Октябрьские ванны

" «Земля, как и вода, имеет газы, то были пузыри земли»."
(Уильям Шекспир «Леди Макбет.

Отпуск пришёлся на октябрь. И мы, отправились в Кисловодск. Там, можно дышать полной грудью, наслаждаясь безоблачным, лазурным небосводом, осязать огрубевшей кожей ласковые солнечные лучи днём, а вечером, не без удовольствия, прятаться под старомодным пледом, от коротких порывов пронизывающего ветра, приходящего с южных гор, и может быть, от одиночества тоже...

Жена, тут же окрестила наше временное пристанище «скворечником», потому, что, его аккуратный балкончик висел над бульваром, как птичье гнездо. Её фантазия питалась романтическими легендами о нищих, чахоточных художниках, снимавших дешёвое жильё на верхних этажах. Не скрою, мне, самому, хотелось поддерживать этот миф, как можно дольше, ведь мы так устали от свалившейся на наши плечи однообразной житейской рутины. Было бы странно, если бы не мечтали вырваться из её цепких лап, хотя бы на пару недель.

Между тем, номер оказался двухместным люксом, намерено расположенным на отшибе. Его широкие окна располагались как раз напротив громадных фасадных часов, над лечебно-диагностическим корпусом. Прежде, такие часто можно было видеть, из окна вагона, над массивными дверями мелькающих железнодорожных станций...

В этом городке, изначально не предполагавшимся пролетарским, несмотря на все превратности исторической судьбы, до наших дней дожили названия улиц и бюсты, некогда установленные активным участникам Октябрьской революции и гражданской войны. На бульваре, утопающем в чайных осенних розах, в нескольких шагах от поликлиники, уцелел памятник молодой женщине Екатерине Ге, руководителю региональной ячейки ВЧК, «зверски замученной белогвардейцами в 1919 году» (так написано на установленном бюсте). В 1921 году Кисловодск посетил Гумилёв, его расстреляли в том же году, уже по решению чрезвычайной комиссии...

Здесь, практически нет промышленных предприятий, город построен на водах, для целебных профилактических ванн. По его улицам рядом с основоположниками русской классической музыки, советской поэзии и другими талантливыми людьми, гуляли рантье, не написавшие ни одной ноты, или строчки, не сделавшие ни единого мазка». Это совсем не означает, что они любили или страдали меньше «коронованных особ. Здесь Лермонтов написал «Княжна Мэри». Сюда, в гости к Михаилу Юрьевичу приезжал его близкий, не слишком одарённый приятель Мартынов. Последний раз за несколько дней до роковой дуэли.

Думаю, что для посещения уютного южного городка, почти всегда, существуют иные, не обязательно, «оздоровительные» причины, скрытые от чужих глаз кислым источником вулканического происхождения. В нынешнем 227 номере жил великий пролетарский поэт В. Маяковский, читал, вполне, оптимистические, вдохновлённые революцией стихи, незадолго до рокового выстрела в себя...

Мы бесконечно фотографировались и, даже, хулиганили понемногу. Представляю, как нелепо это выглядело со стороны. Без аптеки, конечно, не обошлось. А всё – же хорошо, что очередной кризис среднего возраста, мы переживаем вдвоём. Накануне, двое моих друзей, пытались «спасаться от рутины», правда в одиночку. В результате, одному имплантировали клапан, другому «вживили» кардиовертер – случайность, наверное. Мы, с женой, так и не сказали друг – другу, что пора жить иначе, чем до сих пор...

В ванне с нарзаном, после сигнала зуммера нужно лежать нагишом минут 20, желательно без движений, дабы не распугать хрупкие цепочки подводных пузырьков. На это же время желательно отключить телефон, и, по утверждению санитарки, «мозги», тоже, но последнее, редко кому удаётся. Даже, тем, кто каждую неделю «начинает новую жизнь.»

Ванна № 1. Мне 8 или девять. Я уже минут 30 делаю вид что сплю, усиленно посапывая. Они не замечают моей маленькой хитрости и продолжают увлечённо ругаться, шёпотом. У нас, ведь, только одна комната на троих, она заменяет нам гостиную, столовую, спальню. Им и по - препираться – то негде, по-человечески, ни днём, ни ночью. Это закончится на рассвете, я твёрдо знаю, чем: так уже было, и не один, только, раз.

Мама включит свет, и начнёт собирать огромный чемодан, как только решит, что пришло время меня будить, у неё будут дрожать губы. Она положит на дно чемодана шило, «цыганские» иглы, клубок «суровых» ниток, кусок воска, шпандырь, сапожную «лапку» и «колодки», пропахшие свежей свиной кожей. Без этих нехитрых приспособлений нельзя шить «алтан» (это такие домашние тапочки из кожи, отороченные искусственным мехом). Она шьёт их после работы на конвейере обувной фабрики, где бы мы ни жили – у её мамы, у папиной или на съёмной квартире – 15 – 20 пар в день.

Это очень трудно, но, она успевает до утра. По этой причине, её высоко ценит её работодатель - Артём. Он, тоже, работает на обувной фабрике, кроит заготовки, которые почему - то величают «крючками», в перерыв «выносит» их через проходную, под большим кожаным фартуком, вечером привозит маме, а в воскресенье продаёт на барахолке по 2 рубля 50 копеек. Маме он платит ежедневно по 20 копеек за пару.

Папа, будет курить папиросы – «Беломорканал», одну за одной, неловко формируя мундштук дрожащими пальцами. Он категорически против этого маминого занятия, говорит, что её, когда ни будь за это «посадят», ругает Артёма, директора обувной фабрики, Советскую власть. Но что он может сделать? Мама упрямо настаивает на своём, говорит, что сейчас нам без этой её работы не выжить, ведь, у нас нет своего «угла».

У меня никакой своей позиции нет – я люблю их обоих. Горжусь тем, что отец «воевал с фашистами и, работал, как вол», и что не способен на компромисс, ради квартиры. А, что мне остаётся? Я слышал, что он считает эту самую власть своей, и ненавижу невидимых злых дядей, «её извративших». Делаю вид, что верю обоим, когда они утверждают, что всегда нужно говорить правду и, вообще, жить честно.

Ну, вот, меня, уже, судорожно одевают. Я пытаюсь водрузить на голову любимый головной убор, сам склеил его из на уроке труда, но папа безжалостно швыряет «сомбреро» в угол, туго, завязывая ненавистную ушанку на моей тонкой шее. Я на него не обижаюсь, всё из – за тех злых дядей. Это из – за них он такой мрачный, это из – за них я пру на себе мою оцинкованную ванну до остановки. Отец несёт большой мамин чемодан, а мама «узел» с её и моими «пожитками». Скоро придёт третий номер трамвая, и мы, с мамой поедем на нём к другой бабушке, маминой маме, у неё только одна комната, ещё меньше, чем у папиной. И там у нас тоже не будет своего «угла», сколько бы алтана не сшила мама за беспросветную долгую ночь. Неужели так будет всегда?

Я раздеваюсь нарочито медленно, демонстрирую самому себе, что отдыхаю. Между тем, потревоженные полотенцем пузыри, остаются только в моей несдающейся памяти.

Ванна № 2. Мы теперь сказочно богаты. Квартирный вопрос как – то разрешился – умерла мамина мама, родители пристроили к 13 – ти заветным метрам на троих туалет и душ. В таком санузле не так просторно, как хотелось бы, но всё познаётся в сравнении. По- крайней мере, в 7 часов утра, не нужно бежать к общему туалету по снегу, и топтаться на морозе, если он занят. Не нужно каждый выходной, ходить с папой в общую «Андреевскую баню».

Отец, теперь, работает главным механиком холодильного оборудования на хлеб заводе, получает 250 рублей в месяц и маме не нужно шить алтан по ночам. Скоро я должен получить паспорт. Тот самый, который пролетарский поэт с гордостью доставал «из широких штанин, дубликатом бесценного груза». Интересно, какого цвета они были? Я тоже думаю о штанах, только до нельзя зауженных, грязно - синих и нарочито, «по буржуазному», потёртых. Ещё вчера, я думал, что они так и останутся голубой, точнее, синей мечтой. Но, только что, чудо свершилось.

Мамины друзья, с электролитного стащили метра два белой «парусины» - она используется там на цинковых фильтрах, однако, специальными красителями, её можно выкрасить в заветный синий цвет. И она за одну ночь, сама, сшила мне «джинсы». На день рождения мне подарили первые «модельные» туфли – мама сделала их на конвейере, в тайне от начальства. Не Чехословакия, конечно, но всё – же они выгодно отличаются от продукции известной отечественной фирмы «Скороход».

Очень, кстати. Завтра, я пойду к отцу к на работу, загляну в булочный цех. Там, всё как в раю, течёт молоком и мёдом, с громадного конвейерного круга, то и дело съезжают в длинный никелированный поддон десятки блестящих румяных булочек, с резким сдобно - маковым ароматом. А над всем этим великолепием, в коротком, расстёгнутом на 2 верхние пуговицы, белом халате Галка, с раскрасневшимися от жары и усердия щеками.

Папа, говорит, что – «сыну председателя народного контроля, не пристало брать булочки с конвейера, т к за проходной есть магазин, а Галку «охмурили» баптисты. Я рассеяно и неопределённо киваю. Гоголевский Андрий, сейчас мне ближе и понятнее Остапа и его легендарного отца. Это, чтобы ей понравиться я каждый летней день, ныряю в омут с двухметрового бетонного ограждения на набережной, но Галка, только звонко смеётся с другого берега.

Дома, в преддверии, маленького семейного торжества родители обсуждают их планы на моё будущее. Папа, собирается сделать из меня классного «холодильщика», если, конечно, его оболтус, пострижётся по-человечески, перестанет слушать «сумасшедшую» музыку, и его (меня) примут в комсомол. Моё молчание не означает согласия. Я не намерен совершить ни одну из трёх предложенных глупостей, но поскольку отец обращается к маме, а не ко мне, то не возражаю.

Карьера потомственного холодильщика, не кажется мне более увлекательной, чем археолога. Впрочем, я, до сих пор, ровным счётом ничего не сделал для этого, разве, прочитал «Иудейская война» Лиона Фейхтвангера. Наконец, отец поворачивает голову ко мне и сообщает, что его сын т. е. - я, не должен находиться рядом с проститутками, наркоманами и попами – по его мнению, это одно и тоже, по крайней мере, звенья одной цепи. Что я не должен нигде и ни с кем болтать о «шестидневной войне».

У меня сжимается сердце, мне жалко папу и стыдно за него. Когда – то он не испугался Гитлера, а теперь, преодолевая «глушилки», слушает по ночам «голос Израиля» за плотно закрытой дверью. Это и есть последняя капля! Больше я не верю его партии, которая, «когда придёт время, во всём правильно разберётся».
Мама говорит, что было бы правильно, если бы я «взял» «её» национальность. «Зачем иметь лишние проблемы?». В соответствии с законодательством СССР, у меня, потомка смешанного брака, есть такое право. При этом, она обращается, скорее, к папе, чем ко мне. По правде говоря, брак - то не такой уж смешанный, её дед, георгиевский кавалер, был кантонистом, потом крестился, не выдержав издевательств братьев по оружию. Позже, её мама вышла замуж за католика, к этому времени она была уже не Лизой Фарфель, а Елизаветой Фарфельевой, однако это не слишком помогло, в войну всех её еврейских родственников, в том числе и крещённых, убили в зонах нацистской оккупации, убили бы и её, наверное, если бы она там оказалась.

От Лиона мне уже кое-что известно о канонах иудаизма, предусматривающих передачу национальности по материнской линии. Только мне наплевать на законы, каноны и прочую «дребедень», важно только то, кем я себя ощущаю, раз уж необходимо сделать выбор. Отец, лишь, на минуту задумавшись, сказал, -что я «должен разделить участь своего народа, какой бы горькой она ни была». Это был тот редкий случай, когда я с ним безоговорочно согласился, и стал «паспортным» евреем. Потом, уже другие дяди, пятую графу отменили. Интересно, какой национальности был Ной? (Вряд ли он получил национальность из рук паспортистки в Северо-западном отделе внутренних дел…).

После ванны нарзан не смывают с тела, только слегка касаются кожи полотенцем. Позже судьба сведёт меня со многими людьми, легко изменившими «своей религии», ушедшим из неё или покинувшими лоно атеизма, не в силу особых обстоятельств или твёрдых убеждений, а по мелкими конъектурными соображениями. Наверное, мне просто не повезло. По – крайней мере, в это очень хочется верить, как когда - то хотелось праведнику, не сумевшему насчитать до десяти. Впрочем, кто знает где они лежат, эти границы нравственности, и кто дал мне право решать за других?

Санитарка предлагает выбрать комфортную температуру, включить музыку. Я отрицательно качаю головой, и отвечаю, что – то, невпопад. Боковым зрением, замечаю, что она, чуть попятившись, крутит пальцем у виска, и выбирает её по своему усмотрению. Пузыри уже собираются в короткоживущую мозаику.
Ванна № 3. Квартира, совсем недавно казавшаяся раем, теперь, почему – то именуется «конурой». По – крайней мере, так говорит мама. Нет, нет она не похожа на пушкинскую старушку, отправляющего старика к синему морю. Она, готова и дальше жить в старой квартирке. Там, у меня была «суверенная территория». На ; кухонного стола лежала стопка учебников, шахматы и подаренная бабушкой к дню рождения книга Н Островского «Как закалялась сталь». Там она учила меня писать буквы и складывать из них слово Родина, но оболтус, который когда-то верил в то, что ему «нужно знать на шесть, чтобы получить четыре» вырос и ему нужно жениться, а ещё изменились времена.

Папу выбрали председателем заводского комитета, они выделяют передовикам производства ковры, холодильники, мебельные гарнитуры, санаторные путёвки, машины и квартиры тоже. Роль змея искусителя на этот раз выпала женщине, новому директору хлебозавода, молодой, перспективной с очередным «новым мышлением». Она позвонила маме, т к с папой «разговаривать бесполезно», а дело – то совсем пустяшное и, вполне, законное. Одну из квартир, должна получить она с молодым супругом – главным механиком, вторую мы.

Проблема, в том, что квартир всего две, и получить их должны самые достойные. Неизвестно, когда завод получит другие, может пройти один год, а может двадцать. Словом, она просит маму повлиять. Мама понимает, что это непросто, почти невозможно. Иногда, про себя, в каких – то форс - мажорных обстоятельствах, она произносит «Спаси и сохрани», только не в папином присутствии. На слово Бог в нашем доме наложено табу.

Я считаю папу деспотом, душителем демократических свобод, особенно, в части одежды, музыки, запрета на курение травы и т п буржуазных ценностей. Я не согласен с ним на 99%. Много лет спустя, друг, улыбаясь, сообщил мне, что, теперь, когда он прожил, почти столько же, сколько его отец, минус поменялся на плюс, а процент остался прежним. Мне кажется, что он, не слишком, оригинален, многие приходят к аналогичным выводам - я, например.
Мама знает отца, лучше, чем любой (или любая) из людей, но ставка слишком высока. Вечером, когда он вернётся с работы, она обязательно попробует «повлиять». К моему удивлению, отец легко соглашается, но дурманящий туман, тут же рассеивается: «Конечно, должны самые достойные, и это очередники, занимающие две первые строчки в списке, а семья директора и наша во втором десятке», - говорит он. Мама, только, горько вздыхает… «Придётся ждать двадцать лет!». Она снова и снова отказывается вступать в папину партию, может поэтому?

Меня, опять, в комсомол не примут: Я не в обиде - во – первых - «пятая графа», как выяснилась, ни при чём - отличника, Гришку Гринберга, из девятого Б, только что приняли, а во-вторых - те, кто курит «траву», в чём меня, не безосновательно, подозревают активисты совета дружины, прогуливают занятия, и бегут от всего, что именуется общественной деятельностью, «как чёрт от ладана», вряд ли могут считать себя достойными высокого звания, даже, если они не гомосексуалисты.

Никаких других заслуг я найти у себя не могу, а чужого мне не надо. Между тем, мстительно думаю, что библейский праведник, с которого всё началось, тоже «не лыком шит», так набрался, что «мама не горюй».

Прошли годы и, однажды, я услышал от младшенького, - «Почему бы Ною, не посадить в ковчег десяток друзей или родственников, вместо одного упитанного индийского слона?». Отвечаю, не задумываясь, - «Тогда бы изменился порядок вещей», - но осекаюсь на полуслове… А, может быть, следовало изменить такой порядок.

Не ванна, а холодный душ какой – то. Пузыри переливаются всеми цветами радуги, и лопаются от горького удушающего смеха.

Ванна № 4. В конвойном полку своя собственная гауптвахта, других везут на гарнизонную, там, скорее всего, не «сдобровать», а здесь у меня всё прихвачено. Во – первых я тут частый и авторитетный «гость». Во-вторых, солдат мотострелкового батальона – мы «подавляем» бунты осужденных, участвуем в ликвидации стихийных и рукотворных бедствий, «охраняем» дороги склады, стадионы, и собственных узников.

По этой причине, дружки с другой стороны железной двери передают мне сигареты, «нас», «дурь», «тырьяк», (это такие наркотические снадобья, на основе извести, овечьего навоза, конопли и опиумного мака), они же предупреждают о появлении дежурного офицера.

В батальон меня направили не случайно, вначале, собирались отправить в конвойную роту, на «вышку», охранять «зэков», но я выдумал историю о «сидящем», неподалёку, мифическом дяде и меня, с несколькими другими охламонами отправили в «мотострелки».

Старшина поинтересовался, есть ли среди нас строители, и, если есть, выйти из строя. Я строителем не был, но вышел, всё лучше, чем в строю. В результате, Родина доверила мне почётную должность кочегара, в кочегарке, работающей на твёрдом топливе, почему – то присвоив воинскую специальность снайпера, и звание ефрейтора.

Носить портянки, подшивать воротнички, стирать гимнастёрку, чистить сапоги ваксой, грузить уголь и пилить дрова меня обучил коллега, западенец Зиновий. (Мой одно призывник из бывшей «родянской» Украины, выросший в одном из сёл, близ Тернополя). Зиновий, своим именем гордился, ибо так его «хрестили», однако наш младший сержант, неизменно величал его Женькой, ему так сподручнее, и с его лёгкой руки, Женькой величали все, кроме меня. В отместку Зиновий, оглядевшись по сторонам, угрюмо поругивал москалей «Понаихалы голодранцы, коров поотымалы».

Я только посмеивался: «Прекрати, Зиновий, вы, ведь, и с евреями, и с поляками, да и друг с другом не, всегда, жили душа в душу…. В ответ, неожиданно прозвучало, - «Не, Юрко, це другое». (До, сих пор, я не понимаю, «Шо це воно таке?»). Тем не менее, я не сдавался: «Командир то наш украинец, а ты его тоже не любишь!». Зиновий, прищурился и спросил, - а ты? Я тоже не любил, но по иным причинам, некоторые его высказывания казались мне ксенофобскими, вот сейчас, например, рота отдыхает, а узбеки и туркмены учат текст «Не плач девчонка», маршируя, по его приказу, под проливным дождём, «чтобы падежи не путали» …. Зиновий закурил папиросу и сообщил, что если бы была война, то он бы «тому земляку у спину».

Я нашёл эту шутку глупой. Вскоре, с госпиталя вернулся ещё один воин, член нашей строй группы - рядовой Келя, он был уроженцем какой-то молдавской деревни, и так называемые «старослужащие» измывались над ним, как могли, то отправляли на подстанцию с ведром, чтобы принёс электричество, то в наряд, чистить санузел зубной щёткой, и он шёл. Особенно изощрённо над ним издевался сержант – санинструктор. Я ненавижу сан инструктора и презираю Келю, считаю его законченным идиотом. Недавно попытался защитить, но он попросил меня «не встревать». И вот, Келя стоит перед нами в парадном мундире, отправляется домой на 18 месяцев раньше срока, комиссовали по «дурке». Он наклоняется ко мне, что – то шепчет на ухо, и я понимаю, кто из нас идиот.

Ещё через несколько месяцев, с поста возле оружейного склада ушёл рядовой Рахмонов из Туркмении, ушёл с автоматом и двумя магазинами, проник в казарму, поднял нашего санинструктора с постели, и тот бледный, как мел стоял у стены, дрожал как осенний лист, каялся за «чурку» и другие личные «подвиги». Дневальный опомнился первыми, подкрался сзади и набросил Рахмонову одеяло на голову, потом, они вместе со старшиной скрутили его, связали кожаными ремнями. Через пару недель Рахмонова, тоже, комиссовали. В этот день, сразу после полит информации, старшина подошёл к сан инструктору, сказал: «Скажи спасибо гнида, что не хотели шумихи» и при всех «дал ему по рогам». Гнида, поджал хвост, и как мог старался не переходить на «неуставные» отношения.

Качественно, однако, ничего не изменилось. Ещё через пару месяцев, Коля Верховский, собрался «на дембель», и ему приглянулся мой кожаный ремень. Он доверительно сообщает, что «так положено» по понятиям. Что у него, когда – то забрали ремень, и что я, буду «стариком», когда придёт время, и как тогда? В том то и дело, что понятия у нас разные. Ремня мне не жалко, но я должен отстоять честь, и не только свою – честь землячества тоже. Думаю, у Коли точно такие же проблемы, разве землячества разные.

Мы сражаемся возле гигантской кучи с углём. Коля значительно сильнее, а на моей стороне, только опыт «уличного университета», поэтому поднимаю камень. Совсем не потому, что я безоглядно смелый – иначе, мне не отстоять моё «Я», а это, с такой «точки зрения», важно в любых сообществах – от детского сада, до казармы, а может быть ещё дальше. В результате, Коля, в госпитале, с ушибом мозга, а я, опять в «Бастилии».

Наконец, в камере появляется дознаватель из штаба дивизии. Думаю, отправят в дисбат, как Руслана, он недавно поднял руку на офицера, хотя тот, вполне заслуживал того, чтобы кто ни будь вцепился ему в глотку. Майор, не без удовольствия записывает откровенную чушь, которую я ему несу: «Разумеется, мы с Колей схлестнулись на ниве футбольных предпочтений...». Потом, широко улыбаясь, предлагает мне подписать мою ахинею. Заодно, сообщая, что у нас на Кавказе, «таких, как я пруд пруди».

Всё разрешается совсем не так, как представлялось из маленького бетонного бокса с решёткой в крошечном окне с козырьком, повёрнутым к верху. Заместителя командира полка по тылу и начальника финансового отдела арестовали, они что – то там «накосячили» с деньгами, отпущенными на строительство нового военного городка. А наш командир роты и замполит, которые, каким - то недоказанным боком, были с ними связаны, «допускали дедовщину» и, после суда офицерской чести, пропустили очередное воинское звание.

Коля ушёл на дембель, с перевязанной головой, а меня вернули в казарму. Видимо, я существенно переоценивал значимость моей и Колиной личности. Правда, вернули ненадолго. Очень скоро, мне снова пришлось отстаивать честь, после того, как один из сослуживцев, во время планового мероприятия – коллективного просмотра телепередачи, во всеуслышание заявил, что - «мало жидов немцы уничтожили», а ребята, не сговариваясь, вопросительно посмотрели на меня. Не все.

Вместо со мной «чалится» и Зиновий. Я спрашиваю, - зачем ты - то влез, супротив земляка, я бы с ним и сам справился?». А Зиновий: «Я за себя, вин подонок». Дедовщина никуда не исчезла, напротив, обрядившись в белоснежные одежды, стала ещё изощрённой. Теперь, её проводниками служили младшие офицеры, прапорщики, сержанты. Зимой, «молодые» неизменно направлялись в наряд в караул, на лютый мороз, «старики на кухню», летом вектор менялся на противоположный, и всё, как бы, по уставу. Братство народов СССР поддерживалось механистично: в каждое подразделение направляли по 10 русских, пятеро украинцев, троих туркменов, двух грузин и т д.

Однажды котельную посетил проверяющий - полковник из штаба дивизии, он задал мне несколько вопросов (что – то по физике за восьмой класс) оценил ответы, и сказал, - «Пусть они на Западе не думают, что мы славяне ничего не можем, как твоя фамилия боец?» Я ответил. Фамилия оказалась не славянской, и полковник, смутившись, пролепетал только «Ну, ничего, ничего», и зачем-то похлопал меня по плечу.

Неожиданно в батальоне появился скрипач – Ашот, кажется, он был первой или второй скрипкой в региональном оркестре. Его взяли в армию, потому что в консерватории не было военной кафедры, а служить оставили дома, т к, иначе, местной филармонии пришлось бы закрываться на год. Командир полка определил композитора в музыкальный взвод, но тот наотрез отказался, ибо полковой оркестр был духовым, и Ашот боялся потерять там слух. Музыкант смекнул, что наши командиры не слушают симфонии на досуге, и к «ссылке» в мотострелковый батальон, где ему должны были показать «кузькину мать, за чёрную неблагодарность», отнёсся с подчёркнуто почтительным и совсем не враждебным юмором. Ведь, служба в вооружённых силах только на год, а музыка вечна.

По нашей просьбе он охотно исполнял нам «Мурку» и прочие хиты сезона. Но, как только его оставляли в покое, пиликал что – то «не членораздельное». Позже выяснилось, что Ашот писал оперу, поэтому пристал ко мне, как банный лист. Ему непременно нужен был такой «бас».

В столовой Ашот регулярно оставался голодным - без хлеба и мяса. За столом «раздачей» пищи из металлического «бачка» (нечто, вроде, кастрюли), посредством «разводящего» (половника-так его величали на сленге конвойного полка) руководил наш командир отделения, младший сержант Пеков. Принципиальный и требовательный. Он очень гордился тем, что закончил «восьмилетку» у себя в деревне, и сержантскую школу, здесь – очень далеко от неё, настаивал «чтобы бляха и кокарда подчинённых горели как котовы яйца», недолюбливал «умников» и обращался к Ашоту, не иначе, как «товарищ солдат». Позже, я заинтересовался происхождением термина. По одной из версий, Стенька Разин, захватывавший суда на Волге, командовал подельникам «товар ищи!).

После одной из обеденных «раздач» я решил вступиться за Ашота, взял из пустого «бачка» «разводящий» (половник на сленге конвойного полка) и дал им нашему младшему командиру по лбу. Надо было видеть глаза композитора: он смотрел на меня, в лучшем случае, как на неандертальца.

А, я снова там, где и должен быть. Рядовой состав на «губе» должен работать, но в котельную, на разгрузку угля меня не пошлёшь, «там таких пруд пруди, того и гляди отчебучат...». В общем, отправили в библиотеку, книги перекладывать. Заведующая величает меня «сынок», и пытается подсовывать книжки - почитать. Я беру, что ни будь про «войнуху», а что ещё делать одному, в четырёх холодных стенах с поднятыми и закрытыми на громадный навесной замок нарами, не устав же читать? Постепенно мы дошли до Шекспира. Я начинаю понимать, что не стоило бить младшего сержанта «разводящим», нужно было капнуть ему яд в ухо!

Первыми на дембель ушли отличники боевой и политической подготовки. Я переслужил месяц. Полковой врач Арнольд, мой соплеменник, не раз вытаскивающий меня из «бастилии» спросил на прощание: «Что на гражданке делать -то будешь?» Я только пожал плечами.

Вылезая из ванны я почему – то представил мыльные пузыри, которые когда-то выпускал в детстве, посредством подаренного мне устройства в виде пластиковой трубки, металлической кружки и старого папиного помазка. Они почему-то крепко запали в память, в то время, как многое стёрлось из неё навсегда.

Ванна № 5. 20 лет ждать не пришлось, но 12, как минимум. Из «старого фонда» мы перебрались в трёхкомнатную «секцию» общей площадью, кажется 64 метра. Вряд ли, этот термин понятен тем, кому меньше, чем за сорок, ну, как «хрущоба», например. Это случилось перед самым развалом империи и не вдруг. Отец, так и не научившийся великому искусству компромисса, по-прежнему шёл прямым путём, по – видимому, что -то не дочитал у вождя, или не так понял. В результате, несмотря на многочисленные регалии, он получил инфаркт, а не квартиру. После чего «под ковёрная» дипломатия мамы, и авторитет папиного брата, всё-таки, вывели нашу семью на финишную кривую. Я этом никак не участвовал, да меня никто ни о чём и не спрашивал.

Я не предвидел крушение империи, не предчувствовал, и не заметил тоже, даже тогда, когда это уже видели все. В моей бедной голове теснились совсем другие мысли: - императоры, банкиры, великие пианисты, политические деятели («от гигантов до пигмеев») - были нагими и нищими в этом иллюзорном мирке. Впрочем, их там и не было вовсе, ибо они жили не в нём, а рядом, в другой, соседней реальности, вместе с квартирными, национальными и многими другими вопросами.

В моей была только Она. Ничто, не мешает ей принимать решения, вполне отвечающие прекрасному светскому образованию и здоровой местечковой психологии. Дивный коктейль, как всё, что с ней связано! Со мной творится иное, вполне, земная влюблённость, напротив, постепенно обряжается в тогу навязчивой мании. Я ревную её даже к неодушевлённым предметам.

Разность в ментальности ощущается всё острее. Постепенно, пропасть между реальностью и фантазией становится непреодолимой. Отец, первый замечает не ладное (или мама предложила ему поговорить со мной по-мужски): улучив момент, неловко советует «быть с ней по строже», и, вообще, соответствовать его (их) представлениям о мире и мере. А они сводятся к элементарной, на первый взгляд, формуле: «Важнее всего семья». Какое – то время, наш союз, ещё, держится на его авторитаризме, никто не смеет уклонится от «генеральной линии».

Но, отец умер, в конце декабря того же года. А, я не сумел заменить его: у меня не было ни авторитета, ни жизненного опыта, ни мужества. Моя семья рухнула, как карточный домик, вместе с империей. Между тем, «куриная слепота» не спасла мою голову от осколков этих катаклизмов. Жена и сын были теперь, где – то далеко – далеко. У меня осталась мама, несколько друзей, просторная пустая квартира, машина, оставшаяся от отца и мерзкая жалость к себе.

Мне, долго не хватало её, и я ждал. Ждал на всех перронах, где пришлось побывать, сохраняя твёрдую надежду на случайную встречу. Думаете, что это не имело смысла? А, что, вообще имеет смысл, когда умирает любовь? Досады по поводу крушения империи, у меня не было, как не было и торжества по этому поводу. Говорят, что империи, как люди – рождаются, стареют и умирают. Может быть, ей, как людям, не хватало любви, и потому она умирала в одиночестве?

Пожалуй, мне следует отказаться от ванн, здесь, в тесной кабине, я предоставлен самому себе, а воспоминания становятся всё нелицеприятнее. Ванна, как прокрустово ложе. Мед сестра, однако настаивает: «Именно, за этими ваннами приезжают сюда, даже, из заграницы, и вам нужно подлечиться». Может быть, она права. Болезнь, не вовремя подкосила, я всё ещё не сделал ничего из того, что для меня мой отец. Он оставил мне честное имя.

Санитарка, меня уже пару дней не о чём не спрашивает, разве здоровается и смотрит с опаской, дабы не наделал чего. Надо бы ей какой ни будь подарочек купить, а то она, впрямь, решит, что я сумасшедший. Может быть, она не так уж далека от истины?

Ванна № 6.

Цунами, над развалинами некогда великой империи, бушевали не слишком долго. Кто – то создавал первоначальный капитал, кто- то не сумел встроиться в новые «рыночные отношения», теряя статус, работу, семью, жизнь. Одиозные личности в малиновых пиджаках, кожаных куртках, массивных золотых цепях на шее и труб с антеннами в руках присмирели или были отстреляны. В местных СМИ появились статьи на тему – «Нас обманули!». За всё заплатили самые бедные, но ведь, так всегда и было под Солнцем.

Всё ещё слышны выстрелы, на фоне пробуждающегося «национального самосознания» - вопреки, пророку Иеремии народы перековали орала на мечи. Дон Кихоты сражаются с мельницами. Я встречаюсь с моим процессуальным противником в суде. Он написал, что – то о хасидах, «пляшущих на телах павших русских воинов», «казаках, как самой тупой части населения» и т д и т п. в маленькой местной газетёнке националистического толка, я «гневно» ответил ему в такой же убогой, но с «демократическим уклоном». Благо, в период толстых журналов их много, а разориться ещё успели не все.

Я обвинил его в клевете, он меня в том – же. Консультируюсь с моим пациентом, юристом из высокопоставленных. С удивлением замечаю, что политические воззрения «процессуальных противников» советника юстиции никак не занимают, равно, как мои познания в творчестве Т. Манна и душевные муки великого писателя - гуманиста. Между тем, он не без удовольствия сообщает мне, что этого «умника – адвокатишку» (моего «политического врага»), всесильные «они», к государственной кормушке и на пушечный выстрел не подпустят, и будет он всю жизнь бегать за клиентами с протянутой рукой».

Меня вызвали к прокурору. От моих рассуждений о гуманизме и демократии он сразу же отмахнулся, как от назойливой мухи. Вызвал секретаря, - «Наташа мне валидол, а этого ... Проводи к чёртовой матери». Очаровательная Наташа, вежливо просит меня покинуть кабинет, - «Пожалуйста, выйдите, Вы что не видите, что Ивану Ивановичу плохо?!». Я направляюсь к двери, но прокурор, неожиданно, смягчившись, переходит на Вы: «Нет, останьтесь, присядьте!» Я сажусь, и думаю: «Интересно, насколько?». Он просит не вправлять ему мозги, а кратко объяснить, как близко я знаком с некоей актрисой театра, замешанной в каких – то махинациях, о которой, и о которых я слышу впервые. На прощание сообщает, что четыре его помощника двое суток искали мои счета в зарубежных банках, а утром доложили ему, что у меня и в наших – то никаких счетов нет. Потом крутит пальцем у виска, и советует мне заниматься тем, что умею, убеждает, что мне следует заниматься моей работой, а не написанием политических опусов, или, не дай Бог, забастовками. Я замолчал в тревожном ожидании, неужели и это для него не тайна? Однако, развивать «тему» он не стал, но коридоре, уже не для протокола, сказал в сторону, - «Не верю, так не бывает!» и разразился длинной тирадой на нецензурном русском языке, насколько я понял в адрес «нарождающегося гражданского общества».

Меня вызвали в суд. Судья, начал с того, что дело это «гражданское» и в политическую плоскость никак «заваливаться» не должно. Только высокий профессионализм, позволил ему скрыть личное отношение к нам обоим. Думаю, что кратко, его мысли можно было сформулировать, примерно, так: «Господи, как голова - то болит. Свалились два идиота на мою голову, ну какого хрена им неймётся? Неужели не понимают, что их «творения», кроме них, вряд ли кто-то, вообще прочитает. Развели «писак», мать их так, в прежние времена их бы, даже, в стенной газете не пропечатали». Иск к газете и ко мне суд оставил «без удовлетворения».

Дома жена сообщила, что у нас и так нимало проблем, пора заниматься делом, и, вообще, сушить мне сухари, она не собирается. Утром приехал Славик, тоже мой пациент, бизнесмен средней руки, часто посещающий белокаменную столицу по делам, и я поинтересовался за какую политическую силу мне, по его мнению, следует голосовать? Славик пожав плечами спросил: «У тебя нефтяная вышка есть? А, если нет, то никакого отношения к выборам ты не имеешь...». Я обиделся, сейчас понимаю, зря ... Озарение наступило не сразу. Когда пролилась первая кровь многие поняли, что началась война, и, теперь уже не было непричастных. Доигрались!

Эти воспоминания я решил смыть получше, почти по Фрейду, и отправился в душ. Но, душа, словно обрядившись в гусиную кожу, всё ещё дрожала какое- то время.

Ванна № 7.

Тёща умерла внезапно, в своей квартире, запертой на 2 английских замка, звонили ей несколько раз – не отвечала. Поехали к ней, звоним в дверь - молчит, пришлось вызвать спасателей из МЧС, те ловко взломали замки, вызвали милицию и скорую. Скорая констатировала смерть (по - видимому от инсульта, наступившую приблизительно 20 часов назад).

Мент - участковый начал с того, что я хотел завладеть её имуществом. На моё напоминание о презумпции невиновности ответил, - что - все мне подобные на неё ссылаются, но с ним такие номера не проходят! Я сказал, - что могу доказать мою «вероятную непричастность», тем, что рядом со мной стоит её единственная дочь, которая и является единственной наследницей. На что получил молниеносный ответ, – «Сговор у вас, квартиру, небось, другим завещала?». Жена сказала, что её мать несколько лет назад написала ей на эту квартиру дарственную, и она может показать ему её, т. к. она лежит в этой же квартире, во втором ящике второго шкафа слева. «Шерлок Холмс» нисколько не смутился: - «Так, вы ещё в квартиру до прихода эксперта хотите ворваться?!» - " Нет, никуда мы не врываемся, подождём если это необходимо." - Мент проворчал только: - «Все так говорят, а потом выясняется, что отравили!» – Я – «Через запертую дверь? Или есть запах газа?» Мент: (иначе, назвать невозможно) - " Ты вот поумничай у меня...". - "Поскольку, эта квартира моей жены, то это скорее ты у меня!".

Потом начался допрос свидетелей (соседок по площадке - 2 - е одинокие пожилые женщины, одна из них с трясущимися от паркинсонизма руками.)" Паспорт принесите!" Бабка долго рылась в стопках белья, но ничего, сразу, не нашла". Мент, - " Что даже водительских прав нет? - Бабка, " Да, ты что сынок, окстись, я отродясь ни на чём не ездила, ходила только." - " Вот сейчас ты со мной и пройдёшься в отделение, для выяснения личности и нарушения паспортного режима". - "Да, ты погоди я ещё - то посмотрю чуток, забываю старая стала. Да меня тут каждая собака знает!"- "А я, что собачий лай к делу пришлю? Вот люди!" (Минут, через 20 бабка, бледная, как мел, торжествующе принесла паспорт, гарантировавший, что она не верблюд.) Мент проверил прописку и невозмутимо заявил: " Одна живешь? Смотри тебя тоже завалят!» Другая бабка, закрылась от блюстителя на защёлку, и начала скороговоркой лепетать что-то про своё право не открывать без ордера и адвоката. (Дальнейшее общение продолжалось через щель.) "Ты, что ни будь подозрительное слышала?". "Да, что подозрительного - то, я её дочку лет 30 знаю. " - " А я тебя не очную ставку с ней делаю. Я тут при исполнении. Слышала, чего? - " Стуки слышала, когда МЧСники дверь то ломали, да ты же был ужо. А вот почему они тебя час искали, я-то твоё начальство завтра спрошу!» - " Поговори мне тут…Открывай дверь, буду показания с тебя снимать".

Все написали объяснительные, жена - на предмет, почему у неё не оказалось ключа от второй материной двери. (Как будто носить при себе ключи от материной квартиры долг человека и гражданина). Я - на предмет почему в моём кармане нет удостоверения личности, и почему приехал на такси, а не на собственной машине, являясь ИП. Обе бабки на предмет - на предмет наличия у них глухоты и слабого зрения. Внизу жил ещё один сосед, но он с вечера был ни очень трезвый, и диалог ним на предмет " А ты кто такой!?" (и ФСЁЁЁЁЁЁ.), ввиду полной бесперспективности для следствия, продолжался не слишком долго.

Часа через два приехал эксперт. Он покрутил пальцем у виска, и сказал, - «людей то впусти, у них горе». Мент неохотно согласился, сопровождая нас напутствием - "Руками ничего не трогать!". Эксперт, пытался его урезонить - " Бабушке 79 лет, стояла на учёте в поликлинике по поводу наличия у неё заболевания сердца, имела вторую группу инвалидности, следов насильственной смерти нет. Ответственность он берёт на себя, и, так как смерть наступила 20 часов назад, а за окном аномальная жара, то тело нужно побыстрее бальзамировать. Добавил, что не видит смысла в других видах экспертизы, что, нелогично, неизвестно для чего спускать труп с 5 - го этажа, а потом водворять его обратно. Впрочем, если он настаивает, то ему придётся помочь в транспортировке».

Мент, сообщил, что в транспортировке он участвовать не намерен, а вот объяснительную с эксперта всё - же взял. Потом заявил мне, что я обязан принести ему в дежурку копию справки о смерти, заверенную нотариально, если, конечно, мне её дадут. "Дело" он пока закрывать не намерен. А поскольку, уже, 4 - ый час ночи и его коллеги на задании, то он не знает, как ему добираться домой. Я вытащил 50 рублей, на такси.

Он был прав !!! Эпопея со справкой о смерти, длительностью в 5 часов, продолжилась на утро в поликлинике. Вначале, я поехал в суд. мед. экспертизу, нашёл «моего эксперта» (Это было непросто). Тот написал акт, как две капли воды совпадающий с объяснительной для участкового, но написанный уже не на имя начальника милиции, а на имя главного врача. Честь мундира не позволяет описать действия моих коллег в деталях, замечу, только, что мои " коррупционные связи" и многолетние знакомства ничем не помогли. Когда принципиально вопрос был решён в пользу необходимости выдачи справки, заведующая отделением, никак не могла найти замену, вышедшему накануне в отпуск нашему участковому врачу, т к все категорически отказались «брать ответственность на себя», а заполнять бесконечные графы включающие, например, когда покойница поступила в среднюю школу, когда и где её закончила, ей жутко не хотелось. Потом пожаловалась мне, что - за такую зарплату и больничные листы выписывать не стоит...

Временами мне казалось, что тело моей тёщи, разделит судьбу трупа скрипача - виртуоза Паганини, и лет 50 не будет предано земле. Но эта быль, оказалась с хорошим концом. На следующий день, в 13 часов по московскому времени, после ещё кое - каких малозначительных мытарств, оно было предано земле, и душа почившей, смогла, всё - же, соединиться с её народом. Через несколько дней, жена вступила в её законные права, и у нас появились дополнительные квадратные метры.

Из ванны вылезал поёжившись, несмотря на то, что температура нарзана была комфортной. Как, наверное, миллионы других граждан, великой страны, каждому из которых, есть чего вспомнить, а своём житии - бытии. Думаю, многие истории, оказались бы куда похлеще.

Ванна № 8.

Я работаю в маленьком кабинете, метров 16 не более, потом, до позднего вечера, засиживаюсь за компьютером, там же, нередко, засыпаю, свернувшись на диване калачиком, и жена укрывает меня выцветшим пледом. Недавно я был на кладбище, последнее время, охотнее общаюсь с могилами близких, чем с живыми. Подолгу, «разговариваю» с отцом, мамой, обеими бабушками. (О дедушках мне известно, лишь, по рассказам, даже могилы не сохранились - такими уж были времена).

Мне есть, что им поведать. Вспоминаю, густо заправленный свеклой, и от этого почти малиновый борщ, с таким же розовым хреном, румяную картошку, нарезанную тонкими ломтиками и поджаренную для меня на «зайкином масле», так они, сговорившись, называли рыбий жир. Иногда, они приходят ко мне во сне, в награду, неизвестно за что, или в наказание за малодушие и слабость. Здесь, я всякий раз, ощущаю защищенность, от всего, чтобы ещё не свалилось на мою голову. В конце концов, как любила говорить бабушка, - «Пол века человек пляшет, пол века плачет». Наверное, там они «Просят за меня». Здесь, мне не жаль ни одной из нереализованных идей, не упущенных когда-то возможностей, ни растраченного зря времени. Пустое. В любых других местах, где бы меня не носило, я обязан быть, или казаться сильным. Между тем, мне достаточно метров, которые всё ещё занимаю, и, даже, на кладбище, у меня, есть «место». (Слава Богу, поправили надгробья в этом году).

Мои дети спрашивают, а правда ли, что я жил «в эпоху, когда не было сотовых телефонов?», не верят, что «обменников валюты не было», и что нужно было «знать на шесть, чтобы получить четыре». Наверное, считают, что старик тронулся, когда заговариваю об этом. И слава Богу! И, кажется, начинаю понимать, почему Моисей сорок лет водил народ по пустыне: по – видимому, свобода возможна только в пути. Пусть другие строят государство, демократию или коммунизм. Пророк посчитал свою миссию завершённой, там, на горе Негев. Потом были Соломон, Иисус, Маркс, Фрейд, Линкольн, Эйнштейн, Дарвин, кто - то ещё, из предлагавших глобальные идеи. Нет ничего удивительного в том, что маленькие люди, строят свои «гомеопатические», в одной отдельно взятой «ячейке общества», сражаются за свои квадратные метры, как могут. У них, тоже, ничего не получается, но они пробуют снова и снова.

Может быть, в Пути и кроется Замысел? По крайней мере, вслед за трагикомичным героем Э. Севелы, мне тоже, время от времени, хочется голосить -, «Остановите самолёт - я слезу!»

К чёрту ванны! Вот, уже, и на философию «пробило». А это, точно, не к добру. Всё – равно вопросов больше, чем ответов. В конце – концов, я приехал сюда отдыхать. Сейчас позову старуху и отправимся в бар, пропустим по стаканчику. Проклятые пузыри! Они оставляют ожоги в моей душе, подобно стигматам, в тех местах где гноились раны на единственном безукоризненном теле...

Мы, словно, «проплываем» мимо номера Маяковского, памятника пламенной революционерке Екатерине Ге, совсем не страшного, напротив, чем - то милого Демона, искрящегося лукавыми красными глазами из – за кованной решётки рукотворного грота, не сговариваясь игнорируем бювет. Дома нас ждут проблемы, как всех, пока они живы. Я думаю, о том кому из нас будет лучше, если один умрёт первым, щурюсь и, сквозь, лучи не слишком яркого октябрьского Солнца, украдкой смотрю на жену, слезящимися, очарованными глазами. Иначе, чем, много лет тому, смотрел на другую женщину. Даже, если это очередная иллюзия, то уже последняя.

Странно, но и год, спустя, я, почти, физически, ощущаю короткоживущие пузырьки октябрьских ванн, мгновенно собиравшихся в причудливые стайки на моём отяжелевшем, дряблом теле и, так – же внезапно исчезавших в никуда. С возрастом, память на ближайшие события слабеет, тогда, как на те, о которых, почти, забыл, обостряется, окрашивается в причудливые цвета, и анализ пережитого естественно перевоплощается в ретроградный.

На дежурный вопрос: «Как дела?», вяло отвечаю, - «Всё хорошо». Про себя отмечаю, однако: «Ничего не происходит – пузыри, по дороге к несуществующей цели, если, конечно, дорога не самоцель». Кажется, доктор Моуди, в книжке «Жизнь после жизни», описал ощущения людей, реанимированных после клинической смерти: все они видели туннель...

Март, 2015

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *