Петрушка продолжение 5

                —10—

      Зимнее солнце поздно встаёт. Тёмная ночь да мороз-батюшка правят  своей властью. На малый срок огнекудрое светило является пред народом. Выйдет, промчится скоро в колеснице, да и опять скроется. Не совладать ему с ветром колючим да морозом жгучим: короток день — далеко ещё до весны.
      Звенит колокольчик, его одинокий звук, отражённый о снежный панцирь, далеко   разносится по округе. Слепит глаза искристый снег на ярком солнышке. Резво бежит средь спящих полей каурая лошадка. В санях, зарывшись в соломе, сидят двое. Это Любим и Заряница. Стоило большого труда им уговорить матушку остаться дома,  когда ранней зорькой они отправились к Горелому озеро. Путь туда не близок, но если, не мешкая, выехать с рассветом, то в самый раз засветло управишься. Однако, дорога лишь до болот доведёт, а дальше, увы, пути нет. В чертоги лесные только отважные охотники хаживали. Случилось и Любиму прошлой зимой здесь бывать с деревенскими промысловиками. Видели они ту чёрную скалу в отдалении да тропы лосиные, сходящиеся к ней, но не решились подойти ближе — убоялись язычников, коими молва, бродившая промеж народа, населила здешние урочища. Нынче ж другое дело. Сами ищут встречи.
      Вот оно, то место, куда стремились люди, не испугавшись ни мороза лютого, ни зверя голодного, ни наговоров людских. Чёрная, когда-то обожжённая огнем, скала, словно перст, возносится в небо. Великие камни, сгрудившись вкруг неё, образовали обширный грот. Низкий, рубленный в лапу, дом, крытый берестой, преграждал вход. В морозном воздухе витал запах обжитого человеком жилья. Белый дымок из трубы столбом возносился к небу, растворяясь в темнеющих облаках. Наступающие сумерки, сгущая краски, образовывали на великом холсте небосклона новые цвета. Сине-лиловые тучи горизонта вдруг вспыхнули, закипели багрянцем. Будто из жерла вулкана, по всему небу, по всей округе выплеснулся алый пурпур. Солнце, коснувшись кипящего небесного варева, расплющилось, как бы сопротивляясь неизбежности и, отдаляя минуту полного поглощения, помедлив, окунулось в остывающий горизонт, забирая с собой краски царского одеяния.
       Каурая лошадка остановилась и стала рыть копытом; поддужный колокольчик жалобно вторил каждому удару. Дверь на крыльце скрипнула и, выпуская из избы клубы белого пара, на двор вышел высокий старик в сером армяке, накинутом на широкие плечи. Тяжёлой поступью, опираясь на посох, он подошёл к прибывшим. Суровое, испещрённое глубокими морщинами, лицо, словно сошедшее с резных деревянных идолов, стоящих во дворе, окрашенное кровавыми отблесками заходящего солнца, могло показаться устрашающим, но седина, ниспадающая на плечи, борода, лежащая на мощной груди, смягчали первое впечатление, придавая суровому лицу святость. Не говоря ни слова, он взял лошадь под уздцы и отвёл на крытый соломой двор. Парень и девушка, окоченевшие от холода, не сразу могли выбраться из саней — старик помог им. Опираясь на его руку, Любим ощутил силу в мышцах старца, что не вязалось с его многолетствием*. Лошадь распрягли и заперли в стойле по соседству с хозяйской  коровой, предварительно усыпав земляной пол охапками сена.
      Проводив гостей в дом, старик скинул армяк и, усевшись за стол, внимательным прозорливым  взглядом окинул гостей. Смягчились очи суровые, выправились брови насупленные — не внешность осмотрел, но внутрь каждому заглянул и сердца их нашёл в страдании горьком. Движением руки предложил сесть к столу. В горницу вошла румяная от печного жара женщина в плоском кокошнике, расшитом цветным узорьем, изображающим рожаницу с лосиными рогами, в животе которой была небольшая женская фигура. Серебряные рясны дождевыми каплями спускались до плеч. Поверх красного сарафана, украшенного узорной тесьмой, пестрел фартук с вышитыми фигурами Макоши и всадников, скачущих по квадратным знакам плодородия.
      — Моя дочь, Лада, — нарушив молчание, произнёс хозяин,  и продолжил:
      — Вижу, испили вы зло полной мерою, коль скоро без страха ко двору явились и в дом мой войти не убоялись, вопреки недоброй молве людской. В поклоне низком вижу благочестие ваше и душевную чистоту, не замаранную грешными помыслами. Беда вас ко мне привела, сотворённая потворником силы тёмной. Раскройте уста, освободите мысль, сюда приведшую. 
       — Отец, дозволь сим именем величать тебя, провидению было угодно лишить нас родительского попечения, посему не прогневайся. Будь ты отцом добросердным. Сердца наши горят и мутится разум от незнания, к кому обратиться с бедой неведомой. За учением и наставлением твоим пришли. — И поведала Заряница свою историю, излила душу благочестивому старцу. Дочь хозяйская, Лада, тем временем накрыла стол вечерить и с краю села, на Любима поглядывая. Долга была беседа.
      Внимательно выслушал хозяин гостей. Взял в руки куклу Петрушку, разглядел со всех сторон, внутрь глянул, как в варежку. Задумался, брови насупив.
      — Потворник сей пришлый, не наших земель, зло принёс с вечо;ру*. Отчего заклятия, им сотворённые, ещё разгадать надо, — проговорил хозяин. И, распахнув угол рубахи, растирая грудь, закончил: — Посему погостите у нас, покуда ухищрения ихние не разведаю.   
      — А как же матушка? Она-то в волнении, возвращения нашего дожидается. Никого, кроме нас, у неё не осталось.
      — Дочка моя, Лада об этом позаботится. Правда, Ладушка?
      Дочь хозяйская хитро улыбнулась.
      — Не о чем более и баять. Утро вечера мудренее. А мне самое время в спор с колдуном вступить. — И, забрав куклу, старик вышел в сени.
      Лада молча застелила постели на лавках, засветила свечу ночную и вышла вон из горенки. 
      Пришедший ночью мороз согнал с небесного свода паволоки мглистые, снял патину со звёздного серебра — воссияли звёзды пуще прежнего. Блещут, будто адаманты княжеские. Осветились леса, поля и болота, в красоте соревнуясь. Но зловеща та красота, губительна для всего живого. Не пощадит мороз никого, превратит в глыбу ледяную. Горе человеку, коль покинет он свой тёплый кров в сей неурочный час. Оттого кругом тишина. Мёртвая тишина! Только навьи, жуткие спутники смерти, бледными призраками колыхаются в ледяном воздухе. Всё вокруг в белый саван одето.
      Вышла на двор Лада. Увидели её навьи, бросились к ней, но не тут-то было. Обернулась молодая женщина лосихой и, оттолкнувшись от земли своими длинными ногами, вскочила на купол небесный и, высекая звёздные искры, понеслась по нему, как по пастбищу. Тогда и скатилась яркая звезда в крестьянский дом и, проникнув светлым лучом в горницу, растелилась белым полотном по столу. 

               
                11

     Утром ранним вдовица не сразу узрела на столе диковину. Она растопила печь и, замесив тесто для лепёшек, уселась на лавку, вытирая руки о передник. При взгляде на стол женщину взяла оторопь. На чисто скоблёных досках лежало непонятно откуда взявшееся полотенце из домотканого полотна. Во всю ширину там красовалось вышитое узорочье: домик с двускатной крышей, в котором, занимая всё пространство, вписана шелком стилизованная фигура женщины-рожаницы. Вкруг дома, украшенные различными цветами-узорами, столбы с птичьими и звериными головами. По обеим сторонам изображены кони-ладьи; на одном женщина, на противоположном мужчина. В верхнем ярусе небесного свода небольшие женские фигурки шиты, а по бокам у них солнечные диски, будто сквозь них прошедшие. Нижний ярус, что землю нашу показывает, орнаментом растительным расписан с двухголовыми птицами-ладьями, плывущими по подземному морю. 
      Мать Любима, вдова солдатская, с опаской прикоснулась к полотну. В недоумении сидела она и разглядывала расписанный шелковым шитьём рисунок. Сробела поначалу мать; тревога за жизнь сына застучала в сердце материнское. Каково последнего сына потерять! Развеять любовь свою и счастье по ветру. Одной остаться. Бурьян да сорну траву вкруг себя сбирать.
      Слёзы оросили иссушенные годами и невзгодами, ветрами и солнцем, некогда горящие румянцем ланиты. Опьянённая дурманом страха, сидела женщина, закрыв лицо руками, слезьми уливаясь. Плачет, как мала птичка, белая перепёлка:
                Охти мне, бедной, горевати!
                Хотят сырой дуб зажигати,
                Моё гнёздышко розорити,
                Мои малыи детушкии побити,
                Меня перепёлку поимати.*
       Как вдруг ощутила лёгкое прикосновение. Даже не прикосновение почудилось, но как дуновение от опахала. Вздрогнула, подняла голову, осмотрелась. Будто ветерок лицо освежил, слёзы высушил. Думы горькие в миг поразвеялись, прояснились мысли — словно божественная благодать сошла. Вмиг уразумела смысл шитого узорочья: словно вошедший в неё дух послужил толмачом и перевёл смыслы славянского орнамента, языка предков. Неделю, семь дней, прогостит её милое дитятко с девицей в доме доброхотных хозяев, прежде чем сядут они в сани и пустятся обратно. И будет хранима их путь-дороженька силами могучими, ибо с миром и чистыми помыслами вошли они в дом божественного Рода и рожа;ницы.   

     Минули семь дней в ожидании, прошли, как семь братьев близнецов, друг на друга похожие. Сердце матери всё сильнее бьётся, ежеминутно наполняясь поочерёдно то тревогой, то надеждой на близкую встречу с сыновьями.

      Ушёл месяц Студень, а на смену братец его явился, прозванный в народе за сильные и жгучие ветра северные да мороз трескучий — Стужень*. 
      Вечерней зорькой уже возле дома послышался колокольчик. Но в звуках его не было обычного задорного веселья. Звучал он как-то одиноко, расстроенно. Может, от мороза изменился голос его? Застыл язык и покрылся инеем. Не звучит, не вещает издалека о прибытии. Не к добру это! Ох, не к добру!
      Хотя и готовилась мать встретить своих детей, да запоздала выбежать на крыльцо. Уже в избе на пороге в облаках холодного пара узрела двоих. Вошедший Любим во взгляде матери прочёл вопрос. Ничего не ответил с порога,  скинул тулуп с Заряницы и помог ей на печь взобраться, даром что овчина толста да мороз крепок — найдёт недостаток, пролезет к телу и давай студить. Разделся сам и, прижавшись спиной к печи, устало вздохнул, растирая покрасневшие руки. Мать, поняв всё, поспешила достать из печи горячие щи с солёной рыбой.
      За столом сын рассказал матери, как гостили они на Горелом озере, как приняли их хозяева. Доложил всё подробно и обстоятельно. С грустью и слезами поведал печальную весть о невозможности до времени возвернуть Ждану прежнее обличие. Единственно, что с помощью заговоров оживил кудесник куклу на срок от утренней зорьки до вечерней. Да вот только с приходом ночной тьмы Петрушкой вновь могла овладеть злая колдовская сила.
      — Велик колдун своею чёрной магией, дарованной предтечей всяческого зла. Не в силах старцу волхованием развеять чары вражьи, ибо утрачена в народе вера отцов, дарившая всем силу. Предали веру родителей своих родившиеся вновь народы, отреклись от богов, природой данных. Пожгли идолов и развеяли прах, словно дым по ветру. У кого защиту искать? Ныне принуждают новым богам кланяться, прежних в нечисть обратили, традиции, что веками складывались, кощунами нарекли. Калёным железом память о них выжигают. Как тут враз с оковами вражьими справиться? Недоброе задумал гнусный потворник дьявола. Только его смертью  можно колдовство развеять. Но за смерть злодея должно жизнь чью-то положить. Не всяк уродился для сего подвига. Обретёт победу лишь тот, кто в борьбе себя не пожалеет ради другого.
      Силы зла слишком велики, магия их воздействия на человека сильна. Человек грешен в поступках и помыслах, уступчив и падок до блуда. Пуст душевный сосуд, много скверны вливается в утробу его, отчего и влияние дьявольское сильнее. А связь с богом в душе осуществляется, никакие золочёные купола не приблизят к богу, коль душа не чиста.
      Однако, старец вовсе не отказался разгадать тайну чар и обещал известить о результате. Поведал также и о волшебной траве тирлич, с помощью которой творят различные превращения. Да вот только собирают её под Иванов день на Лысой горе, что под Киевом. Недюжинные силы требуются, чтоб сорвать ту траву. Да и Иванов день не близок.   
      Оставил нам наставление: на ночь завязывать Петрушке глаза и в сундуке под замком прятать, дабы не выбрался тот и не сотворил ущерба, врагом управляемый. Прощаясь, передал саблю широкую, из небесного камня кованную, в помощь против колдуна при встрече.   

                12

      Повернула зима к лету, наладилось солнце чаще выходить на прогулки из-за серой облачной мари. Быстро летит время за делами да заботами — не успели оглянуться, как месяц Сечень* на белых заснеженных крыльях вьюги улетел прочь. Рыхлится, сереет под солнцем снег. В белом убранстве полей ширятся прорехи-проталины, то месяц Протальник* заступает на вахту. Сосульки, что хрустальной бахромой украшали крыши, от ласковых лучей долгожданного солнца истончаются, теряя красоту. Падает талая капель. Кап, кап, вот лужица собралась внизу и напоила прилетевших воробьёв и синиц. Однако, ночь кусается морозом и утренники ещё подолгу держат в ледяном панцире ноздреватый снег.
      Всё это время мать, солдатская вдова, с тревожным трепетом каждое утро сперва-наперво осматривала стол и лавки: нет ли какой новой весточки от кудесника. Но нет, пусто на чистом столе, только ожившая кукла смотрит печальными глазами, от взгляда которых у матери наворачиваются слёзы. Кукла ходит по дому, старается чем-то помочь в меру возможностей, но молчит и только глубокой ночью, как и раньше, на короткое мгновение, облекаясь своей плотью, средний сын Ждан может обнять свою мать. Ну а затем тряпичное кукольное тело прячут в сундук,  памятуя наставления старца. Уж сколь раз родные, лёжа на своих лежанках, слышали шорохи из сундука, и было желание открыть, но остерегались ночного явления колдуна. 

      Однажды ввечеру в сгустившихся сумерках возник в деревне отряд всадников. Они никого не искали, они верно знали и молча ехали, опустив поводья, за одинокой темной фигурой пешего, суетливо спешащего по натоптанной тропе меж просевших сугробов. Возле дома вдовы провожающий остановился и негромко что-то сказал первому из всадников. Послышался звон льющегося в карман серебра. Дождавшись весь отряд, предводитель подал сигнал спешится. Изведчика* отвели в сторону, но не отпустили до времени.
      Любим сидел у двери на лавке и налаживал топор на новое топорище. Мать пряла пряжу, распуская кудель и ссучивая левой рукой; в правой волчком крутилось веретено, сбирая виток за витком свитую нить. Заряница готовила к ужину.
      — И сегодня никакой весточки… — Веретено остановило вращение в руке старой женщины вслед за тяжёлым вздохом. Любим, пробуя лезвие топора пальцем, виновато опустил голову, вжав её в широкие плечи. 
      — Не плачьте, Мама! Всякое дело требует времени, — взглянув на Петрушку, отозвалась Заряница. — Верю, как с приходом весны тает лёд, так оттает и заколдованное сердце Ждана, и вы вновь обнимете своих сыновей. Не долга ещё горькая дорога ожидания. А с приходом листопада обретёте ещё и любящую дочку, — проговорив сии слова, девушка зарделась и исподтишка глянула на Любима. Парень отложил свою работу в сторону и, подступив к матери, обнял её за плечи. Заряница не выдержала, подошла к ним. Все трое обнялись и заплакали. Петрушка сидел на столе и немигающими глазами наблюдал за родными…
      В дверь громко и властно постучали. У хозяев ёкнуло в груди. Любим шагнул к лавке, где лежал топор. В дверь яростно колотили. Деревянный засов с треском поддался, и в сенях послышались голоса незваных гостей. В горницу вместе с холодом из коридора ввалилась вооружённая ватага. Вперёд вытолкали деревенского знахаря с заплывшим глазом, и он, страшно вращая здоровым оком, ткнул скрюченным пальцем в сторону молодицы. Выполнив сие действие, юркнул промеж закоченевшие от мороза ратных людей. Чернобородый десятник ошалелыми от холода и голода глазами осмотрел избу и, остановив взгляд на предмете долгих поисков, радостно и устало изрёк:
      —Всё! Аминь! прибыли к месту. Располагайся… — и без спроса усевшись за стол, пригласил товарищей. Те гурьбой ринулись к столу, но не всем хватило места. А вот дичи, что настреляли дорогой, досталось с лихвой на весь отряд. 
      Ночные гости, не обращая внимания на хозяев подбросили в печь дров и приготовили нехитрый для своих желудков ужин. Насытившись и отогревшись, чернобородый десятник кивком головы призвав к себе девушку, приступил к допросу.
      — Ты, сквернавка, прозвана Заряницей? Ты та самая блудливая ведьма, ступившая в сношения с дьяволом, пускаешь чары по ветру, наводя мор на скот по всему государству? Ты, продавшись нечистому и обретя силу над волками, водишь их по округе, сея смерть и ужас? Отвечай, негодная! — но голос не звучал так грозно как вначале: видно, тепло и сытый желудок смягчили суровый нрав воина.
      — Да, я Заряница, девица, но не сквернавка, не лиходельница,* — отвечала девушка, обескураженная обвинением. — Токмо оклеветали меня подлые люди, напраслину возвели на душу мою. Чиста я пред Богом и Богородицей. И в клятве своей кладу на себя крест пред иконами, — изрекая слова сии, Заряница, обратившись лицом к святым ликам, перекрестилась.
      Старые воины, будучи глубоко верующими, зашептались, покачивая головами. 
      — Может, действительно, облыжник поганый в злом умысле оговорил невинную? Невозможно осенить себя крестом, коль в тебе сидит сатана — не позволит он этого. 
      — Пустое! Не нам чинить разбирательство, для этого есть палач и дыба. Наше дело исполнять царёву волю. Взять её под стражу и караулить до утра — голову сниму, коль кто прельститься блудливой стервой! 
     И чернобородый десятник  растянулся возле печи на скамье.  Напоследок, пред тем как заснуть  пробурчал:   
       — Ранней зорькою в дорогу! Да, холопа этого в подклеть посадить, дабы не ввести молодца в зазор, кабы чего не вытворил. Знаем мы ихнее племя, насмотрелись на своём веку. Горячая кровь в голову бьёт, готовы на рожон лезть. Эх, молодо-зелено…
      Ратники вповалку расположились на полу.
      Под столом лежал Петрушка, всё видел, всё слышал, но ночь черна, хмарой* тёмной, словно дёгтем, всё небо замарано, не пробиться свету лунному сквозь заставы мглистые. Некому вдохнуть силы телесные в тряпки цветные, нитями сшитые. 
      Ушла ночь, и в предрассветных сумерках увела отряд служивых людей. Расцвела вослед зорька, опалила светом огненным облака сизые. Слезой девичьей окропились снега серые. Не мороз прошибает на слезу, то печаль по милому, суженому скатным жемчугом по щекам катится. 
      Оставшись одна, мать не сразу отворила подклеть, а выждала, пока отряд с пленницей не выйдет за околицу. Хмурной вышел Любим из заточения, на родительницу не смотрит. Постоял у порога, опершись головой о притолок, да и стал сбираться. Мать молча пособила собрать сыти в шалгунок* на дорогу, тюни тёплые протянула. Ни слова не говоря, распахнув армяк, спрятал Любим под полу саблю, старцем дарёную. Цветным кушаком подпоясался. Так молча и распрощались.


               
                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

       *  трава Тирлич  собирается под Иванов день на Лысой горе, близь Днепра — из народных поверий. «Русское народное чернокнижье» Сахаров  И.П.
    *  Кочедыжник  или  папоротник  срывается под  Иванов день с особенными обрядами и заговорами. Цвет К. имеет силу  владеть нечистыми духами, повелевать землёй… «Русское народное чернокнижье»  Сахаров И.П.
      * месяц Листопад, Свадебник — месяц Октябрь
      * месяц Грудень — Ноябрь
      * месяц Студень — Декабрь
      * месяц Просинец, Стужень — январь
      * месяц Сечень, Снежень, Лютень — февраль
      * месяц Протальник, Березозол, Сухий — март
      * хмара — туча
      * матица — потолочная балка
      *…в Божественном Добре сыскав источник Зла… — Джон Мильтон.                «Потерянный Рай»
      * многолетствие — старост
      * Макошь — Богиня в славянской мифологии. Богиня судьбы, изобилия и плодородия. Единственное женское божество во владимирском пантеоне богов.
      * « Охти мне, молоды, горевати!…* — Плачь Ксении Годуновой. Исторические песни. 1956 год.
      *изведчик — доносчик, кляузник, фискал
      * ино — только    
      * шалгун, шалгунок — котомка, сумка в дорогу для продовольствия
      * лиходельница — публичная женщина
      * Ты, змейка-скоропейка, змея лютая,… — «Песни, сказки, пословицы, поговорки и загадки» собранные Н.А. Иваницким в Вологодской губернии.  Вологодское издательство 1960 год.
      * козюлька — козюля – гадюка
      * братчина — пир в складчину
      * порты — одежда
      * вечОр — запад