни попросила, в качестве наказания, во искупление моих неблаговидных дел, как тех, что лежат на мне, так и тех, что мне уже не принадлежат, ибо оставили меня и живут самостоятельной жизнью. Я пересёк Америку, чтобы исправить всё это, ибо, пока не установится гармония, путь к Возлюбленной, лежащей за пределами мира и его горестей, не откроется. – С этими словами он медленно двинулся к Батуту, подволакивая отяжелевшую сегодня ногу, а дойдя до неё, вдруг упал на колени и бережно взял большим и указательным пальцами краешек её одежды.

– Прости меня, – сказал он, склонив голову, – и отпусти меня, и освободись сама.

Время в комнате остановилось. Снаружи, во всяком случае, так казалось Санчо, прошла неделя, месяц, год, десятилетие, возможно, век. Могучие мужчины и женщины возвышались и падали, мир менялся, их окутывало будущее, а они были реликтами из древнего прошлого, никому не известными, затерянными в собственном лабиринте любви и боли. Затем Батут шевельнулась, совсем чуть-чуть, очень медленно подняла руку и положила ладонь на склонённую голову Кишота.

– Да, – сказала она, и стрелки часов снова пришли в движение.

– Время, что у нас впереди, – сказала Батут, – гораздо короче времени, оставшегося позади. В этом ты прав. У меня снова проблемы со здоровьем. Здесь об этом говорить незачем. Скажем просто, сейчас удобный момент скинуть лишнее бремя. Да, что касается Ивела Сента, он стал известным дамским угодником, так что ты был прав, мне он точно не нужен. Что совсем не означает, что он ошибается насчёт конца света. Или что он прав на этот счёт.

– Теперь, когда воцарилась гармония, – сказал Кишот, – мы вступили в шестую долину, долину изумления, где появится идеальная любовь, и это приведёт нас к счастливому концу, о котором мы все мечтаем.

– Ох, точно, – сказала Батут. – Ты же теперь и судным днём торгуешь. Что ж, значит, я прощаю тебя, поскольку конец света близок.

– Аллилуйя! – воскликнул Кишот. – А теперь, когда я прощён, мне остаётся лишь спасти женщину, которую люблю, и провести её через изумление в седьмую долину, лежащую за пределами пространства и времени, где, что бы ни случилось с этим миром, Странник, достигший её лугов, может счастливо жить целую вечность.

– Елисейские Поля! Действительно, благородная цель, – сказала Батут, сохраняя невозмутимость, – однако слово «лишь», кажется, преуменьшает ожидаемый уровень сложности.

В груди Кишота поднималась волна счастья. – Вот увидишь, – воскликнул он. – Преграды скоро рассеются, и наступит время радости.

И на следующее утро, ровно в восемь, Кишот получил сообщение с одноразового телефона: его кузен и недавний работодатель, доктор Р.К. Смайл, предлагал встретиться. Путь к Возлюбленной открылся.



Глава СЕМНАДЦАТАЯ
—
В которой Сестра заканчивает семейную историю и свою собственную партию



«Город как дверь: или открыт, или заперт. Лондон захлопнулся у него перед носом и пытался удержать его снаружи. Нью-Йорк открылся с лёгкостью и впустил его». Крутые первые строки его романа «Обратная выдача» всплыли в голове Брата во время дневного перелёта из аэропорта Дж.Ф. Кеннеди в Хитроу. Если подумать, он с ними не согласен, или уже не согласен, или не согласен в нью-йоркский части, во всяком случае, в наступившее время расовой напряжённости и противостояний. Его главному герою, тайному агенту, пора пересмотреть свою позицию. Представление о Лондоне (нас. 8 136 000) как о закрытой зоне – «только для членов клуба», «посторонним вход воспрещён» – возможно, тоже устарело. Он столько лет там не был. Нынче клубами владеют в основном иностранцы, и просить о приёме приходится англичанам. Но там же свирепствует и новый, размахивающий флагами белый популизм – «убирайтесь обратно», «Англия для англичан», – он восстал из могилы мёртвого имперского прошлого, чтобы терзать изломанное настоящее страны второго сорта. Так что чума на оба ваши дома, подумал Брат и попросил ещё водку с содовой, уже третью, на одну больше его лимита, но сегодня она была ему нужна.

(Давненько он не имел дела с самолётами. Он наделил своего Кишота кошмаром, от которого страдал сам, сном о том, как он сначала падает с неба, а затем тонет, и страх Кишота перед полётами был собственным страхом Брата. В редких случаях, когда выбора не было и приходилось лететь, он отключался с помощью ксанакса и таким образом дотягивал до конца полёта. В этот раз он решил заменить ксанакс водкой. Пока работало нормально.)

С момента воссоединения с потерянным ребёнком он постоянно думал о разрушенных семьях – о собственной разрушенной семье – как об аллегориях более масштабных распадов, а о поисках любви и излечения как о квесте, в который вовлечён каждый, а не только его безумный Кишот.

Он сделал заметку в телефоне. «Не забыть закончить любовную историю Санчо». Ещё одно дополнение к списку, который он начал составлять сразу после взлёта. «Не забыть видения Санчо – реальность начинает превращаться в фантасмагории. Не забыть ключ Кишота. Что он открывает, и что внутри?» И ещё: «Кишот (звучит как) ки-шот». Ки-шотом называли понюшку кокаина или героина, насыпанную на ключ. Он понятия не имел, как это впишется в историю Кишота. Может, места для этого не найдётся. Останется лишь заметка, которую он потом сотрёт.

Самолёт стал терять высоту внезапно и быстро, как один из мячей, которые Галилей воображал падающими с наклонной Пизанской башни, как срывающийся в шахту лифт, как падающий человек. Его напиток расплескался, но стакан он поймал, не дал упасть. Сверху свалилась оранжевая маска для дыхания. Капитан быстро заговорил по внутренней связи, пытаясь успокоить пассажиров и одновременно проводя инструктаж по мерам безопасности. Надевать дыхательные маски пока не обязательно. Оставайтесь на местах с пристёгнутыми ремнями. Это сильнее обычной турбулентности, но самолёт остаётся под управлением пилота, по крайней мере, на этом настаивал голос, не слишком убедительно. 747-й кренился, двигался толчками, зигзагами, то в одну сторону, то в другую. Многие пассажиры ударились в панику. Послышались рыдания и вопли. И звуки рвоты. Брат, для которого сбылся худший кошмар, который всегда каким-то уголком сознания знал, что самолёты одновременно слишком тяжелы, чтобы летать, и слишком легки, чтобы противостоять безмерным силам природы, с интересом заметил, что сам остался спокоен. Он продолжал потягивать выпивку. Неужели он излечился от боязни полётов в тот самый миг, когда страх был бы самой разумной реакцией? Я всё писал о конце света, подумал он, а на самом-то деле пытался представить смерть. Мою собственную, нарядившуюся в чужую. Частную кончину, описанную как всеобщая. Я так долго думал о ней, что её приход не стал сюрпризом. Он приподнял стакан и чокнулся с огромным ангелом смерти, черепом внутри чёрного плаща с капюшоном, возвышавшимся над горизонтом, державшим самолёт в руке и потряхивавшим его. Ангел смерти кивнул в ответ и отпустил лайнер. Легонько вздрогнув напоследок, самолёт снова лёг на курс.

После этого полёт проходил спокойно, а пассажирами овладело почти истерическое дружелюбие. Экипаж раздавал дармовое шампанское, даже в эконом-классе. Брату показалось, что некоторые пассажиры занялись высотным сексом с незнакомцами в туалетах. Вокруг становилось слегка рок-н-ролльно. Он замкнулся в себе, не торопясь допил и продолжал думать о смерти. Которая до этого момента занимала центральное место в его писательской карьере. Он всегда чувствовал, что история не оживает для него до тех пор, пока хотя бы один персонаж не начинает ненавидеть кого-то другого, или других, так сильно, что готов убить. Без убийства жизни нет. Он знал, что другие писатели способны сотворить шедевр из описания чаепития (напр., у Болванщика) или ужина (напр., у миссис Дэллоуэй) или, если ты Леопольд Блум, из одного дня прогулок по городу, пока жена изменяет тебе дома, но Брату всегда требовалась кровь. На дворе век крови, а не чая, говорил он себе (и время от времени другим).

Сейчас он летел к смертному одру – или чему-то очень похожему – в надежде, что хватит времени на финальное примирение. Ангел сжал Сестру в кулаке и, похоже, не собирается выпускать. Обычно в конце жизни, напомнил он себе, смерть приходит не преступлением, но великой тайной, которую каждый должен разгадывать в одиночку.

Тайна – идеальная аналогия как человеческой смерти, так и человеческой жизни. Человеческое существо – загадка и для других, и для самого себя. Какая-нибудь случайность пробуждает его ото сна, и оно делает то, на что никогда не считало себя способным. Мы ничего не знаем ни о себе, ни о своих соседях, подумал он. Милая леди за соседней дверью оказывается жестокой убийцей, нанёсшей матери сорок ударов топором. О том, что молчаливый, улыбчивый бородатый джентльмен сверху – террорист, мы узнаём лишь тогда, когда он направляет свой грузовик на невинных людей в центре города. Смерть всё проясняет, она проливает свой слепящий, не оставляющий теней свет на жизнь, и тогда мы видим.

Смерть Дон Кихота ощущалась как истребление во всех нас особой прекрасной глупости, невинного величия, чего-то, для чего в мире нет места, но что можно назвать человечностью. Маргинал, человек, забавно не от мира сего, упрямо идущий не в ногу и бесспорно не в своём уме, в последний момент оказывается именно тем, о ком нужно больше всего заботиться и сильнее всего скорбеть. «Помни об этом. Об этом в первую очередь».

Он поднял шторку иллюминатора, чтобы взглянуть на ставшее безопасным небо. В поле зрения плясали чёрные точки. Он страдал от мушек перед глазами довольно давно, и, похоже, становилось только хуже. Иногда казалось, что группа мушек собирается в углу глаза, и тогда казалось, будто сама вселенная истрёпывается. Словно в ткани того-что-там появляются дыры.

Он снова опустил шторку. Мы затерянные путники, подумал он. Ели мы быков бога солнца и вызвали гнев Олимпийцев. Он закрыл глаза. В Лондоне ждёт сестра. Сейчас важно это. Смерть, и Кишот, и всё остальное может подождать. А вот четвёртая водка – вполне неплохая мысль.



—



(РАНЬШЕ.)

– Привет.

– Привет, Брат.

– Неплохая мысль, правда? Вот так поговорить, чтобы узнать друг друга получше до того, как встретимся в реальной жизни? Давненько...

– Да, неплохая мысль.

– Можем по Скайпу, или по Фэйстайму, или по видео Вотсапа, если хочешь. Или по Сигналу, если ты вдруг захочешь, чтобы разговоры шифровались.

– Нет.

– Нет, без шифрования?

– Нет, не Скайп, не Фэйстайм, не видео Вотсапа, не Сигнал.

– Почему нет? Просто из любопытства.

– Не хочу ради тебя одеваться. Когда буду готова, пришлю тебе свежую фотку. Пока не готова.

Он не стал говорить, что гуглил её. – Одеваться не обязательно.

– Телефон вполне сойдёт.

– Хочешь увидеть мою фотографию?

– Не сегодня. – Значит, и она его уже гуглила.

– Ладно. Так кто начнёт? Если ты...

– Начнёшь ты.

– Надеялся, ты этого не скажешь.

– Начнёшь ты.

– Тогда я начну с извинений.

– Что только правильно и уместно.

Прежде всего пришлось продираться сквозь её акцент. Она прожила в Британии всю жизнь, понятно, британский выговор звучит естественно, но какого чёрта разговаривать, как королева? Йэ тэк рэда тебя слышэть. Дожди в Испэнии идут лишь нэ рэвнинэх. В Хэртфорде, Хэрфорде и Хэмпшире урэганов нэ бываэт. Правь, Бритэния, Бритэния правит морями. Что только прэвильно и умэстно. Наполовину Лиза Два, наполовину «Моя прекрасная леди». Какое-то белое дерьмо.

Было, однако, в её телефонном голосе что-то ещё, чего не могли скрыть даже аффектированные гласные; лёгкая дрожь, страх, которые (или так казалось Брату) она мощным усилием воли пыталась скрыть.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Не пытайся сменить тему.

Так что он извинился. Он представил Кишота, встающего, чтобы произнести речь по всей форме, затем падающего на колени и прикасающегося к краешку одежды Батута. Такое самоуничижение было совсем не в стиле Брата, но если бы они разговаривали по видеосвязи, он мог бы, пожалуй, и колено преклонить. Он попробовал говорить с некоторой церемонностью своего персонажа, быть искренним и открытым в своём раскаянии. Договорив, он обнаружил, что сердце бьётся учащённо, и одышка появилась: старик после слишком сильного напряжения. Пора всерьёз следить за тем, что ешь, и держать себя в форме, сказал он себе – не в первый раз. Дуглас Адамс, автор «Автостопом по галактике», умер после посещения тренажёрного зала, обязательного для каждого жителя Калифорнии по неписаным законам штата, чтобы молиться у алтаря тела всем мировым богам здоровья, чьи имена известны только тем, – веганам и свободным от глютена, – кто достаточно чист, чтобы воспринять такую информацию: Фуфлунсу, этрусскому богу растений, здоровья и счастья, Эгле, греческой богине здоровой красоты, Максимону, герою и богу здоровья у майя, Хаоме из Персии и Панакее, богине всеобщего исцеления. С тех пор, как Брат прочитал о смерти Адамса, он начал говорить, отчасти в шутку, отчасти в своё оправдание, что физических упражнений следует избегать, поскольку они убивают. Не паникуй. Съешь немного картошки фри.

Но сейчас, всего-то рассказав сестре по телефону, что сожалеет о своих прошлых грехах, он уже задыхался в изнеможении. Ангел смерти подержал его в руке, а затем отпустил. (Позже, когда ангел отпустил самолёт, в котором он пересекал океан, он подумал: ну вот, уже минус две жизни, а я не кот.)

Спутанные мысли о смерти и «Эквинокс» заполнили довольно долгую паузу между его извинениями и ответом сестры. Когда она заговорила, её слова зазвучали взвешенно, как показания в суде. – Раскаяние и прощение, очевидно, связаны, – сказала она, – но не отношениями причины и следствия. Связью между ними является действие. Совершивший действие решает, чувствует ли он или нет сожаление и раскаяние за действие, хочет ли он и готов ли он или нет принести извинения в надежде загладить вину. Тот, в отношении кого было совершено действие, решает, чувствует ли он себя способным оставить действие в стороне и двигаться дальше, то есть простить. Решение того, в отношении кого было совершено действие, не обусловлено решением совершившего действие. Человек может чувствовать искреннее раскаяние и принести искренние извинения, и всё же не быть прощённым, если человек, в отношении которого было совершено действие, не готов простить. С другой стороны, человек, не готовый принести извинения, может всё-таки быть прощён, если прощающий готов оставить прошлое в прошлом. Ты извинился. Это было и остаётся твоим решением. Я верю в искренность твоих извинений. Теперь моя очередь решить, могу ли я простить сделанное тобой или нет. Или, возможно, я это уже решила. Или, возможно, никогда не решу.

– Я рад, что в семье есть хотя бы один юрист, – ответил Брат. – Па и Ма гордились бы тобой.

Такими были их первые ходы. Целью дебюта шахматной партии, подумал Брат, является установление контроля над центром и получение максимального позиционного преимущества. Он начал с жертвы, с безусловных извинений, но пока не было ясно, удалось ли ему в результате улучшить своё положение. Дальше в разговоре они двигались кругами, Брат не хотел подвергать себя ещё большему унижению, Сестра играла осторожно, медленно и от обороны. Они попробовали детские воспоминания: не слишком удачно. Прошлое, мирная смерть матери, самоубийство отца с пустой баночкой пилюль у кровати, роман Сестры со Старым Художником С Грустным Лицом, пощёчина – всё это казалось весьма зыбкой почвой, на которой любой из них или оба могут сделать неверный ход и уступить территорию, которую потом будет очень трудно отвоевать. Несколько экскурсов в старые времена привели лишь к обрывочным репликам.

– Ты ещё поёшь?

– Только под душем.

– Жаль. И даже как Твити Пай?

– Я язык проглотил.

После нескольких подобных неловкостей они по молчаливому соглашению стали избегать воспоминаний.

Брат быстро пошёл дальше шахматных метафор. Шахматы – игра военная, а он пытается заключить мир. Шахматы заканчиваются убийством короля, и победитель может быть только один. Он не хочет выиграть. Он пытается отыграть что-то проигранное.

Они обнаружили, что проще говорить о настоящем. Сначала спокойно, потом с нарастающим жаром Сестра рассказывала Брату о своей работе во имя расового равноправия, о своих бесплатных юридических услугах. – Я дошла до точки, когда пришлось всё бросить, – сказала она, едва ли не впервые признаваясь в слабости. – Я не хочу признавать, что дикари побеждают, что джунгли наступают и захватывают цивилизованный мир, – джунгли, где нет закона, кроме закона джунглей, – но почти каждый день чувствую именно это. Мне словно приходится каждый день вставать и биться головой об стену. После пары десятилетий подобной работы пора поберечь свою голову. Пора освободить место у стены, пустить туда голову помоложе. Пришла очередь кого-то другого.

Её клиенты сталкивались не только с расовыми препятствиями. Некоторые препоны были капиталистическими: скажем, многие представители бангладешского землячества Лондона работали в ресторанах, и бангладешские работодатели отказывали им в элементарных правах наёмных работников. Другие преграды были идеологическими. – Я не собираюсь сражаться за право женщин носить чадру, хиджаб, никаб, что бы там ни было, хрен им, – провозгласила она. – Всем этим нынешним молодым женщинам, объявляющим чадру знаком своей идентичности. Я им объясняю: они страдают от того, что ныне немодный философ Карл Маркс назвал бы ложным сознанием. Почти во всём мире чадра не является свободным выбором. Женщин принуждают к невидимости мужчины. Эти девчонки на Западе своим в кавычках свободным выбором узаконивают угнетение своих сестёр в тех частях света, где выбор не является свободным. Я им это говорю, а они в шоке. Они мне заявляют, что считают мои замечания оскорбительными. Я отвечаю, что чувствую то же самое по отношению к чадре. Это выматывает. Я стала озлобленной. Нужно было просто прекратить.

В разговоре она не сказала ему о другой, более важной причине всё бросить – о плохих новостях относительно её здоровья, о подлом вторжении второй карциномы, хронического лимфоцитарного лейкоза (ХЛЛ), в тело, уже разрушенное пирровой победой над раком груди. Она ещё не чувствовала, что эта новость его касается, что он имеет на неё право. Вместо этого она с гордостью поделилась успехами Дочери в торговле одеждой. Довольно подробно рассказала о своём муже «Джеке», любящем судье, и даже, сделав шаг к большей близости, поведала о его склонности одеваться дома в женское платье. – Наши друзья понимают, хотя кроме них, кажется, уже никто, что это не имеет никакого отношения к половой принадлежности. Это просто выбор стиля. Во всяком случае, в нашем узком кругу подобные невинные шалости всё ещё допустимы. – Он снова услышал усталость в её голосе и попытался сказать себе, что причиной может быть её чувство отставания от общепринятых ныне прогрессивных ценностей. Старое простое деление на левых и правых больше не работает, и женщина вроде Сестры, всю свою трудовую жизнь считавшая себя левой, может просто страдать от новой риторики. Пора кому-то другому стучать головой об стену.

До конца убедить себя он не смог. Что-то с ней явно не в порядке, он слышал это в её голосе каждый раз, как она начинала говорить, но понимал, что она ещё не настолько доверяет ему, чтобы сказать, в чём дело.

Он немного рассказал ей о Кишоте: стареющий, помешанный на телевидении, влюблённый в незнакомку. Она рассмеялась. – Приятно узнать, что ты способен смеяться над собой. – Он начал спорить: это вовсе не я, он вымышленный, но она его остановила. – Даже не пытайся, – сказала она. – Лучше я буду думать, что ты на себя карикатуры рисуешь. Так ты мне будешь нравиться чуть больше.

Он не стал рассказывать о Батуте, не сказал Сестре, что наделил вымышленную полусестру Кишота той же болезнью и заставил пережить ту же ужасную операцию, которую перенесла Сестра много лет назад. С таким откровением можно подождать. Возможно, подождать долго. Он был уверен, что сейчас оно не встретит тёплого приёма.

(«Когда в семье рождается писатель, семье конец», сказал как-то Чеслав Милош.)

Они искали тропки обратно друг к другу. Случилась одна злая перепалка, Сестра напоследок дала хорошенько разгуляться своему знаменитому огненному темпераменту, но даже это, подумал позже Брат, было в основном напоказ; поводом к ярости Сестры стало долгое молчание Брата: годы, которые ушли у него на обдумывание попытки сближения, лишили её на всё это время семейной жизни. Его возвращение и его попытка воссоздать семейные связи разозлили её своей запоздалостью, которую она интерпретировала как отсутствие заботы, бесчувственность, и со своим сложным акцентом Элизы Дулитл плюс Елизаветы Второй называла засранством. – Понимал ли ты хоть когда-нибудь, способен ли ты вообще понять, каково это – представлять рядом с собой старшего брата, к которому можно обратиться, на которого, если что, можно опереться? Нет, не обращай внимания, риторический вопрос, я уже знаю ответ. Ну конечно же, чёрт возьми, ты и подумать не мог, потому что слонялся по своему долбанному Нью-Йорку и ни о чём не думал, кроме долбанного шпионажа. Знаешь, кем был настоящий Джеймс Бонд? Специалистом по птицам Ямайки, имя которого Ян Флеминг стащил для своего 007. Это прекрасно описывает тебя. Как тайный агент – поправка: как некто, пишущий о тайных агентах, – ты стал бы отличным орнитологом. Как человек? Не слишком.

Это Сестра только распевалась. Ария последовала дальше, обвинительная песнь, способная соперничать с мощной «Abscheulicher!» из «Фиделио» Бетховена. Он бессердечное чудовище, заявила она ему; неужели он не понимает – о, отвратительный! – что жизнь человеческая коротка, и что каждый украденный у неё день любви есть преступление против самой жизни? Нет, конечно же, он этого не понимает, подобное понимание находится за пределами круга знаний чудовищ, отвратительных существ, что копошатся и ворчат в безобразной грязи и поднимаются оттуда, чтобы убить всё прекрасное, или то, что могло бы, при наличии подходящего мужа, стать прекрасным. Они никогда не были достаточно близки, кричала она, но прояви он хоть малейшее желание оказаться ближе к ней, она ответила бы ему тысячекратно. Но вместо этого было несправедливое обвинение в финансовом преступлении, была пощёчина, были последующие годы надменного нераскаянного отсутствия, и это всё непростительно. Но, несмотря на всё это, были случаи – так часто! – когда она говорила себе: да! ты можешь сделать невозможное, ты можешь простить непростительное, пусть он только попросит, пусть придёт к моим дверям и склонит голову и скажет, наконец: после столь долгого отсутствия, после стольких лет слепоты, вызванной моей глупостью, я признаю, что был неправ, я чувствую твою боль от моей несправедливости, я вижу правду, и правда заключается в том, что я был виноват в засранстве, и вот, у твоих дверей, с низко склонённой головой, засранец просит прощения. Вот и всё, что он должен был сказать и сделать. А вот теперь он всё это делает и говорит, но делает это так поздно, он так долго был настолько глуп, что её гнев уже не унять. Он должен повесить трубку и убраться, пусть его голос умолкнет в её ушах, пусть между ними снова ляжет молчание, потому что она привыкла к этому молчанию, и мириться уже слишком поздно. – Нет. – Не так она собиралась закончить. – Пусть перезвонит завтра. Сегодня больше не о чем говорить.

Вот в таком духе.

А после тирады она почувствовала опустошение. – Мне пора, – твёрдо сказала она и повесила трубку. Брату показалось, что она потратила все силы до последней капли – все оставшиеся силы – и дошла до грани коллапса. После звонка он долго тихо сидел, собираясь с мыслями. Он пытался не дать Тени стать реальностью. Но он всё больше убеждался в том, что она очень больна.

Несколько дней после взрыва звонков не было. Позвонив наконец, она говорила спокойнее и тише. Снова стала спрашивать о его работе, и он поймал себя на том, что охотно делает то, чего не делал никогда – рассказывает о том, что пишет сейчас. Особой верой в приметы он не отличался, но вот этот предрассудок у него был: не давай своей работе выходить через рот, иначе она никогда не выйдет через пальцы. Но он с готовностью отвечал на вопросы Сестры, и её интерес к его словам явно ободрял его. Он говорил, что хочет бросить вызов разрушительной, отупляющей масс-культуре своего времени, точно как Сервантес пошёл воевать с масс-культурой своего собственного века. Он сказал, что ещё пытается написать о невозможной, всепоглощающей любви, об отношениях отца и сына, о ссорах близнецов, и да, о непростительном; об индийских иммигрантах, о расизме по отношению к ним, о жуликах среди них; о кибер-шпионах, о научной фантастике, о переплетении вымышленной и «реальной» реальности, о смерти автора, о конце света. Он сказал ей, что хочет соединить элементы пародии, сатиры и стилизации.

То есть ничего особо амбициозного, сказала она.

И ещё об опиоидной наркомании, добавил он.

И тут её укрепления рухнули. Описывая ей свои исследования американской опиоидной эпидемии и связанных с ней афер, он почувствовал, что она стала слушать внимательнее, а когда заговорил о своём персонаже докторе Смайле, нечистоплотном изготовителе спрея фентанила, и его беззастенчивой готовности допустить попадание своей продукции в руки тех, кто в ней не нуждается, или нуждается не по медицинским показаниям, полностью завладел её вниманием. К тому времени, как он договорил, она уже приняла решение.

– Я должна тебе кое-что рассказать о своём состоянии, – произнесла она, и он вдруг в подробностях вспомнил встречу с человеком, называвшим себя, среди прочих имён, Лэнсом Макиокой. «Ваша отсутствующая леди за океаном, – сказал Макиока. – Насколько хорошо Вы осведомлены о её нынешнем состоянии? – А когда Брат спросил, что он имеет в виду, тот пошёл на попятную. – Мне следовало сказать «положении». О её нынешнем положении». И вот опять это угрожающее слово.

– О твоём состоянии, – повторил он, и она рассказала.

Она связывалась с американским врачом, коричневым, крупным специалистом, но сказала ему прямо, что не хочет лететь, чтобы потратить, сколько? шесть месяцев? всю оставшуюся жизнь? все свои деньги? на лечение в Соединённых Штатах. Он изучил её историю болезни, оказался вдумчивым, добрым и понимающим, и порекомендовал «очень хорошего человека» в Лондоне. Болезнь непредсказуема. В некоторых случаях, при правильном лечении, жизнь можно продлить на много лет. В других случаях, к сожалению, всё протекает быстро. – Я во второй категории, – сухо сказала она. – Прогноз плохой.

– Насколько плохой?

– Плохой.

– Ясно.

– Больше всего, – сказала она, – я боюсь боли. Говорят, у женщин болевой порог гораздо выше, чем у мужчин. Говорят, это потому, что мы проходим через деторождение. Я говорю: это потому, что у большинства женщин всё гораздо выше, чем у большинства мужчин. Но теперь, помахав этим флагом, я должна сразу признать, что я не из этих героинь. Я боюсь боли. Последней боли, как ты её сейчас назвал? Прорывной боли.

– Мне так жаль, – сказал он.

– Ты не виноват, – отрезала она. – На самом деле, возможно, ты можешь кое-что сделать.

– Всё, что угодно, – ответил он.

– Твой вымышленный персонаж, доктор Смайл, – продолжала она. – И его вымышленный спрей, InSmile(TM). Есть у них реальные прототипы? Мне интересно, есть ли настоящий врач или врачи, о которых ты читал или, ещё лучше, с которыми знаком? И лекарства или лекарство, которые существуют или существует в действительности?

Брат довольно долго не отвечал.

– Значит, всё же не «всё, что угодно», – сказала Сестра.

– Сублингвальные фентаниловые спреи есть в продаже, – осторожно ответил он. – И прорывные боли, – он удержался от слов «у пациентов в последней стадии рака», – это именно то, для чего они предназначены. Уверен, британские терапевты знают, какие лекарства доступны в Великобритании, и могут прописать нужное.

– Ты что, не знаешь британских врачей? – спросила она. – Они не любят давать пациентам лекарства от недомоганий. Они считают, что больным людям лекарства вредят.

– Но уверен, в твоём-то случае, раз уж прогноз...

– Да или нет, – сказала она. – Можешь достать его для меня? Знаешь нужного человека?

Брат снова сделал паузу перед тем, как ответить.

Затем ответил: – Да. Я знаю нужного человека.

– Сделай это для меня, – попросила она, – а потом садись в самолёт, быстро, как только сможешь.

– Я только хочу сказать, что ты уважаемый адвокат, твой муж судья, и это будет на грани закона. Даже за гранью, на самом деле.

– Сделай это для меня, – повторила она.

– Ладно, – ответил он.

– А потом быстро сюда.

– Насколько быстро?

– Садись в самолёт и прилетай.



Зоны таможенного досмотра в аэропортах устроены так, чтобы даже невинный почувствовал вину. ТОВАРОВ, ПОДЛЕЖАЩИХ ОБЯЗАТЕЛЬНОМУ ДЕКЛАРИРОВАНИЮ, НЕТ: с таким же успехом можно написать ИДЁТ МЕРТВЕЦ. Он был уверен, что его остановят и обнаружат у него строго запрещённое вещество без каких бы то ни было доказательств права его перевозить – то есть он приговорён, и его ждёт виселица. Но в драме, в которой он согласился участвовать, он оставался второстепенным персонажем, поэтому без преград достиг неограниченной свободы зала прилёта.

Брат попросил таксиста включить вентилятор. Его не поняли. Надо было сказать «кондиционер». Водитель ответил: не работает, прости, приятель, открой окно. Через открытое окно полыхнуло горячим воздухом. В Лондоне, по словам таксиста, стояло пекло. Жара в Лондоне, подумал Брат, оксюморон какой-то, вроде постоянного дождя в ЛА. Однако вот она, температура в девять вечера все ещё под девяносто, сколько это по Цельсию, тридцать? Тридцать пять? Кто знает. Британцев и их системы вообще не понять. Расстояния на дорожных знаках даны в милях, а весы в ванной показывают килограммы. Ты можешь купить пинту молока в магазине или пинту пива в баре, но топливо на автозаправке тебе отмеряют в литрах. Атлеты бегают «метрическую милю», полторы тысячи метров, но в крикет играют на поле длиной двадцать два ярда. Деньги десятичные, но во всём остальном полный беспорядок, и даже Евросоюз давно оставил попытки заставить бриттов стандартизировать их систему мер и весов: один из первых признаков того, что страна активно сопротивляется мысли стать полностью европейской.

Оказаться посреди чужих кризисов и оставить позади кризис Америки было почти облегчением. Дома он уже прекратил слушать новости и избегал социальных сетей, чтобы как можно плотнее захлопнуть двери перед ежедневной ерундой. Ему нужно написать книгу, а ещё разобраться с личным кризисом, кризисом Сестры, и сейчас его хватало только на это. Апокалипсис Запада подождёт.

Он посмотрел в ночное небо и снова испытал иллюзию пустоты. В его поле зрения появились дыры, пятна Ничего. Они отличались от ставших привычными мушек. Значит, или у него теперь проблемы с сетчаткой, или предсказание его персонажа Ивела Сента начало сбываться, и космос стал крошиться не только в вымышленном, но и в реальном мире. Абсурд, осадил он сам себя. Ничего похожего не происходит. Я всё это выдумал. Он решил сходить к окулисту по возвращении из Лондона.

Он набрал номер Сестры. Ответил незнакомый женский голос.

Это была Дочь. – Она отдыхает. Но мы Вас ждём. Комната уже готова. И ещё... – она чуть запнулась, потом договорила: – Я жду Вас с нетерпением. Я так хотела, чтобы это случилось, так давно хотела, и должна признаться, это я написала первое письмо с маминого компьютера. Пешка на Короля четыре. Это была я.

– Тогда я тебе очень обязан, – ответил Брат. – Скоро приеду.

– Вы должны знать, – сказала Дочь, понижая голос, – что мой отец с большим трудом прощает неуважительное отношение к матери. И она приходит в ярость, когда его кто-то критикует. Они всегда такими были, всегда защищали друг друга всеми силами. Я просто предупреждаю, что он может быть немного холоден к Вам при первой встрече. Он с этим справится, уверена, раз уж теперь вы с мамой начали исправлять положение.

– Спасибо за предупреждение, – ответил Брат.

Он помнил квартал со студенческих дней, когда носил длинные волосы, усы Сапаты, пурпурные рубашки и вельветовые брюки-клёш. В те дни на улице со знаменитым рынком выходного дня располагался прозванный «лавкой курильщика» магазин «Собачья лавка», хозяева которого по неизвестным причинам водрузили на стене над входом огромный человеческий нос. Он где-то читал, что в старые времена местные бедняки иногда крали у богачей собак, учили их откликаться на другие имена, а затем продавали прежним хозяевам на этой самой улице. Однажды он зашёл в «Собачью лавку» спросить, правда ли она обязана своим названием этой истории, но ответом ему был бессмысленный взгляд обдолбанного хиппи. «Не, мужик. Просто название, мужик». Плохи дела, подумал он. Уже тогда, полвека назад, культура становилась беспамятной, лоботомированной, лишённой чувства истории. Прошлое – для мертвецов. Отключи мозги, расслабься и плыви по течению.

И ресторан под дуплексом Сестры называется «Санчо». Иногда возникает ощущение, что весь мир эхом откликается на его продвигающуюся работу.

Он позвонил. Раздалось жужжание, дверь квартиры открылась со щелчком. Судья Годфри Симонс, в белой рубахе с распахнутым воротом и свободных брюках, встречал его на верхней площадке лестницы. Приём, как и предупреждала Дочь, теплотой не отличался. – Смотрите-ка, кто к нам пожаловал после стольких лет, – произнёс судья. – Не кажется ли Вам немного омерзительным так вот заявляться, за целую вечность не озаботившись хоть одну открыточку нам отправить? Капельку подленьким?

Дочь протиснулась мимо него. – Прекрати, папа. – Потом Брату: – Мы очень рады, что Вы здесь. И он вовсе не такой грубиян, каким старается казаться. – Она вновь обернулась к отцу. – Веди себя прилично. – Тот фыркнул, довольно добродушно, и отвернулся. Брат поднялся по лестнице и вошёл.

Когда он представлял себе Сестру на другом конце телефонной линии, на картинку сильно влиял её царственный выговор. Он воображал её одетой более-менее как Королева, в плотную ткань в цветочек, напоминавшую обивку кресел или шторы и делавшую её похожей, в его мыслях, на человека-мебель. Иногда, в недобро-игривом настроении, он рисовал на её голове тиару, а на теле бальное платье с надутыми рукавами и фижмами, вроде тех, что видел в фильмах из серии «Шедевры» о королевской семье Тюдоров. В результате этих фантазий о бальных платьях и обивках он оказался совершенно не готов увидеть женщину такой, какая она есть: то есть очень больную женщину. Она оставалась в своей спальне на верхнем этаже дуплекса и не могла спуститься ни встретить его, ни, как он очень скоро узнал, по какой другой причине. Она сильно потеряла в весе и была настолько изнурена, что ей требовалась помощь, чтобы помыться или совершить естественные отправления. Болезнь стала ежедневным унижением, но она переносила её без жалоб. Лишь голос её оставался сильным.

– ХЛЛ может вызвать ряд осложнений, – сказала она Брату сразу после кратких объятий, не теряя времени. – Самые мягкие – инфекции верхнего и нижнего дыхательных путей. Я попробовала и то, и другое. К сожалению, они оказались наименьшими из моих проблем. Бывает, что начинает лажать иммунная система. Клетки, которые должны бороться с заразой, приходят в замешательство и нападают на красные кровяные тельца, как если бы свидетель защиты вдруг поменял стороны и присоединился к обвинению. Такое случается не часто, но со мной случилось.

– Мне очень жаль, – сказал Брат, используя слова, которые люди используют, когда слов нет.

– О, я ещё до основного блюда не дошла, – продолжала она. – ХЛЛ увеличивает опасность появления других раковых опухолей, вроде меланомы или рака лёгких, и да, ты догадался, теперь и мои лёгкие затронуты. Вот обладатель серебряной медали. А золотая медаль достаётся самому ХЛЛ. Очень редко он может переходить в гораздо более агрессивный рак, называемый диффузной В-клеточной крупноклеточной лимфомой. Среди раковых мы называем это синдромом Рихтера, возможно, из-за того, что амплитудой оно напоминает землетрясение. Среди умирающих мы называем это «забудь». Теперь у меня это. Добро пожаловать в Лондон.

Она была подключена к тому, что судья называл «устройством Хита Робинсона». Брату пришлось изрядно поворошить память, чтобы вспомнить, кто такой этот Хит Робинсон. Но переплетение трубок и капельниц, призванных обеспечить тело тем, чем оно уже не могло обеспечить себя само, делало определение судьи вполне понятным. – А, ясно, – сказал он. – Машина Руба Голдберга.

– В американской версии мы не нуждаемся, большое спасибо, – сказал судья. Всё ещё не слишком дружески. – Хит Робинсон вполне сойдёт.

Спорить у постели умирающей было явно неправильно, но Брат не смог удержаться от ещё одного раунда. – Значит, тут и Винт Разболтайло, – сказал он. Лицо судьи налилось красным.

– Будь любезен, Джек, – попросила Сестра.

Величаво кивнув, судья повернулся к выходу. – Оставлю вас вдвоём, делайте то, что нужно, – сообщил он. – Я буду внизу. – Дочь тоже вышла из спальни, и Брат с Сестрой остались одни.

– Ну вот, ты меня видишь, – сказала она. – Кожа да кости, да?

Хоспис организовал ей уход на дому. За день проходило много народу. Врачи, медсёстры, платные профессиональные сиделки, терапевты, друзья. Потом за дело взялась семья. Дочь теперь проводила большинство ночей здесь. Они с судьёй делили ночные смены. – Они оба истощены, – сказала Сестра. – Поэтому Джек такой раздражительный. Он ценит свой сон.

– Могу его понять, – ответил Брат. – Я такой же.

– Осталось недолго, – сказала Сестра. Она внимательно отслеживала знаки приближающейся смерти. – Изменение графиков сна и бодрствования. Галочка. Я никогда не знаю, когда отключусь, и просыпаюсь в странное время. Ухудшение аппетита, меньше пью, галочка, а ведь я любила вкусную еду и хорошие вина. Испражнения реже и меньше, что неплохо, поскольку мне нужна помощь, чтобы добраться до ванной и подмыться, так что чем меньше, тем лучше. Кровяное давление не очень хорошее, иногда сердце бешено колотится, иногда бывает трудно нормально дышать. Для тебя уже слишком? Ты слегка побледнел. Нет? Что ж, отлично, продолжаем. Имеет также место, мне грустно об этом говорить, недержание. Подо мной резиновая простыня, как будто я снова младенец, можешь себе представить, как это приятно. И температура сильно скачет. Иногда я вся в поту, порой к моей коже холодно прикасаться. Список длинный. Тело сражается за жизнь до самого конца. Перед лицом смерти мы все девственницы, и легко мы свой цветок не отдаём.
Да, и ещё один знак. Боль усиливается.

– Капельница с морфином? – спросил Брат, и она кивнула.

– Я морфин полюбила, – сказала она. – Но надеюсь, у тебя есть для меня что-то получше. Привёз?

– Привёз немного, – ответил он, – но не хочу просто оставлять у кровати, потому что есть серьёзная опасность передозировки. Одна доза в десять микрограммов принесёт тебе облегчение примерно на час, но использовать можно только тогда, когда морфин с болью не справляется, и есть строгий предел употребления в течение суток.

– Да ты что, а если я не послушаюсь, оно может убить меня? – Сестра громко рассмеялась, и смех перешёл в долгий кашель, отходила мокрота, и в слизи была видна кровь.

– Напомню, что ты сама только что сказала, – сказал ей Брат. – Не отдавай свой цветок слишком легко.

– Передай ингаляторы Джеку, – сказала она, уже очень усталая. – Тут Джек командует.



Лондонскую ночь наполняли звуки: порождённые ночным воздухом крики далёкой боли, взрывы ярости, пьяные напевы сродни кудахтанью ведьм на мётлах. Брат лежал без сна в гостевой спальне – кабинете Сестры – на раскладном диване, прислушиваясь к более близким звукам: как Дочь и судья вставали и ложились, как подходили к кровати Сестры сделать всё необходимое. Воздух был чист, но он чувствовал себя потерявшимся в тумане и не знающим пути домой. Сделал ли он тут всё, что нужно? Должен ли он уйти? Если он не уйдёт, чем он может ей помочь в эти последние дни? Туман вокруг него сгустился, и он уснул.

– Расскажи мне историю, – попросила она утром. – Расскажи, как мы играли в прятки в Бабушкиной Туфельке в парке Камала Неру на Малабар-хилле. Расскажи про утренние воскресные джазовые джемы на Колабе, как мы слушали саксофон Криса Перри и голос Лорны Кордейру, а потом нас вели в Чёрчгейт и кормили котлетами по-киевски. Расскажи мне, как мы ездили на рождество в Гоа, и святой Франциск Ксаверий вставал из гроба в базилике Бом-Жезуш и благословлял нас. Расскажи мне о Пряных горах в Керале и о слонах Перияра. Расскажи мне, как мы лепили нашего первого и последнего снеговика на горном лугу Байсарана в Кашмире. Расскажи, как мы стояли на самом краю Каньякумари, и волны накатывались слева и справа и спереди, и схлёстывались у наших ног, и мы промокли насквозь и были счастливы. Расскажи, как мы посещали дом Сатьяджита Рая в Калькутте, и его семья показывала нам его блокноты, в которых он придумывал свои фильмы, картинки с левой стороны, слова справа. Расскажи мне про тот вечер, когда я нашла топор и раздолбала радиолу «телефункен» вдребезги, чтобы Па и Ма больше никогда не смогли танцевать. Расскажи мне, как мы с тобой годами мотались по Индии, совершая серийные убийства, пока наш старый «кадиллак» не поймали и не изрешетили насквозь – точно такой смертью мы и хотели бы умереть, потому что очень важно выбрать себе смерть. Расскажи мне всё. Расскажи всё в подробностях. У нас уже немного времени.

Он понял, что она просит описать её мечты, а не что-то реально происходившее, а потому начал вместо этого рассказывать о плодах собственного воображения, то есть о своей книге. Поначалу она то и дело прерывала его заявлениями вроде «Это совсем не так интересно, как та история, что я прошу тебя рассказать, как мы убежали из квартиры на Суна-Махал и ограбили банк» или «Думаю, тебе лучше остановиться и рассказать про ту ночь, когда мы вылетели из окна спальни и плыли по воздуху усадьбы Вестфилд и заглядывали в окна взрослым и смотрели, как они занимаются любовью, или храпят, или дерутся, или всё сразу, в любом порядке». Но когда он заговорил о юности мисс Сальмы Р и о том дне, когда дедушка схватил её за запястья и поцеловал в губы, она стала очень внимательной. Ближе к концу истории она его остановила.

– Это невозможно, – сказала она.

– Это вымысел, – смутился он.

– Мы никогда тебе об этом не говорили. Ему не говорить, договорились мы, это его расстроит.

– Кто «мы»?

– Ма и я.

– Что «это»?

– Тебе сказал кто-то ещё? Иначе откуда ты знаешь? Тебе сказал он?

– Кто «он»?

– Ты и правда не знаешь.

– Понятия не имею, о чём ты говоришь.

– Ты не знаешь, и ты всё придумал, не зная.

– Думаю, теперь ты обязана мне рассказать. Что-то случилось между тобой и нашим дедушкой? Как такое возможно?

– Не дедушкой.

– Тогда кем.

– Почему, думаешь, Ма ушла от Па и переехала в Суна-Махал. Когда мне было пять.

– Ох, – сказал он и почувствовал, как земля уходит из-под ног.



– Ты и Ма собирались мне когда-нибудь рассказать?

– Да. Нет. Думали, может, когда ты станешь постарше.

– Но ты была гораздо младше меня. Я был старшим братом.

– Ты был возлюбленным сыном. Перворождённым и единственным. Тебя нужно было оберегать.

– Ты не доверяла мне, даже когда тебе было пять.

– Прости. Но дело не в тебе.



– Вся твоя картина мира рухнула, – сказал он, – и ты чувствовала, будто сходишь с ума.

– Да.

– А я даже не заметил.

– Мальчишки. Вы вообще ничего не замечаете.

– А потом, пять лет спустя, они помирились, и нам пришлось вернуться и жить с ним. Тебе пришлось вернуться и жить с ним.

– Представь, что я чувствовала.

– Что думала Ма? Как она могла так поступить?

– Может, она думала: мы достаточно его наказали. Может, она думала, что я стала постарше, а он зарубил себе на носу. Может, она думала: семья должна всегда держаться вместе, а детям нужен отец. Может, она волновалась, что пойдут слухи, и нас смешают с грязью. Может, слухи уже ходили, и она уже чувствовала стыд. Может, она думала: «я люблю его». Может, она хотела танцевать.

– А он зарубил себе на носу?

– Больше он ко мне не прикасался. Он не смотрел мне в глаза. Он почти не обращался ко мне прямо. Он был обижен на меня. И не стал платить за мою учёбу за границей.

– То есть это не только потому, что ты девочка, а значит, менее важна.

– Это тоже. Но я всё равно не хотела от него денег. Я работала, я зарабатывала себе стипендии, я сама вытаскивала себя из всего этого за уши, я больше не вернулась, и я больше ни у кого из них никогда ничего не просила.



Осознать в столь немолодом возрасте, что семейная история, которую ты нёс в себе – в которой ты, в каком-то смысле, жил, – лжива, или, по меньшей мере, что ты не знал весьма существенную правду, которую от тебя утаивали... это ошеломляло. Не говорить всей правды, как прекрасно известно Сестре с её судебным опытом, значит говорить ложь. Эта ложь была его правдой. Возможно, таков человеческий удел – жить внутри вымысла, порождённого неправдами или сокрытием правды. Возможно, человеческая жизнь по-настоящему вымышленная в том смысле, что проживающие её не понимают, что она не настоящая.

А он ещё пишет о воображаемой девочке в воображаемой семье, и судьба, которой он её наделяет, так близка к судьбе Сестры, а он и знать не знает, насколько близко подошёл к правде. Неужели он ещё ребёнком догадался о чём-то, а потом, испугавшись собственной догадки, зарыл её так глубоко, что и памяти о ней не осталось? И могут ли книги, некоторые книги, получить доступ к тайным комнатам и использовать то, что найдут там? Он сидел у постели Сестры, и его оглушала перекличка между вымыслом, который он создал, и вымыслом, в котором ему пришлось жить.

Дело не в нём, сказала она, и это так. Но она умирает, а он будет жить, и тогда ему нести это бремя, потому что она его с себя сложит.



Она спала большую часть дня, то засыпая, то просыпаясь. Судья работал с бумагами за столом. Дочь металась между работой и матерью. Сотрудники хосписа приходили и уходили. Брат нашёл деревянный стул и поставил в углу спальни Сестры, чтобы не загораживать путь. Положил на колено блокнот и делал в нём заметки.


«В долине изумления, сказал Кишот, путник в присутствии Возлюбленной преисполняется благоговением и понимает, что никогда ничего не знал и не понимал.

Есть старый еврейский анекдот, говорил Ивел Сент мисс Сальме Р в вырезанном фрагменте интервью. Старый еврей в Германии 1930-х идёт в туристическое агентство поискать страну, куда бежать. На столе в турагентстве стоит глобус, и старый еврей начинает указывать одну страну за другой, Соединённые Штаты, Канада, Мексика, ещё и ещё, и каждый раз сотрудник агентства качает головой и говорит: нет, они больше беженцев не принимают. В конце концов на глобусе больше не остаётся стран, куда можно ткнуть, поэтому старый еврей отворачивается от глобуса и говорит сотруднику: «Значит, этот набит битком. Может, у вас другой есть?» Наш проект ближайшей Земли отвечает на этот вопрос громким «да». Да, тот старый еврей может оказаться одним из людей БЗИК. Как и каждый из нас.

Грильо Парланте, шептал Санчо ночью в своей спальне. Мистер Джимини, Вы здесь? Мне кое-что нужно: моя собственная жизнь, отдельно от Папы К. Пора уже оставить его позади и действовать на свой страх и риск. Но перед этим мне реально требуются две настоящие вещи. – Поп! – Сверчок появился на кровати с не слишком довольным видом. Возможно, это мой последний визит, сказал он. Ля миа ультима визита. После этого ты сам по себе. Так о чём речь? Не проси слишком много. Вспомни жену рыбака и говорящую камбалу. – А что с ними было? – Эта волшебная рыба, немецкая, кстати сказать, но я не говорю по-немецки, исполняла все их желания. Когда рыбак поймал камбалу, они жили в ночном горшке. Ин ун вазе да нотте, поскольку бедны были, как церковная мышь. Потом появились золото, богатства, все тридцать три удовольствия. Но в итоге жена рыбака зашла слишком далеко. Она сказала, что хочет стать Папой Римским. И вот рыбак говорит рыбке: моя жена хочет стать Папой. Иль Папа. Вернувшись домой, он обнаружил, что все дары рыбки исчезли, и они снова живут в ночном горшке. Такова немецкая история. На итальянском она не сильно отличается. – Я не хочу быть папой, сказал Санчо. Мне нужны две вещи. Мне нужен сотовый телефон, и мне нужен личный номер девушки, не рабочий. – Загляни в карман, сказал говорящий сверчок, и адьо пер семпре. Прощай навсегда.

Вы миссис Смайл? спросил первый мужчина в чёрном костюме и облегающих чёрных очках. Миссис Хэппи Смайл? – Да, сказала она. – Мэм, я Уилл Смит, специальный агент, представляю центральный аппарат Министерства здравоохранения и социальных служб США. Моего коллегу зовут Томми Ли Джонс, он специальный агент Федерального бюро расследований. Ваш муж дома? – Нет, уехал по делам. – Мэм, нам придётся войти. Вот ордер на обыск. – Но мой муж уважаемый человек, видный гражданин, очень уважаемый в городе, занимается благотворительностью, спонсирует художников. – Мэм, у нас также ордер на его арест.
(NB: имена агентов, очевидно, для примера. Это не те люди в чёрном.)»


И ещё заметка:

«Если я использую смерть Сестры в книге, будет ли это злоупотреблением? или законно? И ещё: кто тот человек, который должен умереть? – И он добавил постскриптум: – Насколько большой я засранец?»

Она проснулась и посмотрела прямо на него, выглядя внимательной и сосредоточенной, но ум её был в смятении. Несколько замечаний она словно адресовала другим людям, будто принимала его за кого-то другого; и вдруг, внезапно, спросила в лоб: – Я ведь не умираю, нет?

Он ответил сразу, не задумываясь: – Нет. Нет, дорогая, всё нормально, ты просто отдыхаешь.

Потом он долго спрашивал себя, правильно ли ответил. Если, когда придёт его черёд, он задаст этот вопрос самым близким людям, предпочтёт ли он утешительную ложь или правду, которая позволит ему подготовиться к достойному окончанию жизни? Он предпочёл бы знать. Но кого бы он ни спросил, все говорили: «Я поступил бы точно так же». И снова человек предпочитает вымысел факту.

Сестра чуть кивнула. – Рада, что ты пришёл, – сказала она, наконец узнав его. – Это хорошо. – Она слабо улыбнулась и вновь провалилась в сон.

Я получил то, за чем пришёл, подумал он: отпущение грехов.



Он лежал в постели и слушал звуки ночного города. Ночную музыку Манхэттена играл оркестр машин экстренных служб, разъезжающих по делам – скорая помощь, пожарные, полицейские машины, спешащие на место преступления, – да иногда под окном разворачивались мусоровозы или снегоочистители. В Лондоне он слышал голоса, а поскольку услышанное и увиденное с момента прибытия несколько поколебало его объективность, ему трудно было сказать, человеческие ли это голоса или голоса ангелов и демонов из какого-то другого царства, небесные голоса вроде тех, что могли слышать великие мистики – Жанна д’Арк, святой Иоанн Богослов, Ауробиндо, Ошо, Будда. Город словно кричал от боли в ночное небо, прося о помощи. Смертные мужчины и женщины в агонии и отчаянии, лишённые пути к счастью или покою. Чудовища на крышах, словно огромные суккубы, своими долгими вдохами высасывающие из человеческих существ всю надежду и радость.

И посреди всей этой катавасии он пересёк океан только ради любви женщины, которую даже не знал.

Теперь Кишот и я уже не два разных существа, одно сотворённое, другое творящее, подумал он. Теперь я – его часть, так же, как он – часть меня.



На следующий день Сестра объявила, что в четыре часа устраивает небольшое семейное чаепитие. Судья и Дочь в один голос воскликнули «Отличная идея!» и вызвались сходить за кексами, пышками, печеньем и булочками. Дочь пообещала сделать сэндвичи с огурцом. – Мы устроим всё внизу, – добавила Сестра, – и включим музыку. Я устала от этой спальни. Тут очень больная женщина, и она мне начинает надоедать.

Сестра встала и оделась, с помощью Дочери, в изящную юбку из индийской парчи, белую блузку и старинные серебряные украшения – не из магазина её похотливого отца «Брат Зайвар», а из рыночного квартала Завери-базар, также находившегося в городе, который она упорно продолжала называть Бомбеем. На Завери-базаре цена украшений никак не зависела от их древности или тонкости работы ювелира, а рассчитывалась только исходя из веса и чистоты серебра. По её словам, ей нравился такой деловой подход. Он отбрасывает тщеславие художника и сентиментальность возраста ради практичности истинных ценностей: веса и чистоты. Дочь принесла ей цветок магнолии, и она вплела его в волосы. Судья также оделся в свой лучший вечерний наряд, элегантное серебристое обтягивающее платье с кружевными оборками ниже колена. – От Сесила Битона, – сказал он Брату. – Сэра Сесила Битона. Раз уж Вы спросили.

Все они, Дочь, Брат и судья, помогали ей спуститься, Дочь шла перед ней спиной вперёд, вытянув руки, чтобы предотвратить падение, а двое мужчин чуть сзади, по бокам, помогали ей медленно идти вниз, мучительно ступая шаг за шагом. Сотрудники хосписа стояли неподалёку, готовые помочь, но понимающие, благодаря огромным запасам человеческого сострадания, что это семейное дело. (На время семейного чаепития сиделки удалились наверх в спальню Сестры. Позже, когда чай закончился, Сестра позволила крепкому молодому санитару отнести её обратно в комнату.)

– Я побуду матерью? – спросила она, словно были какие-то сомнения, после чего чай был налит и передан каждому, кексы и сэндвичи с огурцом отпробованы, и вкус каждой мелочи многократно усиливала смесь боли и удовольствия от осознания, что что-то прекрасное совершается в последний раз.

– Что меня очень радует, – сказала она, – так это то, что незадолго до появления последних проблем с моим телом я очень дорого застраховала свою жизнь, и теперь этим гадам придётся раскошелиться на целое состояние, что поможет как следует обеспечить мою девочку. – И засмеялась долгим высоким смехом. Смерть не обманешь, но уделать страховую компанию почти так же приятно, добавила она.

Она не упомянула в своём заявлении судью, но он смеялся так же долго и громко, как она. Странно, подумал Брат. Почему она не обеспечила и его старость? И почему ему наплевать?

– Я полагаю, – объявила она, когда чай был выпит, а кексы и сэндвичи съедены, – что могу немного спеть, как в старые добрые времена. – Но тут начался приступ страшной боли, и она свалилась на стул, хватая ртом воздух.

– Джек, – крикнула она, он подошёл к ней с болеутоляющим спреем и она открыла рот и подняла язык и наступило облегчение. После этого она позволила отнести себя наверх в кровать.

Семейная жизнь, подумал Брат: одно мгновение после целой жизни без неё, и придётся удовольствоваться этим.



Фентанил в сто раз сильнее морфина. Соответственно, смертельная доза в сто раз меньше: два миллиграмма против двухсот. Сублингвальный спрей фентанила ещё сильнее и действует гораздо быстрее. Лекарственные дозы спрея рассчитываются и отмериваются в микрограммах, так что для достижения летального уровня нужно впрыскивать спрей под язык много раз и очень быстро. На упаковке продукта имеются чёткие и сформулированные в самых категорических выражениях предостережения против передозировки.

Сестра и судья разработали свои схемы методично, поскольку оба были людьми весьма пунктуальными. Они знали нужную дозировку, рассчитали влияние разной массы тела (она к тому моменту весила уже меньше пятидесяти пяти килограммов, тогда как он перевалил за сотню), стёрли все опознавательные знаки на обоих баллончиках спрея, соскребли номер партии и адрес производителя, чтобы Брата позже не обвинили в поставке смертоносного лекарства без рецепта, и оставили – в письме, прислонённом к подушке в ногах кровати Сестры – подробные распоряжения, как распорядиться их ценностями и имуществом. Они написали Дочери, как сильно её любят и как умоляют простить, и просили не горевать, но возрадоваться тому, что они покинули этот мир так же, как жили в нём: вместе. Рукой Сестры в самом низу письма (остальное, очевидно, писал судья, хотя текст явно сочиняли вместе) была вписана пара строк из «Капли росы» Марвелла: «О, как слаба, легко ей падать, / О, как готова вознестись». Она была готова, она сама выбрала, когда и как отдать свой цветок. Они оба выбрали, и оба пришли на назначенную встречу.

Брат резко проснулся посреди ночи, внезапно к нему пришло печальное осознание. Бесплотные голоса тьмы умолкли, словно тоже всё поняли. Он выбрался из постели и быстро, прямо в пижаме, пошёл в комнату Сестры. На секунду остановился, прислушался. Дочь спала на диване внизу. Но тишина за закрытой дверью спальни Сестры не походила на тишину сна. Он открыл дверь и вошёл. Судья сидел на стуле у её постели, всё в том же серебристом платье, подбородок на груди. Сестра сначала сидела в кровати, но сейчас завалилась набок, так что её голова покоилась на плече мужа. На прикроватном столике лежали две шахматные фигуры, белый король и чёрный ферзь, обе сбитые с ног, сдавшие свои партии. Они поменяли правила, Джек и Джек. Королева сдалась так же, как и король. Победителя не было, или выиграли они оба.

Дочь уже стояла рядом, вскрыла конверт и читала письмо. Когда она подняла взгляд от бумаги, Брат увидел в её глазах унаследованную от матери ярость.

– Что ж, спасибо, что приехал, Дядя, а теперь уезжай, – зло сказала она. – Не волнуйся. Я про тебя не скажу. Никто тебя искать не будет.

Он сделал движение к ней; она отпрянула.

– Я привела тебя сюда, – сказала она. – Пешка на Короля четыре. Плохой ход. Грубая ошибка.

Она отвернулась посмотреть на родителей. Руки сжались в кулаки.

– История, что ты рассказал, о полёте из Нью-Йорка, – сказала она напоследок. – Про ангела смерти. Теперь я её поняла. Череп в капюшоне – это ты. Ты пришёл забрать их жизни, и ты держал их смерти в кулаках. Ангел смерти – это ты.



*



Во время обратного рейса, полусонный, под действием водки и горя, Брат увидел, как его отражение говорит ему из окна: «У мира теперь не осталось других целей, кроме одной: ты должен дописать свою книгу. Когда ты закончишь работу, звёзды начнут гаснуть».



Глава ВОСЕМНАДЦАТАЯ
—
Кишот достигает своей цели, а Возлюбленная оказывается в центре позорного скандала



Входя в Центральный парк через Ворота изобретателя, Кишот прикоснулся к полям шляпы в знак уважения к статуе Сэмюэла Морзе и спросил себя: Какое закодированное бип-бип-боп сообщение, будь у него такая возможность, он бы сейчас отправил? Кем бы он теперь назвался, о каком желании объявил бы, какую тайну доверил бы или целому миру, или одному избранному драгоценному индивиду? И тут же ответил: он влюблённый, желает он только любви своей Возлюбленной, и он отстучал бы эту любовь по телеграфу Морзе, или прокричал бы о ней с крыш, или прошептал бы на ухо Возлюбленной, свою могучую любовь, осуществление которой есть единственная оставшаяся цель и самое важное назначение всей Земли. Подумал он и о другом, более современном изобретателе, учёном-предпринимателе Ивеле Сенте, и о его БЗИК машинах. Возможно, волшебные порталы мистера Сента, «Мэйфлауэр» и другие, появились, чтобы сделать возможным счастливый конец, в котором Кишот и Сальма ускользают из этой умирающей юдоли слёз, чтобы жить во вневременной благодати – как там Батут их назвала? – Елисейских Полей. Всё сходится просто идеально.

Он чувствовал, как снова приходит в себя. Слишком долго пробыл он в долине извинений и исцелений, в лощине восстановления гармонии; слишком долго – в царстве необходимого, которое нужно было вытерпеть, чтобы сделать возможным нужное ему. Батут отправила его обратно в прошлое, надев на него личину, которая больше для него ничего не значила, и в любом случае, это прошлое было лишь её версией событий и её версией его самого, версией, в которой, как он подозревал, правда где-то по дороге вывернулась наизнанку. Порой им овладевала мысль, что на самом деле именно она поступила с ним дурно, она предъявляла ему обвинения, она его не любила, и если бы только вспомнить, если продраться через туман в мозгу, мешающий вспоминать, он смог бы увидеть, узнать, сказать, смог бы ответить ей фактами, знанием, что она развернула всю историю жопой вперёд (если бы мог в интимности мыслей своих допустить подобную вульгарность) – так что в конце концов человеку, перед которым якобы нужно извиняться, пришлось бы самому приносить извинения, унижаясь официально и безоговорочно. Но вспомнить он не мог. Всё, что у него было – смятение и туман. Да и, в конце концов, ладно, ему плевать, возможно, она права, и в любом случае мир необходимо было заключить, капитуляция должна была иметь место, и сдача побеждённого меча, и коленопреклонение, даже на таких позорных условиях. Она после стольких лет заставила его влезть в шкуру, которая ему больше не подходит, и он вынужден носить её, как власяницу, неся наказание за то, что он даже не помнит, совершал ли. Неважно. Сейчас эта старая шкура сброшена, и он, Кишот, явился обновлённым: галантный рыцарь, мистический amant, Галахад в крестовом походе, в поисках Грааля любви, собирающийся с силами на долгожданное решающее свидание.

—

Миг примирения обернулся расставанием. Он понял, что рыцарь, исполняющий обет, не может позволить себе даже одной ночи на мягкой постели роскошного жилища, даже по приглашению собственной сестры. Такой рыцарь должен оставаться твёрдым, аскетичным, чистым. Мягкость есть слабость. – Это подойдёт? – спросила Батут, радушно предлагая ему уют и отдых от долгих странствий. И, к собственному удивлению, он ответил: – Нет. – «Блю Йоркер», при всех своих недостатках, подходил ему лучше. Он живёт в такой истории, а не в истории про лофт на Трайбеке. Он понял, что ему не терпится вернуться в номер и немного посмотреть телек для успокоения.

– Спасибо тебе, – сказал он, – но мы останемся там, где живём, с моим ребёнком и моей машиной.

Санчо был шокирован. – Ты шутишь.

– Я абсолютно серьёзен, уверяю тебя, – строго ответил он. – Это была важная встреча, я благодарен за неё, но мы должны идти своей дорогой.

За этим последовал мятеж. – Может, нам не обязательно оставаться вместе, – сказал Санчо. – Может, мне пора пожить самостоятельно. «У каждого свой Грааль», так ведь? Ты же сам меня этому учил. У тебя своя возлюбленная, у меня своя.

– Во-первых, – ответил Кишот, – ты не готов стать мужчиной, а во-вторых, эта девушка, Прекрасная из Прекрасного, всего лишь пустая мечта.

– А что же тогда такое, скажи, – грубо возразил Санчо, – мисс Сальма Р?

Здесь вмешалась Батут. – У нас был важный вечер, – сказала она. – Все устали. Давайте просто сделаем паузу. Если молодой человек хочет остаться, пускай остаётся. Если ты, – она повернулась к брату, – считаешь, что должен вернуться в свой клоповник, милости прошу. Давайте все отдохнём. Завтра будет новый день.

Возвращаясь на окраину в свой мерзкий маленький отель, Кишот ощущал пустоту соседнего сиденья, ощущал как сильную боль, будто ему отрубили руку. Он гадал, может, это последнее и самое тяжёлое предназначенное ему испытание: жертва сына? Агамемнон принёс в жертву дочь, чтобы ветер подул в его паруса. Но Агамемнон закончил свою жизнь в бане, убитый мстительной матерью Ифигении, Клитемнестрой, его королевой. Может, пустое пассажирское сиденье – его смертный приговор?

Но у Санчо не было матери. Античные истории не всегда находят отзвуки в современности. И да: у каждого свой Грааль.



Прошло три дня, и не было ничего слышно ни от доктора Смайла, ни от Санчо и Батута. Кишот сидел в номере, купаясь в экранном свете. Мужчина говорил ему, что через два года все будут верить, будто Земля плоская. Женщина говорила ему, что прививки – часть всемирного заговора против детей. Мужчина говорил, что конденсационный след за высоко летящими самолётами состоит из химических и биологических реактивов, которые делают возможными психологические манипуляции над человечеством, или стерилизуют женщин для борьбы с демографическим взрывом, или служат доказательством использования бактериологического и/или химического оружия против ничего не подозревающего мира. Женщина говорила, что некто, известный как К, обладает неизвестно как полученными доказательствами антиправительственного заговора. Мужчина говорил о пробках на автомагистрали имени Франклина Рузвельта.

Он позволял всему этому омывать себя: ткани электронной жизни, многоликой сущности эфира. Он ни принимал, ни отвергал. Он не судья. Даже совпадение К его псевдонима с инициалом архитектора Кьюанона вызвало лишь проходящий интерес. Он проводил время излюбленным способом, и время проходило. Этого достаточно. Он не собирался анализировать реальность. Реальность – эта комната, эта игра тени и света, это ожидание звонка.

На четвёртый день раздался звонок.

—

Он искал дерево, старый красный дуб. Тот стоял невдалеке от статуи Ханса Кристиана Андерсена, разглядывающего утёнка (или разглядываемого им), изображённого по известным литературным причинам, в которые нет нужды вдаваться. Кишот больше любил – и любил, и боялся – историю про тень. Тени – коварные и загадочные антисущества, за ними нужен глаз да глаз. (Тень Питера Пэна в какой-то момент сбежала, её пришлось ловить и пришивать к ногам Питера ловкой и аккуратной иголкой Венди.) По ходу своего квеста он вполглаза следил за собственной тенью, но до сих пор, к его облегчению, та не проявляла никаких признаков обретения независимых настроений, злобного характера или склонности к соперничеству в любви. В золотой тени осеннего дерева он стоял без своей изгнанной тени, в желудке калейдоскопом кружились бабочки, и пока он ждал, думал – естественно – о телевидении.

Как король Артур нуждался в Мерлине, так и Кишот пришёл сегодня в парк встретиться с волшебником, чтобы обрести магические силы. Телесериал о юности Мерлина несколько лет назад ему не понравился. Нынче всем подавай юность. Какая скука! Юный Индиана Джонс. Юный Хан Соло. Юный Шерлок Холмс. Юный Дамблдор. Того и гляди, появится мини-сериал о юном Мафусаиле. Как человек пожилой, он мечтал об обратной тенденции. Как насчёт Старого «Секса в большом городе»? Старых «Друзей»? Старых «Девчонок»? Старой «Сплетницы»? Старых «Домохозяек»? Старых «Холостяков»? Как насчёт старых моделей на подиуме? (Королева Виктория, в конце концов, прожила очень долго, и в старости несомненно тоже имела тайны.) Ладно, «Золотые девочки», допустим. Но это всего лишь одно шоу. Как насчёт Старых «Симпсонов»? Как насчёт Старого Фонца в «Счастливых днях постарше»? Он бы эти шоу посмотрел. И население Америки стареет, не правда ли? Так вот. Хватит заигрывать с пустоголовой молодёжью. Пора начинать заигрывать со старичьём с протухшими мозгами.

«Волшебник» из старого шоу восьмидесятых был невелик ростом. Чародей, которого ждал Кишот, не возвышался даже на голову над звездой шоу, Дэвидом Раппапортом. Он во все глаза высматривал энергичного коротышку с явными пробелами в этике: кузена, державшего в руках нити его судьбы, доктора Р.К. Смайла.

Почему Кишот был так уверен, что день принесёт именно это? Ответ был очевиден для всех имеющих глаза. В его поле зрения плясало всё больше точек. Теперь эти точки стали видны всем, но из-за потрясающей способности человеческих существ не понимать то, что у них прямо перед носом, предлагавшиеся объяснения были гораздо сложнее правды.

Состояние глаза, вызывающее слепые пятна на сетчатке, было известно давно, а какое-то время даже служило основной причиной слепоты у американцев, но ныне – во всяком случае, так утверждали авторитетные профессионалы и уважаемые журналисты – приобрело статус пандемии или, используя любимое словечко писателей, чумы. Происхождение чумы загадочно, она выбирает жертв случайно и не поддаётся контролю. Она вызывает панику на улицах и часто вынуждает копать братские могилы в больших городах. Чёрное Пятно, как стали называть новую глазную чуму, оказалось не смертельным, хотя вызванное им, среди прочего, увеличение числа автокатастроф порой приводило к смертельным исходам. Во многих странах резко участились и железнодорожные аварии, в основном незначительные, но некоторые с катастрофическими последствиями. Кроме того, из аэропортов по всему миру стали поступать сообщения об ошибках пилотов при приземлении. В странах, где имелось дорогое лекарство, способное одолеть чуму, его запасы быстро заканчивались, хотя процедур – регулярных инъекций через склеру для очистки сетчатки – многие откровенно боялись, даже зная, что слепота хуже иглы в глазу. Причиной заболевания является разрушение жёлтого пятна (макулы) – центральной части сетчатки, управляющей способностью человека читать, водить машину, распознавать лица и цвета, а также видеть мелкие детали предметов. Часто на поверхность сетчатки натекает кровь. Однако офтальмологи многих стран, отныне полностью занятые лечением лавины подобных случаев, сообщали о странных результатах. У их пациентов не обнаруживалось ни заметного разрушения жёлтого пятна, ни крови на сетчатке. В большинстве случаев глаза пациентов вообще можно было назвать стопроцентно здоровыми. Но их зрение говорило о видимых эффектах распада сетчатки. Правдоподобного решения этой медицинской загадки не мог предложить никто.

Это не означало, что теорий вообще нет. Учёный-предприниматель Ивел Сент, президент и исполнительный директор технологического гиганта СентКорп, настойчиво, даже назойливо предлагал своё эсхатологическое решение каждому, кто был готов слушать, но его поначалу не считали правдоподобным. В каждом публичном заявлении он упрямо подчёркивал: разрушается не человеческое зрение, а мир. Не то, чем мы видим, а то, что мы видим. Он часто цитировал граффити из шестидесятых: «Не лечите зрение, испорчена реальность». Реальность действительно испортилась, и становится всё хуже, и каждый из нас должен очнуться и осознать, что происходит. Космос крошится. Ещё есть время, чтобы с помощью правительств и Организации Объединённых Наций наладить массовый выпуск машин БЗИК ради спасения большей части человечества путём транспортировки на параллельную Землю. Она сам готов вложить в эту попытку всё своё личное состояние и всё своё время.

Поначалу это убеждало немногих. Даже его многочисленные почитатели, некоторые из которых с готовностью поддерживали тактику устрашения, не доверяли машинам БЗИК, считая, что если их удастся построить в предлагаемых Сентом количествах, они скорее приведут к массовому истреблению человечества, чем к переселению в новый Эдем. Мало кого убедил и эксперимент с лабрадором Шрёдингером, многие сочли его постановкой. Каждый может сказать, что собака слетала на «ближайшую Землю» и вернулась в добром здравии. Сам пёс неспособен быть свидетелем, ни одного наглядного доказательства публике не предъявили. Так что пока Ивел Сент оставался голосом, вопиющим в пустыне: слышали его многие, не верил почти никто.

Кишот ему верил. С самого начала своего квеста он знал, что подготовка себя к любви, стремление стать достойным Возлюбленной, требует одновременно готовить себя к концу, поскольку после достижения совершенства впереди останется только небытие. Проявления, ошибочно считающиеся медицинскими симптомами, на самом деле первые знаки того, что обе кульминации близки.

Вот дерево, а вот – пуфф! – и доктор Р.К. Смайл. Шляпа, пальто, маленький кожаный дипломат, словно врач из старых времён на обходе. И клубы дыма? Нет, просто воображение, обругал себя Кишот. Не может знаменитый кузен путешествовать по стране с дымовыми спецэффектами Злой Волшебницы Запада в багаже. Но, с другой стороны, в Век Когда Возможно Всё, как известно, возможно всё. Может, клубы дыма теперь в ходу. Может, их можно купить на Уолмарте, как пистолеты.

– О, лучший из кузенов! – приветствовал его Кишот. – Счастлив Вас видеть. Надеюсь, Вы в хорошем настроении?

– Давай-ка прогуляемся, – сказал доктор Смайл. Настроение его, с огорчением заметил Кишот, было далеко не лучшим. Его даже можно было назвать ужасным.

– Сегодня в Атланте произошло событие, – начал доктор Смайл, пока они шли в сторону лодочной станции. – Шокирующее событие, прямо скажем. Нападение, затронувшее мою добрую супругу.

– Миссис Хэппи? – воскликнул Кишот. – Воистину неожиданные и ужасные новости! Надеюсь, её не постигло несчастье?

– «Несчастье» – это ещё слабо сказано, – угрюмо ответил доктор Смайл. – Я расскажу тебе, что случилось. Мне нужно кому-то рассказать, и, думаю, я могу поговорить с тобой – потому что, грубо говоря, ты никто, ты никого не знаешь, значит, не сможешь рассказать никому, кто хоть что-то значит, и потом, ты простак.

Это замечание – сильно контрастировавшее с обычным добродушным тоном кузена в разговорах с ним – поразило Кишота своей грубостью и частичной неточностью. – Но ведь каждый является кем-то, правда же? – мягко ответил он. – Хотя язык может вводить в заблуждение. Когда мы говорим, что «никто не пришёл», на самом деле мы имеем в виду, что «кто-то» не пришёл. Если я пришёл, я не могу быть никем. Смотрите, – сказал он, указывая рукой. – Вот, вот, вот. Кто-то, кто-то, кто-то. – Он указал на самого себя. – Кто-то, – закончил он с некоторой гордостью.

Доктор Смайл слушал с нарастающим нетерпением. – Я же говорю, – повторил он, –простак.

Непочтительная речь кузена огорчила Кишота. Он попытался сменить тему. – По-английски simple – просто перестановка букв слова smile. Если бы у Вас или у меня или у обоих был инициал П, мы бы оба были простаками с переставленными буквами.

Невинная шутка не улучшила настроение доктора Смайла. – У меня нет времени на пустую болтовню, – рявкнул он. (Кишот чуть было не ответил «В этом Вы схожи со знаменитым мистером Ивелом Сентом», но придержал язык.) – Сегодня я должен сказать, сколь несправедлив мир к человеку, пытающемуся сделать всё, что в его силах. А также к его жене, ни в чём не повинной посторонней, со счастливым именем, счастливой от природы.

Кишот сделал нужное, слегка хмурое, лицо, чтобы показать: он весь внимание.

– Она была со своими подругами-леди, – начал доктор Смайл. – В кружке филантропически настроенных леди, собравшихся по обыкновению на Подводное чаепитие доктора Бомбея в парке Кэндлера.

– Подводное? – Кишот растерялся.

– Просто так называется, – резко сказал доктор Смайл. – Это мероприятие, а не подводная лодка.

Кишот склонил голову.

– А потом они вошли, как там говорят в Америке? Как отряд особого назначения.

– Филантропически настроенные леди?

– Силы правопорядка, – ответил доктор Смайл. – Пуленепробиваемые жилеты, собаки, штурмовое оружие, словно тут банда террористов, а не светские посиделки. А почему?

– Почему?

– Из-за меня, – сказал доктор Смайл. – Потому что меня обвиняют в преступлениях, а в моё отсутствие они пришли за ней. Подонки.

– Сотрудники правоохранительных органов?

– Люди, которые меня предали. Подонки, предатели. Кто ещё мог сообщить в полицию? Только люди, которых я обогатил. Да, я сам обогатился ещё больше, но ведь я всё это и придумал. Маленькие докторишки, там и тут, становятся богатыми. А потом сдают меня. Подонки. Как, по-вашему, становятся миллиардерами в Америке? Морган, Карнеги, Вандербильт, Меллон, Рокфеллер? На Подводных чаепитиях? Я сделал то, что нужно было сделать. Это по-американски, верно? Но всё равно мои собственные дети, мои собственные создания, которых я сделал теми, кто они сейчас, хотят спасти свои задницы и утопить меня.
Послушай, – продолжал он, – я не ощущаю того, что называют чувством принадлежности к общине. Весь этот бред насчёт «нашего народа». Мы ведь должны это чувствовать, так? Верность общине прежде всего. Коричневые важнее белых, многие важнее одного. Чушь собачья. Наш народ становится к нам ближе, когда хочет пырнуть нас ножом, в живот, в спину, в яйца, куда угодно. Я сегодня говорю откровенно. Я открываю тебе своё сердце в час моего гнева. «Наш народ» – это фигня. Жена что-то чувствует, я нет. Хотя в каком-то смысле наш народ может нас чему-то научить. Нашей культуре. Некоторые уроки я усвоил.
Коррупция, меня сегодня в этом обвиняют. В коррупции! Меня! Самого доктора Р.К. Смайла! Все знают: то, что я сделал, это не коррупция. Это наша культура, из нашей родной страны. Вот ты на железнодорожной станции – скажем, Савай-Мадхопур, – очереди к окошкам касс очень длинные. И когда ты наконец оказываешься у окошка, билетёр говорит: это не та очередь, Вам нужно вернуться и встать вооон в ту. Отчаянная ситуация, правда? Каждый впадёт в отчаяние. Потом маленький мальчишка, лет десяти, дёргает тебя за рукав. Тссс, говорит он. Тссс. Хотите билет? У меня есть дядя. И конечно же, он хочет немножко получить за труды. Ты можешь быть умным и дать, а можешь быть дураком и отказаться. Если ты умный, окажется, что у него действительно есть дядя, и он может провести тебя к своему дяде в кабинет позади билетных окошек, два рукопожатия, и билет у тебя в руках. Если ты дурак, будешь ходить из очереди в очередь часами. Мы такие, да. Вот ты на базаре, скажем, в Тируванантапураме, и торговец антиквариатом предлагает тебе ценные вещицы, и ты хочешь привезти их домой, может, в Атланту, Джорджия, чтобы наслаждаться ими вместе с любимой семьёй. Но есть законы, не правда ли, которые говорят, что этого делать нельзя. И ты можешь быть дураком и сказать: закон есть закон, а можешь быть умным и сказать: закон что дышло. Если ты скажешь «дышло», торговец антиквариатом отведёт тебя к человеку, у которого есть правительственная печать, человеку, которого нужно убедить, сумма, требуемая для убеждения, указывается заранее, и через пять минут твои сокровища уже едут в Бакхед. На самом деле закон полезен. Он подсказывает тебе, кто тот правильный человек, которого нужно убедить. В противном случае ты можешь потратить свои деньги на убеждение людей, у которых нет печати. Не хочешь, не тратишь. Мы такие, да. Мы знаем, каким маслом смазывать колёса.

Начав слегка задыхаться, он остановился перевести дух. Кишот терпеливо ждал.

– И ты, – продолжал доктор Смайл, неожиданно осуждающе ткнув пальцем в Кишота, – ты тоже своим народом не интересуешься. Ты тоже: сюда пошёл, туда пошёл, никуда пошёл, ты оторвался от своих корней, разве нет. Как лодка без руля. Как машина без шофёра. Откуда ты пришёл, от кого ты пришёл, ты об этом задумываешься? Думаю, вряд ли.

– Вы разгневаны, – мягко ответил Кишот. – Но причина Вашего гнева не во мне.

– Что тебе вообще нравится? – рычал доктор Смайл. – Наша еда? Наша одежда? Наши религии? Наш образ жизни? Не думаю, что тебя заботят подобные вещи. Прав я или нет?

– В моей собственности, – пояснил Кишот, – находятся тринадцать предметов, открывающих двери памяти. Несколько семейных фотографий, спички марки «Чита», каменная голова из Гандхары, птица-удод.

– Ты глупец, – начал доктор Смайл и вдруг сдулся, как лопнувший шарик. – Но ты глупец, которого ждёт очень удачный день. От меня же сегодня удача отвернулась. Однако я не скроюсь, как крыса в норе. Я не исчезну, как тать в ночи. Я сдамся, я заплачу любой залог, какой они назначат, я буду носить чёртов браслет, и я буду сражаться. Это Америка. Я буду сражаться, и победа будет за мной. – Он совершенно не ощущал в себе той храбрости, о которой говорил, и слова его звучали фальшиво.

– Таким планом действий можно восхититься, – кивнул Кишот.

– Никто не понимает, – сказал доктор Смайл с усталостью человека, несущего груз, за который другие не хотят браться, – что бизнес становится всё жёстче. Я веду дела ответственно, с помощью медицинского персонала, и так далее. Но теперь появились банды. Они угрожают моим людям. Тебе повезло уйти вовремя.

Я не ушёл, вспомнил Кишот. Меня уволили. Этого он вслух не сказал.

– Безумные названия, – голос доктора Смайла понизился до меланхоличного ворчания. – «Найн трей гангста бладз». Ни капли смысла. Но на улицах они продают всё, что угодно. Героин, фентанил, фуранилфентанил, МДМА, дибутилон. Они безответственны и нечистоплотны. Для врача просто анафема. Кроме того, они подрывают мои продажи.

– Можно спросить, – наконец решился Кишот, – зачем Вы хотели меня видеть? Почему для меня удачный день?

– Ты как все, – с грустью сказал доктор Смайл. – Я, я, я. – Кивнув с израненным смирением человека, самоотверженно работающего на благо других, но не получающего от эгоистичного мира ни признания, ни любви, он указал на дипломат в руке. – Это нужно хранить максимально надёжно. У тебя есть депозитный сейф с ключом?

– Да.

– Храни его только там. Внутри увидишь маленькие белые конверты. В каждом конверте одна доза InSmile(TM), принимать раз в месяц, передать леди в собственные руки. Она дала согласие на процедуру.

– Леди очень больна?

– Леди очень важна.

– Но у неё есть врачебное предписание?

– У нас есть желание доставить ей удовольствие.

– И вот этого Вы хотите от меня, – сказал Кишот. Его сдувшийся тон зеркально отразил тон кузена. – Доставить удовольствие человеку, не страдающему от болезни.

– Спроси, как её зовут, – предложил доктор Смайл. – Тогда посмотрим, как ты запоёшь.

Когда имя прозвучало, великое сияние открылось в небесах и излилось на Кишота волнами радости. Труды его были не напрасны. Он доказал, что достоин, и теперь Грааль открылся его взору. Он отбросил разум ради любви, признал бесполезность мирских знаний, отсёк желания и привязанности к миру, понял взаимосвязь всего сущего, перешёл за грань гармонии, и вот в долине изумления имя Возлюбленной возникло перед ним в воздухе, словно на огромном плоском телеэкране. Ему пришло в голову, что он любит человека, вызвавшего к жизни такое чудо.

– Я люблю Вас, – сказал он доктору Смайлу.

Доктора Смайла, погружённого в свои проблемы, данное заявление шокировало и ужаснуло. – Ты о чём вообще?

– Я люблю Вас, – повторил Кишот. Сияние продолжало изливаться, а теперь, возможно, начал петь небесный хор.

– Мужчины не говорят такое мужчинам, – сурово отрезал доктор Смайл. – Да, конечно, бывают семейные я-тебя-люблю, и даже между кузенами, но они произносятся другим тоном. Обычным, как воздушный поцелуй рядом со щекой. Что это ещё за «я люууублюууу тебя»? Поменьше эмоций, пожалуйста. Мы не муж и жена.

Но погружённый в грёзы Кишот хотел сказать: Разве Вы не видите изливающееся сияние? Разве Вы не слышите пение ангелов? На нас снизошло чудо, и Вы тот человек, который сделал чудо возможным, так как же я могу не любить Вас всем сердцем?

– Скажи ей, – доктор Смайл сменил тему, – что мы постоянно работаем над совершенствованием нашей продукции. Мы преодолеем нынешние трудности и пойдём дальше. Скоро у нас будет маленькая таблетка, всего три миллиметра диаметром, тридцать микрограммов. В десять раз сильнее спрея InSmile(TM). Скажи ей: если она захочет, мы сможем поставлять и это.

Тут голова у Кишота пошла кругом, птицы в парке начали выписывать спирали в танце призраков, и он вступил в стадию агона, великой внутренней борьбы, в которой всё его существо сражалось в битве, где он был одновременно и протагонистом, и антагонистом. Первый Кишот ликовал: «До Возлюбленной всего один шаг», а второй возражал: «Меня просят совершить бесчестный поступок, а разве мы не уважаемые люди?» Первый восклицал: «На меня снизошло чудо, и я не могу его отвергнуть», а второй отвечал: «Она не больна, а лекарство это для смертельно больных». Рядом с американским дубом, никоим образом не тропическим, и индийским кузеном, никоим образом не этичным, в его разрушенном мозгу всплыл стишок-бессмыслица:

И под бам
И под бу
И под деревом бамбука

Он с предельной ясностью осознал собственную природу. Он нечист. Он бам, и он же бу; он с изъянами и безупречный, он уважаемый и бесчестный. Он не сэр Галахад, и ему им не стать. Под лучами наступившего осознания всё здание его квеста рухнуло, ссохлось и испарилось, как ночное создание, боящееся солнца. Всё с самого начала было заблуждением, всё это стремление стать достойным, сделаться достойным её. Всё, что важно – эта появившаяся возможность. Кожаный дипломат – вот всё, что важно. Что превращает его из рыцаря в оппортуниста, а оппортунист – низшая форма жизни. Совершенно недостойная.

Затем пришла еретическая мысль. А вдруг она, Возлюбленная, тоже недостойна? То, что его попросили сделать для неё, неправильно, но об этом ведь просила она сама. Богиня или королева не просит своего рыцаря или героя, несущего на шлеме знак её благоволения, выполнять аморальные задания. Так что раз она об этом просит, значит, она королева или богиня не в большей степени, чем он герой или рыцарь. Её просьба и исполнение им этой просьбы сбросят их обоих с пьедестала и втопчут обоих в грязь. И вот парадокс, подумал он, если она больше не королева-богиня, то она больше не является для него невозможной, не находится больше за пределами досягаемости. Утрата ею чистоты делает её смертной, человечной, а потому достижимой.

Доктор Смайл что-то говорил. Сквозь поток собственных мыслей Кишот услышал слова кузена: – На всякий случай в каждом конверте есть наркан. И в виде назального спрея, и в шприцах для автоматических инъекций.

Наркан – это налоксон, специальный препарат на случай передозировки опиоидов. Автоматическая инъекция даёт быстрый результат: время срабатывания пара минут, время действия от тридцати до шестидесяти минут, так что в случае серьёзного кризиса нужны несколько доз. Наркан, подумал Кишот, ещё и моральное успокоительное, благодаря которому он может сделать то, о чём его просят; щит, который защитит Возлюбленную от причинения вреда самой себе.

– Наркан, хорошо, – сказал он, но мысли его по-прежнему блуждали где-то далеко, и доктор Смайл злился всё сильнее.

– Что с тобой такое? – вспылил он. – Может, ты не справишься с такой простой работой. Может, у тебя уже слабоумие и старческий маразм. Может, тебе нельзя доверять, и мне нужно найти кого-то другого.

Видели фильмы со взрывами в обратном воспроизведении? Как – хлоп! – всё слетается со всех сторон спиной вперёд, и мир снова становится единым целым? Эти слова подействовали на Кишота примерно так же. Он здесь, он готов действовать, и он не упустит своего шанса. Он сделает то, о чём просит Возлюбленная, и que sera sera. Он выпрямился и заговорил чётко и твёрдо. – Я в Вашем распоряжении, – сказал он. Судьба выталкивает его за границы морали, и он страдает от того, что его толкают. Ланселоту тоже пришлось отбросить мораль ради любви Гвиневры. Пусть он не Галахад, но он ещё может стать Ланселотом и увезти свою Возлюбленную – как он однажды сам себе пообещал – в замок Весёлой стражи.

– Отлично, – доктор Смайл уже торопился. Он вынул из кармана пальто бумагу и передал её Кишоту. – Здесь всё, что тебе нужно. Контактная информация, как где когда, и сколько ты должен получить. У тебя есть сейф. У тебя есть ключ. Спрячь наличку. Я с тобой свяжусь. – У доктора Смайла зазвонил сотовый. – Моя добрая жена, – сказал он. Теперь он выглядел рассеянным. – Пора бежать. Да, буквально, я должен бежать. Человек моего положения. Просто позор. У меня есть адвокаты. Мы всё опротестуем. Я вернусь. Как Зорро, да? Я должен вернуться.

Пуфф! Он исчез, и Кишот остался один в обычном парке, с волшебным дипломатом в руке, в его поле зрения маленькими крошками плясали чёрные точки, а голову наполняли вопросы без ответов. «Что подумал бы мой сын о том, что я согласился сделать, мой недавно утраченный сын? – спросил он себя, и сам ответил: – Санчо мог бы проклясть меня со всем юношеским пуританством».

Он пошёл обратно к воротам, но остановился у статуи Андерсена и начал разглядывать великого сказочника, словно ещё один утёнок. Поскольку конец пути приблизился, мозг путника, вполне естественно, вернулся к началу. – Старый дурак пялился на прекрасную принцессу, – сказал Кишот Хансу Кристиану Андерсену, – и мечтал однажды сесть рядом с ней на трон.

– Неплохо для начала, – сказал Ханс Кристиан Андерсен, – но как ты собираешься продолжать?

– Как я собираюсь продолжать?

– Есть ли у тебя, к примеру, зелье, которое заставит её полюбить тебя?

Кишот подумал о содержимом кожаного дипломата. – У меня есть что-то вроде зелья, она его любит, но вот заставит ли оно её полюбить меня?

– Это зависит от тебя, – ответил Ханс Андерсен. – Ты знаешь что-то, что может тебе помочь?

– Я знаю, что люблю её, – начал Кишот. – Я знаю, что уже дошёл до шестой долины, и знаю, что цель всего сущего – объединить нас.

– Но что ты готов сделать? – спросил великий писатель.

– Всё, что угодно, – сказал Кишот.

– А если ей не понравятся твои ухаживания, что тогда?

– Я буду ухаживать, пока ей не понравится.

– А если будет сопротивляться, что тогда?

– Я преодолею её сопротивление.

– А если она не полюбит тебя, что тогда?

– Но она должна. Мы должны полюбить друг друга всецело и без остатка, и тогда мир, достигнув своей цели, закончится.

– А если мир не закончится, что тогда?

– Он должен закончиться.

– Вопрос в том, хорошо ли ты собираешься с ней поступить? Желаешь ли ты ей добра? Или твоя страсть столь велика, что она сильнее твоих представлений о добре и зле?

– Я уже не уверен в том, что я хороший, – признался Кишот. – У меня в сумке кое-что плохое: то зелье, что она ждёт, может помочь ей полюбить меня, но оно опасно. Я должен взять у неё деньги, пойти к сейфу, открыть его ключом и спрятать наличку. Я не знаю, хорошо ли это всё. Я могу навредить ей.

– Что в сейфе? Ты говоришь о сейфе и о ключе от сейфа. Когда открываешь сейф, что ты видишь?

– В сейфе пистолет.

– Пистолет? В сейфе?

– Он там заперт. Ключ у меня.

– А зачем он там?

– На случай необходимости.

– Возьмёшь ли ты пистолет из сейфа?

– Сейф мне нужен, чтобы спрятать наличку. Этот сейф не такой уж большой.

– Возьмёшь ли ты пистолет?

– Чтобы освободить место. Чтобы спрятать наличку.

– То есть у тебя будет пистолет, и если она тебя не полюбит, что тогда? И если мир не закончится, что тогда?

– Что тогда? Что тогда? Это ты мне скажи, чем всё закончится.

– Это не моя история, и вообще, бронзовые статуи сказок не рассказывают. Но спроси себя вот о чём: вот ты – ты, Кишот, после столь долгого пути! – ты ангел любви?

– Я хочу им быть, – ответил Кишот. – Я хочу стать ангелом любви.

– Или, – продолжал Ханс Кристиан Андерсен, – с опасным зельем в чемоданчике и с пистолетом в сейфе, с пистолетом, который ты возьмёшь, чтобы спрятать наличку...

– Да?

– Возможно, ты ангел смерти?

– Не знаю.

– Пистолет заряжен?

– Да, – ответил Кишот, – там заряженный пистолет.

– Значит, я повторю вопрос.

– Какой вопрос?

– Ты ангел смерти?



Тем вечером, когда он сидел в комнате мотеля, полный сомнений, с её номером в руке, она шла в атаку по телевизору. Свой вступительный монолог она назвала «Эрроризм в Америке» и взялась со своей командой комедиографов за всех врагов нынешней реальности: антивакцинщиков, повёрнутых на климате, новостных параноиков, НЛОшников, президента, религиозных фанатиков, рожденцев, плоскоземельцев, сверхкритичную молодёжь, алчных стариков, троллей, бродяг дхармы, отрицателей холокоста, запрещателей травки, собачников (её возмущало одомашнивание животных) и «Фокс». – Правда жива, – провозгласила она. – Правда всё ещё дышит под развалинами после бомбардировки бредом. Мы – спасательная команда. Мы вытащим её оттуда. Мы должны, иначе эррористы победят.

Что ж, и я тоже эррорист? спросил он себя. Неужели всё, во что я верю, ложь?

Программу, скорее всего, записывали сегодня, но раньше, «как прямой эфир». Сейчас она, наверное, дома, отдыхает. Он набрал номер. Услышав её голос, он испугался, пробормотал: – Простите, ошибся номером, – и повесил трубку.

Из всех виденных Кишотом по телевизору фильмов о «первом контакте», первой встрече человека с иными разумными существами, запомнились ему два: знаменитый фильм, развязка которого происходит у Дьявольской башни, Вайоминг, – по счастливой случайности, именно там, где родился его сын Санчо! – и гораздо менее известный чёрно-белый фильм из 1960-х, «Картинки не врут», один из эпизодов сериала «Фантастическая девушка», который он случайно поймал на одном из каналов, посвящённых ретроспективным показам, может, на Сай-фай до того, как он стал Сайфаем. С Землёй связывается космический корабль пришельцев. Они похожи на нас, мы можем переводить их язык, и они собираются приземлиться. Но они не могут понять, почему наша атмосфера такая плотная, словно клей, и когда они сообщают, что приземлились, их не видно, и они боятся утонуть. А на посадочной площадке, подходящей под их координаты, нет ни озера, ни реки, идёт мелкий дождик. Когда кто-то из команды землян разгадывает их тайну, уже слишком поздно. Инопланетяне настолько мелкие, что разглядеть их можно только в увеличительное стекло. Они тонут в дождевой луже.

Это я, подумал Кишот. Я собираюсь вступить в первый контакт, но я настолько незначителен по сравнению с её великой значительностью, я настолько мелкий муравей рядом с её огромным величием, что могу утонуть в одной её слезинке.

Он позвонил ещё раз. Автоответчик. «Дорогуша, я сегодня под напряжением, пью свой специальный сок, поэтому не помню, кто ты. Оставь своё полное имя и напомни, как мы познакомились. Чмоки». Он понял, что передача ушла на каникулы, а эпизод «Эрроризм» шёл в записи, сделанной какое-то время назад. Он не стал оставлять сообщение. На следующий день он позвонил вновь, и она ответила.

– Кто? – спросила она, когда он начал разговор кодовым словом с бумажки доктора Смайла. – Переключаю на Андерсона.

Первый контакт, подумал Кишот. С её губ до него долетело единственное слово. Его переполнило безмерное счастье, смывшее все сомнения и колебания.

– Где Вы хотите встретиться? – спросил Андерсон Тейер, и с этим вопросом словно ведро ледяной воды плеснули в лицо Кишота.

– Нет, нет, нет, – ответил он.

– Что значит «нет, нет, нет»?

Решимость Кишота усилилась. – Это значит, сэр, прошу извинить, но у меня очень чёткие инструкции. Я должен отдать леди в собственные руки. Из моих рук в её руки. Совершенно чёткие инструкции.

– Этому не бывать, – сказал Андерсон Тейер.

Кишот сделал величайшую ставку всей своей жизни, поставив абсолютно всё, так сказать, на единственный номер. – Тогда извините, – сказал он Андерсону Тейеру.

На другом конце линии послышался короткий приглушённый разговор. Затем другой голос: её голос, до сих пор уронивший в его восхищённое ухо лишь единственный слог «кто».

– Не сердись на бедного Андерсона, дорогуша, – сказала она. – Сок пью я, но он, кажется, вместо меня страдает кратковременной потерей памяти.

—

Между богами и смертными мужчинами и женщинами висит завеса, называемая «майя». Правда в том, что сказочный мир богов реален, тогда как предположительно настоящий мир, населённый человеческими существами, иллюзорен, и майя, завеса иллюзии, есть то самое волшебство, которым боги убеждают мужчин и женщин, что населяемый ими иллюзорный мир реален. Когда Кишот увидел, как через парк к нему идёт мисс Сальма Р в своём невидимом режиме, не привлекая ни единого взгляда землян, мимо которых проходит, он понял, что её власть над реальностью безмерно велика, а ещё понял, что ему дарована выпадающая лишь считанным созданиям из плоти и крови возможность: он пройдёт сквозь завесу и окажется в царстве блаженных, где действуют божества.

Ради такого события он нарядился в несколько оставшихся у него предметов портняжной роскоши: всё ещё грязное верблюжье кашемировое пальто, которое он изо всех сил пытался отчистить, коричневую шляпу, шарф и кожаные перчатки. Он надел свои лучшие солнечные очки. Первое впечатление крайне важно. Дипломат покоился в сейфе, который пришлось для этого освободить, изъяв содержимое и поместив его в карман, рядом с конвертом, содержавшим упаковку товара на первый месяц. Он много раз репетировал текст, который собирался произнести. Он подаст ей конверт, слегка наклонив голову, и скажет: «Это отправлено с большим уважением доктором Р.К. Смайлом, а доставлено мной с огромным восхищением и двумя короткими историями». Первая история – сказка о том, что у них общего: общий город в прошлом и решение его покинуть. Взгляды назад и воспоминания, решение не смотреть назад и не вспоминать, и способность прошлого настаивать, несмотря ни на что, на своём праве возвращаться и терзать настоящее. Эта правда у них общая. Вторая история – история американская. До того, как «Мейфлауэр» стал первым порталом СентКорп в неизвестное будущее в альтернативной реальности, он был кораблём, и между пассажирами корабля произошла любовная история. Майлз Стэндиш попросил Джона Олдена замолвить за него словечко мисс Присцилле, а та ответила: «Говори за себя, Джон». А он, Кишот, скажет: я здесь по просьбе другого человека, но позвольте мне говорить за себя.

Она стояла перед ним. Он прошёл сквозь завесу. Он стоял перед ней, как дурак, и не мог вымолвить ни слова.

– Давай побыстрее, дорогуша, – сказала она. – Все смотрят.

– Это отправлено с большим уважением доктором Р.К. Смайлом, – начал он и вдруг увидел, как её глаза расширились в страхе и тревоге. Её взлетевшая рука прикрыла рот, а глаза заметались по сторонам в поисках путей к отступлению.

– Отправлено улыбкой, – сказала она. – О боже мой, я знаю, кто Вы. Вы присылали фотографию. Я знаю, кто Вы.

– А доставлено, – упрямо продолжал он, – с двумя короткими историями с огромным...

– Куи-чо-ти, – прошептала она. – Автор письма. Ки-чоут.

– Ки-шот, – уточнил он.

Она сделала резкое движение к конверту в его правой руке. Он отвёл руку. – Нет, нет, нет, – жалко произнёс он. Не так всё должно было пойти. Совсем не так. – Ваш конверт в обмен на мой. Оплата наличными при доставке.

Ахнув, она отступила на шаг. Затем из глубин её куртки «монклер» появился конверт и упал на землю. – Здесь всё, – сказала она. – Теперь бросайте мне Ваш.

Он не мог знать, лежит ли на земле в конверте требуемая сумма. Но она его Возлюбленная, и он ей доверяет. – Ловите, мадам, – сказал он и бросил то, что она хотела. Она схватила; и побежала. Оставив его стоять с пистолетом в кармане и деньгами в руке.

– ...с моим огромным восхищением, – безнадёжно договорил он со слезами на глазах.

—

После этого «Блю Йоркер» стал для него почти целым миром, а телевизор – единственным собеседником. Иногда он выходил поесть, любую гадость в любое время, болтаясь по городу десять дней и ночей в поисках американского фастфуда, который находил в IHOP, Denny’s, Applebee’s, TGI Fridays, Olive Garden; а ещё в KFC, Ruby Tuesday, Five Guys, Dunkin’, Chipotle. Порою, то ночью, то днём, он пил в барах, где над спиртным плавали телеэкраны, и смотрел, как состязаются спортсмены, и слушал американские истории о массовой резне в разных штатах, об убийстве любовников любовниками, о случайной гибели родителей от огнестрельных ранений, нанесённых маленькими детьми. Говорил он мало и никому не звонил. По ночам он держал заряженный пистолет, глок-22 четвёртого поколения, на прикроватном столике, со стволом, направленным к голове.

На одиннадцатый день из-за лёгкой простуды он остался в постели, то проваливаясь в кошмарные сны, то просыпаясь, а за окном стоял холодный октябрь. Телевизор шептал ему в уши, и он вынырнул аккурат к вечернему выпуску новостей. Кризис окружающей среды нарастал, нестабильность реальности наконец-то привлекла внимание политиков и учёных, даже тех (многих) политиков и (весьма редких) учёных, что традиционно отметали экологические проблемы как вымысел. Подвесной мост в Австралии упал в результате появления между проводами странного облака, из-за которого провода щёлкнули, словно разрезанные огромными кусачками. «Это была скорее дыра, чем облако, – сообщал очевидец. – Как будто кусок воздуха просто исчез». История разбежалась по миру, вызывая тревогу, но, как ни странно, не панику, по крайней мере пока. Люди привыкли к появлению невероятного среди повседневного. В южной части Тихого океана утонул остров? Очень плохо, там были прекрасные пляжи, но всех ведь спасли, верно? Ураганы на Среднем Западе? Ну да, сильно, но ведь ураганы там были всегда, ещё до того, как Элли унесло в Волшебную страну. Землетрясения в местах, где землетрясений никогда не было? Что ж. Добро пожаловать в клуб, Северный Техас и Плейнфилд, Коннектикут. Прикиньте, мы признаём, что живём на зыбкой почве. Так, значит, дыры в воздухе? Хорошо, выходит, теперь у нас и они есть. Жизнь продолжается. Кишот смотрел вертолётные съёмки упавшего моста и дыры в небе. Дыра напомнила ему фотографии солнца во время полного затмения с сияющей вокруг короной. Она выглядела непостоянной, как и затмение. Может, это просто временная проблема, которая разрешится сама, и небо скоро вновь затянется, как кожа после раны.

История закончилась, и тут ведущая новостей, к огромному удивлению Кишота, обратилась непосредственно к нему. – Вам будет интересно узнать, – сказала она, пристально глядя серыми глазами на него, угнездившегося в убогой кровати, – что некоторые сегодняшние новости касаются лично Вас.

Кишот резко сел. Что?

– Три новости, если быть точной, – продолжала ведущая. – Все три касаются важных для Вас людей.

– Вы сейчас говорите со мной? – воскликнул Кишот голосом, звучавшим выше обычного.

– Больше я там никого не вижу, – ответила ведущая, наклонившись вперёд и указав на него карандашом.

Его отношения с телевидением явно вступили в совершенно новую фазу. – О чём, – спросил он, – о чём же эти истории? – Ведущая, явно удовлетворённая, вернулась к привычной позе и зачитала ему новости.

– Из Атланты сегодня поступили неожиданные сообщения об аресте фармацевта-миллиардера доктора Р.К. Смайла, президента и исполнительного директора Смайл Парафармасьютикалз Инкорпорейтед, видного мецената искусств, по обвинению в организации общенациональной сети врачей, готовых выписывать сильнодействующе опиоиды «вне инструкции», то есть людям, не страдающим от состояний, указанных в инструкции по применению, зачастую людям с отличным состоянием здоровья. Сторона обвинения называет его «одним из самых бессовестных виновников нынешней эпидемии злоупотреблений опиоидами». Источники утверждают, что последуют дальнейшие аресты по мере того, как следователи доберутся до других участников предполагаемого круга врачей. Кроме того, семь женщин-сотрудниц СПИ выдвинули отдельные обвинения в сексуальных домогательствах против доктора Смайла, которого, по их словам, многие сотрудницы называют «Маленькие Длинные Ручки». Доктор Смайл через своих адвокатов отверг все обвинения и выразил решимость отстоять своё честное имя.

«Последуют дальнейшие аресты». Эти слова стали для Кишота сильным ударом. В его-то возрасте стать обычным преступником. Стыд может убить его.

Телеведущая перешла к следующей теме, явно не ожидая ответа Кишота. – Другая срочная новость пришла из Манхэттена: знаменитую актрису и звезду телевидения Сальму Р, пострадавшую, как полагают, от сильной передозировки опиоида, доставили в палату интенсивной терапии госпиталя Маунт-Синай. Согласно ранним, не подтверждённым сообщениям, её помощник мистер Андерсон Тейер обнаружил её без сознания, ввёл противоядие (наркан) и вызвал «скорую». Новые подробности ожидаются по мере их поступления.

Кишот вздрогнул. Неужели так закончится его история, и он станет виновником смерти Возлюбленной? Неужели из его рук она получила инструмент самоуничтожения?

– Она будет жить? – спросил он у телеэкрана. – Что говорят? Может ли она полностью излечиться и остаться здоровой и процветающей, как ей подобает?

Дикторша взглянула на него с презрением. – Новые подробности, – повторила она, – ожидаются по мере их поступления.

– Вы сказали: три истории, – голос Кишота дрожал. – Какая третья? Неужели она ещё хуже?

– Третья история незначительная, – сказала дикторша. – В выпуск новостей она не попала.

– Но что случилось? – умолял Кишот.

– Неважно, – ответила дикторша. – Ладно, так и быть. Вашу сестру сегодня утром ограбили в её квартире на Трайбеке.

Его сердце разрывалось. – Ограбили? Её били? Кто это сделал?

– Она поступила мудро и не сопротивлялась, – сообщила дикторша. – Он оставил её связанной и с кляпом во рту, но без телесных повреждений. Она имела привычку хранить дома крупные суммы денег, и обнаружение нападавшим этого факта могло стать поводом для нападения.

– Как нападавший узнал про деньги?

– Он гостил у неё, – объяснила дикторша. – С сожалением должна сообщить, что преступник, в настоящее время находящийся в бегах, – Ваш сын. Перед его нападением она готовила ему завтрак. У меня всё.

– Спасибо, – сказал Кишот, мир вокруг него словно разваливался на части, крошился, как крошащаяся вселенная.

– Пожалуйста, – ответил телевизор.



Чистилище есть край ада. Время там не течёт, не дует даже малейший ветерок. Кругом застой. Жизнь, признанная бессмысленной, теряет силу движения. Когда он включал телевизор, изображение не менялось. Казалось, Земля застыла, солнце не всходит и не заходит. Дни проходят, или недели, или даже месяцы, или сама идея течения времени также стала бессмысленной? Царили вечные сумерки. Уличные шумы словно стали статичными, двухтоновая сирена застыла на одном тоне, гудок разворачивающегося грузовика постоянно жужжал механическим комаром, шум уличного движения был похож не на шум уличного движения, а на низкое непрерывное урчание неведомого зверя. Кишот не ел, не пил, не отличал дня от ночи. Он будто стал персонажем телешоу, как вдруг из-за технических проблем трансляция прервалась, и он застыл на полужесте, пойманный в электронный студень. Будто его писали, и автор не мог перевернуть страницу. В столь долгом несуществовании трудно было не счесть пистолет единственным другом.

Он напоминал виденных им в какой-то телепостановке живущих под землёй троглодитов, полностью зависимых от всемогущей Машины, боящихся выйти на поверхность Земли, где ещё двигались отдельные храбрецы, а потому обречённых на смерть в тот момент, когда Машина, без всяких объяснений, встала.

Машина останавливалась.

Последняя долина, вспомнил он, долина бедности и аннигиляции, где личность растворяется во вселенной, и Путник переходит в безвременье.

В какой-то момент, в один из моментов без времени, он отверг такой конец и нашёл в себе достаточно храбрости двигаться дальше. И тогда со страшным скрежетом мир вокруг него тоже стал постепенно приходить в движение, шестерёнки снова начали сцепляться, и конец оказался вовсе не концом. Солнце и луна, уличное движение, телевизор, все они снова оказались на месте, вставали, садились, ревели, болтали. На телеэкране он увидел дату. Уже декабрь. И у сероглазой телеведущей нашлось для него ещё несколько слов.

– Сальму Р сегодня выписали из госпиталя. Скандал, вызванный её злоупотреблением опиоидами, в частности, фентанилом, потряс всю индустрию развлечений. Сегодня, покидая Маунт-Синай, она выступила перед нашими корреспондентами.

И вот она, Возлюбленная, на ступеньках главного входа лечебницы, и выглядит невозможно хорошо; она выглядит восхитительно, неотразимо, она начинает отвоёвывать армию поклонников. – Мне так стыдно, – говорит она. – Я подвела наш кабельный телеканал, я подвела всех, кто работает на шоу, я подвела поклонников, и я подвела себя.

– Мисс Р, во время Вашей госпитализации выход шоу был остановлен, и руководители кабельного канала заявляли, что оно вряд ли вернётся в сетку вещания; что Вы можете сказать по этому поводу?

– Мне нужно вернуть доверие столь многих людей, – заявляет она с великолепно удручённым видом, – но я твёрдо намерена попробовать.

– Это были новости на...

– Подождите минутку, – закричал Кишот, – а как же остальное?

– Ох, – произнесла ведущая новостей, с недовольным видом перебирая бумаги, – доктор Смайл выпущен под залог, находится под домашним арестом и носит электронный браслет, но скоро его ожидает суд, и его перспективы выглядят не слишком радужно. Многие работавшие с ним врачи также арестованы, и большинство согласилось сотрудничать со следствием.

– Они считают, что взяли всех, кто замешан? – с тревогой спросил Кишот.

– Насколько нам известно, да, – произнесла ведущая. – Теперь мне точно пора.

– Что с моим сыном? – настаивал Кишот.

– Он всё ещё на свободе, – ответила ведущая. – Что любопытно, в открытых источниках о нём нет вообще никакой информации. Об этом, пожалуй, нам было бы очень интересно поговорить с Вами. Не могли бы Вы подъехать...

Кишот схватил пульт и выключил телевизор. Пожалуй, некоторое время имеет смысл избегать новостных каналов.

Он сделал два телефонных звонка. Первый – сестре. Батут ответила, но говорила резко и недолго. – Встреча с тобой была ошибкой, – заявила она. – С тобой и этим бессовестным мальчишкой. Иногда лучше обойтись без примирений. Нам не стоит больше разговаривать.

– Я не знал, что он окажется таким, – пытался оправдаться Кишот. – Не таким я представлял его, когда... – и тут он замолчал, потому что разве можно сказать «когда я создавал его»? Он попробовал перефразировать. – Не таким я представлял его будущее.

– Больше говорить не о чем. Прощай, – сказала Батут и отбила звонок.

Он долго глядел на телефон и, наконец, позвонил мисс Сальме Р. Трубку взял Андерсон Тейер.

– Это ты, – сказал Андерсон Тейер. – Кусок собачьего дерьма. Скажи мне, где ты, я вызову полицию.

– Я только хотел выразить искреннюю радость по случаю выздоровления леди, – сказал Кишот.

– Я тебя затравлю, – сказал Андерсон Тейер. – Ты меня понял? Если ты к ней ещё хоть раз приблизишься, я тебя до самого сраного края земли гнать буду.

– Понятно, – ответил Кишот. Невидимая мембрана, отделяющая мир Сальмы от его мира, уплотнилась, отвердела, и он не в силах её преодолеть.

– А я знаю, кто в силах, – раздался голос. Он вскочил, потрясённый. Голос шёл из комнаты. Но телевизор выключен, а больше тут никого нет.

– Это я, – сказал голос. – Твой верный Глок-22.

В «Блю Йоркере» всё шло прахом с нарастающей скоростью. Сначала телеведущая обращается к нему с экрана, а теперь пистолет хочет поговорить.

– Хорошо известен, – продолжал пистолет, – и документально подтверждён способ, которым обычный дряхлый никто вроде тебя может преодолеть барьер, отделяющий его от блаженного мира, мира света и славы и богатства: использовать пулю. Поверь мне. Для тебя это единственный способ. Пуля соединит тебя с твоей Возлюбленной навсегда, на веки вечные.

– Это не моя история, и никогда не будет моей, – достойно ответил Кишот. – Я пришёл не убить её, а спасти.

– Поп! Поп! – соблазнительно сказал Глок. – Зап! Бап! И она твоя навеки.

– Ни слова больше, – осадил Кишот оружие. – Изыди от меня.

– Тогда как ты рассчитываешь оказаться рядом с ней? – поинтересовался пистолет. – Ты ещё вернёшься. Куда денешься. Буду ждать.

– Моя история – это история любви, – сказал Кишот. – А любовь найдёт себе дорогу.



Глава ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
—
В которой мы получаем ответ на вопрос о Санчо



Как так вышло, что, едва родившись, я стал таким? Вором, обманувшим и связавшим собственную тётю – аккуратно, да; мягко, конечно, я не хотел сделать ей больно, это даже не обсуждается; но я сделал то, что сделал – так как же я оказался таким аморальным типом, мерзавцем, негодяем в бегах?

С одной стороны, такой должна быть моя природа, верно? поскольку для воспитания времени не было. Я не мог превратиться в преступника с такой скоростью, всё наверняка было заложено сразу. Какая-то ошибка в программе, когда Папа К меня придумывал, или какой-то баг в системе, когда итальянский сверчок превращал меня в настоящего, живого мальчишку. Жилка агрессии, эгоизма, «плевать, кто стоит у меня на пути, я просто хочу взять то, что хочу, когда хочу». Бессердечность. Если на дороге ребёнок, а мне надо проехать, прости, малыш, тебе не повезло, потому что я проеду. Так я запрограммирован. Это всё в гаттаке, в ДНК. И тогда моей вины в этом нет, так? То есть если я плохой (цитирую великую Джессику Рэббит), то потому, что меня таким нарисовали.

—

Отчаянные времена, отчаянные нравы. С того дня, как его избили в парке, Санчо чувствовал какие-то неполадки внутри, причём не физические, а экзистенциальные. Когда тебя сильно поколотят, важная часть тебя, делавшая тебя человеком, может оторваться от этого мира, словно твоя личность была катером, и крепившие его к берегу швартовы соскользнули с тумбы, так что лодка отправилась беспомощно дрейфовать на середину пруда; или будто крупный корабль, скажем, торговый танкер, попал в сильное течение, выдернул свой якорь и болтается на воде, угрожая столкновением другим судам. Он понял также, что подобный отрыв может оказаться не только физическим, но и этическим, что когда над человеком совершается насилие, то насилие входит в диапазон того, что человек – ранее мирный и законопослушный – включает в спектр возможных поведенческих реакций. Насилие становится возможным выбором.

Избиение ещё больше отдалило Санчо от Кишота. Как заметила Батут, юноша всё ещё чувствовал остатки сыновней верности старому джентльмену, но больше, чем когда-либо, уверился в том, что судьба готовит для него другое будущее. Он много думал о девушке в дверях дома скорби, мисс Прекрасной из Прекрасного, Канзас, и очень хотел вернуться к этой двери, веря, что именно за ней лежит его будущее. Чем больше он думал, тем сильнее убеждал себя, что стоит ему появиться на пороге, она даст ему положительный ответ, и мысль об этом наполняла его глубоким удовлетворением и надеждой на осмысленность человеческого существования. Он начал воображать своё бегство из Нью-Йорка – как он покинет Изумрудный город, щёлкнув каблучками серебряных башмачков, нет места лучше, чем Канзас, пусть это ещё не дом, но если всё пойдёт по плану, может стать домом! – мечтать об отъезде и ощущать его настоятельную необходимость, и эта настоятельность, вкупе с памятью о насилии, отягощала его преступление.

О своём дезориентирующем ощущении потери сцепления с реальностью он не говорил никому, надеясь, что оно пройдёт, как заживают синяки и сломанные кости. Что же до неминуемого, по слухам, конца света, в него он не особо верил. Для него мир только начинался. Если мир неисправен, если от него отваливаются кусочки, словно от старого, нуждающегося в ремонте дома, то только потому, что совершенство иллюзорно. Невозможно поверить в то, что всему окружающему осталось совсем недолго. Такой исход слишком несправедлив. Небесный фантазёр, о котором он иногда думал и с которым ощущал некое родство, как один вымышленный персонаж с другим, не может быть столь жестоким. Хотя ему приходилось признать, что на вопрос о Боге – жестокий Он или любящий? – определённого ответа пока нет.

– А как насчёт ля кестьоне де Санчо? – спросил тоненький злой голосок. – Солюцьоне этой проблемы у тебя есть?

Он сидел глубокой ночью на скамейке автовокзала «Администрация порта», с билетом за 146 долларов до Бьютифула в один конец в руке и запахом свежей мочи в ноздрях, и гадал, нашли ли уже Батут и гонится ли за ним полиция. Ночь была холодной, хватка зимы крепчала. Автобус уходил только через час, так что у него было целых шестьдесят минут на размышления о важнейших жизненных вопросах, например, о главной роли автобуса в поддержании Штатов соединёнными в эпоху после 11 сентября, когда – как он слышал – полёты через Америку стали заметно реже и менее приятны, чем в старые-добрые-времена, а поезда, что поезда, это ж Амтрак; и разве не прекрасно, что за 146 баксов, спёртых из кошелька тётушки, можно за тридцать один час доехать на «грейхаунде» до самого центра далёкого маленького городка вроде Бьютифула без пересадок и без проколов? И связанный вопрос: Посадят ли его в тюрьму, отправят ли в Райкерс, где тамошние чудовища превратят в чудовище его самого, или он на пороге свободы, и дорога приведёт его через ночь и день в распростёртые объятия его возлюбленной леди? Свобода! Он стоял сейчас, как грейхаунд на привязи, рвущийся в бега.

Следуй за чувством, сказал он себе.

Затем рядом с ним на скамейке оказался говорящий сверчок, Грильо Парланте, жужжащий от раздражения. – Некоторые люди совершенно не заслуживают того, что для них делают, – сказал тот. – Недостойные люди. Иммеритеволи. Нон деньи. Я с огорчением замечаю, что и ты относишься к таким людям.

– Опять ты, – сказал Санчо. – Я думал, с тобой покончено.

– Анке ио, – подтвердил сверчок. – Я тоже так думал. Но твоё нисхождение в моральную бездну заставило меня вернуться. Я этому не рад, но эккоми куи. Я здесь потому, что пришла пора сказать кое-что.

– Избавь меня от нотаций, – сказал Санчо. – Я знаю, что я сделал, и нечего меня ругать. И вообще, ты сверчок. Я могу раздавить тебя одним пальцем.

– Вопрос не в том, – заметил сверчок, – что значит быть сверчком, а в том, что значит быть человеком, и прошёл ли ты испытание?

На автовокзале мужчина, сидящий посреди ночи на обоссанной скамейке и разговаривающий сам с собой, не то что никого не удивлял, а представлял настолько привычное зрелище, что редкие ночные гуляки, проходившие мимо Санчо, даже не трудились поворачивать голову, когда вор повышал голос. – Посмотри на меня, – сказал он. – Плоть и кровь. Я живу и дышу и думаю и чувствую. Чего ещё тебе надо? Ты сам говорил, у меня даже инсула есть, а значит, я настоящий человек. Ты сам мне это сказал.

– Без совести, – сказал сверчок, – ты даже не настоящий шимпанзе.

– Я тут недолго, – заметил Санчо, – но уже обратил внимание, что совесть в делах человеческих не особо нужна. Вот безжалостность, нарциссизм, нечестность, алчность, фанатизм, насилие – это да.

– Не слишком-то пруденте выносить подобные суждения на основании теленовостей, – сказал сверчок. – До сих пор очень многие способны различать добро и зло и действовать по велению совести. Я тебя предупредил. Лаша ке ля туа кошенца сиа ля туа гуида. Если ты выберешь другой путь – спьетатецца, нарчисизмо, дизонеста, авидита, биготтерия, вьоленца, – для тебя всё обернётся не слишком хорошо. Кстати, преследуя незнакомую тебе женщину, имей в виду, что ей это может не показаться любовью. Ей это может показаться молестие сессуали. Как у нас говорят, ло сталкинг.

– Я ведь говорил, что итальянского не понимаю? – нагло спросил Санчо. – Как и языка сверчков, кстати. Между нами возможно непонимание.

– Да, – ответил сверчок. – Инчидентальменте, к вопросу о том, что ты можешь раздавить меня одним пальцем: хочу тебе кое-что быстренько показать. Гуарда.

Сверчок, когда захочет, может прыгнуть довольно далеко, и не успел Санчо и пальцем пошевелить, как насекомое оказалось у него на голове. Затем он ощутил страшное давление и боль, словно на него всем своим весом навалилась огромная невидимая гора; Санчо повалился набок и сполз на пол. Сверчок спрыгнул с него и вернулся на скамейку. – Не совершай ошибку, не ставь знак равенства между размером и силой, – сказал он на чистейшем английском. – А то вдруг сверчок раздавит тебя одним пальцем.

Санчо вскарабкался обратно на скамейку, вертя шеей. – Больно, – пожаловался он.

– Итак, первый вопрос о Санчо, – начал сверчок, – может ли он стать человеком, пока ещё не поздно?

– О, теперь вопросов уже несколько, – проворчал Санчо, всё ещё потирая голову, шею и плечи.

– Вопрос второй: кто такой Санчо без Кишота?

– Санчо есть Санчо, – пробормотал Санчо с лёгкой ноткой вызова.

– Это ты так говоришь, – ответил сверчок. – Но кто такой Харди без Лорела? Кто такие Чико и Харпо без Граучо? Кто такой Гарфанкел без Саймона? Капиш? Ты сейчас едешь один на двухместном велосипеде. Не так просто! Помнишь, как было вначале? Отходя от него слишком далеко, ты чувствовал, что ломаешься? Теперь ты хочешь уйти очень далеко. Надо ещё посмотреть, сможешь ли ты сколько-нибудь долго существовать без него на таком расстоянии. Сольная карьера? Реста да ведере. Ну, мне пора.

Санчо собрал все свои силы на последнюю остроту. – Так или иначе, я не думал, что ожидаемая продолжительность жизни сверчков столь велика. Я гуглил. Три месяца. Ты разве не просрочен?

– Совесть не умирает, – сказал сверчок. – Для тех, кто заслуживает, кто достоин, всегда найдётся сверчок. Но для тех, кто нон деньи, нет. Адио.



В автобусе он снова начал видеть вещи, которые ему претило называть видениями. За окнами было темно; мимо пролетали уличные фонари, чей слабый свет едва касался чёрного сердца ночи, да время от времени то заправка, то дорожная развязка, то группа магазинчиков. По большей части, однако, ничего, кроме того, что видел там он. Ночное небо напоминало огромную головоломку-пазл. Границы стыкующихся кусочков казались безумной сетью. И да, некоторых кусочков не хватало. Отсутствие выглядело не так, как ночь. Ночь была чем-то. Отсутствие было ничем. В черноте надвигающейся ночи он смотрел, как мимо пролетают отсутствия.

В самом автобусе обнаружились более тревожные знаки. Неужели он становится – оказывается – истинным потомком Кишота, столь же одержимым нереальной реальностью? Если нет, откуда здесь вампиры с длинными клыками и представители племени бродячих мертвецов? Откуда мужчины с босыми волосатыми волчьими лапами, торчащими из подвёрнутых штанин? Америка, что случилось с твоим оптимизмом, твоими новыми рубежами, твоими простыми мечтами Рокуэлла? Я ныряю в твою ночь, Америка, втыкаюсь в твоё сердце глубоко, словно нож, но лезвие моего оружия – надежда. Вернись, Америка, сбрось с себя шкуры вервольфа и оболочки зомби. К тебе идёт Санчо, он несёт любовь.

Он закрыл глаза. В прошлый раз, когда он увидел, как маски соскальзывают, и становится видна правда о людях, сорвавшаяся с цепи (Who Let the Dogs Out?) правда, его избили до полусмерти. Пока я не открыл глаза, молил он, наденьте маски обратно, и давайте будем делать вид. Я никому не скажу, кто вы, только оставьте меня в живых.

Он открыл глаза. Все было нормально. Леди через проход, блондинка, по виду северянка, занимавшая в ширину почти два сиденья, в бесформенном длинном голубом свитере поверх бесформенного длинного голубого платья, протягивала ему сэндвич. Он почувствовал благодарность за такой проблеск человеческой доброты, но боялся, что под маской мешковатой леди может прятаться устрашающая, чудовищная личина. От сэндвича он вежливо отказался.

Я новичок рода человеческого, подумал он, но мне кажется, этот вид заблуждается, или введён в заблуждение, насчёт собственной природы. Он настолько привык носить маски, что перестал видеть, что под ними. Здесь, в этом автобусе, мне показывают проблеск реальности, и она более фантастическая, более ужасная, более пугающая, чем может выразить мой бедный словарный запас. Сегодня мы – капсула, содержащая свидетельство человеческой жизни и разума, запущенная со страшной скоростью в чёрные глубины вселенной, чтобы сказать каждому, кто готов слушать: вот мы. Мы такие. Мы – золотая пластинка на борту «Вояджера», на которую записаны звуки Земли. Мы – карта Земли, выгравированная на космическом аппарате «Кео», капля крови в алмазе. Мы – Гидроголовый Представитель Третьей Планеты, многие, сплавленные в одного. Может, мы – Последние Фотографии в капсуле времени, спутнике, вращающемся вокруг Земли, который ещё долго после того, как мы сотрём свои последние следы, будет рассказывать пришельцам, кем мы были.

Мы трусливые до усрачки.



Дневной свет не положил конец странностям. Они съехали с И-70 на санитарную остановку на заправке у Покахонтаса, Иллинойс (нас. 784, темп. 30 градусов по Фаренгейту), и когда Санчо, облегчившись, вернулся к своему месту, там уже сидел и клевал носом мужчина в соломенной шляпе и красных подтяжках со старомодным транзисторным приёмником на коленях.

– Простите, – сказал Санчо, – но это моё место.

Леди с сэндвичем посмотрела на него озадаченно. – Сынок, ты с кем-то разговариваешь? Я не вижу никого, к кому ты мог бы обращаться.

– Вы не видите тут джентльмена? – спросил Санчо, и в этот миг спящий очнулся и с виноватым видом встал.

– Простите, – пробормотал он. – Иногда я забываюсь. Я часто ездил на этом «грейхаунде» до самого конца – до самого конца! – но то было раньше, а сейчас позже. Не хотел вас обидеть. – Освободив место, он прошёл прямо сквозь тело Санчо, дальше по проходу и вышел из открытой двери автобуса.

– Ты в порядке? – спросила леди с сэндвичем. – Ты позеленел, будто призрака увидел.

Значит, нынче существуют призраки, и, может, леди с сэндвичем это знает, может, все в автобусе это знают и знали всегда. Может, сам «грейхаунд» – автобус-призрак, и едет он не в Бьютифул, а в ожидающий в конце пути город-призрак. Может, это не И-70, а призрачная дорога в Ад. Может, он уже совсем, нахер, свихнулся.

Он сам разновидность призрака, напомнил он себе. Плод партеногенеза, нигде не зарегистрирован, ни свидетельства о рождении, ни других следов ни в каких записях. Он здесь, но он не должен здесь быть. Он заблудился. Конечно же, он нереален. Реальность – плащ, который он на себя накинул. Он чувствовал, как этот плащ крошится на плечах, словно сделан из древнеегипетского папируса. Может, он и сам скоро начнёт крошиться, прах к праху. Может, у ребёнка, рождённого под метеорным дождём, и жизнь подобна метеору: краткая, ослепительная, но тут же сгорающая дотла. Кучка пепла, сдуваемая первым же безразличным ветерком.

Так мне и надо за сказанное сверчку, что он своё отжил, подумал он. Это у меня ожидаемая продолжительность жизни низкая. Он откинулся на сиденье, его связь с миром слабела. В этот миг ему казалось, что он никогда не доберётся до Бьютифула и никогда больше не увидит женщину своей мечты. Он чувствовал, что растворится прямо здесь, на сиденье у окна, и на этом его история закончится.

– Ты собираешься увидеться кое с кем, кого ты, по твоим словам, любишь, и ты убедил себя, что у тебя неплохие шансы на ответное чувство с её стороны, – сказала леди с сэндвичем. – Ты думаешь: надо за неё держаться. Ты внушаешь себе, что только любовь может поддержать реальность существующего.

Санчо выпрямился на сиденье. – Откуда Вы про меня знаете? – спросил он, кажется, слишком громко. На него стали оглядываться. Леди с сэндвичем пожала плечами, достала из сумки длинный бутерброд и собралась откусить первый кусок. – О, дорогуша, – ответила она, – скажем так, твои глаза светятся огнём любви.

– Давайте-ка скажем побольше, – резко сказал Санчо. – Давайте-ка начнём с того, кто Вы такая?

– Скажем так, я дружу кое-с кем, кто относится к тебе лучше, чем ты заслуживаешь.

Она откусила здоровый кусок хлеба, салями и проволоне. Санчо ждал.

– Он итальянец, – сказала леди с сэндвичем с набитым ртом. – И довольно маленький. Он просил меня приглядеть за тобой.

Санчо вдруг понял. – Вы голубая фея, – сказал он, поражённый.

– Зови меня как хочешь. Я женщина в одежде больших размеров в автобусе, едущем в никуда, – ответила она. – Но ты должен ко мне прислушаться.

– Ладно, – сказал он, – слушаю.

– Ты и твой родитель сделаны из одного теста, – сказала голубая фея. – Ты стремишься к незнакомке, и он тоже.

– Да, – ответил Санчо, – но он сбрендил.

– Когда-то, – продолжала голубая фея, не реагируя на его слова, – если у тебя были два ангела-хранителя, скажем, сверчок и фея, твой путь к истинной любви оказывался довольно гладким. Мы вдвоём довели бы тебя до её дверей, околдовали бы её заклинанием, может, дали бы тебе зелье, чтобы капнуть ей в питьё, и – опаньки! – она влюблена в тебя по уши и навсегда.

– Как по мне, звучит неплохо, – заметил Санчо.

– Нравы изменились, – вздохнула голубая фея. – Знаешь, как сейчас называют галантного любовника, появляющегося без предупреждения с букетом цветов у дверей неизвестной ему леди и подливающего ей любовное зелье в чай?

– Умник? – предположил Санчо.

– Насильник, – отрезала голубая фея. – Раньше Юпитер мог обернуться быком и унести Европу, но в наше время на такое смотрят косо.

– Так что же мне делать? – с тоской возопил Санчо. – Я еду через всю Америку ради любви, и да, я верю, что только в любви моё спасение, мой единственный шанс на настоящую длинную человеческую жизнь, но если всё так, как Вы говорите, я в отчаянии. Дайте мне зелье, умоляю Вас. Если сверчок послал Вас позаботиться обо мне, это было бы Вашей самой чудесной заботой. Я больше ни о чём не прошу.

– Ты слышал о Билле Косби? – спросила голубая фея.

– Кажется, отцу нравились его шоу, – ответил Санчо, постукивая себя по затылку. – У меня в голове его воспоминания о семейке Хакстабл.

– Копай глубже, – посоветовала голубая фея. – Что было раньше.

Через несколько часов автобус вновь заехал на заправку у Покахонтаса, Иллинойс, и мужчина в соломенной шляпе и в синих джинсах на красных подтяжках вновь залез на борт, держа на плече транзисторный приёмник, игравший песенки со старомодных станций. У Санчо голова пошла кругом. Это неправильно. Они не должны снова оказаться здесь. Они это уже проходили. Этот призрак был несколько часов назад. И эта заправка. Что-то пошло не так.

Мужчина в соломенной шляпе и красных подтяжках вновь попытался сесть на место, занятое Санчо, и Санчо вновь возмутился, уже сильнее.

– Эй!

– Простите, – пробормотал мужчина. – Иногда я забываюсь. Я часто ездил на этом «грейхаунде» до самого конца – до самого конца! – но то было раньше, а сейчас позже. Не хотел вас обидеть.

И он вышел.

– Ты в порядке? – спросила леди с сэндвичем. – Ты позеленел, будто призрака увидел.

– Я в шоке, – признался Санчо. – Почему мы ещё не приехали? Почему мы опять здесь?

– В положении, в котором мы оказались, – сказала леди с сэндвичем, – мне трудно дать тебе не то что хороший совет, но даже ответ, который бы тебя устроил.

– Попробуйте, – попросил Санчо. – Потому что я в полном шоке.

– Дорога всегда ненадёжна, – сказала леди с сэндвичем. – Она крутит тобой и вертит. Она петляет и прячется и выносит тебя в самое неожиданное место, где тебе вообще делать нечего. Если хочешь проехать по дороге, тебе понадобится вся твоя соображалка.

– Чушь собачья, – ответил Санчо. – Вы это говорите, чтобы не сказать то, чего не хотите говорить. Теперь скажите всё как есть.

– Всё как есть слишком глубоко, – ответила леди с сэндвичем. – Ты можешь утонуть.

– Попробую выплыть.

Леди с сэндвичем, она же голубая фея, тяжело вздохнула. То, что она рассказала, повергло Санчо в уныние. Одновременно начались два кризиса, и рассчитывать на благополучный исход что того, что другого крайне трудно. Первый – кризис самого Санчо. – Ты видишь то, чего даже я не вижу, – сказала она. – Призраков, зомби, дерьмо всякое. Это означает, что тебе грозит опасность соскользнуть в мир призраков, откуда ни я не смогу тебя вытащить, ни кто угодно другой. Это говорит мне о том, что наш маленький итальянский друг проделал огромную работу, провёл тебя почти по всему пути превращения в настоящего живого мальчишку, но, возможно, не довёл работу до конца. И теперь, когда ты порвал с отцом, всё становится хуже. Я смотрю на тебя, и твоё присутствие кажется зыбким. Как будто плохой приём, плохой сигнал, и ты не всегда проходишь чисто. Я понятно говорю?

– Да, – сказал Санчо. – Вы говорите, что я умираю.

– Давай не будем забегать вперёд, – сказала голубая фея. – Я просто говорю, что есть проблема.

– Вы можете спасти меня? – взмолился Санчо. – Я хочу жить.

– Ты много о любви болтаешь, – сказала голубая фея. – Сдаётся мне, ты представляешь её себе задом наперёд и шиворот-навыворот. Позволь рассказать, что я понимаю под этим прекрасным чувством. Я понимаю её прежде всего как альтруизм. Любовь делает другого более важным, чем ты. И этот другой не обязательно человек. Это может быть город, община, страна. Это может быть футбольная команда или машина. Будь тут нормальная обстановка, я бы тебе сказала: Забудь про свою девчонку на конечной станции. Вернись туда, откуда пришёл, и уладь собственные дела. Твоя тётя. Ты должен перед ней крепко извиниться, как должен был и твой папа. Забавно, ты прямо его эхо. Ты должен извиниться и вернуть деньги. Она не предъявляет обвинений, копам сказала, мол, просто семейная размолвка. Очень мило с её стороны. Иди, извинись, найди работу, работай, пока с ней не расплатишься, и просто цени то, что живёшь, и живёшь честно. Такая любовь сделает тебя настоящим. Девушка? Просто один из твоих призраков.

– Отлично, – заметил Санчо, вновь становясь надменным, – вот этому совету я точно не собираюсь следовать. Его я мог бы найти в интернет-мемах или в печеньках с предсказаниями.

Поднялся гвалт. Пассажиры дальних автобусных рейсов обычно впадают в какое-то переходное состояние, промежуточное оцепенение, полудрёму, слушают музыку в наушниках, смотрят комедии на маленьких экранчиках на спинках кресел, жуют крекеры или булочки с корицей, мечтают о возможном счастье. Страна разматывается за окнами незамеченной. Но сейчас несколько пассажиров заметили непорядок, петлю, вернувшую их туда, где они были несколько часов назад, и началась паника, которой способствовал водитель, разведя руками и заявив: – Ничего не знаю. Я просто веду автобус, я дороги не делаю.

– Минутку, – обратилась к Санчо леди с сэндвичем. – Посмотрим, что можно сделать.

Она встала в проходе, посреди вопящих пассажиров, и закрыла глаза. Последовала серия сильных толчков, вроде тех, что можно почувствовать в поезде, переходящем на другой путь через несколько стрелок, а затем она в изнеможении опустилась на сиденье.

– Порядок, мы вернулись туда, где должны быть, – сказала она Санчо, – но это явно выше моей тарифной ставки. Прежде, чем обсуждать второй кризис, мне нужно оклематься.

Шум в автобусе стихал по мере того, как за окнами стали появляться привычные дорожные знаки. До Бьютифула оставалось уже недалеко. Некоторые пассажиры обвиняли других в том, что те подняли ложную тревогу, хотя никакой нужды в том не было. Водитель пожал плечами, мол, плавали-знаем, и ехал дальше. Леди с сэндвичем мягко похрапывала в кресле. Один Санчо был начеку. Ему было ясно, что второй кризис может оказаться покруче первого.

Постепенно он стал замечать некоторые тревожные перемены в себе самом. «Как будто плохой приём, плохой сигнал, и ты не всегда проходишь чисто». Такой жёсткий диагноз поставила леди с сэндвичем, она же голубая фея. Теперь он сам начал это ощущать. Его мучали периоды помутнения, когда мысли становились туманными и неясными, а голова тяжёлой, как при сильной простуде. Появились какие-то перебои, серии очень коротких прерываний, когда поток сознания полностью исчезал, а потом появлялся снова. Больше всего тревожили зрительные и слуховые симптомы. Он посмотрел на свою руку, та вдруг сломалась, как плохое телевизионное изображение, а затем восстановила форму. Невозможно. Он потёр рукой глаза, вроде всё нормально, рука как рука, и немного успокоился. Но через несколько секунд увиденное повторилась. Он хотел спросить у леди с сэндвичем, но та храпела беспробудным сном. Он позвал её и с ужасом услышал, как его голос потрескивает и пропадает, словно радиостанция, на которую неточно настроились.

Я же незаконнорождённый, напомнил он себе: рождён от несокрушимой воли и неодолимого желания старого глупца, мозги которого промыты телевидением. Таким образом, он сам – побочный продукт масс-культуры, промывающей мозги столь многим старым и юным глупцам, возможно, даже в Америке. Возможно, именно так выглядят симптомы заболевания у такого странного существа, как он, неправильно рождённого, не имеющего матери, лишь номинально настоящего, словно какое-то НФ-создание, шагнувшее с экрана и потому, возможно, приговорённое к почти электронной смерти, смерти из-за отсутствия сигнала.

«Я слишком молод, чтобы умереть». Заблуждение юности. Смерть никогда не интересуется возрастом тех, кого забирает.

Его решимость укрепилась. Раз уж он создан актом воли, значит, он эту сильную волю унаследовал. Не так ли? Вот и отлично. Раз его отец смог навязать свою волю ангелу жизни, он сам, в свою очередь, продиктует свою волю ангелу смерти. Но как же он это сделает?

– Моя история – это история любви, – сказал он вслух, – а любовь найдёт себе дорогу. – Эхо не знает, что оно эхо. Оно просто звучит, пока не умолкнет.



Глаза леди с сэндвичем широко открылись, она вмиг проснулась и быстро заговорила. – Второй кризис, – сказала она, – это кризис всего.

– Всё – это довольно много, – заметил Санчо.

– Каждый из нас находится в двух историях одновременно, – продолжала леди с сэндвичем: – Жизнь и Время. Есть наша личная история и более широкая история того, что происходит вокруг нас. Когда в обеих историях одновременно возникают проблемы, когда твой внутренний кризис накладывается на кризис внешний, всё чуточку сходит с ума.

– Насколько сильно всё сходит с ума? – поинтересовался Санчо.

– Очень сильно, – ответила она. – Хуже не бывает. Всё разваливается на части. Люди начинают замечать. Предстоит дикая скачка, и я не знаю, как мы её вынесем и какими окажемся по ту сторону. Вообще не уверена, что окажемся.

– Похоже, где бы я ни оказался, все вокруг говорят о конце света, – заметил Санчо. – Пожалуй, поставлю на то, что никакого конца света не будет, как всегда.

– Вот что я хочу тебе сказать, – продолжала леди с сэндвичем. – Более широкий кризис меняет моё мнение о твоих личных амбициях. Касательно, скажем так, леди в конце автобусного маршрута. Это не значит, что я хочу дать тебе любовный напиток, нет, сэр. Но я думаю, раз уж у всех осталось мало времени, ты попробуй, парень. Иди к ней, будь вежлив, но стой на своём. Если она захлопнет дверь перед твоим носом, чёрт возьми, ладно, тебе придётся принять её решение, но ты хотя бы попробуешь. Может, захлопнет, может, нет. Иди и постарайся изо всех сил. – И с этими словами она исчезла.

– Спасибо, – сказал Санчо, ощутив сразу и подъём, и страх. – Спасибо, я постараюсь.

Но когда он вылез из автобуса в Бьютифуле, на автостанции неподалёку от торгового центра Рей-Нард, явно было слишком поздно. Мела метель, градусник показывал минус шесть, а от сильного ветра казалось ещё холоднее. Люди носились по улицам с дикими криками «Небо рушится!». Горящие машины и разбитые витрины магазинов свидетельствовали, что тяга к бессмысленному разрушению и дармовым телевизорам оказалась самой живучей. Двенадцатый по качеству жизни город Соединённых Штатов и его жители, двенадцатые по качеству граждане Америки, теряли разум. В первую десятку им уже не попасть, подумал Санчо и побежал, пытаясь не расклеиваться, держаться за остатки разума. Отсутствия, дыры в пространстве и времени, которые он уже видел в небе, быстро размножались и спускались всё ниже, одна из них уже распахнула пасть там, где был когда-то гриль-бар «Пауэрс». Один взгляд на это – на не-это, на отрицание всякого бытия – наполнял неисцелимым ужасом. Санчо бежал прочь, словно от дракона-людоеда. На бегу он почувствовал, что сам начинает расщепляться. Посмотрел на свои ладони, руки, туловище, ноги. Они трескались и дико выгибались. Качество картинки сильно упало. У них тут вайфая нет, что ли? Он бежал быстро, как только мог, и совсем близко от её улицы его словно молотом ударило, и в голову пришла незваная мысль, что его отец, Кишот, создавший его из падающих звёзд, разочаровался в нём и взял обратно своё могучее желание. «Кто такой Санчо без Кишота?» Ответ оказался прост: никто. Вымысел, не способный жить.

Если дело в этом, заслужил ли он отчаяние и отречение отца? И может ли такое быть, чтобы создатель его рассоздал, чтобы без отцовской любви он просто перестал существовать? Может, родительская любовь и есть та самая кровь, которой он лишён, без которой даже романтическая любовь его не спасёт? Любил ли он отца? Если быть честным с самим собой, ответ: нет. Значит, он получает по заслугам.

Он портился всё быстрее. Высокое разрешение перешло в аналоговое, и теперь из всех его надежд осталась одна, что женщина, которую он любит, распахнёт для него свои объятия и своё сердце, и любовь – сама любовь! – хлынет сквозь его тело и исцелит его. Женская любовь способна на это. Любовь доброй женщины. Она может спасти тебе жизнь, даже если ты не любил своего отца так, как положено, даже если ты оторван от него и так далёк; даже тогда её любовь способна дать тебе жизнь. Так? так? спрашивал он, но никто не мог ему ответить. Ему оставалось только бежать.

Он пробежал мимо заброшенного джипа с работающим мотором и включённым радио, в котором пел Синатра: Taking a Chance on Love. «Хороший знак!» – крикнул он сам себе, и голос его затрещал и оборвался, тело хлопнуло и сломалось и разбежалось пикселями а затем восстановилось, и он бежал, или что-то бежало, и он повторял снова и снова «любовь найдёт себе дорогу».

Он завернул за угол, и вот он стоит перед дверью скромного домика, двухэтажного бежевого здания, и «Добро пожаловать» написано по-английски белым спреем на красной земле в маленьком дворике, рядом с маленьким знаком ОМ. Звонка у двери нет. Он берётся за латунный дверной молоточек – рука его горела и дрожала и шипела статическим электричеством, как он весь, – и стучит. И там она, там она! Прекрасная из Прекрасного, «Хубсурат зе Хубсурат», что также означает «прекраснее прекрасного», девушка его мечты, и это его последний шанс, и он знает, что должен сказать.

– Я люблю Вас, знаю, это безумие, но ещё я знаю, что с любовью приходит смелость, и я беру свою смелость в руки и говорю: я люблю Вас, и, боже, надеюсь, Вы меня помните.

– Здравствуйте? – сказала она, глядя по сторонам. – Тут кто-нибудь есть?

– Возьми меня за руку, – взмолился он, уже едва слыша собственный голос, – скажи, что любишь меня, и я буду жить. Я припадаю к твоим ногам и умоляю.

– Нет, – ответила она кому-то у себя за спиной, в глубине дома, – никого. Кто-то определённо стучал, но сейчас тут никого нет.

И никого не стало.



Глава ДВАДЦАТАЯ
—
О сердце Автора



В Нью-Йорк Автор вернулся другим человеком. Трагические события в Лондоне стали для него ударом, а последнее обвинение племянницы копьём пронзило его сердце. Я могу умереть прямо сейчас, пришло ему в голову, когда она швыряла эти слова ему в лицо. «Ангел смерти». Но ангел-истребитель не должен умирать, так ведь? Другие умирают от его рук. И вот он снова у себя за столом пишет о конце света, истребляя всё, что придумал, чтобы идти в ногу с реальной жизнью, лишающей его всего, что ему дорого. Только что он словно пережил собственный конец света. Без Сестры он уже не Брат. Он просто псевдоним, Сэм Дюшам, дописывающий последние такты мелодии своей книги. Всё, что осталось, это развязка истории Кишота.

Персонажи его огорчали. Они летучими мышами носились вокруг его головы, зная, что их истории подходят к концу, и требуя к себе внимания. Я, я, я, как дразнил Кишота доктор Смайл, но теперь так вели себя все. Спаси меня, спаси меня. Только у Кишота обнаружились остатки достоинства, даже благородства. Он не просил спасения для себя, но хотел спасти другого. Персонаж учил Автора природе истинной любви.

Когда у него начались проблемы с сердцем (сразу вспомнилась юношеская аритмия Кишота), он понял, что его книга всё знала заранее, даже до того, как у него появились первые симптомы. Всё, что он написал о неполадках времени, теперь обретало смысл. Он набросал несколько сцен, в которых время ускорялось или замедлялось, в которых оно начинало идти стаккато, серией дробных моментов, или словно пропускало очередной бой. Когда законы природы теряют свою власть, время теряет свой ритм. Это он уже понял. А теперь вымысел стал фактом жизни его собственного тела.

«У мира теперь не осталось других целей, кроме одной: ты должен дописать свою книгу. Когда ты закончишь работу, звёзды начнут гаснуть».

В какой-то момент его писаний один из персонажей замахнулся на более важную роль, чем предназначал ему автор. Учёный-предприниматель Ивел Сент вышел на авансцену, взял в свои руки основную сюжетную линию книги и, очевидно, сыграет важную роль в её завершении. Когда персонаж столь стремительно развивается на твоих страницах, в процессе создания, ты должен спросить себя: эй, а это вообще правильно? Помогает ли мне это, должен ли я ухватиться за фалды его фрака и мчаться вслед, или это заведёт меня в тупик, где совсем не хочется оказаться? Он решил согласиться с раздувшимся присутствием Ивела Сента в тексте. СентКорп и порталы БЗИК останутся на месте. Разрушение Земли в романе пойдёт параллельно разрушению – экологическому, политическому, социальному, моральному разрушению – планеты, на которой он живёт.

На неделе после возвращения он чувствовал себя всё хуже. Для него это стало шоком. Всю жизнь он отличался отменным здоровьем, беспокоила его разве что сущая ерунда. Он вспомнил слова Сестры. «Здоровье – это такая штука, которая с тобой до тех пор, пока врачи не скажут, что её больше нет».

Потом он попал в лапы медиков, и кроме самого факта, сказать об этом особо нечего. Анализы и исследования бомбили его, словно он был лагерем сирийских беженцев. Лекарства по графику, затем коронарное шунтирование. Его предупредили, что даже оно может не решить окончательно проблему его капризных сердцебиений, но хотя бы поможет. После операции он быстро почувствовал улучшение. Ему говорили, что реабилитация занимает от шести до двенадцати недель, но ему повезло, он восстанавливался быстро. Он так скоро почувствовал себя гораздо лучше, что начал звонить всем и рекомендовать операцию. «Не бойся. Вперёд на всю катушку. Это круто». (И вновь он услышал эхо одного из своих персонажей, мисс Сальмы Р, рекомендующей электрошоковую терапию своим безумным друзьям.) Ему советовали воспринимать всё спокойнее. Но возвращение энергии и работоспособности действовало возбуждающе. Единственной проблемой оставалась бессонница, и бессонными ночами его оптимизм таял, а сердце отправляло ему послания. «Мы с тобой ещё не доиграли. И ты это знаешь. Впереди эндшпиль».

Только дай мне закончить книгу, просил он.

И правда. Книга с самого начала знала всё лучше него. Он до сих пор не задумывался о том, что смертен, но его книга говорила о смерти постоянно. То есть именно об этом он и писал, не отдавая себе в этом отчёта? И вся свистопляска с концом света на самом деле лишь способ рассказать о неизбежном конце Автора? И разве возможно что-то более нарциссичное, чем уравнять собственную кончину с концом всего сущего, чем сказать, что если не станет его, то и всему остальному не быть? Битва закончится, и всё человечество останется распростёртым на поле боя рядом с ним? Не будем говорить ни о расе ни о классе ни об истории ни о многообразии ни о каком другом дерьме прекрасного разбитого мира, не будем ни спорить ни любить ни пытаться сделать мир лучше ради наших детей, потому что всё это отправляется в канализацию вместе со мной! «Вселенная – это я»? Каким же мегаломаном он себя проявил!

Живо ли его сердце или высохло изнутри?

Даже великий Беллоу, прочёл он как-то в «Таймс», не мог решить загадку своего сердца и спрашивал на смертном ложе: «Человек я был или дрянь?»



В тот вечер, когда он наконец почувствовал достаточно сил, чтобы снова взяться за книгу, и вошёл в свой кабинет, в его кресле его поджидал крупный японо-американский джентльмен со множеством имён.

– Что Вы здесь делаете? – у Автора заколотилось сердце. – Что-то стряслось с моим сыном?

– Ваш сын в порядке, – ответил джентльмен. – И отлично работает. Он проявил себя настоящим патриотом Америки, в чём я никогда не сомневался. Благодаря ему и другим таким же мы побеждаем в кибервойне.

– Это правда.

– Утвердительно, сэр. Такова наша позиция.

– Вы напугали меня таким появлением. Прекратите всё это. Во-первых, это преступление, а во-вторых, я сейчас пациент-сердечник.

– У меня хорошие новости. Должен отдать Вам должное. Вы получили официальное одобрение. – Агент встал пожать Автору руку и протянул ему визитку. На ней значилось «Агент Клинт Ошима».

– Хорошее имя.

– Благодарю. Главное, прекрасная работа.

– О какой работе идёт речь?

– «Муравейник», – ответил агент Ошима. – От Вас не было утечек. Ни слова. Мы ждали, и Вы не сделали ни шагу. Высший класс.

– Ох, да, – вспомнил Автор. – Хотел Вас спросить. В «Таймс» была статья, несколько месяцев назад, про операцию, очень похожую на «Муравейник». Я ещё подумал, раз она такая тайная, как она попала в газету? Но её называли не «Муравейник». Её называли «Разумный Улей».

– Позвольте объяснить, – сказал агент Ошима. – Когда мы вынуждены привлекать к тайным операциям внешних сотрудников – например, родителей, как в Вашем случае, – мы даём им определённую информацию, но никогда не даём одну и ту же информацию двум разным людям. Так что, если информация попадает в открытые источники, мы знаем, кто её туда направил.

– То есть это называется не «Муравейник», Вы это хотите сказать?

– Это называется «Муравейник». Между нами.

– Что случилось с тем, кому вы говорили про «Разумный Улей»?

– Последствия.

– Печальные последствия?

– Очень хорошая формулировка.

– А здесь Вы зачем? Поздравить меня, или предупредить, или и то и другое?

– Я здесь, чтобы Вас поздравить, поскольку Вы прошли проверку на соответствие определённым стандартам, и мы готовы предоставить Вам некоторые привилегии доступа.

– К «Муравейнику»?

– К Вашему сыну.

Когда он услышал эти три слова, – когда прозвучало имя Сына, – он почувствовал, как уже не чаял себя почувствовать, в точности как Кишот, которому доктор Смайл сказал, что тот встретит Возлюбленную. По складу характера он не очень-то верил в сияние, открывающееся в небесах и изливающееся на него волнами радости, но в тот момент ощутил что-то очень похожее. Встретить большую любовь он уже не надеялся. Этот корабль уплыл. Ему оставалось любить только Сына, но тот был далеко – сначала по собственному желанию Сына, затем по желанию спецслужб. Если сейчас ему позволят проводить время с ребёнком, – если ребёнок захочет проводить с ним время, – это может помочь ему вернуть веру в жизнь. Или, проще говоря: это сделает его счастливым.

– По нашим оценкам, – продолжал агент Ошима, – если мы хотим добиться максимальной эффективности нашей команды цифровых воинов, некоторые внешние человеческие контакты пойдут на пользу. Молодой человек может просто свихнуться в киберпространстве, в пузыре полной безопасности. Возвращаться на грешную землю полезно. Мы предлагаем одни выходные каждые шесть недель и две недели отпуска ежегодно. В вашем случае я бы посоветовал начать с двухнедельного отрезка, причём прямо сейчас. Как Вам?

– А что он думает? – спросил Автор. – Ему этого хочется?

– Молодому человеку нужен отец, – сказал агент Ошима. – Он ясно выразил свою потребность.

– Агент Ошима, агент Кагемуша, агент Мизогучи, агент Макиока, – ответил Автор, – кажется, я люблю вас. Всех вас.

На лице японо-американского джентльмена отразилось смущение. – Не советую, сэр, – сказал он.



В прошлый раз его длинные волосы спадали волнами чуть ли не до плеч. Сейчас они были брутально коротки, обстрижены практически до скальпа, как у Сестры. Увидев это, Автор вздрогнул.

– Что такое? – полюбопытствовал Сын.

– Ничего, – ответил ему отец. – Волосы.

– Тебе не нравится?

– Мне как-то симпатичнее длинные.

– Всем нравится, – нейтрально сказал Сын. – Мне наговорили кучу комплиментов.

Первые несколько часов оказались очень тяжёлыми, всё в таком духе. Они сидели по разные стороны стола, прихлёбывали кофе и пытались понять, как им друг с другом разговаривать.

– Чем бы ты хотел заняться в эти две недели?

Пожатие плечами. – Понятия не имею. Ничем. Всем. А ты?

– Я бы хотел сделать что-нибудь, что понравилось бы нам обоим.

– Не знаю, что бы это могло быть. Меня устроит любое твоё решение.

Долгая пауза. Затем:

– Хочешь, отправимся в поездку?

– Куда?

– По местам, о которых я пишу. Побывав там, я смогу описать их правильно. И в Калифорнию, конечно.

– Ты уверен, что всё ещё можешь водить?

– Водить я могу.

– Не уверен, что ты можешь водить.

– Тогда веди ты.

– Ты позволишь мне вести?

– Да.

– Что ж, ладно. Значит, едем.

– Надо арендовать «шеви круз».



Он не стал говорить Сыну о проблемах с сердцем. Решил, что незачем. С каждым днём он чувствует себя сильнее, а шёпоты, слышные бессонными ночами, всего лишь разгулявшиеся страхи пожилого человека. Он чуть поседел, чуть похудел, но дети редко замечают в родителях подобные перемены. А таким энергичным он не ощущал себя уже давно. В любом случае, сказать Сыну об операции значило бы угробить путешествие, навязать ребёнку заботливую дробь родительскую роль. Будь что будет, подумал он. Для себя с Сыном ему хотелось найти конец получше, чем получался у него для Санчо и Кишота. В его случае Вопрос О Санчо переворачивался. Здесь вопрос не в том, кто такой Сын без него, но кто такой он без сына, и ответ – да особо никто.

Ему предстояло снова стать отцом Сыну, казавшемуся незнакомцем за рулём. В городе, превращённом им в Беранже, Нью-Джерси, он рассказал юноше о мастодонтах и о своей благодарности «Носорогам» Ионеско. – Многие великие писатели сопровождали меня в пути, – сказал он и упомянул также Сервантеса и Артура Ч. Кларка. – Это нормально? – спросил сын. – Подобные заимствования? – Он ответил цитатой из Ньютона, сказавшего, что может видеть дальше, поскольку стоит на плечах гигантов. На лице Сына читалось сомнение. – Да, но Ньютон открыл всемирное тяготение, – недобро заметил он. – Ты к этому даже близко не подошёл.

Он попытался объяснить традиции плутовского романа, его фрагментарную природу, рассказать, как эпизоды подобного труда могут сочетать многие стили, высокий и низкий, сказочный и повседневный, как он может быть одновременно пародийным и оригинальным, и таким образом через изменчивость плутовства продемонстрировать и попытаться охватить многообразие человеческой жизни. Он стоял на главной улице прото-Беранже, казавшегося ему менее реальным, чем городок с его собственных страниц, и говорил и об абсурде в целом, что тот одновременно и высмеивает, и прославляет нашу неспособность придать жизни по-настоящему внятный смысл, и о своих мастодонтах в частности, что они могут что-то говорить о нашем растущем обесчеловечивании, что мы как вид, или некоторые из нас, возможно, теряют моральные ориентиры и становятся разом и созданиями из варварского, дочеловеческого, длиннозубого прошлого, и чудовищами, терзающими человеческое настоящее.

– То есть ты считаешь, – спросил Сын, – что жизнь бессмысленна, а мы превращаемся в животных, не имеющих морали?

– Я думаю, создаваемое в наши дни произведение искусства вправе сказать, что мы искалечены созданной нами культурой, и прежде всего её самыми популярными элементами, – ответил он. – И глупостью, и невежеством, и фанатизмом, да.

– Тогда что же сделал ты? – допытывался сын. – Каков твой вклад? Какой след, как тебе кажется, ты оставляешь в мире?

– Я делал своё дело, а потом, есть ты, – сказал он, и сам услышал всю слабость своего ответа.

Сын пожал плечами и пошёл к машине. – Ладно. Поехали.

Твой сын, твой Великий инквизитор.



Они поехали на запад к местам его фантазий, по улицам которых ему больше всего хотелось побродить, и Сын с удовольствием вёл по много часов кряду, слушая радио, останавливаясь на часок подремать на парковках торговых центров, снова стрелой устремляясь в ночь, глядя, как отматываются назад безымянные придорожные пейзажи. Разворачивавшаяся перед ним Америка – с её успокаивающе-зелёными дорожными указателями, с безвкусно-крикливыми рекламными щитами, на которых мужчины с великолепными зубами пытались продать ему свои юридические услуги, с отелями и мотелями – казалась Автору всё менее реальной, чем те версии, которые он придумал и в которых жил вот уже больше года. Воображаемое стало важнее реального. Кишот и Санчо путешествовали с ними, в машине, которая была и их машиной, и его с сыном путешествие становилось всё более похожим на их поездку, отматываемую назад, как плёнка с фильмом в те дни, когда были плёнки. Призрак Кишота сидел с ним в его кресле, призрак Санчо помогал Сыну вести машину, и постепенно их призрачные изображения сливались и поглощались его собственным телом и телом его ребёнка. Он реально чувствовал, что оказался в мире своей фантазии, и начал нервно поглядывать на небо, пока они ехали сквозь холодную ночь, чтобы засветло попасть в канзасский город, переименованный им в Прекрасный, и он ожидал – ожидал почти с уверенностью – увидеть там разрывы реальности, а на улицах под ними панику.

Но всё оставалось спокойно. И вот уже тихая улочка, и вот, в точности как он представлял, ошеломляюще точно отражая его выдумку, двухэтажное бежевое здание со словами «Добро пожаловать», написанными по-английски белым спреем на красной земле в маленьком дворике, рядом с маленьким знаком ОМ. Она там, подумал он, оплакивает убитого родственника и, может быть, вздыхает о странном мальчишке, что появился однажды у её двери, назвал её Прекрасной, как городок, и обещал вернуться. Время течёт назад. Вот-вот Санчо подойдёт задом наперёд к входной двери и заявит о себе. Автор с колотящимся сердцем сидел и смотрел на дверь.

Ничего не произошло. Призраки днём не гуляют.

На Восточной улице, 151 они заглянули в гриль-бар «Пауэрс», не проглоченный (пока?) дырой в пространстве-времени. Зашли вымыть руки, сели у барной стойки и заказали немного перекусить. В этот момент потоки слились, и вымысел стал фактом, словно они вышли на сцену театра в антракте, а тут началось второе действие, и персонажи стали сновать вокруг них, считая их членами труппы. Надравшийся мужик начал орать на них, обзывая «сраными иранцами» и «террористами», спрашивая, на законном ли основании они тут, и вопя «Убирайтесь из моей страны». Кишот и Санчо в ответ отошли подальше и встали в укромный уголок, позволив другим (белым) мужчинам одолеть пьяного. Автор, к собственному удивлению, отреагировал по-другому, встав перед пьянчугой и бросив ему вызов – «успокойся, отойди, единственный человек, который кого-то здесь терроризирует, это ты» – пока сквернословящего индивида не выпроводили за дверь ко всеобщему облегчению.

Они не пострадали, продолжили и закончили еду, но Сын оставался начеку. – Не думаю, что этим всё закончится, – произнёс он, следя за дверью, и Автор понял, что парень прав, пьяный вернётся с пистолетом убить их. Он услышал собственные слова: – Он идёт за нами, – за пару секунд до того, как мужчина вернулся с пистолетом, и всё последующее произошло так быстро, и в то же время так медленно, что усилило ощущение сна наяву. Когда мужчина вошёл в гриль-бар, Сын уже встречал его, и Автор услышал собственный голос, замедляющийся до рычания, умоляющий «нет, нет», и тут Сын сделал несколько движений, убрав голову и туловище с линии огня, в тот же миг схватив и вывернув державшую пистолет руку нападавшего левой рукой, а ребром ладони правой резко ударив того по запястью ударом карате, и вот уже пистолет в руке Сына, а налётчик стоит перед ним с расползающимся по штанам мокрым пятном. Он реально обоссался, уже не убийца, а плаксивый пьянчуга, умоляющий «не стреляйте в меня, у меня детишки», и тут время вновь ускорилось, и шум в помещении стал обычным, и раздались сирены машин блюстителей закона, и на пьянчугу надели наручники и выволокли вон.

– Мне нужно выпить, – сказал Сын и снова сел к барной стойке.

– Где ты этому научился? – спросил его отец.

– В «Муравейнике», – ответил Сын, – там же особо нечего делать. Есть тренажёрный зал, есть телевизор, и есть видео на YouTube. Я посмотрел с десяток роликов, как обезоружить вооружённого – когда у него пистолет, когда он держит его одной рукой, когда он держит его двумя руками, когда у него винтовка, всякое, в общем – а потом мы с инструктором в качалке всё отрабатывали, просто для практики.

– Тебя могли убить.

– Вряд ли. Я знал, что могу его скрутить. Он был настолько пьян, что скорость реакции сильно упала. Было даже не особо сложно.

Автор оставил эту тему. – Спасибо, – сказал он.

– Мне вот что любопытно, – сказал Сын. – Когда ты сказал «Он идёт за нами», никто его не видел. Это помогло мне занять позицию и ждать наготове, но откуда ты знал?

– Это было в моей истории, – сказал Автор и увидел, как глаза его сына расширились. Кажется, впервые молодой человек был явно впечатлён.

– Что с нами случилось в твоей истории? – спросил он.

– Нас убили, – ответил Автор. – В этой части истории твоё присутствие реально изменило ход событий.

– Спасибо, папа.

Они выпили молча, чуть погодя Автор спросил: – Ты там телевизор много смотришь?

– Я же говорил. Телевизор, YouTube, Spotify, Netflix, вот и всё, что там есть. Это и качалка. Так что да. Мне нравится смотреть телек. А что?

– Ничего, – ответил Автор. – Видимо, на ТВ есть и хорошие вещи, не только плохие.

– Видео только что спасло тебе жизнь, – заметил Сын. – Так что ты прав, да.

Снова выпили молча.

– В твоей истории, – спросил сын, – когда парень начал свои расистские оскорбления, как мы отреагировали?

– Стыдно сказать, мы от него спрятались, – ответил Автор. – Может, стоит переписать этот кусок.

– Да, – подтвердил Сын. – Потому что ты не спрятался. Ты поставил на место этого подонка, и все были за тебя.

– Может, это была глупость.

– Нет, – возразил Сын. – Это был героизм, мать его.



Снова в «крузе». – Ещё такая фигня в твоей истории есть? – хотел знать Сын.

– Есть «Дайнер» в Талсе.

– Поехали туда.

– Незачем искать неприятности, – сказал Автор. – Тебя могли убить.

– Вряд ли, – ответил Сын.

– Вообще говоря, лучше избегать насилия. Особенно таким, как мы...

– Ну уж дудки, – заявил Сын. – Надоело мяться и мямлить. Если кто-то нарывается, я ему отвечу с лихвой.

– Мне не нравится, когда ты так говоришь.

– Ладно тебе, пап. Не заводи свою шарманку про мир и любовь. Вот в том гриль-баре было то, что надо.

Они отправились в заведение в Талсе, которое он назвал «Билли Дайнер», «лучшее место в Талсе». Ничего не случилось. Они съели зелёные яйца с ветчиной, уэвос ранчерос, и ушли. Никто не взглянул, всем было плевать. Автор словно отвоевал место, откуда вышвырнули Кишота и Санчо; ещё одна победа.

– Две последние остановки, и всё, – сказал он Сыну. – Потом сдаём машину в Hertz, и домой.

По радио передавали новости. Выпуск «шеви круза», а также «импалы» и «вольта», прекращён в рамках программы «Дженерал моторз» по удешевлению автотранспорта. Всё вокруг заканчивается, подумал Автор. Не он один на своём последнем круге.


—


Моментальный снимок номер один, сделанный после пятнадцати часов дороги. Дьявольская башня, Вайоминг, ночью, массивная и мощная и ошеломляющая. Они сидели и смотрели на её зловещий силуэт, не в силах даже вылезти из машины.

– Я видел этот фильм, – сказал, наконец, Сын еле слышно.

– Мы тут не из-за фильма, – ответил Автор.

– Тогда почему? Это есть в твоей истории?

– Да. Но и в твоей истории тоже.

– Моей истории?

– Я тут был однажды, – сказал Автор. – Очень давно. С твоей матерью.

– О.

– В ту ночь был метеорный дождь, и мы молились о ребёнке. Родить ребёнка у нас не получалось.

– О.

– А потом у нас появился ты. Ты стал нашим звёздным ребёнком. Ответом на нашу молитву.

Этим признанием, с которым он тянул так долго, Автор наконец превратил историю Санчо и Кишота в свою историю и историю своего ребёнка. Он взял Сына за руку, они сидели в машине и смотрели. В ту ночь метеорных дождей не было, лишь чистое небо с пересекающим его туманным шоссе галактики, и они увидели пару ярких падающих звёзд.

Моментальный снимок номер два, снятый спустя ещё двадцать с чем-то часов пути, с тремя ночами в мотелях по дороге после того, как от Дьявольской башни они поехали на юго-запад, через Рок-Спрингс, Пёрпл-Сейдж и Литтл-Америку (нас. 23 036, 535 и 68), мимо озера Тахо в Калифорнии, через Сакраменто (нас. 501 901) и Сан-Хосе (нас. 1 035 000). Наконец, они оказались в Сономе (нас. 11 108), на парковке на углу Бродвея и Напа-роуд. С одной стороны к парковке примыкало длинное белое здание с надписью ТОРГОВЫЙ ДОМ САЛЬСА.

– Здесь ничего нет, – сказал Сын. – И ради этого мы проехали пол-Америки?

– Здесь в будущем построят Кибердайн, – с благоговением произнёс Автор.

– Кибердайн, как в кино?

– Кибердайн, корпорацию, которая построила Скайнет, которая создала Терминаторов. Это её точный адрес. Говорят, она будет в Солнечной долине, но это неправда или, другими словами, вымысел. Точное место именно здесь.

– Да ты что.

– Во всяком случае, в моей истории, – сказал Автор, – на этом самом месте я строю СентКорп.

– А это что?

– Место, где Ивел Сент строит БЗИК портал «Мэйфлауэр», который соединит наш мир с ближайшей Землёй и позволит моему Кишоту с его Сальмой сбежать с этой умирающей планеты и начать новую жизнь на вновь открытых землях.

– И как это работает? Кажется, тебе лучше рассказать мне всю историю целиком.

– Про это точно не скажу, – ответил Автор. – Эту часть я ещё не написал.

– Пап, – сказал Сын, – поехали домой.



Он выглянул в иллюминатор в пугающую тьму ночного рейса и увидел северное сияние, висящий в небе величественными складками занавес. В этих широтах аврора появляется крайне редко, всего несколько раз в десятилетие, поэтому возможность наблюдать такое он счёл привилегией. Для аккомпанемента подобному великолепию ему понадобился Бетховен, Хоральная симфония гремела в наушниках, пока аврора гремела в глазах. Складки перебегали по небу, туда и обратно, от их красоты на глаза наворачивались слёзы. Deine Zauber binden wieder / Was die Mode streng geteilt. «Заклинанья сводят вместе, / Что обычай разделил». Северное сияние показалось ему решающим доказательством того, что миры объединились, «сошлись вместе», что мир внутри него, придуманный им мир, отныне навеки слился с миром вокруг него, и он представил, что северное сияние и есть тот самый портал, способный перенести мужчин и женщин в прекрасный новый мир.

Настало время чудес. Чудо спит рядом с ним: его сын вернулся, их разбитая любовь снова жива. Если это правда, тогда всё возможно. На дворе, как напоминал ему Кишот, Век Когда Возможно Всё. А его сердце? Оно переполнено, но не взорвалось. У него будет время закончить свою историю.

Он закрыл глаза и заснул.



Глава ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
—
В которой мир взрывается, и путник переходит в безвременье



Разрастающаяся катастрофа не ограничивалась повреждениями и распадом физической ткани всего сущего. Даже законы физики, казалось, прогибались и ломались, как стальные балки под давлением невообразимой силы. Следствия наступали раньше причин, так что огромная дыра, в которую проваливались автомобили, появилась на пересечении Сорок Второй улицы и Лексингтон-авеню за некоторое время до взрыва газопровода, вызвавшего появление дыры. В городе время на авеню текло быстрее, чем на поперечных улицах, где оно порой казалось застрявшим в бесконечной пробке. Возможно, пало великое второе начало термодинамики, и энтропия начала уменьшаться. Даже люди, не знавшие ничего о науке, содрогались от ужаса. Когда сияло солнце, становилось холоднее, а луна источала тропический жар. Дождь сжигал кожу, а снег падал на землю с шипением.

Седьмая долина, напомнил себе Кишот, суть долина аннигиляции, где личность исчезает во вселенной.

Его номер в «Блю Йоркере» оставался монашеской кельей в сердце публичного дома, и в микрокосме мотеля ничего не поменялось. Человеческие потребности удовлетворялись в полной мере и на полной громкости ночью и днём по ту сторону его тонких стен. В тёмное время суток постоянство страсти приносило Кишоту определённое утешение. Хотя бы человеческая природа не изменилась, оставаясь великой константой в корне всех вещей. У него самого не было никакого желания участвовать в этом. Не использовал он в своём одиночестве и телевидение для порнографического возбуждения. Порнография его смущала. На самом деле, его смущало любое сексуальное поведение в телевизоре. Он отворачивался от экрана, где хотя бы просто целовались. В удовлетворении по доверенности он не нуждался.

Сложа руки, он ждал, что любовь найдёт себе дорогу.



В конце концов наркоман всегда позвонит дилеру. Даже если дилер влюблён в наркомана, одержим наркоманом, сгорает от потребности быть с наркоманом и защитить его от всех опасностей мира, нужда наркомана в том, что есть у дилера, всегда сильнее нужды дилера в наркомане. Так что в итоге она позвонила ему. Прошло время, трудно сказать, сколько именно, поскольку время теперь стало странным, растягивающимся, сжимающимся, ненадёжным. Неделя могла длиться месяц. Жизнь могла пролетать за день. Мир распадался на части, огромная ревущая пасть Ничего появилась в воздухе возле ярусного светского шпиля Эмпайр-стейт-билдинг, и город наполняли вопящие рты и бегущие ноги и растоптанные в давке упавшие тела. А посреди хаоса спокойный мужчина в убогом мотеле ждал, когда зазвонит телефон, и он зазвонил, и ей был нужен только он. В сердце кошмара мечта стала явью.

– Мадам, это Вы? Честь для меня.

– Нам надо встретиться, – сказала она. – Мне нужно ещё.

Порядочность в нём боролась с желанием. – Но мадам, в прошлый раз Вы чуть не умерли. Как я могу принести Вам оружие, которым Вы убьёте себя?

– Я была идиоткой, – ответила она. – Теперь буду умнее. – Этот голос уже не принадлежал сильной, успешной женщине, полностью управляющей собственной судьбой и судьбами многих других. Этот голос был вкрадчивым, лицемерным, с лживо невинным выражением ребёнка, выпрашивающего сладкое. «Я буду себя хорошо вести, обещаю»: первая ложь, произносимая каждым из нас.

– Встречаться опасно, – сказал он, лучшее в нём оставалось сильнее его страстей. – Ваш мистер Андерсон, ваш мистер Тейер, нам позволит? Думаю, мне он желает зла.

– Он вне игры, – заявила она. – Его опознали по видеозаписям из Атланты после ареста Вашего... Вашего родственника. «Конрад Чехов». Это их недолго вводило в заблуждение. Теперь он находится в оперативной разработке и залёг на дно. Не знаю, где он.

– Вокруг Вас наверняка есть и другие, – сказал он. – Вы весьма видный персонаж.

– Никого. Тут полное безумие. Сегодня никто не пришёл. У меня ни одного охранника. Никого. Я одна. Именно поэтому мне нужно то, что есть у Вас. Понимаете?

– Мадам, Вы нуждаетесь в защите. – Он должен её увидеть. Он должен предоставить своё тщедушное тело в её распоряжение. У неё нет никого, и он ей нужен.

– Иди к ней, – сказал его пистолет. – Там посмотрим, как всё обернётся.

– Ситуация в мире тяжёлая, – сказал он. – Но у меня есть план, который может нас спасти.

– Я не собираюсь обсуждать ситуацию в мире, – отрезала она, возвращая в голос властность. – Мне нужна от Вас одна конкретная вещь. Она у Вас есть?

– У меня примерно двухлетний запас, – произнёс он и услышал её долгий, удовлетворённый выдох.

– Говорите, где, когда и как, – потребовала она. – Есть проблема. Мой водитель тоже дал дёру. Видимо, кино закончилось.

Кишот не понял.

– Не обращайте внимания, – сказала она. – Кстати, думаю, и заказ такси не работает.

– Старый красный дуб за статуей Ханса Кристиана Андерсена в парке, – сказал он.

– Это далеко.

– Рядом с Вашей резиденцией встречаться не стоит.

– И как мне, спрашивается, туда добираться?

В его пропитанной любовью душе вспыхнула искра раздражения. – Как и всем остальным, мадам. Пешком.



Идти было страшно. Идти одной, не имея рядом никого, кто уберёг бы от нежелательного внимания. Она умела становиться невидимой. Тени, косынка, невзрачная чёрная одежда, обувь на плоской подошве, дешёвая сумочка, никаких духов. Никто и язык его тела. Она расстаралась, как могла. На улицах царило безумие. Вроде праздники, но праздничного настроения нет ни у кого. Повсюду толпы людей со страхом в глазах. «Возможно, последний Новый год». Никто ни на кого не смотрит, все орут, но только монологи. Город Гамлетов, воющих от боли в предательские небеса. И да, разбитые окна, опрокинутые машины. Она ощущала себя в одном из фильмов Уилла Смита, где разрушают Манхэттен. Голливуд регулярно разрушал Манхэттен. Извращённое выражение любви. Её мысли метались во все стороны. Где Андерсон. Как он мог бросить её сейчас. Где Хоук. Почему посреди апокалипсиса она идёт в парк встречаться с торговцем фентанилом. Почему она идёт встречаться с настырным ухажёром без кого-то, кто мог бы защитить её на случай, на случай чего? Ему сто лет в обед, он безобиден. Его лицо не лишено приятности, в его голосе слышна культура. Почему она разговаривает сама с собой, видимо, она свихнулась, как и все прочие. Он человек, с которым требуется осторожность. Которому требуется осторожность. Она приняла лекарства от биполярности, но чувствовала в крови движение маятника в сторону истерии. Мать оставила ей много подарков. Испарившегося одноногого отца. Биполярное расстройство, с которым приходится сражаться изо дня в день. И алкоголизм, который она сублимировала в наркотики. Один конкретный наркотик. Одну версию этого наркотика. Спрей, проникающий под язык, ниже речи и потому ниже споров и расстройств, и приносящий мир.

Спасибо тебе, матушка. В моей жизни виновата ты. Если сегодня со мной что-то случится, я обвиню тебя.

Вокруг меня всё стало крошиться не сегодня. Я это чувствую. Ладно, передоз был глупостью. Мне ещё повезло, что я здесь, что я нормально функционирую, что могу идти в Центральный парк по реально безумной Мэд-авеню, но кабельный канал меня просто кинул. С помощью своих людей они могли бы замять историю, сделать её незначительной, так, лёгким недомоганием, но они позволили раздуть её до небес. Я была откровенна на шоу, знаю, сейчас каждому, кто хоть немного касается политики, вешают мишень на спину, а уж коричневому, а коричневой женщине? Полагаю, у меня есть враги. Я должна была это предвидеть. Вместо этого я перебрала и сама вручила им нож, чтобы всадить в меня. Может, мне нужно домой. Мне не хватает Бомбея. Но в Бомбей, которого мне не хватает, уже не вернуться. Вот какие мы. Мы покидаем любимые места, а поскольку мы уже не там и любить не можем, приходят люди с топорами и горящими факелами и разбивают всё и сжигают, а мы потом говорим: о, как печально. Но мы всё бросили, оставили нашим потомкам-варварам на разграбление. Могу ли я и в этом обвинить мать? Почему бы нет. Зачем ещё нужны мёртвые матери.

Я не могу смотреть вверх. Там сверху, как это. Словно колосс огромным бластером прожёг дыру в небе. Как посмотришь, умереть охота. С этим ничего не поделаешь. Не думаю, что в округе Колумбия или на мысе Канаверал хоть кто-то знает, что с этим делать. Интересно, кто-то ещё работает, или все только носятся туда-сюда по улицам, как эти, вокруг Дюпон-сёркл, туда-сюда по Моллу, туда-сюда по Пенсильвания-авеню с воплями «ааааааааа». А в Овальном кабинете, поди, бегают овалами. Ааааааааа. Вот всё, что нам досталось. Бег овалами. Вот до чего дошёл в итоге род человеческий. Шекспир Ньютон Эйнштейн Ганди Мандела Обама Опра, а в конце лишь эти бессильные вопли. Ааааааааа ааааааааа ааааааааа.

Да, Сальма, да, я себя слышу. Знаю, что звучу выспренне и дико, и когда я говорю сама с собой, словно с кем-то другим, это совсем не в мою пользу. Мой северный полюс ведёт диалог с южным.

Ааааааааа.

Что ж, вот я здесь, как велено. Не помню уже, когда столько ходила, разве что на бегущей дорожке в тренажёрном зале. Вот парень с гадким утёнком, вот красный дуб. А вот и он, в своём верблюжьем пальто и коричневой фетровой шляпе, с шалью, наброшенной на правую руку, и с маленьким дипломатом счастья в левой. Куи-шо-ти, Квай-шоут, Ки-шот. Улыбка – рот до ушей, будто я только что сказала «Я согласна».

Бабаджан ожил. Мой дедушка-педофил. Хех-хех-хех.



Она: – У меня в сумочке хватит наличных, чтобы купить весь Ваш запас. Могу подождать, пока пересчитаете. После этого мне не придётся Вас больше беспокоить.

Он: – Не пойдёт, мадам. Это всё равно, что попросить меня выстрелить Вам в голову.

Она: – Я не собираюсь это обсуждать. Вы продаёте? Я покупаю.

Он: – Мир подходит к концу. В Вашем шоу некий джентльмен предлагал путь эвакуации. Он сказал, что портал открыт.

Она: – Зачем Вы мне об этом рассказываете? Я пришла просто заплатить.

Он: – Я видел этого джентльмена в новостях. Мистера Сента. Я знаю, где находится портал «Мэйфлауэр». Возможно, и Вы знаете, самые горячие новости. Вооружённая охрана по всему периметру здания, толпы требуют пропустить их в ближайший мир. Мы должны отправиться в Калифорнию. СентКорп, Эль Камино Реал, 18144. Диктор телевидения обратилась ко мне лично и сказала, что это наш единственный шанс.

Она: – То есть Вы собрались в Калифорнию. Отлично, удачи. У Вас будет куча денег. Вам должно хватить на проезд.

Он: – Вы тоже должны поехать.

Тут мисс Сальма увидела под шалью пистолет, направленный ей в сердце. Я это заслужила, подумала она, своей невыразимой глупостью.

– Видите ли, мадам, – сказал Кишот, – этот пистолет пытается убедить меня выстрелить. Но сам я стрелять не хочу, я хочу спасти Вас, а чтобы спасти, я должен попросить Вас поехать со мной в Соному, Калифорния. Пожалуйста.

Следи за языком тела, сказала она себе. Следи за своей речью. От твоего поведения в ближайшие несколько минут зависит, будешь ты жить или умрёшь. – Вы и правда думаете, – спросила она мягким и ровным голосом, позволяя давнему акценту вновь прокрасться в её говор, – что две наши бомбейские истории должны закончиться пулей в Нью-Йорке? Вспомните, откуда мы. Prima in Indis, ворота в Индию, звезда Востока с лицом на Запад! Ожерелье Королевы, Хорнби Веллард, Пали-Хилл, Джуху. Вспомните наши бхельпури, наших лещей, наш жаргон бамбаийя, наше кино. Вам нравились фильмы моей мамы? А моей бабушки? Конечно! Все индийцы Вашего возраста любят эти киношки. «Зара хат ке, зара бач ке, йе хай Бомбей мери джаан». Вспомните, кто мы, бхай. Мы не должны быть с разных сторон пистолета. Вы мне не враг, как и я Вам. Враг повсюду, у него кожа другого цвета. Мы – парочка ребятишек из родного города. Бомбей, да! Совершенно маджбут город. Великий бог Ганеш, Ганпати баппа, приглядывает за всеми нами – индуистами, мусульманами, христианами, всеми. Уберите проклятый пистолет.

– Я не пытаюсь убить Вас, – сказал Кишот. – Я пытаюсь спасти Вам жизнь.

– Позвольте мне, – сказала она всё тем же мягким голосом, – указать на ряд практических трудностей. Вы собираетесь похитить весьма известную женщину средь бела дня посреди Центрального парка, и Вы действуете в одиночку. Вы рассчитываете на то, что я не закричу и не побегу, потому что не хочу, чтобы Вы стреляли. Но даже если я приму Ваше предложение, что тогда? Нам придётся ехать через всю Америку? Вам нужно будет иногда спать. Мне нужно будет переодеваться и ходить в туалет. Вы и правда рассчитываете удержать меня в плену всю дорогу? Отправят ориентировку, моё лицо будет во всех новостях. Вы думаете, что довезёте меня до Западного побережья, что Вас не задержат в пяти милях отсюда? Невозможно. Почему бы Вам просто не убрать пистолет, не взять мои деньги, не отдать мне дипломат, и мы мирно разойдёмся. Никого не застрелят, никого не посадят в тюрьму. Что думаете?

– Я думаю, – ответил Кишот, – что Вы по-прежнему считаете всё вокруг нас нормальным. Но положение очень далеко от нормального. Большинство телеканалов не работает. Выпуски новостей практически не выходят. В каком состоянии полиция Нью-Йорка, неизвестно. Не думаю, что кто-то будет искать Вас, сейчас все охвачены страхом. Страна как с цепи сорвалась. Возможно, и весь мир. Вполне возможно, что осталось не так много времени. Поэтому я и обращаюсь к Вам с просьбой.

В этот момент разрывы ткани, пустые места, опустились до уровня земли. За спиной Кишота и Сальмы, где стоял музей Метрополитен, Ничто прорвалось сквозь существующий мир, ревя словно пламя, оставив за собой лишь дыру во всё более привычной форме гигантского пулевого отверстия, вызывающую трепет пустоту Небытия, а по краям её – рваные края реальности, и долго созревавшая и тщательно возделанная человеческая история закончилась, а с ней и часть смысла жизни на Земле. Мисс Сальма Р разрыдалась.

– Нам надо пойти и помочь, – сказала она.

– В живых никого не осталось, помогать некому, – ответил Кишот.

Она вытерла глаза. – Уберите оружие, – потребовала она, решившись. – Идём.

– Не слушай её, – сказал пистолет. – Ей нельзя доверять. Доверять ты можешь только мне. Это твой шанс на бессмертие. Не дай себя обмануть. Убей её сейчас.

– Бессмертия больше не существует, – сказал Кишот. – Будущее, потомство, слава. Эти слова нужно изъять из словарей. Словарей больше нет. Есть только сейчас.

– Вы говорите сам с собой? – поинтересовалась Сальма. – Я должна доверить свою жизнь человеку, разговаривающему с самим собой?

– Я говорил с пистолетом, – уточнил Кишот. – Объяснил ему, почему он не понадобится.

– Господи Иисусе, – пробормотала мисс Сальма Р.



Они начали действовать сообща. – Мне нужна одежда, – сказала она, они залезли в «круз» и поехали в GAP на углу Пятьдесят Девятой и Лекс. Сотрудников на месте не было, народ грабил прилавки. Они взяли, что нужно, и ушли. Через несколько кварталов они сделали то же самое в аптеке, и к поездке всё было готово. Мародёры ходили как роботы, угрюмые, с пустыми глазами. Никто ни на кого не смотрел.

– Ну вот, теперь я воришка, – сказала Сальма.

– Собственность больше не существует, – сказал Кишот. – Я даже думаю, что уже и деньги исчезли. Осталось идти на запад или умереть.

– Вы ещё можете водить? – спросила она. – Далеко, быстро, в Вашем-то возрасте?

– Водить я могу.

– Не уверена, что Вы можете водить.

– Тогда ведите Вы.

– Вы позволите мне вести?

– Да.

– Что ж, ладно. Будем меняться. Значит, едем.

Примерно сорок пять часов езды, около трёх тысяч миль. Это в нормальных условиях, но надо учитывать погодные условия, брошенные машины, сожжённые обломки, свалившиеся в кюветы грузовики, разрушенные мосты, обрушившиеся развалины, шляющиеся в полосе отчуждения вооружённые банды заросших мародёров, одичавших собак, безумцев на велосипедах, искалеченных, но выживших жертв нашествия Пустоты, слепых, безногих-безруких, голодающих, помешанных детей, ангелов на пути в ад, ходячих мертвецов, ползущих мертвецов, мертвецов. Взирающие на них с флагштоков изодранные знамёна павшей Америки. А выше рёва, в небе – чудовищные свидетельства великого Ничего, пулевые отверстия, отсутствия, пожиратели звёзд, глотатели галактик, высасывающие земной страх как пищу, питающиеся нашими смертями. Пустые места.

«Круз» капсулой мчался сквозь пространство в надежде приземлиться с идеальной точностью на далёком спасительном небесном теле. СентКорп. По дороге это название казалось нереальным. Просто слово. Реальностью была лишь безумная разбитая дорога. Двое внутри, пристёгнутые, глядящие расширенными глазами на ужас снаружи, молчаливые от усталости и шока. Они остановились на заправке, и Кишот с пистолетом охраняли машину, пока Сальма её заправляла.

– Ну что же, – сказал, надув щёки, пистолет. – Похоже, на что-то я ещё гожусь, хех.

В магазине у заправки они захватили туалетную бумагу, мыло, последние канистры воды. Когда нужно было остановиться для естественных отправлений, они съезжали с шоссе на боковые дорожки, где пока вроде не было опасно. Они чистились, мылись и ехали дальше. Тонкая шкура цивилизации постепенно сползала с них. Кроме бензина и туалета, ничто их не останавливало. Она вела машину восемь часов и спала четыре. Пока она спала, он садился за руль и вёл четыре часа, затем спал четыре, когда она снова брала управление на себя. Потом четыре часа они бодрствовали вместе, а затем она засыпала, и снова вёл он. Они совместно бодрствовали четыре часа из каждых двадцати четырёх, и в эти часы говорили всё, что взбредёт в голову, или молчали, с каждым днём всё ближе к истерике. Их связывала близость беглых преступников. Отупевшие, с пустыми глазами, бандиты апокалипсиса спасали свои шкуры. Спешили к последней надежде своей жизни.

Он: Я потерял сына своего единственного ребёнка благословение моей старости. Она: Я хочу домой мне снится дом на Джуху а вместо подонка-дедушки там могли бы быть Вы. У меня снова была бы семья с хорошим дедушкой вместо плохого. Что я говорю. Вы целились в меня из пистолета. Вы разговариваете с оружием. Вы безумны. Он: Я умываю руки. Он оказался негодяем. Я не могу нести за это ответственность. Он меня опозорил. Она: Знаете, у Эдварда Мунка и Ван Гога тоже было биполярное. Мне не хватает электричества. Напряжение помогает мне заземляться. Могу ли я получить ЭШТ где-то по дороге. И ещё мне нужна доза спрея. Вы меня не слушаете. У меня проблемы. Мне требуется ЭШТ. Мне требуется чёртов спрей. Он: Если Вы хотите умереть, мы можем сделать ради этого остановку. У Вас сейчас период восстановления. Позвольте Вам напомнить. Тошнота, рвота, учащённые сердцебиения, затруднённое дыхание, помутнение сознания, галлюцинации, слабость, потливость, чесотка, трудно глотать, головокружение, потом приступ. Вот этого Вы хотите. Разве можем мы доехать до Калифорнии и пройти через портал в землю обетованную, если Вы будете настаивать на своём. Не можем. Она: Предполагается, что Вы мне это дадите. Вы продаёте я покупаю. Он: Я давно в Вас влюблён. Я не стану причиной Вашей смерти. Вами владеет безумие. Она: Идите нахер. Он: Ведите машину.

Кливленд, Толидо, Чикаго, Сидар-Рапидс, Де-Мойн, Омаха. Она: Омаха это где Пейтон Мэннинг играет в футбол. Он: Это побережье во Франции. Гранд-Айленд, Норт-Платт, Шайенн. Он: Видел по телевизору фильм про ковбоев. В какой-то момент старый вождь предсказывает неминуемое поражение своего народа. Он говорит: «Запас белых людей неисчерпаем, а вот настоящих людей всегда очень мало». Возможно, «Шайенн» означает «человек» на шайенском. Она: А «индийцы», возможно, означает «люди» на индийском. Нет такого языка – индийского. Знаю. Всё равно. Это мы. Мы люди. Он: Мы в индийской стране.

Никакого «снаружи машины» не существовало. Существовало только «внутри машины». Ничто ревело в небе и сводило из с ума. По дороге они болтали. Солт-Лейк-Сити, Бэтл-Маунтин, Рино. Она: Эй, давай быстренько разведёмся. Он: Мы не можем. Мы не женаты. Они истерически расхохотались и поехали дальше.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КАЛИФОРНИЮ.

Он спал. Она разбудила его: показать знак. Он моментально проснулся и сел прямо. И в тот миг, когда он глядел на приграничный знак Калифорнии, все заблуждения его жизни рассеялись, и он наконец увидел всё ясно – уже не глупец и не безумец. Возможно, правду говорят: только в конце квеста ищущий понимает, в сколь глубокой ошибке коренится его путешествие, только в конце узкой дорожки на далёкий Север японский поэт сознаёт, что ничего нового на далёком Севере не узнать, только на вершине горы Каф, куда они забрались в поисках крылатого бога, тридцать птиц-паломников понимают, что они сами и есть тот самый бог, которого они искали, и только увидев знак ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, человек сознаёт невозможность радушного приёма, которого искал, и с этим осознанием приходит новая ясность, возвращение здравомыслия, и даже какая-то мудрость.

И теперь, когда Кишот окончательно пришёл в чувство, он должен был кое-что сказать. – Целью моего квеста во имя Вас, – сказал он мисс Сальме Р, – были не только Вы одна, но и моя собственная скомпрометированная доброта и добродетель. Теперь я это вижу. Я думал, что добившись Вас – добившись невозможного! – я сделаю настоящей свою жизнь. Сделавшись достойным Вас, смогу стать достойным самого себя.

– Ничего себе речь, – сказала она.

– Я надеялся на что-то совершенно безнадёжное, – продолжал он. – Я был безумен, искал сегодняшних птенцов в прошлогодних гнёздах. А вокруг меня Америка – и не только Америка, а весь род человеческий! – да, даже наша Индия! – всё теряло рассудок, представления об этике, теряло свою доброту, свою душу. И вполне возможно, хоть и не скажу точно, что эта капитальная поломка навлекла на нас ещё более капитальную поломку всего космоса. Но я хотя бы проснулся. Я снова здоров, и если история мира подходит к концу, и возможно, одновременно закончатся и наши истории, давайте устроим счастливый конец, мирно отойдём в лучший мир в хорошем месте. Но я всё ещё надеюсь, что мы можем спастись. Во всяком случае, надеюсь, что мы можем попробовать.

– Зачем же мы пёрлись, как ненормальные, через всю Америку, – спросила она, – если не для того, чтобы попробовать?

– Тогда позвоните ему, – попросил он.

– Позвонить кому?

– У Вас есть его номер, уверен. Гения. Вам нужно с ним поговорить.

– Да. Я остановлюсь, – сказала она.

– Мы не можем войти с парадного входа, – рассуждал Кишот. – Там оцепление и истеричные толпы. Спросите его про служебный вход. Должен быть запасной ход.

– Почему он должен мне всё сказать?

– Вы Сальма, – сказал он. – Разумеется, он пригласит Вас войти.

Времени уже не оставалось. В небе громадные пустоты с рёвом пожирали звёзды.



Это Вы? Вы правда здесь?

Да, доктор Ивел, это правда я.

«Доктор Ивел». Теперь я точно знаю, что это Вы.

Доктор Аввал Сант. Со мной дези друг. Мы можем войти? Вечеринка на троих.

Здание окружено. Вы это знаете.

Скажите, что делать.

Не приближайтесь к СентКорп. Поезжайте по шоссе до Бойз-Хот-Спрингз. Я пошлю машину, вас встретят у барбекью «Кошон волан».

Там есть объезд?

Там есть тоннель. Поезжайте по тоннелю на свет.


—


Ещё не доехав до конца тоннеля, Кишот, наконец-то абсолютно здравомыслящий и совершенно нормальный человек, понял, что оказался в земной версии того самого пресловутого тоннеля, появляющегося в конце жизни, в котором в определённый момент человек может выбрать, возвратиться ли ему в прекрасный преходящий мир или двигаться вперёд в чистую Вечность. Кроме того, он понял, что когда вся ткань, основа и уток всего сущего, распускается, когда звёзды умирают, и сама история подходит к концу, то возможность сделать волшебный шаг сквозь портал и начать жизнь заново в новом, райском месте – не более чем красивая сказочка, которую нельзя принимать всерьёз. Другими словами, от Смерти не убежишь, даже проехав весь континент в поисках Жизни, ибо в конце пути тебя с распростёртыми объятиями ждёт фигура в капюшоне.

Тем не менее, подумал он, лучше доиграть партию до конца, не опрокидывать чёрного короля и не сдаваться, а играть до мата, сражаться против наседающих белых фигур, пока удастся их сдерживать, поскольку запас белых фигур неисчерпаем, а вот чёрных королей всегда очень мало. Так что в конце тоннеля он вышел из своей старенькой машины, зная, что водить ему больше не доведётся, молча поблагодарил её за годы надёжной службы и пошёл открыть дверцу мисс Сальме Р, как полагается джентльмену. Шофёр машины сопровождения в ливрее провёл их к небольшому железнодорожному вагону, который отвёз их через внутренние органы СентКорп к помещению, где хранился мозг.

СентКорп купался в ярком свете: внутреннее пространство корпорации состояло, как показалось Кишоту, из огромных освещённых каньонов в небольших оспинах относительно тёмных мест, где, предположил он, сидят и работают обычные люди. Он словно оказался внутри Солнца, или по крайней мере в почти столь же ярком дворце Короля-Солнца. Ослеплённый ярчайшим величием белого света, он не видел ни одного человека, пока в конце пути дверь вагона не открылась автоматически: там их приветствовал сам Король-Солнце, доктор Ивел, учёный-предприниматель и хозяин портала БЗИК, Ивел Сент.

– Добро пожаловать, – произнёс он. – Добро пожаловать в этот тёмный день. – Окутывавшее его сияние словно специально опровергало его слова, противопоставляя яркость темноте времён. Одет он был просто, в джинсы и чёрную футболку, и показался Кишоту странно невыразительным со своими зализанными назад чёрными волосами и фальшивой улыбочкой, актёр второго сорта в главной роли, мелкая сошка, ходом событий заброшенная под свет софитов в центр сцены. Аввал Сант, изобретённый заново как Ивел Сент. Он не был похож на человека, дирижирующего последними актами драмы. Но вот он. Больше тут никого нет. Это его шоу.

– Вы в порядке? – спросил он Сальму. – Слышал, Вы почти...

– Да, – ответила Сальма. – Но предпочла чудесное выздоровление и отчаянный рейд через всю Америку, одолевать по дороге банды Безумного Макса и пожирающие вселенную чёрные дыры. Это был план Б.

– О, как я счастлив, – сказал доктор Ивел. – Мы все счастливы, моя дорогая.

– Можно ли как-то обратить распад? – спросила Сальма, меняя тему, и Кишот понял, что она всё ещё находится в плену оптимистичной фантазии, будто можно взмахнуть какой-то научной волшебной палочкой, и всё станет, как раньше.

Ивел Сент засмеялся тоненько и противно, а потом завёл своё «я же говорил». – Я – последняя Кассандра в истории человечества, – заявил он. – Я предсказывал, никто не верил, а сейчас сгорит не только Троя, сгорят и Спарта, и Итака, и все ахейцы. – Подобное самовосхваление, подумал Кишот, бессмысленно в момент кризиса, когда важны только действия, и настаивать на собственной правоте – обычный нарциссизм. – Боюсь, ничего не поделаешь, – продолжал Сент. – Настали последние мгновения, и, боюсь, орды у ворот уже не спасти.

– Вы людей отправляли? – спросила Сальма. – Терминал БЗИК нормально работает? Сколько человек прошли через портал на ближайшую Землю? У вас есть контакт с той стороной?

– Мы можем поговорить наедине? – Ивел Сент взял её за локоть и повёл было от Кишота, но она упёрлась и взяла старика за руку.

– Мы с другом проделали долгий, опасный и утомительный путь, – сказала она. – Он должен услышать всё, что Вы скажете.

Они вошли в одну из тёмных зон, стеклянная дверь захлопнулась за ними, и они оказались в звуконепроницаемом помещении. – Дело в том, – сказал Ивел Сент, – что на Вашем шоу ради драматического эффекта я допустил некоторые преувеличения.

– Пёс, – хотела знать Сальма. – Шрёдингер. Он в порядке?

– Мне жаль.

– Он умер?

– Мне жаль. Пса я выдумал.

– То есть, попросту говоря, у вас нет ничего, – сказал Кишот. – Полагаю, именно поэтому Вы всё ещё здесь, среди нас, и готовы слушать музыку неизбежного.

– Ивел, это правда? – спросила Сальма. – БЗИК не работает?

– Работает, – сказал Ивел Сент. – Заработает. Тут всё настолько радикальное, настолько пост-эйнштейновское, что нам приходится корректировать физику на ходу. Положение ближайшей Земли определено с точностью до огромного числа десятичных знаков. Вопрос только в том, чтобы довести до ума пару уравнений.

– То есть не работает, – заключила Сальма.

– Про сэра Исаака Ньютона рассказывают, – сказал Ивел Сент, – что он объявил о создании теории всемирного тяготения раньше, чем закончил вычисления. Он просто знал, что она верна. И у него был дедлайн, потому что надо было ехать из Кембриджа в Лондон и читать коллегам лекцию о полностью проработанной теории, и он пахал день и ночь, но всю математику сделал вовремя.

– Его дедлайном был конец света? – поинтересовался Кишот.

– Мы пока успеваем, – ответил Ивел Сент. – Ещё несколько часов.

– Я бы хотела увидеть портал, – сказала Сальма. – Вы нас к нему отведёте? Если, конечно, на этой стадии он уже не просто дыра в Вашей голове.

Ивел Сент окаменел. – Сюда, – произнёс он.



Кишот представлял себе что-то из немого кино, какой-нибудь алтарь в стиле ар-деко с арками электрических разрядов вокруг, огромный музыкальный автомат, вместо пластинок проигрывающий человечков. Круги сверкающего напряжения вращаются вокруг переправляемого, движутся вверх и вниз, пересекаются, вниз и вверх, пока вдруг с грохотом цимбал и яркой вспышкой света человеческая фигура не исчезнет.

Реальность оказалась банальной. Пустая комната с голыми стенами, в одной из стен стеклянное окно, через которое видна диспетчерская, набитая техникой: скорее студия звукозаписи, чем фантазия экспрессиониста. А в дальнем углу пустой комнаты простая дверь. Вот он, «Мэйфлауэр», место, где соединяются измерения, где ближайшая Земля трётся о нашу. Просто открывай дверь и проходи. Из одной комнаты в другую. Проще некуда.

Вот только соединение барахлит.

Ивел Сент объяснил. Они точно установили целый ряд параметров другой реальности: состав атмосферы, сила тяжести, средние температуры – всё в допустимых пределах. Соотношение газов в атмосфере очень близко к земному, ускорение свободного падения идентично или почти идентично нашему, климат похож на земной. Единственной проблемой остаётся туман.

Туман?

Получить чёткое изображение другой Земли оказалось невозможным. Она, или та её часть, с которой удалось нормально соединиться, окутана густым туманом, проникнуть сквозь который не удаётся. Учёные СентКорп использовали самое современное оборудование, просвечивали БЗИК соединение в инфракрасном и ультрафиолетовом диапазонах, получали ультрасовременные радиоизображения с помощью усовершенствованных ими самими и размещённых на космических телескопах камер. Компьютерный анализ проведённых измерений с большой степенью достоверности показал, что место, с которым установлено соединение, представляет собой замкнутое внутреннее помещение, в доме или в офисе (хотя подобные представления о назначении помещения, весьма геоцентричные производные наших собственных способов использовать пространство, разумеется, не более чем гипотезы). Природа и число возможных обитателей остаются неясными.

– Насколько велик риск? – спросил Кишот.

– После стабилизации соединения, – ответил ему Ивел Сент, – которое, по моим данным, ожидается с минуты на минуту, физический риск можно оценить как минимальный. Но должен сказать: путешественники прибудут в абсолютно чужой мир, не зная ни языка, ни обычаев, не имея ни средств к существованию, ни имущества, окажутся во власти существ, которых встретят, и их выживание будет зависеть только от их собственной смекалки и соображения. Что касается здоровья и болезней, мы не знаем, ни жертвой каких инфекций могут стать наши путешественники, ни какие перенесённые ими микробы могут повредить их новым хозяевам. Успех первого контакта не гарантирован.

– То есть если мы идём, то как беженцы, – подытожил Кишот. – Паломники, впервые ступающие в новый мир с надеждой, что местные жители научат нас там выживать.

– Вот интересно, – сказала Сальма. – Если за нами последуют другие, они придут как завоеватели?

Они втроём стояли в комнате с дверью. Через стеклянное окно Кишот заметил начавшееся беспокойство в диспетчерской. Ивел Сент сложил ракушкой руку вокруг наушника, послушал, и его лицо помрачнело. – У меня хорошие новости и плохие новости, – сказал он. – Хорошая новость: соединение стабилизировалось, так что портал БЗИК открыт.

– А плохая новость? – спросил Кишот.

– Разрушение снаружи ускорилось, – ответил Ивел Сент. – Пустота быстро разрастается. Мы не знаем, когда она нас накроет.

Кишот понял, что беспокойство в соседней комнате вызвано страхом. Настали последние мгновения.

– Как открывается дверь? – спросил он.

– Как дверь, – ответил Ивел Сент. – Поворачиваете ручку и тянете.

– И Вы уверены, что соединение стабильно?

– Соединение стабильно. С той стороны никаких гарантий.

– Вы пойдёте первым, – сказал Кишот.

– Я не готов идти, – отрезал Ивел Сент. – Я должен проследить за эвакуацией моих людей и, возможно, части людей снаружи. Я за них отвечаю.

– Вы пойдёте первым, – повторил Кишот, и в руке его оказался пистолет.

– Ну наконец-то, – сказал пистолет. – Я уж думал, ты не позовёшь.

– Вы шутите, – сказал Ивел Сент.

– Я совершенно серьёзен, – сказал Кишот. – Прежде, чем вести к выходу мисс Сальму, я должен увидеть, что произойдёт.

Когда дверь открылась, они увидели серый туман.

– Отлично, – сказал Ивел Сент; и повернулся; и опустил голову; и рванулся в ближайший мир, словно бык. И исчез.



Что исчезает, когда исчезает всё: не просто всё, но память обо всём. Всё не просто больше не может вспомнить себя, больше не может вспомнить, как было, когда оно ещё было всем, до того, как стало ничем, но нет и никого другого, кто мог бы вспомнить, так что всё не просто перестаёт существовать, но становится чем-то, никогда не существовавшим; как будто бы всего, что было, не было, и более того, не осталось никого, кто мог бы рассказать историю, ни полную великую историю всего, ни даже последнюю печальную историю того, как всё стало ничем, поскольку нет рассказчика, нет ни руки, чтобы писать, ни глаза, чтобы читать, так что книга о том, как всё стало ничем, не может быть написана, так же, как мы не можем написать историю собственной смерти, и это наша трагедия – оставаться историями, конец которых неизвестен никому, даже нам, поскольку нас нет там, где мы могли бы его узнать.

Давайте посмотрим на это вот как. Здесь, в сердце каньона света, старик и женщина, которую он любит, стоят перед открытой дверью. Кто знает, что за ней? Но по эту сторону двери есть надежда. В конце концов, может, существует жизнь после смерти. Он хватает её за руку. Она сжимает его руку. Долгий квест подходит к концу. Вот они стоят в долине аннигиляции, готовые исчезнуть во вселенной. И, возможно, в чём-то новом.

Кишот, здравомыслящий человек, понимает, что ничего не будет. Но по эту сторону двери можно, на несколько последних мгновений, отложить это знание в сторону и поверить.

– Пора, – говорит он Сальме. – Пойдём.



На письменном столе Автора и на камине в его офисе располагались тринадцать небольших, аккуратно расставленных предметов, позволявших ему чувствовать себя в комнате как дома: отполированный китайский камень в стиле «готового искусства», узор на поверхности которого напоминал лесистые горы в туманной дымке, похожая на Будду гандхарская голова, поднятая деревянная камбоджийская рука с символом мира посередине ладони, два звездообразных кристалла, один большой, другой маленький, викторианский медальон, в который он вставил фотографии родителей, ещё три снимка с изображениями детства в далёком тропическом городе, латунный острозубый дракон из эдвардианской Англии для обрезки сигар, коробок индийских спичек марки «Чита» с изображением крадущегося гепарда, маленькая мраморная птица-удод и китайский веер. Без этих предметов вокруг он не мог работать. Каждый день он брал в руки хотя бы один из них. И был ещё один, слишком драгоценный, чтобы показывать, спрятанный в выдвижном ящике: маленький серебряный слиток, в дюйм высотой, с выгравированной картой неразделённой Индии. Его главный талисман, его «сезам, откройся», его волшебная лампа. Он погладил его в тот самый день перед тем, как написать последнюю страницу.

Частенько под конец рабочего дня Автор засыпал за письменным столом, опустив лоб на деревянную поверхность, склонив голову перед экраном компьютера, словно совершая некий древний ритуал поклонения. И вот в тот самый завершающий день, пребывая в полусонном, полубодрствующем состоянии, он вдруг заметил, как в самом низу в углу комнаты открылась крошечная дверца, меньше половины половины половины миллиметра высотой, и через эту дверцу хлынул яркий свет, интенсивный луч света, какой мог бы исходить из мышиной норки, в которой усердная миниатюрная мышка сидит и читает под лампой; или, что тоже возможно, свет другой реальности, другой Земли, льющийся на эту. А потом из отверстия вывалилось некое создание. Он сразу понял, кто это и что это. Невозможно, но он знал. А теперь он уже мог объяснить и туман. Вопрос масштаба. Этот мир просто огромный по сравнению с тем. Тот, другой мир, тот самый, как он сейчас понял, который он создал сам, был вселенной в миниатюре, возможно, под стеклянным куполом – снежный шарик без снега, – который начал трескаться, так что его крохотные обитатели отчаянно стремятся сбежать. И вот они врываются в его офис, но – вот трагедия – его воздух слишком густой для их глаз, чтобы видеть, для их малюсеньких лёгких, чтобы дышать. Он видел, как первое создание вошло, задохнулось и упало в обморок, его надежда превратилась в отчаяние в этом новом континууме, населённом, с его точки зрения, супер-колоссами, гигантскими мастодонтами, способными раздавить его одним пальцем. Микроскопический человек, плод воображения Автора, блестяще совершил невозможное и соединил два мира, перебрался из мира Фантазии в реальный мир Автора, но оказался в этом мире чуждым, беспомощным, слабым, хватающим ртом воздух, не получающим его, задыхающимся, и в итоге пропащим.

Стоп! воскликнул Автор, зная, что случится дальше: то, что он не в силах остановить, поскольку уже написал; оно уже случилось, так что этого никак не предотвратить. Сердце его бешено колотилось, готовое выскочить из груди. Всё подходило к концу.

Когда всё кончено, конец не изменить; ни кончину вселенной, ни смерть Автора, ни окончание двух драгоценных, пусть и очень маленьких, человеческих жизней.

Они стояли в портале, на пороге своей невозможной мечты: мисс Сальма Р и её Кишот.



БЛАГОДАРНОСТИ
—



Этот роман, очевидно, в долгу: перед «Дон Кихотом» Мигеля де Сервантеса (переведённым с испанского на английский Эдит Гроссман) и оперой Жюля Массне «Дон Кихот» («Дон Кишот»); рассказом Кэтрин Маклин «Изображения не лгут», рассказом Артура Ч. Кларка «Девять миллиардов имён Бога», пьесой Эжена Ионеско «Носорог» (переведённой с французского на английский Дереком Праузом) и, за кличку Батут, перед песней Пола Саймона «Грейслэнд». За последовательность семи долин я благодарен «Беседе птиц» Фарид-ад-Дина Аттара. Я также признателен Франческо Клементе, который вычистил итальянский моего сверчка (все оставшиеся ошибки – мои собственные); Эндрю Уайли, Жаклин Ко, Эмме Херман, Трэйси Боэн и Дженнифер Бернстайн в агентстве Уайли; а также за неоценимую помощь в редактуре Сьюзан Кэмил в «Рэндом Хаус Нью-Йорк», Луизе Деннис в «Кнопф Канада» и Би Хэмминг в лондонском «Джонатан Кэйп». Наконец, я благодарен друзьям и членам семьи, вычитывавшим текст на ранних этапах, Рэйчел Элизе Гриффитс за её фотографии и многое другое, и моей бывшей помощнице Дане Чапник, сейчас успешно начавшей собственную литературную карьеру.