Рио Рита

В детстве рядом с моим домом рос большой парк со старыми, наверное пятидесятилетними деревьями. Деревья были самые разные - серебристые тополя, клены, акации и даже вязы. Так выглядело детское счастье. Я с упоением лазил по ним, словно маленький юркий панда. Верхушка одного из серебристых тополей была трехпалой, напоминая по форме лапу динозавра. Оказалось, что в этой драконьей развилке очень удобно сидеть. Я забирался сначала по стволу, а потом по ветвям наверх, устраивался поудобнее и часами раскачивался, разглядывая окрестности с высоты.

Тополь рос неподалеку от летней танцевальной площадки, которая располагалась в самом центре парка. Танцевальная площадка была деревянной, квадратной, а её периметр ограничивал забор из фигурного штакетника. По субботам и воскресениям вечерами на ней играл местный духовой оркестр. Окрестные жители, те кому по возрасту танцевать было уже поздно или ещё рано собирались посмотреть на тех, кому танцевать было в самый раз.. Некоторые приносили с собой специальные деревянные скамеечки, чтобы не стоять весь вечер и с комфортом созерцать происходящее.
Зрители, в основном женщины в возрасте, собирались группами, человека по три- четыре сообразно интересам, а мы - дети, мельтешили в окрестностях. Повсюду царило праздничное веселье и поглазеть было на что.

Если вечерами оркестр играл на танцах, то днем он симметрично но редко играл на похоронах, когда такие случались. Возможно поэтому в дневных звуках заунывного похоронного марша вдруг проскальзовало что-то вечернее - фривольное, фокстротное, ньюарлеанское, а вечерами наоборот, в звуках Рио-Риты, вальса Березка или финской полечки вдруг возникала какая-то необъяснимая, нагоняющая мысли о вечном, унылая меланхолия.

Ближе к ночи музыканты напивались, временами в хлам и начинали дудеть какую-то лажу, а иногда совершенно переставали играть. В отличие от танцующих, которые тоже симметрично выпивали, но наоборот, желали продолжения банкета. Особо катастрофично оркестранты могли надраться, когда дневные похороны накладывались на вечерние танцы. Таким образом они имели удачу напиться в хлам дважды за один день.

Когда такое случалось, то на танцполе обычно происходило нечто душеразрывающее. Нетрезвые музыканты с красными пропитыми рожами сидели, покачиваясь на своих скамеечках и стульчиках, время от времени роняя инструменты. Блестящая, продолговатая, красивая, психоаналитическая медь с немузыкальным шумом валилась из слабеющих рук запьяневших мужчин. Отчего на её сверкающей безупречности возникали вмятины, ушибы и ссадины. Больше всего вмятин было на тубе - огромной медной трубе, обладавшей сильным и суровым пердячим звуком в нижнем регистре и певучим и нежным, но столь же пердячим, в верхнем.

На ней играл Вова Сименищев. Здоровенный тридцатилетний мужчина, рыжий и конопатый. Для того чтобы играть на тубе надо трезвым одеть её на себя. Снять инструмент пьным ни сил ни ума уже не хватало. Поэтому пьяный Сименищев падал со стула вместе с трубой. Вмятины получались не только на сверкающем металле, но и на красной от водки, конопатой Вовкиной физиономии.

Как то раз поздним вечером местные жители видели Сименищева на берегу реки
вместе с солистом сельского фольклорного ансамбля "Волжаночка" Чуркиным.
Это бы никого не удивило, дело обычное, сидеть и бухать на берегу, но вот только они не бухали, а стояли. Оба  со спущенными до колен штанами. Семенищев повернулся спиной к Чуркину. Наклонясь, он упирался руками в смолёный борт чьей-то лодки, а Чуркин ловко пристроившись сзади, активно пялил Сименищева в попу.

Обыватели не придали этому событию никакого значения. Они ещё не знали, что существует гомосексуализм. Они назвали сей странный эпизод пьяной дурью и благоплучно его забыли.

Когда забухавший оркестр окончательно выпадал в осадок, и терял всякую способность сыграть что-нибудь членораздельное, его руководитель со знаковой фамилией Пьянов, окинув плывущим взглядом сидящих перед ним алкашей, понимал, что вот вот начнется сумбур вместо музыки Тогда он откладывал в сторону дирижерскую палочку и покачиваясь шел в билетную кассу танцев.

Билетная касса была небольшой деревянной будочкой. Однажды, года за четыре до описываемых событий, Пьянов совершил в ней суицидальный акт. Он повесился на струне "МИ" фольклорной басовой балалайки. Для этого он сделал скользящую петлю, закрепил другой, свободный конец струны на перекладине, встал на стульчик для музицирований, продел в петлю голову и шагнул со стульчика вниз.

Пьянов повисел так некоторое время, дергая ногами. Нассал в штаны, обосрался и затих т.е практически умер, но тут перекладина летнего по всем меркам заведения не выдержала, и треснула пополам, а самоубийца упал на дощатый пол весь в говне.

В будке кроме билетов, небольших, трамвайного вида квиточков, стоящих десять копеек за каждый, хранился ламповый проигрыватель, пластинки с музыкой на 78 и 33 оборота , КИНАППовский динамик и ламповый усилитель. Динамик вывешивали заблаговременно,по трезвянке на угловой столб с фонарем который освещал танцпол.

Пьянов включал проигрыватель и усилитель, ставил пластинки и веселье продолжалось. Кассир помогала ему. Она доставала из конвертов пластинки, читала вслух названия и подавала их Пьянову.

Кассира звали Таня Самойлова. Таня носила светлое крепдышиновое платье с фонариками ниже плеч как у Тимошенко и красила губы как актриса Целиковская. У неё был низкий с трещинкой голос. Если закрыть глаза, можно было подумать, что Моника Витти заговорила по русски.

Так они и работали на танцах рука об руку все лето, до наступления осени - вмеру нетрезвый дирижер и юная рыжеволосая девушка Таня

Наш парк назывался Ленинский садик. Из-за памятника вождю мирового пролетариата товарищу Ленину с клумбами цветов вокруг. Товарищ Ленин стоял на земном шаре и показывал пальцем правой руки на восток. В левой руке он сжимал свою ритуальную кепку. Земной шар покоился на черных хтонических глыбах, а кроме этого еще и на атлетических плечах рабочего и крестьянина. Рабочий протягивал руку дружбы крестьянину, а крестьянин с благодарностью её принимал. Земной глобус покрывали выпуклые меридианы и параллели. Местные маляры каждую весну подновляли памятник. Ильича, революционных атлантов, а также меридианы и параллели они красили серебряной краской. А вот трапецевидные шашечки на земном шаре, образованные их пересечением, синей и зеленой. Получалось, что Вождь стоит на шарообразной сине-зеленой шахматной доске, словно всемирный сферический конь в вакууме..

Кроме Ленинского садика у нас были еще Кировский садик и Братский садик.
Кировский садик украшала циклопическая фигура Сергея Мироновича Кирова. Киров тоже правой рукой показывал на восток а левой нервно комкал кепку. В Братском садике вместо логично предполагаемой фигуры Брата с кепкой и указующим перстом, стоял надгробный обелиск. Это была общая могила порубленной казаками местной голытьбы, пытавшихся бунтовать народ в семнадцатом году.

Днем я обычно играл в ленинском садике вместе с небольшой детской кампанией. Два три мальчика и столько же девочек. Девочки нам мальчикам очень завидовали, о чем заявляли вслух. Предметом зависти была наша пися. Благодаря ей мы умели писать стоя, а они нет. Им приходилось для этого садиться.

На месте нашей писи у них был какой-то сомнительный пирожок.

Из множества детских игр четыре были самыми любимыми - штандр, прятки, больница и лапта. Еще мы стреляли из рогатки по мишени. Мишенью был указующий перст гипсового вождя. Снарядами - круглая морская галечка или расколотые на мелкие пульки чугунные кольца, извлеченные из утробы ремнтируемых неподалеку тракторов..

Однажды Тамара и Люся попросили меня научить их писать как мы, то есть стоя, а не сидя. Первая попытка оказалась самой неудачной. Мокрые ноги и все такое. Потом еще пытались так и этак и все попытки были мимо кассы. Потом пришло озарение.

В дальнем углу ленинского садика, там где мы с девочками обычно играли в больницу, стояла раскидистая белая акация. Одна из нижних веток дерева росла почти параллельно земле на высоте двух, может чуть меньше метров. Над ней точно также располагалась другая. Иными словами по нижней ветке можно было ходить, держась руками за верхнюю.

Я предложил девочкам свой креативный дискурс, и они ухватились за него, как утопающий за соломинку. Тамара и Люся, предварительно сняв трусики, забрались на дерево, прошли до середины ветки и оттуда со взрослой высоты стоя, держась руками за верхнюю ветку, дружно пописали вниз.
Конечно не так далеко как мы, мальчики, но все же....

Потом летняя вечность подошла к своему логическому концу и наступила вечная осень, на смену которой  с евера неторопливо подползала вечная зима. В сентябре танцы перебрались в теплый Дом культуры. Детство закончилось, а я пошел учиться в первый класс. Начальная школа располагалась в красном кирпичном здании бывшей городской гимназии и моя первая учительница Катерина Петровна - высокая сухая старуха восьмидесяти лет - помнила, как на месте портрета генерального секретаря Брежнева висел портрет госудря императора Николая Кровавого

Первого сентября кассир Таня насовсем уехала в город на учебу. Рассказывали, что там, в городе, у нее случился роман с однокурсником - их видели на набережной семнадцатой пристани, где они гуляли держась за руки. Она стала реже навещать родителей, а Новый год вообще встретила не дома, а со своим кавалером в общежитии медучилища. Все-таки секс - дело тонкое и деликатное. Это вам не в магазин сгонять за каким-нибудь термосом.

Через полгода после её отъезда, в конце февраля, когда злые зимние ветры дуют особенно злобно дирижер Пьянов окончательно загрустил и снова повесился на той же самой струне "Ми", только не в летней пристройке, а в добротной гримерке Дома культуры. и в этот раз удачно. Когда люди умнеют, они становятся осмотрительнее, а некоторые вещи на свете получаются только в одинчку. И самоубийство как раз одно из таких.

Таня приехала на его похороны, чем удивила всех, кто ее знал. Злые языки говорили, что она украдкой плакала, стоя в сторонке на самом ветру, как маленькая упрямая девочка. Её рыжие волосы отливали медью. Той самой про которую Гомер сказал "Медью вычерпай мне душу".

Несмотря на лютый студеный ветер оркестр играл хорошо, а когда гроб опускали в глубокую прямоуголную яму рыжий Семенищев акуратно снял с плеч свою мятую тубу, прислонил ее к могильной оградке, повернулся лицом к музыкантам, взмахнул рукой и оркестр как-то слаженно, совсем не по сельски исполнил пасадобль Рио Рита. В миноре он звучал настолько печально, что у присутсвующих на время пропало всякое желание напиться вдрабадан. На время, но не навсегда. Ведь если что-то случается или, наоборот, не случается, мне кажется, что в конечном итоге оно всегда предопределено заранее.

А спустя еще некоторое время я понял, что мир без любви - всё равно, что ветер за окном, что смерти нет, а есть только память сердца. Но память сердца так мучительна, что лучше бы ее не было, потому что только из-за нее в мире есть вещи от которых не скроешься и на краю света.