Точка 7. Служба в стройбате

Прежде, чем продолжить своё продвижение по островкам памяти, хочется напомнить тем, кто читает эти страницы моей жизни, что я пишу о себе и стараюсь быть в изложении последовательным и справедливым ко всему, что касается моих воспоминаний. В каких-то описаниях я могу показаться хвастуном, в каких-то – безудержным глупцом. А в каких-то - просто недоразвитым младенцем. Но я вижу свою жизненную тропинку такой, какой она запомнилась (но не обязательно была, поскольку память – штука капризная).

Мне не хочется приукрашивать или скрывать что-то в своём прошлом, чтобы иметь право на справедливое отношение к своей истории во всех предлагаемых мною реперных точках прожитого.

Самое главное и принципиальное условие к самому себе – правдивое изложение. Я не оцениваю, насколько жизнь моя красиво или мерзопакостно прожита (на Земле нет ни одного безгрешного, и я в этом смысле – не исключение: «Кинь в меня камень, кто сам без греха!»). Здесь к месту вспомнить старую мудрость: «Платон мне друг, но истина – дороже!».

ж ж ж
Тысяча девятьсот шестьдесят четвёртый год в моей жизни был насыщен судьбоносными изменениями в жизни. Главные из них: я женился, а в конце года был призван в Армию.

Как ни странно, но эти два события в моей жизни тесно переплелись. Они стали определяющими в моей, и не только, судьбе.
…

А дело было так.

Моя мама ни в какую не хотела воспринимать Галю, как мою знакомую. Гале было запрещено приходить в наш дом, тем более дружить со мной. Объяснялось это просто: дочь обычного пожарника на авиационном заводе и её мамы, которая была абсолютно безграмотной и даже вместо росписи ставила крестик, хотя деньги считала хорошо, не могла быть достойным товарищем для меня. Конечно, дочь всегда пьяного пожарника и необразованной его жены, вызывала протест всей моей родни, считающей себя весьма большими интеллигентами.

Можно понять мою маму в её противоборстве ради «счастливой» жизни для своего ненаглядного отпрыска. Да, и жениться ему было ещё рано: сперва надо получить достойное всей нашей родни образование. Достаточно того, что я усложнил свою жизнь тем, что стал токарем, выбрав рабочую специальность.

Это противостояние между моей роднёй и Галей продолжалось всю мою жизнь. Много раз мне предлагали взять в жёны каких-то прекрасных сотрудниц министерства пищевой промышленности, где довольно успешно трудилась сестра, и никто не обращал внимания на моё собственное отношение к вопросу. Они лучше меня знали, что мне нужно!

Я уже вернулся из армии, у меня родился второй ребёнок, а меня всё продолжали настойчиво сватать хорошим, по мнению родни, женщинам.

Такое отношение моей мамы к Гале продолжалось почти с самого начала нашей дружбы (два года). Тем не менее, мы не прекращали (особенно я) знакомство и не собирались его рушить.

В шестьдесят третьем году я проходил медицинское освидетельствование при военкомате и был признан негодным к строевой службе в мирное время по причине больной коленки. Когда по окончании комиссии со мной разговаривал военком, он прямо сказал, что с моим десятиклассным образованием посылать в стройбат (единственно, куда я годился) не будут.

Однако, моя мама, видя, что дружба с Галей не прекращается, а всё больше укрепляется, пошла в военкомат и написала там заявление, в котором попросила призвать меня на службу в армию. Вот так и получилось, что в начале осени шестьдесят четвёртого года я женился, а в самом конце того же года был призван. Об этом заявлении мамы я узнал через много лет после армии от неё самой, а во время призыва был ошарашен неожиданностью решения о призыве.

ж ж ж
Пятого декабря я был вызван в райвоенкомат с вещами для отбытия по месту несения службы.

Нас собрали на стадионе «Наука» за озером Тимирязевской академии. Туда же приехали все, желающие проводить нас.

Меня провожала Галя и мама. Представляю себе, как маме было трудно: она лучше других на тот момент знала, что только по её воле я еду в стройбат, а в то время в народе уже существовало твёрдое убеждение, что стройбат равносилен системе уголовного наказания только ещё и без следствия, и без суда. Ненависть к моей жене на каком-то моменте заслонила все остальные чувства нашей жизни. А теперь наступили последствия этой непродуманной до конца женской логики: нас с Галей разлучить не получилось, а жизнь «любимого чада» была усложнена до непредсказуемости …

Обе любимые мои женщины «ревели», но у каждой были собственные причины для этих слёз. Только через много лет узнал я истину о них (слезах любимых женщин), а тогда на стадионе я был озабочен лишь тем, что оставляю в Москве беременную жену, которая не сможет обратиться за помощью к свекрови, даже в тех сложных условиях, в которых она впоследствии оказалась.

Самое страшное для меня заключалось в том, что основную свою мужскую обязанность (защита любимых от невзгод) я не смогу осуществлять и как бы прячусь от них в армию …

На стадионе проверили всех по спискам, рассадили по автобусам и куда-то повезли. А мне было это совершенно не интересно. Меня увезли от Гали, и я понимал, что это на три года …

Привезли нас в какой-то огромный зал, площадью, наверное, метров шестьсот. Туда свезли призывников из всех военкоматов Москвы, направляемых в стройбат.

В зале было много столбов, подпиравших потолок. Окна были забраны толстенными решётками. Я выбрал себе столб подальше от основной толпы орущих и пьющих. Сел на пол и стал думать, как же получилось, что меня призвали, хотя военком обещал, что этого не будет?

Я никого не хотел видеть. Тем более среди этой оруще-пьяной толпы почти уголовников. Кто-то сосал из своих ёмкостей спиртное, кто-то уже нашёл себе новых друзей-собутыльников, кто-то пытался орать пьяным голосом какие-то песни, которые и узнать было невозможно. И никакого командования, никакого армейского порядка.

Появлялись иногда какие-то солдаты в шинелях, выкрикивали чьи-то фамилии, потом исчезали и снова сплошной гул, как на вокзале.

И бесконечное одиночество …

Состояние полной ненужности и обрыва всех нитей, связывающих человека с жизнью …

Ощущение собственной никчёмности и какой-то всеобщей бестолковости …

Сколько время я таким образом ожидал своей дальнейшей судьбы, я не могу вспомнить. Время для меня остановилось, а что ждало впереди – полная беспросветная темнота.

В моей голове до того момента был чёткий план действий на многие годы жизни нашей с Галей семьи.

В планах было и моё продвижение по собственной лестнице служебного роста. Связывал я всё с работой на микроскопе фирмы Тэсла (всё-таки новая электронная техника). Или с работой фотожурналиста, которая замаячила впереди с надеждой на поддержку Эдика (обо всём, в том числе и про работу «ПромПерКуку», я уже рассказал в моей Реперной Шестой Точке).

Конечно, обязательно высшее образование, которое я собирался получить в нашем Пищевом институте, на подготовительные курсы которого я уже ходил.

О судьбе Гали мы тоже много думали и мечтали: она должна будет закончить десятилетку в вечерней школе, а дальше - развитие своих способностей. Уже тогда я знал о её пристрастии к художественным ремёслам, но для продвижения в этом направлении необходимо было иметь не менее десяти классов образования за спиной (мечталось попасть в училище имени Щукина). И у нас с ней в то время всё именно так и было совместно решено.

В те годы я знал, что меня жена не любит, но у неё было огромное чувство уважения ко мне и ко всем моим планам в отношении её. Тогда никто вокруг Гали не думал о ней всерьёз. Со стороны моей родни к отсутствию хотя бы минимального внимания и уважения к личности, которые окружали Галю в семье её родителей, добавилась ещё и вражда. Была любовь и забота от её молодого мальчика-мужа. И это всё. Да, было уважение на работе, как внимание к работнику-патриоту своего завода.

Но в этих рассуждениях не было даже мгновения для моей службы в стройбате.

И вот всё рухнуло. Все двухлетние планы-мечты полетели в «тар-та-ра-ры»!

Никаких планов, никакой поддержки и разлука с той, которую я, по понятиям юношеской восторженности, любил больше жизни!

Все драгоценности душевной радости, приобретённые за два с небольшим года нашего общения, в один миг превратились в маленькую горсточку сгоревшего пепла

…

ж ж ж
В какой-то момент назвали мою фамилию, и я предстал перед «светлыми очами» своих командиров. Мне был задан один вопрос: какой я механик? Дело в том, что в «ПромПерКуку» я числился уже механиком, согласно штатному расписанию кафедры, но не было указано, что это относится к электронной технике. Сегодня понятно, что строителей интересовали строительные механики, и им я не был нужен, но, видимо, по какой-то причине командиры уже не могли пересмотреть своё решение, и были вынуждены зачислить меня в список своей части. Вот так я и был избран «купцами» от моей части. Мне назвали номер моего полка, куда я направляюсь, и велели в дальнейшем прислушиваться к внутренним командам среди собранных в «пересылку».

В конце концов «опытные новобранцы» сообщили, что нас собрали в пересыльной тюрьме недалеко от железной дороги. Здесь нас распределят по воинским частям и повезут дальше к месту службы уже под надзором командования из нашей части.

Всё происходило в каком-то тумане. Я механически отвечал на вопросы, исполнял команды, поскольку был под прессом неразрешимости сложившейся ситуации. Я не знал куда? Почему? Зачем? Я только видел развалины начавшей строиться моей молодой, но уже рухнувшей на первых же шагах, самостоятельности. Молодой самостоятельности …

Вскоре после знакомства с «отцами-командирами» для отобранных в нашу войсковую часть началось последнее перед отъездом из дома медицинское освидетельствование. Это не был полномасштабный осмотр, но основные параметры всё же проверялись.

В памяти сохранился весь процесс взвешивания. Когда я встал на весы, на мне даже оставалась верхняя одежда. Медсестра доверила мне самому себя взвесить, не обращая внимания, что я был в ботинках: ей было неудобно вставать постоянно к весам, чтобы двигать гирьки, но она хорошо видела шкалу на весах. Весы показали тридцать девять килограммов и двести грамм. По идее, от этой цифры было бы справедливо отнять полтора килограмма на мою одежду и ботинки, но в медицинскую карту молодого бойца трудовой армии нашего государства записали сорок два килограмма и двести грамм. Я хорошо видел запись, сделанную медсестрой в карте. Но тогда было не до пустяков. Я рассуждал о более глобальных проблемах: мозги были заняты заботами о горькой участи моего разрушенного семейного счастья. Какое мне дело до умышленной ошибки в одной строке медкарты - так я, в конце концов, не совсем баран, чтобы отбирали по весу: не на мясо же меня «забрили», а в армию! Я не стал возмущаться по поводу приписки, а зря, как оказалось потом …

ж ж ж
Прошло ещё довольно много времени, но вот началось какое-то движение. Возник слух, что подали состав, и сейчас начнётся погрузка в эшелон.

Нас начали выводить из «пересылки», но то, что я увидел, не было похоже ни на какие мои «киношные» представления о погрузке солдат в воинские эшелоны.

Примерно триста метров нам предстояло пройти по платформе от здания тюрьмы до вагона. От дверей одних до дверей других все эти триста метров движения по платформе был организован живой коридор из военнослужащих с винтовками. Все винтовки были со штыками. Солдаты стояли плечом к плечу. Примкнутые штыки грозно блестели над шапками-ушанками солдат.

Нас называли пофамильно и выпускали в солдатский «коридор» примерно через каждые пять метров. Идя по живому коридору, вспомнилось, как совсем недавно в подмосковном Манихино я видел нечто подобное, когда коровы шли на бойню. Об этой истории я уже рассказал раньше.

При входе в вагон у нас спрашивали фамилию и пропускали внутрь.

Вагон был нормальным, плацкартным. Не какая-то «теплушка времён мировой войны», но запускали нас туда из расчёта всех трёх (с учётом багажной) полок.

Мне удалось занять самую верхнюю багажную. Она была прямой и узкой, без наклона, как обычные пассажирские, зато под самым потолком, и меня никто не доставал с приглашениями к выпивке.

Движение нашего эшелона, наверное, ничем не отличается от перемещения других составов с призывниками. Однако, помню две катастрофы эшелонов, прошедших перед нашим.

У первого воинского состава на платформе стоял танк, и какие-то раззявы не застопорили его башню. Во время движения эта башня повернулась поперёк хода вагонов, и произошло столкновение с встречным пассажирским составом. Скорости движения были не очень большими, но всё же погибло много людей.

…
Другая история, которую долго обсуждали в нашем вагоне. Впереди нашего эшелона примерно на два дня пути шёл такой же состав с призывниками. Уже за Уральским хребтом он был поставлен в карман для разъезда со встречным составом (была одноколейная железная дорога, и на ней в отдельных местах делались такие «карманы» для встречного разъезда). Состав с призывниками был на три вагона длиннее, чем полагалось по нормам железной дороги, и они не поместились в кармане. Остались на встречном пути. Произошло столкновение …

Когда мы проезжали мимо того кармана, мы видели много покорёженных частей вагонов, лежащих в овраге около насыпи путей …

Наша «пьянь» на какое-то время притихла. Картина была ужасная.

ж ж ж
Надо рассказать о моём путешествии. Я даже не запомнил, сколько дней меня везли до Красноярска. Это была цель нашего пути. Ехали мы дней пять или семь. Помню только, что с третьего дня один раз в сутки стали по вагонам носить горячую пищу, это всегда была каша. Каши были разные. Ещё давали два куска серого хлеба и чай. К чаю полагалось два куска сахара, а больше ничего не вспоминается.

В вагоне многие отказывались от армейского рациона: у кого-то ещё были домашние запасы, но в основном, все были после такого алкогольного загула, что им было не до еды.

Есть я начал сразу с первого кормления. Голод был страшный. Я как чувствовал, что придётся голодать в армейских казармах. Хлеб и сахар я оставлял и потом тихонько догрызал этот паёк, лёжа на своей полке, а кашу съедал всю без остатка.

Ещё в памяти сохранился факт той поездки. Когда мы подъезжали к большим станциям, наш эшелон отгоняли в самый дальний тупик и запирали все внешние двери. У каждого вагона стоял солдат с винтовкой и не позволял подходить к эшелону гражданским лицам. А объясняется всё очень просто: состав, который шёл перед нами с таким же «пьяным товаром», громил все буфеты и разные киоски в поисках спиртного, конечно, бесплатно, а когда местные жители отказывались задаром поить армейские эшелоны, начинались погромы, по типу «батьки Махно».

Но всё же мы доехали до Красноярска. Конечно, нас провезли мимо города и где-то на окраине пересадили в электрички «местного следования». Здесь произошло уже разделение по войсковым частям, и дальше каждый в составе своего подразделения отправился к месту непосредственной службы.

О проезде в эшелоне могу только добавить, что всю дорогу из Москвы я продолжал думать о своей катастрофе. Да, семейной, но катастрофе! Наверное, в тех условиях я выглядел, как немного сумасшедший, но среди пьяной братии это было естественным, и никому моё сумасшествие не было в диковинку.

Вот так я и прибыл в свою часть. Началась моя служба Родине …

ж ж ж
Да, в своём повествовании я подошёл к началу службы в стройбате. Хочу немного нарушить, ставший привычным, порядок изложения: от эпизода к эпизоду.

Сейчас я хочу рассказать о том месте, где пришлось служить. Эта информация не сразу поступала в мою память, но если следовать за очерёдностью воспоминаний, то может возникнуть неверность понимания читателем изложенного материала.

Итак. Наш объект находится в нескольких десятках километров от Красноярска. На берегу Енисея.

Вокруг нашего места работы - закрытая зона с очень строгой пропускной системой. Въезд и выезд возможен только по специальным пропускам, которые оформляются в Москве.

Проехав несколько километров по шоссе или на электричке, человек проходит через контрольно-пропускной пункт, снова садится в вагон или машину и ещё через несколько километров попадает в очень уютный и опрятный город.

В городе очень чистые асфальтированные улицы, пятиэтажные дома. Много магазинов, несколько кинотеатров. Есть большой Дворец Культуры. На улицах много зелени и красивых разнообразных цветов. Большой парк культуры и отдыха. Конечно, это не парк культуры имени Горького в Москве, но, во-первых, они чем-то похожи, а во-вторых, город-то тоже не Москва. Зато в те годы было очень много памятников Владимиру Ильичу Ленину.

В этом месте не лишним будет сказать, что снабжение города в то время было по московским нормам (это понятие относится к тому времени, когда везде и всюду в продуктовых, и не только, магазинах ничего не было: ни продуктов, ни товаров, и многие жители страны по выходным скидывались на экскурсионные автобусы и ехали в Москву за едой и разными промышленными товарами), а если учесть, что посторонних людей и гостей в городе практически не бывает, то понятно, что всё есть и ничего не надо было доставать по знакомству или стоять в огромных очередях.

Но главный признак благосостояния жителей заключается в такой небольшой зарисовке: по улице идёт молодая беременная женщина, впереди катит коляску с маленьким ребёнком, с одной стороны коляски шагает девочка лет пяти, а с другой стороны идёт мальчик лет девяти. И таких семей в городе очень много. Детей вообще огромное количество. Создаётся впечатление, что в городе живут одни дети!

В этом городе тогда было такое правило: если люди решили пожениться, им прямо в ЗАГСе вместе со свидетельством о браке вручаются ключи от новой квартиры, независимо от положения родителей молодоженов. А при рождении малыша – первую квартиру меняют на более просторную. Как сегодня там работает это бытовое правило – не знаю, но вот реальный способ поправить демографический провал в нашей стране.

Если учесть, что нет никакого дефицита в любых товарах и зарплаты достойные, понятно, что семьи живут прекрасно. В те годы было даже такое: если какого-то товара, типа шкафа или телевизора, не оказывалось в наличии, в магазине оставляли заявку, и через небольшое время нужный товар доставляли с «большой земли», как шутили местные.

ж ж ж
Если выехать из города и дальше следовать вдоль Енисея, мы попадём опять к КПП с колючей проволочной изгородью. В ней есть ворота для железнодорожного, автомобильного и пешего прохода. Стоят часовые с автоматами, иногда с карабинами, но все они несут сторожевую службу, как пограничники на государственной границе нашей страны.

Продолжая движение по автодороге, которая идёт вдоль реки по прижиму (так называется прорубленная в скальном грунте дорога, место для которой отвоёвано у горы) вдоль Енисея на высоте метров двадцати и, проехав ещё километров пять, мы попадём к развилку: основная шоссейная дорога повернёт резко вправо, а второстепенная продолжит своё прямое направление в тайгу. Это будет уже просто накатанная дорога по просеке, прорубленной среди деревьев сибирской тайги. Енисей в этом месте резко уходит влево, и мы остаёмся на просёлочной дороге, которая петляет по тайге километров двадцать к тем объектам, строить которые привезли меня и моих сослуживцев.

Рядом с автомобильной дорогой по прижиму проложены рельсы железной дороги. При въезде в зону два железнодорожных пути подходят непосредственно к горе и упираются в неё. Внешне выглядит весьма необычно для глаза: скала, из которой выходят рельсы железной дороги.

Но когда к горе подъезжает электричка с рабочими, скала очень легко и быстро поднимается, состав въезжает, и скала опять встаёт на прежнее место.

Вот в этой горе и находится то огромное подземное предприятие, на котором работают все трудящиеся городка, о котором я уже рассказал выше.

Внутри побывать мне не пришлось, но солдаты, которые были до нас и собирались уже домой, рассказывали, что если каждую дверь этого подземного завода только открыть и закрыть без учёта времени для перемещения от двери к двери, потребуется затратить сто двадцать лет!

А поскольку света там особенно не включают попусту, то заблудиться под землёй «пара пустяков». И такие факты известны: люди пропадали, и найти их было невозможно.

Как говорили предыдущие строители, этот завод начали строить ещё при Сталине руками заключённых, но потом на смену им пришли стройбатовцы.

Вот интересная информация: затопить весь завод можно за двадцать минут (вода всего Енисея направляется внутрь), а откачивается всё это за один час сорок минут насосами самого завода!

Конечно, в те годы завод был засекречен, но однажды ночью по радио (дембели купили себе отличный радиоприёмник «Фестиваль»), по «вражьему голосу» зазвучал концерт джазовой музыки, который транслировался специально для начальника цеха этого завода. Была названа фамилия начальника и точный адрес завода, где он трудится. Концерт передавали в связи с днём рождения этого человека. Вот и секретность!

Через несколько лет после моего дембеля, был раскрыт крупный руководитель в системе нашего машиностроения, продавшийся зарубежным врагам. В эту систему входил и наш подземный завод. А с солдат, которые ничего не знали, брали подписки на семь лет молчания о государственной тайне!

Нет, я не предполагаю, что надо отменять государственную тайну. Я про то, что отвечающие за систему безопасности «почти даром» кушают свой хлеб и, как мне кажется, «не хотят ловить мышей».

ж ж ж
Но продолжу описание нашего объекта. Я не буду утверждать, что знаю продукцию, выпускаемую заводом. Хотя это давно не составляет какую-то тайну для наших врагов, однако, могу спокойно рассказывать о том, что видел своими глазами и что, так или иначе, отразилось на моём здоровье.

Сначала расскажу о небольшой группе каких-то мастеров. Их было всего человек пять. Когда они шли по прижиму, даже автобусы, которые перевозили нас, старались объехать их по наибольшей траектории. Эти специалисты всегда ходили пешком. Одеты были в скафандры, как космонавты. Их костюмы были ярко блестящими и производили впечатление, что сделаны они из алюминиевой фольги. У каждого в руках был небольшой чемоданчик. Вот так эта группа мастеров шла по нашей дороге, а мы разбегались во все стороны, как тараканы разбегаются от тапка хозяйки кухни.

Знающие люди объясняли нам, что эти мастера работают в действующем радиоактивном реакторе. Их рабочий день длится всего пять минут в день. Через пять минут, независимо от того, какое действие воспроизводил каждый из них, он должен был безоговорочно покинуть реактор, а начатое им дело продолжал следующий рабочий. Один раз в каждые два месяца их помещали в специальную больницу на сорок дней для обследования.

Я не знаю, что, зачем и почему. Какой реактор они обслуживали, почему он нуждался в «горячем» состоянии, что именно надо было обслуживать …

Лишние вопросы в те годы и в тех местах задавать было опасно, и именно поэтому вся наша информация была основана только на слухах и собственных наблюдениях.

Например, в тайге, где мы работали, не было птиц. Полная тишина: и ни звука на деревьях и в воздухе. Подснежники весной были размером тридцать или сорок сантиметров.

ж ж ж
Ещё из тех далёких лет помнится такая небольшая зарисовка.

Нас уже давно перевезли в тайгу поближе к объектам строительства. От наших казарм до стройки было три километра, которые мы проходили по тропинке в тайге. В одном месте она спускалась в овражек и сразу поднималась на бугор за ложбинкой. Мы очень хорошо знали эту дорогу, поскольку уже почти год ходили по ней два раза в день.

Была весна. Кое-где ещё лежал снег в овражках, во многих местах росли лесные цветы, названия которых я просто не знаю. Единственно, что помню, они были какие-то гиганты. В Москве и Подмосковье ни до службы в армии ни после неё я таких огромных лесных цветов не встречал.

Отделение, в котором я служил, шло через ложбинку в тайге. Было уже жарко, но мы были ещё в зимней форме одежды, и голова потела под ушанкой.

Так получилось в тот раз, что я шёл первым, а ребята нашего отделения немного отстали, наслаждаясь ранней весной, тёплым и даже жарким денёчком и отсутствием «отцов-командиров». В каком-то смысле, мы были несколько минут в состоянии свободы, а впереди ждала работа: выкапывание котлована под очередной объект.

Я уже сказал, что мы прекрасно знали свою дорогу, помнили на нашей тропке поваленные деревья, пни, кустарники и огромные стволы деревьев-гигантов сибирской тайги. Глаз уже давно привык ко всем «пням и кочкам» на знакомой тропинке …

Вдруг, впереди прямо на тропке, на самом спуске в очередную ложбинку я увидел, неизвестно откуда взявшийся, огромный пень.

Он стоял на нашем пути и, чтобы обойти его, надо было сойти в соседние кусты, вступив в сугробы ещё не растаявшего, но очень мокрого снега.

Не доходя до «пня» метров десять, наше всё отделение остановилось: лезть в кусты и лесную «мокрятину» вовсе никому не хотелось, тем более, что ещё накануне вечером, проходя здесь в казарму, мы не видели никаких «одуревших пней» в этом месте нашей дороги! Так что же, он за ночь на нашей тропинке вырос?! Пни - не грибы, и сами по себе за одну ночь могут только в сказках вырастать!

Какое-то время мы озадачено смотрели на этот «остаток дерева», рассуждая, как же такое может быть?

Вдруг, «сказочный пенёк» опустил огромные уши и сиганул с тропинки через кусты и сугроб под ними …

Это был заяц. Огромный заяц. Он лакомился молодыми верхними веточками куста и не сразу нас заметил. Когда он сидел перед кустом с поднятыми ушами, их кончики были на уровне наших озадаченных голов. А когда ушки у зайчика опустились, его макушка оказалась на уровне наших плеч и даже немного ниже.

В диаметре заяц тоже соответствовал своему росту: показалось, что он был толще нас, даже одетых в телогрейки и ватные штаны.

Заяц был уже сереньким и на фоне белого сугроба довольно сильно выделялся своей молоденькой серой шубкой. Было ощущение, что он поторопился перейти на летний наряд.

Однако, его размер!

В нашем отделении были ребята из лесных краёв, но они со знанием дела утверждали, что таких зайцев просто не бывает, потому, что … не бывает никогда! Но мы же все двенадцать человек нашего отделения своими двадцатью четырьмя глазами видели ЗАЙЦА! Зайца величиной с огромную собаку! «Собаку», сидящую на своём хвосте и обгладывающую верхушки кустов на уровне наших стриженых макушек.

А уши? Они же были длиной сантиметров шестьдесят!

Только когда в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году рванула атомная электростанция в Чернобыле, и позднее начали появляться сообщения про животных в той зоне, сильно отличающихся от своих собратьев, я понял, что тот наш заяц был результатом воздействия на него радиации окружающей окрестности.

И птичек там не было по той же причине, и подснежник там тоже был неестественным.

Кстати, однажды я отправил домой альбом с фотографиями своих однополчан. Между картонных страниц обложки фотоальбома я вклеил засушенный подснежник и никому не стал говорить о нём. Даже в сопроводительном письме домой ничего не упомянул о диковинного размера цветке. Когда я вернулся после службы в армии и расклеил обложку альбома - спрятанного мной первоцвета там не было! Наша цензура имела счётчики Гейгера и аккуратно удаляла ненужную информацию. Радиоактивные вложения в письма тоже были, как оказалось, информацией секретной и потому излишней.

ж ж ж
А задача, поставленная перед новобранцами нашего полка, заключалась вот в чём.

У подземного гиганта были радиоактивные отходы, которые отводились далеко в тайгу, там были пробурены глубокие скважины (километров пять или шесть вглубь земли), в них и заливали отходы. Когда «могильник» заполнялся до верха, его закрывали слоем бетона и начинали заполнение следующего «могильника» (так называли эти захоронения в тайге).

Нам предстояло построить за двадцать километров от подземного завода огромную (примерно двадцать гектар площадью) открытую ванну-отстойник из очень плотной, водонепроницаемой глины, дополнительно уплотнённой тяжёлыми бульдозерами, в которой по дну были проложены трубы с отверстиями. Через эти трубы отфильтрованные отходы транспортировались с помощью насосных подземных станций повышенной производительности и несколькими промежуточными маломощными насосами к могильникам в тайге. Фильтровались эти отходы с помощью специального песчано-глинистого грунта, которым были покрыты трубы на дне отстойной ванны.

Все эти сооружения соединялись между собой мощным железобетонным жёлобом, изнутри защищённым нержавеющей сталью. Внутри были положены две трубы также из «нержавейки», одна из которых прокладывалась для аварийных ситуаций.

Сам жёлоб выставлялся с уклоном в сторону могильника, чтобы в случае прорыва трубопроводов, отходы можно было бы транспортировать самотёком к месту захоронения.

Длина всей трассы от могильника до отстойника составляла километров двадцать.

Нас привезли на трассу, когда отстойник-фильтр был уже почти построен, а наша задача состояла в том, чтобы довести трубы до могильника и построить все промежуточные насосные станции.

Довольно быстро нашлось объяснение, почему мы сменили заключённых, работавших перед нами.

В годы советской власти у заключённых строго соблюдалось законодательство о труде: количество часов в день, количество рабочих дней в месяц и другие нормы КЗОТа. Нарушить это было очень сложно.

Вдруг выяснилось, что заполняемый могильник наполнится до предела на полгода раньше запланированного срока. Вот две роты молодого призыва и бросили в прорыв. В чём же выигрыш? Объяснилось всё очень просто: мы являлись воинским подразделением и выводились на работы по приказу командования, а не как заключённые – по КЗОТу. Именно поэтому наш рабочий день длился не менее десяти часов. И по выходным, и по праздникам мы тоже «вкалывали».

ж ж ж
Этот рассказ о подземном гиганте хочу закончить небольшой информацией о радиации. Для общего понимания.

В этой области я совершенно не специалист, и «да простят меня знающие люди за безграмотность».

Когда ещё «на гражданке» я работал на электронном микроскопе, в характеристике микроскопа было указано, что сотрудник, работающий на нём, во время работы микроскопа, получает двенадцать рентген в час из-за высоковольтного напряжения. Там не было никакого радиоактивного тяжёлого металла, тем не менее, в час двенадцать рентген.

Через много лет, уже в начале тысяча девятьсот восьмидесятых, я узнал, что старые кинескопы телевизоров для работы электронно-лучевой трубки (так грамотно называется кинескоп) получает высоковольтное напряжение, которое выделяет радиацию. Я тогда смог приобрести бытовой приборчик для измерения радиации в быту. Когда этим прибором я замерил радиацию у своего телевизора, он красным сигналом «возопил», что надо всё бросать и сообщать местным властям о радиоактивном заражении! Правда, такую панику он поднимал только вблизи задней стенки, около высоковольтного блока питания кинескопа. Уже на расстоянии десяти сантиметров от корпуса телевизора всё приходило в норму.

Так вот, в том месте, где находился наш завод, радиация была другая. Отсутствие птиц, размеры цветов и нашего «зайца-пенька», всё говорит, что это была радиация, как в Чернобыле. Но мы тогда об этом не знали.

Однако, и радиация, убивающая человека, бывает тоже разной: одни лучи убивают и заражают всё вокруг, и последствия такой радиации мы знаем в японских городах Хиросима и Нагасаки. После того, как американцы сбросили на эти города свои атомные бомбы, люди уже семьдесят пять лет страдают от последствий тех взрывов (если уже не умерли).

А есть другая радиация. Вдоль прижима лежала труба диаметром примерно сто сантиметров. Однажды в зимнюю стужу (было градусов пятьдесят ниже нуля), солдатик в тулупе, стоявший у проходной пропускного пункта со своим карабином, решил погреться на той самой большой трубе. Она была заманчиво тёплой. Боец присел на трубу. В такой мороз через проходную в тот час никто не проходил, и солдатик долго наслаждался теплом …

Его комиссовали, но он не успел даже добраться домой, до своей мамы в Крыму. Волосы на голове начали у него выпадать целыми прядями уже через три дня после того, как он «погрелся» …

Никто, ведь, не объяснил солдатику, что бывает радиация, которая держится около поверхности на расстоянии нескольких миллиметров, а далее она безопасна, но в этих миллиметрах – смертельна и … бойца не стало …Вот он и «прогрелся», на всю оставшуюся короткую жизнь …

ж ж ж
В общих чертах, как мне кажется, я рассказал о том месте, где началась моя служба.

А началась она, как во всех армиях мира, с получения обмундирования и медицинского освидетельствования. Об этом мало что можно вспомнить. В форме было много всяческого, но всё новенькое, прямо со швейной фабрики. И даже довольно терпеливо обменивали, чтобы она казалась подобранной «по фигуре». Старую одежду, в которой мы приехали, безжалостно выбрасывалась в огромную гору старья. Хотя там иногда попадались и неплохие вещицы.

Мы обстригли друг друга «под ноль», хотя в военкомате говорили, что невысокие волосики можно будет на черепе оставить. Конечно, это была очередная «обманка» из тех, что «табунами вьются» около призывников.

Когда дело дошло до взвешивания, врач, посмотрев на весы, удивилась, что я так много потерял в весе за время, пока меня везли из Москвы. На весах был «бараний вес»: тридцать семь пятьсот (я был без обуви и верхней одежды). Когда же я сказал, что в Москве мой вес с ботинками и в одежде был тридцать девять килограммов, врач мне не поверила, поскольку «призывников весом меньше сорока килограммов в наше время в армию не берут. Есть такая статья закона о действительной службе». Только теперь я осознал «хитрый финт» с моим весом той молоденькой медсестры «в пересылке»! Конечно, врач войсковой части не имела полномочий, чтобы забраковать «барана» в солдатской форме. В прямом и переносном смысле …

А мне ведь уже тогда была Богом дана возможность не проходить «круги ада» в стройбате! Всего-то надо было упереться всеми своими «бараньими» рогами, когда я увидел искажение в медкарте. Можно было бы хотя бы ботинки снять.

Но там, «в пересылке», я был психологически раздавлен крутым, предательским поворотом в своей судьбе.

Тем более, я был совершенно далёк от такого сильного оружия, каким является молитва. Мне, как и многим другим, предстоял длинный жизненный путь до личной встречи с Богом …

ж ж ж
Тем временем нас привели в казарму, где стояли двухъярусные кровати. Конечно, я успел выбрать себе верхнюю, тем более, что наверх лезть охотников было мало.

Нас разделили на взвода и отделения. Вот так я и оказался в своём отделении первого взвода пятой роты. На втором этаже кроватной иерархии.

Но горечь от сознания, что у меня была возможность остаться в своей семье, а я так глупо её не использовал, травила изнутри душу, демонстрируя всю слабость моих мозгов и рассудительности.

Начались солдатские будни молодого стройбатовца.

ж ж ж
Наверное, надо «нарисовать» мой солдатский дом на три года моей предстоящей жизни.

Классический вид выглядел так. Большой длинный, иногда одноэтажный, барак, напоминающий молочную ферму, по моим представлениям. Деревянная или каменная, если казарма расположена в городе. В середине длинной стороны находится вход, который делит всё здание на две равные части по длине. Пройдя входной коридор, мы упираемся в стену большой комнаты, где расположен «красный уголок» (часто эта комната называется Ленинской, хотя уже в те годы я не мог объяснить, почему, собственно). В нём солдаты в свободное от службы время пишут-отвечают на письма. Читают литературу, играют в шахматы, шашки. Знакомятся с газетами, изучают Уставы, проводят разные собрания. Правее этой комнаты располагается кабинет командира роты и его заместителя по политработе.

Посередине между «красным уголком» и комнатой командира роты, напротив входной двери в казарму, стоит тумбочка дневального по роте. Дневальные стоят круглосуточно, меняясь каждые шесть часов. В идеале задумано, что дневальный обязан сообщать громким командным голосом о прибытии в казарму офицеров, должен знать, где в настоящий момент находятся командиры взводов, роты и в каком боевом распорядке в настоящее время несёт службу вся рота.

Через всю казарму посередине здания проходит широкий коридор, который делит казарму вдоль на две части.

Входной коридор от уличной двери, с одной стороны, образован каптёркой (коптенармуса по военной терминологии) старшины роты, в которой хранятся личные вещи солдат и обмундирование, неиспользуемое в данный момент, например, парадная форма. А другой стороной входного коридора является санитарная комната, где находятся порядка двадцати умывальников, настенные зеркала для бритья. Стоят столы под зеркалами, чтобы положить на них необходимые принадлежности для бритья или для подшивания подворотничков, или для стрижки волос, если это происходит не во время увольнения в город.

Вдоль длинного коридора, с обеих его сторон, через всю казарму стоят столбы, на которых лежит потолок и чердачное помещение, закрытое сверху двускатной крышей. Линия этих столбов является границей взвода.

Длинный коридор вдоль всего здания делит казарму на четыре зоны для четырёх взводов, в которых расположены двухъярусные кровати. В проходах между кроватями стоят по четыре тумбочки для солдат из расчёта одна тумбочка на двоих.

Полы в казармах деревянные, некрашеные.

В длинном коридоре казармы перед отбоем проходит вечерняя поверка всей роты. Затем даётся команда «Отбой», и вся рота, кроме дневального, ложится в постели. Если кому-то приспичит сходить в туалет, то это возможно будет только через сорок минут после отбоя.

Перед вечерней поверкой вся рота организовано, повзводно выводится в туалет, который всегда размещается на улице. От нашей казармы до туалета надо было идти метров триста.

Утром командиры взводов дают команду «Рота, подъём!» И все солдаты через минуту должны стоять в форме в строю, где проходит утренняя поверка, аналогичная поверке перед отбоем. Разница лишь в том, что утром такие построения проходят повзводно, а вечером выстраивается вся рота.

В каждом взводе четыре отделения примерно по двенадцать человек. Командиром отделения является, как правило, бригадир строительной бригады, не имеющий какого-либо звания. Даже не ефрейтор.

Командирами взводов назначались сержанты. Они были освобождены от работы на объектах строительства, и осуществляли только соблюдение воинских дисциплинарных уставов. На производстве они уже не имели никаких полномочий.

Старшиной был сверхсрочник, являющийся, фактически, хозяйственником роты, и к командованию воинским подразделением не имел отношения, хотя по уставу был нашим командиром.

В строевых частях командирами взводов были офицеры, а в строительных достаточно было сержанта срочной службы.

Офицерами в роте был командир роты и заместитель командира по политической части. Другими словами – замполит.

Я рассказал о классической конфигурации солдатского дома.

Это вовсе не означает, что все солдаты Советской Армии жили только в таких казармах. В армии существует огромное количество различных жилищ. Даже мне за три года службы пришлось жить в половинках (на два взвода) казармах. В каких-то местах приходится жить даже в огромных палатках. Такие дома-палатки часто показывают в кино. Но бывают окопные блиндажи, землянки, шалаши и другие «жилые помещения» для ночного отдыха бойцов.

 ж ж ж
Вернусь в своих воспоминаниях к получению обмундирования.

В первый момент внутри была детская гордость, привитая, наверное, военными фильмами, что у меня теперь есть кожаный, а не из заменителя, как это было в школе, широкий ремень. Настоящая гимнастёрка с погонами; настоящая, а не школьная фуражка; солдатская пилотка и портянки с сапогами!

Были красивые трёхпалые перчатки, чтобы можно было стрелять из оружия, не снимая их с рук. Они с тыльной стороны были мягкими, а на ладонях – брезентовыми, чтобы не промокать от растаявшего снега.

Да мне очень понравилась солдатская форма и настоящая солдатская шапка-ушанка с завязанными ушами наверху, и ещё не смятая прямоугольная её форма!

Огорчило, что не выдали шинель. Вместо неё был бушлат. Как у моряков, только зелёного цвета. Конечно, в сибирские морозы бушлат был более удобен, особенно в сочетании с ватными стегаными штанами. Но это практическое понимание пришло позже, а при получении первого комплекта формы хотелось быть полностью похожим на настоящего солдата.

В этом месте своего рассказа обращает на себя внимание то, что закончились, по крайней мере внешне, мои переживания по поводу призыва. Конечно, я не психолог и не смогу объяснить правильно своё состояние, но помню, что относительное душевное равновесие наступило в медпункте, где я узнал, что мог бы вообще не призываться, если бы лучше знал свои права. Сработала словесная формула: «смешно обижаться на зеркало, коль сам – дурак». Изменение в моём поведении выразилось в том, что я стал считать дни до своего «дембеля». В каждом письме внизу я записывал число дней до конца срока своего заключения (именно так я воспринимал тогда те три года, проведённые в армии).

В то время я уже привык решать свои проблемы собственными силами: сам сломал – сам и должен чинить. Это было выведено в некий жизненный принцип и не подлежало пересмотру.

Наверное, будь я менее принципиальным, то и в армию «не загремел бы». Да, и «в работяги» не угодил, а стал бы послушным сыном своих родителей, и шёл бы по их стопам к намеченным ими же рубежам. Но тогда это был бы уже не я, и повествование было бы не про меня …

Многое было бы другим и, по сути своей, я должен был бы стать совершенно другим сперва мальчиком, потом юношей, потом – человеком … А стал бы я в тех конкретных условиях им? …

Да, моя гордыня была в то время неимоверных размеров. Самоуверенность - беспредельна. Я шёл вперёд твёрдой поступью человека, хорошо знающего «что по чём и где». Но тогда это считалось положительным качеством, всеми прославлялось и поддерживалось. Книжные, а ещё больше киношные, герои были именно такими. Они не ведали сомнений, им не был присущ страх перед выбором своего пути, они не боялись брать на себя ответственность в решениях. Положительные герои всегда изображались настойчивыми, и в одиночку могли пойти против вражеского танка, а если надо, то и двух!

В стране тогда поддерживались и прославлялись те, кто мог «подхватить на бегу флаг у ослабевшего», чтобы водрузить его на развалинах «вражеской цитадели»!

Мои кумиры тех лет только каждый сам и только своими собственными руками строили светлое будущее, если не для себя самих, то наверняка для потомков!

И не могло быть даже в мыслях религиозных или иных сомнений.

Надежда на Высшую силу отвергалась, осуждалась, признавалась оппортунистской демагогией.

Строитель коммунизма не мог и не должен был быть слабым, беспомощным верующим в легенду о Боге! Слабость, осуждаемая в нашем обществе, высмеивалась принародно и не признавалась в собственных тайных рассуждениях. Теология – наука о Боге - считалась псевдонаукой и не воспринималась людьми образованными. Так было, по меньшей мере, в среде, в которой воспитывался и вырос я со всеми своими принципами:

«Человек только собственными руками может воздвигнуть здание будущей счастливой жизни и не имеет права рассчитывать на неизвестные силы, которые не предусмотрены кодексом строителя коммунизма!» -

да, уже сегодня всё это звучит очень странно, но тогда именно такое положение в нашем сообществе было доминантой в рассуждениях больших и маленьких чиновников, и не только чиновников. А мы все были строителями всего светлого будущего.

При таком положении «строителя будущего» разговоры о Боге даже в замкнутом пространстве собственной кухни не могли предполагаться. Такой идеологический запрет на независимое мышление, а тем паче – рассуждения, повсеместно порождал ущербное толкование окружающего мира только атеистически. И очень часто вызывал едкое высмеивание и даже издевательства «всех над одним».

Вот, в таком идеологизированном сообществе я стал солдатиком Российского государства. Без оружия и военных функций, но всё же с киркой и лопатой, заменяющими экскаватор.

В такой идеологической парадигме жила в то время моя страна. Это не означает, что все были с этим согласны, но подчиняясь партийной власти, большинство населения жило, с одной стороны, установками партийного руководства, а одновременно с другой – народ жил своими личными проблемами, политическими идеями, почерпнутыми из газетных передовиц.

Кстати сказать, во всех домах обязательно получали помногу газет, журналов, даже для младших школьников. Периодика по подписке была неотъемлемой составляющей советского быта. К этому не принуждали, но всячески побуждали. Конечно, я не утверждаю, что так было во всём СССР, но вокруг меня было именно так. И подписная цена на печатное слово была весьма низкой, а потому доступной для всех. Туалетной бумаги в России не выпускали, зато везде и всюду были газеты. Ими пользовались также вместо обёрточной бумаги, газеты наклеивали на стены под обои, из газет делали детские кораблики и кепки на голову. Во многих местах Москвы стояли специальные стенды со стеклянными дверцами, в которых ежедневно обновлялись периодические издания центральной прессы. На каждом углу были газетные киоски, а около них постоянные очереди покупателей. Брали по пять, шесть газет разных наименований, несмотря на то, что по почте домой приносили ещё множество печатной периодики. Были газеты и другие издания: утренняя, вечерняя, ежедневная, еженедельная, для детей, домашних хозяек, сельских и городских тружеников, отдельно по профессиям …

Было неприлично не знать, что сказал и где очередной трибун идеологического фронта. И «работяги в кепках», и «профессура в шляпах» все активно обсуждали новости дня, новости страны.

Это было нормально и не раздражало глаз, поскольку в трамваях, автобусах, в вагонах метро или поездов, в самолётах, на кораблях и пароходах, в кухнях и во время игры в домино во дворе – везде находились чтецы и слушатели информации. Читали все и всё. Обсуждали всё, везде и всех. Чем не современный Интернет?! …

Так и возникла советская привычка, как думается мне, сидеть перед подъездами, «перемывая косточки» соседям и прохожим.

И в газетах нигде не было рекламы! РЕКЛАМЫ (в современном понимании) НЕ БЫЛО!!! А если печатали какое-то враньё, то оно было настолько профессиональным, что лишь очень знающий читатель мог это понять. Но такие, как правило, вслух не любили высказываться. Они хорошо помнили довоенную историю системы негласных доносов бдительных сограждан.

Сегодня хорошо понятно, как нам внушали неверное представление о ценностях, но тогда не было альтернативы, да и появиться альтернатива могла только после исчезновения того государства. А сегодня оценочные мерки совершенно иные. Но это вовсе не означает, что разговоры в кухнях стали менее идеологическими. Получилось, что идеологию отменили, а политический «трёп» остался. Больше не заставляют подписываться на газеты, а в каждой кухне восседают доморощенные политики. «Политики», не имеющие достоверной информации, обработанные «вражьими подделками под правду», рассуждающие с апломбом «всё знающих».

Эта неразбериха пришла к нам в «лихие девяностые». Неизбежная во времена перестройки путаница в понятиях и толкованиях до такой степени «заморочили» людям головы, что уже размылось само понимание происходящего вокруг. Но многие уверены, что они-то истину знают! И «несут» всякую ахинею, не потрудившись даже узнать хоть что-то о предмете своих рассуждений. Научная безграмотность взяла верх над человеческой рассудительностью.

Не приходится удивляться, что тогдашнее моё стремление делать всё своими руками по собственному разумению так внедрилось в мою жизнь. Я был таким, как все, меня окружавшие. Но, конечно, с собственными принципами. Совершенно не зная даже основ Христианства, я, тем не менее, уверен был в своём праве рассуждать об этом!

Много лет должно пройти ещё, пока в моей голове что-то повернётся, и я смогу осмыслить всё прожитое совсем с других позиций …

 ж ж ж

А в моём взводе началась обыкновенная человеческая адаптация к новым условиям подчинения одних другим. Как это гласно или не очень происходит во всех человеческих сообществах.

Мне повезло в смысле «дедовщины». В нашей части её просто не было. Дело в том, что завоз молодых солдат был у нас массовым явлением. В нашей роте состав обновился на девяносто пять процентов. В результате сложилось такая ситуация, при которой «стариков» было значительно меньше «молодых», и унижать молодёжь просто было некому. А те, кто законно назывался «дембелями» в середине декабря мысленно уже ехали домой к новогодней ёлочке, покупали себе всякую прекрасную бытовую технику и заботились только тем, как её доставить в целостности и сохранности домой. Им просто было не до нас. Тем более, что «в наряд» их уже не ставили, да и во внутреннем распорядке «дембеля» уже не участвовали.

А вот унижение пришло с неожиданной стороны.

Туалеты нашей части были каменными, но холодными. Стояли они у края нашего военного городка на берегу какого-то глубокого оврага. По-видимому, в тёплое время года все нечистоты стекали в овраг и дальше по нему в тайгу, которая начиналась прямо за забором. Но пришла зима, и стекать перестало. Всё замёрзло. Те, кого мы приехали сменить, уже не чистили свои «отхожие места». А народу было в части довольно много.

Вот нас, новобранцев, и погнали чистить эти «Авгиевы конюшни». Нам не выдали ни рукавиц, ни каких-то фартуков, какой-то другой защитной одежды. Мы в наших новеньких солдатских формах, в красивых трёхпалых перчатках, в чистеньких ещё необмятых бушлатах с ломиками в руках были выведены на объект работы, и должны очистить всё, вынося отколотые ломиком куски продуктов человеческой жизнедеятельности руками в военных перчатках, которые нужны солдату для стрельбы в зимних условиях. Но нам стрелять не нужно, а вот туалет солдатам необходим так же, как столовая для приёма пищи.

Эта общественно-полезная работа уничтожила во мне столичную спесь, которая до того момента ещё жила во мне. Внутри глубоко пряталась гордость жителя столицы. Моя надменность тогда ещё сильно процветала в тайниках интеллигентской гордыни, верилось, что московские ребята всё же почище остальных сограждан страны.

Процедура очистки длилась довольно долго, и я успел вспомнить жителей Ленинграда в первую весну их блокады, когда пришлось очищать улицы своего города и от мёртвых тел, и от всего остального, что называют для краткости словами: блокадный мусор.

С тех пор, когда я ловлю себя на мысли, что необоснованно в чём-то возношусь чрезмерно, мне вспоминается та санитарная вахта в уличном туалете своей войсковой части. Накипь высокомерия улетучивается мгновенно, и я становлюсь обычным земным грешником …

Наш военный городок стоял на окраине того города, о котором я уже рассказал. В нём находились и другие воинские части, но это - не строители, и у них другие задачи и другая военная жизнь. Мы с ними не пересекались, но видели, как они в полном снаряжении выполняют свои обязанности, охраняя вверенные им объекты, среди которых была и наша почти уголовная строительная часть.

ж ж ж
Но шло время, а юридически мы ещё не были в полной мере военными. Строителями-то мы стали быстро, а вот солдатами мы назывались пока условно. Мы не приняли присягу и находились в том смешном состоянии, когда гражданским законам мы уже не подчинялись, поскольку были призваны в армию, а армейскому законодательству ещё не подчинялись, поскольку не приняли присягу. И это необходимо было срочно исправить.

Мы целыми днями учили уставы, заучивали наизусть текст военной присяги, тренировались быстро ложиться в кровать и за тридцать секунд подниматься. Подъёмы и отбои были для нас той воинской заботой, которая занимает всё время солдата и не оставляет даже минуты для собственного осмысления происходящего.

В процессе нашей дрессировки мы узнавали своих «товарищей по несчастью» и постепенно превращались в отделения, взводы и роты нашей войсковой части. Становились воинским подразделением, правда, с оговоркой: строительным.

Примерно в это же время я понял внутреннюю структуру личного состава роты.

Наш комиссар капитан Галиаскаров провёл собрание комсомольцев роты. В те времена ими не могли быть только те, кто имел проблемы с обществом, например, когда-то отбывал уголовное наказание за что-то. Так вот, у нас во всей роте набралось около сорока человек «комсы». Это составило около двадцати процентов от общего числа роты. Все комсомольцы были распределены по взводам, но всё же основная часть была собрана в первом, в котором находилось и моё отделение.

Когда нас позвали на общее собрание в Ленинскую комнату, мы все вместе не заполнили даже две трети её. Так немного нас набралось со всей роты, с четырёх взводов.

Сам комиссар был человеком нерусским, поэтому говорил не очень чётко, да и соображал как-то медленно. Потом мы к этому попривыкли, но в тот раз неразборчивый русский весьма заметно отражался на ходе всего ведения собрания. Нам давно было понятно, о чём комиссар «мочалил» русский язык. Но никчёмная говорильня продолжалась и продолжалась.

Надо пояснить в этом месте, что собрание проводилось в наше личное время, а его было катастрофически мало. Причём оно использовалось и для обслуживания себя самих: подшить подворотнички, надраить все пуговицы и другие латунные изделия типа пряжек асидолом (паста, помогающая быстро возвращать блеск металлам), начистить сапоги и, если останется время, успеть прочитать и ответить на письма из дома. Если учесть, что на всё отводился один час, то можно понять, как нас всех раздражал несовершенный русский комиссара. У меня, например, лежало недописанное письмо, которое я начал ещё за три дня до этого.

Вообще, я старался всегда быть терпеливым бойцом, но в тот день в голове теснились мысли домашнего московского мира, а голос комиссара меня отвлекал и перебивал строй рассуждений в голове. Я не выдержал: «вылез» со своими рассуждениями о комсомоле, об ответственности руководства роты и партийной организации, о слабости современной молодёжи в политической оценке происходящего момента, о недооценке уровня пришедших в армию …

Короче говоря, меня понесло, как будто я вылез на трибуну революционного митинга в тысяча девятьсот семнадцатом году. А всего-то хотелось побыстрее вернуться к незаконченному письму. Я, ведь, продолжал жить заботами московского периода, до конца не усвоив, что уже изменились ориентиры моего мира …

Меня выбрали, по предложению комиссара, секретарём комсомола нашей роты. Вот, во что обошлась мне любовь к говорливости. Молчал бы, никто меня и не заметил бы ...

Учитывая, что наша войсковая часть насчитывала более тысячи человек, в ней был свой райком комсомола, в который входили все комсорги рот, как члены райкома. Таким образом, я стал ещё и райкомовцем. Каких-либо поблажек в солдатском распорядке мне не добавилось, а вот обязанности увеличились. Да и при каждом удобном и неудобном случае офицеры тут же вспоминали, что мне, как сотруднику политического управления части, должно быть …

Из этого эпизода видно, что в роте было очень много тех, кто «успел хлебнуть лиха» в допризывном периоде своей жизни. Да и по возрасту они были значительно старше моих девятнадцати.

В нашем взводе было несколько человек из Ленинграда, из Прибалтики, из Украины, из Белоруссии.

Был парень из Грузии. Его отец уже в то время директор (можно считать собственник) довольно большого завода. Вашакидзе (фамилия этого солдата) был весьма дружелюбным и объяснил мне своё «стройбатовство»: его отец, весьма влиятельный человек в своей местности, убедил сына, что мужчина должен рассуждать в жизни из своего личного житейского опыта, но учиться он обязан на чужих ошибках.

По его мнению, стройбат даёт самые широкие знания во внутренней логике отношений между служащими и, в то же время, учит многим строительным специальностям, которые в обычной жизни и изучить-то можно только работая на стройке. А сыну такого человека идти разнорабочим – несолидно. В общем, парень был послан своим отцом в «народный университет», где учат негласным законам рабочего сообщества.

Отслужив с нами два года, Вашакидзе был куда-то переведён. Возможно, его папа решил, что срок учёбы в университете «народными методами» завершился.

В нашем взводе были люди совершенно разных национальностей. Был даже один еврей. Не могу вспомнить его фамилию, но помню - звали его Женя. Это был очень терпеливый и добрый парень, незлобивый. И даже называли его все по имени, а не по фамилии, как это принято в мужских сообществах. Посмеивались над ним многие, но за три года службы я не видел, чтобы кто-то над Женей позволил себе издеваться.

Ещё вспоминается Вася и его «подпольная кличка»: сельский. Дело в том, что он родом из Саваслейки. Это был очень сильный физически, но совершенно неграмотный молодой парень. Очень добрый, и именно поэтому легко поддающийся на всякие розыгрыши и насмешки. Но самая огромная его «дремучесть» заключалась для окружающих в том, что он впервые увидел паровоз, когда ехал в нашу часть. Я прекрасно понимал, что парню надо было «вкалывать» в сельском хозяйстве, чтобы кормить младших сестрёнок и братишек, ему не было времени раскатывать по железным дорогам России, да и ездить по ним было некуда. Зато он прекрасно разбирался в сельском производстве, о чём я часто с ним подолгу разговаривал. Для него наши беседы были весьма кстати: как весточку из дома получил. Он часто мне об этом говорил. Вася довольно быстро увидел во мне человека, не стремящегося высмеять, а тем более, поиздеваться над его «серостью». Он, например, был первым реальным человеком в моей жизни, который не знал, что земля вращается вокруг солнца и вокруг своей оси, а не наоборот. И мне стоило больших трудов и нескольких дней, чтобы всерьёз объяснить Васе этот вопрос. Но это стоило того! Он всё больше начал мне доверять и после часто обращался ко мне с разными личными сомнениями, всё больше и больше веря мне. Конечно, такие беседы мы старались вести без свидетелей. Вася не всегда понимал, зачем нужно прятать от окружающих его безграмотность, но и это мне приходилось терпеливо разъяснять.

Вообще, постепенно беседы с Васей, Женей, Борисом Лукашевичем, Николаем из Донбасса и другими ребятами нашего взвода создали мне репутацию «комиссара» военных лет. Постепенно ко мне стали приходить даже те, кто успел в своё время отсидеть срок.

 ж ж ж
Довольно быстро в нашем взводе стало традицией спорить со мной. Нет, это не были споры в прямом смысле понятия. Просто вечером, после отбоя все, кто имел желание, собирались в нашем взводе, и я начинал отвечать на их вопросы, которые возникали у моих сослуживцев. Темы были и о политике, и о верности или неверности тех, кто остался дома. О разных профессиях и известных книгах или фильмах. Об артистах и их зарплатах, о космонавтике и средствах воздушной обороны. Иными словами говоря, не было тем, о которых меня не спрашивали. Главное достоинство в этих беседах было в том, что я не пытался хитрить: если в вопросе разбирался слабо, то не старался уйти от ответа. Вообще, я думаю, что правдивость моих бесед и неожиданность ответов привлекала ребят к таким разговорам. Приходили даже сержанты, которые были командирами других взводов, но они только слушали и не задавали вопросов. В конце концов, эти ночные встречи стали огромными: весь взвод сидит на кроватях в полной темноте, а я отвечаю или веду беседу на заданную тему. Условие было одно – не шуметь. Рота должна спать. Уверен, что командование роты было в курсе наших «посиделок», но никогда и никто не сделал мне замечание о недопустимости наших встреч. Возможно, поэтому всегда присутствовали командиры взводов, но молча.

Конечно, такие беседы начались не в первый же день нашей службы, но всё же мы к этому со временем пришли.

Однако, меня до сих пор интересует, почему мне так доверяли сослуживцы. Я не был идеалом мужского обаяния, не имел физической большой силы. А говорливость скорее была отрицательным свойством в мужском сообществе. Да, и к спиртному вместе с куревом я относился нескрываемо отрицательно. И материться не любил.

Было не понятно, какие струны души у этих таких разных людей я сумел затронуть. А дело дошло до того, что мне доверили «общак». Нам по принципу заключённых давали кое-какие деньги. Мы могли в определённых случаях их тратить в киосках, доступных во время увольнения, городских магазинах. Так вот, бывшие уголовники отдавали мне свои деньги, и я хранил их на себе, конечно, ведя учёт сколько и кому я отдавал из сдавших мне.

Главный вопрос для меня был в том, что почти вся рота знала про деньги, но за три года ни разу никто даже не попытался у меня отнять их! А у нас было очень много весьма крепких ребят. И пьяными они довольно часто бывали, но никогда даже в долг чужие деньги не просили.

 ж ж ж
Однако, надо вернуться к моей службе. Я продолжал отсчитывать оставшиеся мне до свободы дни, но надо было работать, чтобы в нашем почти рабском труде бороться с медленно сочившимся по страницам моего рассказа временем.

Вернусь к присяге.

Мы все уже довольно сносно заучили её и повторяли заученный текст, как поэму Пушкина. Тем не менее, когда был назначен день принятия присяги, многие волновались, и это было заметно. В те годы воинская присяга была не только юридическим атрибутом мужской полноценности, но и в чём-то она перекликалась с памятью обо всех, погибших на войне, пропавших без вести. Это было и приобщение к нашей самой могучей армии мира. Это был символ полноценности и соучастности.

Выбран был выходной день, нам выдали парадную форму, принесли знамя полка и один автомат. Построили всю роту в казарме и повзводно, передавая автомат следующему бойцу, читали громким голосом текст присяги, напечатанный на красивом бланке, но обязательно с автоматом в руках а точнее – на шее. Прочитав текст присяги, который мы и так заучили наизусть, мы подходили к столу, расписывались, возвращались в строй, передавали автомат следующему бойцу. Стоя в строю, мы терпеливо ожидали окончания процедуры.

После этого был праздничный обед. Мы все красовались в нарядной форме, а обед был даже с куском мяса в каждой тарелке.

Таким образом, мы стали полноценными военнослужащими и теперь подлежали полной ответственности перед всеми законами своей любимой страны. Только суд должен быть военным.

Между прочим, несколько ушлых солдат, которые «на гражданке» в школе не раз разбирали автомат на занятиях военной подготовки, с опытом знающих людей, заявили нам, что ствол автомата был просверлен двумя отверстиями, и при необходимости стрельбы из него при первом же выстреле обрезало ствол по этим отверстиям, и стрелять автомат больше не смог бы.

Заканчивая эту тему нашего военного обучения, хочу рассказать о том, как нас вывозили на стрельбище. По-видимому, мы обязаны были за время своей службы и пострелять из настоящего военного оружия.

Была уже весна. Снег везде сошёл, вовсю зеленела трава, а на деревьях распустились молодые листочки. Нас в автобусах привезли на полигон, где обычно тренировались в стрельбе «чекисты», как мы называли солдат настоящего воинского полка Внутренних Войск, который кроме других обязанностей, должен был охранять и нашу часть.

Кстати сказать, «чекисты» уже стояли шеренгами вдоль забора за спиной у нас. Но нам было не до них. Что касается меня, то было внутреннее волнение, поскольку предстояло впервые в жизни взять в руки настоящее оружие и стрелять из него по мишеням. По настоящим мишеням! Уже было неважно, что это всего небольшой карабин, а не автомат Ижевского завода. Главное было в том, что мне дадут боевые патроны, и я буду стрелять по настоящим мишеням. Это вам не какой-то тир в парке культуры! И стрелять мы будем настоящими патронами, а не какими-то пульками пневморужья.

Всю роту выстроили перед «чекистами» и строго по отделениям стали выводить на огневой рубеж. Там уже в небольших окопчиках лежали наши карабины. Они были заряжены патронами. Нам объяснили, что мы обязаны лечь каждый в свой окопчик, но карабин в руки не брать: ждать команду офицера, которых было очень много. Я тогда подумал, что это сотрудники. Они отвечают за сохранность оборудования полигона.

Когда отделение улеглось в окопчики, за нашими спинами встали офицеры, примерно один на каждых трёх солдат. Меня удивила какая-то похожесть в их фигурах. Потом я понял, что все они держали правую руку в кармане шинели. Но меня это никак не напрягло, ведь «я сейчас буду стрелять по-настоящему в настоящих фашистов», которых продолжал с детских лет ненавидеть всей душой.

Нас предупредили, что если возникнут какие-то вопросы, мы должны, не вставая, поднять руку и, когда подойдёт офицер, изложить ему суть проблемы. Каждому назвали номер его мишени, сказали, как надо вставить из обоймы первый патрон и выстрелить в свою мишень.

Прозвучала первая команда: «Заряжай!».

Я собрался, передёрнув затвор, как это часто видел в фильмах, дослать боевой патрон в ствол карабина, но … не получилось. Патрон застрял и не собирался «залезать» в ствол. Подняв руку, и лёжа в обнимку с карабином, пока ко мне не подошёл офицер. Я показал свою проблему. Офицер постоял, подумал, а потом предложил дослать боевой патрон в ствол … каблуком сапога. Ни о чём не рассуждая, я выполнил сказанное, к счастью, патрон вошёл куда надо и как надо.

Все были готовы стрелять. Прозвучала команда. Я выстрелил. Следующие патроны встали в ствол нормально, и их я тоже отправил в цель. Положив карабин в свой окопчик, я заметил, что прицельная рамка не была выставлена на расстояние до мишени. Разница составляла сто метров. Когда я шёл к своей мишени, был уверен, что моя мишень будет первозданно чистой, без следов моих выстрелов. Однако, все три пули попали в цель. Я набрал двадцать четыре из тридцати возможных!

Подумалось, что кто-то выстрелил вместо меня, и вся эта канитель со стрельбищем – просто спектакль. Однако, кто-то из наших (кажется, это был Вася) все свои пули послал в мишень соседа, и в ней оказалось шесть попаданий. Такой «спектакль» не имел смысла.

До сих пор не понимаю, как со сбитым прицелом мне удалось попасть в цель. Очередная загадка моей жизни.

Отстрелявшись, мы уехали в свою часть и больше за время службы даже не вспоминали, что солдаты обязаны хорошо стрелять, а для этого необходимо достаточно часто тренироваться в стрельбе.

Но это было не про нас …

 ж ж ж
Однако, продолжалась работа в тайге. Нас туда каждый день вывозили на автобусах, а вечером возвращали в часть. Общий путь от казармы до объекта в тайге был больше двадцати километров. Можно было поспать, хотя в автобусе было тесно и не всегда получалось.

Была зима. Морозная. Грунт промёрз, и никакая кирка или ломик, а тем более, лопата не врубались в замёрзший грунт. А надо было выравнивать землю под жёлоб, который был так нужен подземному заводу.

Мы работали железными клиньями и кувалдой. Полуметровый квадратный клин забивался в мёрзлый грунт, отступив от него на несколько сантиметров, забивался следующий. И таким образом получалась линия скола довольно приличной по размеру глиняной глыбы. Она откалывалась, и её можно было оттащить в сторону. А освободившиеся клинья снова начинали свою работу. В нашей бригаде я обычно вставал на кувалду. Мне было тепло и весело от красивой работы, в которой мы побеждали неподатливый грунт.

В азарте работы, я скидывал с себя гимнастёрку и бушлат и оставался в одной рубашонке на тридцати градусном морозе. И было жарко. Кувалда была примерно восемь килограмм, и постепенно мы с ней подружились. Многие, глядя на меня, начинали завидовать, но когда я уступал им кувалду, у них получалось плохо, и они возвращали мне «молоточек» назад. Появилась сноровка, и мне было приятно сознавать себя молотобойцем.

Постепенно бугор, который мешал нашей трассе, уменьшался, а потом совсем исчезал. Мы переходили к следующему.

Однажды на трассе появился командир нашей роты капитан Мамаев. Обычно офицеры предпочитали не показывать себя на строительстве, а тут – припёрся. А я его не заметил. Довольно долго он наблюдал за нашей работой. Наверное, выглядело весьма в духе первых пятилеток: самый щупленький солдатик, обнажённый по пояс, от него валит пар, рядом суетятся товарищи по бригаде, стараясь побыстрее одолеть очередную глыбу земли. Конечно, смотрелось красиво. Я уже приноровился к клиньям и расставлял их таким образом, что удавалось отломить очередную порцию тремя-четырьмя клиньями вместо шести–семи. Это я и называл своей сноровкой.

Кстати сказать, именно при прокладке трассы у меня произошёл интересный разговор с нашим прорабом. Я спросил его, почему экскаватор стоит попусту, не работает, а мы вручную кувалдами и клиньями ломаем мёрзлую землю. Ответ прораба мне врезался в память на всю жизнь. Тогда он сказал мне, что один час работы машины стоит строительству тридцать пять рублей, а работа солдатиков не стоит ничего. Да и пригонят нас столько, сколько он скажет. И работать мы будем, сколько прикажут. Прораб был мужиком неплохим, но его цинизм поразил меня. А всё же я был ему благодарен за правду.

Капитан Мамаев после нашего обеда подозвал меня и спросил, не слишком ли я легко одеваюсь при таком морозе (при сорока градусах мороза работы прекращались и день актировался). Я ответил своему командиру, что у меня хорошая печка и показал на кувалду. Мы посмеялись и он уехал.

Но этот разговор имел для меня свои последствия в дальнейшем.

А строительство продолжалось. Мне трудно понять, как мои действия, в том числе и на работе, отражались на отношении ребят ко мне. Я не видел себя со стороны, но активная позиция, по-видимому, играла свою роль в моей тогдашней судьбе. Сегодня с уверенностью могу сказать, что авторитетные сослуживцы хорошо знали цену тем, кто работает честно и не для показухи, а лишь потому, что от работы зависит и зарплата, и уважение. Я никогда не работал в условиях лагерного содержания, а они много лет учились этой науке. Они, действительно, по отношению к труду довольно точно определяли надёжность человека.

Вот один сильный момент, в котором проявился характер и моё упрямство, и вообще, суть того мелкого по габаритам человека, которым я тогда был.

Началась уже весна, а наша бригада была поставлена на строительство малой насосной станции. Под неё надо было выкопать котлован метров восемь в глубину и двадцать в ширину и длину. Грунт был тяжёлый, глинистый. Копали с тройной перекидкой (самый нижний землекоп кидает землю на площадку второго человека, выкопанную в стенке котлована, тот перебрасывает следующему, а он уже откидывает наверх). Земля была ещё не оттаявшая, глина была плотная. Одно слово – тяжёлый грунт.

По расчётным нормам полагалось землекопу за восьмичасовой рабочий день (одна полноценная смена) вытащить на поверхность с тройной перекидкой ровно один кубометр грунта. В бригаде зашла речь, что вся бригада работает на таких «хлюпиков», как я. Поскольку таких голосов было несколько, я не выдержал и «завёлся». Договорились, что я на следующий день выкопаю свою норму.

На следующий день зарядил дождь. Не очень сильный, но день можно было актировать при земляных работах. Вся бригада сидела в бытовке и ждала, когда дождь закончится, но конца не было видно. А я пошёл работать. Мы с бригадиром отмерили один кубометр грунта, и я начал работу.

Я набрасывал сначала на первую площадку, потом с неё на вторую, потом выбрасывал грунт наружу. Так я прыгал и прыгал с площадки на площадку.

А дождь не собирался останавливаться, бригада грелась в бытовке, а я продолжал упорно вышвыривать грунт из котлована. Глина была липкая, мокрая, но желание доказать, что такие «хлюпики» тоже что-то могут, добавляло силы, и я всё копал и продолжал углублять котлован…

К обеду стало ясно, что задуманное мне удалось. Бригадир был из опытных землекопов, и он первый понял, что норма будет перевыполнена. Я это сделал! В дождь. Удалось отстоять справедливость за всех «хлюпиков» нашей бригады.

Вот так и складывался мой авторитет, который потом постепенно перерос в доверие и уважение.

Так я себе объяснил бы отношение в роте ко мне, но так ли это было?

Отношения в жёстких мужских коллективах имеют ярко выраженную чёрно-белую характеристику: «наш/не наш». С одной стороны, такое упрощение примитивно, но если подумать, то это довольно быстро приводит к пониманию, «кто есть кто». Как у Высоцкого: Хочешь проверить человека – возьми его в горы, «там поймёшь, кто такой!» (песня из фильма «Вертикаль»). Мужики, поставленные в тяжёлые физические условия ручного труда, быстрее всего проявляют свои лучшие и худшие качества человеческого самосознания и уважения к себе подобным.

В общих чертах я обрисовал начало своей воинской службы. Рассказал и о кусочке сибирской тайги, где предстояло мне служить.

Теперь можно переходить к более мелким событиям моей солдатской жизни.

 ж ж ж
Прежде, чем нарисовать свои «островки» памяти из армейских лет службы, хочу сказать и объяснить проблему изложения моих событий. Всё дело в том, что я из армии писал очень подробные письма. Особенно подробно свою жизнь «в солдатах» я описывал своей жене Гале, своему другу Юре и, примерно первые полтора года своей службы, подруге моей жены Вале. Но Валя предложила закончить переписку, когда вышла замуж. Думаю до сих пор, что это была простая отговорка. В нашей переписке не было ничего, что могло бы бросить тень на наши с ней отношения. Письма были просто дружескими, и их можно было бы давать читать любому мужу или новому другу. Так сложилось между нами, что ничего кроме дружбы даже не предполагалось.

Но была другая тема. Валя испугалась, что я начну спрашивать её о жизни моей жены и её поведении без меня. Я не сторонник чужое мнение принимать за источник информации и верю только своим собственным наблюдениям, но объяснить это своим друзьям в те годы не смог …

Именно поэтому, я думаю, Валя прекратила переписку, а мой друг, которого я считал своим братом, по моему возвращению из армии, предложил дружить «не семьями», а только, как раньше: друг с другом, не «впутывая» мою жену.

Ни Валя, ни Юра не могли знать, что мне хорошо известно, как жила без меня Галя. Но я не мог с ними обсуждать то, что знал сам, поскольку даже жене не стал рассказывать обо всём, что мне было открыто. Так до самой своей смерти она и не узнала, что я знаю о её Михаиле, который вместе с ней учился в девятом классе вечерней школы. Но об этой истории мне придётся говорить в другом месте своего повествования …

Получилось так, что у меня в Москве к концу армейского срока собрался полный рюкзак писем, в которых я очень подробно рассказывал обо всех трудностях и радостях своей службы. И всё это было собрано в один рюкзак по моей просьбе. Друзья понимали, что мне информация из этих писем нужна для написания книги о стройбате. Таких книг не пишут наши писатели, а хотелось хоть что-то рассказать об этих «деревянных» войсках. Как говорится «из первых рук».

Уже через несколько лет после моего возвращения из армии рюкзак этот, плотно набитый письмами, Галя выбросила …

Она так и не узнала, что сама всё рассказала о своей жизни, в годы, когда должна была бы по логике «блюсти себя», как говорят в народе. …

Поскольку все записи, почти дневниковые, были утрачены, создать честную книгу о своей службе я уже не смогу, то и идея моя погибла, не появившись на свет.

Мне осталось только то, что я вспоминаю о себе на этих страницах, но здесь я не выполняю задачу рассказа о стройбате. Главная идея моих записей совершенно в другом …

 ж ж ж
Хочу вернуться к тому моменту, когда с помощью кувалды и «грабарок» (так называются лопаты у землекопов) очищали и выравнивали трассу под трубу для радиоактивных отходов подземного завода.

В те дни нас возили на электричке до въезда в подземное предприятие, там мы пересаживались, пройдя по пропускам через проходную с чекистами, в автобусы и доезжали до наших строительных объектов. Обедали, как во время войны, прямо на рабочем месте. В морозные дни, а стояла сибирская зима, еду-то нам привозили в больших термосах, но пока ложку с кашей донесёшь до рта, всё уже покрыто остывшим жиром, да и сама ложка за два-три раза становится просто куском комбижира, который приходится «сгрызать вприкуску» с кашей. Иными словами, обеспечить нас горячей пищей на сибирском морозе не получалось.

Командование придумало правильный выход. Было решено две роты перевезти в тайгу поближе к нашему строительству, построив в тайге две казармы, столовую и другие службы для автономного проживания четырёхсот человек.

От этих казарм до нашей работы было около трёх километров через тайгу, но это не сравнить с многочасовым перемещением такого количества «работников лопаты», да ещё дважды в день.

Прежде всего, была построена столовая недалеко от строительства. Это был большой сарай, в котором одновременно могли находиться примерно человек сорок (один взвод) во время обеда. Еду привозили по-прежнему в термосах, но внутри было тепло, и комбижир не приходилось уже есть вприкуску.

В столовой нужен был солдатик, который следил бы за чистотой столов и всего помещения, а также привозил питьевую воду для солдат. Вот здесь и вспомнился приезд Мамаева, когда он увидел, как я «греюсь» кувалдой с клиньями.

Меня назначили директором столовой. Думаю, что решающим стало моё поведение: уже было известно, что я не «алкаш», добросовестно отношусь к своим обязанностям, и командиры это тоже знали.

К тому времени мы уже проложили главный отрезок трассы, и выравнивать уже было нечего. Солдат перебросили на разные другие объекты.

Котлован под главную насосную станцию был глубиной метров сорок, а шириной и длиной метров по двести.

Его копали экскаваторы, поскольку грунт надо было вывозить на самосвалах. В это время нашу бригаду поставили на строительство небольшого двухэтажного здания пожарного депо, находящегося у поворота Енисея при съезде с прижима в тайгу.

Пока строилась столовая, меня назначили в «пожарке» ночным сторожем.

В мои обязанности входило держать в тепле второй этаж. Подвальная часть здания была уже выстроена, и подведена горячая вода для обогрева, а второй этаж был ещё недостроен, и его надо было постоянно согревать, чтобы не нарушать технологические нормы строительства из-за сибирских морозов.

В подвале был в системе отопления вмонтирован ручной насос для перекачки воды. Вот его-то я и должен был всю ночь качать, чтобы на втором этаже во всех помещениях было тепло, и штукатурный раствор не замерзал ночью от мороза.

Мы проработали на «пожарке» две недели, а за это время и столовую успели построить, и меня поставить на новую должность. Но проработать долго в своей должности директора столовой мне не удалось.

А случилось вот что. Рабочий день в столовой начинался с привоза воды для питья и хозяйственных нужд. Утром мне выделялась машина, в кузове её было примерно сорок молочных фляг по тридцать пять литров. С этими флягами мы вдвоём с водителем ехали километров за пять от нашего строительства и там из родника заполняли все фляги.

Буквально на второй день после начала моей деятельности в новой должности мы поехали за водой на родник. Перед родником была выкопана траншея метров десять в длину и метров пять в ширину. Глубина траншеи была метров пять. Машина съезжала в траншею задним ходом и подъезжала к роднику задним бортом. Мы открывали его, и водитель подавал мне пустые фляги, а я наполнял их водой из родника и подавал обратно наполненные в кузов машины. Машина была «Урал-Зис». Это был военный вариант грузовика «Газ-51», но грузоподъёмностью пять тонн, и все четыре колеса у него были ведущими. Из-за этого он был значительно выше своих обычных собратьев.

Именно поэтому мне приходилось поднимать фляги на уровень головы, чтобы поставить их в кузов грузовика.

Мне до сих пор не понятно, почему я наливал фляги до самой горловины, а подавая их водителю в кузов, не закрывал плотно крышки бидонов. Но получалось так, что часть воды из фляг выплёскивалась на меня, и к концу загрузки всех ёмкостей, я был весь мокрый. С головы до ног.

Мы закрыли задний борт и пошли в кабину, чтобы ехать назад в столовую.

Но не тут-то было: двигатель не заводился. Мороз, как обычно, был под сорок, а двигатель ни в какую не хотел вспомнить, что ему надо двигать машину. В этом было его основное предназначение. Но именно двигателем быть он в тот раз и отказался.

А потом и аккумулятор объявил забастовку и перестал крутить движок …

Мороз под сорок, машина не заводится, а мои стеганые штаны, бушлат и даже шапка с трёхпалыми перчатками всё сильнее замерзают и становятся просто ледяной коркой. Через небольшое время я уже не мог согнуть руки и ноги: всё было ледяным панцирем.

Довольно быстро я превратился в ледяной памятник самому себе. В отличие от Александра Сергеевича Пушкина мой памятник был вполне рукотворным и изображал из себя фигуру сидящего в кабине грузовика идиота.

Водитель слил воду из двигателя и радиатора, чтобы охлаждающая их вода, не разорвала стенки, и мы стали ждать, когда о нас вспомнят и приедут вытащить. Расстояние до нашего строительства было по городским меркам не очень большим, но накатанных дорог в тот момент через лес не было, и пройти эти километры через тайгу было очень опасно: можно было заблудиться, не зная дороги, да и диких зверей в тайге было очень много, и о них я ещё расскажу …

Пока в столовой хватились нас, пока нашли машину, прошло более шести часов. Приехавшая на выручку машина, долго не могла вытащить нас из траншеи: было скользко, и колёса буксовали, но в какой-то момент всё же удалось сдвинуть наш автомобиль повышенной проходимости, и мы успешно вернулись к живым из царства умирающих-замерзающих.

ж ж ж
В этом месте можно поговорить о медицине, здоровье солдат и об около медицинских проблемах.

Я оказался снова в санчасти.

Почему снова?

К этому моменту я служил уже четыре месяца. Примерно раз в две недели у меня начиналась ангина. Повышалась температура, заболевало горло и меня сразу укладывали в палату с больными. В те дни по моей ангине можно было проверять календарь.

Однажды врач нашей санчасти рассказал, что меня можно комиссовать из армии, если первые полгода своей службы я буду всё время простужаться. Как человека, которому не подошёл климат моего места службы, медицина могла вернуть меня домой. Мне оставалось ещё два месяца и … свобода!

Я рассказал о такой возможности своей жене, но она ответила, что вернувшись из армии «по болезни», я потом всю жизнь буду числиться больным и значит – неполноценным. В этом была какая-то логика.

Перед самым призывом врачи при осмотре обнаружили у меня хронический тонзиллит и предложили удалить гланды. Возможно, это дало бы мне отсрочку от призыва, но разве меня устраивало такое решение? Операцию назначили на пятое декабря, а в этот день я должен был уже с вещами быть в военкомате. Наверное, можно было «пободаться» с системой, но тогда я был в шоковом состоянии и плохо соображал, да и удалять гланды, которые до того мне не причиняли никаких проблем, просто было страшно.

В общем, мы тогда с женой Галей решили, что правильнее будет не комиссоваться, а исправно дослужить, как это делают все вокруг.

Надо заметить, что при решении этого вопроса тогда я, среди других версий моей комиссации из армии, думал и об отношении Гали ко мне. Я уже не раз говорил, что она ко мне была почти равнодушна. В душе теплилась надежда, что хоть искорка любви, как я тогда это понимал, уже разгорается у жены ко мне. Однако это было одним из очередных моих заблуждений того времени.

Разве будет человек много и всерьёз рассуждать, надо ли вернуть любимого из разлуки или продлить эту разлуку на три года ради эфемерных представлений окружающего общества? Я был уверен тогда, что моя ситуация ещё раз показала, что Галя просто выгодно, с её точки зрения, вышла замуж, не испытывая никакого, даже минимального проявления доброты в отношении меня. Я знал это раньше в Москве, и всё же было больно лишний раз получить подтверждение отрицательного отношения к себе со стороны той, которую, тогда по меркам того своего понимания любви, рисовал в своей душе.

Мои мечты и надежды доармейской жизни уже были разрушены призывом в стройбат. Надо было выстраивать дальнейшую линию жизни, учитывая новые обстоятельства. И чем больше будет учтено в моих рассуждениях, тем меньшей ошибкой будет моя и не только, дальнейшая жизнь. Учитывать приходилось и жизнь ещё нерождённого ребёнка, и равнодушие матери этого ребёнка, и мою душевную обречённость на одиночество в семье. Неудачу своих планов построения семьи с равнодушной к нам женой и матерью.

Да, эти рассуждения мне очень хорошо запомнились, поскольку время в санчасти было достаточно, а боль разочарования была весьма ощутимой. Она ведь была подготовлена ещё событиями московской жизни и новостью для меня не стала. Просто мне казалось, что построение семьи должно быть заботой двоих, а потом троих и так далее, по мере прибавления детей. А я всё отчётливее осознавал, что всё перекладывается на мои и только мои плечи …

Это не было разочарованием в любви. Просто подходишь к штанге с заявленным весом сто килограммов, а на ней оказывается двести …

 ж ж ж
В связи с тем, что первое время в армии я очень часто посещал медиков, меня определили санитаром в нашу санчасть, которая находилась на территории военного городка. Обязанности были несложные, а главное, я был в тепле и рядом с едой. Это-то меня и погубило.

Дело в том, что при медицине в полку было немного солдат. Человек пять или шесть. К ним прибился и я. Однако, при моём чувстве несправедливости, которая в те годы была, видимо, сильно гипертрофированной, я не смог смириться с действиями тех солдат, которые, как и я, были при санчасти. Они, правда, были старше меня по службе на целый год, но по моим понятиям внутренней справедливости, это не давало им право объедать больных, лежащих на излечении.

Надо отметить, что для заболевших питание давалось более сытным. Например, в каждую порцию полагалось положить большой кусок мяса. Благо, у нас в части было собственное свиноводство. Так вот, эти солдаты при медицине, получив на кухне термос с едой для больных, выбирали из неё всё мясо, получалось по целой миске на каждого, а больным мяса вообще не клали в еду. С жидкими блюдами обходились также: всю гущу со дна термоса раскладывали по своим мискам, а жидкость отдавали пациентам. Кроме того, на больных полагалось выдавать чай в виде сухой заварки, чтобы они могли пить чай чаще одного раза в день, так эти горе-медики забирали себе эти пачки чая (в те годы в стране были пачки чая по пятьдесят два грамма – наиболее распространённая форма упаковки), заваривали по целой пачке на чашку кипятка и больным ничего не отдавали! Но самое для меня дикое было в том, что они и четверти не съедали из того, что брали себе от пищи больных и всё остальное выбрасывали в отходы! Кстати, именно там я узнал, что такое «чифир» (это пачка чая, заваренная в двухстах граммах кипятка).

Для меня такая дикая несправедливость была выше всего разумного, и я стал выражать своё несогласие.

 ...
Я отработал санитаром одну неделю и был возвращён в родную роту.

А тут и «ледяной памятник» подоспел.

Меня положили с воспалением лёгких. Так предположили медики санчасти.

Но с такими диагнозами надо лечение проводить в госпитале нашего военного округа. А туда везти пациента надо на собственном транспорте. У нас был именно такой санитарный автобусик на базе автомобиля «ГАЗ-51» времён Отечественной войны. По бортам были расположены складные носилки, салон для больных был отделён от отсека водителя и врача. Конечно, салон для больных не имел никакого отопления. Летом это было, наверное, не очень важно, а вот зимой …

Меня сажали в отсек для больных и везли в окружной госпиталь километров сорок. Мороз минус сорок. Ехали часа два. При поступлении надо было мерить температуру больного. Мне ставили градусник. Температура была тридцать пять и шесть десятых. А перед выездом из части она у меня была устойчиво тридцать восемь и шесть. Но при поступлении температура должна быть не менее тридцати семи и двух десятых! Меня сажали обратно в санитарный транспорт и везли назад в нашу санчасть. Снова сорок километров по морозу два часа. Утром снова мерили в санчасти нашего полка температуру: была тридцать восемь и шесть. Сажали в санитарный транспорт, два часа по морозу, а в госпитале снова тридцать пять и шесть. Снова назад в свою часть, а там опять тридцать восемь и шесть.

Вместе со мной стали возить термометр. Ничего не менялось. И снова везли назад. На пятое возвращение в часть моя температура была уже тридцать девять и шесть. Причём, никакого лечения в эти дни мне никто не проводил, поскольку диагноз первичный в санчасти мне ставили фельдшеры, а назначать лечение в моём диагнозе они не имели права.

Не знаю, сколько ещё раз меня так бы возили туда и обратно, если бы однажды, уже на шестой приезд в госпиталь, нам не пришлось ждать, когда освободится врач. Ждали примерно полчаса. В этот раз в приёмном покое было очень тепло, а меня знобило, и я даже не стал снимать свой бушлатик.

Когда мне померили температуру, было уже тридцать семь и пять. На законных основаниях наш фельдшер оставил меня и мои сопроводительные документы и очень быстро укатил назад в часть. Вечером того же дня температура поднялась до тридцати девяти и восьми десятых. Врач, которая стала лечащим моим врачом, сама быстро сделала мне какой-то укол, и утром температура больше уже не поднималась выше тридцати семи и двух, хотя в этом пределе держалась несколько недель.

Видимо, мой случай был необычен. Лечащий меня врач, приходила ко мне раз по пять в день и постоянно сама измеряла мне температуру. Но всё же ей удалось поставить меня на ноги. В процессе общения я узнал, что врач пишет диссертацию, и мой случай весьма нужен для научной работы. Кстати, никаких лекарств, кроме уколов, которые делала сама врач, мне больше не давали.

Я с превеликим удовольствием вернулся в свою роту. Тогда мной и женой было уже принято решение не добиваться комиссации. В очередной раз повышения температуры из-за ангины, я просто не пошёл в санчасть. А потом началась весна, стало тепло и даже жарко. С тех пор моя ангина ведёт себя вполне достойно: болею не чаще других вполне здоровых людей.

Вот так я побыл в роли солдатского медика и помог отечественной медицине в смысле подопытного кролика.

Кстати, в этот период у нас родилась в Москве дочь. Мы решили назвать её в честь матери Галей.

 ж ж ж
На строительстве к тому времени произошли большие перемены. Наши пятая и шестая роты переехали в тайгу. Там были построены две казармы, столовая около казарм на четыреста человек, кухня, подсобные небольшие строения. В казармах было проложено центральное паровое отопление, значит, была котельная.

На самом объекте тоже произошли изменения: обе роты работали на строительстве главной насосной станции, одна бригада продолжала в тайге прокладывать трубопровод к «могильнику». Столовая, которая была построена около самих объектов строительства, в рабочее время становилась прорабской. На участке была вода, которую привозили большие цистерны. Было построено много других помещений для разных служб строительства. Но самое важное, ко всем объектам строительство было подведено электричество. Поэтому работали многие механизмы и ручной инструмент. Но главное – работы велись круглосуточно.

 ж ж ж
В этом месте надо поподробнее рассказать о процессе нашей работы, чтобы потом были понятны некоторые важные моменты.

В то время я был в бригаде бетонщиков-арматурщиков. В нашем огромном котловане, где мы работали, внизу, на дне делалась большая и очень толстая плита из бетона. Его привозили огромные миксеры и сгружали смесь по деревянным желобам на дно котлована. Внизу бетонную смесь мы разносили и разравнивали лопатами среди арматурных решёток, уплотняли вибраторами, чтобы удалить воздушные пузыри, пока бетон был жидким. В него втыкали электроды из простой проволоки толщиной восемь-десять миллиметров. К этим, торчащим, проволочным электродам подключалось электричество. Потом всё засыпалось толстым слоем древесных опилок для сохранения тепла, образующегося при нагреве бетона электричеством. Когда спустя несколько дней электричество переставало проходить сквозь бетон, это означало, что бетонная смесь стала уже камнем и теперь по нему можно ходить и выполнять разные работы, не проваливаясь, как в жидкое болото.

Цвет бетона менялся из чёрного до белого, а после этого на двадцать восьмой день проверялась специальным прибором твёрдость состава. Во всём мире так измеряют показатель жёсткости бетона по методу Бринеля. В бетон вдавливается шарик или конус под определённым весом, а потом измеряется диаметр лунки. По этому размеру узнают твёрдость бетона. Сам бетон будет ещё триста лет набирать свою твёрдость, но на двадцать восьмой день этот показатель строители всего мира договорились принимать за измеряемую величину.

Чтобы бетон был более крепким и не разламывался в процессе эксплуатации, в него вставляют стальную арматуру. Это стержни из очень прочного металла, имеющие на поверхности специальные выступы, которыми арматура надёжнее соединяется с бетонной смесью.

Арматура бывает разной толщины и понятно, что чем толще будет стержень, тем крепче будет всё железобетонное сооружение.

В нашем случае была выбрана арматура толщиной тридцать пять миллиметров. Из неё вязалась решётка, лежащая на песчаной подушке. К нижней решётке на расстоянии, которым определялась толщина всей плиты, делается верхняя решётка, и после этого всё заливается жидким бетоном, который, затвердев, создаёт фундамент всего здания.

В реальной жизни происходило так.

На утрамбованный песок клали деревянные бруски, чтобы бетонная смесь могла гарантировано затечь под нижнюю арматуру. К продольной привязывали поперечную, получался прямой угол. Отступив от первой продольной арматуры расстояние ширины ячейки, которая была равна восьми сантиметрам, клали вторую нитку арматуры, к которой привязывались вторая поперечная и вертикальные куски, определяющие толщину всей фундаментной подушки. У нас эти штыри были высотой сто сантиметров.

Так повторялось, пока не была собрана вся решётка нижнего уровня, а потом и верхнего. Получилось, что внизу на дне котлована лежал толстый утрамбованный слой песка, на нем деревянные бруски, на которых лежала арматурная сетка с ячейкой восемь сантиметров.

Над нижней решёткой на арматурных штырях на высоте восьмидесяти сантиметров находилась вторая решётка.

Необходимо особо обратить внимание на то, что наиболее прочное соединение арматуры между собой, с точки зрения конечного изделия, достигается, если привязывать один стержень к другому. Можно ещё соединять стальные стержни при помощи электросварки, и самый плохой способ - применять для соединения газовую сварку. Дело в том, что при нагреве арматуры происходит изменение структуры металла и, как итог, конструкция ухудшает свою прочность.

Так вот, мы всю арматуру на горизонтальных поверхностях связывали проволокой и только на вертикальных элементах применяли электросварку.

Отдельно необходимо рассказать о вязальной проволоке.

На строительство привозили бухты сталистой проволоки толщиной полтора миллиметра. Диаметр бухты был примерно один метр. Весом эта бухта была килограмм двадцать. Из-за того, что проволока была сталистой, ею было трудно связывать арматуру: она пружинила и плохо поддавалась скручиванию. Поэтому несколько проволочных бухт складывали в большой костёр, в нем нагревали все бухты до красного цвета, а потом на воздухе остужали. Проволока при медленном остывании становилась мягкой и уже годилась для вязальных работ. Каждую бухту мы разрубали топором на три части. Получалось три пучка вязальной проволоки.

Взяв пару пучков в левую руку, а в правой держа специальный крючок, согнутый из сварочного электрода, мы просовывали отрезок вязальной проволоки, предварительно согнутой пополам, обхватывали два арматурных стержня по диагонали и крючком скручивали соединение, фиксируя арматуру. По технологии полагалось скручивать каждое третье пересечение стержней. Иначе, если скрутки делать реже, между арматурой возникала вибрация, и жидкий бетон плохо прилегал к металлу, а это становилось причиной трещин в застывшем бетоне. Иными словами, связка арматуры была очень важным моментом в создании железобетонной конструкции.

В какой последовательности мы связывали нижнюю решётку, вертикальные стержни и верхнюю решётку было не принципиально, поэтому мы, наша бригада, сначала связывали несколько квадратных метров нижней решётки, не через три ячейки, а через шесть. Потом привязывали к каждому третьему пересечению вертикальную стойку и уже к этим стойкам привязывали стержни верхней решётки.

Вертикальные стержни привязывались с таким расчётом, чтобы над верхней решёткой выступал конец вертикального стержня на пять сантиметров. По условиям расчёта железобетонной плиты, арматура должна быть на расстоянии пяти сантиметров от края и при разравнивании жидкого бетона эти торчащие вертикальные штыри были ориентирами для выравнивания верхнего слоя бетона.

Таким образом, после окончания связывания всей арматуры фундаментной плиты, получился очень симпатичный «ёжик», лежащий на дне котлована. Мне очень понравилась наша работа с арматурой.

В это время другая бригада строила стены вокруг нашей плиты. Они ставили опалубку из толстых досок и так же, как мы, вязали арматуру.

И вот, в какой-то момент случилось непредвиденное. Опалубку стены сооружали в дневную смену, а наша бригада работала ночью. Мы просто вязали арматуру, и днём мешать другим не было смысла, поэтому нас выводили ночью, когда строителей в котловане было меньше. Правда, ночью мороз был значительно сильнее, но эти трудности не интересовали командиров производства. Для них был только один критерий: скорость строительства. Срок сдачи насосной станции был главным показателем. И холодно нам в яме или тепло, никому дела не было.

Мы в тот раз вязали арматуру уже в середине нашей плиты. Я сидел на корточках и упорно скручивал и скручивал проволочные «скрепы» металлической основы.

Было холодно. Хотелось спать. Бушлат промёрз. Никого рядом. Тишина. На звёзды смотреть было неудобно. Да, и пальцы замерзали. Возможно, стрелять на морозе в трёхпалых перчатках удобно, но они совершенно не рассчитаны на вязание проволокой металлической арматуры. И, как всегда, страшно хотелось есть.

Пучок проволоки в левой руке заканчивался, и я с нетерпеньем ожидал, когда смогу вылезти из нашего котлована. Там была возможность разогнать кровь по застоявшимся членам у костра, отрубить себе ещё проволочек. Да, и вообще, отогреться если не душой, то хотя бы телом.

Ночь была безветренная и очень тихая. Нас вязальщиков было всего трое солдат. Двое готовили проволоку для вязания. Разводили костёр вокруг ещё неотожжённой проволоки.

Когда я закрутил последнюю в руке проволочку, пошёл наверх по специальному трапу, чтобы выбраться из котлована, всё моё тело и, наверное, сама душа дрожали от мороза, голода и страшно длинной ночи со всеми её красивыми звёздами на небе!

Ноги гудели, мороз щипался, и хотелось есть и спать …

Я попрыгал вокруг костра, отщипнул за пазухой кусочек хлеба, оставленного от ужина, рассосал его во рту, поприседал, чтобы проснуться и размять ноги. Мои товарищи выразили мне своё сочувствие, и минут через пятнадцать я отправился на своё рабочее место в котловане с новой порцией вязальной проволоки.

Когда я уже спускался по трапу вниз, то не сразу понял: что-то изменилось в котловане за моё отсутствие. Там, где я вязал арматуру, были видны только, торчащие вертикальные стойки арматуры на чистом белом фоне …

Потом всё разъяснилось. Пока я «грелся» у костра и отрубал себе следующий пучок проволочек для связки арматуры, упала вся сорокаметровая стена опалубки, сделанная из доски сороковки (толщина 40 мм). Дневная смена забыла закрепить опалубку, вот она и рухнула туда, где я дорабатывал свои проволочки. Мне представилось, что было бы со мной, если бы я оказался между штырями, торчащей вертикально вверх, как иголки ёжика, арматуры и упавшей опалубкой, если даже доски толщиной четыре сантиметра проткнуло, как кусок сливочного масла! …

Многие десятилетия вспоминается мне этот случай в котловане. Долгие годы я думал только о том странном совпадении: стоило мне отлучиться из котлована на пятнадцать минут, как тут же падает стена из толстенных досок. И не минутой раньше! Повторяю, долгое время думалось мне об этом случае, как о простом совпадении. И дальше этого мои мысли не продвигались. Почему?

В те годы я, по понятным причинам, о каких-то сверхъестественных силах и думать-то себе не позволял. Считал, что о Боге могут говорить только ветхие старушки да безграмотная, совершенно отсталая молодёжь. Нет, над этими верующими в Бога, я не смеялся, не издевался, как многие мои сверстники, но не понимал, как человек, окончивший среднюю школу, может всерьёз говорить или думать о сверхъестественных силах. Вокруг меня не было ни одного верующего человека. Только бабушка, которая жила в Борисоглебске, была человеком скорее суеверным, нежели религиозным, но даже с ней мы очень редко встречались, и запомнил я от неё, что «во время грозы необходимо надеть калоши на ноги и лечь в кровать или хотя бы на диван, чтобы Илья Пророк не поразил своим громом грешника. Лучше всего в это время спать, чтобы он не заметил бодрствующего».

Не удивительно, что я сам в те годы и довольно долго потом был уверен, что в «сказках» о Боге - «Троица является женой Бога», поскольку «Бог любит Троицу» - так довольно часто говорили пожилые люди, не объясняя, что бы это могло значить.

Много лет и событий пройдёт с тех дней, прежде, чем я задумаюсь обо всём этом …

 ж ж ж
А служба шла своим чередом.

Дни шли друг за другом неразрывной вереницей. Прошла середина всего срока, и до конца оставалось уже меньше, чем прошло от начала.

Дела на строительстве шли хорошо, появилась возможность перемещать отдельных солдат и даже целые бригады на другие объекты строительной жизни. При этом командиры подходили к таким решениям с позиции дисциплинированности военнослужащих. Главным показателем было лояльное отношение к приказам командиров. Не последнее место в этом процессе занимало доносительство. Как у заключённых в зоне.

«Стукачей» многих мы знали, но ничего с ними не делали. Всё зависело от болезненности того, о чём они считали нужным докладывать начальству. Поэтому командирам было хорошо известно, кто иногда выпивает, кто сильно пьёт среди солдат, но главным было - всё должно быть тихо и за пределы казармы не выходить. Был своего рода паритет между начальниками и подчинёнными: мы не устраивали забастовок, командиры не сильно нас угнетали.

Читая эти строки, возникает, наверное, ощущение, что у нас была какая-то «бандитская малина» с участием офицеров и других командиров в сговоре с «бандитами».

Конечно, это совершенно не так! Просто я для упрощения изложения говорю о том, что было явным, но и о том, что было и тайным в наших отношениях с командованием. Эти отношения совершенно нельзя было назвать даже дружескими. Обе стороны были поставлены в такие условия, что должны были терпеть присутствие друг друга.

Для примера подойдёт такое воспоминание.

Как-то в шестьдесят шестом году я приехал из наших таёжных казарм в райком комсомола части. У нас так было заведено, что каждый, кто заезжал в часть, должен был забрать из штаба полка всю почту и другие документы для наших двух рот, живущих в лесу. Было отведено специальное место, где собиралась вся корреспонденция для «лесников».

Я быстро закончил свои дела в райкоме и пришёл в штаб, чтобы забрать газеты, письма и всё, что накопилось для пятой и шестой наших таёжных рот.

Уже уходя из комнаты, где собирали нашу корреспонденцию, я случайно заметил среди каких-то деловых бумаг на столе начальника штаба, раскрытую телеграмму.

Глаз зацепился за фамилию получателя. Была моя! Конечно, я схватил свою телеграмму и увидел, что она валяется в штабе уже больше недели. Но на ней стоял гриф: «Срочно!». А у нас каждый день кто-то обязательно заезжал за почтой. Да, и сразу возник вопрос: «Почему распечатана телеграмма без моего ведома?»

В телеграмме, посланной из военкомата, сообщалось, что заболела моя дочь и военком просит отпустить меня в краткосрочный отпуск, как это предусмотрено законом, домой. Телеграмма послана военкомом и, как полагается, заверена всеми печатями и подписями. Кроме того она была Срочной! А её мурыжили в штабе вторую неделю! Было похоже, что её вообще не собирались отдавать мне!

Конечно, я поднял шум. Однако, командир полка не поверил этой телеграмме и потребовал повторить вызов из военкомата. Конечно, Галя сделала всё, что потребовал командир полка, и было получено подтверждение с указанием диагноза заболевания. Телеграмма была заверена и больничным главврачом, и военкомом, но …

К нам в тайгу приехал командир нашего батальона. Разговор с ним был очень длинным, но суть была простой.

Комбат объяснил мне, что если бы я призывался из какой-то деревни, а там была бы корова или другой крупный домашний скот, то, несомненно, мне надо было бы ехать, но в моём случае разговор идёт всего-то о годовалом ребёнке, которого я даже не видел ни разу! Ну, даже если ребёнок умрёт, мы, его родители, ребята ещё молодые, нарожаем себе других карапузиков, и особенной трагедии не будет.

Короче говоря, меня не отпустили …

Такое отношение к нам было повсеместно и во всём. Я не ставлю себе здесь целью рассказывать о наших «деревянных» войсках, но хочу на своих памятных точках показать, что отношение к нам было хуже, чем даже к заключённым в лагерях. И опытные люди мне очень часто подтверждали это. Нам было за что не любить своих командиров. И легко понять тех, кто готов был застрелить начальника, только не было из чего.

Однако, доходили рассказы оттуда, из подземного завода. Нередки были случаи, когда командиры взводов, а иногда и некоторые командиры отделений (другими словами – бригадиры) исчезали навсегда. А делалось очень просто: сзади камнем по голове и - в бетонную смесь … Стены под землёй были толщиной по полтора-два метра и, практически, найти было уже невозможно …

Именно поэтому командиры, которые имели возможность, никогда не выезжали на рабочие объекты в свои подразделения.

И читающий эти строки, наверное, сможет понять моё огромное желание создать книгу о стройбате после моего «освобождения».

Но, как оказалось, у Бога в отношении меня были другие планы …

 ж ж ж
В этом месте можно рассказать небольшую историю из жизни тех заключённых, которые трудились перед нашим призывом, обустраивая прижим вдоль Енисея.

Это было недалеко от КПП, где проверяли пропуска. Отделение заключённых трудилось непосредственно около Енисея. Как положено, их охраняли солдаты внутренних войск. В тот раз было три человека с винтовками, естественно.

В это время по реке шёл рейсовый теплоход. Недалеко от места, где работали заключённые, с верхней палубы за борт в реку упала девушка, пассажирка теплохода. Теплоход начал останавливаться, спускать шлюпку. Но всё это делалось медленно, если учесть, что скорость течения очень высокая до такой степени, что даже при пятидесятиградусном морозе вода в Енисее никогда в этом месте не замерзает. Легко понять, что спасение жизни девушки решалось долями секунды, и было ясно, что матросы спасательной шлюпки катастрофически не успевали.

Один из работавших на берегу, заключённых, бросился в реку и, найдя девушку уже под водой, сумел вытолкнуть её тело на поверхность, а затем дождался, когда доплыли моряки на шлюпке и передал им спасённую, которая ещё была в бессознательном состоянии. После этого заключённый, преодолевая сильное течение Енисея, доплыл до места, где работала его бригада. По-видимому, он не плохо умел общаться с водной средой.

Когда герой-спасатель выбрался из воды, а товарищи собирались поздравить его с заслуженной победой, раздался выстрел …

Один из охранников применил оружие, как в ситуации с побегом. Он тоже был мастером своего дела и одним выстрелом убил «пытавшегося совершить побег» …

Вся бригада заключённых знала, что формально охранник выполнил требование Устава. Ещё все понимали, что если «поднимут бучу», то у охраны будут основания перестрелять их, как куропаток. Не было смысла «бузить». И всё же «ЗэКи» проявили своё неповиновение: все дружно, не сговариваясь, бросили работу и стали сооружать памятник несправедливо убитому товарищу. Памятник был в виде высокой пирамиды на подходящей скале-постаменте, из камней, с которыми они работали. Охрана побоялась им препятствовать. А «мастеру по стрельбе» начальство предоставило потом краткосрочный отпуск домой …

Эту трёхметровую пирамиду мы видели: начальство заключённых, а потом и строителей-солдат, испугалось разрушить символ солидарности всех, кто живёт за колючей проволокой. А информация о происшедшем передавалась из уст в уста настойчиво от одних униженных другим …

После разговора с комбатом, я ещё глубже осознал своё рабское положение. И не только своё.

Вокруг меня были ребята старше меня или одногодки – неважно, - живущие в таких же условиях несправедливости, а часто и унижения элементарного человеческого достоинства. Но надо было сохранить это самое достоинство, не поддаваясь системе, которая, как бездушная машина стремилась уничтожить всё человеческое, что ещё бунтовало внутри каждого. Проявлялось это у всех по-разному, но внутренне мы понимали и сочувствовали друг другу. Мы всё же не позволяли обращаться с собой, как со скотиной. Бездушной скотиной.

 ж ж ж
Вспоминается такой курьёзный, на фоне уже рассказанного, случай.

Каждый вечер перед отбоем, после проверки, наши офицеры считали необходимым «прочищать нам мозги». Возможно, это было бы и нужно, но ничего продуктивного, делового в словах офицеров не было. Просто перед ротой стоял офицер и упражнялся … в «матерщине». Никакого смысла – просто бессмысленный мат.

В нашем взводе было много ребят со средним образованием, да и перед призывом они жили в Москве или Ленинграде. Это были «столичные» парни с повышенной (в пределах стройбата) самооценкой и личной гордости. Другими словами, такое отношение к нам унижало и оскорбляло наше внутреннее человеческое достоинство. Да, и занимала эта «промывка» иногда по целому часу. А это же за счёт сна солдат! Мы все к вечеру просто засыпали на ходу, а тут надо было стоять в строю, иногда даже по стойке «Смирно» (всё зависело от настроя офицера).

Здесь нужно напомнить, что все заработанные нами деньги (отличие от строевых сапёров, которые получали фиксированную сумму для приобретения курева) делили на три части: одна часть – государству за питание, одежду, транспорт, а другую делили пополам, одну половину клали на накопительный счёт, который выдавали нам после демобилизации, а другую – выдавали на руки. Вот эту часть заработанных денег мы могли расходовать по своему усмотрению.

Вот, гордые столичные хлопцы решили вступить в борьбу с распоясавшимися командирами. Они купили вскладчину самый маленький в то время батарейный магнитофон (в те годы такая бытовая техника только-только стала появляться в торговле), и в очередную «промывку» включили запись …

Получилось, как и предполагалось, отлично.

Я не стал принимать участие в этой авантюре, поскольку понимал, что «плетью обуха не перешибёшь», а ответ будет непредсказуем. Но будет обязательно! Довольно долго мы с ребятами дискутировали по этому вопросу, но я остался в меньшинстве. Всем очень уж хотелось «насолить» офицерью.

Дело было в том, что я регулярно переводил со своего накопительного счёта деньги жене и боялся, что в качестве ответной меры мне эти переводы будут запрещены (причины всегда можно найти). А забавы с магнитофоном – это, как я считал, будет просто «выстрелом из пушки по воробьям».

Сделанную запись отправили в ВСЧ (вышестоящая над нами организация).

Да, оттуда из политуправления прикатил майор, поговорил с офицерами, послушал наших ребят и уехал …

Да, несколько недель офицеры матерились немного поменьше, а потом всё вернулось в прежнее состояние.

Ответный удар был предсказуем: нам перестали выдавать деньги на руки. Выдавали, как сапёрам только на курево. Но отправлять домой в семью не запретили.

Да, я победил в споре, хотя к этому не стремился, а вот ребята-сослуживцы стали относиться ко мне лучше, чем раньше. Пострадала вся рота из-за нескольких «умников», не пожелавших понять и вникнуть в сложившуюся вокруг нас ситуацию.

После разговора с комбатом у меня произошёл внутренний психологический срыв. По сути, у меня там не было рядом товарища, с которым я мог бы откровенно поговорить, что называется «поплакаться в жилетку». Ко мне многие обращались в трудных обстоятельствах, и я часто выслушивал их сложности, подолгу разбирая «душевные загвоздки», а вот сам в такой ситуации найти себе «жилетку для слёз» не смог. И не искал даже. Видимо, в силу своей огромной гордыни не считал возможным делиться душевными страданиями с кем-то ещё. Да, и чем бы они смогли помочь?

Я начал курить, а при случае и не отказывался от алкогольных «возлияний».

Так продолжалось примерно полгода. Но в конце июня шестьдесят седьмого года до меня дошло, что делая хуже себе, я помогаю врагу разрушать мои моральные и психологические устои. Содействую системе в уничтожении себя, а ей только этого и надо. Она же всеми силами старается превратить меня в безгласную рабочую скотину, а я собственными руками ещё помогаю этой системе давить в себе ростки человеческого, что во мне ещё оставалось.

Я бросил курить и принимать участие в солдатских попойках. Ребятам я старался объяснить своё желание сохранить свою суть, но если в случае курева меня как-то ещё понимали, то в выпивке, я совершенно не находил поддержки со стороны окружающих.

 ж ж ж
Позднее, в связи с куревом получилась смешная медицинская история.

Много лет спустя, когда я уже работал водителем такси, мне снова захотелось курить. Дело в том, что многие пассажиры, садясь ко мне в машину, считали необходимым сразу закуривать, хотя у них перед физиономией была весьма крупная табличка с просьбой не курить. И я не мог настаивать на этом, поскольку мои требования сразу же отразились бы на моих чаевых.

Так вот, в какой-то момент желание курить возобладало над всеми другими. Я не хотел ничего, кроме сигаретки. К каждому новому курильщику я принюхивался, захлёбываясь слюной, как кот принюхивается к закрытому пузырьку с валерьянкой. Я не хотел есть, не хотел пить, я даже не хотел спать! Только бы понюхать хотя бы тлеющую сигаретку в чужих пальцах!

Я стал ощущать, что у меня распухают уши. Казалось, ещё мгновение и они лопнут. Однако, когда я подносил к ним руки, всё было нормально и взорваться мои уши даже не собирались, но это постоянно раздражало меня, и я всё время хватал то одно ухо, то – другое, ожидая, что по ним ручьём течёт кровь. Так продолжалось две недели.

Но я выдержал. Я не стал снова курить, а ощущение, что уши в любой момент могут взорваться, как бомбы, прошло.

Однажды я вёз врача и рассказал ему о своих ушах. Врач объяснил мне, что у бросивших курить, бывает несколько позывов к куреву. Причём, каждый следующий позыв сильнее предыдущего. Между позывами бывает несколько лет, но если им не поддаться, то тяга к курению никогда больше не будет беспокоить.

В этом месте, совершенно некстати, но вполне объяснимо, в памяти всплывает одна смешная история с куревом, тоже из таксистской практики.

Был жаркий летний день. Очередные три пассажира кавказской национальности сели в мою машину. Один из них, похожий на лидера всей группы по возрасту и положению, уселся впереди. Два его товарища расположились сзади, и мы поехали. Жара неимоверная. В середине летнего дня машина раскалилась, как глиняный кувшин в гончарной печи. Открытые окна помогали только при скорости выше шестидесяти километров, но это был час, когда по Москве особенно не разгонишься.

Маршрут пролегал от метро Бабушкинская в сторону центра. В какой-то момент мы выехали на Проспект Мира и,  проезжая мимо станции метро Алексеевская, в самом широком месте проспекта, прибавили скорость. Внутри машины появился довольно ощутимый ветерок. Все облегчённо вздохнули, а сидящий у задней правой двери пассажир стал ещё активнее рассказывать своим друзьям какую-то историю.

Южане всегда очень эмоционально что-либо рассказывают, а тут ещё и встречный ветерок из окна двери весело охлаждает разгорячённого жителя гор.

Рассказ подходил к своей кульминационной точке повествования и, вдруг, рассказчик резко замолчал …

Даже я обернулся на такой неожиданный обрыв повествования. Показалось, что рассказчик на середине слова резко забыл русский.

Во рту рассказчика торчал окурок сигареты, который выбросил в своё окно пассажир с переднего места. Но встречным потоком воздуха его занесло в открытое окно задней двери, и окурок влетел в рот говорившего, только обратным концом, какое-то время он сидел, как памятник с сигаретой во рту, только фильтром наружу. Казалось, он хочет проглотить окурок, но никак не хватало решительности … Потому, рассказ и прервался на самом интересном месте, где должен был прозвучать финал всей истории …

Вот, так протягиваются непредсказуемо нити моего повествования от одного островка воспоминаний к другому.

 ж ж ж
Моя дочка тогда, когда меня не отпустили из армии в краткосрочный отпуск по телеграмме о её болезни, выкарабкалась из больницы, и её забрали в свой дом моя мама и сестра. Дочь стала жить у бабушки, а жена Галя продолжала жить, как жила до этого.

В это время у замполита роты возникла идея организовать в нашей тайге фотостудию. До города было далеко, ездить в увольнение солдатам особенно не давали, а так можно было организовать фотографию прямо в лесу в нашей казарме.

Дома, в Москве, я имел большой набор фотооборудования. С согласия командира роты и по предложению нашего замполита, выписал из дома всё, что было у меня. Мне выделили небольшую комнатку без окон, и я начал свою фото деятельность в свободное от основной работы время.

Примерно месяцев пять я довольно активно сохранял для истории лица сослуживцев. Они отправляли мои фотоработы своим родным, и всё было довольно хорошо.

Правда, в какой-то момент, в самом начале моей деятельности, мы поняли, что такие заросшие головы фотографировать нельзя. А парикмахера у нас не было. Тогда я попробовал стричь ребят просто лезвием от безопасной бритвы. Если лезвие было новым, то получалось неплохо. Только одна голова доставляла мне много хлопот. Это была голова Женьки-еврея. У него волосы были очень толстые, и срезать их лезвием было очень трудно. Я каждый раз предупреждал Женю, что будет больно, но он соглашался и терпел. Я брал лезвие тремя пальцами, сгибал его небольшим полукругом и начинал срезать «проволоку» его волос, создавая нормальный вид головы. На одну стрижку еврейских волос уходило по два лезвия.

У других ребят всё было значительно проще.

После окончания стрижки, я по просьбе ребят фотографировал их, а они платили мне какую-то мелочь за работу и фотографии. Заказывали они каждый раз много отпечатков, я записывал и довольно быстро исполнял заказ.

Так я проработал до самой зимы. Но, вдруг, командир роты Мамаев по какой-то причине «взорвался» и в категорической форме запретил мне заниматься фотоделом. Он выгнал меня из моей комнатки. Даже не дал времени, чтобы отправить домой всё оборудование. А вещи были весьма объёмные: фотоувеличитель, глянцеватель … Одних кювет было шесть штук. В общем, мне пришлось упаковать все мои штучки в два ящика от посылок и отнести в мастерскую электриков на нашем объекте. В то время я работал в бригаде электриков, и было понятно, почему я всё спрятал на своём рабочем месте. Тем более, что у нас там был железный шкаф с замком. Мне надо было несколько дней, чтобы переправить всё оборудование по почте домой. Нужны были деньги для пересылки и поездка в часть, где была почта нашей части.

Но опять получилась накладка. Дело шло к Новогоднему празднику. Начальство пошло по всем объектам искать запасы спиртного. Наткнулись на мою аппаратуру.

Скандал был неимоверный. Фотоаппарат на секретнейшем строительстве! Короче, меня арестовали и заперли в нашей бытовке, приставили охрану с винтовкой и три дня не позволяли электрикам заходить. А меня содержали, как американского шпиона.

Охрана регулярно сменяла друг друга, нам приносили еду. Даже хотели надеть наручники, но не нашлось ни у кого.

Видимо, поняли мои командиры, что в первую очередь полетят их головы: ведь моя студия существовала с их добровольного согласия и ни от кого не таилась. Можно сказать, что я работал вполне легально, а если поднять шум, то в первую очередь в КГБ заберут их, и потом не «отмоешься» …

Через три дня оборудование вернули и даже отвезли на почту, где я всё под внимательным и недремлющим оком сопровождающего, отправил домой. Была только одна утрата: универсальный видоискатель для моего фотоаппарата. Зачем он им понадобился, не понимаю, ведь он был нужен только в сочетании с моим «Киевом». Видоискатель мне не вернули, но я был счастлив тогда, что саму жизнь оставили в подарок.

 ж ж ж
Говоря о моём задержании, вспоминается другой случай.

В нашем отделении был один тип, которому «море было по колено» во всём, кроме отношений с женским полом. Сколько раз мы с ним говорили, сколько раз он обещал не подводить отделение, но всё впустую. Самоволки сыпались на нас, как «из рога изобилия». А не надо забывать, что в армии действует ответственность всех за одного. В результате, гулял один, а «из нарядов» не вылезало всё отделение. Хорошо ещё не весь взвод.

Наше терпение кончилось, и я по поручению всего отделения, поскольку был комсоргом роты и имел возможность чаще других бывать в расположении нашего воинского городка (мы тогда ещё базировались в тайге), стал собирать документы для дисбата на «озабоченного по женской линии» сослуживца.

Несколько слов о дисбате.

Это воинское подразделение, называемое дисциплинарным батальоном. От стройбата оно отличается только тем, что служба в нём не идёт в зачёт действительной. И отправить в него может только суд. Да, военный трибунал, но всё же это тоже – суд. Именно поэтому требовалось много документов, чтобы осудить человека в дисбат.

Собирая документы, я много раз подходил к предполагаемому дисбатовцу, но он равнодушно пожимал плечами, как будто речь шла не о нём. Я за него переживал больше, чем он сам за себя, - всё же приходилось сажать человека в тюрьму! А для меня этот дисбат был на уровне тюрьмы, поскольку человеку давали реальный срок в суде. Дело дошло до смешного: он стал уговаривать меня, чтобы я так сильно не переживал, мол, надо беречь свои нервы.

На сборы всех документов ушло больше двух месяцев. Суд назначили там же, в тайге, где находились наши две роты. Сделали выездную сессию для наибольшей наглядности, чтобы отбить охоту у других нарушителей дисциплины желание рваться в дисбат.

В помещении столовой, где могли разместиться обе роты, поставили столы для судей, обвинителей, защитников и отдельное место для обвиняемого.

Начался суд. Выступали свидетели и не только из нашего отделения, но и из всей нашей пятой роты. Не было только свидетелей со стороны защиты. А откуда им было взяться? Самовольщики всегда вызывали отрицание в нашем обществе, поскольку из-за их эгоистических желаний под удар ответственности попадали все в отделении, взводе или в роте. Почему-то на «выпивох» это неуважение не распространялось.

Как ни странно, но в защитники попал я, поскольку в свидетели обвинения не годился (я собирал все документы для суда и считался заинтересованным лицом). Однако мне разрешили выступить на стороне защиты. Судьи посчитали такое выступление весьма полезным для создания видимости демократии.

Конечно, в своём выступлении я старался быть объективным и даже красноречивым. Мне понравилось быть защитником обвиняемых и униженных. Это снова укрепило мой авторитет среди солдат, особенно среди тех, кто уже отсидел своё в прошлом.

Но во время суда я, конечно, даже подумать не мог, что своим выступлением сработаю на себя самого. Наоборот, мне казалось, что я иду против всех за справедливость! Я был уверен, что у парня будет уже вторая судимость в его жизни, да, и из армии он выйдет только к тридцати годам. Мне это категорически было не по душе.

После моего выступления слово предоставили работнику прокуратуры, который попросил два года (на полную «катушку») для подсудимого. В своём последнем слове обвиняемый, практически, ни о чём не стал просить судей. Дело шло, как по накатанной дороге, к двум годам дисбата.

Но возникла, вдруг, неожиданная ситуация …

После последнего слова обвиняемого к столу судей вышел человек в гражданском костюме с небольшой папочкой в руках. Он обратился к судье, предъявил своё удостоверение и повернулся к залу. Судья объявила, что слово, в порядке исключения, предоставляется сотруднику Комитета Госбезопасности. Помню, что его звание было не ниже майора.

Вот, что рассказал всем этот сотрудник.

Наш обвиняемый нашёл себе свою «зазнобу» в деревне охотников-заготовителей, которая находилась в восемнадцати километрах от расположения наших рот. Стало сразу понятно, почему он всегда опаздывал с возвращением. И почему всегда попадался командирам.

В той деревне была молодая женщина, жена охотника, который часто уходил на промысел в тайгу. И отсутствовал иногда целыми месяцами.

Вот, однажды наш самовольщик (я не помню его имя, а придумывать не хочется), отмахав по тайге свои восемнадцать километров, понял, что зря шёл, как медведь-шатун по сибирской тайге: муж «зазнобы» вернулся неожиданно домой, и надо было отправляться «не солоно хлебавши», обратно в родную роту. За очередным взысканием.

Выйдя на улицу деревеньки (в ней было порядка десяти дворов), он увидел какого-то мужика. Здесь можно вспомнить, что парень был физически весьма сильным, высоким и крепким. Внешне походил на медведя, но был значительно красивее его. Однако, как все дикие звери природы, становился совершенно бешеным в своей ярости, если «срывался с тормозов». По этой причине и первый срок в своей жизни «схлопотал»!

В таком состоянии он отправился по тропинке между уличных сугробов, а навстречу шёл какой-то мужик, который не захотел сойти в сугроб, чтобы пропустить «разъярённого зверя». Начался «бой быков».

Нашему самовольщику придавала силу ярость упущенного свидания и ненависть ко всем охотникам, которые не вовремя возвращаются с охоты из тайги! Мужик, действительно, напоминал сибирского таёжника и совершенно не вызывал сочувствия в душе разъярённого «самца-неудачника» …

Потасовка завязалась нешуточная, но во время драки на улице оказались бабы-сибирячки, достойные своих мужей-таёжников. Да, и нашего парня они давно знали. А его противника видели в первый раз.

Короче говоря, дерущихся доставили в сельсовет. Солдатика отпустили домой, поскольку хорошо знали, к кому и зачем он ходит (а выдавать подругу не хотелось), а незнакомца задержали до прихода председателя охот-артели. Он тоже вернулся из тайги вместе с другими.

Незнакомец сперва вёл себя весьма озлоблено, но наши женщины и не таких медведей в лесу заламывали! Его связали и сдали тёпленьким в руки председателя, который был весьма бдительным человеком и быстро вышел на связь с КГБ.

Задержанный оказался … шпионом из Соединённых Штатов Америки, который был заброшен в сибирскую тайгу со стороны, незащищённой от чужих глаз. Наше предприятие имело охрану только со стороны Красноярска, а со стороны тайги были только сотни километров непроходимых лесов.

Как оказалось, «непроходимое» может стать проходимым, если это нужно для сбора секретной информации о наших подземных предприятиях.

Сотрудник КГБ сказал, что за этот случай человеку полагается правительственная награда, но, учитывая конкретику всех обстоятельств, Комитет просит трибунал учесть всё происшедшее и отдать все материалы в порядке поощрения солдата, проявившего бдительность при задержании опасного преступника, в Комитет. Конечно, суд посовещался на месте и вынес официальное решение о прекращении дела. Обвиняемый был отпущен в зале суда, материалы были переданы органам внешней разведки …

Вместе с документами из нашей роты исчез и сам нарушитель.

История выглядит весьма сказочно, но если предположить какой-то спектакль во всём, то не требовалось делать так много лишних телодвижений: две роты были сняты с важного объекта, в тайгу приехал военный трибунал со всеми своими секретарями, сотрудниками прокуратуры и адвокатуры. Целый день разбирательства …

Если надо было просто забрать солдатика, можно было всё провести бесшумно, и не привлекая внимания бывших уголовников к этому событию …

А служба продолжалась.

 ж ж ж
Из таёжной жизни вспоминается почти смешная история.
Шёл уже конец зимы. В то время я работал кочегаром у наших поваров. Был построен навес, под которым стояло четыре полевые кухни. Они топились дровами. Моя задача была: встать в четыре утра, растопить заранее приготовленными дровами все четыре котла. В пять часов вставали повара и готовили еду для двух рот и всех командиров.

Естественно, все продукты заготавливались вечером: ребята, попавшие в наряд, чистили картошку, мыли крупу, кололи дрова и выполняли много другой работы по кухне.

А я после завтрака двух рот мыл котлы, готовя их к обеду. Часто один котёл уже во время завтрака начинал варить обед. После обеда я опять мыл все котлы и начиналась готовка ужина. В роту я уходил после десяти вечера и, как подкошенный, валился на кровать. Через некоторое время у меня появился сменщик. Стало немного полегче.

Когда я освоился со своими обязанностями, повара стали мне немного больше доверять. Однажды они затеяли на ужин перловую кашу. Мне сказали, что надо просто долго-долго варить её и не допускать подгорания. А сами ушли в какую-то деревеньку, расположенную недалеко от нас. Это даже самоволкой не считалось. К ужину они не вернулись, а я не знал, как выглядит готовая перловка. Я попробовал кашу, решил, что она вполне сварилась, и отправил на раздачу своё варево.

Повара вернулись, когда уже были помыты все котлы. Немного каши я им оставил в бачке: мне казалось, что они вернутся голодные. Я был горд, поскольку один смог накормить четыреста человек ужином! Каково же было моё удивление, когда я увидел рожи своих начальников. Оказалось, что моя каша не сварилась даже наполовину! Все перепугались, что на следующий день обе роты будут страдать из-за несварения желудка!

Но всё обошлось, жалоб не поступило, однако, меня больше не оставляли готовить еду …

 ж ж ж
Так вот, в этот период моей службы случилась трагикомическая история.

Из тайги прибежала стая местных волков. Я уже рассказывал про зайца-пенька, видимо, эти хищники тоже удивили наших командиров. Я запомнил только светящиеся в ночи глаза хищников. Они были привлечены запахами наших вкусностей и голодом начинающейся весны, но всё же боялись огней костров, которые мы разложили вокруг таёжного городка поселения.

Никакой связи, как оказалось, с нашей частью не было, и мы сидели в своих казармах, боясь высунуть нос наружу. Наши офицеры тоже сидели с нами и не выпускали никого на строительство. Боялись, что эти мутанты раздерут обе роты по пути на работу. А их пистолетики были для этих гигантов дробинкой, которая разозлит, но не убьёт (тогда я даже и подумать не мог, что это мутанты радиационного воздействия). Мне удалось увидеть только глаза хищников, но у меня не возникло никаких вопросов, когда я увидел те глаза. Голодные, свирепые. Глядящие на меня с высоты взрослой лошади-скакуна.

Все ждали, что гражданские на стройке поймут возникшие солдатские проблемы и сумеют пробиться к нам.

Только через три дня приехал автобус с автоматчиками, и где-то на дальних подступах «покрошили» голодную стаю невиданных в те годы зверей …

 ж ж ж
Той же весной случился пожар вокруг наших казарм. Загорелась старая трава вокруг. Командиры быстро прореагировали. Обе роты наломали веников и затушили начавшийся низовой пожар в тайге …

Летом того года наше отделение вернули назад, в расположение части. Нужна была бригада для работ по благоустройству города.

Городские власти не успевали к началу учебного года закончить новую школу.

Мы с энтузиазмом взялись за новую работу. Нам надо было сделать огромную бетонную площадь перед зданием школы.

Архитекторами было задумано выполнить всю площадь в виде больших клеток.

Изначально предполагалось покрыть всю площадь бетоном, а потом асфальтом нанести разделительные линии в виде чёрных клеток. Мы уже были опытными бетонщиками и понимали, что без арматуры такая огромная по площади и тонкая бетонная плита довольно быстро потрескается, а выступающие асфальтовые полоски будут мешать детям играть и бегать по такой площади.

Наша бригада предложила несколько иное решение этого задания. Мы делаем опалубку в виде задуманной клетки, на третий день вынимаем эту опалубку, пока бетон до конца не отвердел, и вместо досок заполняем все швы гидро-бетоном. Дело в том, что этот бетон из-за специальных присадок, придающих ему гидроустойчивость имеет чёрный цвет и совершенно иную твёрдость в сравнении с обычным. Конечно, он дороже простого, но значительно дешевле асфальта.

В добавок ко всему, он брал на себя обязанность быть температурным швом-разделителем между бетонными плитками, которые, фактически, мы должны были выложить по всей площади. Был ещё один «плюс»: мы сокращали срок строительства.

Мы работали в самом центре городского микрорайона. Перед нами были установлены все подсобные бытовки начальства, в которых находилась вся строительная власть.

Кроме того, мы были пропитаны комсомольским энтузиазмом, поскольку хотели к первому сентября закончить всё, чтобы в новую школу первоклассники вошли не по строительным доскам. Из-за этого мы «вкалывали», не считаясь со временем, как это было в тайге. Понятия трудового законодательства для нас не существовало, и мы прекращали работу, когда заканчивалась доставка бетона. Завод работал только одну смену.

Всё начальство ставило нас в пример другим бригадам, как передовиков строительства города.

Конечно, мы гордились своим подвигом, хоть и только трудовым.

Нас ещё вдохновляло, что нам пообещали солидную премию, если мы уложимся в сроки, установленные проектом.

В этом месте надо немного вернуться назад во времени к нашему переезду для работы на благоустройстве.

Дело в том, что тогда нашим бригадиром, а значит, по воинскому рангу, командиром отделения, был Борис Лу-вич. Высокий, красивый парень из Белоруссии. Тихий, спокойный, даже флегматичный, моего возраста. Но у него была очень ярко выраженная особенность: он страдал «озабоченностью», как молодой А. С. Пушкин. Только один вид девушек или молодых женщин выводил его из психологического равновесия. В тайге среди деревьев это было незаметно и неважно, а вот в городе, где молодых девчат и женщин … Борис дурел, как молодой лось в весеннем угаре. И так же, как это красивое, сильное животное, терял всякий над собой контроль и самообладание.

Он даже становился чем-то похож на лесного собрата: ничего не видел, ничего не слышал вокруг себя, отвечал невпопад, «считал ворон на небе», забывая, что он – бригадир и командир.

Но, будучи бригадиром, он был обязан оформлять наряды на выполненную бригадой работу, вести учёт и знать, сколько и где мы заработали. Бригада сидела же на «сдельщине»! А он часто даже то, что мы добросовестно зарабатывали, не учитывал, и нам это не оплачивали!

Конечно, в бригаде начался ропот, который приобрёл угрожающее развитие и был способен перерасти в неуправляемый взрыв.

Для командира роты такое положение тоже было неприемлемо, поскольку показатели работы роты учитывались и оценивались, как хорошая или плохая служба самого командира.

Поэтому командиром нашего отделения, а значит и бригадиром, назначили меня. Всё-таки, к тому моменту меня уже достаточно хорошо знал капитан Мамаев и, по-видимому, имел обо мне положительное мнение.

В бригаде я начал свою деятельность с того, что переписал все расценки тех работ, которые приходилось выполнять. Пригодились знания ремесленного училища, где меня неплохо научили составлять технологические карты для изготовления токарных деталей. Надо было просто заменить станочный процесс на выполнение земляных работ. Конечно, обязательно надо было знать тарифные сетки производства.

Это было сделать не сложно, поскольку в прорабской сидела учётчица наших работ из бухгалтерии участка, и у неё я смог легко выписать все расценки, сославшись на командование, которое требует, якобы, от командиров отделений учёт, а наряды в роту забирать я не имел права.

Дело было в том, что у нас работало много гражданских, и солдатики подчинялись, фактически, двум властям: воинскому и гражданскому. Так прорабом всего строительства был военный, а вся бухгалтерия и другие службы были гражданскими. Командовал и теми, и другими майор Устиновский, а подчинялись ему на участках строительства простые гражданские, поскольку среди них было много женщин. Это же просто служба благоустройства, которая создавала уют города, и она не являлась секретным объектом строительства, как, например, подземный завод.

Так вот, к моменту, когда нашу бригаду поставили работать «перед самым носом» у начальства, да и очень хотелось детишкам сделать подарок к новому учебному году, легко понять наш энтузиазм и активность в работе. Конечно, и обещанная премия тоже не последнюю роль играла …

Работая в таких условиях, мы, естественно, не могли работать «спустя рукава», а в итоге какое-то время мы «гремели» на всей стройке, как передовики, и с нас «брали пример» все военные строители нашего округа.

Мне было присвоено звание младшего сержанта, и я был награждён знаком отличника военного строительства, который давался по особому распоряжению нашего министра. Этот знак для меня был дороже многих наград, поскольку на весь полк таких значков было дано всего двадцать штук, независимо от звания и должности. Даже многие офицеры смотрели на меня с завистью.

Мы уложились в назначенные сроки. Но когда пришёл день оплаты, никаких дополнительных денег за «героический труд» мы не обнаружили.

Конечно, я с претензиями начал «доставать» начальство, но …

И мы под моим руководством «взорвались».

К тому моменту нас перевели на другой участок. Мы делали газоны, устанавливали на бетон поребрики, что-то выкапывали, что-то закапывали. Клали асфальт вокруг домов местных жителей.

Но я начал применять новое отношение к нашему руководству. Я вывел свою бригаду «на тропу войны», как говорили краснокожие в Америке. Наши боевые топоры были извлечены из укромных мест американских джунглей, и началась борьба за скальпы белых поработителей, кого мы видели в лице начальства стройки …

Я завёл специальную тетрадь, в которой аккуратно каждый день записывал все работы нашей бригады, а потом подписывал у прораба майора Устиновского весь объём выполненных за смену работ.

Идея была в том, что, хорошо изучив все тарифы на работы по благоустройству, я очень точно рассчитывал ежедневный объём выполненных работ. Объём должен был соответствовать определённой цифре заработка, удовлетворяющего мои представления о справедливости. Конечно, метраж установленного бордюрного камня я изменить сильно не мог, однако, и даже в этих цифрах старался приписать нашей бригаде чуть-чуть добавление, но объёмы земляных работ, качества грунта, площади положенного асфальта, я легко подгонял под задуманную цифру. Я не стеснялся завышать в пять-шесть раз фактические цифры: главное – они обязаны были соотвветствовать реальным цифрам для работы одной бригады за одну смену. И должны были удовлетворять моим представлениям о справедливой оплате солдатского (читай: рабского) труда.

Конечно, когда я подходил к майору Устиновскому для подтверждения подписью  выполненного объёма работ, цифры казались мизерными: за рабочую смену одной бригадой, на фоне всей территории ответственности майора (в его подчинении было одиннадцать участков, на которых работало около шестидесяти бригад), как бы выполненный объём работы нашей бригадой, майор охотно подтверждал мой «липовый» учёт.

Я напоминал ему где и что делала наша бригада, и мы, удовлетворённые друг другом, спокойно расходились в разные стороны.

А работали мы вот как.

Я находился на том месте, где мне была видна вся территория нашего места работы и подходы к нему. Бригада занималась тем, что кому надо было (кто письма писал, кто просто спал). Условие выполнялось только одно: никто никогда не пил спиртное. Только Борис чаще всего уходил по своим «лосиным» делам, но он должен был возвращаться вовремя и трезвым. А в нашей бригаде все были «трезвенниками».

Если я видел какое-то начальство, я давал команду, и вся бригада быстро начинала работать. Когда начальство уходило, я провозглашал: «Отбой тревоги!», и все снова возвращались к своим прерванным делам.

Конечно, бывали работы, когда мы трудились на «совесть», но это были хорошо оплачиваемые работы. Например, укладка асфальта или установка поребрика вдоль дорожек. Причём я всегда выбирал установку этих бортовых камней на бетонную подушку, поскольку эта работа была по тарифу самой дорогой, а установка в грунт или в песок оценивалась в два раза дешевле, хотя возни было в два раза больше.

Естественно, после этих работ я опять подписывал у Устиновского свою тетрадочку и «из принципа» уже накидывал или площадь покрытую асфальтом, или количество погонных метров установленного поребрика, или увеличивал объём переработанного бетона. Я точно знал, что эти цифры перепроверить даже на следующий день невозможно, тем более в конце месяца, когда, закрывались наши наряды. Я просто пользовался тем, что в учёте всего уже сделанного был «полный бардак», а фактического учёта никто не вёл. Сказать, где, какую работу, и какая бригада делала, было просто невозможно. Обозлённый на начальство за их обман, я платил тем же. Наверно, это было не по-христиански (по сегодняшним моим понятиям), но тогда вся бригада была весьма довольна нашим ответом на рабское отношение к нам.

Так мы проработали весь сентябрь. В конце месяца я пошёл закрывать наряды бригады. Просуммировав все работы из моей тетрадочки, получил около трёхсот рублей на каждого. Надо понимать, что тогда у солдат зарплата была не более восьмидесяти рублей в месяц и то, только в лучшем случае. Конечно, я ссылался на подписи майора Устиновского, показывал все его ежедневные росписи, но из рук свою тетрадочку не выпускал.

А тут в полку подошло время конференции передовиков производства. Конечно, я вылез на трибуну и стал «громить» нечистоплотное отношение к солдатам со стороны начальства, которое закрыло нам наряды по старой схеме. Это было начальство строительства, и для этих руководителей самым главным показателем был фонд заработной платы. Поэтому каждого, кто требовал справедливой оценки труда, они считали своими кровными врагами.

На конференции я заявил, что не оставлю без последствий этот инцидент с нашей бригадой и буду жаловаться во все вышестоящие организации. А майор Устиновский своими ежедневными подписями меня будет везде поддерживать!

Командование части было очень довольно тем, что я так ретиво взялся за дело. Ведь заработки были показателями работы нашей части, и им было приятно, что нашлась бригада, которая сумела доказательно показать, что солдаты умеют хорошо работать!

Командир полка внимательно просмотрел мою тетрадь. Он понял, что это не подделка, и потом наедине спросил меня, готов ли я отдать тетрадь ему, никуда не обращаться, а командование сделает так, чтобы нам заплатили по сто пятьдесят рублей. Конечно, я понимал, что никто мне не станет платить, как лётчикам-испытателям, тем более, что хорошо знал, мы за весь месяц заработали не более сорока рублей на каждого. Я отдал полковнику свою тетрадь. А нам закрыли наряд по сто пятьдесят рублей.

Я понимал уже тогда, что между высшими командирами всегда существует неформальная связь, которая негласно вынуждает их понимать друг друга и в необходимых условиях помогать. Старая истина «рука руку моет - обе чистые» работает во всех эшелонах власти, и бороться с этим – полная ерунда. Просто можно иногда так сработать, что и своей бригаде «отщипнуть» кусочек пирога с их стола.

Да, и в душе я не надеялся получить больше восьмидесяти рублей на каждого бойца, а тут нам выдали по сто пятьдесят! Выдали.

Однако вся бригада прекрасно понимала, что командиром мне больше не быть. Таких «ерепенистых» армия не любит. Но пока наступит развязка, мы продолжали работать на благоустройстве.

Мы знали, что теперь всё начальство во все глаза будет следить за нашей трудовой деятельностью. Пришлось «вкалывать», как полагается.

Боря уже не мог уходить к зазнобе, ребята уже не занимались письмами. Но работу нам стали давать самую дорогую по расценкам. Клали асфальт, устанавливали поребрик. Видимо, начальство вело учёт нашей фактической деятельности, а асфальт и поребрик легче всего было считать по погонным метрам и по объёму выработанного асфальта. А мы ничего теперь не врали. Правда, майор Устиновский к нам не заходил, а я своих записей теперь не вёл, понимая, что уже никто не станет мне подписывать сделанное по факту. Мы просто трудились, а, учитывая расценки, нас всё устраивало.

Правда, в конце месяца случился скандал.

Дело в том, что мы постоянно работали с асфальтом. Но асфальт привозили нам уже после обеда, и получалось, что каждый день мы должны были возвращаться в казарму часа на три позже. А до двенадцати совершенно нечего было делать. Я несколько раз ходил к нашему войсковому командованию с просьбой выводить нас на работу с обеда. Не знаю, была ли это месть за нашу строптивость или была какая-то другая сложность, но на наши просьбы не соглашались.

Когда в очередной раз машина с асфальтом приехала к концу рабочего дня, я на глазах у машиниста катка, который укатывал асфальт, и водителя грузовика (они были гражданскими), дал команду своему отделению строиться и повёл всех в казарму.

Мы думали, что будет скандал, но всё было тихо. Только машина стала приезжать утром, когда мы только приходили на работу. Дело было в том, что у нас получалась довольно хорошо укладка асфальта: быстро и очень ровно, поэтому искать другую бригаду руководство не захотело, да и уже морозы были на подходе.

А в начале октября меня неожиданно вызвал к себе Мамаев и сказал, что меня переводят на работу токарем, поскольку это была моя гражданская профессия.

Я уже полгода просился на эту работу, но все металлисты были собраны в шестую роту, а в нашей были только землекопы. Так Мамаев отправил меня к металлистам, но из роты не отпустил!

Все вопросы с привередным командиром сразу решились: из бригадиров я ушёл, в бригаде бузить больше было некому, да и зарабатывали станочники лучше, чем землекопы. А это для командира роты было весьма важно.

 ж ж ж
Перед тем, как перейти к продолжению своего повествования, должен вернуться назад и рассказать, как сложилась наша бригада-отделение под командованием Бориса Лу-вича.

Весной нас в тайге собрали из разных отделений первого взвода под командование Бориса и отправили в командировку под город Ачинск.

По «сарафанному радио» межсолдатского трёпа, мы узнали, что в месте нашего нового пребывания находится огромный подземный центр управления войсками, как под Куйбышевом (сегодня город Самара). Снаружи это было просто огромное колхозное поле, по которому ползали несколько тракторов. Наша задача была в том, чтобы закончить общежития командиров, построенные до нас в тайге недалеко от подземного города. Дома были деревянными, но это не были солдатские казармы.

Каждому командиру предназначалась отдельная комната площадью больше тридцати квадратных метров. Стены были оштукатуренными, полы во всех помещениях были выровнены, зашпаклёваны и покрашены эмалью. На стены были наклеены обои. Каждая дверь имела свой замок, но кухня была общей на четыре комнаты. Был туалет. Дома были двухэтажными, сделанными из брёвен.

Но всё это строили другие солдаты. Наша работа заключалась в оштукатуривании, покраске и оклеивании стен обоями. Потолки везде тоже покрывались обоями.

Окна были во всех помещениях из двойных рам с форточками. Под окнами сделаны широкие подоконники. Во всех комнатах были установлены многосекционные радиаторы водяного отопления, отлитые на том чугунолитейном заводе, где я ремесленником начинал свою трудовую деятельность (вот, где довелось встретиться!). Жильё было явно не солдатским.

Бригада наша называлась штукатурно-малярной.

На стены под штукатурку мы предварительно набивали дранку.

Наш бригадир перед призывом был штукатуром-каменщиком, и поэтому все работы по отделке были ему знакомы, а нас он уже учил бригадно. Кто-то размешивал раствор, кто-то набивал дранку, кто-то накидывал раствор на стены, а потом тёрками и полутёрками выравнивали стены. Борис правильно делал: мы менялись работами, таким образом, становились взаимозаменяемыми.

Мне понравилась наша работа, а главное, мы не были пьющими. Видимо, это был главный критерий отбора для нашей бригады.

Казарма, в которой мы жили, находясь в командировке, была половиной от той, которую я нарисовал выше, на два взвода. В эти взводы были собраны разные специалисты: шофёры, сантехники, газосварщики, электрики …

В правой половине располагались спальные места двух взводов, но двухъярусные кровати не понадобились в оба взвода: хватило многим и нижнего яруса. Взводы были укомплектованы не полностью (по нормам стройбата).

В левой половине казармы находилась кухня и столовая для личного состава. Напротив входа в казарму были расположены сушилка (комната для сушки обуви), ленинская комната, комната командира роты. Перед этими помещениями располагалась тумбочка дневального.

Я подробно описываю наше жилище, поскольку хочу, чтобы читатель мог получше представить себе обстановку, в которой развернётся следующее событие в моём рассказе.

А случилось вот что …

Однажды ночью я был разбужен визгом собаки. Моя кровать стояла в нижнем ярусе, и я довольно быстро вскочил. Кровати второго яруса (несколько штук их всё же пришлось поставить для вновь прибывающих специалистов строительного фронта), заволокло дымом. Нижний ярус ещё был без дыма. Было непонятно, откуда идёт этот дым, но было ясно, что где-то что-то сильно горит. Я побежал к сушилке, поскольку в ней находились мои сапоги, а без них я был полностью безоружным.

Пробегая мимо тумбочки дневального, я его не увидел на месте. Это было вполне объяснимо, поскольку дневальным был наш ротный художник, который находился в ленинской комнате, где оформлял очередной номер «Боевого листка» (так называлась наша стенгазета) с новостями, и он заснул над своими художествами. Тумбочка дневального подпирала дверь кабинета командира, чтобы не убежала собака, которую он оставил до утра, собираясь на охоту в тайгу, а сам командир уехал домой в Ачинск.

Открыв дверь сушилки, я отпрянул из-за жары, ударившей мне в лицо. Сушилкой называлась небольшая комната (метров десять по площади) с узкой входной дверью. В центре был выложен из кирпича прямоугольный ящик, в середине, которого была смонтирована электропечь, с открытой, разогретой докрасна, спиралью (в рабочих кругах её обычно называют «козлом»). На кирпичах вокруг печки стояли наши сапоги с намотанными на них портянками. Обычно за ночь высыхали и портянки, и сами сапоги.

В этот раз нам всем не повезло. По-видимому, упала какая-то портянка на спираль, и всё заполыхало!

Я захлопнул дверь, чтобы ограничить доступ воздуха к пламени, забежал в ленинскую комнату, разбудил дневального и побежал к висящим на стенах огнетушителям.

Схватил первый. Это был пенный обычный огнетушитель, который надо перевернуть вверх дном, стукнуть им об пол и направить струю пены на огонь.

Я стукнул первым, но пена из огнетушителя не пошла. Ещё четыре огнетушителя сработали так же, как и первый. Пять штук, а пены ни на грамм!

Но вот мне попался последний - углекислотный. Этот был по конструкции другим. У него был раструб, перед которым находился вентиль. Достаточно было отвернуть его, и углекислый газ пойдёт туда, куда будет направлен раструб. Надо не забывать, что при этом температура раструба будет минус семьдесят пять градусов. Всё сработало, как сказано, кроме одного: раструб был плохо привёрнут и не получалось ручкой огнетушителя направлять струю газа на пламя: раструб всё время поворачивался вниз, в пол, и не удавалось направить его на очаг пожара. Мне пришлось одной рукой держать раструб (постоянно перебирая пальцами, чтобы не отморозить их), а другой рукой держать сам огнетушитель.

Я начал гасить огонь, стоя в открытой двери сушилки, и всё получилось бы, если бы не … кальсоны. Дело в том, что у нас никогда не было на нижнем белье ни одной пуговицы. Когда на них были надеты верхние брюки, кальсоны нормально держались, но в моём положении верхних брюк ещё не было, и мне всё время приходилось одной рукой держать кальсоны, чтобы не сваливались. А огнетушителю требовались обе мои руки, чтобы раструб точно направлял пену на огонь!

С этой проблемой я стоял в двери сушилки и одной рукой поднимал раструб, направляя его на огонь, но падали кальсоны, я бросал раструб и хватался за них, но падал раструб. Я отпускал кальсоны и снова направлял раструб на огонь, но снова падали кальсоны …

Мне повезло: подбежал Женька-еврей и быстро оценил мою проблему (сообразительная, всё же, нация!). Он схватил мои кальсоны и стал держать их, чтобы не падали, а я, уже сняв с себя проблему кальсон, полностью переключился на тушение пожара. Поскольку Женька проснулся уже после меня, свои широкие кальсоны он успел зафиксировать, связав их узлом на животе.

Проблема наша была ещё в том, что невозможно войти в комнату сушилки – такой сильный жар стоял в ней, а в узкую дверь я только боком помещался, ну разве вместе со своими белыми кальсонами …

Читатель, представьте себе такую картинку: в двери комнаты, внутри которой бушует пламя, стоит солдат с огнетушителем и гасит огонь, сзади него второй тоже в нижнем белье и двумя руками держит кальсоны первого …

Кадр для комедии! Ведь никто не поверит …

Огнетушитель попался пятилитровый, и газа хватило, чтобы основное пламя погасить. Но тлели, а кое–где ещё горели открытым огнём стены и потолок. Но газ – закончился …

Больше огнетушителей не было. Гасить нечем. Я стал сбивать огонь тряпкой, но доски уже были охвачены огнём и нуждались в более эффективном тушении.

В столовой у нас был огромный бак для запаса воды. В него помещалось тонн пять воды, но в этот раз бак был пуст! Можно подумать, что кто-то всё специально так подстроил: огнетушители были пустые, воды не привезли и если бы не «скульня» собаки командира, то сгорели бы все, спящие внутри деревянной казармы.

Но надо было срочно тушить горящие доски стен.

Нашёлся и в этой ситуации неожиданный выход. Кран в баке, из которого разбирали воду, был немного выше дна. Поэтому ниже уровня сливного крана осталось вода. Кто-то из солдат залез на бак и через наливной люк стал кружкой вычерпывать воду, оставшуюся на дне. Сразу образовалось две цепочки: по одной воду в кружках передавали ко мне, а по второй пустые кружки возвращались назад к баку.

Всё получилось удачно. Все маленькие очаги ещё горевших или тлеющих стен и потолка удалось погасить.

Но опасение вызывал потолок. Над сушилкой на чердаке для сохранения тепла были насыпаны толстым слоем сухие опилки. В них могло продолжаться тление, которое в любую минуту могло снова оживить пожар, но тогда у нас гасить будет уже нечем.

Мы прорубили потолок и тщательно перебрали все опилки вокруг нашей комнаты. Когда убедились, что ничего гореть не намерено, заделали потолок и поняли, что надо срочно убирать следы. Конечно, выбор пал на нашу бригаду, поскольку мы были малярами и штукатурами, да и плотниками мы тоже были.

Около шести утра всё было уже вычищено, заделано и покрашено.

А в восемь прикатило командование из Ачинска. А ведь связи с городом у нас не было. Откуда узнали? Загадка. До сих пор – загадка.

Прошли по всей казарме, заглянули в сушилку, но нигде ничего подозрительного не обнаружили. Рожи начальников были разочарованно-грустными. Подтверждалось, что это была спланированная и заранее подготовленная диверсия. Но против кого? И что хотели? А всего-то надо было посмотреть, какая закопчённая вся казарма, и какая кристально чистая сушилка! Дыму-то было в казарме во время пожара почти от потолка до пола. Мы специально не открывали ни дверей, ни окон, чтобы не создавать приток свежего воздуха для поддержания пламени. Воды-то для борьбы с ним не было!

Многое мне не известно. Лишь понимаю, что в случае установленного пожара вылетел бы со своего места наш командир батальона, которому подчинялась вся наша командировочная команда. Но неужели для того, чтобы убрать всего одного человека, нужно сжечь целую роту?!

Даже если предположить, что это была диверсия против всего строительства, то наша казарма была очень далеко от построек основного объекта, да и было на поверхности только несколько домов для жительства офицеров и гражданских командированных. Нет никакого смысла для явной диверсии. А как же командование узнало, что мы горим? Даже снаружи не было видно пламени. И никакой связи с Ачинском. И ни одного офицера в ту ночь тоже не было. Только командирская овчарка сторожила наши жизни (дневальный тоже спал в Ленинской комнате) …

Вот так Господь наш через собачку и меня, в очередной раз в моей жизни, продемонстрировал Своё присутствие в нашей жизни. И, как и в прежние разы, я даже не задумался об этом – Кто нас спас? Хотя историю эту запомнил на долгие годы.

Но командировка в Ачинск была отмечена в моей жизни ещё несколькими событиями.

 ж ж ж
Наша бригада исправно занималась отделкой общежитий для офицеров. Однажды я работал на носилках. Мы с Василием, которого все называли «сельским», носили на второй этаж раствор, который размешивали на улице в небольшом ящике. Ручки у носилок были грубые, а я забыл свои рукавицы наверху. Да, я не очень обращал внимание на подобные мелочи. Ладони у меня были огрубелые и не боялись, как мне казалось, никакой работы. Но на этот раз не сложилось …

Нестроганной шершавой ручкой носилок я сорвал мозоль на ладони левой руки. Но не придал этому значение: подумаешь, какое вселенское событие! Мало ли было у меня разного рода повреждений?!

Я продолжал размешивать цемент с песком, просеянным через сетку, в воде до нужной консистенции, накладывал готовый штукатурный раствор в носилки, и мы с Васей тащили его наверх. Там ребята делали первичный накид на стены. Конечно, вся бригада ждала нас, поскольку приготовление раствора было самой долгой процедурой нашей штукатурной работы. Мне было не до рукавиц: успевай поворачиваться, как говорится. Кстати Василий тоже работал без рукавиц.

В тайге уже буйствовала весна, пели птицы, и вовсю жарило солнце!

…

Врач в Ачинске поставил мне диагноз: флегмона левой кисти. Я такого и названия-то раньше не встречал.

В поликлинике, куда я попал, хирург решил срочно вскрывать эту флегмону. А он был, видимо, многостаночником и поэтому принимал сразу двух пациентов одновременно.

На одной кушетке лежала девушка, а на другой, голова к голове, положили меня. Сестра промыла мою ладонь спиртом и стала новокаином поливать место заражения на ладони под основанием безымянного пальца. Когда жидкость в ампуле закончилась, хирург взял скальпель и стал разрезать верхнюю кожу над нарывом. Но оказалось, что кожа была очень толстой, и заморозка нижний слой под этой кожей не заморозила, а резать надо было ещё глубже. Но это ведь по живому мясу и без обезболивания! А новокаин уже весь закончился, и поливать мою флегмону больше нечем было!

Конечно, хотелось от боли орать, но за головой ведь лежала девушка, и орать при ней мне было очень стыдно. Я терпел, а доктор продолжал кромсать мою болячку. Но я терпел. И продолжал терпеть …

Вскрытие нарыва ничего, кроме глубокого надреза, не дало. На дне ранки виднелась беленькая часть нагноения, но именно этот гной удалить-то не удалось!

Врач сказал мне, что надо каждый день размачивать в крепко солёной воде эту ранку и ни в коем случае не давать ей зарастать, а если будет сильно болеть, посоветовал пить анальгин. Конечно, мне было выдано распоряжение медицины: освободить от всех тяжёлых работ.

Я вернулся в свою казарму и был передан нашему фельдшеру (тоже солдату нашего призыва), и он взялся за моё лечение.

А рука с каждым днём болела всё сильнее. Ещё и распухала.

Сперва мне хватало одной таблетки обезболивающего в день, но шли дни, рука становилась всё толще, боль всё невыносимее, и только горячие ванны с солью приносили облегчение на короткий срок. Мне уже не хватало пачки анальгина в день. Спать не удавалось. Иногда, проглотив очередную таблетку, я успевал задремать, но это было не надолго.

В конце концов, в ранке, которой я не давал зарастать, вкладывая в неё марлечку, стал появляться довольно заметный гнойный «шнурочек». День ото дня он становился всё больше и, наконец, мне удалось схватить его пальцами, и я потихоньку начал вытаскивать этот жгутик из ранки. Я почувствовал, как у меня сразу же от локтя левой руки стала отступать боль, но я боялся, что этот «шнурочек» в любой момент может оборваться, и тогда мне его уже не достать. Конечно, я даже понятия не имел, что можно было (даже нужно было!) попросить у Бога помощи, но в то время я ещё был неграмотным грамотеем, считая, веру в Бога заблуждением безграмотных старушек!

Гнойный «шнурочек», который мне всё же удалось вытащить из руки, не оборвав его, был длиной сантиметров сорок. Я померил его на руке и увидел, что он достал как раз до локтя. И когда я освободился от гноя, тут же началось выздоровление.

Может показаться странным такое подробное описание моей флегмоны. Но дело в том, что я разговаривал с нашим фельдшером, и даже позже на эту тему удалось поговорить с хирургом. Оба, не сговариваясь, сказали, что меня ожидала ампутация левой руки. В лучшем случае до локтя, но поскольку стержень уже рос выше сгиба и продолжал бы дальше и дальше расти по кровеносному сосуду, мне отрезали бы всю руку до самого плечевого сустава. «Антонов огонь», так его раньше называли, сегодня чаще называют гангреной. А всего-то попала грязь в сорванную мозоль на ладошке!

Вот вам и простая мозоль!

ж ж ж
А солдатская жизнь продолжалась. Работа в тайге шла полным ходом, моя бригада трудилась в офицерском общежитии, а я работал сторожем на нашем строительстве, поскольку по болезни был переведён на более лёгкую работу.

Из того времени вспоминается случай с селёдкой.

Надо сказать, что селёдкой нас кормили обильно. По-видимому, её было очень много и по цене доступно. Сельдь привозили нам тихоокеанскую, жирную, огромную, малосольную. Короче говоря, вкуснятину!

Так было все три года моей службы. Если по работе мы задерживались, а горячую пищу держать тёплой по законам санитарии дольше небольшого времени было нельзя, повара выдавали нам по целой огромной кастрюле (в каждой селёдин по десять) на каждого. Кроме этого ещё два кусочка сахара и два куска хлеба. Это называлось сухим пайком. Часто даже кипятку не давали, зато рыбы можно было попросить даже добавки.

Мы были приучены к тихоокеанской сельди.

В тот раз привезли две бочки сельди. Больше ничего не привезли. Когда в столовой открыли селёдку, поняли, что она была настолько малосольной, что просто протухла. Она даже с костей слезала, как будто эти кости были вовсе не её собственностью! Вторая бочка тоже оказалась такой же, как первая.

Фельдшер пошёл докладывать командованию, что в пищу привезённая рыба не пригодна и подлежит уничтожению. А больше еды не было. Даже хлеба в тот раз не привезли …

Пока медицина оформляла уничтожение протухшей сельди, солдаты, разгружавшие бочки и понимающие, что ожидает эту рыбу, набросились на селёдку, благо, помешать нам было некому. Мы успели съесть полбочки (примерно сто пятьдесят килограмм) рыбки. Голод был страшнее опасности отравления!

Очень интересно было то, что никто из нас, разгружавших бочки, а потом «слопавших» эти «полбочки», даже не прореагировали на несъедобную селёдку какими-то расстройствами здоровья! Видимо, сказался укрепляющий здоровье климат ачинской тайги.

 ж ж ж
Вспоминается ещё история из времён командировки в Ачинск.

Мы находились довольно далеко от города, и в увольнение нас не выпускали. И выходных, как полагается всему трудовому народу России, нам тоже не давали, объясняя это срочностью работ на строительстве.

Наше командование придумало сделать киоск мелких товаров в самой казарме. Поскольку сушилка уже была не нужна (вовсю жарило сибирское лето), комната была отдана под киоск.

Встал вопрос, кому быть буфетчиками. Поскольку я находился по медицинским соображениям на лёгком труде, моя кандидатура принята была начальством без возражений. Вторым человеком в буфет назначили шофёра огромной машины с прицепом-роспуском. Она по спецзаказу была привезена в тайгу для перевозки больших арочных конструкций из железобетона, а между делом могла из города возить разные длинные стройматериалы для нужд стройки. В основном, это были пиломатериалы: длинные доски, брусья, изредка арматура.

Поскольку машина довольно часто ездила в город, мы могли привозить оттуда мелкие товары по заказу солдат.

Вот так я стал сторожем в ночное время и буфетчиком – в дневное. Ребята заказывали мне то, что хотели купить, а я под эти заказы привозил из города нужное.

И командиры схитрили: они выдавали мне по двадцать рублей из причитающихся солдатам, денег, а остальную зарплату клали на лицевой накопительный счёт. Конечно, всё объяснялось борьбой с пьянством.

В основном, заказывали курево, сгущённое молоко, тушёнку, конфеты, печенье. Конечно, никаких алкогольных напитков и пива.

В нашем киоске ответственность особенно никак не разделялась. Просто все деньги находились у меня, поэтому и расчёты с солдатами я вёл сам. А мой напарник имел ключ от нашего киоска и иногда выполнял заказы по доставке товаров.

Однажды в очередную поездку в Ачинск мы должны были загрузить машину длинными досками и на обратном пути зайти в магазин для покупки товаров для роты. Некоторые постоянно покупаемые продукты, я брал без адресного назначения, а просто пополнял наличие в буфете.

На обратном пути мы обнаружили, что наши доски из-за плохой упаковки, от тряски выползают и намереваются остаться на дороге для «отдыха».

Доски волочились по шоссе и сползали на дорогу. А тут деревня. Какая-то местная жительница довольно легко уговорила моего водителя сбросить десяток досок ей для строительства. За это она дала бутылку спирта (тогда в Сибири везде продавали только питьевой спирт) и целый чайник самогонки. До этого случая я никогда не имел дела с таким «зельем», и когда мне предложили выпить его, я не стал отказываться. Это была какая-то белая мутная жижа, противная на вкус и запах. На самом деле зелье было брагой, которую ещё предстояло перегнать в самогонку. Она сильно «воняла» дрожжами, и я смог осилить только один стаканчик этой гадости.

Наверное, не все поймут, но мне кажется, что всё потребляемое человеком в пищу должно доставлять только радость и приятность. Если приятность появляется лишь через какое-то время, а само потребление продукта вызывает только негативное ощущение, то возникает естественный вопрос: зачем эти страдания? Когда этот продукт является лекарством, как рыбий жир, например, то ещё можно понять, зачем надо впихивать в себя эту «противность», а если лечить нечего, зачем насилие над вкусовыми рецепторами? Разве они не принадлежат мне, и я не должен заботиться о них, как о самых важных и родных клеточках своего организма? Зачем причинять неприятность собственному телу? Вкус потребляемого является защитой нас, данной Богом, чтобы случайно не убить себя какой-то отравой. Создателем так задумано!

А если гадость необходимо пить, чтобы голова перестала болеть после возлияний предыдущего дня, то это уже катастрофа, поскольку больная головушка после выпитого накануне, самый точный признак алкоголизма, и никакие разговоры, что человек может бросить «возлияния» в любой момент, лишь придумка для слабеньких и трусливых душонок! Но это сугубо моя личная точка зрения, и каждый сам выбирает себе дорогу к «могильному холмику» и ко всему, что за ним …

Но если человек согласен терпеть отвратный вкус в расчёте на последующую радость от «мозгового одурманивания», то кажется, уже наступил момент задать себе вопрос: «стоп, себе думаю, а не дурак ли я?». Конечно, это глубокая философия моих рассуждений внутри, но здесь я и говорю именно о самом себе! О своих убеждениях и логических обоснованиях этих убеждений.

Чем меньше зависимостей человек имеет в жизни, тем свободней он, тем легче воспринимает он обстоятельства действительности, окружающей его в озлобленном мире.

Я не стал пить брагу, хватило одного стаканчика на всю жизнь.

А мой водитель всё-таки выпил, оставшуюся мутную жидкость. Чайник был двухлитровым, а я из него выпил только сто грамм «отравы». Стаканчик, хоть и гранённый, но был он не самым большим среди собратьев.

Расправившись с брагой, захватив бутылку спирта с собой и сгрузив доски, мы забрались в кабину нашего «КРАЗа» и продолжили движение домой к строительству.

Водитель был высоким худощавым парнем из Москвы. Его можно было назвать даже долговязым. В нашу роту его причислили из автобата, и имя его сегодня даже не вспоминается.

По пути домой моему горе-водителю, видимо, стало плохо от бабкиной браги, и он решил проветриться. «КРАЗ» медленно вползал на очередной холм. Ехали мы на первой передаче. Водитель спросил меня, умею ли я управлять автомобилем. А я последний раз ездил в машине с отцом, когда он дежурил на избирательном участке в моём далёком детстве, да и машина тогда была легковой. Я уже рассказал раньше об этом в своих воспоминаниях.

Конечно, я понятия не имел, как надо управлять машиной. Я честно признался шофёру, что в вопросе автомашин, я полный ноль. Тем не менее, моё признание его не насторожило, и он, сказав, что при помощи руля надо вести машину строго по шоссе, не давая ей съезжать с дороги, выпрыгнул из кабины и побежал рядом, борясь со своим похмельем.

А я остался наедине с «рычащим зверем», которым должен был ещё и управлять. Я сел на водительское место, но тогда я совершенно не видел дорогу впереди. Было видно только кусочек неба вверху, да и до педалей я не мог достать, сидя на водительском сиденье. Пришлось управлять стоя. Но мне мешала видеть шоссе рулевая баранка. Она была прямо перед моими глазами и заслоняла весь обзор впереди. Всё-таки я пристроился: я стал следить за дорогой между спиц рулевого колеса, пригнувшись к нему. Дорогу-то я увидел, но появилась следующая проблема. Надо было управлять педалью газа, но стоя, я не мог управлять ею, а на неё надо было нажимать, чтобы не заглох мотор.

Но вспомнилось, что существует ручной газ. На передней панели торчал огромный рычаг с шариком на конце, и если потянуть за него, то двигатель увеличивал обороты и уже увереннее тащил доски в гору. Однако, гора кончилась и машине стало легче. Пора было переключаться на вторую передачу. Откуда-то я вспомнил, что надо выжать сцепление, переключить передачу и отпустить педаль. Я всё так и сделал. Про своего земляка я забыл: до такой степени увлёкся управлением машиной. А она катилась легко на второй передаче, и я уже подумывал, что пора переходить на третью. В это самое время на ступеньку кабины вскочил шофёр. Лицо его было красное и мокрое от пота. Он тяжело дышал, и я думаю, весь хмель от браги из него вылетел. Однако, пробежаться ему пришлось изрядно!

Он ничего не сказал, но больше с тех пор делать из меня шофёра не пытался.

Мы спокойно закончили свой маршрут. Водитель поставил машину под разгрузку, я отнёс в буфет коробки с тушёнкой, сгущёнкой, папиросы и печенье. Этим и закончилось то злополучное путешествие в город Ачинск. Были и другие поездки туда, но они не запечатлелись в памяти для этого повествования.

 ж ж ж
Но не закончилась история общения с водителем-напарником в торговом деле.

Мне сказали ребята, что часто видят моего напарника в компании собутыльников. Они пьют, и выпивку заедают нашими продуктами из буфета. Но денег-то от них за закуску ко мне не приходит! Я решил срочно провести ревизию, чтобы точно узнать положение финансов в буфете.

Много раз пересчитав наличку плюс товары, я убедился, что недостача составляет триста рублей!

Позвав своего напарника, я показал ему всю математику недостачи. Конечно, он был ошарашен такой цифрой, но деваться было некуда: его пьянки были доказаны, и пустые банки из-под молока и тушёнки были продемонстрированы наглядно, да и свидетельства ребят не были тайной. Он не стал отпираться, и мы начали «чесать репу», чтобы придумать выход из ситуации.

Я понимал, что растрата полностью на напарнике, но также понимал, что спросить с него ничего не смогу без доклада командованию. Поскольку это будет уже доносом на товарища - и поэтому неприемлемо для моей теории справедливости. Дело было в том, что водитель был из автобата простым солдатом срочной службы и получал всего три рубля шестьдесят копеек на курево, как все солдаты того времени. Где он будет искать деньги – я не знал.

Я взял на себя половину недостачи, но это было, всё равно, сто пятьдесят рублей на каждого. На мои плечи этот груз тоже давил неимоверно!

И я придумал выход.

Мы стали торговать конфетами поштучно. Выбрали соевые батончики. Конфетки поштучно шли хорошо. Стоимость каждой штуки выходила в два раза дороже, но я стал замечать, что недостача уменьшается довольно быстро. Я успел погасить половину.

Но тут в роту приехало новое пополнение, и один из молодых возмутился, что соевые конфеты продают, как шоколадные. С этим он пошёл к комбату и выразил ему своё возмущение. Комбат сразу пришёл ко мне и хотел взвесить их, чтобы узнать вес одной штуки. Но я сказал, что конфеты кончились. Тогда нам было приказано привезти из города сто грамм этих батончиков, чтобы узнать их настоящую стоимость.

Мы привезли эти батончики, хотя у меня в буфете ещё немного оставалось. Всю ночь я пытался из двух батончиков слепить один. По виду всё было хорошо, но двойной батончик плохо помещался в свой фантик! Вот, где была главная проблема!

Понятно, что на нормальную конфету фантик был вполне по размеру. Но мне надо было в один фантик «одеть» сразу две конфеты! Всё равно, что в один пиджак всунуть двух мужиков или в один ботинок засунуть две ноги!

Да, мне это удалось. Фантик почти впритык навернулся на двойной батончик Но для этого я не спал всю ночь: пытался за счёт длины и толщины конфеты разумно одеть его в старый фантик. «Фокусник» …

Рано утром из города приехал комбат и сразу пришёл ко мне вместе с «жалобщиком» для взвешивания «контрольной закупки». Я взвесил все свои новые конфетки,  их было ровно сто грамм.

До сегодняшнего дня помню, что было их в ста граммах шесть штук. Получается, что должно было быть двенадцать.

Комбат быстро показал «жалобщику» результат взвешивания и сказал, что проблема снята. Тут же он ушёл в свой кабинет, а я убрал из продажи эти «спасательные» конфетки.

Я уверен, что комбат сам зашёл в Ачинске в магазин и прекрасно понял суть всего моего фокуса. Наверное, он внутренне поблагодарил меня за то, что удалось избежать шума вокруг нашего буфета. Но урок для всех был очень наглядный и поучительный. Для каждого – свой.

А вскоре всех из командировки вернули на место основной службы. С меня за недостачу в буфете удержали семьдесят девять рублей, но это же не триста, как было вначале …

 ж ж ж
Вот таким образом появилась на свет наша бригада, которую, в конце концов, мне пришлось возглавить и стать командиром отделения в звании младшего сержанта. А ещё и Отличником военного строительства.

Да, показатели работы в нашей бригаде были высокими, но бригадир отличался большой степенью строптивости. Получилось, что показатели были отодвинуты в «дальний угол», а к несговорчивому командиру надо было срочно принимать какие-то меры. За нарушения дисциплины или плохую работу выгнать меня не получалось, но и оставлять тоже было нежелательно. Руководство строительства не хотело иметь в своём административном управлении, хоть и такого мелкого, но несговорчивого подчинённого, да и всю его бригаду. Слишком хорошо бригада поняла силу коллективного протеста и борьбы за свои права.

Вот тут и вспомнили «отцы-командиры» мои просьбы о переводе в токарное производство.

В шестой роте было специальное отделение станочников, куда надо было, собственно, перевести меня, но Мамаев, видимо, не хотел терять такого сержанта, с такими характеристиками, какие я уже успел себе заработать за время службы в его роте. В принципе я был надёжнее многих командиров взводов, тоже сержантов. Они все были выпивающими, а я был лишён этого главного недостатка в стройбате. Но я был, как сказано выше, чрезмерно строптивым и несговорчивым. Эти противоречия вынуждали командира роты, с одной стороны, не ставить меня на должность командира взвода, а с другой – жалко отдавать в другую роту такой ценный «кадр».

Мамаев принял «Соломоново решение»: предоставил мне право быть в роте на особом положении и токарем в организации, обслуживающей нужды подземного завода в металлоконструкциях, но не отпустил меня, сославшись на то, что я был комсоргом роты. О моём переизбрании вопрос даже не поднимали, поскольку вмешался полковой райком комсомола, и его мнение было категорично против такого шага: токарей в полку много, а хорошего комсорга ещё поискать.

 ж ж ж
Вот так к середине своей службы я из землекопов стал токарем по металлу и начал заниматься знакомым и любимым делом.

В цехе, куда я попал, было порядка пятнадцати токарных станков. На них работало два или три гражданских, а остальные были стройбатовцами. Начальником цеха тоже был солдат, имевший за спиной техникум по обработке металла резанием, и тоже из Москвы.

После работы на авиационном заводе у меня был пятый разряд токаря. Выше моего разряда был только шестой разряд у одного из гражданских. Остальные были с разрядами ниже третьего и свою специальность получили не в ремесленном училище, как удалось мне, а просто обучением в бригаде. Они что-то могли делать на станках. Но даже заточить правильно резец или сверло не умели.

А работать по чертежам в цехе могли только я и мужик с шестым разрядом. Ему тогда было около сорока лет, и был он из местных жителей. Понятно, что серьёзные работы отдавали мне и этому местному типу, но между нами была разница: он был пьющим и весьма заносчивым, а я был всего только солдатиком. Он делал только ту работу, которую сам хотел, а я делал всё, что было надо по производственной необходимости. И получал он по тем деньгам не менее трёхсот рублей, а мне платили мои солдатские восемьдесят или девяносто.

Мне выделили очень хороший, хоть и старый станок. Он был заграничный со множеством необычных дополнительных функций. К нему были разные наборы приспособлений. Сама работа на этом станке доставляла огромное удовольствие!

Ещё в цехе были два огромных токарных станка для обработки больших деталей. Просто стоять около них и работать – не получалось. Мне приходилось залезать на эти махины сверху, и только тогда я мог как-то с ними общаться. Обычно работ для этих гигантов не было, но когда появлялась нужда, такие задания всегда выполнял мужик с шестым разрядом. Однако за свою работу он запрашивал умопомрачительные цены. С моим появлением произошли изменения и в этом вопросе.

Однажды, когда местный токарный мастер был в очередном запое, пришли заказы на две огромные детали для подземного завода. И мне предложили взяться за эту работу. Местный мастер делал бы эти детали последовательно одну за другой, а я поставил на один станок первую деталь и, когда он начал свою работу, пошёл ко второму и начал работу со следующей. Из-за очень больших размеров скорость обработки была очень маленькой, и это позволяло совмещать обе работы.

Понятно, что я сразу стал врагом «мастера», но мне просто нравилась моя работа, и я не претендовал на какое-то особое положение. Когда мужик понял, что я не собираюсь отнимать у него «кусок хлеба», он успокоился и даже начал посмеиваться над моей комсомольской «ретивостью». Но мне это было неважно: я наслаждался своим трудом, который как у Маяковского: «… вливался в труд моей Республики!». Я ведь делал работу для очень важного подземного завода!

На своём новом месте работы я увидел очень много разных металлоконструкций, по которым мог судить о размахе подземного предприятия. Всё это меня «ошарашивало», повергало во внутренний трепет перед грандиозностью и размахом того, что может производить моя страна!

Даже работа на заводе при конструкторском бюро Ильюшина не давала представления о размахе отечественной мощи и обороноспособности. А здесь, в Сибири, я столкнулся «своими глазами» с той силой, которая является оплотом мира во всём мире. И то, что мой стройбат ничем не отличается от тюрьмы, и то, что уже третий год своей жизни я «голодным волком» смотрю на всякую человеческую еду, не затмевает собой мощь моей страны. Мои личные трудности – это только трудности лично мои, а вот, сила моего государства, в конце концов, самое главное с точки зрения существования всего человечества на моей планете Земля!

Я стараюсь говорить на этих страницах именно то, что в те далёкие годы лично переживал и чувствовал в своём ещё, фактически, очень молодом сознании. Но я это, действительно испытывал и переживал внутри себя, и мне это давало силы выдерживать и хамство офицерья, и трудности своего бытия. Великое поглощает более мелкое. Подземный завод и безопасность всего мира было великим, а моя личная судьба была тем мелким, что и сравниться не может с окружающим меня миром всей планеты.

 ж ж ж
Хочу немного рассказать о своём новом положении в солдатской жизни, в связи с переходом на токарную работу.

В своей роте я оказался в особом положении, поскольку у меня возник индивидуальный график жизни, связанный с работой моего цеха. Каждый день я получал у командира роты маршрутный лист, в котором указывалось скрупулёзно моё передвижение от воинской части через все улицы города до моего завода, где был мой цех. По общему расстоянию получалось километров тридцать. Я имел право находиться на всех улицах моего маршрута в любое время с восьми утра до ноля часов ночи. Это было законное моё право быть вне своей казармы и не являлось «самоволкой». Уйдя из казармы, я становился свободным гражданином, но только в солдатской форме. Правда, в пределах своего маршрута, но без надоедливого наблюдения командиров. Само по себе это уже ощущалось, как свобода!

Утром я вместе с ребятами шестой роты на автобусе уезжал на завод, зато с работы я мог даже до самой своей части «шлёпать» пешком по маршруту, не забывая «козырять» встречным офицерам.

Надо сказать, что военных патрулей было очень много, и сегодня мне думается, что это было связано не только с наличием большого количества солдат в городе. Они всегда были не менее трёх человек и все с автоматами.

Через некоторое время командир стал выдавать маршрутный лист сразу на целый месяц. Мне это давало возможность не появляться в казарме сутками, только в ночные часы надо было где-то укрыться от зорких патрулей. Я часто пользовался этим, а ночь проводил в Красном уголке цеха. Там был большой бильярд, и мы играли в него. Правда, никогда не играли на деньги.

Сложность заключалась только в еде. На заводе была столовая для гражданских. Нам выдавали талоны для обеда по одному на каждый день. Часто это было единственной едой за весь день, а в части столовая оставляла для металлистов так называемый расход. Получали мы его по списку. Я уже говорил, что оставляли нам два куска хлеба, два кусочка сахара и целую кастрюлю селёдки на каждого. Селёдки можно было попросить ещё и добавку. А вот кипяточек, не говоря уж про чай, давали очень редко.

Поэтому нам приходилось приезжать в часть, чтобы позавтракать и получить вечернюю селёдку, поскольку списки солдат, которые не получили вечером еду, передавали в штаб, а это грозило ужесточением нашей вольной жизни в цехе.

 ж ж ж
Вспоминается из дней работы токарем фантастический для моей службы случай. Я уже несколько месяцев отработал токарем. Вдруг, совершенно неожиданно, без предупреждения, ко мне подходит командир первого взвода и говорит, что мы остались в этот день без командования роты. Получилось так, что замполит уехал на занятия по своей линии, а у командира роты возникли какие-то личные проблемы, о которых нельзя сообщать в штабе полка. В роте все командиры взводов «в шоке». Подводить командира очень не хочется, а как и что делать они не знают. Сообщать в штаб - для них всех было бы самоубийством, поскольку командир скоро вернётся и «отвернёт им всем головы», а взять на себя общее руководство ротой они не могут, поскольку мало что понимают в нём. Поэтому командиры всех взводов, зная, что я являюсь членом райкома комсомола, а это почти второй штаб всей части, и мог бы взять на себя командование ротой на время отсутствия начальников. А все командиры взводов охотно мне помогут и постараются сделать так, чтобы в их взводах в эти дни не было ни самоволок, ни пьянок.

Деваться было некуда, и пришлось взяться. Возникла только проблема с моей работой: я же буду там отсутствовать. Но это быстро решили: нашли нашего начальника цеха, в котором я работал, ему доходчиво объяснили ситуацию, и я уселся в комнате командира роты. Командиры взводов вовремя принесли мне все сведения для штаба, отчёты о личном составе, кто и где находится. В нужное время я привёл роту на завтрак, потом на обед. По телефону собрал все сведения с объектов, на которых работали наши бригады. И вечером в назначенное время провёл вечернюю поверку всей роты, дав команду «Отбой!».

Самым трудным днём оказался первый. Нужно было вовремя подавать массу сводок, учитывать всех, оставленных в казарме, принимать решения по направлению тех или других бригад на временные объекты работы (это было самым неожиданным и трудным), высчитывать процентовку во многих показателях и даже решать, какой дневальный и когда должен заступать на службу, и когда он должен идти принимать пищу. А ещё надо было распределить солдат роты в очередные и внеочередные наряды на кухню и другие хозяйственные работы …

Должен отметить, что все командиры взводов очень активно старались мне содействовать и даже старшина роты, наш каптенармус, никуда не уходил из роты, а старался помочь, чем мог.

Мне тогда очень понравилось это стремление взаимовыручки: забывая свои личные обиды, старались прикрыть командира, попавшего в сложную жизненную ситуацию.

И все солдаты роты как-то подобрались внутренне, понимая главный закон любого сообщества: в трудные минуты люди должны сплачиваться против общих сложностей, чтобы победить неожиданные неприятности всех, ведущие к проблемам в судьбе каждого.

Все построения, поверки, перемещения по территории части, поведение в столовой и в строю во время движения выполнялись быстро и без каких-то осложнений. Так мы и прожили три дня до возвращения командира.

Когда капитан Мамаев вернулся в свой кабинет, я рассказал ему всё, что было сделано без него, какие вынужденные перестановки были совершены на производстве, что было сделано внутри рамок самой части. Какие решения мне пришлось принять срочно, понимая, что откладывать это нельзя.

Во время моего отчёта командир молчал и слушал, ни одного вопроса и «ни один мускул не дёрнулся на суровом лице воина».

После этого отчёта командир отпустил меня в расположение взвода. Даже не поблагодарил.

Правда, Мамаев всё время моей службы был суровым и неулыбчивым. Мне помнится только один случай, когда он весело смеялся: это было в самом начале моей службы, когда я рассказывал ему о том, как я «согреваюсь» кувалдой при работе в сорокаградусный мороз.

Никаких поблажек себе я после этого случая не видел, да и на них даже не рассчитывал: мы сообща помогли товарищу по службе, и не имеет никакого значения, что в данном случае этим товарищем оказался капитан Мамаев.

 ж ж ж
А моя работа токарем вновь продолжилась, и я был счастлив, что эта «командирская нервотрёпка» закончилась, и теперь я вновь несу всю ответственность только за себя самого!

Тут подошёл и мой день рождения. Это был мой последний день рождения в моей службе. В моей армейской кабале!

Собирался ли я его как-то отмечать? Устраивать по заведённой традиции общую пьянку я принципиально не хотел, и даже просить себе увольнительную в город, как это было принято в нашей части, в  моих планах не предусматривалось.

Но моя работа преподнесла мне особый подарок.

В середине июня в наш цех пришёл необычный заказ из подземного завода. Надо было из нержавеющей трубы сделать трубу с раструбом на конце. И сделать надо было пятьсот штук таких труб. Такое количество для нашего производства было большой редкостью само по себе, но раструб на конце? Это вообще не вписывалось в наши токарные представления!

Необходимо было конец трубы сделать, как разогнутый край, растянутый равномерно во все стороны, как это сделано, например, у горловин бензобаков некоторых моделей автомобилей.

Вытачивать такой наконечник, а потом его на резьбе или при помощи сварки соединять с основной трубой - очень усложняло деталь, но главное: мы не успевали бы выполнить этот заказ до конца квартала, а за выполнение заказа обещали большую квартальную премию.

Примерно двадцатого июня мне пришла идея выгибать конец трубы, разогревая его трением во время вращения и одновременно выводя разогретый «до красна» конец заготовки до нужной формы. После этого оставалось только резцом подровнять край и наждачной шкуркой снять цвета побежалости (цвет остывшего после нагрева металла).

Мне очень помогло устройство на моём стареньком «иностранце», которое обычно на современных станках не делают, упрощая этим конструкцию.

Началась сумасшедшая гонка со временем. Решение было найдено, тем более, хотелось выиграть и квартальную премию.

Двадцать девятого июня ко мне подошёл наш начальник и попросил меня выйти в свой день рождения и поработать во благо общества. Он откуда-то узнал об этом дне, хотя я никому не говорил о нём.

Конечно, я пришёл на работу и проработал весь день, а потом ещё и до трёх часов ночи, чтобы к утру все пятьсот деталей заказа были выданы на завод. Мы победили!

Только на мне это никак не отразилось. Не было никакой премии и даже простого человеческого спасибо не сказали. Как будто бы ничего не было. Обидно. Но я уже знал, что наш начальник должен был раньше демобилизоваться, потому, что ему предложили остаться после службы в должности начальника, давали квартиру в городе и, разумеется, повышали зарплату. Ну, и ладно. А всё же простое спасибо по-человечески я заслужил…

Вот так я отпраздновал свои двадцать два.

 ж ж ж
Однажды мы с ребятами шли по территории нашего предприятия. Мы проходили множество железнодорожных путей. Железная дорога была главным транспортным средством по доставке грузов в районе нашего подземного завода и города, его обслуги. Рельсы были всюду: рядом с жилыми домами, улицами и шоссейными дорогами. На них уже не обращали внимание. Маневровые тепловозы заменяли трамваи по количеству, и на них тоже никто не обращал внимания. Правда, в центре города железной дороги не было. Там ходил только городской транспорт. Везде постоянно загружали и разгружали разные платформы и вагоны, а вот электрификации всех этих железных дорог не проводили. Везде свистели маневровые тепловозики, везущие по одному, два вагона или платформы с грузом или без него.

В тот раз мы шли мимо очередной загружаемой платформы. На завод отправляли очередной заказ. Тогда это были какие-то огромные металлические плиты со множеством вваренных в них труб из нержавейки. Там все делалось из нержавейки. Обычную «чёрную» сталь или чугун найти было невозможно. Сказывался характер работ подземного предприятия. Химическая направленность его производства.

Мы с ребятами шли по проезжей дороге, а рядом работал большой башенный кран с крановщиком наверху.

Над нами в воздухе проплывала очень большая плита, размером с половину грузовой железнодорожной платформы. В ней было очень много поперечных труб и трубочек. Все они торчали в разные стороны, как иголки у ёжика. Но поскольку трубки были со всех сторон, при опускании плиты на платформу, плита непременно должна была лечь на относительно тонкостенные трубки всей тяжестью.

Меня заинтересовало, как же положат эту тяжесть, не сломав вваренные детали. Плита в воздухе висела вертикально ребром вверх на четырёх крюках, вставленных остриём в сравнительно толстые трубы по углам.

Я ждал, когда всю эту конструкцию поставят на платформу, а «ёжик из труб» плыл по воздуху над нашей дорогой к месту своей укладки на платформе.

Когда эта махина проплывала над нашей дорогой, один из крюков выскочил из трубы, в которую он был вставлен, и плита упала прямо перед моим носом. Между мной и трубками было не более пяти сантиметров. Но самое плохое в этом было то, что кабина крановщика была от меня за упавшей плитой, и он не мог видеть последствий обрыва своего груза от строп. Кроме того, второй крюк также мог выскочить из трубы, в которую был вставлен, и тогда груз должен был прихлопнуть меня, как муху мухобойка. Но плита не долетела своим нижним углом до земли, поэтому стропы не освободились от нагрузки и продолжали держать тяжесть плиты, немного перекосив весь подвес.

А вот крановщик в кабине потерял сознание, и к нему срочно полезли его сослуживцы, чтобы оказать помощь. Крановщику не было видно, что стало со мной, а сверху ему показалось, что груз упал мне на голову и убил солдатика…

И снова, как всегда в те годы, я не задумался над вопросом, Кто же отвёл мою смерть от моей головы?

А время неумолимо, хотя и очень медленно, двигалось к дембелю…

ж ж ж
Валера Коростылёв.

В своих воспоминаниях не люблю называть фамилии тех, с кем меня жизнь сводила и разводила в разные стороны. Но Валера – особый случай.

Это был парнишка внешне похожий на меня. Такой же щупленький, как принято говорить, «мелкий». Призван он был из Горьковской области. Перед призывом успел закончить железнодорожный техникум после «семилетки» и попал в наше отделение. Хотя он не был «говоруном», как я, но в остальном был энергичным и быстрым, чем-то напоминая капельку ртути из разбитого градусника. Когда я рассказывал о своей «доказательной работе» в котловане, я имел в виду и Валеру, вспоминая о тех, чью честь отстаивал в своём споре. Разница между нами была только в том, что я был «столичным мальчиком», а он из области и напоминал Васю «сельского».

Дома ждала его только матушка и небольшой домик в сельском посёлке.

В нашем отделении было несколько человек, объединённых каким-то общим нежеланием восприятия реальной окружающей действительности. Мы не были ярко выраженными борцами или революционерами, но внутренне держали жёсткую оборону от «вся и всех». И нас это объединяло и защищало, как ни странно. Нет, мы не были какими-то бунтарями, но к нам «не лезли в душу» ни «братки», ни наши командиры. Хотя и неприязненных отношений к нам тоже никто не выказывал.

Да, были в начале нашей службы некоторые «искрения» по поводу нашей работоспособности, но довольно быстро мы доказали, что не являемся «белоручками», и нас оставили в покое.

Валера был из этой нашей неформальной группы.

Когда в середине службы меня перевели в токари, Корыстылёва тоже поставили на работу по доармейской специальности - на железную дорогу. После техникума он по документам числился диспетчером железной дороги, и его определили сцепщиком вагонов в бригаду формирователей железнодорожных составов дальнего следования. Причём работал он чаще всего в ночную смену, в которую гражданские выходить особенно не любили, а солдатика кто будет спрашивать?

Довольно долго Валера работал в своей «железнодорожной стихии».

…

В этом месте по какой-то внутренней ассоциации вспоминается город Анапа на берегу Чёрного моря моих детских лет. Туда меня рахита и дистрофика пяти-шести лет регулярно вывозили для укрепления здоровья морским воздухом и черноморским песчаным пляжем.

По пути на пляж мы проходили мимо странного (по моим детским представлениям) сооружения. Это была сторона большого, более пяти этажей, дальше я ещё не умел считать, дома. Точнее сказать, это был не дом, а только его огромная передняя стена из кирпича, покрытого во многих местах штукатуркой. По количеству подъездов он должен был стать чуть короче нашего дома в Москве. Хотя самих подъездов не было видно: весь первый этаж был засыпан строительным мусором и снаружи и изнутри будущего дома. Я тогда был уверен, что кто-то решил по-новому построить большой кирпичный многоэтажный дом, начав его строительство с передней стены. В ней были сделаны все проёмы будущих окон, надо только вставить рамы со стёклами. А ещё подвести изнутри потолки и полы, сделать на них комнаты, всё это окружить тремя стенами, убрать мусор из первого этажа и построить крышу над всем домом. Наверху уже построенной передней стены были сделаны из кирпича какие-то украшения, на которых должна была лежать будущая крыша.

Конечно, стена была во многих местах чёрной от копоти, но перед сдачей готового дома, стену можно будет помыть, заново оштукатурить и покрасить. Видимо, строители так и собирались строить этот огромный дом в Анапе. Все остальные дома в городе были одноэтажные, а этот, наверное, должен был стать первым большим кирпичным зданием в городе, но, видимо, война помешала достроить его.

Так я рассуждал в те далёкие годы моего рахитичного и дистрофичного малолетства. И никто не объяснил мне, что в этот дом попала во время войны фашистская бомба. Потому что я никого и не спрашивал про эту стену, одиноко стоявшую недалеко от нашего пляжа.

Потом мы стали ходить на пляж с другой стороны. Там тоже была дорога, и она оказалась короче, как говорили взрослые. Правда, новая дорога была очень крутая и, возвращаясь после утреннего купания, приходилось сильно напрягаться, идя по жаре в гору, но это мы быстро решили, беря с собой на пляж больше еды, чтобы не бегать домой и обратно только ради того, чтобы пообедать.

Почему же мне так запомнилась та стена? Почему в душе маленького человека застыл ужас от увиденного?

В те годы я видел уже множество разных фильмов о войне. Конечно, в фильмах было много взрывов, в том числе и от авиационных бомб, но в свои шесть лет я ещё не сопоставлял увиденное на экране, с тем, что видели мои глаза вокруг себя.

Эта уцелевшая от всего большого дома только одна передняя стена стала для меня первым свидетелем той реальной войны, которую принесли в мою страну враги моей Родины. Когда я от друзей узнал историю стены, я реально впервые в жизни понял, что война – не просто детские крики в играх «та-та-та-!».

Я тогда реально ощутил, что дома могут умирать также, как люди, и потом долго напоминать всем, что они могли ещё много лет служить людям тёплым и безопасным укрытием от непогоды, а эти человеки одной бомбой убили это доброе, большое и ласковое уютное сооружение, предназначенное для любви и счастья, а не для создания мёртвых куч строительной щебёнки! Нет, это были не человеки, такое могли сделать только «сверхчеловеки», какими считали себя эти существа, пришедшие сюда из-за границы с европейскими понятиями о счастье …

Грустно. Жалко кого-то. Хочется вернуться в детство и расплакаться …

…

Сегодня двадцать четвёртое ноября. День рождения моего папы.

Давно его нет. Он умер ещё в Советском Союзе.

А вот отмечать его дни рождения я начал только, когда сам понял, что «за могильным холмиком» жизнь продолжается, просто меняет свою форму. В «могильном холмике» заканчивается жизнь только земного существования, но не это есть полноценная жизнь человека …

В моей детской семье всегда отмечали дни рождения мамы, сестры и мой. Дату рождения папы я узнал через много лет после его смерти, когда понял, что смогу встретиться с ним и не только с ним, а со всеми, кто раньше ушёл в тот мир.

О том периоде своего детства я рассказал уже в соответствующих разделах этой книги. Но хочется ещё раз вернуться в те годы с одним вопросом, а правда ли, что мои родители были неверующими?

Вспоминается Пасха и не только в нашей семье, но и во всей нашей коммуналке. Ведь всей квартирой отмечали этот христианский праздник. Всей квартирой выпекали куличи, красили в большом количестве куриные яйца, иногда даже выпивали по рюмочке вина. Квартира наша была непьющей, а отмечали праздник и в еврейской и в двух русских семьях. И во всех семьях мужчины были членами партии. Коммунистической партии. Тогда куличи в магазинах не продавали, но у нас всегда были они. К Пасхе.

Но вспоминается особое. Куличей мама выпекала очень много. Все металлические кружки, мелкие, средние и большие кастрюли становились формами для куличей. Но были отдельные четыре кулича. Два больших, один – поменьше и совсем маленький. Эти четыре кулича завязывались в толстую марлю, с этим узелком моя мама куда-то уходила, а потом вечером, когда семья собиралась за праздничным (по нашим понятиям того времени) столом, развязывался узелок, из него доставались четыре кулича, четыре разноцветных яичка, каждому члену семьи выдавался его персональный кулич и яйцо. Каждый из нас обязан был съесть именно свой кулич и яйцо. Потом мы могли есть сколько угодно других куличей, но из марлевого узелка полагалось съесть свои порции полностью, не оставляя ни малейшей крошечки. Иногда родители даже выпивали по маленькой рюмочке вина, если в тот день в доме оно было в наличии.

Моя семья не акцентировала внимание вокруг этого семейного торжества, но оно всё же в нашей семье присутствовало. И член партии – мой папа - вместе со всеми его отмечал на общих условиях. Даже с работы приходил в этот день раньше.

Какой праздник мы тогда отмечали? Куда мама носила марлевый узелок? Почему так строго все мы должны были есть именно свои куличи и яйца из этого узелка?

В семье это никогда не обсуждалось, а мне – почемучке - даже в голову не приходило, что надо всё знать и на все вопросы иметь ответы. Наверное, ответ какой-то был, но в памяти он не задержался. Просто так полагалось: есть куличи на Пасху – и всё.

Именно поэтому я часто думаю, что мои родители всё же имели какие-то понимания об Иисусе Христе, просто мне об этом не говорили, а поддерживали легенду о семейном атеизме.

Поэтому я убеждён, что за «могильным холмиком» многое и многим откроется совсем не так, как нас учили в земных школах …

А вот дни рождения папы мы стали отмечать только вместе с моей супругой Таней, когда в наших головах довольно сильно поменялся образ мыслей о нашей реальной жизни …

…

Я шёл в штаб нашего полка, где находился и райком комсомола. Были какие-то дела комсомолии. В штабе я увидел невысокую пожилую женщину в чёрном. Рядом находились два солдата с карабинами. Штыки у них висели в ножнах на поясе. Одеты они были в парадную форму и стояли недалеко от этой женщины. Конечно, это были солдаты Внутренних Войск, сопровождавшие всех, всегда и всюду. В тот раз они сопровождали матушку Валеры Коростылёва. В райкоме мне удалось узнать кое-какие подробности.

Матушка Валеры приехала за цинковым гробом сына. Даже матери не показали останки, так сильно было повреждено его тело, что в Горьковскую область тело должно быть доставлено в запаянном металлическом гробу.

А Валера в последний день своей жизни с утра поговорил со мной, как всегда у нас это было заведено, и после обеда мы отправились по своим местам работы: я – в токари, а он – на свою станцию формирования составов. Больше его я уже не увидел …

Валера попал между буферами вагонов и был раздавлен ими.

А в роте никто никому ничего не сказал …

Как водится во всех учреждениях за колючей проволокой, начальство боялось бунта, и всё всегда скрывалось, чтобы не вызвать взрыв.

Поэтому маме Валеры даже не показали кровать, где спал её сын. Не устроили встречу, пусть даже прощальную с теми, с кем он вместе служил. Пришёл просто старшина роты, забрал все личные вещи из тумбочки, сложил в чемодан парадную форму Валеры и отнёс в штаб маме погибшего. Конечно, выплатили все деньги, которые накопились на личном счёте Валеры. Естественно, заплатили все надлежащие в таких случаях выплаты, выдали запаянный цинковый гроб с телом сына, дали двух солдат для сопровождения и отправили по железной дороге в последний путь по нашей Земле.

И всё …

Как будто не было человека. Был Валера Коростылёв и не стало. Как будто и не было …

Это была первая утрата в моей жизни. Именно в моей.

Да, в марте пятьдесят третьего умер наш вождь. Мне было без малого восемь, и я плакал вместе со всеми женщинами нашей коммуналки. Тогда плакала моя мама, соседка Ольга Семёновна. Нора Борисовна не плакала. Все мужчины квартиры тоже не плакали и даже говорили своим женщинам, что рыдать бессмысленно, и уже есть представители верховной власти, которые не дадут пропасть нашему государству. А вождя всегда можно найти нового. Моя мама после этого перестала рыдать и решила не ходить в Дом Союза для прощания с Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

Но тогда это был хоть и вождь, и я плакал, потому что мама плакала. Но я не считал эту утрату своей собственной утратой. Я ничего не приобретал, а потому и ничего не утратил, по большому счёту.

А Валера был моим другом, хоть и по солдатской жизни, но сколько мы с ним переговорили, сколько своей души он мне открыл! И всё. Больше нет его …

А ведь, он строил какие-то планы на послеармейскую жизнь. Мечтал встретиться с матушкой, подарить ей большую тёплую шаль в цветочках и купить несколько козочек для их семейной совместной жизни …

И ничего этого уже не будет. Только постоянные слёзы матушки … И её вечное до конца жизни одиночество …

Как та огромная кирпичная стена в моей детской Анапе, сиротливо стоящая над останками убитого дома без всяких надежд на продолжение счастливой жизни для людей, так и смерть Валеры в один момент оборвала всякую надежду, даже призрачную, на будущее …

Возможно, в дальнейшем, после службы, мы бы ездили друг к другу в гости, я подружился бы с его матушкой, как он постоянно любил её называть в наших нескончаемых мечтах …

Но всё оборвалось. Один катастрофический поворот, как одна катастрофическая вражья бомба в судьбе огромного дома - и будущего нет. Даже в мечтах …

Сегодня я размышляю несколько иначе. Жизнь не заканчивается в «могильном холмике». За ним только начинается продолжение счастливой реальности с нашим Богом, Иисусом Христом. Как же это прекрасно! И вполне возможно, и с Валерой и его матушкой нам предстоит встретиться!

…

А служба армейская шла к завершению неумолимо, безостановочно, как железнодорожный экспресс идёт по своему расписанию к конечному пункту. И его не волнуют страсти внутри вагонов. Ему важно прибыть по расписанию. И точка.

 ж ж ж
Был в нашем отделении ещё один солдат, которого я хочу вспомнить на этих страницах по его фамилии. Это Торопов.

Он тоже был призван из Горьковской области. Но на этом заканчивается схожесть его с Валерой и Васей.

Прежде всего, он был старше всех нас. Ему ещё один годик избежать призыва, и его возраст стал бы непризывным. Видимо, в военкомате по месту жительства Торопова стало совсем туго с призывниками, если даже его «забрили». Дело в том, что он был совершенно слепой. Нет, что-то он, конечно, видел, если на нос напялит толстенные стёкла в круглой проволочной оправе, а ещё привяжет эту «оптическую систему» верёвочкой к своему огромному черепу. Но если «оптическая система» будет снята с огромного носа, то всё вокруг становится просто белой мутной пеленой. Я убеждён, что с таким зрением нельзя было призывать даже в стройбат! Только мне ли говорить об этом: сам-то со своим «бараньим весом» тоже не должен был бы радовать своим присутствием начальников …

Для всех нас Торопов всегда был Тороповым. Никак по-другому. Он был весьма крупным человеком, но из-за своей слепоты в нём существовала какая-то нереальность. Вроде он находился рядом, а вроде и отсутствовал. Привычная для него неуверенность в реальности окружающего мира, стала уже неотъемлемой частью его бытия, и воспринималась какой-то несуществующей действительностью. Всегда хотелось потрогать его руками, чтобы убедиться в его присутствии. Как-то ему удавалось только что быть рядом и уже - нет. Он почти бесшумно исчезал и вновь появлялся как голограмма в фантастическом фильме о придуманных событиях.

При всём при этом Торопов был прекрасным мастером по работе с деревом. В нашей службе не требовалось особой тщательности в обработке древесины, но мне кажется, возникни необходимость, и Торопов сумеет сделать из дерева любую вещь бытовой потребности.

Именно поэтому он всю службу провёл в нашей инструментальной, затачивая топоры, лопаты, пилы, делая топорища и насаживая на черенки всевозможный инструмент.

Почему так мне запомнился этот большой и неторопливый солдат? Наверное, потому что он при своём довольно солидном, по нашему впечатлению, возрасте, оставался наивным и восторженным «большим ребёнком».

Особенно удивляла меня его детская восторженность. Он был, пожалуй, единственным человеком в моём окружении, кто очень серьёзно воспринимал мои стихи. Часто Торопов заставлял меня читать написанное, многие стихи просил перечитать заново, а какие-то переписывал на память. Он - единственный, кто был уверен, что меня ожидает слава поэта, и собирал коллекцию моих больших и не очень стихотворений.

Однажды он даже уговорил меня отправить в военную газету нашего округа Балладу о неизвестном солдате. В то время по всей стране стали устанавливаться памятники неизвестному солдату.

И, конечно, он себе переписал это стихотворение. В газете Балладу, естественно, печатать не стали И Торопов очень долго возмущался таким небрежным отношением к молодым талантам. И продолжал просить меня дарить ему мои стихи. Иногда он очень стеснительно просил меня создать очередное стихотворение для него персонально. При этом он очень краснел и смущался. Просил Торопов стихи о своей маме, о нашей тайге, о нашей службе …

В то время мне удавалось довольно легко рифмовать строчки и я «творил» по заявкам сослуживца.

Конечно, я не оправдал надежд Торопова и не стал знаменитым, но всё же в душе сохранилась благодарность этому парню за его восторженность и несбывшиеся мечты …

 ж ж ж
Был период, когда я работал с электриками. Это была зима, мы работали в тайге. Перевели меня к электрикам после того случая, когда рухнула опалубка. Скорее всего, это не было стремление начальства «обхитрить судьбу» и предотвратить мою смерть в условиях солдатской жизни. Просто не хватало людей, чтобы греть бетон. Тогда было две возможности: согревать его большими калориферами размером больше человеческого роста и электродами, вставленными в бетон. Применяли оба способа совместно, если позволяла конструкция бетонирования.

Прикручивать фазы к электродам приходилось алюминиевой проволокой на свежеуложенном бетоне, когда он был ещё жидким. На сибирском морозе голыми руками работать с металлическими проволочками было весьма холодно, тем более, что надо было успеть включить подогрев до того момента, когда бетон «схватится» морозом. А потом, надо было успеть засыпать всё толстым слоем опилок. Над опилками оставались только сигнальные лампы: пока они светились, электрический ток проходил через влажный бетон. Если лампы переставали гореть, значило, что бетонная смесь уже перестала быть влажной, и мы отрезали от бетона торчащие электроды, убирая все наши провода подключения. Затем надо было очистить всё это от наших проволочек, чтобы подключить всё заново в другом месте.

Калориферы в это время продолжали безостановочно греть пространство над бетоном, над которым натягивали огромные брезентовые покрывала, чтобы морозный воздух не «украл» наше тепло.

В калориферах использовались нихромовые (тугоплавкий металл нихром применяется для спиралей нагрева, например, электроплиток, электролампочек) спирали, которые довольно часто перегорали.

Чтобы заменить участок сгоревшей спирали надо было выключить калорифер из электросети, зайти внутрь, найти оборванную спираль, если возможно, подключить конец обрыва к разорванной цепи и всё будет вновь работать. Но однажды я вошёл внутрь, забыв выключить нагреватель …

Поскольку я пишу эти строчки, тогда в очередной раз я остался жив. На память о том случае на правой руке сохранился шрамчик …

Конечно, в тот раз привычно уже подумалось: как повезло всё же …

И даже ни одной мысли о Том, Кто всю мою жизнь рядом, храня и защищая в трудностях от опасностей …

Конечно, можно сослаться на собственную глупость и неподготовленность к земной жизни.

 ж ж ж
Вспоминается очередной пример этой самой глупости. Бессмысленной глупости.

Во время работы с электриками мы должны были, независимо от мороза, прийти на строительство, чтобы проверить подогрев бетона. Электрики дежурили на объекте круглосуточно. Было сорок градусов мороза. Все бригады остались в своих казармах, а электрики обязаны были быть на рабочем месте, поскольку их работа не подлежала актированию даже по причине сильного мороза.

До строительства надо было идти три километра. В казарме зашёл разговор о силе мороза и его «членовредительских» стремлениях. Не помню, что заставило меня, но я сказал, что дойду до работы, не опуская клапаны шапки-ушанки. С голыми ушами. Помню свои внутренние рассуждения, но не в них было главное. Я шёл три километра по тайге и в нашу бытовку электриков я вошёл с белыми замороженными ушами. Я доказал свою силу воли и характера и полную глупость мальчишечьей самонадеянности.

Когда я пришёл в тепло, ребята предлагали мне чистым снегом растереть побелевшие уши. Но в этом заключался мой «эксперимент»: я где-то услышал, что замёрзшие клетки тела не надо растирать, а просто в тепле дать им медленно отогреться естественным образом. Это была настоящая пытка! Уши очень медленно согревались, кровь в сосудиках оживала и медленно начинала пульсировать. Было ощущение, что уши стали в четыре раза толще обычного, но к ним категорически нельзя было прикасаться по той теории, которую я проверял - от прикосновения многие кровеносные сосуды могли повредиться, а в таком случае травма была бы очень сильной. И я терпел …

Эта пытка продолжалась минут сорок. Я сидел на табуретке посреди бытовки. Ребята ходили вокруг меня и рассказывали, как уши медленно обретают своё нормальное состояние. Обращали они внимание и на то, что толщина ушей была очень большой.

Но и сегодня меня удивляет их отношение к происходящему. Никто не выразил даже намёка на насмешку. Более того, чем дольше я терпел, тем большее уважение к себе я слышал в оценке происходящего. Я медленно, но уверенно становился в глазах товарищей героем. Конечно, этой цели я не преследовал, однако, факт был налицо: чем дольше продолжалось моё мучение, тем сильнее уважали меня. Неужели глупость человеческая достойна уважения?!

Да, мне удалось выполнить до конца то, что было сказано, но это всё противоречило человеческому жизненному опыту! Как это можно было уважать? За что?! Да, силу своей воли я продемонстрировал, но и глупость, недомыслие тоже было видно невооружённым глазом.

С тех пор, когда мне приходится прикасаться к ушам, я ощущаю твёрдый хрящ. Это единственное последствие того эксперимента. В народе считается, что обмороженные однажды уши потом всегда начинают «мокнуть» при низких температурах. Другими словами такие уши «боятся» любого похолодания. У меня такого не наблюдается, но стоило ли всё то всего этого?

Тем не менее, глупость сработала весьма благополучно. Уважительное отношение ко мне в очередной раз повысилось. И хотя эксперимент с ушами проходил в узком кругу бригады электриков, молва о нём быстро облетела всю роту, и даже командиры других взводов подходили ко мне, расспрашивая, как всё было на самом деле, и что я испытывал во время медленного согревания обмороженных ушей. Этого я, конечно, не ожидал, а тем более, не мог предположить такое. Внутри мне тогда уже было стыдно за свой «эксперимент».

Однажды даже наш замполит расспрашивал меня про мои уши. Я рассказал ему и, конечно, дал пощупать мои «знаменитые» уши, выдержавшие сибирский мороз. Любопытство окружающих я до сих пор не могу себе объяснить, но факт есть – факт …

 ж ж ж
В те далёкие годы, когда нас ещё возили для работы из расположения части в тайгу, случилось происшествие, не сразу обратившее на себя моё внимание. Среди рабочей недели нас на два дня, вдруг, оставили в недостроенной таёжной казарме.

Потом до нас дошло описание происшествия.

Из-за перекрёстка, где мы сворачивали с прижима в тайгу, стоявшая на «тормозном башмаке» железнодорожная цистерна, ожидавшая своей очереди на промывку и дезактивацию, перескочив «тормозной башмак», установленный под заднее колесо, покатилась по рельсам и, сильно разогнавшись, на небольшом повороте, примерно посередине прижима, опрокинулась. Всё, что находилось в цистерне, вылилось на шоссе, идущее вдоль берега Енисея, и дальше в реку.

Приехали дезактиваторщики, смыли всю радиоактивность в Енисей, а перед местом происшествия появился большой плакат, на котором был написан приказ всем водителям ехать по аварийному участку со скоростью выше сорока километров в час.

Только в тот раз я понял, почему на железной дороге мне встречались, особенно на сортировочных разъездах, требования к персоналу ставить под колёса не менее двух «башмаков» под каждую затормаживаемую часть рельсового транспорта.

 ж ж ж
Воспоминание о работе с электриками невольно возвращает мою память к товарищу по электро-работе, рядовому Мигунову. Крупнолицый, крепыш с сильными руками, быстрый в действиях, с прекрасной реакцией он напоминал боксёра среднего веса. У него были неожиданно добрые глаза. Нет, не могу назвать его красивым молодым человеком, но он был очень симпатичным. Мне казалось тогда, что все хорошие девушки должны были влюбляться в Мигунова с первого взгляда.

В предыдущей главе я уже рассказывал о письме, которое он отправил Тане По-рецкой, девушке, с которой я дружил в школе, кому всю свою жизнь благодарен за её участие в моей судьбе. И всё же не могу не вспомнить ещё раз эту историю при рассказе о моей воинской службе.

Мигунов, производящий впечатление независимого, решительного парня, на самом деле был очень застенчивым и нерешительным человеком. Будучи родом из сельского края, он и дальше по своей жизни нёс эту деревенскую застенчивость. Очень долго он не решался обратиться ко мне со своей просьбой. По сути, просьба была обычной для солдата, но всё же он придавал своему желанию повышенное значение. Ему хотелось познакомиться с хорошей девушкой, живущей в Москве. Не для того, чтобы устроить свою личную жизнь после службы: просто хотел подружиться с хорошим человеком, чтобы была возможность получать письма от доброго друга, которого я знал. Он был уверен, что все мои друзья, а особенно друзья школьных лет, не могут быть недобрыми или чёрствыми, неотзывчивыми. Такой и была Таня в его представлении из наших разговоров и моих воспоминаний о школьной жизни.

Конечно, я дал ему домашний адрес Тани. Конечно, он послал своё письмо с предложением о переписке …

Но результат был совершенно неожиданным: ответ пришёл от мужа Тани, в котором в очень резкой форме, но цензурно было выражено требование забыть её адрес и никогда не беспокоить их семью. Ну, откуда было мне знать, что Таня давно замужем?!

Да, знакомство не состоялось, а у меня появилось осознание вины перед Таней, поскольку я стал невольным поводом скандалов ревнивца, которому я даже не объяснил историю возникновения этого письма. Он не спросил, а я не захотел ещё раз мутить семейную жизнь человека, давно забывшего о моём существовании …

 ж ж ж
Теперь хочется особо вспомнить тему писем. Солдатских писем.

Каждый человек в той или иной степени понимает, что письма – это способ заочного общения между людьми. Один человек пишет другому о том, что считает необходимым сообщить ему для понимания своего состояние внутреннего мира, переживаний по конкретным событиям. Иногда, в зависимости от глубины откровенности общения, этому способу доверяют довольно скрытные рассуждения внутреннего образа мыслей, чтобы узнать мнение визави для продолжения начатых раньше и уже прошедших событий. Часто письма становятся страничками дневниковых записей, если есть нужда в сохранении прошедшего и проходящего.

Когда люди не имеют возможности встретиться, а хочется услышать мнение своего друга, возникает эта самая переписка по почте. Сегодня уже даже в электронном виде с помощью компьютерной техники. Но в далёкие шестидесятые прошлого века людей могла связать между собой только ниточка почтовых общений с помощью почтальонов, самолётов, железнодорожных вагонов. Сроки доставки подобной переписки растягивались на недели и даже месяцы, но все с нетерпением ждали писем от родных, близких и друзей.

Сегодня переписка, благодаря безудержному электронному прогрессу, до такой степени упростилась, что люди совершенно перестали заниматься эпистолярным творчеством, переходя в вопросах личного общения на телефонограммы, как во времена гражданской войны, когда для писем не было времени, да и почта тогда просто ни в какую не хотела поддерживать элементарное стремление граждан к общению.

И опять оправдание прошлого века: нет времени …

Людям нет времени изложить свои мысли в письме, услышать в ответ мысли друзей, с чем-то не согласиться, в чём-то узнать новую для себя точку зрения и, возможно, открыть для себя совершенно неожиданное решение собственных жизненных проблем просто потому, что друг, на другом конце связующей ниточки, по-иному взглянет на жизненные проблемы того сообщества, в котором они совместно существуют.

Но это уже не требуется. Сегодня не требуется. Достаточно знать азбуку смайликов и иногда знаки препинания …

Люди возвращаются в эпоху наскальной живописи, при этом считая себя продвинутыми в вопросах технического прогресса. Скоро начнут одеваться в имитаторы звериных шкур, называя это «новым писком» в моде.

Нет, во времена, когда я служил в своих «деревянных» частях, люди любили получать и сами посылать письма своим друзьям и родственникам. В них мы довольно подробно рассказывали друг другу свои новости, мысли и рассуждения по разным аспектам жизни, ища в ответ поддержку или возражения по существу своих представлений.

Среди моих респондентов по степени важности переписки с ними были на первом месте три человека: моя жена Галя, мой друг Юра, мой друг Валя. Им я «создавал» подробнейшие письма-отчёты о моей службе в «деревянных» войсках, поскольку видел в своей службе массу несоответствий моим доармейским представлениям о военной службе. Конечно, каждому из них я акцентировал внимание именно на том, что считал более важным именно для нашего разговора, если бы он происходил в данный момент.

С женой Галей письма были в большей степени посвящены её жизни и заботам. В них я обсуждал её проблемы учёбы в девятом классе вечерней школы, вопросы работы и жизни людей, с которыми я был знаком, когда ещё работал токарем на заводе. Очень интересовали меня трудности её жизни, поскольку понимал, что моя родня ни в какую не хотела воспринимать Галю, как мою жену. Даже после рождения нашей дочери.

Такое положение мне казалось очень несправедливым, но я из Красноярска никак не мог влиять на события в Москве, кроме, как своими письмами.

Я по-прежнему держал курс в наших разговорах с Галей на окончание ею средней школы, потом поступлении в училище художественных промыслов и, в соответствии с нашими мечтами, старался всеми, доступными мне средствами, поддержать в жене желание осуществить наши доармейские мечты.

Всё это усложнялось нежеланием моей мамы и сестры, которая уже с шестьдесят пятого года жила с родителями в Москве, воспринимать нас с Галей и дочерью полноценной семьёй.

Поэтому мне приходилось в письмах маме и сестре Ольге говорить об одних заботах, а с Галей обсуждать совсем другое.

Своим друзьям Юре и Вале я большей частью рассказывал о своей службе, о Сибири, тайге, Енисее, морозах и других трудностях своего быта, не забывая, что все наши письма читают бдительные цензоры. Часто я посылал им свои стихи, надеясь получить в ответ дружескую критику своих «виршей», но мои надежды чаще всего не оправдывались. По-видимому, стишки были весьма слабы, но восхищения Торопова усыпляли мою критичность к себе, и я вновь и вновь отправлял друзьям новые.

В шестьдесят шестом году от Вали пришло письмо с просьбой закончить нашу переписку, поскольку она выходит замуж – это во-первых, а во-вторых – она не желает разрушать нашей перепиской семью своих друзей: Гали со мной. Для меня это стало, «как гром с ясного неба». В ответ я в целой двадцати четырёх листовой тетради в стихах «создал» гневное письмо за то, что Валя поддалась сплетням глупых баб и разрушила чистейшие дружеские отношения между нами в угоду вреднейшим злопыхателям. На этом наша переписка оборвалась. Я попросил Валю отдать все мои письма Юре, поскольку уже тогда понимал, что мои почти дневниковые письма понадобятся после армии, чтобы попробовать создать книгу о стройбате. Валя это выполнила, а из числа друзей ушёл надёжный, как мне казалось, друг. Но «дружба проверяется не в радостях, а в трудностях».

Таким образом, у меня были сначала трое, а потом двое человек на Земле, которым я довольно подробно рассказывал свои переживания армейского периода.

Рассказывал довольно подробно, хотя каждому – своё. Легко понять, что другу я больше всего говорил о солдатских переживаниях, а жене – основной темой была наша совместная жизнь, хотя между нами были тысячи километров. Именно поэтому мои письма были весьма многостраничными, а почерк – очень мелким. Но мне нужны были подробности моей службы, чтобы после армии создать наиболее достоверную и честную книгу о моих войсках.

Кроме этого, я регулярно отправлял письма маме, сестре, иногда своему папе и его сестре тёте Клаве в Куйбышев (сегодня город Самара).

Учитывая многословие своих писем, легко представляю себе, как много времени я отдавал «эпистолярному творчеству».

Но это было моей психологической отдушиной, которая давала возможность сохранять себя в тех нравственных нормах, которые считал для себя неприкосновенными и особо оберегаемыми.

Все три года армейской жизни я сохранял убеждение, что был в роли безвинно осуждённого декабриста (поскольку был призван в декабре).

Всего за три года моей службы набрался полный рюкзак моих рассказов об армии и ещё моих переживаний о несправедливости и голоде, в котором мы все жили в те годы. Когда я вернулся в Москву, Юра привёз мне этот рюкзак с письмами, я добавил в него свои, которые сохранил в армии, и этот битком набитый мешок стал дожидаться своего часа, когда я должен был собраться с творческими силами для моей книги. Но всё рухнуло, не начавшись. Галя, не говоря мне ни слова, выбросила все записи …

Здесь я подошёл к одному из сложнейших мест своего повествования. Мне предстоит объяснить читателю то, что многим в последнее время пытался рассказать, но не получалось сделать это доходчиво, вразумительно. Не удавалось рассказать о себе, о своём внутреннем мире, о своих переживаниях того периода своей жизни, лишённой тогда своего единения с Богом. Всё «варилось» внутри меня, и не было ни одного, кому я мог тогда довериться в разговорах и обсуждениях.

Больше всего для таких бесед подходили Юра или Валя, но Валя навсегда ушла из моей жизни, а Юра после моего возвращения «из солдат» стал как-то заметно отчуждаться и даже сторониться и меня, и моей жены. Он первое время старался ещё поддерживать отношения со мной, но я видел, что его всё сильнее тяготила наша дружба. А при таких отношениях говорить о самом запретном для себя, я уже не мог. Ни с кем не мог. Так эта тема и осталась невысказанной никому до самой смерти моей жены, а с девяносто второго года просто соседки по нашей общей квартире. Но об этом я ещё расскажу.

…

Началась эта история в шестьдесят шестом году. Однажды я проснулся в казарме и увидел, что моё обручальное колечко стало в один момент чёрным. Колечко это было серебряным, но покрытым золотом. На лучшее, чистое золотое, у нас с Галей в тот момент просто не было средств, и к свадьбе мы приобрели два позолоченных колечка за четыре рубля. Тогда это были огромные деньги для нашего намечающегося совместного семейного бюджета.

Мне это обручальное кольцо было очень дорого именно тем, что я придавал ему тогда огромное значение. Не будучи верующим, я как многие, был в определённой степени суеверным, хотя и в этом не доходил до крайности. Поэтому был весьма удивлён моему почерневшему обручальному кольцу на руке. Чернота была очень плотной, даже блестящей. Выглядела она, как чёрный лак на металле – с лаковым блеском.

В те дни мне казалось, что пока на моей руке есть обручальное кольцо, у моей жены всё будет хорошо, поскольку моя любовь через это обручальное свидетельство нашего союза будет поддерживать и защищать Галю от невзгод. Это ощущение усиливалось моей склонностью к суевериям. А тут – почерневшее ОБРУЧАЛЬНОЕ кольцо!

В голову полезли разные, в том числе и фантастические сюжеты. Конечно, в большой их части были мысли о неверности жены. Но самое удивительное было в том, что через несколько дней кольцо снова стало полузолочённым (золотое покрытие к тому моменту уже стёрлось процентов на пятьдесят).

Я сегодня знаю, что серебро сильно чернеет особенно от серы, находящейся в воздухе, и очистить этот налёт весьма сложно, а тут кольцо совершенно без всякого химического воздействия стало первозданно белым! В конце концов, стало и стало. Я перестал ломать себе голову по поводу очистившегося серебра, а вот мысли о причинах почернения обручального свидетельства нашего союза забыть так и не смог до самого возвращения домой …

В это же время в письмах, приходящих от жены, всё больше поднималась тема о её нежелании продолжать учёбу. В моей настойчивости в этом вопросе я тоже не мог быть безграничным и отступил от своих требований. Но это означало, что наши мечты о продолжении развития художественных наклонностей Гали можно забыть. И я в очередной раз отказался от своей очередной мечты, а тут ещё обручальное кольцо почернело …

Я знал, что моя жена никогда не любила меня, и видел множество подтверждений этому, хотя в душе лелеял надежду, как говорили старики: «стерпится – слюбится». Но эта иллюзия тем сильнее таяла, как утренняя дымка, чем более долгой становилась наша разлука. Я старался быть реалистом и понимал, что не все сердца способны воспылать горячим чувством, а тем более в разлуке. И собственная любовь не столько слабела, сколько покрывалась бронёй отторжения, которая, не ослабляя моего чувства, отделяла его от всех внешних раздражителей, превращаясь постепенно в кокон, закрывающий и защищающий нежную суть моего чувства …

И чем ближе становился момент возвращения, долгожданная встреча, тем крепче становился кокон в моём сердце. А мысли уже рассуждали о том, как надо будет строить дальше свою семейную жизнь. Я понимал, что развод мне ничего не даст, поскольку ребенка, тем более дочку, родившуюся в моё отсутствие, никакой суд мне не отдаст. А у меня ещё теплилась в душе надежда, что дочка вырастет моим другом, и мы сможем с ней, назло всем врагам, создать счастливую семью! …

Вскоре Галя бросила занятия в своём девятом классе вечерней школе рабочей молодёжи, и тема её обучения художественным ремёслам в нашей переписке потихоньку сошла на нет. Было много других тем, одной из которых стала тема моей работы после возвращения. Всё чаще я читал в письмах жены её восторженные оценки жизни милиционеров. Их бесплатная и красивая форма, разные льготы для семейной жизни …

В тот период я сам не знал, кем стать после армии. Вернуться в Пищевой институт я мог бы юридически, но на родную кафедру «ПромПерКуку» я уже не смог бы, поскольку на моё место были взяты две женщины. Кроме того, на нашей кафедре в то время уже работал Сергей Сер-ов, с которым мы категорично не сходились в вопросах отношения к алкоголю и к женщинам. Внести в свою жизнь каждодневные споры о том и другом мне совершенно не нравилось. Конечно, институт обязан был мне предоставить работу с моей доармейской зарплатой, но это уже не была бы моя работа на электронном микроскопе и в фотостудии. А меня привлекала только эта работа. Именно поэтому Пищевой институт был для меня закрыт после армии, а начинать всё опять с токарной работы мне тогда казалось началом жизни с «нуля».

Предложение жены связать свою жизнь с милицией стало казаться неплохой идеей. Правда, я совершенно не представлял себе жизнь и работу в милиции, но мне это не казалось тогда аргументом «против»: по принципу «не боги горшки обжигают». Всё можно усвоить, если захотеть.

Когда начался последний армейский год, я уже был мысленно подготовлен к милицейской службе. Тем более, мне нравилась работа криминалистов, с которой я был знаком по многим фильмам о милиции. Что поделать, в душе я всё ещё оставался ребёнком в «розовых очках», не понимая, что жизнь реальная и жизнь сказочная весьма различаются между собой …

А тут ещё в роту пришла листовка с приглашением демобилизующихся на работу в милицию. Условия предлагались заманчивые, да и срок демобилизации обещали сделать пораньше.

Я «нацарапал» письмо в Москву в Главное Управление Московской милиции с вопросом своего трудоустройства после службы. Ответ пришёл неожиданно быстро, но в нём никто не вспоминал о моей досрочной демобилизации. Меня это не насторожило, и я взял направление на московскую милицию.

Но сейчас я рассказываю о своей семейной жизни с позиции армейских лет, а милиция ещё впереди …

…

Однако, надо закончить эту весьма неприятную тему в наших отношениях с женой. Ведь были дни «почерневшего обручального кольца»!

Когда я вернулся домой, то в этот же день мы поехали к нашей дочери, которая жила в то время у бабушки в моей «детской» семье. День затянулся до позднего вечера, и нам с женой отдали в распоряжение одну комнату, где мы могли переночевать. В ней стоял диван, называемый молодёжным (по-другому его мебельная фабрика и не могла назвать: таким хлипким он был). Но мы были с женой весьма миниатюрными тогда, и нам вполне подошла такая мебель. Я долго не мог заснуть в свою первую ночь в Москве. Лежал, вспоминал, заново переживал свои годы разлуки. Галя давно спала. Но на нашем диване было всё же тесновато даже для нас, а я вертелся с боку на бок, вздыхал и, видимо, мешал спать жене. В какой-то момент Галя сквозь сон обратилась ко мне и, назвав меня Мишей, сказала, что очень сильно устала на работе и хочет выспаться.

Я застыл, как оглоушенный. Дело в том, что среди наших знакомых на тот период не было человека по имени Миша! …

Вспомнилось тут же почерневшее кольцо и все мои фантазии, связанные с ним.

Начались, а точнее, продолжились мои размышления. Тогда я был убеждён, что в подобном полусонном состоянии, когда многие контролирующие центры в мозгу выключены (не разведчица же она!), человек говорит привычное имя, а имя-то МИША!

Дальше мне надо было за остаток ночи определить для себя линию своего поведения. Количество армейских фантазий резко уменьшилось, но решение, которое я должен принять, было единственным на долгие годы.

К утру я его принял.

Утром Галя выглядела встревоженной. Много раз она старалась заглянуть мне в глаза. С губ готов был сорваться неудобный вопрос, но я уже успел за остаток ночи «напялить» на свою физиономию маску немного уставшего за долгие годы службы, человека, и Галя не решилась начать очень трудный для неё разговор. А я, понимая это, не протянул ей навстречу руку. Маска независимости крепко прилипла к лицу. Похоже на все оставшиеся годы нашей земной жизни.

Чтобы завершить эту неприятную для меня тему, должен забежать немного вперёд в своём изложении.

В милиции у меня была очень хорошая поликлиника, где я врачу сказал, что служил в местах, связанных с радиацией. Врач тут же направила меня на какой-то специальный анализ крови. Я сдавал его каждый год при очередном ежегодном обследовании. Врач, посмотрев результаты, говорила, что мне пока нельзя заводить потомство. Так было три года. Перед своим уходом из милиции, проходя последний раз обследование, я услышал, что врач отметила, изучив мои анализы крови: запрет на потомство снят, и мы с женой можем смело увеличивать численность населения нашей страны, помогая улучшению демографии. Однако, в самом начале, после возвращения из армии, получилось так непредвиденно, что Галя была вынуждена сделать аборт. Зачем плодить уродцев, если врач нам уже очень доходчиво всё разъяснила?

В семьдесят четвёртом году у нас родился мальчик. По всем показателям он был здоровеньким, без отклонений. Когда я забирал новорождённого из роддома, сын был у меня на руках, и мы стояли перед патронажной сестрой, которая заполняла первичные документы на нашего сына. Мы с Галей стояли рядом, и краем глаза я видел лицо жены. Среди многих вопросов, на которые отвечала она, был и малозначащий: какая по счёту беременность была, принёсшая нам сына. В этом месте Галя замешкалась. Она смотрела на меня, но я был полностью поглощён  сыном.

Жена ответила, что четвёртая. Я тут же в уме сосчитал, что у нас двое детей и один аборт по моей вине ...

Рассказ терапевта при обследовании в милицейской поликлинике сильно напугал меня. Конечно, родиться мог и человек, как Ник Вуйчич, сумевший из себя, рождённого без рук и ног, тем не менее, создать себя и стать знаменитым и весьма активным деятелем среди человечества. Но даже, если бы мне тогда сказали, что его ждёт очень интересная жизнь, то и в этом случае я не стал бы сохранять жизнь человеку без рук и ног. Я тогда был ещё неверующим, и надеяться на планы Бога просто не додумался бы, как родители Ника Вуйчича. Хорошо, что тогда он ещё не появился на свет. Иначе был бы большой соблазн повторить, а смог бы я совершить родительский подвиг, как в семье Ника? Скорее всего, нет.

… Я просчитал всё. Но в нашем случае должно было быть только три беременности, а названо – четыре!

Эта арифметика подтвердила, что пока я служил, был ещё один нерождённый, но ребёнок. Уже около стола сестры я пожалел, что Галя не сохранила этого младенца. Дети не виноваты в ошибках их родителей. Наконец, можно было приехать ко мне в часть и потом изобразить, что это дитя – моё. Я и такой обман был готов тогда принять. И я относился бы к этому младенцу ничуть не хуже, тем более, что никогда за всю нашу жизнь, до смерти Гали, не попрекнул её в неверности. Никому я не говорил об этой моей тайне, пока Галя не перешла в мир иной. Даже во время наших домашних скандалов, которые у нас изредка случались, я не позволял себе упрекнуть её в неверности. А прав ли я тогда был? …

И последний аргумент в этом вопросе.

Я был уже младшим лейтенантом милиции, и в тот раз стоял в комнате дежурного. Мне нужна была какая-то информация из журнала регистрации. За моей спиной  находилась комната, где хранилось оружие сотрудников нашего отделения, и в ней милиционеры, закончившие свою работу, разряжали личное оружие и ставили в специальный сейф для хранения. Командиром этого отделения был коренастый крепыш, симпатичный и приятный какой-то мужской внешностью. Звали его Мишей. Фамилию я не знал, поскольку между офицерами и младшим командирским составом существовала определённая служебная непересекаемость. Разные задачи, разные службы.

Разговор в комнате хранения оружия переключился на этого Мишу, и один из постовых спросил его: «Продолжает ли он ходить к своей однокласснице?»

Миша очень серьёзно начал отвечать: «К ней ходить уже больше нельзя, поскольку вернулся муж-солдатик …», - и в этот момент он немного повернулся в мою сторону, а я в это же время выпрямился над журналом, и Миша увидел моё лицо вместо спины. Он резко оборвал свой ответ и даже как-то смутился, словно человек, которого застали врасплох. И все его сослуживцы, находившиеся рядом, как-то неожиданно замолчали, как если бы Миша показал глазами на меня.

Всё произошло очень быстро. Читать об этом пришлось дольше, чем всё случилось тогда …

В голове сопоставились мои факты. Учёба Гали в девятом классе, соученик, который помогал ей по математике, пропавшие обручальное её кольцо и свадебные наши фотографии, очень активные разговоры о службе в милиции, отказ моих друзей Вали и Юры от дружбы с моей женой …

Всё совместилось в одно, но это не поколебало моё твёрдое убеждение ни о чём не говорить с женой. Просто высказать ей свои мужские претензии в неверности - я считал ниже своего мужского достоинства. Затеять скандал для начала бракоразводного процесса, было тоже не лучшим вариантом, поскольку я уже привязался душой к дочке, а дело о разводе не было бы мной выиграно. И я продолжил выполнять план, принятый мной в ту первую ночь моего возвращения из армии …

…

Несколько слов надо сказать о том, как сложилась судьба дочери в моё отсутствие.

Когда дочери исполнился один годик, она сильно простудилась и с воспалением лёгких попала в больницу. Тогда-то и был послан вызов мне в армию, но командование меня не отпустило. Об этом я уже рассказал раньше.

Из больницы моя мама забрала дочку к себе, и с тех пор до самого первого класса Галочка прожила с моими родными. При этом Галя (мама ребёнка) оставалась в «пожарке» со своей мамой и семьёй брата. Как часто она навещала свою дочь, я не стал выяснять. Но деньги с лицевого счёта я продолжал отправлять жене по-прежнему, в том числе и на содержание ребёнка.

После возвращения из армии в разговоре с мамой жены (моей тёщей) я узнал, что дочь моя только чудом осталась живой. Дело в том, что она очень плохо ела. Через год после своего рождения она съедала всего двадцать (!) граммов молока в сутки, ничего другого она больше не получала. И они все решили, что дочка уже – не жилец на этом свете: «Бог дал, Бог забрал!», - так сказала мне мама моей жены в нашем разговоре.

Вот такое «вкрапление» в моё повествование об армейских годах на пути к нашему Спасителю …

 ж ж ж
Ещё вспоминается из моей армейской жизни последнего года службы.

Была зима шестьдесят шестого – шестьдесят седьмого годов. Тогда в роте массово делали пластмассовые наборные браслеты, мундштуки, ручки для ножей и другие украшения из цветной пластмассы. Этот вид ручного промысла весьма распространён в местах заключения. Но для изготовления поделок нужна пластмасса разных цветов. А где взять её в тайге? Вдруг, из наших тумбочек стали исчезать зубные щётки. Смешно, да не до смеха! Чистить зубы пальцем было неудобно, да и сам принцип, что у бывших уголовников кто-то нагло «тырит» личные зубные щётки! Это же позор!!!

Конечно, командование ничего не смогло предпринять: щётки продолжали регулярно исчезать. Солдаты были вынуждены носить своё при себе. Но это же неудобно и негигиенично!

Уголовники включили свою систему защиты. Я не был посвящён в детали «операции». Мне просто объяснили, что найти «щипача» - дело чести для высоко профессионалов-уголовников, и хорошие ребята, но непосвящённые в тонкости законов зоны, вроде меня, не должны знать всё, что знают «авторитеты».

За две недели принятых мер, жулик был вычислен, но успел сбежать в тайгу. А в тайге – снегА, а в тайге – мороз по ночам ниже пятидесяти! И всё же он убежал!!!

Был вызван взвод внутренних войск, охранявший наш полк, с автоматами. Меня очень удивила вся эта история. Конечно, это пакость – воровать у своих товарищей, но не убивать же за это! Знающие ребята объяснили мне очень серьёзно, что у уголовного содружества не учитывается стоимость похищенного. Имеет значение только сам факт кражи. А наказание – смерть!

Тот, кто удрал в тайгу, знал этот закон. Потому и сбежал.

Через две недели поисков его нашли и вывезли в другую строительную часть. Узнал я об этом только потому, что был членом полкового райкома комсомола.

В разговоре с одним из сведущих ребят, я спросил, зачем же подвергать себя риску уголовного преследования за какого-то негодяя, пусть и нарушившего общественный закон братства? Парень усмехнулся и ответил, что можно умертвить и так, что никто и отвечать-то не станет. Потом хитро на меня взглянул и рассказал.

В зоне также однажды вычислили одного мелкого жулика. Его связали, положили голову с завязанными глазами, на небольшой пенёк. Дело происходило во время заготовки дров. Зимой. Конечно, в тайге.

Приговорённый видел, как готовили топор и всю площадку к казни. Когда его голова уже плотно лежала на пеньке, главный судья зачитал приговор, в котором подробно описывалось преступление приговорённого.

Наказание было выбрано: смерть через отсечение головы. Палач поднял приготовленный топор, и преступник мог видеть через неплотно завязанную повязку на глазах, как медленно он поднимал орудие казни. А когда осталось только опустить это орудие, другой уголовник, которого жертва никак не могла видеть, провёл листочком бумаги по шее нарушителя уголовных законов «братвы».

Человек умер от разрыва сердца. Его быстро развязали, пока кровь не успела остановиться, чтобы на теле не было следов казни, а площадку пересыпали хвоей и снегом.

Вот, так можно решить вопрос бескровной казни. Таких способов умерщвления у «блюстителей закона братвы» очень много, и какой способ выберут, знает только исполнитель. Ответственных не найдут. Просто спишут, как несчастный случай на производстве …

Любитель чужих зубных щёток прекрасно знал эти тонкости уголовного мира. Наши отцы-командиры тоже это знали и не искали себе лишних забот-приключений …

 ж ж ж
Не могу здесь не вспомнить ещё несколько эпизодов из армейской жизни.

Случай, о котором я хочу сейчас вспомнить, произошёл примерно за год до моего «дембеля». В то время довольно активно шла война во Вьетнаме. Страну раздирали на кусочки разные силы. Много там было претендентов на установление капиталистического строя. Готовы были на всё, лишь бы в Азии не допустить возникновение ещё одной коммунистической страны. Основной страной-агрессором были Соединённые Штаты Америки.

В своей борьбе с вьетнамцами американцы стали применять напалм, который выжигал целые деревни вместе с жителями. Впервые применили борьбу с растениями, используя гербициды в огромном количестве, но сломить вьетнамский народ не удавалось. На стороне борцов за свою родину были Китай, Корея и Советский Союз. На стороне агрессоров воевало около семидесяти пяти стран проамериканского толка.

Вот в такой обстановке я послал письмо в нашу центральную по военному округу газету с предложением послать сводный отряд наших военных строителей на помощь азиатскому народу. Конечно, я довольно ярко раскрасил словами трудности Вьетнамцев, рассуждая, что мы можем оказать братскому народу большую пользу в вопросе восстановления объектов, разрушенных врагами Вьетнама. Ведь целыми деревнями американцы сжигали людей!!!

Ответ явился весьма быстро – не то, что на мои стихи. В роту заявился майор из политчасти округа и прямо в казарме начал вести со мной беседу, главным в которой было сказано, что мы находимся на очень важном государственном объекте, связанном с защитой нашей страны. Короче говоря, к концу нашей получасовой беседы, майор уговорил меня больше никуда не посылать свои предложения о Вьетнаме, чтобы не подорвать обороноспособность нашего государства.

Я не стал подрывать способность нашей армии …

Но я понял тогда, как боятся наши командиры и политработники, что такой вот мелкий солдатик может перевернуть всю устоявшуюся их жизнь. Всего-то несколькими письмами!

Мы долго потом потешались над страхом командования. И снова я почувствовал к себе уважительное отношение со стороны многих солдат. И даже со стороны бывших заключённых.

ж ж ж
В сентябре третьего года моей службы министр обороны подписал приказ о нашей демобилизации и о новом призыве на действительную службу.

Но мне не сиделось спокойно. Я, вдруг, решил навести порядок в строительных войсках. Я прекрасно понимал, что всё это будет бесполезным, но почему-то решил пожаловаться опять в наш «Советский воин» (так называлась центральная газета нашего округа) о плохом питании солдат. Если мы задерживались на работе, а доехать быстро до части почти никогда не получалось, то даже кусок хлеба с двумя кусочками сахара не всегда выдавались. Даже селёдку перестали оставлять для нас. Солдаты, которые работали в городе, практически были переведены на одноразовое питание. Но этого было очень мало!

Вот я и решил выступить за «права народа», голодающего рядом со мной. Ведь я был комсоргом роты, членом нашего полкового райкома комсомола. Кому же, как не мне призвать к порядку зажравшихся начальников!

Прошло всего несколько дней, как я отправил своё письмо в газету. В часть прикатила комиссия из округа. Несколько дней они разбирались с работой пищеблока. Надо отметить, «кормёжка» резко улучшилась. Теперь уже нам оставляли еду, и иногда она была даже тёплой. Любимая наша селёдка вернулась!

Так было две недели. А потом …

Всё вернулось на прежние рельсы …

Зато мой дембель передвинулся на неопределённый срок.

Дело в том, что я должен был поехать домой в числе первых, как один из лучших солдат роты. Но из-за моей строптивости меня перевели в список самых последних. Но я не мог пройти мимо издевательств жуликов над солдатами. Сегодня я в той ситуации, наверное, начал бы посылать письмо за письмом из-за несправедливости в нашем полку, но тогда мне стало как-то безразлично всё из-за моего перемещения по списку отъезжающих.

Я, вдруг, заметил, что вокруг меня стал виться один парень, который, как мы знали, информировал начальство о настроениях в роте. Он никак не мог понять, почему я так спокоен. Уже декабрь, а я никуда не иду жаловаться, кричать, требовать. Видимо, у офицеров был план, спровоцировав меня на скандал, отправить в дисбат за те нервные минуты, которые я им устроил. И нужный мальчик для этого нашёлся, но я не поддался на провокацию …

И однажды я решил прекратить эту комедию. Я тихо сказал этому парню, изображая крайнюю степень доверия ему, что решил дождаться тридцать первого декабря, а потом просто тихо уйду из расположения части, как гражданский элемент, и никто не сможет наказать меня, поскольку срок службы я уже выслужил. А они – мои командиры - пусть попляшут в поисках меня! Ведь надо провести все расчёты со мной, и где искать меня? А найдя меня, уже привлечь к ответственности будет нельзя, поскольку нет особого положения, когда срок службы можно было бы продлить.

Я и сегодня не уверен в своей юридической правоте в этом вопросе. Дело в том, что срок службы тогда для моего призыва был три года. Но начинался он с момента призыва (в моём случае с пятого декабря) или с начала года, идущего за годом призыва.

Когда я пугал доносчика, я предполагал, что мой календарный срок службы заканчивается первого января шестьдесят восьмого года. Но мне кажется, что срок отмеряют от даты призыва. А в таком случае, я уже переслужил свои дни службы и мог бы просто уйти в любой момент, как говорится, «куда глаза глядят». Последующие события это подтвердили.

Сделал бы я такое? Сомневаюсь. Но звучал я весьма убедительно. Говорил я с информатором примерно в восемнадцать часов, а в двадцать меня уже вызвали в штаб полка и вручили все документы для демобилизации. Причём обходной листок был уже подписан за всех, у кого я мог бы затормозить свой дембель. А утром (это было двадцать второе декабря), в девять часов, я уже получил, причитающиеся мне деньги, был посажен в автобус, который отвёз меня в Красноярск на вокзал. Вот какая сила заключается в «стукачах»! Только говорить им надо очень серьёзно, без улыбок.

Начальство хорошо было знакомо с законами о призыве. Но надеялись, что солдаты абсолютно безграмотны, и с ними можно делать всё, что захочется. Я знал, что были случаи, когда из части отправляли домой даже в конце января. Но моё предупреждение дало им понять, что меня так «охмурить» не удастся. А я уже две недели передержан, и являюсь на тот момент человеком, закончившим свою срочную службу.

Если бы я осуществил задуманное, например, из Красноярска поехал бы не в Москву, а во Владивосток, меня начали бы искать по всей стране, а виноватыми оказались бы те, кто «перегнул палку» с моей демобилизацией. Ведь из военкомата должно в часть прийти подтверждение о моём возвращении в место отправки в армию. Только в исключительных случаях, по заявлению демобилизованного, с подтверждением из нового места, даётся предписание, и выписываются проездные документы до нового места пребывания с соответствующим сообщением в военкомат, откуда был призван боец.

Но я собирался начинать новую жизнь с чистым прошлым, как говорили мои сослуживцы: «На свободу с чистой совестью!» - и в моих планах не было предусмотрено наказание мерзавцев из прошлой жизни. Тем более, что я собирался работать в милиции.

…

Когда в Красноярске подошёл к кассе, я понял, что билетов на Москву не будет до тридцатого декабря, поэтому касса откроется только, если в проходящем поезде будут свободные места.

Я сообразил, что это мой единственный шанс. Пока другие пассажиры «щёлкали клювами», я встал у кассы, продающей билеты на свободные места в проходящем поезде. Был первым перед окошком и решил, что с этого места никуда не уйду, пока не получу свой билет. Потом я подсчитал: перед окошком мне пришлось простоять двадцать семь часов. Без воды, без еды, без сна, без туалета! Вокруг меня собралась огромная толпа и, конечно, никто бы не пустил какого-то солдатика на своё место у кассы, если бы я сдался и куда-то отошёл. Я был один вместе с небольшим чемоданчиком, и спасало меня только расположение окошка в углу какой-то ниши, где невозможно было оттеснить «слабый элемент»

Через Красноярск в Москву проходил поезд из Монголии. К нему прицепили три сломанных пустых вагона. Они были купейными, каждое купе закрывалось своей дверью. Изнутри на дверях были зеркала. Правда, он не был мягким, но разве важно, мягко ли будет мне ехать?! Важно, что меня этот вагон повезёт в Москву! Правда, стоимость билета значительно выросла за купейное место, но разве в этом суть возвращения домой?!

В этих вагонах из-за неисправности не работало отопление. Всё время, пока поезд вёз меня домой, на стенках, полках, всей вагонной мебели лежал иней, а изо рта валил пар. После моего «дежурства» перед кассой, я так выдохся, что сразу завалился на свою вторую полку, подложил под голову чемоданчик, потеплее укутался своей шинелькой (её я выменял у солдата внутренних войск, охранявших нас, на свой бушлат) и несколько часов проспал, как полуфабрикат в морозилке. Ну, очень хотелось спать!

Проводников в «морозильнике» не было, но я ехал! Ехал с ветерком, но без сквозняков и соседей.

Когда я немного «пришёл в себя», пошёл в вагон-ресторан. Там я купил целую банку компота из ананасов, нарезанных кружочками. Мне хорошо помнится, что я очень боялся тратить свои последние деньги, полученные в части. Они были в банковских пачках, и мне не хотелось эти упаковки рвать. От билета у меня осталась какая-то сдача, и пришлось довольствоваться сладким компотом из ананасов. Он был приторным, зато уничтожал моментально моего врага – чувство голода, и мне не приходилось залезать изголодавшимися руками в мои семейные финансы.

В ресторане я отогревался «душой и телом». Там я слушал рассказы тех, кто возвращался из Монголии. Я понял тогда, что если хочешь попасть на работу за границей, надо сперва зарекомендовать себя на работе в Монголии несколько лет, потом в какой-нибудь европейской соцстране, а уж потом можно стать «выездным» для работы в любой стране. Любая работа за границей обязательно проходила проверку в Монголии. А жизнь там совершенно плохая. Только надежда на будущую «сладкую жизнь» в капстранах даёт силы терпеть пыль и неустроенность жизни наших сотрудников диппредставительства в дружественной Монголии.

Когда мне становилось жарко в вагоне-ресторане, я возвращался в свой морозильник к ананасовому компоту, стараясь растянуть свою пищу до самой Москвы. Несколько раз я позволил себе купить пирожок и пару бутылок минеральной воды. Приходилось тянуть до самого дома, чтобы деньги армейского труда превратить в нужные предметы семейной жизни. Так я спокойно доехал до дома всего за пять дней и был счастлив, что из армии меня привезли хоть и голодным (но это же по собственной жадности!), но не так, как в армию!

 ж ж ж
Так завершился этап отбывания воинской повинности на действительной военной
службе. Жаль, что не удалось подробно рассказать об условиях той жизни военных
строителей.

…

Однако, много фактов о необъяснимых событиях моей службы за прошедшие три года запечатлелись в памяти, но были ещё безграмотно отнесены в разряд элементарных совпадений. Такая система не требует рассуждений и сопоставлений. Достаточно сказать себе или другим, что просто совпали несколько событий и удивляться совершенно нечему. И снова продолжается существование меня до следующего «совпадения». И снова типичное объяснение выключает работу мозга, отметая даже какие-нибудь попытки взглянуть на событие через призму мышления, а не через ни к чему не обязывающей «закономерности совпадений». Как будто какой-то великий умник открыл эти самые закономерности, как Ньютон свой закон о всемирном тяготении!

Я был тогда ещё очень далёк от теологического понимания себя и всего окружающего, медленно продвигаясь по пути, ведущему к осознанию всеобъемлющей роли Бога в моей жизни.

В тот момент в ней только маленькими шажками начинала свой путь логика личного и истинного, не навязанного общественным требованием усвоения, но основанная на собственных наблюдениях за окружающими событиями, за тем, что открывает Творец всем без исключения, для правильной оценки участия Его Личности в процессе созидания всего во всём …

Моё продвижение по СОБСТВЕННОМУ жизненному пути познания высшей истины бытия всего, что называется одним словом МИРОЗДАНИЕ. Величайшего осознание самого себя, как одну из точек мирового пространства, сотворённого Богом среди таких же точек всей необозримой Вселенной!

Эти рассуждения появятся в моей голове под давлением обстоятельств моего бытия, но это будет ещё даже не завтра …

Много ещё должно произойти в моей судьбе из того, что я так бездумно относил к фактам, обзываемым мной обычно «совпадениями».

Много реперных точек своей памяти надо будет пройти, чтобы хоть отдалённо приблизиться к пониманию себя самого в окружающем пространстве …