Глава 16 Дорога смерти

Нас выстроили в огромную колонну  и погнали по пыльной дороге мимо городских развалин. Охранники шли по обеим сторонам примерно в десяти шагах от нас. Пара полицаев с винтовками, из продавшихся фрицам наших бывших соотечественников, чередовалась с парой немцев с автоматами, или с итальянским моряком с карабином на плече.

Руководил колонной суровый немецкий офицер с зверским, обезображенным шрамом, запыленным лицом. Он бодро гарцевал на здоровенном немецком мерине, и постоянно сновал взад-вперёд колонны, когда где-то вдруг раздавались выстрелы.

Было ещё двое других фрицев, они вальяжно, типа как на прогулке, шли с злобными овчарками на поводках, которые постоянно скалили на нас свои огромные клыки.

Колонна очень медленно ползла, утопая по щиколотку в белой инкерманской пыли. Многочисленные раненые, которых поддерживали под руки их товарищи, сильно сбавляли темп движения. По началу обессилевших и упавших загружали в санитарную телегу в хвосте колонны, а когда её заполнили до краёв принялись за дело падальщики.

Похоже у фашистов просто не было другого выхода, кроме как прибегнуть к их услугам. В госпиталь наших раненых пленных уж наверняка бы никто не принял. Своими ранеными у них всё было до отказа забито, небось. Так мы основательно им наваляли.

И теперь, когда кто-то из наших падал, полицаи тут же выхватывали его под руки из колонны, затаскивали в кусты, и там зверски забивали дубинками. Видимо для того, что бы выстрелы не привлекали сурового вояку на коне, который явно не приветствовал это смертоубийство, и смотрел на него сквозь пальцы лишь по безвыходности своего положения.

А в хвосте нашей колонны так же медленно плелась медицинская телега, запряжённая хилой клячей, под командованием моего земляка Юлия, который был совсем не Цезарь, а даже наоборот, в прислуге у фашистов. Мне даже однажды показалось, что он со слезами на глазах наблюдал за всеми этими зверствами.

Колонна была неимоверной длинны, и голова её терялась далеко впереди, в клубах белой едкой пыли. Мы с моим Василием еле хромали рядом, не давая упасть друг другу. Дико горели раны. Поломанные пальцы распухли и почти не слушались. От боли, голода и жажды, видимо наступило полное отупение, и единственное желание, которое у меня ещё оставалось, это поскорее бы это всё чем то закончилось. При чём было совершенно без разницы, хорошо это закончится, или плохо.

Рядом с нами шли охранниками два мордатых полицая из бывших наших соотечественников. Они себя требовали величать ни больше ни меньше, как пан Гриць, и пан Тарас. Возможно были они откуда то с западной Украины, и русские слова перемешивали и коверкали каким то придурковатым, малопонятным нам суржиком.

Похоже их связывало нечто бОльшее, чем совместное предательство, потому что они частенько зажимались, и нежно перешёптывались, уединившись от глаз начальства. А самым противным был момент, когда они дарили друг - дружке весьма недвусмысленные взгляды, или воздушные поцелуи.

Нас они ненавидели в сотни раз больше, чем фашисты. Где то подобрав в развалинах дубовый стул, они его разломали, и вооружились его ножками. Дальше они соревновались в том, кто за сколько ударов размозжит голову очередному упавшему раненому. При этом они крякали от удовольствия, и счастливо верещали: «На тоби москалику». Или: «Жри на здоровье, коммунистик и надобраничь».

Идущие рядом с ними конвоиры-фрицы и те демонстративно воротили морды от этого изуверства. А начальник колонны, застав их как то в момент очередной расправы, смачно плюнул в придорожную пыль и резко пришпорил коня, что бы наверное не высказать своё к ним отношение. Похоже на то, что фрицы ни как не могли понять, как же можно так сильно ненавидеть своих соотечественников, как нас ненавидели эти два, новоиспечённых "пана".

Эххх! Жаль что не всех панов мы успели порубать в гражданскую. Вот теперь и приходится страдать за свою преступную халатность. Вспомнился бородатый анекдот на эту тему: "Встретились два уголовника:

- Тебе за что дали такой большой срок?

- Та ни за что почти, за чепухню, за халатность.

- Двадцать лет за халатность???

- Ну да. Именно за халатность: "Двоих зарубил, а третьего по халатности упустил, он меня и сдал падлюка."

Хотя эти двое, когда я шашкой рубал ихнего папашу-пана и не родились ещё похоже.

Это их зверство тем более было странным, потому что совсем недавно, аккурат перед окончанием штурма, сам Манштейн, то ли увидев нашу стойкость и мужество, (а потом ещё увидев как нас тут подло бросило помирать наше командование), то ли по иной причине, но издал приказ, запрещающий расстреливать советских пленных. Если конечно не было угрозы для жизни конвоиров, или попытки убежать, - как рассказывали наши ребята.

Видать и эти двое полицаев были в курсе того приказа, но как обычно эти скользкие угри выкручивались примерно так: «А вас, падлюк, никто стрелять и не собирается. Дубовая ножка стула, это совсем даже не винторез, и даже не наказание. Вот ведь дубовой корой даже понос лечат. И мы вас ентими дрекольями тут тэж малёха лечим, да мозги вправляем.., или выправляем".

Больше всего меня поразило насколько разное было отношение к нам-пленным у всей их разношёрстной братии. Проходя мимо нас, горластые румыны, больше похожие на орангутангов, зачастую кидали в нас камнями и истерично выкрикивали что-то, скорее всего проклятия в наш адрес.

Был когда то я в зоопарке, так там один похожий человекообразный своими фекалиями в посетителей кидал. Ну да эти, похоже не достигли ещё высшего уровня обезьяньего совершенства. Но уж проклятия эти мамалыжники лили нам на головы неисчерпаемым мутным потоком.

Вот уж точно когда то Бернард Шоу сказал: «Ненависть - месть труса за испытанный страх».

Бывало попадались и понурые, почерневшие от пролитой крови, и от бесконечной стрельбы, изрядно запыленные солдаты-окопники, вяло бредущие мимо. Глядя на них, на лицах некоторых я с удивлением видел даже тень сочувствия и сострадания. Видать понимали бедняги, что и сами могли сейчас быть на нашем месте. А может быть даже предчувствовали, что рано или поздно такое обязательно случится, как многократно случалось и до сих пор в истории Российской Империи.

Что меня поразило больше всего, так это то, что у этих потрёпанных строевиков почти ни у кого на лице не было написано ненависти к нам. Видать не все шли на ту войну добровольцами. У кого то небось и капля совести завалялась, и здесь они очутились чисто из под палки.

А мы вот их ненавидели всеми фибрами своей души. Потом я нашёл этому объяснение: «Ведь это не мы пришли на их землю убивать, а их пригнали сюда как стадо хищных волков ради чьей то «великой» идеи, и ради этой гадости они гнили в окопах и погибали под нашими пулями».

Один раз, встречный броневик, видимо управляемый водителем чехом, проезжая мимо, сделал крутой разворот в нашу сторону, и выдавив из нашей колонны с десяток человек, размазал их по дороге.

Конвоир-немец обложил его в три этажа, а тому козлу, его «геройство» похоже дикую радость доставило. Я сначала было подумал — случайность, но этот гад высунулся из кабины и счастливо прокричал: «Слава Чешски! Русски- парасята!»

Вооот ты гад европейский. Дааа, похоже тут вся Европа снова собралась, как в своё время и Наполеон их к нам приводил. И кончат эти твари, даст Бог, как и те в своё время кончили. Потом снова на сто лет пропадёт желание нас завоёвывать.

Время от времени кто-то из пленных пытался выскочить из колонны и скрыться в ближайших развалинах, но раздавалась короткая автоматная очередь, которая не оставляли ему ни малейших шансов на спасение. Один раз вырвалась целая группа, и пару человек успели скрыться таки. За ними провожатые спустили своих собак, следом рванули и сами. Через минуту раздалась пара очередей, и довольные фрицы вернулись обратно, ведя на поводках своих собак с окровавленными мордами.

Иногда в наши ряды вливалась новая колонна пленных. Похоже, что наша 35 батарея была последним очагом сопротивления в районе Севастополя, и фрицы разделавшись с ней, погнали нас в общую колонну вместе с теми бойцами, которые были пленены раньше.

После одного такого слияния, я услышал обращённые ко мне насмешливые слова: «Оооо! Вот так встреча! Тузов Дмитрий, коммунист. Какая удача. Фрицы за каждого сданного коммуняку пятьдесят грамм хлеба к пайку добавляют. Повезло мне крупно. Помнишь меня, сволочь краснопузая?»

Я еле смог поднять голову и с трудом узнал своего сослуживца по морскому заводу, Дорофеева, а имя, как ни старался, так и не смог вспомнить. Помню только, что почти на каждом партийном собрании он как правило клеймил позором тех, кого сверху приказано было заклеймить. Причём независимо, виноваты они были или нет.

«Вот гниль, быстро же ты перекрасилась!» — это всё на что хватило моих сил ему ответить. Тот только расплылся в счастливой улыбке и мерзко улыбаясь, продолжил: «Нас вчера через город гнали, и там на площади Пушкина, на виселице висела твоя сука-жёнушка, с двумя маленькими сучатами, на верёвках болтались, ветром качало их. Весело, весело так качались» - счастливо прохрипела это гадина и залилась гнусным ядовитым смехом.

"Нееет"!- вырвался дикий вопль из моей продырявленной утробы. "Всё что угодно, только не это!" - в глазах почернело, сознание меня покинуло, и вернулось только тогда, когда мои переломанные пальцы сжались на глотке этого ублюдка.

Но силы были явно не равны, и ему, хотя и с большим трудом, но удалось вывернуться. С круглыми от ужаса глазами он ринулся к охраннику и истерично заверещал: «Господин немец, господин немец, тут коммунист, спасите меня, помогите. Убивают!!!»

Фриц, видимо подумав, что это нападение, решил не искушать судьбу и короткой очередью таки шибко помог ему спастись, и даже успокоиться на веки вечные, а также выдал ему положенную в таком случае пайку, которую он честно заслужил. Эта гадина так и встряла головой в белую придорожную пыль, набив себе ею полный рот. Кто-то из наших констатировал глубокомысленно: «Вот тебе и доп-паёк, пятьдесят граммов. Да ещё беленького хлебушка. Кушай не обляпайся на здоровье, гнида».

Всё!!! Дальнейшая моя жизнь потеряла остатки какого либо смысла. Все кого я когда либо любил, все, все до единого, были мертвы. Не осталось ни кого. Ноги подкосились, и сознание уплыло в сторону, этому способствовал так же и удар головой о землю, при падении. Единственной моей мечтой в этот миг было: "Сдохнуть".

Гармошка времени снова растянула свои меха, и я вспомнил как моя, теперь уже покойная, Олюшка вытащила этой зимой меня за уши из пасти смерти. Ранение у меня тогда было очень серьёзное. Жизнь угасала хоть и медленно, зато стабильно. Она же при малейшей свободной минутке, вместо того что бы отдохнуть перед заступлением на смену в госпиталь, чуть живая от усталости, приползала к моей койке и беззвучно рыдала, пряча лицо, что бы наверное меня не расстраивать. Сердце моё тогда стучало с каждым разом всё медленнее и медленнее. Пока наконец и замерло окончательно.

От сердца к кончикам пальцев побежала волна мурашек, а когда она достигла своей конечной цели, то из того же остановившегося сердца, к тем же кончикам пальцев потекла волна леденящего, какого то неземного холода. Жена, видимо увидев мою кончину, издала такой истеричный вопль: "Неееет!!!"- что моё бедное сердце, видимо с перепуга, сжалось и снова забарабанило как заячий хвост. После этого мне стало чуть полегче, а скоро я и совсем выздоровев, вернулся на фронт.

"И вот теперь её больше нет. И девчушек моих нет..., и больше не будет никогда" - пронеслось в моём сгорающем от горя мозгу.



Сквозь своё полуобморочное состояние я еле-еле слышал причитания и мольбы моего Василия: «Дядя Митя, вставай, убьют же сейчас, вставай родной! Умоляю!"

Тут у меня над ухом раздался свист дубины, и мой Василий, прикрывший меня, и подставивший под удар свою голову вместо моей, рухнул замертво прямо передо мной.

Какая-то неведомая сила заставила меня всё же подняться. Встав на ноги, я сжал кулаки, харкнул прямо в морду фашистского холуя, и в сердцах произнёс, с ненавистью глядя прямо в гнусную рожу Грица: «Бей и меня, гнида фашистская, гореть тебе в аду тварь ты вонючая!»

Тот, явно не ожидая такого поворота событий, сначала испуганно и нервозно поёжился, потом надев себе на морду маску благородного гнева, сделал демонстративно-глубокий замах ножкой стула...

Вдруг откуда-то сзади грохнул пистолетный выстрел, на лбу полицая появилась красная дырка, и он замертво рухнул мне прямо под ноги. Его напарник истерично вскинул свой карабин, и выстрелил куда то в хвост колонны на вскидку, но видимо не попал, снова трясущейся рукой попытался передёрнуть затвор, но тут подскочивший на коне начальник охраны, прискакавший к нам на звуки выстрелов, пригвоздил его из своего «вальтера» к земле.

Соскочив с коня, немец подбежал к нашему фельдшеру, стоявшему позади меня, и придерживавшему рукой рану на плече, из-под которой сочилась кровь. Они о чём-то бурно побеседовали между собой, потом фриц пнул в сердцах ногой убитых полицаев, со словами: «Русише швайне», забрал их оружие, и вскочив на коня поскакал в голову колонны.

Юлий, подойдя ко мне, а ноги мои снова подкосились и я лежал в придорожной канаве. Подал мне свою здоровую руку, помог подняться и довёл до санитарной повозки, кое как раздвинул наваленных в неё раненых, уложил между ними меня , и тут я окончательно потерял сознание.