Особое место Конька-Горбунка

Часть 2. Особое место «Конька-горбунка» в русской словесности


******
Не будем уподобляться покойному Сергею Нерчину, высказавшемуся слишком уж нелицеприятно:
                «Бредут, не зная броду.
                Что слово, то тоска…
                Какие-то уроды
                Взялись за Горбунка.»
Но своё мнение об этой приметной сказке хотелось бы всё-таки донести до читателей.

******

Возникшие из ничего споры вокруг авторства «Конька-горбунка» принимают иной раз такие формы, что впору задуматься, с чего бы это вдруг пошел такой накал? Казалось бы – сказка и сказка. Бойкая, занятная, но не бог весть какая поэтическая вершина, чтобы драться за ее обладание.
Так-то так, но ведь дыма без огня не бывает. По поводу малозначащих творений до авторства не доискиваются и сенсаций не раздувают. Стало быть – спор сам по себе обозначил, что вопрос стоит ни мало – ни много, о своего рода классическом произведении, пережившим своё время и не канувшем в неизвестность. Ведь о долгой жизни «Конька-горбунка» всем известно, но воспринимается это со спокойной констатацией – случилось так, ну и ладно. Есть ли смысл задумываться о причинах? Наверное, всё-таки есть.
Так зададим себе вопрос, почему появление «Конька-горбунка» стало со временем настолько значимым событием, что сказка эта обрела статус классического произведения? Что в ней такого особенного, отличающего ее от других внешне похожих стихотворных сказок.

Но прежде всего – а много ли вообще в нашей литературе этих сказок. На память приходят сказки Жуковского, «Душенька» Богдановича, «Причудница» Дмитриева, «Переселение душ» Баратынского, естественно пять сказок Пушкина и разве что Некрасов с позабытой сказкой о царе Елисее и царевне Ясносвете.
Видимо были и другие, но если память о них не сохранилась, наверное не стоит их и извлекать на свет.  Таким образом, особенно вспомнить нечего. И не сказать про перечисленные, что очень уж их и много, а дальше память перескакивает почти на сто лет вперед, прямо к Маршаку, Чуковскому, Михалкову, Заходеру… Но это иное время, к которому «Конёк-горбунок» уже был классикой, и рассматривать всё-таки нужно то, что было еще «тогда».

Есть и еще одна сторона вопроса.
 Случилось так, что не возникло в русской культуре эпических поэм, воплотивших чудесные подвиги любимых народных героев, то есть не было произведений подобных не только «Манасу» или «Рамаяне», но и «Калевале», «Витязю в тигровой шкуре» или «Песни о Гайавате», то есть переработанного эпоса.  Былины о богатырях и киевских князьях заполняли этот пробел частично и слабо. Крупного произведения, одновременно героического и народного явно не доставало.
 «Руслан и Людмила» можно вполне рассматривать, как попытку, сознательную или бессознательную, создания такого востребованного эпического полотна. Герой этой ранней поэмы Пушкина проходит множество испытаний, бесспорно подобных подвигам древних героев. Но «Руслан» - это поэма исключительно своего времени, с его взглядами на жизнь современного автору образованного человека, то есть – явление более поздней книжной культуры. Это воспоминание о «минувших днях», а не живой отпечаток. Говоря другими словами – стилизация.

Живые ощущения сохранились лишь в устной речи, уцелели частично в обыкновенных сказках, пришедших из давних времён. И перейти в профессиональную литературу непосредственно они уже не могли. Ведь сформировавшаяся в России, параллельно фольклору, литература нового времени опиралась не на свои народные сюжеты и образы, а на переводы и образцы в русле иностранной книжной традиции. Обращение же, в частности, к русским народным сказкам происходило теперь с оглядкой на практику иноземной литературы, и было, таким образом, предвзятым и выборочным.
Если взять, к примеру, сказки Пушкина, то выбор даже их главного героя оставался периферийным, случайно или сознательно не попадая на тех персонажей, которые в общей массе народных сказок были главными. Кого Пушкин возводит в герои, каковы их имена? Салтан, Гвидон, Елисей, Дадон, Черномор, Балда, безымянный рыбак, безымянная царевна, баба Бабариха. Все эти имена и прозвища не чужды нашему слуху, но подспудно всё-таки свербит вопрос, а где же наши главные сказочные герои?

Так кто же, если брать именно персонажей-людей, был главным героем русских сказок? Не по распространенности или статистике, а именно по восприятию значимости. Без какого героя свод русских сказок, еще не свод русских сказок?
Ну, конечно же без Ивана! Иван должен быть обязательно. Да и не так редко он встречается, если взять все воплощения этого главного имени: Иван-царевич, Иван-дурак, Иван-воин (то есть богатырь Иван Быкович, он же Иван Кобылий Сын, либо Крестьянский Сын и др.) и просто Иванушка. Много ли останется волшебных сказок, если вдруг позабыть те, что связаны с этими героями. Кто по охвату сюжетов сравнится с Иванами?  Емеля? Мартынка? Лутонюшка? Андрей-стрелок? Нет смысла и спрашивать, ответ очевиден.

И вот этого героя авторы сказок, включая Пушкина, старательно обходили. Поставить в центр стихотворной сказки именно Ивана, главного из главных сказочных героев – на это еще надо было решиться. Это не Елисей или Руслан, это персонаж известный всем, и его сразу узнают в лицо. Либо уже не узнают. В случае неудачи твоя сказка в стихах превратится в насмешку (или даже халтуру), но в случае удачи может стать самой главной из сказок. Ставка очень высока.
Но появился наконец «Конек-горбунок», большая развёрнутая сказка именно про того самого Ивана-дурака.
Правда, сделать главным героем сказки Ивана, это еще полдела, если не четверть. И если уж переходить к «Коньку-горбунку», автор которого дерзнул на литературный союз с самым главным сказочным героем, следует признать, что он не только решился на такой шаг, он еще и очень удачно встроил его в ткань своего произведения.
В «Коньке» был произведён:
1. Выбор не просто долгожданного литературой персонажа, а именно в сложном синтетическом воплощении полудурака - полу-Иванушки.
2. Интересный отбор его деяний, где Ершов не ограничился для сказки в подражание Пушкину одной сказочной историей, а создал сложный сюжет из нескольких историй, объединенных последовательно, по нарастающей линии, чего не бывает в народных сказках.
3. А вот и самая главная находка – соединение воедино, в неразрывную величину, героя и его постоянного помощника и спутника, который, конечно же, конь! Такой ход сразу:
А) Превращает героя в подобие настоящих эпических персонажей, его конь становится фигурой нарицательной, как и он сам;
Б) Одновременно решается вопрос гармонического соответствия носителя и седока, причем сказочный ряд Иванов уместно дополняется еще одной парой (царевич, странствующий в поисках клада  хорош в паре с Волком, могучий Быкович, разумеется, с богатырским конём, а деревенскому дурачку как раз под стать комический ушастый горбунок). Ведь народный Сивка-Бурка – это неподходящий конь для Ивана-дурака. Недаром, в этой сказке, сев на него, он сразу приобретает даже внешние черты Ивана-царевича. Правда ненадолго, как Золушка на время бала. Иными словами, Сивка-Бурка – конь временный, им надо сразу и полностью воспользоваться, как волшебным талисманом. А Конёк-горбунок – другое дело. Он именно впору парню-деревенщине, и потому легко становится его постоянным спутником, помощником и спасителем.
Г) Традиционная эпическая пара всадник – конь открывает возможность многократных подвигов и дальних странствий, то есть то, чего не было у традиционного сказочного «дурака».
4. Оригинальная архитектура построения сюжета – иное, новаторское решение сказочной троекратности. Одновременно и отказ от приёма, и его сохранение. Только по два шага в каждом этапе сюжета, но этапов именно три. То есть Иван  осуществляет две находки, совершает две поимки, решает две судьбоносных задачи.  Этапам соответствуют и три уровня развития главного героя, как героя уже иной сказки (сначала затюканный младший брат, затем преследуемый завистливым недругом соперник, и наконец представитель и «второе Я» недальновидного правителя), и на фоне - три лица царя - царь великодушный, царь завистливо-корыстный, царь одержимый. То есть рост даже внешнего статуса персонажа Ивана (дурак – удалый молодец – будто витязь знатный, будто князь)  последовательно сопровождается снижением статуса царя, его главного, если брать в конечном счёте, соперника.
*Кстати, поздние интерпретаторы этой особенности не поняли или не захотели понять. У них подлый спальник получается единственным супостатом Ивана, и потому не исчезает до конца спектакля или фильма, что чётко противоречит логике сказки. Дело не в спальнике, это ненужное упрощение сюжета, портящее сказку*.
Есть в «Коньке-горбунке» и другая, не столь очевидная тройственность, но о ней лучше сказать позже, когда пойдет речь о Кобылице.
5. Стилистическое соответствие сказки персонажу. Жуковский мог сделать своим героем именно Ивана-царевича он подходил к его изящному аристократическому слогу. Иван средней руки (удалый молодец), что-то вроде расторопного Балды, мог быть описан простым и ясным Пушкинским раёшником. Но для Ивана-дурака даже и такой уровень уличного говора был бы недостаточен. Тут необходимо истинное просторечие народных сказочников.
Но и этого мало. Черты эпической фигуры для своего фона требуют одновременно создания духа гораздо большей сказочности, которого в тех же Пушкинских сказках недостаточно. У него и чудеса лишены таинственной дымки. Есть она разве что в «Золотом петушке». А вот в «Коньке» даже самой небрежностью и полупонятностью слога создается ощущение слегка странного мира, в котором могут совершаться разные, и кто его знает еще какие, чудеса.

**  Кстати, поздние поправки Ершова зачастую сделаны именно в этом направлении, чего не смогли понять его гонители.
Описание скача Кобылицы в первой редакции вполне реалистично, так могла быть описана настоящая, бьющаяся под седоком лошадь. Во второй редакции этому скачу приданы сказочные черты. Теперь уж описана не просто кобыла, а волшебная Кобылица, обегающая за ночь полсвета. Отсюда и «очью бешено сверкая», и «змеем голову свила», которые так не нравятся разоблачителям Ершова. Причем и Змей, конечно же, не простой ползучий, а тот самый – крылатый и огнедышащий.
И здесь, пожалуй, самое место сказать о второй тройственности. В чём она воплощается? В том, что в духе уже не сказки, а героического эпоса скрытая пружина сюжета, движущая сила его направляющая – это исполнение трёх заклятий. Заклятий связанных соответственно с Кобылицей, с Жар-птицей и с Царь-девицей.
Самое очевидное – второе заклятие, о котором постоянно твердит Горбунок. Кто берёт перо Жар-птицы, навлекает на себя беду. Как навредил себе Иван, мы уже знаем. Но не нужно забывать, что и царь осмелился взять себе перо. Что с ним сталось – напоминать не стоит.
Третье заклятие озвучивает в неявной форме матушка Месяцович. «И не старый с бородой, а красавец молодой поведет тебя к налою». Откуда такая уверенность? Из того же третьего заклятия, которое почти открыто огласила Царь-девица. Ее сможет взять в жены только тот, кто в три дня добудет заветный перстень, а мать ее догадывается, с каким заданием послан Иван. Один царь не догадывается, что добыть перстень чужими руками, всё равно, что отдать девицу добытчику этого перстня.
А в чём состояло самое первое заклятье можно понять в первую очередь по результатам. Сила Кобылицы – в хвосте (как у птиц и рыб), без него она не может взлететь. И укротить ее можно, только ухватившись за хвост, поскольку в скачках по земле лошадь-птица не так страшна. Но какой седок вскочит на лошадь задом наперед? Только дурак. Вот таким путем Иван, и сам не догадываясь почему, сумел укротить прежде неукротимую Кобылицу. Кто скажет – дурь помогла, а кто – сработала интуиция. Так считали народные сказочники, только словом таким не пользовались. Догадка, наитие, чутьё.

И вот теперь, взглянув на эту тройку, можно понять, на каких твердых точках стоит сюжет, и по какой логике он развивается. Чёткая, неразрывная цепь событий!
В свете такого условия для успеха может быть и действительно неуместным выглядит описание Кобылицы, которая, как любая лошадь, «задом, передом брыкает», «то заскачет, то забьётся, то вдруг круто повернется». Таким способом Иван бы был сразу сброшен. Другое дело – чудесная Кобылица. Непривычная к брыканию, но пытающаяся взлететь в небо, где и развернётся в полную силу. «Вьётся кругом над полями, виснет пластью надо рвами» - а взлететь выше не получается, Иван вцепился в хвост лошадиный. Остается сдаться… и сказка пошла дальше по своёму волшебному руслу.**

***  А теперь возьмём самое охаиваемое место, опять скач, только уже Горбунка, в котором использовано неуместное слово «лапки». Какие же лапки у Конька, пусть даже и миниатюрного? У него ноги или копыта. Но проблема в том, что и «ноги», и даже «ножки», в данном месте тоже звучат чужеродно и коряво, при всей своей точности. «Конёк встал на ноги»?? Сам не «конь», а «конёк», но почему тогда «ноги», а не «ножки». (Так, кстати было в другом месте в первой редакции.) Верно, но – увы - гладко не стыкуется.
Ведь сказать «ножки» тоже нелепость. Что-то болезненное или даже птичье. («Ножонка, как у цыплёнка», так говорится и в самой сказке.) Слово не для скакуна, способного мчаться словно ветер.
А что же «лапки»? Тоже плохо, но не настолько, ведь за ним может рисоваться и другой образ. Всё-таки что-то на птичье, а звериное, малое, но не слабое. «Лапки» мы скажем и про зайца, и про кошку, но в беге или прыжке звери эти могут действовать на загляденье. Так что, как говорится, за неимением ничего лучшего.
Да и сказочному облику Конька-горбунка словечко не настолько вредит, как может показаться на поверхностный взгляд. Меня в детстве этот фрагмент первого явления Горбунка читателю «во всей красе и мощи» просто захватывал. Ведь тут опять, как и с Кобылицей, описание иной, не конной, а сказочной повадки.

В первой редакции как выглядит описание действия: Конек встал, вышел на дорогу и поскакал, набирая скорость. К вечеру догнал. Всё как в обыденной жизни.
А во второй? По сути, изображен не просто конь, но одновременно и зверь, и именно перед стремительным прыжком. Нагляднее всего просто подставить чуть-чуть другие слова и посмотреть что получится:
                Недовольный кот встряхнулся,
                Встал на лапки, встрепенулся,
                Дернул ухом, взвыл, присел –
                И стрелой на шкаф взлетел.
Как видите, всё на своём месте. И теперь только слепой не увидит, в какую картинку пытался вписать Ершов стремительный старт своего Конька.
Прав Ершов или нет, заменяя рядовую картинку лошадиного скача на небывалую, сказочно-динамическую – это вопрос сложный.
 Но очевидно одно. Раз он переписал иначе всю картину старта, «лапки» появились не от тупого незнания конских статей. Это порождение всё той же попытки усилить сказочность описываемой картины по сравнению с первой редакцией. Может быть, и неудачна находка слова, а картинка всё-таки полна силы и стремительности.
Ведь что было:
                Горбунок-конёк встаёт,               
                Чёрной гривкой потрясает,               
                На дорогу выезжает;               
                Вдруг заржал и захрапел,               
                И стрелою полетел,
                Только чёрными клубами               
                Пыль вертелась под ногами.               
                И чрез несколько часов
                Наш Иван догнал воров.   
А стало:
               
                Горбунок-конёк встряхнулся,
                Встал на лапки, встрепенулся,
                Хлопнул гривкой, захрапел
                И стрелою полетел,
                Только пыльными клубами
                Вихорь вился под ногами.
                И в два мига, коль не в миг,
                Наш Иван воров настиг.      
Как говорится, сравните собственными глазами. Прочтя второй вариант, действительно, больше веришь, что за короткий миг-два Иван, не успев моргнуть глазом, догнал жуликоватых братьев. Как и положено в сказке.  ***

Всё выше перечисленное о «Коньке-горбунке» в общем так или иначе известно, но только собранное вместе оно дает понять, насколько новаторским было это произведение. Недаром оно так воодушевило профессора Плетнёва, что он прочел эту сказку студентам вместо лекции.
А с точки зрения обычного читателя, она была хороша прежде всего своим оригинальным содержанием. В «Коньке-горбунке» много такого, чего не найдешь больше ни в одной сказке. В какой сказке, например, герой находит просто так – в поле - перо Жар-птицы, пользуется им, как свечкой и это всё себе на беду? Где говорится о серебряной горе, на которой тех же Жар-птиц можно ловить запросто, как щеглов и чижей? В какой народной сказке вы встречали кита, служащего мостом с одного берега моря на другой, да еще с селом на спине? Да и купание в трёх котлах (а не озёрах) еще поискать. Это только отдельные примеры, их можно множить и множить. Сам игрушечный конёк-горбунок с длинными ушами – он из какой сказки?
Некто решил, что «Конек-горбунок» повторяет «почти буквально» норвежскую сказку «Семь жеребят». Этот некто не читал либо одно, либо другое. «Семь жеребят» - сказка аналогичная «Семи воронам» или «Диким лебедям» Андерсена о семи заколдованных королевичах, которых надо героически спасти. Правда в ней есть мудрый говорящий жеребенок, но без горбов и длинных ушей – это один из принцев. В конце сказки с него тоже спадают чары...  Вот такое «буквальное сходство».
К слову сказать, напиши кто-нибудь в то время «Семь жеребят», они просто встали бы в один ряд со сказками Пушкина (разумеется, если бы были написаны не хуже). Ведь и «Царь Салтан» и «Мёртвая царевна» и «Рыбка» со скрупулезной точностью повторяют всем известные сюжеты об оклеветанной царице, о беглянке-царевне, о непомерности желаний перед лицом волшебного благодетеля. Читателя привлекали в них волшебная простота и изящество Пушкинского слова, а не сами события. Именно об этом и говорил Белинский, сетуя на то, что поэты, вместо того, чтобы написать что-то новое, перелагают в стихи всем известные сказки.
Но «Конёк-горбунок», повторюсь, и по оригинальности сюжета оставил далеко позади сказки всех современников, в том числе Пушкинские сказки и даже его «Руслана и Людмилу».

Таким образом «Конек-горбунок» и вышел в лучшие русские сказки, но кроме того, одновременно, он стал и главной русской сказкой про Ивана-дурака, оставив далеко позади, как частные, прочие варианты. Получилась сказка одновременно и народная, и не имеющая в литературе и фольклоре близких аналогов, то есть не просто оригинальная, а уникальная.
Это произведение вошло не в шеренгу литературных сказок, в которой выглядит слишком чуждо, а вписалось в фольклор, став и там главной сказкой про дурака и героя Иванушку. Одновременно эта сказка приняла на себя функции и национальной эпической поэмы, потеснив в сознании читателей Илью Муромца и князя Владимира.
 Она не повторяет и не заимствует материал из сходных источников, в ней самой живёт свой мир – оригинальный, национальный и самобытный. И поставить с ней рядом, в той нише, которую она заняла, больше некого.