Ахиллесова пята

Её тело ещё несколько мгновений сотрясалось в его объятиях, затем, она открыла глаза и позвала шёпотом: «Залман…». Худощавый, физически сильный человек, вздрогнул, словно, только, что утратил нечто для него очень важное. Он отчётливо слышал голос, безошибочно узнал бы его из сонма других голосов, и запах тела ещё не улетучился окончательно. Человек, недоумённо озираясь, дотянулся до выключателя и щёлкнул по его затвору. Яркий электрический свет залил комнату, но потребовалось ещё минута, прежде, чем он осознал, что это был сон. «Такие к болезни - подумал Залман - нет, это и есть болезнь». Между тем, поверженный, было, Бог, вновь просочился за плотно задёрнутые шторы…

Он не в силах контролировать себя в период, следующий сразу за пробуждением. Эта мысль, как заноза вцепилась в его сознание и не покидала ни на миг. Пустяк, конечно, для обычного человека, но начальник отдела по делам религий и национальностей не выносил иррационального. В способности прятать эмоции, так глубоко, что они, как в бездонном омуте, тонули в его карих глазах, он превзошёл наставника. Искусству безошибочно угадывать эмоциональную составляющую по глазам собеседника давно обучился у святош. Его полунепроницаемые контакты с людьми были улицей с односторонним движением, а информация, слетающая с уст, скупой и строго дозированной. Когда–то, старик, угадавший направление не озвученных размышлений любимца, сказал: «Мы твоя единственная семья, Залман». Глаза Залмана вспыхнули только на долю секунды…. Он остался недоволен собой. Не смог обнаружить причину «провала…». Но и в случайное совпадение не верил. Он, вообще, не любил слово «верить». - «Однако, не время предаваться воспоминаниям: пора заглянуть в «личные дела» кандидатов, в наместники Всевышнего на земле, чёрт бы их всех побрал».

Этот, пожалуй, не подойдёт…. В конторе на него ничего нет. Все, конечно, не без греха,

да и дело поправимое... Но стоит ли игра свеч, ведь, «свято место пусто не бывает». Этот тоже, скрытен, хитёр, ненадёжен, а значит, обойдётся не дешево. Ну вот, совсем другое дело - готов «стучать» даже на тех, кого нет, да и «рыльце в пушку». Впрочем, его время прошло, или не наступило ещё…, да и проболтаться может спьяну или по глупости. Следующее «дело» перевернул не рассматривая. Он лично знаком с этим болезненно честным человеком, тратить рабочее время на бредни о тайне исповеди не стоит. Конторе нужны здоровые люди…. Наконец, претендент на вакантное место в приходе идентифицирован – умён, корыстолюбив, эгоистичен. Но праведники, на этой работе ни к чему. Следует, позвонить «святому» отцу (прости меня Господи!) пусть присылает мерзавца на собеседование. Потом, поднял трубку, и бросил коротко: «Машину к подъезду».

Инспекция мужского монастыря удалась. Братия проводила время в усердных молитвах за здравие всенародно почитаемого кесаря, коему следует исправно отдавать кесарево. В трапезной высокое начальство принимали в строгом соответствии рангу гостей почестями. Столы ломились от разрешённых яств, а качество церковного вина, и солёных грибов, вообще, было выше всяких похвал. В заключение Залман, получил подробный отчёт о деятельности «отделённого» от государства учреждения и пакет ценной информации, разумеется, «совершенно секретной». Взамен, в который раз, деликатно умолчал и о двойной бухгалтерии, и ещё кое о чём... Бог им судья! Высокообразованные, умные люди, приятно работать…. В город возвращались за полночь, в новеньком автомобиле с зеркальными стёклами. Саша – водитель, время от времени с восхищением поглядывал на шефа и рассказывал что - то о чудесных качествах новой служебной машины: «Зверь - двигатель, Залман Ефимович…. А попы - то, попы, вот шельмы!». Полковник, время от времени рассеяно кивал и думал о чём-то своём. Контора не принимает интуитивных решений…

Ночью он не сомкнул глаз, пока неясные, неопределённые ощущения, мучащие его несколько последних дней, приняли, наконец, чётко очерченную форму. Анна была для него всем…. Наверное, природа, не терпящая пустых мест, решила утолить эмоциональный голод. Правда, она любила не его, а другого за зеркального - Залмана –двойника, которому этот, продал своё первородство, за похлёбку из чечевицы. Пропасть между ними расширялась по умолчанию, и постепенно, они оказались слишком далеко от её краёв. «Она так и не родила мне ребёнка, впрочем, я не настаивал, с горечью подумал Залман - что ж скатертью дорога, он выбросил её из своей жизни, вот только эти навязчивые сны, наверное, как у всех, пока живы…». Его излюбленные методы подходили для борьбы с кем угодно, кроме любимой женщины….

Беседа затянулась. Запланированная минут на 20 , она продолжалась уже три четверти часа. Застыла в мёртвой точке, как замерший однажды маятник Фуко. Он видел его однажды, безнадёжно отстающим от вращения земли, в бездействующей ныне суннитской мечети. Поговаривали, что её, построил сумасшедший, в честь навсегда потерянной, но всё ещё любимой им женщины. Должно быть, в его изменённом сознании, замер не маятник, а Земля. Глаза Залмана, утомлённые бессонной ночью, необходимостью изображать благожелательность и радушие слезились и побаливали. «Крепкий орешек. Не выпускать же его отсюда, не соло нахлебавшись, может быть, чай Самуил Нехемьевич?». Старик кивнул. - «Танечка, чай, пожалуйста». Собеседник, как не в чём ни бывало, принялся пересказывать основные тезисы последней передовой статьи, недавно опубликованной в газете «Правда», в своей, мягко говоря, убогой интерпретации, на чудовищной смеси русского, украинского и идиша. Залман постепенно терял терпение. «Чай стынет, гражданин начальник, попейте, - изрёк, наконец, Самуил Нехемьевич, и неторопливо сделал несколько крошечных глотков из блюдца. «Внучка, вот, на зубного техника обучилась, сказал он, демонстрируя «гражданину начальнику» искусственные зубы. А, сын на ювелира хотел, но сейчас по часовой части робит. Ханна, философию преподаёт. Азохен вей! Кому нужна философия? Вот и не замужем до сих пор. Мишку - то одна ростит. А, у вас гражданин полковник, жена, дети, здоровы?» - бесцеремонно спросил старик. Залман улыбнулся, пожал плечами и отрицательно покачал головой. «Шо так?», спросил старик и поднял на него глаза – её глаза. Залман ждал этого взгляда, ключевую фразу он тащил клещами из собственного сердца: «Вашу дочь зовут Анна?». «Она такая же Анна, как я царь Шломо, это Вера моя, на совремённый манер её записала».

Он смотрел, теперь, на этого старика, всё пристальнее. В считанные мгновения вычислил, что бывший контрабандист не лжёт. Что его дочь зовут Анной, и он действительно верит в тезисы передовицы, куда больше тех, кто их писал, и что эта вера легко уживается в его сознании и с Талмудом , которые он тоже понимает «своеобразно». И, что так было всегда, и его пешие переходы через границы сопредельных государств мирно уживались и с Талмудом и с «Правдой», никогда не пересекаясь, как параллельные прямые. Он уже осознал, что интуиция не обманывает его и сейчас тоже. «Анна…», - Залман, почувствовал, что ему трудно дышать, поднял шторы, открыл окно. Вместе с потоком свежего воздуха, в высокий кабинет долетели отголоски многолюдного митинга. «Пора положить конец этому возмутительному бунту» - подумал полковник. Это был не бунт, это была революция, уже «пожирающая своих детей», та самая о которой она когда – то ему говорила. Но в отличие, от «горлопанов» с площади», от местечкового соплеменника, читавшего по слогам, полковник государственной безопасности, знавший всё и про всех, в неё не верил, ведь в пёстрой толпе сновали и его агенты тоже. - «Самуил Нехемьевич, почему вы величаете меня гражданином начальником, а не товарищем полковником, например. У вас ведь нет лагерного опыта, не так ли?». – «Товарищей гражданин начальник домой зовёт, а не сюда повестками «приглашает». А что должен думать старый Шмулик, которому удалось с Божьей помощью заработать медный гелт?», - ответил старик с вызовом. Залман решил поднять перчатку: – «Ну, не скромничайте, Самуил Нехемьевич, ваши гелты, всегда были с рыжим отливом, не так ли? Впрочем, я не намерен спрашивать вас о горных тропах, и о тех, отнюдь, не святых персонажах, с чьей помощью вы их носили. Горисполком решил вернуть бывшую синагогу еврейской общине, и мы бы хотели просить вас эту общину возглавить, ведь вас уважают и за ваши седины и за вашу благотворительность, не так ли? Ознакомившись с вашей, мало кому известной биографией, я пришёл к выводу, что вы не из робкого десятка» – «Гражданин начальник, спросил про Ханну, чтобы я не мог отказаться? (Он вспомнил вчерашний телефонный разговор с дочерью - она сказала, что полковника не следует опасаться, она всё объяснит, позднее…). Но может быть, у вас есть другие вопросы?». Залман почувствовал, что на руках у старого плута козырная карта, о которой ему ничего неизвестно, и сказал примирительно: «Можете. И всё-таки, я прошу вас подумать. Этот вопрос следует согласовать с раввином». – «Прежде я думал, что раввины советуются с Богом, а не с вами», - пробурчал старик. А, Залман, подписал пропуск и протянул его через стол – «Без этого, вас отсюда не выпустят, очень рассчитываю на скорую встречу, думаю, она пройдёт более плодотворно». – «Танюша, проводите товарища …». Старик, ещё не успел спуститься по лестнице, когда Таня сообщила: «Залман Ефимович, вам из Киева женщина звонит настойчиво, давно звонит, соединять?». Этот голос он узнал бы из миллиона схожих с ним голосов. – «Здравствуй, - сказала она так, как будто они попрощались вчера - Ты не мог бы встретить меня на вокзале? Мне бы очень хотелось поговорить с тобой». – « Конечно, конечно, я тебя встречу». – «Завтра, в восемь двадцать, четыреста двенадцатый пассажирский – из Киева, вагон № 7». Он хотел сказать, что рад встрече, что ради неё готов спуститься в преисподнюю, но спросил только: «Как ты?» - « До завтра», - сказала она, точно не расслышала, и повесила трубку. А Залман почему - то вспомнил, историю английского короля, у которого сложился пасьянс в ночь перед казнью.

В канун субботы Самуил зажёг свечу, быстро отыскал нужную главу, неторопливо прочитал молитву, и налил в рюмку водку. Но, она ещё долго оставалась не тронутой. Веры, давно уже нет. После её смерти дети и внуки не часто баловали его визитами. «Изя много пьёт в последнее время, надо бы поговорить с ним, да разве станет он слушать. Ханна сама не знает, чего хочет, то в Палестину собирается, то на митинги ходит. А зачем ей здесь митинги, если туда уезжает? Не устроенная она, вот и мечется, и Мишку за собой повсюду таскает, ему бы в футбол лучше…. А ничего не скажи ей, умная больно…. Жалко мальчишку и её тоже». – «Что - то не так сложилось», думал старик, а ведь фортуна всегда была к нему благосклонна. Ему удалось пережить и коллективизацию, и оккупацию и Сталина, и Хрущёва, и ещё нескольких генеральных секретарей. – «А какие люди были – не то, что нынешние! Он ни разу не попал в застенок, а ведь мог бы, и было за что». Этих он не боится – они сами боятся собственной тени. - «Сопляк, вздумал меня учить! Ах, Вера, Вера, мир праху её, сколько ночей не спала, всё ожидала, придут за мной. Даже с детьми поделиться не могла, а утром, как ни в чём, ни бывало…. Это от того они такие гордые, один в Москве, другая в Киеве. Иди, поговори с ними!» - Старик, подошёл к шкафу, вытащил картонную коробку, в которой хранились его боевые награды – орден «Красной звезды» и медаль «За победу над Германией» с профилем товарища Сталина. – «Вот, пишут теперь разное: такой - сякой, и антисемитом был. Как будто он не жил тогда! Забирали, всех забирали, и евреев, конечно. Так, ведь, тех, кто против линии ...». Старик, всё же чувствовал, что его точка зрения не очень убедительна, но продолжал уговаривать самого себя: «Вот, про Михоэлса, пишут, про «дело врачей»…. Так, ведь, это всё Аманы …. А Сам, то разобрался, наказал кого следует! А станцию метрополитена имени Лазаря Кагановича, «сталинисты» тоже переименовали?». - «Так, ведь Ханна и слушать не хочет…Отец, у неё дурак! Жила бы она, сейчас, на Крещатике…. Нехай, студентам своим голову крутит, или Мишке, а мне не надо». Портрет Миши лежал на дне коробки. Старик, подумал, о том, что давно не видел внука. «Подрос, за осень, неужели отцу - то его неинтересно? Ханна, говорила, что он военный…». - «Где - то, я видел такой же разрез глаз…. Ну, да, вылитый гражданин полковник…». – «Залман, неужели Залман? Мой Залман! Как же я сразу не догадался, Мишке то 15! Это, ведь, я просил разыскать его, когда она училась в Москве!». Старик испугался собственных мыслей, снял и тщательно протёр очки … «Значит, нашла его тогда, нашла и жила с ним, а мне сказала, что нет его в столице! А, сейчас, «кстати обнаружила». Потому, что узнала - от меня узнала, куда отца её «приглашают»! Шлюха! Шлюха и сволочь!». Долго не мог достать платок из нагрудного кармана, его дрожащая рука беспомощно запуталась в стрелах подтяжек. Ему было и обидно и больно, и за себя и за Мишку. «Друг, у неё, видите – ли, есть, а Мишке он кто?». - Потом услышал звонок и направился к телефону, но услышал только длинные, размеренные гудки зуммера. Ему потребовалось ещё какое то время, на то что бы понять, что звонят в дверь. Звонили настойчиво. «А, гражданин начальник… или вы таки, дверью ошиблись?». - «Не юродствуйте, возраст у вас не тот. И позвольте войти, не на лестнице же разговаривать». Субботний вечер они провели вместе. Залман молчал, может быть, впервые в жизни, он не знал с чего начать разговор, и чем он должен закончиться. Напряженность постепенно нарастала. Старик приблизился к горящей свече, надел очки, и едва шевеля губами, принялся неторопливо читать приличествующую святому дню главу вслух. Ведь, евреи, даже если они атеисты, всё равно Его народ – все без исключения. Когда, он остановился, чтобы перевести дух, Залман достал из нагрудного кармана фотографию Анны, и положил перед ним – «Это ваша дочь?». Самуил Нехемьевич, долго её разглядывал, вертел в руках, точно впервые видел образ собственного чада. На оборотной стороне карточки, размашистым почерком дочери, было тщательно выведено: «Залману от Анны. 1975 г ». Старый Самуил вспомнил инициалы полковника: З.Е. Заславский. - «Все мы Его дети», - сказал он, потом, тяжело дыша, поднялся и протянул Залману Мишкино фото. Сходство было ошеломляющим. «Откуда у вас это?», - быстро спросил полковник - «Это у меня, по–видимому, от вас гражданин полковник…. Тут вы изволите видеть моего внука…Михаила Зиновьевича, ему пятнадцать, Хана, говорила, его отец военный…. Я полагаю, что он такой же Зиновий, как она Анна!». Ловким движением, как иллюзионист в цирке, извлёк из крошечного флакона таблетку нитроглицерина и со старческой мстительностью спросил: - «Выходит, гражданин полковник, «не был таки убит при исполнении»?». – Залман был рад царящему в комнате полумраку, старик не заметил его внезапно изменившегося, побледневшего лица. - «Я думаю, что Анна сумеет вам всё объяснить», - осторожно ответил он. «Ну, да - согласился старик - пятнадцать лет объясняет, может быть, гражданин начальник, сам захочет пояснить, как она вас нашла в тысяча девятьсот семьдесят третьем. Или в вашем ведомстве только спрашивают?». Залман молчал, они действительно прожили вместе два года, но если он, действительно, ничего не знал об их связи, то, как вычислил дату случайной встречи с такой точностью? Дата рождения мальчика соответствовала году их расставания, а не встречи. Мозг Залмана лихорадочно искал решения, но его всё ещё не было. Он попросил разрешения открыть окно. «Приступы удушья, повторяются всё чаще, - подумал он, но вслух сказал только: «Самуил Нехемьевич, вы или обладаете пророческим даром или что – то не договариваете. Пророкам я не верю – я с ними работаю. Если, Анна ничего не говорила о нашей встрече, то вам не может быть известна и её дата». Мастер рациональных решений ждал внятных разъяснений. Но старик промолчал. И Залман поминутно восстановил в памяти первое свидание: Он встретил её в универсальном магазине, в нескольких метрах от подъезда, в котором тогда жил. Кажется, помог подобрать рассыпавшие апельсины…. Что делала студентка университета на окраине Москвы? Ведь, общежитие, где она тогда жила в центре…Что же ещё было тогда? В 1973 – ем он, получил лаконичный ответ на очередной запрос о своих корнях: «Архивы дважды горели» и, отчаявшись узнать, что - либо о своих корнях по каналам конторы, дал объявление в самиздатовскую газету, в колонку «ищу родственников», разумеется, через подставное лицо. «Мы твоя единственная семья, Залман» - «Ну вот, ещё одна загадка потеряла мистический покров - подумал он, газеты читают, прежде всего - те, кому это положено по службе». - «У меня ещё хорошая память - едва слышно произнёс Самуил Нехемьевич - в 1973 – ем, она училась в Москве, её друзья служили в архиве, и я рассказал ей правду, всю правду, потому что получил от них не одну отписку. Что архивы, люди тогда горели. Но, теперь, я знаю, что сгорело не всё…. Ты её бросил?», - спросил старик. Теперь, он не сомневался в том, что перед ним сидит, именно тот - его Залман! - « Наверное, у неё были веские причины уйти, думаю, что скоро мы оба, что ни будь, узнаем об этом, а может, и не узнаем никогда. Я не подозреваю какую «правду» вы ей тогда рассказали, но если она как-то касается меня, то самое время её поведать, ведь вы Самуил Нехемьевич, не бросаете слов на ветер». – «Он ничего не знает», - подумал старик. Между тем, сердце сжималось, бешено колотилось в груди, и он решил, что пришло время открыть карты… «Эта история началась давно, очень дано», - сказал он.

В тот далёкий день невысокий коренастый вор – рецидивист Саша Костенко и его подельщик – высокий и худощавый контрабандист Шмулик Беркович, более известные в «определённых кругах» по кличкам « Чистодел» и «Шнайдер», трижды нарушили воровской закон. Они убили человека по предварительному сговору, по причинам не связанным с их промыслом, не спасаясь от погони, а по чуждым им ранее политическим соображениям. Не донесли «общак» до места назначения и вступили в прямые отношения с властью. Им легче было представить себя в облике марсиан, чем прокурора и палача. Но пути Господни неисповедимы…. В новых условиях к пешим вояжам через государственную границу добавились смертельно опасные переходы через отодвигающуюся на восток линию фронта. Утро застало их в лесополосе. Ямы, едва присыпанные землёй, были полны трупами стариков, детей, женщин. Из одной из них, они услышали слабеющий, душераздирающий крик младенца, засыпанного живым…. Вскоре, воры извлекли из неё трепещущее тельце. Ребята понимали, что приближаться к деревне небезопасно, но стоящая на отшибе хата, была той «соломинкой», за которую они ухватились. Минут через пятнадцать, крадучись, как кошки, приблизились, и стояли под её широко открытым окном. Шмулик прикрыл рот плачущего ребёнка ладонью, в тот самый момент, когда согретый самогоном хозяин, сообщал молодой женщине, вероятно жене, что во время «акции» несколько маленьких «жидят» разбежалась, но он всех переловил и запер в сарае, пока староста или герр комендант не распорядятся. «Хлеба отнеси…Нехристь» - сказала женщина. – « Зачем им, всё равно их кончать будут, пойду так гляну, а то отчебучат чего… Подлое племя!», - ответил молодой мужчина и шаткой походкой направился к сараю. Подельщики переглянулись. Участь полицая была предрешена. За поворотом Шмулик сбил его с ног и придавил к земле. Первое в их жизни «мокрое» дело Саша завершил также «чисто», как и другие дела. Его сильные руки сомкнулись на шее полицая мёртвой хваткой. Тот пытался сопротивляться, что - то сказать, потом изо рта его пошла алая пена, и он затих навсегда. «Ша, падла», только сказал Саша – Суду всё ясно…». В трёх метрах, возле кучи с компостом, тихо лежал обессиливший ребёнок. Воры обшарили труп: извлекли из карманов ключи, деньги, личное удостоверение, сняли с рукава повязку со свастикой. Шмулик пробрался к сараю. Его тошнило, но он быстро овладел собой, и через несколько минут, прижимая младенца к груди, в сопровождении двух маленьких мальчишек и девочки лет двенадцати спешно направился к лесу. Саша, поднял с земли докторской саквояж, в котором хранился «общак», нацепил на рукав повязку и отправился к соседней хате. Ему повезло: удалось добыть немного хлеба, молока и лошадь с телегой – разговор был коротким, он отдал хозяину горсть золотых монет царской чеканки…. Через два часа рота немецких солдат, расквартированная в деревне, прочёсывала лес. Но «партизанам» удалось скрыться… Следующие девяносто километров, в направлении линии фронта, они преодолели за шесть дней. В этом пацаны знали толк, дважды меняли лошадей, выбирая безопасные тропы, подолгу отсиживались в лесу. По дороге Шмулик, вспоминал рвы, засыпанные человеческими телами. Греховно усомнившись в справедливости и великодушии Незримого, отшатнулся от себя самого, и шептал, теперь, незнакомые Саше слова еврейской молитвы. - «Ты, что Шнайдер, комсомольцем никогда не был». – «Был». - «А это откуда знаешь?» - «Отец научил». Чистодел, почесал затылок, и перекрестился, как мог…. Из случайных разговоров с аборигенами, «пришлые» уже знали, что маленькую «управу» сковал ужас: за несколько последних дней были убиты три полицая и один немецкий солдат. «Бандиты» не баловали разнообразием почерка – все погибшие охраняли мосты или дороги, и были задушены «при исполнении».

В прифронтовой городишко вошли ночью, спрятались в развалинах. От советской власти снисхождения ждать тоже не приходилось. Утром Саша остался с детьми, а Шмулик отправился к людям. Из саквояжа взял документы, «удостоверяющие» очередную его личность и горсть золотых монет. Вскоре, всех детей забрала женщина, служащая, спешно эвакуирующегося детского дома… «Малого - то, как зовут?» - спросила она. Шмулик пожал плечами. - «Нет, нет. Вы молодой человек напишите, порядок у нас такой». Шмулик, взял из её рук карандаш, протянутую казённую бумагу и нацарапал корявыми печатными буквами: «Залман». – «Гроши - то заберите, не нужно…». – « На хлеб обменяете тётенька, и себе, и им, и другим тоже, тут хватит… они золотые - ответил щуплый Робин Гуд, - прощайте!». В этот миг незримая рука бестелесной сущности бросила на чашу весов беспристрастного, непостижимого смертными правосудия, несколько гирек, и флажок указателя медленно, но уверенно переместился по шкале в сектор «Жизнь». В новом пристанище, на окраине, они впервые перевели дух. – «Знаешь, Чистодел, не могу я забыть эти ямы, всё перед глазами стоят, год добавлю, и в армию пойду, мстить буду …». – « Год они нам и так добавят - мрачно пошутил Саша, - погуляем сегодня по воле и пойдём, вместе пойдём, куда ты, туда и я, да и куда ещё идти – то? Не к сукам же этим», - и кивнул на Запад. Потом приложились к бутылке с самогоном, извлекли из саквояжа несколько оставшихся монет и подлинные их документы.

« Вас зовут Залман?». Залман кивнул, поднялся, подошёл к окну, ослабил узел галстука. Мастер рациональных решений пребывал в растерянности. Ещё вчера никого, кроме, заметно сдавшего в последние годы шефа у него не было, как не было прошлого и будущего тоже…. За один день он узнал о себе больше, чем за пятнадцать последних лет. Слово «сын» не смог произнести даже мысленно. - «Может быть, я увижу мальчика. Может быть даже завтра, как знать». Надежда забралась в самый укромный уголок его сердца, и теперь скреблась там, как мышь.

Между тем, старик, говорил, не упуская малейших подробностей, как будто опасался, упустить нечто важное, или не закончить историю. В военное училище Чистодела и Шнайдера приняли без проволочек. Линия фронта приближалась стремительно, а командный состав рабоче-крестьянской Красной армии редел с каждым днём. От других курсантов они отличались только тем, что поочерёдно срывали куш, в любой карточной игре, в которую играли. Служить на Крымский полуостров их тоже отправили вместе. Но, затем пути разошлись. Шмулик был тяжело ранен, и его отправили в госпиталь на большую землю, а Саша принял командование батальоном, так как никого старше его по званию в живых в их подразделении уже не было. Чистодела пули боялись. За три года ему присвоили ещё два внеочередных звания, и в Прагу он вошёл уже командиром полка, в звании подполковника. Шмулик, едва оправившись от ранения, командовал батальоном народного ополчения. Вскоре, когда Красная армия перешла в наступление, его по иронии судьбы, наверное, направили для дальнейшего прохождения службы в советское военно-транспортное управление. Выбор командования оказался на редкость удачным - грузы на вверенном ему перегоне не пропадали никогда. После войны ребята сумели отыскать друг друга. Долго вспоминали голодное детство, встречу в порту, блатное прошлое, поминали боевых товарищей, делились утратами, пили за победу, а расставаясь, решили отыскать спасённых ими детей, во что бы то ни стало. Будущее обоим представлялось безоблачным. Только от тюрьмы и от сумы не следует зарекаться, даже победителям. Шмулика комиссовали по ранению, и вскоре он встретил худенькую темноглазую Веру. Вера была в гетто, потом в концлагере и выжила там чудом. В связи с этим обстоятельством у советской власти были к ней вопросы, а Шмулик хорошо знал, как она их решала. Он уговорил Веру бежать. В тот же день они бесследно исчезли. В бегах Шмулик вернулся к хорошо знакомому ремеслу…. В родные места они вернулись лет через восемь, когда партия осудила очередную антипартийную группу... Сумма, некогда позаимствованная в бандитской кассе, была возвращена с лихвой, а авторитет Шнайдера рос, как на дрожжах во все дни, кроме дней Пейсаха, разумеется. Рыжий металл помог Шмулику узнать больше того, на что он мог рассчитывать: двух спасённых ими близнецов усыновил отыскавший их, переживший войну дядюшка. В этом ему помог полковник Костенко и его жена, спасшаяся когда – то вместе с ними… Судьбу младенца выяснить не удалось - грудных и новорожденных эвакуировали отдельно, посоветовали обратиться в центральный архив. В захваченных, в тех местах, нацистских архивах информации о мальчике по имени Залман не было. Шмулик отыскал и Сашу. Он долго ожидал его, с большим докторским саквояжем в руках, за углом, в нескольких метрах от подъезда. Он видел, как они садились в машину – Саша и его темноглазая Муся, которую он, как мог, успокаивал, когда - то в тревожно шумящем лесу, возле разорённого немцами еврейского местечка. Шмулику показалось, что они вполне счастливы, в этом, другом мире и не решился окликнуть. Связь с ним могла оказаться тёмным пятном на их репутации. Если бы он знал, что это их последняя встреча! Следующая попытка отыскать друга, предпринятая через несколько лет, привела на кладбище. Бог решил призвать Сашу к себе. «Наверное, там тоже нужны праведники» - решил Шмулик и положил камень на холодную мраморную плиту. Вскоре, хрупкая девушка вручила Мусе Костенко значительную сумму денег, от друзей пожелавших остаться неизвестными. «Я только выполняю поручение – сказала она, моё имя вам ничего не скажет». – «Я послал Ханну - сказал старик, - тогда я впервые рассказал ей эту историю». Залман ощутил солёный привкус крови во рту, он прикусил губу. Ему хотелось приблизиться к старику, коснуться его руки, но он не сумел перейти черты. – «За моей «способностью» скрывать эмоции прячется их скудость. Во всяком случае, отсутствие опыта на проявление оных» - подумал он. Вслух же, сказал только: «Я должен немного подумать обо всём, что вы мне только что сообщили. Может быть, вы позволите навестить вас через пару дней?». Старик понимающе кивнул, и спросил намеренно безразличным, подчёркнуто-вежливым тоном - «Может быть, ещё чай, гражданин полковник?».

Залман, не вызвал машину, не остановил такси. Он долго бродил по улицам города, в котором прошла большая часть его жизни, так как будто видел впервые. Но на одном из перекрёстков, вздрогнул, точно проснулся после долгого летаргического сна. Несмотря на поздний час и мелко моросящий дождь у газетных киосков ещё царило оживление: люди спрашивали вечернюю газету и толстые литературные журналы, бурно обсуждали политические новости. «Должно быть, ищут там имена наших агентов. Обманутые! - С горечью подумал Залман - Сами не ведают, что творят. Им придётся заплатить за то, что люди наверху, решили трансформировать в необъятную собственность свою гигантскую власть. Впрочем, именно они всегда платят за всё, время от времени ими жертвуют, как пешками. («Железный» Залман не отождествлял себя с ними. Чтобы быть обманутым, нужно верить, а он никогда никому не верил. Не верит и этим. Он служит конторе, а она время от времени меняет пристрастия, только и всего). Принимать решения, тщательно не продумав детали, было не в его правилах. Но возникли вопросы, которые следует решить до утра. Костлявые пальцы цейтнота стиснули его горло, и он решительно направился через площадь.

Шеф, нисколько не удивился позднему визиту любимца, Залман часто заходил к нему, когда у него появлялись проблемы: «Я уже давно жду тебя мальчик мой». - «Я не знал моего отца, я думал, что вы заменили его мне, но теперь убеждён, что вы были наставником янычара!» - ответил Залман. «Я уже знаю, что ты встречался с отцом этой женщины» - сказал старик. – «Должно быть от Тани, или от Саши? А, я думал, что вы отошли от дел». – «Ты прекрасно знаешь, что мы не отходим от дел, пока живы. Таня тоже обеспокоена, она заботится о тебе…», - сказал старик уклончиво. После Анны его связи с женщинами не выходили за рамки физиологических потребностей, Таня была ему немногим ближе других, но информация, которую только что слил старик, всё равно не воодушевила. « «Как я мог! Следует быть осторожнее с ними», - подумал Залман. Но сейчас его живо интересовало другое. - «Почему, вы молчали столько лет?». - «Если ты о твоем запросе в самиздатовской газетёнке или об аресте той антисоветской группы, за которых «ратовал», - то я отвечу – оберегал тебя и женщину, которая не была тебе безразлична, щадил твои чувства». – « Я ничего не знал». - «Конечно, не знал того, чего не хотел знать. Или ты не сделал работу моими руками? А, может, ты пришёл для того, чтобы я отпустил тебе грехи? Да, и что случилось – арестовали только двоих, да и тех ненадолго, ещё двое стали агентами, а её мы, вообще, не тревожили. Теперь, они не опасны…». – «Теперь, их руками вы творите историю» - парировал Залман. – «Не преувеличивай их роль, они сделали своё дело. В античные времена их, вероятно, сожгли бы или распяли, а мы предложили работу, уберегли от глупостей, или ты всерьёз рассчитывал на другой исход?». Залман не рассчитывал, ни тогда не сейчас, но череда инициированных им самим событий последних дней лишила его равновесия. Должно быть, стремление вернуть неуязвимость побудила к мстительному вопросу: «Вы антисемит?». – «У тебя что-то стряслось мой мальчик? Я не узнаю тебя, зачем ты говоришь глупости? Я совсем не против того, чтобы ты вернулся к своим корням, если нашёл их, и если сможешь…. Собираешься соблюдать кашрут и субботу, пройти гиюр? Изволь, сейчас модно посещать храмы…. Неужели ты не понимаешь, что это не мы боролись с евреями, как говорил Вольтер: «… евреи воюют с нами». Борются за свою самобытность в среде других народов. Это и есть подлинный космополитизм. За это их опасаются и уважают даже их заклятые враги. Империи нужен космополитизм другого рода – безымянный и безликий, служащий кесарю, а не Богу. Теперь, она разрушается, как карточный домик, и мы будем свидетелями этого крушения. Так уже было с древним Египтом, древней Грецией и древним Римом. В конечном счёте, судьбы империй мало чем отличаются от жизни народов или отдельных людей – рождаются, достигают расцвета и умирают. Мы не были оригинальны, пытаясь создать «новую» общность людей – «единый советский народ». Будет глупо, если нас придавят обломки. «Вечный» город разрушили не варвары, а двенадцать оборванцев, из захудалой римской провинции - Иудеи, восставших против собственных устоев и посеявших сомнения в головах неспособных прежде нарушить табу. Мы с тобой, мальчик мой, боролись, как раз с теми, кто способен. Впрочем, ты споришь сейчас не со мной, а с собственным неверием, как библейский Израиль всю ночь боролся с Богом. До утра ещё далеко, побереги бедро. Видишь, в каком-то смысле, я скорее семитофил, может быть, больший, чем ты. – « А, я Иван, не помнящий родства, я и есть эта вы ваша новая общность » - подумал Залман. - «Тем не менее, мы запрещали и гиюр и кашрут и субботу»- сказал он вслух. – « И не мало преуспели, на этом поприще - усмехнулся старик, больше чем другие, мы чуть было, не отняли у евреев их Книгу, может быть, поэтому и попали в собственную западню, по крайней мере, это одна из причин нашего падения. Знаешь, мальчик мой, настало время для серьёзных дел, не до эмоций сейчас. Кому нужна философия?». Эта фраза больно задела Залмана, он услышал её дважды за два последних дня, от двух совершенно разных людей, но уже овладел собой и только кивнул. - «Возглавишь ленинградскую таможню, считай, что это приказ. И не распускай слюни!».

Ночью Залман приехал в контору, опустил шторы, достал из сейфа досье на Самуила Нехемьевича, извлёк из него несколько важных, по его мнению, документов, сжёг их, осторожно собрал пепел и тщательно вычистил табельное оружие. - «Я предал её… её и себя, и старика Самуила, спасшего мне жизнь…» - подумал Залман и щёлкнул по затвору, как по выключателю. Сто пятьдесят граммов коньяка помогли ненадолго отвлечься от гнетущих мыслей, но холодный металлический привкус во рту не улетучился из подсознания окончательно.

На привокзальной площади Залман отпустил Сашу. Саша протянул ему ключи, но Залман отрицательно покачал головой: «Машину поставишь в гараж». Направился к цветочному киоску, купил несколько красных тюльпанов. До прихода скорого оставалось несколько минут, и он выбрал место на перроне. Первым из вагона вышел Миша, поразительно похожий на Залмана и лицом и фигурой и походкой. Залман, с трудом подавил комок, внезапно подкативший к горлу. Через мгновение он увидел Анну. Она была одета в длиннополый плащ и чёрные туфли на низком каблуке. Её длинные волосы обрамляли бледное, почти не изменившееся лицо. Она не изменила даже причёску, подумал Залман. Мальчик, вежливо ответивший на его приветствие, казалось, не замечал их сходства. Анна, взяла цветы и сказала только: «Мои любимые, приятно, что ты не забыл». – «Мы могли бы поехать ко мне …(он чуть было не сказал домой). - «Я знаю, ты живёшь там же, мне будет больно видеть эти места. Мы поедем в гостиницу». Мальчик не проронил ни слова, вёл себя так, словно всё происходящее не имело к нему ни малёйшего отношения. По дороге они говорили о безразличных вещах. Но, как только дверь номера закрылась за ними Анна, повернувшись к Мише, сказала: - «Я долго думала, как мне поступить, но не нашла ничего лучшего, чем разрубить гордиев узел – этот человек - твой отец, я лгала тебе Миша, прости меня, если сможешь…». Больше всего на свете он хотел обнять мальчика, поцеловать его в лоб, но для этого недостаточно быть «биологическим отцом». Он сделал несколько шагов на встречу, едва коснулся его руки и прошептал: «И меня прости, тоже…». Мальчик, пристально посмотрел ему в лицо и кивнул коротко, потом повернулся к матери и произнёс: - «Я рад, что его «не убили при исполнении», что ни будь ещё? Если нет, то я приму ванну, а потом поеду к деду», - и направился в ванную комнату. Залман, поймал быстрый взгляд Анны – «Оставь его, ему нужно время», - тихо сказала она - Я должна показать тебе что – то», - она вынула из сумки пожелтевший клочок бумаги и протянула Залману. – «Это ксерокопия, её сняли в центральном архиве семнадцать лет назад, те о ком я просила тебя когда – то, они же принесли мне и ту самиздатовскую газету… Вы арестовали их через две недели после моей неосторожной просьбы, до ареста они успели уничтожить подлинник. В предательстве обвинили меня. Может быть, я никогда не показала бы тебе это, но у меня нет другого выхода – ты обязан спасти человека, некогда спасшего тебя, даже если я и наш сын тебе безразличны». На листочке пожелтевшей бумаге он прочёл только одно спешно начертанное слово: «Залман». – «Ты, всегда была склонна к драматизации, твоему отцу ничего не угрожает». – « Не угрожает! Это я уже слышала, ответила Анна - слово в слово, семнадцать лет назад, и они не носили золото через границы! Тебя не интересно то, что я показала?». – « Я уже многое знаю, но даже Самуилу Нехемьевичу, неизвестна причина, по которой ты исчезла тогда, по которой ты водила за нос и его и меня все эти годы. Может быть, напомнить тебе содержание другой короткой записки: «Не ищи меня, я полюбила другого». Почему ты не сказала, что беременна от меня? Почему ты всегда всем лгала?». – « А что мне было делать, рассказать офицеру государственной безопасности об отце – контрабандисте?! Убеждена, что ни он, ни ты не захотели бы этого…. Я изменила фамилию отца на фамилию матери. А, ты предал меня! Когда я поняла, что беременна, то не смогла смириться с мыслью что ты будешь отцом этого ребёнка. Да ты и сам не хотел его иметь! Может быть, ты звал меня под хупу?». Залман молчал. «Люди, которых ты предал, ввели меня в совершенно другой мир, отличный от того, который я видела в доме моего отца и твоём доме тоже, они боролись за идеалы, как декабристы…». – «Ты о правозащитниках? Они тоже не знали, чего хотят?», - спросил Залман. Но Анна, казалась, не слышала его. «Я давно догадывалась, что у скромного ювелира не может быть таких денег, позже не хотела этого замечать, даже когда брала деньги…. Потом я отыскала тебя, кроме меня никто не мог этого сделать. Только я знала эту историю - того Залмана можно было найти только по имени…. Только я знала почерк моего отца и характер его занятий…. По телефону, указанному в газете, проживал совсем другой человек. Я ничего не сказала ему , только следила. За 10 дней он посетил семнадцать человек, одного из них звали – Залман. Вначале, я хотела отложить встречу с тобой, но вышло иначе: Растерявшись, уронила апельсины…. Потом полюбила тебя …. На допросах их спрашивали о том, что ты мог узнать только от меня!». - «Я всегда любил тебя, люблю и сейчас » - сказал Залман. - «И я тебя тоже, - тихо сказала Анна, - только это ничего не меняет, я никогда и никого не предаю…» - «Кроме меня…», - подумал Залман, но вслух спросил только: - «У тебя есть кто - то?» – «Зачем ты спрашиваешь, ты ведь, и так можешь всё узнать!». – « Могу я видеть тебя иногда, тебя и Мишу?». Она не ответила. Миша, вышел из ванной, он провёл там более получаса. Залману, не сложно было следить за ходом не озвученных мыслей. - «По меньшей мере, я не безразличен ему» - подумал он. – «Вызови нам такси, пожалуйста, - сказала Анна, я позвоню тебе вечером». У машины Залман попытался обнять сына, но мальчик ловко уклонившись, расположился на заднем сидении.

Залман поднялся в номер, ему стоило немалых усилий, чтобы остановить дорогие часы, подаренные ему католическим священником, и вызвал второе такси, для себя. Он надеялся узнать, что ни будь от Изяслава Самуиловича, если он с утра навеселе, это может быть, даже кстати. Однако разговора с часовым мастером не получилось, в тесной часовой мастерской, рядом с ним расположились его собутыльники. Время от времени они дружно поднимали бокалы за либеральных демократов - "соколов" Жириновского, «режущих правду – матку». – « Вот он - подлинный пролетарский интернационализм, во всей красе…» - подумал Залман. Районная поликлиника располагалась не поодаль, и он «в частном порядке» сдал анализ крови, назначенный ему ещё месяц назад врачом КГБ, и более получаса ожидал результат. Потом его попросили сдать кровь повторно… «Вам нужно в больницу - наконец, сказал врач – лаборант, - чем, скорее, тем лучше». – « Спасибо, - ответил Залман – я обязательно поставлю в известность лечащего врача, надеюсь, вы сохраните врачебную тайну». Никогда ещё время не тянулось так медленно. Вечером она позвонила: «Мы должны были срочно уехать. Миша, не готов ещё..., я думаю, он оттает. Надеюсь, что с моим отцом ничего не случиться. Я попыталась всё объяснить, как могла, им обоим. Позвони, через какое - то время». – «Я ждал столько лет, - ответил Залман, подожду ещё…». – « Вот, только времени может не хватить» - подумал он, вешая трубку.

За пол года службы в таможне Залман «заработал» больше, чем за всю предшествующую жизнь. Его связи со «святошами» всех мастей, оказались весьма полезными и нимало способствовали быстрому росту личных валютных счетов. По сравнению с его «деятельностью», легендарные пешие рейды Самуила Нехемьевича за золотом, казались, теперь, детской забавой. Таможня жила по новым, не понятным старику, правилам…. Иногда, Залман приезжал к нему, в Подмосковье. Старик, осторожно заводил разговор об Анне и Мише, бережно похлопывал его по плечу, вздыхал и загадочно улыбался – « Потерпи мол, немного, сынок, и всё образуется». Залман пытался дать ему денег, но старик отказался: «Дай, что ни будь, на синагогу, я всегда делал так…».

Времени не хватило. Мастер рациональных решений не нашёл нужных слов. Его контакты с Анной и сыном всё ещё носили формальный характер.Язык раба Эзопа на котором Залман привык думать не приблизил его к цели ни на йоту. Душа, некогда спасённого мальчика так и не обрела мир…. В октябре у него развился гемолитический криз. Он слышал, как медицинская сестра сказала: - « К нему нельзя, поговорите с доктором, Николай Иванович…». – «Пропустите их, раздражённо – ответил врач – вы, что не видите, что он умирает?!». Вслед за Анной к кровати приблизился Миша. Мальчик потерял самообладание. - «Будь мужчиной, сынок… таким как твой дед. Я не научил тебя ни одной молитве» - с трудом вымолвил Залман. Внезапно он почувствовал необыкновенный прилив сил, быстро сменившийся предсмертной гримасой, отдалённо напоминающей улыбку. - «Каждый должен научить сына молитве, даже если не верит сам…». - «Он умер, умер, умер», - растерянно повторяла женщина, так, точно не успела осознать или не хотела поверить в то, что только что произошло у неё на глазах. Через два часа санитары отвезли бездыханное тело Залмана в морг. Но искра Божья, высвободившись из тесных объятий бренной плоти, ещё долго мерцала над осиротевшей полифункциональной кроватью и звала его шёпотом, ни кем, впрочем, не замеченная и не услышаная в повседневной рабочей толчее.

Залмана проводили с воинскими почестями. Генерал – полковник в отставке был в парадном мундире. Он говорил что – то о заслугах бойцов невидимого фронта. Когда он закончил и прогремел положенный по протоколу залп, к могиле подошёл седой, сгорбленный старик зажёг свечу, открыл молитвенник, прочёл поминальную молитву, и присутствующие сказали «Амен». За кладбищенскими воротами Самуил Нехемьевич обнял дочь, поцеловал внука, внучку и что - то сказал невестке. В поредевшей толпе Изяслав Самуилович, бывший с утра навеселе, не мог далее держаться поодаль и неуверенно приблизился. Отец пристально посмотрел в лицо сына, и тот, не выдержав его тяжёлого взгляда, опустил взор, оступился, словно пытаясь укрыться за спинами жены и дочери, и обнаружил, что трезвеет.

Март, 2007