Деревни неспешная жизнь

    Глава первая. Любава

  Медленно выглядывает из-за края леса бледно-золотистое солнце в сероватой дымке, потягивается и зевает, прикрываясь лёгким облачком. Природа нехотя сбрасывает свои ночные фантазии и тянется к свету и теплу.

   Вот и в сонной деревне начинается медленное пробуждение. Сладкая дрёма ещё держит в своей власти всё живое, и только петух уже вовсю радуется рождению нового дня, оглашая округу звонким, призывным голосом. Куры, поддерживая своего краснохвостого голосистого хозяина, переругиваются, хлопают крыльями. Раздаются сначала ленивые, потом всё более настойчивые и требовательные голоса домашних животных.

  Любава, хозяйка подворья, широко раскрывая рот в громком зевке, с ведром теплой воды идёт в летник. Не только она борется с утренней дремотой, но и корова Милка, наслаждаясь последними минутами незавершённого сна, не желает просыпаться. Кормилица открывает свои большие влажные глаза, и, словно удивляясь, отворачивается от хозяйки.

– Что за капризы, Милка? Вставай: в стадо опоздаем.
Любава легонько ногой толкает корову. Милка не встаёт. Следует второй толк и недовольный окрик хозяйки:
– Разнежилась тут! Вставай!

 Милка нехотя поднимается, обидевшись, не сразу отдаёт молоко. Любава уговаривает её:
– Ну, Милка, не сердись. Я не со зла. Смотри, сколько у меня голодных ртов: кошка Муська в ведро заглядывает, поросята визжат в сарайке. Сынок твой Буянчик взбрыкивает в клетке. Санёк и Машутка тоже любят молоко.

   Корова вздыхает, перестаёт жевать и, прислушиваясь к голосу хозяйки, поворачивает к ней голову, норовит лизнуть Любаву длинным шершавым языком. Это знак примирения. Теперь молоко тугими широкими струйками бьётся о стенки ведра.

  Любава торопится: соседи уже подгоняют свою живность. В переулке нужно держать беспокойное стадо, чтобы не разбрелось до появления пастуха. Коровы, как степенные дамы, стоят, мотая головами и хвостами, отгоняют мошкару. Мужчины, расставив руки с хворостинами, сдерживают беспокойных овец и коз, стремящихся вырваться на волю.

   Сегодня припозднилась Сумчиха: не успела даже переобуться в чистые галоши и, едва подогнав свою Зорьку, сразу начала скандалить:
– Чего ты, Николаич, гоняешь свою Ночку около моего двора? Из калитки нельзя выйти – вся дорога в коровьих лепёхах.

– А ты чего всполошилась с утра? У моей коровы крыльев нет, чтобы облетать твой двор. Да и за калиткой уже общественная земля, – спокойно ответил степенный Михаил Николаевич.

– И правда, баба Аня, корове мешок под хвост не привяжешь, – заметила Любава.

– А тебя, губошлёпка, никто не спрашивает.

  Обиженная Любава, поджав свои пухлые губы, отвернулась, не желая вступать в перебранку со сварливой соседкой.

   Стоящая около своей чёрно-пёстрой коровы худенькая остроносая Лида, похожая на подростка, в косынке с выбившимися лохмами, указала рукой на удаляющуюся сгорбленную фигуру с ведром:
– Глядите, бабка Дарка пошкрябала в лес. Видно, ягода поспела.

  Сумчиха приложила ладонь козырьком ко лбу, высмотрела вдалеке спешащую старуху и сказала:
– Ну, и Дарка! Одной ногой в могиле, а всё хапает, запасается. Каждую зиму помирать собирается. Сидела бы на завалинке, грелась бы на солнышке да ждала смерти. А она, смотри, за ягодой с утра побежала.

– И то правда: помирать она собирается, а как ягода поспевает, за ней не угонишься. Надо сегодня же проверить ягодные места, а то бабка Дарка всё вышмонает, – поддержала Сумчиху молчавшая до этого дородная Лизавета в просторном коричневом вельветовом халате.

– Что вы, бабы, как не с той ноги сегодня встали и с утра завелись?! Столько добра делает людям Дарка, а вы… Небось, сами не раз бегали к ней за травками да корешками? Чего завидуете и жадничаете? Дожди нынче вовремя прошли. Природа не нарадуется. Всем хватит ягод. Рви – не ленись, – урезонил расходившихся женщин Михаил Николаевич.

  Сумчиха зыркнула в сторону старика, но промолчала. Лизавета, пожав плечами, застыдилась и отвернулась.

  Искоса взглянув на соседку, Любава заметила под левым глазом бабы Ани расплывчатое сиреневое пятно, упирающееся в широкую переносицу. Отвернувшись, женщина прыснула в кулак, боясь навлечь на себя гнев Сумчихи, так все в деревне за глаза звали Анну Сергеевну.

  Баба Аня посмотрела на Любаву, что-то пробубнила себе под нос. Соседи знали склочный характер Сумчихи, поэтому старались не вступать с ней в спор. Сейчас её боевой пыл иссяк, как погасший без хвороста костёр. Не дождавшись пастуха, она приказным тоном заявила Любаве:
– Подгонишь мою Зорьку!

И, не оглядываясь, пошла домой.

– Что-то наша Сергеевна нынче не в духе, – заметил Михаил Николаевич.

– А когда она бывает в настроении? Вечно всем недовольна, – проговорила подошедшая ближе Лида.

– Я знаю, почему у бабы Ани плохое настроение, – сказала Любава. – Вчера вечером видела, как дед Митяй домой шел. Без слёз нельзя было смотреть, как борется он с ветром. Идёт широким моряцким шагом, кидает его из стороны в сторону, будто дорогу меряет поперёк. А тут порывом ветра подкосило его. Не удержал дед Митяй равновесия, упал на дорогу – руки-ноги в стороны разбросал – хозяин! Лежит, как на собственной кровати! Так бы и лежал, если б не заполошная баба Аня. Подошла к нему, приложила ухо к груди – бьётся сердце.

– Вставай, пьяница несчастный, – говорит, – а то скотина затопчет тебя. Вон уже пылит стадо.

  То ли протрезвел немного дед Митяй, то ли внял словам бабы Ани – сам попытался подняться. Вначале встал на карачки, но завалился набок. Вторая попытка тоже была неудачной, и только с третьего раза при помощи бабы Ани, костерившей его в хвост и в гриву, он всё-таки смог принять человеческую осанку и, шатаясь, пошёл домой. А ближе к ночи даже у нас было слышно, как ругались баба Аня и дед Митяй, потому и фингал у неё. Это она ещё в зеркало себя не видела.

  Проводив скотину, соседи торопливо расходятся.
 
  Нехитрый сидорок мужу в поле Любава всегда собирает с вечера. Чай с ягодами шиповника, мелиссой, смородиновым листом заваривает в термосе. Очень любит Сергей этот витаминный напиток, и в жару, и в холод пьёт с удовольствием. Не признаёт никакие заморские чаи, считает, что всё местное, родное лучше и лечит, и бодрит.
 
  – Любава, я напоил Буяна, привязал за огородами на старом месте, там трава сочная. Набрался силёнок телёнок, скоро и я с ним не справлюсь. Так взбрыкивал, еле удержал его, – усмехаясь, произнёс вошедший на кухню Сергей.

– А когда я вывожу Буянчика, дед Митяй смеётся: «Не понять, кто кого ведет на верёвке: ты – Буянчика или телок – тебя», – улыбнулась в ответ мужу Любава.
 
– Сегодня мы косим на дальней клетке, буду поздно, – услышав сигнал трактора за воротами дома, сказал на ходу Сергей.
 
Отправляясь в хозяйственный двор, Любава крикнула:
– Не забудь на столе сидорок!
 
  Это необычное слово знакомо Любаве с детства. Отец всю жизнь работал с животными: летом – на выпасах с телятами, зимой – на ферме на откорме. Любава часто слышала одни и те же фразы:
– Игнат, что сегодня положить в сидор? Мария, а где мой сидорок? Столько работы было, что и сидор не распочал.

  Однажды любознательная дочка поинтересовалась, что же такое «сидор». Она знала хромого деда Сидора Спиридоновича, который жил в низеньком домике во втором переулке от речки. К ним этот старик никогда не приходил, но почему-то его имя повторяли в их семье часто. Мама объяснила, что сидор – солдатский мешок, а сидорок –сумка, мешочек с продуктами для перекуса во время работы в поле, в лесу.  С тех пор это слово прижилось и в семье Любавы.
 
  День только вступает в свои права, а с ним начинаются обычные заботы и хлопоты, из которых и состоит деревенская жизнь.
 
Глава вторая. Бабка Дарка

  Бабка Дарка уже долго живёт на свете. Её беленная извёсткой избушка с завалинкой, подведенной красной глиной, выделяется на улице своими улыбающимися чистыми оконцами. В сенях на жёрдочке у неё подвешены пучки разных трав. Деревенские женщины частенько зимой обращаются к старухе за помощью: просят у неё то спорыша, то чабреца, то тысячелистника, то сушёных ягод, то сладкого корня. Всего у неё в достатке. Никому не отказывает бабка Дарка: молча насыпает в чистую тряпицу нужной травы и желает скорейшего выздоровления «всем болящим и страждущим».

   Сын бабки Дарки живёт на другом конце деревни. Павел частенько проведывает свою матушку, последние несколько лет просит переселиться к нему в просторный дом хотя бы на зиму. Но старуха упирается, каждый раз придумывает разные отговорки. Всегда, желая закончить разговор, говорит:
– Дома и соломка едома.

   Сын обижается на капризы матери, грозит насильно перевезти её к себе, а Дарка посмеивается:
– Нешто, сынок, связывать меня будешь?
 Помолчав, добавляет ласково:
– Не держи обиду на мать, Павлик. Мне в моей избушке каждый сверчок знаком, я их по голосам различаю, каждая трещинка на стене о чём-то напоминает и рассказывает.
Махнёт Павел рукой, не спорит больше – бесполезно. Понимает, что не переубедить ему мать, привыкшую быть полноправной хозяйкой в своей избе. В конце лета завозит Павел колотые дрова, которые сама Дарка аккуратно складывает в поленницу под навесом. Изба у старушки тёплая. Только в лютые морозы она два раза топит печь, а чуть потеплеет – только раз в сутки. Все, кто бывает в гостях у бабки Дарки, просят поделиться секретом, почему у неё в избе всегда тепло даже в сильные морозы.
 
– Нету никакого секрета. Утром вытопишь печь, дожидайся, когда всё прогорит, погаснут все угольки. Вот тогда выгребай из грубки всё до последнего уголёчка. Выметай веничком или гусиным крылышком по всем уголкам, чтобы угара не было, и закрывай задвижку. Печь медленно будет отдавать жар, и в избе долго сохранится тепло.

  Почти каждый день то сноха «для моциону» проведывает свекровь, то Павел заедет в зависимости от времени года на велосипеде, мотоцикле или автомобиле. Да и внуки не оставляют бабушку без внимания. Соседка Евдокия, у которой дочери после школы подались в город да там и осели, часто повторяет:
– Счастливая ты, тётка Дарка, и сын, и внуки рядом. Даже завидую тебе.
И через минуту продолжает с нескрываемой горечью:
– А я не дождусь своих из города.
 
– Да, мне грех Бога гневить, не жалуюсь на своих родных: помогают, проведывают, – улыбаясь морщинками у глаз, говорит бабка Дарка.

А соседка, вздыхая, делится наболевшим:
– Дети приезжают два раза в год: на мои именины и осенью, когда овощи-фрукты поспевают и гуси-утки вырастают.
 
Покачает головой Дарка, успокаивая, посочувствует соседке:
– Так это, кабы начальство отпустило, так приехали бы к матери.
 
 Однажды Евдокия принесла соседке корень имбиря, сказала, что дети привезли из города:
– Смотри, тётка Дарка, этот корень, говорит дочка Лина, от многих болезней помогает. Имбирь называется. У нас такой не растёт. В городе в магазинах продают.
Повертела Дарка в руках чудный корень, поднесла к широкому носу, понюхала и с недоверием спросила:
– И это в магазине продаётся?
Помолчав несколько секунд, покачала головой и сказала:
– У нас за огородами целая поляна хрена растёт. Бесплатно копай корешки, сколько душа пожелает. Дюже полезный он, тоже от всяких болячек помогает. Да и в соленья для крепости и терпкости не только корешки, но и листья добавлять можно. У меня с прошлого года баночка сушёных листьев хрена сохранилась.
 
– Точно, я недавно передачу по телевизору смотрела, – вспомнила Евдокия. – Врач говорил, что хрен – очень полезный корень, его ещё сибирским женьшенем называют. Надо накопать немного, радикулит подлечить.

– Гляди, Дуся, не обожгись. Надобно добавить к тёртому хрену сметаны или утиного нутряного жира – не то ожог получишь, – советует вдогонку соседке Дарка.

  Этой зимой старуха болела, говорила, что, наверное, скоро умрёт. Но с наступлением весны бабка Дарка, как и вся природа, ожила. Выйдет на улицу в мягких чунях, тёплой серой кофте из ангорской шерсти, сядет на лавочку с удобной спинкой и вдыхает живительный аромат волшебного деревенского воздуха. Поднимется старуха, с трудом поклонится маленьким солнышкам-одуванчикам, улыбнётся сама себе. Радостью наполняется душа Дарки от тепла, света, ароматов цветущих деревьев и кустарников. Закружатся метелью сорванные нежные наряды яблонь-невест. Полетят на протянутую старческую ладонь с корявыми пальцами лепестки-мотыльки, подгоняемые игривым ветерком, и застелют изумрудную зелень «снежным» покрывалом. И в глазах старухи появляется надежда: надо жить!
 
  А в летнюю пору надышится бабка Дарка (все в деревне именно так к ней обращаются) духмяным запахом цветов и трав, и вселяются в неё какие-то неведомые силы. С рассветом положит в ведро старуха ломоть хлеба, бутылку воды, заткнутую самодельной пробкой, повяжет поясницу шерстяным шарфом и отправится в своих лёгких чириках по ягодным местам.

   Однажды взяла с собой девятилетнего правнука, так пришлось ей почти с пустым ведром домой возвращаться. Все канючил Борька: комары кусают, муравьи в штаны и под рубаху заползают, трава колется. Нитку в ушко иголки Дарка не протянет, а ягодную поляну с закрытыми глазами отыщет. Подойдёт к лощинке с бордовыми и алыми ягодами, сердце замрёт у старой. Тонкий, нежный аромат щекочет ноздри, пробирается куда-то в самое нутро. Старуха, наслаждаясь, задерживает дыхание, крестится и говорит:
– Благодарю тебя, Господи, за помочь!

  Спелые ягоды, набравшись силы от солнышка, дразнят ярким бочком: любуйтесь! Легче было бы ползать по поляне, но бабка Дарка в наклоне собирает самые крупные и спелые ягоды. Пока солнце нежаркое, нужно торопиться. Невысокая трава приятно холодит росой и щекочет руки. Как только разгибает старуха спину, боль острой пикой пронзает поясницу. Незаметно наполняется ведро, и бабка Дарка чувствует, как усталость наваливается тяжким грузом. Всегда сверху ягод, горкой завершающих ведро, кладёт аккуратно связанные кисточки крупной спелой клубники.

– Вот и спасибо Господу, – окинув взглядом ведро с красной ароматной ягодой, говорит бабка Дарка.

  Пора возвращаться домой. По пути старуха делает несколько привалов-остановок. Отдыхает минут пятнадцать, больше нельзя: организм расслабится. Сегодня бабке Дарке повезло: по просёлочной дороге пылит водовозка.

   Увидев устало бредущую старуху, Игнат сильнее понукает Жерка. А бабка идёт, не останавливается. Поравнявшись, водовоз кричит:
– Бог в помочь, тётушка Дарка.

Старуха встрепенулась.

– Далёко чирики топчешь? – интересуется возница Игнат.

– Далёко, милок, далёко.

– Думаешь, раз старая, так не подвезу? Садись. Небось, ни свет ни заря в путе-дороге?

– Как солнушко зародилось, так и пошли мои ноженьки.

– Попей живой водицы из бочки – сразу силы прибавится.

  Поблагодарила бабка Дарка доброго человека, перекрестилась, попила водицы, разогнула спину, даже выше ростом стала. Игнат посмотрел на полное, с горкой, ведро, повязанное от сглаза чистой тряпицей, успевшей местами окраситься соком спелой клубники, и сказал:
– Ну, тётка, и мастерица же ты ягоду собирать.

– Да так и живу надёжей от лета до лета. Стара стала.

– А ежели стара, чего одна ходишь?

– Сама об энтом думала. Уже два раза с собой девчонку соседскую брала. Хочь живая душа рядом, а то контрашка схватит и окочурюсь в околке. А когда найдут, что от меня останется? Хочу, чтобы по-христиански похоронили, а не как скотину какую-то.

  За беседой не заметили, как подъехали к деревне. Тронув Игната за плечо, старуха сказала:
– Спасибо, мил человек. Я тут сойду и огородами домой. Не люблю я энтих расспросов: где да как. А ты угостись ягодкой, не погребуй, – и протягивает клубничный букетик, туго перевязанный травой.

 Игнат положил ягоды в хлопчатую кепку, проводил взглядом старуху, пожимая плечами, тихо сказал:
 – Вот блаженная!

  Глава третья. Игнат

  На Игнате серая рубашка, коричневые штаны, припорошенные слоем дорожной пыли. Редкие седые волосы с жидкой курчавинкой покрыты кепкой. Жары старик не боится. Почти сорок лет в любую погоду пас телят. Поля и колки исходил-изъездил вдоль и поперёк и в палящий зной, и в непогоду. Знает все пастбища. На памяти Игната распахивали поперечные полосы на полях, засаживали берёзами и тополями, которые, подрастая, сдерживали суховеи. А теперь радуют посадки зелёной прохладой.

  Игнат закурил сигарету, выпустил дым над нависшими серыми бровями. Скрипит повозка. Жаркое дыхание ветра касается добродушного лица возницы. Спокойный и умный Жерко оглядывается на Игната, тихонько затягивающего песню. Конь вздрагивает ушами и спешит дальше. Вьётся речонкой просёлочная дорога. Думается спокойно, воспоминания льются то грустной, то радостной песней.

  Вот он, молодой 22-летний парень, приехал в Бурлаково проведать одинокую больную тётушку и помочь ей по хозяйству да так и остался здесь: нашёл свою судьбу. Тётка Лукерья была немощной для физической работы женщиной. Не сумев вовремя свить семейное гнездо, она поставила на своей личной жизни крест. Зато взялась помогать одиноким односельчанам обрести семейное счастье. Редко какое сватовство в селе обходилось без Лукерьи Ивановны. Когда её спрашивали, что же она о себе не печётся, деревенская сваха отвечала, что на ней «порча висит». Что за «порча» и кто на неё наслал эту «нечисть», Лукерья никому не рассказывала, хотя любопытствующих было много. Зато после очередной свадьбы Лукерья светилась от радости. Кроме заботы о личном счастье односельчан, её больше всего на свете волновало собственное здоровье. Не существовало такого органа, который бы у неё не болел. О своих недугах тётя Луша рассказывала Игнату без передыха часами. И этим утомляла племянника больше, чем тяжёлый физический труд на подворье. А Лукерья, наблюдая за ладной работой Игната, заметила, каким восторженным взглядом провожал он проходящую мимо их дома Марию, дочь соседа Ивана Котова.
 
– Игнат, а у тебя есть невеста? – поинтересовалась внимательная родственница.

– Нет, не обзавёлся ещё, – смущаясь и краснея, отвечал племянник.
 
– Ты, я вижу, скромный парень. До девок не ходок. Так и в бобылях засидеться можно. Но это дело мы исправим.
 
  И тётка Лукерья уже потирала руки: ей хотелось отблагодарить Игната за помощь. За короткое время он и ограду новую поставил, и стайку для курей отремонтировал, и крылечко поправил. Лукерья не стала откладывать в долгий ящик встречу Игната с потенциальной невестой. Вечером в субботу она пригласила 20-летнюю соседку помочь раскроить ночную сорочку и познакомила племянника со скромной девушкой Машей.
 
  Как весной разливается полноводная река, так и чувство, ещё не имеющее определённого названия, охватило молодого человека и переполнило его.    Игнат вспомнил, как боялся признаться Марии в любви, как стеснялся слов, готовых слететь с губ. Вспоминания накрыли Игната теплой волной...
 
  Он поднял голову, посмотрел на пушистые облака, грустно улыбнулся.  В такие минуты возница ослабляет вожжи, а Жерко спокойно катит повозку по привычному маршруту. Окинет Игнат взглядом округу – сердце радуется. Ласкаемые солнцем гривы с островками ковыля притягивают взгляд своими скромными, неброскими красками. А журчащие в вышине трели жаворонков зовут послушать рассказ о коротком голосистом лете. Игнат поднимает голову, выискивая трепещущую в поднебесье точку.

  Он седьмой год на заслуженном отдыхе, но каждое лето по просьбе директора работает водовозом. Деревянная бочка, обтянутая широкими металлическими обручами с заклёпками, хорошо удерживает прохладу колодезной воды, которую хвалят мужики, работающие в поле. А Игнат старается ещё пуще: укрывает бочку старым ватным одеялом, чтобы дольше сохранить свежесть и прохладу живительной влаги.

– Волшебная водица у тебя, Игнат Макарыч, силы в жару придаёт. Из какого родника берёшь? – хвалят косари водовоза.

 Игнату приятственны такие слова. Он улыбается беззубым ртом и говорит:
– Вода-то из моего колодца, но заговорённая: и от болезней, и от злых людей, и от дурных мыслей. Молитву такую знаю. Мне бабка моя семейный секрет передала. Никому не велела его сказывать.

Мужики загоготали, гудя молодым летним громом.

– Макарыч, а можешь ты в твою заговорённую воду градусы добавить? Хоть бы раз привёз чего-нибудь покрепче, чтоб веселее работалось, – раззадоривал водовоза старший из косарей Алексей Иванович.

– В такую жару развезёт сразу от градусов. Вы же слышали, что случилось с моим кумом, что живёт в Озёрном? Уж он-то большой любитель зелёного змия. Его любимая поговорка: «Если на халяву, то и уксус сладкий». За это и пострадал.

– А что, дед, с твоим кумом приключилось? Помер что ли от водки? – спросил самый молодой тракторист Семён.
– Чего буровишь? Живой мой кум. Дай ему Бог многие лета. А попал он из-за градусного зелья в вытрезвитель. Потом разбирали его за это дело. Ладно, говорили, Витька Крюков да Колька Захаров попались пьяными. Это известные любители выпить. А как ты, Кузьма Ильич, в твоём почтенном возрасте соблазнился в рабочее время на такое дело? Помялся-помялся мой кум и признался, как перед вратами рая: «Еду и вижу: на поляне в холодке под берёзами хлопцы сидят, закуску разложили. Пузырь открытый стоит. Два запасных под кустом припрятаны, только чуток травой притрушены. Но у меня-то на это дело глаз орлий.  Дай, думаю, тоже присяду. Поинтересовался, чего это хлопцы среди бела дня так приятно отдыхают. Говорят, что Витьке стукнуло сорокапятие.  Ну, и я накатил с ними, захорошело. Пошли в ход припрятанные бутылки. А тут и проверяющие… взяли прям под белы рученьки».

   Пока слушали косари Игната и наслаждались холодной водицей, вдали увидели уазик. Подоспела повариха Наталья, грудастая девка лет тридцати пяти. Она привезла обеды. Расстелив на траве клеёнку, надела белый халат, пригласила мужиков отобедать.

– Давай и ты с нами, дед Игнат, – позвал старика Григорий.

– Спасибо. Как говорит мой кум, я недавно поснидал.

 Мужики хлебали с аппетитом борщ, приправленный деревенской сметаной, похваливали расторопную повариху. После обеда Наталья быстро собрала грязную посуду, отмахиваясь от насекомых, а мужики легли в тенёк.

– После вкусного обеда полагается поспать, – сказал, потягиваясь, Семён.

– Размечтался! Пятнадцать минут на отдых, чтобы жирок завязался, и по коням! – заметил бригадир Григорий.

  Проводив взглядом серый хвост отъехавшего автомобиля, Алексей Иванович подмигнул молодому напарнику:
– Хороша девка Наташка! Кровь с молоком, а не замужем. Куда ты, Семён, смотришь?
 
– Да я на ней с удовольствием хоть сейчас бы женился: телеса такие, аж слюна течет. Но как подумаю, что Сумчиха моей тёщей будет… Свят! Свят! Свят! Говорят же, что яблоко от яблони недалеко падает.

– И то правда, скандальная баба эта Сумчиха, – заметил Григорий.

– А я вот, хлопцы, случай недавний вспомнил про неё, – усмехаясь, медленно проговорил водовоз.

– Что, шуры-муры с ней крутил, дед Игнат? Расскажи, – потирая ладони, рассмеялся Семён.

– У вас, у молодых, одно на уме. Эту историю мне недавно дочка Любава рассказала. У Сумчихи такая крупная клубника уродилась в огороде: не с кулак, конечно, но точно чуть меньше куриного яйца. Прознали про то чудо соседские пацаны. Через забор высмотрели. Чуть не подавились слюной от зависти и решили ночью полакомиться ягодой. Не столько съели, сколько перепортили, перетоптали. И, что придумала Сумчиха, ни за что не угадаете. Сходила по большой нужде и между грядок разложила по колбаске собственных отходов. Ну, хлопчики и вляпались в дерьмо бабы Ани. Больше не было набегов на её огород.

  Семён заржал молодым жеребчиком, Григорий спрятал улыбку в усы. Алексей Иванович только ухмыльнулся.

– А ты, Макарыч, лучше расскажи, как напугал свою соседку Карпову Зинку до заикания, - подмигнув, заметил старший из косарей.

Игнат улыбнулся, показав розовые дёсны:
– Было дело. Колодец-то у меня не во дворе, а в огороде находится. Вода холодная, как родниковая, вкусная – сами знаете. Так вот Зинка всегда из нашего колодца воду брала для заготовок на зиму. Говорила, что рассол никогда не мутнеет, огурцы хрустят, будто свежие. И брала воду из нашего колодца, как из собственного. Да не жалко, только больно любопытная эта Зинка: везде заглядывает, всё ей надо.

  А тут привезли мне как-то собачонку, и выросла она ростом с телёнка. Оказалась московская сторожевая, ну, и назвал я её Моском. Понятно, что в будку нашего Шарика через четыре месяца пёс не мог поместиться. Пришлось построить ему приличное жильё. Но не полюбилась нашему Моску соседка Зинка. Рычит пёс, поднимается на задние лапы. Я в такие минуты сам его боялся. В общем, отвадил Моск соседку от нашего колодца. Прожил этот пёс у нас года четыре, а потом несчастье случилось: сдох.

   Как узнала соседка про урон в нашем хозяйстве, аж засветилась от радости. А меня такое зло взяло, потому что собака – это тварь божия, надо посочувствовать, а Зинка радуется. И как-то быстро снова протоптала соседка дорожку в наш огород. Идёт мимо будки, бёдрами виляет и язык будке показывает. Немолодая баба, а ведёт себя, как пацанка. Вот я и решил: проучу за Моска.

  А тут ещё стал примечать, что подворовывает она у нас урожай: то хвостик редиски из кармана халата у неё выглядывает, то луковое перо топорщится из подоткнутого фартука, то два-три огурца умыкнёт. Что за натура человеческая! Завидовала соседка, что у моей Марии Ивановны в огороде всё благоухает и пышет. Я поначалу думал, чего это Зинка так долго воду набирает. А она, оказывается, по нашим грядкам шарится. Никогда бы не подумал на неё, ведь сосед – это почти родственник. И своего-то у неё в огороде в достатке, так нет, как говорится, глаза завидущие, руки загребущие.

   Чуть сумерки легли на воздух, заявляется Зинаида с двумя вёдрами и, как к себе домой, шасть в огород. Увидел я это, и что-то у меня внутре взбрыкнуло. Шустрым шагом выскочил из сенцев и нырк в будку Моска. А будка-то просторная. Лежу, притаился. Слышу: шаркает в своих галошах Зинка, гундосит что-то себе под нос. Вода выплёскивается из вёдер – наверное, от жадности с горкой налила.

   Только она поравнялась с будкой, я как гавкну. Она вёдра бросила, а ноги от страха не идут. Рот раззевляет, пальцем на будку тычет. Я для порядка ещё два раза тявкнул уже не так страшно. Зинка так и села в лужу. И тут я вылез из будки. Она рот открывает, мычит, а слов не разберёшь. Сидит в луже и подняться не может.  Правда, стало немного жалко бабёнку, помог ей встать. А с неё грязь текёт.

  Так я отомстил и за Моска, и за её шалости в нашем огороде. А Зинка ездила в Павловку к какой-то бабке, которая ей испуг выливала.

– Ну, ты, дед, и даёшь! –  ухватившись за живот, катался по траве Семён. Алексей Иванович и Григорий тихонько улыбались.

– С тобой, Макарыч, конечно, не соскучишься, но нам работать надо. Мужики, заканчиваем балаган, – сказал Григорий. –  Как там, Иваныч, в пословице говорится?

– В страду одна забота – не стояла бы работа, – поднимаясь, напомнил Алексей Иванович.

– Я думал, ты, дядя Лёша, скажешь: летний день год кормит. Дед мой так любит говорить, – произнёс, отряхивая заползших на штаны муравьёв, Семён.

– Ну, покель, мужики, покатил я дале. Звено Кольки Пяткова живой водицей тоже порадовать надо. Зятя моего Серёгу, само собой, проведать следует. Он сегодня с напарником на дальней клетке косит. Заболтался я с вами. Но-о-о, Жерко.

   Нравятся Игнату родные просторы с белыми гривами ковыля. Трогают за душу звенящие голоса пичуг. Любит тающие у горизонта колки белоствольных берёз, говорливые в ветреную погоду и спокойные в своей скромной красоте в безветренные дни.
 
  Подъехав к сенокосным угодьям между березняком и осинником, Игнат остановился. С двух сторон медленно двигались два колёсных трактора, приближаясь к водовозке. Заглушив моторы, выпрыгнули из кабин парни. Крепкий, улыбчивый Павел Сметанкин год назад вернулся в деревню после окончания сельскохозяйственного техникума. Высокий широкоплечий Николай Пятков был немного старше напарника, он недавно возвратился в Бурлаково из города, куда уезжал устраиваться на работу.

 – Ух, жарынь, дядя Игнат! Давай своей ключевой, холодненькой. Наша вода в кабине, как кипяток, – смахивая со лба тыльной стороной ладони ручейки пота, сказал Павел.

Набрав в алюминиевый ковш студёной воды, он жадно припал к краям. Пил со смаком, покряхтывал. Напившись, выдохнул:
 – Хороша водица! – и передал ковш товарищу.

Пока Павел и Николай набирали воду, озорно, по-мальчишески, плескались, Игнат подошёл к валку, взял пучок свежескошенной травы, поднёс к лицу. Запахи чабреца, полынка и ещё чего-то горько-сладкого, родного и милого сердцу, приятно волновали и пьянили. Вдохнув ещё раз чудесный аромат разнотравья, Игнат вернулся к повозке.

– Ну, как живёте-можете? – интересуется для порядка водовоз.

– Сейчас бы в речку нырнуть, освежиться, – мечтательно проговорил Николай.

– А что, Колька, говорят, не понравилась тебе городская жизнь? Вернулся в родные края…

– Да, городская жизнь не для меня, дядя Игнат, – спокойно ответил Николай. – Всё вроде нормально было: и место в общежитии, и работа на заводе, и бригадир – хороший мужик. А всё равно чужое всё. Главное – простора нет. Как будто воздуха не хватает. Помучился, пострадал три месяца. Не моё и всё. Как только вернулся в деревню, лёгкие развернулись. Дома вдохнёшь воздух в грудь, столько запахов ощутишь – праздник души!

– Ну, есть ещё и другая причина: невеста в деревне осталась. Правда, Николай? – включился в разговор Павел, искоса поглядывая на приятеля. –Галя всё в деревню Николая звала. Я секрет выдам, дядя Игнат. Правда, это уже и не секрет. Они свадьбу на осень наметили и даже выбрали место на новой улице для строительства дома.

– Молчи уж, балабол, – беззлобно одёрнул напарника Николай.

– Правильно сделал, Колька, что вернулся, одобряю. Как говорится, где родился, там и пригодился. Народ-то не дурак: умную пословицу придумал, – задумчиво проговорил, прощаясь, Игнат.

  Целый день колесит дед Игнат по полям между берёзовыми колками. Мог бы и с закрытыми глазами проехать. Все кочки и выбоинки изучил. Проголодается – сидорок возит с собой – перекусит. Супруге всегда гостинчик «от зайца» привезёт: щавель на борщ или пироги, дикий чеснок, лук-слизун. А когда ягода подойдет – клубникой на вареники порадует Игнат и супругу, и семью дочери. Мария называет землянику по-своему: ягода степовая. А внучка любит подарки «от зайчика» получать. Маленькая Машутка аж визжит от радости. Девятилетний внук Санёк, правда, в последнее время смеётся над дедовыми сказками-подарками: не верит он уже ни в деда Мороза, ни в подарки от ушастого.
   
  Вспоминает Игнат, как Любава в детстве радовалась завёрнутому в газету подарку «от зайчика», будь то букетик клубники, ломтик хлеба, огурец или котлета. Повзрослев, Любава поддерживала эту добрую игру. Уже классе в восьмом, увидев возвращающегося в сумерках с выпасов отца, хитро улыбаясь, спрашивала его:
– Пап, а что, мне заяц ничего не передавал?

Игнат в тон дочери отвечал:
– Как же, передал, да я, тетеря, под кустом в Поликановом околке забыл. Завтра, если никто не перехватит, привезу.

Улыбнулся своим воспоминаниям старик. Время летит. Вот уже не дочке, а внучке привозит подарки «от зайца».
   Устанет Игнат под жарким июльским солнцем, свернёт в колок. Поставит в холодок Жерка, ласково погладит, похлопает по шее, отгоняя злых оводов. Старый конь тянется своими мягкими губами к траве, хрустит сочными стеблями. Игнат приляжет на муравушку, положит руки под голову и, покусывая травинку, залюбуется через берёзовые ветки узорчатым небесным омутом. Иногда вздремнёт полчаса – и снова по просёлочной дороге катится его водовозка.

  Глава четвертая. Живой разговор

  Чтобы не ходить с утра на конюшню, на время сенокоса дед Игнат оставляет у себя во дворе Жерка. А вечером обязательно отпускает коня пастись за огороды. Стреноженный Жерко далеко не уйдёт, а вечером и ночью гнуса меньше.

  Можно после трудового дня и езды по солнцепёку полежать, да Игнат любит живой разговор. Он отправляется к месту ожидания деревенского стада. Рассаживаются мужики и бабы разных возрастов на брёвна, отшлифованные непогодой, на камни, нагретые солнцем. Приходят к месту встречи скотины с полными карманами семечек или большими шляпами подсолнечника, чтобы скоротать время. Невдалеке воробьиной стайкой мельтешат ребятишки. Неторопливая беседа о погоде постепенно переходит на деревенские новости.

– Бабы, а что слышно: нашла Валька Дроздова свою тёлку? – спрашивает Михаил Петрович, чертя на песке гладкой палкой незамысловатые узоры.

  Зинаида Карпова в повязанном по самые глаза светлом платке откликается первой:
– Нашла, слава Богу!

– И где же её тёлуха блукала? – интересуется старик, чтобы поддержать разговор.

– А вот отгадай, – словно заигрывая, говорит Зинаида.

– Я отгадчиком твоих загадок не нанимался, – недовольно замечает Михаил Николаевич.

– И не блукала, а в сарае у Фокиных стояла привязанная, – включилась в разговор баба Поля, отряхивая с кофты шелуху от семечек.

– Фокины – это которые год назад приехали в деревню и у Зорчихи хату купили? – поинтересовалась глуховатая Степанида, приложив ладонь к уху.

– Эти и есть, – ответила Зинаида.

– Ну, и дела в деревне происходят! – заметил дед Митяй, которого отправила встречать Зорьку супруга, не желающая показаться на народе с синяком под глазом.

– Валька почти в каждый двор заходила, спрашивала про свою пропажу. И у Фокиных была, слышала мычание из сарая. Они сказали, что бычка дома оставили, вот и орёт, на волю просится, – вставила своё слово Зинаида.

– Не было у нас такого, чтобы скотину чужую присваивать, – задумчиво сказал Михаил Николаевич, переставая чертить узоры своим костыльком.
 
Зинаиде хотелось побыстрее рассказать всё в подробностях. Поправив сползший на глаза платок, она продолжила, победно оглядываясь на слушателей:
– А у Вальки, как сердце подсказывало, что это её Рябинка мычит. Увидела Валька, что поехали куда-то эти Фокины, она шасть в ихний сарай да и увидала там свою телушку. Стоит её Рябинка, привязанная налыгачем. Обняла Валька свою телуху, потом отвязала и домой погнала. Хотела в милицию заявление написать да раздумала. Люди добрые не посоветовали. Женщина она одинокая, мало ли что. Кто знает этих Фокиных, что они за люди! Может, бандюки какие.
 
– Живут, как бирюки, – сказала молчавшая до этого Лизавета.

– А помните, как весной Генка Пимшин тоже хотел в милицию бумагу написать, а потом раздумал? – спросил дед Митяй.

– А я пошто про это не слыхала? – громко спросила баба Маня.

– Так ты, кума, в больнице лежала с пендицитом, – напомнила ей Степанида.

– И что случилося с Генкой? – поинтересовалась баба Маня.

– Помните, как осенью прислали к нам молодого учителя Николая Сергеевича с жиночкой. Их поселили в учительском доме наискосок от Игнатовой дочки Любавы, –напомнил недавнюю историю дед Митяй, вытирая вспотевшую лысину клетчатой кепкой. – Настало время посадки картошки. Вот кто-то из наших мужиков-шуткарей и показал учителю на Генкин участок, мол, здесь можно картошку посадить. Молодёжь с работой быстро справилась: сажать – не копать. А тут и Генка подоспел на тухтушке с мешками. Ну, сами знаете Генку. Крутого норова мужик. Кинулся с лопатой на учителя. Отстоять учителя помог наш агроном Иван Иванович, который проезжал как раз мимо на своём уазике. Видит Иваныч, что-то сурьёзное намечается, остановился. Слышит: Генка грозит милицией. Смекнул агроном, в чём дело.

– Конечно, милиции больше нечем заниматься, дел никаких нет, как твоё заявление разбирать. Охолонь, успокойся, Геннадий! Около Бабкина колка есть свободный участок земли под картошку рядом с моим. Земелька там добрая: жирная, чёрная, как воронье крыло, и родит хорошо. Там и посадишь свою бульбу. Делов-то с гулькин нос, – улыбнулся Иван Иванович и похлопал по-отечески Генку по плечу, – а у вас тут чуть до смертоубийства дело не дошло. Давай подруливай, я как раз туда еду.

  Генка ещё минут пять махал руками, ругался, потом завёл свой тракторок и направился к Бабкину колку.

– Раздумал, значит, заявление писать? – поинтересовался Михаил Николаевич.

– Раздумал, – сказал, отмахиваясь от налетевших комаров, дед Митяй.
 
Непродолжительное молчание прервал Пётр Никитич, восьмидесятилетний старик с острой бородкой:
– А видели, какую баньку Сергей Славин забабахал? И Генка Пимшин был, между прочим, в первых помощниках. Старые люди говорят, что человека ценят не по речам, а по делам. Генка работяга-то хороший, а вот характер у него, правда, буйный. Сказывают, что его бабка по отцовской линии согрешила в молодости не то с армяном, не то с цыганом. Вот через это и играет кровь горячая в Генке.
 
– Да и не только Генка по-соседски помогал. В воскресенье Серёгина бригада в полном составе дружно трудилась на баньке. Так что через недельку можно первую помывку обмывать хозяевам, – заметил, оглядываясь на загалдевших ребятишек, дед Митяй.

  Иван Сидорович, крупный крепкий старик в широких спортивных штанах с лампасами, пряча ухмылку в топорщащиеся усы, обратился к Игнату:
– Игнат Макарыч, а ты что помалкиваешь? Ты ведь тоже мог пострадать, как наш молодой учитель. Расскажи, как чуть жизни не лишился из-за своей шутки и горячего норова соседа.
 
  Игнат, крякнув, оглядел слушателей:
– А что рассказывать? Фёдор Крюков невзлюбил бродячее цыганское племя с молодости после того, как одна цыганка выманила у него обманным путём последний червонец. Как это случилось, сам толком подробности вспомнить не может. Говорит, что как во сне всё было. Лежал червонец в руках – и нет его! Давай Фёдор кричать, материться, а цыганка лопочет что-то на своём языке, юбками бесчисленными трясёт. Что тут сказать? И ничего не докажешь!

– Они такие, эти цыганы. Глаза умеют отводить, – вставила своё слово вездесущая Зинаида.

– Гипнотизируют они. В глаза им нельзя смотреть, когда разговариваешь, – философски заметил Пётр Никитич.

  А Игнат продолжил:
–  В субботу, после баньки, захватил я чекушку и пошёл к Фёдору по-соседски разговоры разговаривать. Марья-то моя молчунья. А я под сто грамм просто курский соловей.

– Да тебя, дядя Игнат, и трезвого не переслушаешь! – успела вставить словцо красномордая полная Надька Гусева с белёсыми бровями и светло-серыми маленькими глазками.

   Игнат отмахнулся от неё, как от надоедливого насекомого:
– Вечерело. Я топаю у Крюковых в сенцах, изменяю голос и громко кричу: «Хозяева! Товары продаю! Дешево отдам!» А Катерина, жинка Фёдора, визжит испуганным голосом: «Нету никого дома!» А я знаю маненько по-цыгански: «Дубридин! Тэ явэн бахталэ!»* И тут слышу громкое чертыханье, дверь раскрывается, и на пороге в подштанниках, надетых задом наперёд, стоит Фёдор с двухстволкой наперевес. Если бы взвёл он курок, уже бы давно киселя попили на моих поминках. Помахал я чекушкой, Фёдор и опустил ружьё.
 
 Женщины захихикали, прикрывая рты ладошками.

  За разговорами и время пролетело незаметно. Замычало, заблеяло стадо в предзакатном пыльном далеке. Оборвались разговоры. Ребятишки-воробышки разлетелись в разные стороны, выискивая своих милок и ночек. Позабыты только что волновавшие всех разговоры. Во всех сторон слышится:
– Бырь, бырь, кыть, кыть…

– Апрелька, куда пошла!

 – Малышка, Малышка! Куда ты, бестолковая!

  Пастух Егорыч, в кепке с широким козырьком, с красным облупленным носом и выгоревшими от солнца бровями подгоняет разномастных животных.

– Михайловна, ты чего мне не сказала, что овец выгнала, а корову дома оставила? Я её полдня в стаде высматривал, – немного повысив голос, выговаривает пастух Степаниде. – Последнее предупреждение тебе делаю.

 – Дядя Коля, а ты что всех коров «в лицо» знаешь? – смеясь, поинтересовалась Надька Гусева.

– И в «лицо», и по характеру, и по хвостам, и по копытам, – ответил, устало улыбаясь, Егорыч.

    Больше всего хлопот с овцами – их встречают целыми семьями. Эти пугливые животные могут дружным шерстяным облаком махнуть в противоположную от дома сторону. Беда с ними! Вот и ходят их хозяева от одного подворья к другому, спрашивают, нет ли чужой живности. Обнаружив беглеца и с трудом изловив его, хозяин закидывает бестолковое животное на плечи и несет домой.

   Утомившийся день незаметно перетекает в сумеречный вечер. Вскоре появляются мерцающие, словно играющие в прятки, небесные блёстки - признак нарождающейся ночи. Постепенно затихает, погружаясь в сон, уставшее село, объятое звёздным кружевом.

   Считается, что в деревне жизнь неспешная, скучная и проходит она без ярких, будоражащих душу событий. Как пшеничное поле в тихую погоду стоит, не шелохнувшись, только изредка колоски слегка касаются друг друга, так и в деревне – тишина, спокойствие… А то вдруг, как разбуженная взбалмошным ветром нива, загудит, заколобродит деревня и побежит жарким огоньком по селу тревожная новость…

   На том испокон веку и стоит деревня.

* Дубридин! Тэ явэн бахталэ!  – Здравствуйте! Счастливо пребывать!