Буратино с улицы Вязов

Когда пять минут назад лежал на полу, чувствовал себя маленьким комочком, головастиком в большом, чужом и безжалостном мире.
Мир не чужой и не безжалостный.
Он никакой.

Почему лепишь из пластилина эти фигурки, почему раскрашиваешь их в красные и зеленые цвета, зачем прикрепляешь к шляпам плюмажи?
Журишь себя, что мало их лепишь, что они гибнут быстрее, чем ты успеваешь вылепить и раскрасить новых.
А нужно ли лепить их здоровыми и красивыми?
Все равно они рассчитаны на два-три часа боя, на десять-двадцать лет тюрьмы или на сорок-пятьдесят лет жизни.
Раньше я лепил их благородными, наделял их манерами, придумывал им родословную и мудреные имена с фамилиями, а они все погибали в первые минуты боя.
Я учил их летать на аэропланах, а они легко падали и легко разбивались.
После их смерти меня как снегом засыпало их воспоминаниями. Воспоминания как тополиный пух лезли мне в уши, в глаза, оседали на лбу и на подбородке.

Мальчик с кудрявыми пшеничными волосами, красавец усач с громовым голосом, ловкач кабардинец с хищным профилем и тигриными повадками.
Их неприкаянные души покрывают мою кожу как пепел, принесенный с погребальных костров.
Я все-таки решусь. Я перестану делать их красивыми и здоровыми.
Решиться легко.

Голова круглая, как арбуз, ноги - два кривых цилиндра. Туловище, как посудный шкаф. Руки - две палки с недостающими пальцами. Зачем им все десять пальцев?
Их достаточно нескольких, чтобы было чем нажимать на курок и крутить самокрутки.
Они будут умирать легко, и не будут засыпать меня юношескими стихами и воспоминаниями.
Они не будут ни читать, ни писать, только есть, пить, справлять нужду и нажимать на курок.

Что-то есть во мне порочное, неправильное, которое не дает делать таких солдат, не дает, нормально работать.
Пытаюсь уловить это, но оно пока ускользает.
Мои солдаты неуместны здесь, как ночной горшок, благоухающий запахом лесных фиалок.
Я дам им возможность полюбить себя.