Небо и вода

Мой папочка - удивительный и необыкновенный. Родился в сорок втором на просторах концлагеря. Сразу после школы отправился в гляциологическую экспедицию на Тянь-Шань и решил стать геологом. Читал лекции по экологии в ЛГУ и выступал, в том же контексте, на ленинградском радио. А в самый разгар перестройки Александр Мечиславович Тукалло, первый в Союзе, наладил производство и продажу питьевой воды – чистой и прозрачной, в отличие от водопроводной. На днях, разбирая семейный архив, среди любимых мной чернобелых портретов совсем молодого и очень красивого папы, я увидела горы и ледники, и мне очень захотелось записать его приключения.

 
- Ты спрашиваешь, как я стал геологом. Совершенно случайно. В сорок третьем моя мама привезла меня из Ухтпечлага, где отбывал срок, а потом остался вольнонаемным мой отец, к себе домой на Гагаринский переулок у Арбата. Жила она в двухэтажном особняке, построенном на пепелище от пожара двенадцатого года, который после революции уплотнили в коммуналку. Наша семья занимала огромную гостиную на нижнем этаже - с лепниной на потолках и выходящими на улицу окнами, расположенными между колоннами на фасаде. При особняке, на задах, был дворик, типичный московский дворик, большая редкость для центра города. Поэтому к нам часто приходили играть соседские ребята, а зимой мы заливали каток.

И вот однажды на этом катке кто-то бросил лопату и переломал мне ногу. Меня загипсовали, но в школу я не ходил, и, чтобы я дышал свежим воздухом, меня вытаскивали во двор и клали на санки. Случилось это по весне, сильных морозов уже не было, дни становились длиннее, и меня оставляли на улице на несколько часов. Мне некуда было смотреть, кроме неба и плывущих облаков на нем, и я пытался представить себе, что за жизнь там, наверху - непонятная, загадочная, скрытая от нас. Что внизу я уже знал – вот идут прохожие, вот едут машины. Думаю, любовь к небу тогда у меня и возникла; и смотреть на него, лежа на земле, стало моим любимым занятием. Когда я слышу Гребенщикова и его «Под небом голубым», сразу вспоминаю детство. 

В год смерти Сталина моя мама поменялась со своей хорошей знакомой, переводчицей Ритой Райт-Ковалевой, – Рита Яковлевна въехала в нашу московскую комнату, а мы в ее ленинградскую квартиру (где когда-то бывала советская литературная элита, в том числе и Лиля Брик, с которой Райт близко дружила). Мы поселились на Петроградской в известном «доме с башнями», напоминавшем средневековый замок. В семье мы говорили про него АРС, по названию расположенного в нем кинотеатра.
Как типичная петербургская квартира, наша делилась на две части – для хозяев и для прислуги. Парадная часть, с лифтом, выходила окнами на площадь Льва Толстого, вторая, наша, - в глухой двор-колодец. Поначалу наше новое жилье мне очень понравилось – можно жить без оглядки на соседей, и никто не делает замечаний. Но вскоре что-то стало мешать. Раздражала черная лестница, по которой приходилось тащиться пешком на четвертый этаж, но еще больше – вид из окна, мрачный и всегда одинаковый. Прямо перед нами стояла стена, и солнце совсем не попадало в квартиру. И не было видно неба.

Лето 57-ого я провел с отцом в Молдавии. Стояла жара, я научился плавать и, несмотря на сильное течение, переплывал Днестр туда и обратно. А следующие два лета – в Закарпатье, где впервые увидел пока еще не горы, но уже горную, рельефную местность. Какое прекрасное время, какое раздолье! Отец отпускал меня даже ночами, я был свободен. В эти же годы в Ленинграде я ходил в краеведческий кружок во Дворце пионеров и полюбил походы со спальными мешками, с палатками, с вечерними посиделками у костра и долгими разговорами. Я понял, что меня тянет в дорогу и что мне необходим простор, свобода и много неба.

Когда я заканчивал школу, моя сестра Наташа познакомила меня со своим любимым - Женей Максимовым. Евгений Владиславович был замечательным, самобытным ученым. Он занимался горами – тектоникой, формами рельефа, озерами, ледниками – и, основываясь на своих исследованиях, пытался понять причины ритмичности географических явлений. При этом даже учитывал влияние Солнца и всего космоса на нашу природу. В семидесятых и восьмидесятых он читал свой курс «Учение о ритмах в природе» на кафедре географии в ЛГУ. Его коллегой был младший Гумилев, и Женя Максимов рассказывал мне о лекциях Льва Николаевича по пассионарности и этногенезу, собиравших полные залы.
 
А в 60-ом, год нашего знакомства, Женя набирал студентов для экспедиции, которые он организовывал каждый год, и предложил мне ехать с ним на все лето в Киргизский Алатау, один из хребтов Тянь-Шаня. Я согласился, хотя пришлось пропустить выпускной вечер в школе. Вместо меня пошел мой отец. Наш классный руководитель выступала с речью и, когда она сказала, что ребята повзрослели и многие уже определились с профессией, например, Саша Тукалло, который отсутствует сегодня, потому что отправился в дальнее странствие, то даже всплакнула.
 
Мы ехали во Фрунзе на поезде сутками, рассекая тысячи километров, и я впервые прочувствовал простор нашей огромной страны. А, вступив на Тянь-Шань, впервые увидел настоящие, высокие, дикие горы, где подолгу не встречаешь людей – это вам не Швейцария. Пока запасались провизией и искали лошадей, разбили временный лагерь внизу. А потом начали подъем. Студент Саша Ласточкин, намотав поводья на руку, вел по ущелью одну из лошадей, навьюченных ящиками с палатками, спальниками, провизией. Ударившись ношей о выступ, она потеряла равновесие и сорвалась вниз. Слава Богу, поводья не были туго намотаны и размотались с Сашиной руки, иначе бы он, сейчас почетный профессор нашего университета, полетел бы в пропасть вместе с ней. Мы спустились к реке, где лошадь, крича истошным голосом, отталкивалась передними ногами, пытаясь встать на задние. Но не могла сдвинуться с места - ей переломало хребет. Женя Максимов вернулся и привел конюха, который перерезал несчастному животному горло на глазах у всей нашей компании. Я не мог смотреть на это зрелище и отвернулся.

Базовый лагерь мы разбили на высоте 4,5 тысячи метров. Поставили метеорологическую станцию, на которой замеряли температуры, направление и силу ветра. Ледниковые языки мерили шагами. Из лагеря совершали однодневные или двухдневные вылазки. Женя взял меня с собой сразу же, в первый маршрут. Мы шли целый день, и у меня очень болели ноги, сам не мог понять почему. А когда вернулись на ночлег, и я снял кирзовые ботинки, которые, может, были мне не впору, то увидел, что все ноги в крови. Все удивились – зачем же ты шел, почему не повернул обратно в лагерь. А мне нравилось преодолевать препятствия; карабкаясь по осыпи, цепляться за кустарник; переходить вброд ледяные горные речки, положив вытянутые руки на плечи товарища – иначе сносило течением.
Должен сказать, что выдержанное мной испытание произвело на Женю сильное впечатление, и во все самые сложные маршруты он стал брать именно меня, хотя я даже не был студентом. Вернувшись на Петроградскую, в квартиру, выходящую во двор-колодец, я понял, что выбрал профессию и поступил на географический факультет Ленинградского университета. А через год перевелся на геологический. И меня снова потянуло в дорогу.

Когда я «ходил в поле», меня всегда провожал отец. До сих пор помню, как он, стоя на платформе Московского вокзала, смотрел мне вслед. Поезд отбывал в сторону полярного круга, чтобы пройти по берегу Белого моря через те места, где папа отбывал свой первый срок – в Соловецких лагерях. Это историю ты хорошо знаешь, с Соловками. А я, когда ехал на Кольский полуостров, в мою самую тяжелую и самую длинную экспедицию, уже много знал об испытаниях нашей семьи в годы репрессий. Я, между прочим, был назван в честь моего дяди, брата отца - его расстреляли на Колыме в 37-ом. Ни за что. Без суда и следствия. Как хорошо, что в прошлом году проект «Последний адрес» поставил ему памятный знак в Гороховце, и как символично, что он оказался тысячным в России.
 
 Экспедицией на Кольском полуострове руководил Николай Дмитриевич Палицын – он работал в лаборатории аэрометодов Академии Наук. Места дикие, дорог нет и в помине, и нас закидывали на гидропланах на берега озер, где было открытое пространство для посадки и где мы разбивали лагерь. А через несколько недель нас передислоцировали. Или не передислоцировали. Однажды зарядили такие дожди, дул такой ветрюга, что гидроплан не смог вылететь к нам и мы на несколько дней остались без еды. Наконец он показался из-за облаков, но штормило так, что о посадке не могло быть и речи, и мешки с провизией сыпались на нас с неба. Мы набросились на еду, как голодные волки. 

Лаборатория вела с воздуха аэросъемку, фиксируя, например, радио или магнитные излучения. В то же время мы, геологи, целыми днями собирали образцы горных пород. Эти маршруты были тяжелыми, изнурительными; мы ходили, как вьючные животные, нагруженные рюкзаками камней, и вечером было не согнуться – не разогнуться, а на следующее утро – опять в путь. Однажды мы с товарищем сбились с пути (как выяснила потом аэросъемка, в этих краях была мощная магнитная аномалия и компас показывал не то направление). Нам пришлось пристроиться на ночлег в лесу. На фоне абсолютной тишины все звуки, вплоть до шагов, становятся осязаемыми. Мы услышали такой топот, будто идет медведь и, сняв ружье с предохранителя, я поставил его на взвод. До сих пор не знаю, были ли очертания, увиденные в темноте, зверем или порожденным страхом видением. С утра мы стали изучали местность, залезая на верхушки деревьев, а когда в конце концов нашли лагерь, то оказалось, что наш начальник ушел на пограничную заставу просить помощи у пограничников. Они шли по лесу и периодически стреляли из винтовок - рассчитывая на то, что мы отзовемся на звук выстрела. Когда добрались до лагеря и увидели нас, с радости подарили мне патрон от пуль, и я до сих пор его храню.
 
Климат вблизи полярного круга очень тяжелый. В июле стояла нестерпимая жара и при этом нельзя было раздеться – приходилось прятаться от полчищ мошкары за москитными сетками. В конце лета резко похолодало, наступили морозы, и мы уже не купались в озерах, которых на Кольском пруд-пруди, а приходилось «ходить в баню». Сложив гору камней вокруг костра, мы нагревали их, а когда прогорало, натягивали палатку, поддавали на камни, парились и мылись. А вечерами мы садились петь вокруг костра – кстати, многие бардовские музыканты прошли через геологические экспедиции. Когда звучало «Над Петроградской твоей стороной Вьется веселый снежок» из песни Городницкого «Снег», я вспоминал родные места и родителей. Иногда такая тоска брала. Я по многу раз перечитывал письма мамы, папы, сестры. Перечитывал их и писал им. А отправлю или нет – это уже другое дело, это не важно.
 
Куда меня ни забрасывала судьба, когда я «ходил в поле», занимаясь в нефтяном институте ВНИГРИ гелиевыми месторождениями, а позже - гидрогеологией в университете. Я побывал на Памире и в пустыне Кара-Кум. В Кушке – самой южной точке Советского Союза – от жары с нас ручьем тек пот, а местные жители кутались в ватные халаты. В Салехарде, царстве вечной мерзлоты, мы останавливались в бараках для заключенных ГУЛАГа и в ненецких чумах из оленей шкуры. В Якутске мучился бессонницей оттого, что круглосуточно светило солнце! А когда оно на наших глазах заходило на плато Устюрт (дно высохшего миллионы лет назад моря), все вокруг во одно мгновенье превращалось в тьму. В тех же краях, на Мангышлаке в Казахстане, я оказался случайным свидетелем охоты на сайгаков, животных очень пугливых и быстрых – их расстреливали прямо из кузова грузовика, проезжавшего перед нами по проселочной дороге. Страшно!

Нефтяной институт ВНИГРИ знаменателен в моей жизни еще и тем, что я встретил твою маму – она работала там в библиотеке. Когда родились вы с Кириллом, я не хотел оставлять вас надолго одних. Так что, когда в университете в начале семидесятых я занялся грунтовыми водами Молдавии, точнее – их загрязнением, то брал вас с собой. В первый раз ты отправилась в экспедицию в девять месяцев. Мы жили в белой мазанке с соломенной крышей, и ты так орала по ночам, что, чтобы не будить всю группу, спавшую за тоненькой стенкой, приходилось выбегать на улицу. Потрясешь тебя в коляске по булыжникам, ты и угомонишься.

Несколько сезонов подряд мы, чтобы брать пробы в скважинах, колесили по теплому благодатному краю, где, куда ни глянешь, со всех сторон – поля. Разноцветные цветущие поля подсолнухов, лаванды...  И виноградники. Вино лилось рекой. После работы мы заезжали в поселок, где у кого-нибудь в доме обязательно обнаруживали краму, подвальчик, и за три рубля нам наполняли нашу тару - трехлитровую стеклянную банку. Ехали разбивать лагерь - пока девочки готовили, ребята ставили палатки, а потом пили, слушали напевы цыганского табора, расквартировавшегося по соседству, - и такое раздолье, такая вокруг свобода! И нет ни проходной, где отмечают, когда вошел и вышел, ни бумажек, которые перекладываешь с места на место, ни чинов. В экстремальных условиях все равны, самое важное – твои личные качества. В экспедициях за три дня понимаешь кто чего стоит. 

Слово экология еще не вошло в моду, но проблема загрязнения окружающей среды становилась все более острой и была на слуху. Говорили о перебросе рек с севера на юг, шли дискуссии о возможном нарушении экосистемы. В Ленинграде обсуждалось загрязнение Невы промышленными отходами, в 79-ом году поставили первые очистительные сооружения и начали строить дамбу. 

В этом же году я, по собранным в Молдавии материалам, защитил диссертацию по грунтовым водам. Они расположены неглубоко от поверхности земли и поэтому особенно подвержены влиянию деятельности человека, например, проникновению минеральных удобрений или пестицидов. Я разработал курс лекций по охране подземных вод - тогда этим вопросом занимались единицы. По стране в поисках приключений уже не мотался и преимущественно посвятил себя преподаванию на геологическом факультете.
 
В середине восьмидесятых зарождалось питерское экологическое движение, и я занялся этой модной наукой. Курс экологии читал на разных факультетах ЛГУ, в том числе и на журфаке. Как-то после лекции ко мне подошла студентка и пригласила на ленинградское радио, где Александр Михайлов, известный журналист, и Юрий Шевчук – не рок-музыкант, а руководитель зеленого движения, создали передачу «Экологический дневник». И я стал регулярно на ней выступать.

После трансляций нам всегда звонили радиослушатели и делились своими соображениями. И однажды после передачи, посвященной городской водопроводной воде, на нас обрушился такой шквал жалоб на ее качество, что мне пришла идея организовать производство по розливу питьевой воды. Идея новая, дерзкая, для нашей страны беспрецедентная.
 
Это были годы перестройки, открытий, новаторства, свободы, в том числе и предпринимательской, и меня в моем начинании многие поддержали, но и противников у нас было немало. Ведь для сознания советского человека было немыслимо, что воду можно продавать и покупать – мол, обнаглели, скоро и воздухом торговать начнут. Согласование этого производства шло очень трудно. А помог Комитет по экологии Ленгорисполкома, которым тогда руководил Игорь Артемьев, биолог и бывший универсант (сейчас он помощник председателя правительства РФ). Меня пригласили на одно из заседаний, где я подробно разъяснил, как эта идея будет реализована. Команда Собчака дала добро, и процессы согласования сразу пошли значительно легче. 

Естественный источник абсолютно чистой питьевой воды в Ленинградской области только один – Гдовский водоносный горизонт в северной своей части. Он находится на глубине сто двадцать метров и перекрыт шестидесятиметровым слоем глин, так что у него нет контакта с внешней средой. Мы нашли подходящую скважину, купили машины для перевозки воды и разливали ее на пивзаводе "Степан Разин" и винном - "Арарат". На Балтийском судостроительном заводе заказали ёмкости из нержавеющей стали, и мы стали продавать воду в розлив. А потом купили линию по розливу воды и создали свое производство.

Впервые в Советском Союзе мы доставляли населению чистую питьевую воду. Поначалу были очень успешны, но взяточничество чиновников, рэкет и бандитизм погубили наше начинание. Я перестал спать. Саше Михайлову, тогда уже основателю независимой радиостанции «Открытый город», соучредителем которой я стал по его просьбе, угрожали, и он вынужден был ходить с телохранителем. Шестью выстрелами в упор на лестничной площадке своего дома убили коммерческого директора «Степана Разина» Штейнберга, который проникся моими идеями и очень меня поддерживал. Чтобы выжить, нам пришлось бы действовать такими же методами, но это не для меня. Так закончился мой роман с водой.

Когда у нас на даче я откидываю шезлонг у пруда, я смотрю – нет, не на воду, а на гладь неба или на проплывающие по нему облака. Твоя мама говорит, что я прямо как Андрей Болконский под небом Аустерлица. Что за жизнь там, наверху - непонятная, загадочная,скрытая от нас?