Пути-дороги. Капустник для сына

Мы не спеша прогуливались по уютному тротуару улицы Трубников, похожему на узкую аллею. Из-за растущих по обеим сторонам кустов жёлтой акации (карагана или гороховник) создавалось впечатление уединения. Желая увеличить время сегодняшнего общения, папа предложил более длинный путь, и поэтому мы начали прогулку от профилактория завода Хромпик, что у перекрёстка Гагарина-Трубников.

Пройтись решили до «Домашней кулинарии», мол, по дороге и поговорим, и блинчиками со сметанкой побалуемся, или с топлёным маслицем – тоже вкуснятина! Но это уж кому как – на любителя, короче...

Ну вот. Идём мы, этак не спеша, вдыхаем ароматы цветущей акации, сада и соснового бора (тогда Корабельная роща была жива), слушаем птичек-кузнечиков. Слева от нас небольшой жилой квартальчик двухэтажных шлакоблочных домов, дальше по ходу район деревянных коттеджей итээровцев.

На обоих углах каждого здания прикреплены новенькие эмалированные, «вечные» таблички – на белом фоне синими цифрами-буквами обозначены улица и номер дома. Справа, через дорогу, коллективный сад, за ним Корабелка. Не доходя до ж/д переезда, городская оранжерея.

А накануне папа познакомил меня своей знакомой – Надеждой Андреевной Матизен, и она, внимательно глядя на меня, произнесла с грустью странную фразу, что «вот, какой мог быть у неё сын»... Потом, уже когда мы расстались, я спросил папу о значении её слов, на что он пообещал завтра, на прогулке рассказать историю их знакомства и дружбы...

У меня шла беззаботная пора летних каникул – скоро поеду на смену в пионерский лагерь «Орлёнок». Папу отправили в отпуск, и через два дня он уезжает в санаторий «Трускавец». Вот у нас с ним появилась и ещё одна причина прогуляться и поговорить перед короткой разлукой.

Папа рассказывает...

Решил я жить в Первоуральске по одной причине: хотелось иметь свою семью и родной дом.
В этом городе я встретил добрых людей, ставших мне хорошими и верными друзьями, а некоторые в дальнейшем и родственниками.

Влекла меня сюда и любовь Надюши Матизен – именно она приняла тёплое и действенное участие в поиске работы на первое время и помогла с жильём. Она же привлекла меня к творчеству, пригласив в труппу артистов художественной самодеятельности при клубе Металлургов Первоуральского НТЗ имени Сталина, которую вела в то время.

Как ты знаешь, я приехал в город в конце мая 1947 года. В начале июня трудоустроился мастером производственного обучения в ФЗО №71 при НТЗ. По личной просьбе Надежды и при активном содействии артистов из её труппы меня на работу принял лично зам директора ФЗО Рябков Николай Степанович. И что интересно – вот ведь как чудно закручивается жизненный сюжет – почти через десять лет он стал моим шурином, на пару с Мишей Суднициным сосватав свою родную сестрёнку – Рябкову Клавдию...

Но это будет потом, а сейчас (летом 1947) у меня с Надей Матизен помолвка и весь наш коллектив артистов собрался отметить это событие, устроив маленький собантуйчик и весёлый миниконцерт-капустник.

Капустник.

Отмечать решили весело, по-простому, и, конечно же, с театрально-литературным, художественным уклоном. Ребята и девчата с энтузиазмом окунулись в подготовку капустника. Артисты нашего кружка самостоятельно или совместно с кем-либо из товарищей выбирали и готовили номера, импровизируя и подстраивая их под наше мероприятие.

Критерий отбора один – выступление должно быть по-доброму смешным, весёлым и интересным для всех зрителей и участников предстоящего капустника.
Мы с Надюшей придумали свой номер: разыграем и покажем друзьям юморную сценку по рассказу Антона Павловича Чехова «Драма».

Замечу тебе, Сержик, что этот вечер Наде удалось организовать, под видом репетиции шутливого водевиля-бурлеска, на сцене клуба, получив «Добро. И я буду тоже!» от директора.

В зале на просмотр кроме артистов нашей труппы собрались все желающие работники клуба, поэтому зрительские ряды были на треть заполнены. Все приглашенные на капустник, естественно, знали о предстоящем знаменательном и радостном событии в жизни «молодых»; люди весело улыбались и негромко переговаривались. Народу не терпелось стать свидетелями-участниками этого чудесного вечера.

Зал наполнился обычным предконцертным, не очень внятным, но таким прятным и так волнующим слух артиста, зрительским гулом. Атмосфера предвкушения чуда...
Итак. Занавес открыт.
Конферансье вступает в свои права.

На сцене раскручивается калейдоскоп весёлых номеров: репризы, шутки-анекдоты, песни-куплеты, романсы, танцы, смешные сценки. На сцену артисты приглашаются прямо из зала: одни выходят солидно, другие, помоложе, стремительно выбегают – и так, сменяя друг друга, выступают наши товарищи – друзья-артисты: Дунаев, Нарбутовских, Краснов, Ванегова, Руликовский, Попов, Ряпосова, Юдин, Зинказова, Петров...

Зал реагирует смехом, аплодисментами... Реакция зрителей в зале однозначна: «Браво!», «Бис!»...
Наконец на сцену приглашены мы с Надей...

С этого момента папа представил мне, искусно и в лицах, краткое содержание того номера, очень смешно изображая персонажей рассказа А.П.Чехова «Драма»...

– Чтобы тебе, сынок, было понятно – кто есть кто, представлю главных персонажей этого анекдота Антоши Чехонте, как автор представлялся иногда своим читателям.

Во-первых, это Павел Васильевич, писатель-критик. Его играю я. Павел Васильевич находится у себя дома. Он только что позавтракал и по этой причине чувствует томное расслабление.
У него есть слуга – Лука. Ты посмотри, как в рифму легло – слуга Лука... Лука слуга – папа, пробуя разными голосами, побаловался созвучием, как бы пробуя его на вкус.

– На Луке ливрея зелёного сукна с золотыми галунами. Его нам подыграл Саша Нарбутовских.
Ну, и, наконец, наша бесподобная гостья – настойчивая как дятел, неподражаемая Мурашкина, на которой был турнюр с четырьмя перехватами и высокая шляпка с рыжей птицей. Её талантливо изобразила Надя Матизен.
 
– Пап, а что такое турнюр? Это что-то из турнира? Плащ, пояс? – вопрошаю я, отвлекая его от рассказа.
– Нет, Сержик. Это был такой элемент женского гардероба, кстати, очень модный в то время. Этакая подушечка на пояснице, под платьем у дамы, чтобы ...э-ээ, ...как бы тебе объяснить, то, что сам с трудом понимаю... Вообщем, для красоты. Ясно?

– Понял – для фигурности! Только не ясно, где вы все эти вещи взяли: туртюф, рыжую птицу на шляпку, ливрею?
– О, это проще простого. Ливрею и шляпку взяли в реквизитной комнате, туртюф смастерили из пары  маленьких подушек, а рыжую блестящую птичку из ваты нашли в коробке с новогодними игрушками.

Ещё вопросы есть? Вопросов нет. Ремарки и реплики в зал я заменю бурчанием вполголоса, ну, это будет, как бы, пояснением к развитию сюжета. И постарайся не отвлекать меня от действия – теряется линия сюжета. Что не понятно – потом спросишь.
Вот, смотри и слушай; примерно так мы с Надеждой Андреевной отыграли эту сценку в тот вечер...

Вдруг папа как-то моментом преобразился: принял подобающую позу, изменил осанку и с заботливым уважением обратился ко мне:
– Павел Васильевич, там какая-то дама, вас спрашивает. Уж целый час дожидается...

И тут же, обратившись писателем, поморщился и довольно уверенно заявил мне:
– Ну ее к чёрту! Скажи, что я занят.
– Да ведь она, Павел Васильевич уже в шестой раз пришла. Чуть не плачет и говорит, что непременно должна видеть вас.
– Гм-ы-рр! – папа смешно попытался зарычать, потом раздраженно притопнул ногой и, уставившись на меня, с досадой в голосе приказал – Ладно. Зови её в кабинет.

Папа развернулся кругом, и вот я вижу Павла Васильевича уже в сюртуке, в одной руке у него ручка-перо, в другой – книга и, делая вид, что он очень занят, входит в кабинет.
Там его ожидает незваная гостья...

Я не мог удержаться и затрясся от смеху, когда он пантомимой – мимикой, движениями рук и всем телом стал изображать эту посетительницу. Передо мной ясно предстала большая полная дама с красным, мясистым лицом и в очках, на вид весьма почтенная и одетая очень прилично.

Увидев меня (ну, в смысле именитого писателя), она закатила под лоб глаза, молитвенно сложила руки и с дрожью в голосе заявила высоким мужским тенором:
– Я Мурашкина!
– А-а-а... мм... Чем могу быть полезен?

– Слушай, пап! А как это говорить мужским тенором? – не удержался я от вопроса и, вспомнив предупреждение, спешно закрыл рот ладошкой.
– Это звучит, как «до» малой – «ля» 1-й октавы... –  отвлёкся Пал Василич.
– ??? !!!
– «А-а! А! Обидели юродивого! А-а! Отняли копеечку! А-а! А-а!» - неожиданно высоким голосом попытался запеть тенором мой папа. – Вообщем, примерно где-то так...

Мне опять стало смешно, ведь я никогда не слышал от своего папы, чтобы он пел таким писклявым голосом. Но виду я, конечно, не подал и надул щеки. Посильнее зажав рот ладошками, яростно закивал головой, мол, понял-понял.

– Та-ак, что ж там наша Мурашкина? – папа легонько потёр виски, вспоминая, на чём  оборвалась «красная ниточка». – Ах, да! – он опять был в образе...

– Я не смею называть себя писательницей, но... все-таки и моя капля меда есть в улье... – Мурашкина потупила глаза и застеснялась. – Я, надо вам сказать, извините за выражение, разрешилась от бремени драмой.

Мурашкина нервно, с выражением пойманной птицы, порылась у себя в платье, и вытащила большую жирную ТЕТРАДИЩУ.

Увидев тетрадь, уже у меня в руках, папа изобразил испуг – округлил глаза и порывался сбежать из кабинета. Но быстро взял себя в руки и с надеждой промямлил: – Хорошо, оставьте... я прочту.

– Павел Васильевич! – поднимаясь, как на молитву, сказала томно Мурашкина. – Позвольте прочесть вам мою драму сейчас... – со слезами простонала барыня — Я жертвы прошу! ... только полчаса! Умоляю вас!

Папа скривил нижнюю губу, и она у него от обиды даже задрожала... Будучи в душе тряпкой, он сконфузился и забормотал растерянно: – Хорошо-с, извольте... я послушаю... Полчаса я готов.

Мурашкина радостно вскрикнула, сняла шляпку и, основательно усевшись, начала читать.

Папа, чтобы не затягивать сценку, быстрыми репликами отметил, что сначала лакей и горничная длинно говорили о барышне Анне Сергеевне... потом горничная произнесла монолог... за ней и лакей туда же, со своим длинным монологом...
Далее явилась сама барышня и заявила зрителю о некоемом Валентине, мол, он... не верует, ни в дружбу, ни в любовь, не ведает цели в жизни и жаждет смерти... поэтому барышне, нужно спасти его...

Павел Васильевич слушал и с тоской вспоминал о своем диване. Он злобно оглядывал Мурашкину, по голове стучал ее противный мужской тенор...

– Чёрт тебя принес... слушать твою чепуху!.. Ну, чем я виноват, что ты драму написала? Боже, а какая тетрадь толстая! – и вспомнил, что жена по списку приказала ему купить и привезти на дачу. – Куда я его сунул?
...А подлые мухи успели-таки засрать портрет жены...
...Так, эта читает уже XII явление, значит скоро конец первого действия... Чем драмы писать, ела бы лучше холодную окрошку да спала бы в погребе...

– Вы не находите, что этот монолог несколько длинен? – спросила вдруг Мурашкина, поднимая глаза.
Павел Васильевич ничего не понимал и не слышал монолога. Сконфузившись, виновато пробормотал: – Нет, нет, нисколько... Очень мило...

Мурашкина просияла от счастья и продолжала читать свой опус: ... Анна. Вас заел анализ... Это понятие анатомическое... Анна (смутившись) она есть продукт ассоциации идей? ... старых, еще не заживших ран (пауза)...

Во время XVI явления папа зевнул и нечаянно издал зубами звук, какой издают собаки, когда ловят мух. Он испугался этого неприличного звука и, чтобы замаскировать его, придал своему лицу выражение умилительного внимания.
Тем самым снова рассмешил меня, придав бордовости моей физии.

Барыня погрозила мне пальчиком и стала читать быстрее и громче, возвысила голос и торжественно объявила: «Занавес».

Папа обрадовался и легко выдохнул.

Но не тут-то было, тотчас же, Мурашкина перевернула страницу и быстро продолжала читать: – Действие второе. ...бу-бу-бу, бу-бу-бу...

– Виноват... Сколько всех действий?
– Пять, – немедленно ответила Мурашкина и мигом продолжила: «Из окна школы глядит Валентин... поселяне носят свои пожитки в кабак...»

Павел Васильевич сник, он чувствовал себя приговоренным к казни и был уверен, что помилования не будет... чтобы его глаза не слипались, папа силился пальцами удержать веки, сохраняя в то же время, выражение внимания... О будущем он и не думал.

– Тру-ту-ту-ту... – звучал в его ушах голос Мурашкиной. – Тру-ту-ту... Жжжж...

– Забыл я соды принять... О чём, бишь, я? ...Ах, да, о соде... у меня катар желудка... Удивительно: Смирновский целый день глушит водку, и нет катара... Вот птичка села... Воробей...

Зевнул, не раскрывая рта, и поглядел на Мурашкину. Та затуманилась, закачалась, стала трехголовой и уперлась головой в потолок...
– бу-бу, бу-бу. БУБУБУ... – Мурашкина стала пухнуть, распухла в громадину и слилась с воздухом, оставив  один только двигающийся рот... вдруг стала маленькой, как бутылка, вместе со столом ушла в глубину комнаты...

– Ты воскресила меня, указала цель жизни! ...Грудь мою точит неизлечимый недуг...  – содрогалась в рыданиях Мурашкина, громко сморкаясь в платок.

Папа вздрогнул и уставился посоловелыми, мутными глазами на меня. С минуту так глядел неподвижно, как будто ничего не понимая...

Мне стало даже не по себе.

– Явление XI. Валентин... Анна... Барон... Анна Сергеевна, вы забываете, что губите этим своего отца...

Мурашкина опять стала пухнуть... Дико озираясь, папа, как бы, привстал, вскрикнул грудным, неестественным голосом, схватил с дивана огромную пыльную подушку и, не помня себя, со всего размаха ударил гостью по голове. Потом, не помня себя, продолжал с остервенением бить её по голове, спине, рукам Мурашкиной, кроша ненавистную шляпку с рыжей птичкой, противные очки и этот пошлейший турнюр...

Мурашкина казалась мертвой. Находясь в глубоком обмороке, вся в перьях из порванной подушки, она лежала на полу в позе подстреленной птицы...

– Вяжите меня, я убил её! – сказал Павел Андреевич через минуту вбежавшей прислуге.

...Присяжные, исполняя свой долг, в течение трёх с половиной часов вынуждены были прослушать всё содержимое толстой тетради Мурашкиной.
Они оправдали его.

Папа достал платок, вытер вспотевший лоб, шею и посмотрел с улыбкой на меня: «Вот и весь рассказ Чехова. – Что скажешь, сынуля? Какие впечатления?»

– Ох, и здорово ты играешь! Я прямо всё в картинках видел, как наяву! Дык..., а чем же ваша помолвка твоя закончилась? – И, выражая свой восторг и любовь, попросил папу наклониться ко мне. Обнял за шею и крепко поцеловал его, не забыв потереться носом о его щеку.

– Помолвка закончилась тем, что мы с Надей создали свою семью, – улыбнулся папа – и прожили вместе до 1954 года. Но потом расстались, оставшись хорошими, уважающими друг друга товарищами. Просто её требования ко мне стали претить моим ожиданиям, самому пониманию счастливой жизни... Так бывает, сынок.

На следующей неделе я уехал в пионерлагерь.
В один из вечеров, как всегда, после отбоя, мы с мальчишками из отряда рассказывали по очереди страшные истории, интересные случаи из жизни, смешные анекдоты.

И когда подошла моя очередь, то я рассказал пацанам эту «Драму» из капустника, стараясь во всём подражать папиному исполнению.
Ха! Вот это был фурор!

Потом нас охватило безудержное веселье – вполне обычное явление лагерной жизни для такой «шайки» пионеров-сорванцов.

Все смеялись, хохотали и ржали, как кони, а потом началась весёлая битва на подушках. С победным криком: «Я убью тебя, Мурашкина!», все со смехом махались, хлестались и кидались этим мягким и компактным казённым имуществом.

Но всему хорошему всегда неожиданно приходит конец. Вот и к нам заглянула дежурная по лагерю, и обалдела, увидя «безобразный разгул этих хулиганов», как она выразилась на утренней линейке.

Кто такая Мурашкина, которую наш отряд обещал убить, так и осталось неясным для наших пионервожатых.

В, конце концов, они пришли к мнению, что это Маринка Муравьёва со второго отряда – девочка-мечта всех лагерных мальчишек-пионеров...

ПРОДОЛЖЕНИЕ будет???...