Возмездие, или Тайна мистера Ральфа Никльби

 

Драма в трёх актах по роману Чарльза Диккенса
«Жизнь и приключения Николаса Никльби».

Действующие лица

МИССИС НИКЛЬБИ, вдова.

НИКОЛАС Никльби, сын.

КЭТ Никльби, сестра.

РАЛЬФ Никльби, родной дядя, богатый делец, ростовщик.

НЬМЕН НОГС, клерк — секретарь Ральфа Никльби.

МИСС ЛА-КРИВИ, художница.

СКВИРС Уэкфорду, владелец школы в Йоркшире.

СМАЙК, воспитанник школы.

ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ, лорд.

МАДАМ МАНТАЛИНИ, хозяйка дамского салона.

ЧАЛЬЗ ЧИРИБЛ, купец.

НЭД ЧИРИБЛ, брат — близнец.

ФРЭНК ЧИРИБЛ, племянник.

МИСТЕР БРУКЕР.

МИСТЕР СНАУЛИ.

МИСТЕР БРЕЙ.

МИСС БРЕЙ, дочь.

ФИБ, служанка.

АКТ ПЕРВЫЙ

                СЦЕНА ПЕРВАЯ

РАЛЬФ (в своём кабинете). Сейчас половина первого, Ногс?
НЬЮМЕН НОГС (высокий пожилой человек с выпученными глазами.) Всего только двадцать пять минут по… верному времени.
РАЛЬФ. Вы хотели сказать: «По трактирным часам». У меня часы остановились, — не знаю почему.
НЬЮМЕН НОГС. Не заведены.
РАЛЬФ. Нет, заведены.
НЬЮМЕН НОГС. Значит, перекручена пружина.
РАЛЬФ. Вряд ли это может быть.
НЬЮМЕН НОГС. Вряд ли.
РАЛЬФ. Ладно. (Прячет в карман часы.)

Ногс по-особому хрюкнул, и, погрузившись в мрачное молчание, начал медленно потирать руки, треща суставами и на все лады выкручивая пальцы.

РАЛЬФ. Я иду сегодня в «Лондонскую таверну».
НЬЮМЕН НОГС. Собрание?
РАЛЬФ (кивнул головой). Я жду письма от поверенного относительно закладной Редля. Если оно придёт, его доставят сюда с двухчасовой почтой. К этому времени я уйду из Сити и пойду по левой стороне улицы к Чаринг-Кроссу. Если будут какие-нибудь письма, захватите их с собой и идите мне навстречу.

Ногс кивнул. Хозяин оторвал взгляд от бумаг, однако, клерк не двинулся с места.

РАЛЬФ. Что ещё?
НЬЮМЕН НОГС. Вот это. (Медленно вытаскивая из кармана запечатанное письмо). Почтовый штемпель — Стрэнд, чёрный сургуч, чёрная кайма, женский почерк, в углу — К. Н.
РАЛЬФ. Чёрный сургуч? (Взглянув на письмо.) И почерк мне как будто знаком, Ньюмен, я не удивлюсь, если мой брат умер.
НЬЮМЕН НОГС. Не думаю, чтобы вы удивились.
РАЛЬФ. А почему, сэр?
НЬЮМЕН НОГС. Вы никогда не удивляетесь, — вот и всё.

Мистер Никльби вырвал письмо у своего помощника и, бросив на последнего холодный взгляд, распечатал письмо, прочёл его, сунул в карман.

РАЛЬФ. Именно то, что я предполагал. Он умер. Ах, Боже мой! Да, это неожиданность. Право же, мне это не приходило в голову.
НЬЮМЕН НОГС. Дети остались?
РАЛЬФ. В том-то и дело, — двое.
НЬЮМЕН НОГС. Двое!
РАЛЬФ. Да вдобавок ещё вдова. И все трое в Лондоне, будь они прокляты! (Лицо Ньюмена исказилось, словно сведённое судорогой.) Разумно, что и говорить! Очень разумно! Мой брат никогда ничего для меня не делал, и я никогда на него не рассчитывал, и вот, не успел он испустить дух, как обращаются ко мне, чтобы я оказал поддержку здоровой сильной женщине и взрослому сыну и дочери. Что они мне? (Натягивая печатки.) Я их никогда и в глаза не видел.

                СЦЕНА ВТОРАЯ


При входе мистера Ральфа Никльби леди в глубоком трауре привстала, но, по-видимому, не в силах была пойти ему навстречу и оперлась на руку худенькой, но очень красивой девушки лет семнадцати, сидевшей рядом с ней. Юноша, казавшийся года на два старше, выступил вперёд и приветствовал своего дядю Ральфа.

РАЛЬФ (сердито насупившись). О, полагаю, вы Николас!
НИКОЛАС. Да, сэр.
РАЛЬФ. Возьмите мою шляпу. (Миссис Никльби.) Ну-с, как поживаете, сударыня? Вы должны побороть свою скорбь, сударыня. Я всегда так делаю.
МИССИС НИКЛЬБИ (прикладывая к глазам носовой платок). Утрату мою не назовёшь обычной!
РАЛЬФ. Её не назовёшь необычной, сударыня. Мужья умирают каждый день, сударыня, равно как и жёны.
НИКОЛАС. А также и братья, сэр.
РАЛЬФ. Да, сэр, и щенята и моськи. (Садясь в кресло.) Вы, сударыня, не упомянули в письме, чем страдал мой брат.
МИССИС НИКЛЬБИ. Доктора не могли назвать какой-либо определённый недуг. У нас слишком много оснований опасаться, что он умер от разбитого сердца.
РАЛЬФ. Ха! Такой штуки не бывает. Я понимаю, можно умереть, сломав себе шею, сломав руку, проломив голову, сломав ногу или проломив нос, но умереть от разбитого сердца… Чепуха! Это нынешние модные словечки! Если человек не может заплатить свои долги, он умирает от разбитого сердца, а его вдова — мученица.
НИКОЛАС. Мне кажется, у иных людей вообще нет сердца и нечему разбиться.
РАЛЬФ. Бог мой, да сколько же лет этому мальчику?
МИССИС НИКЛЬБИ. Николасу скоро исполнится девятнадцать.
РАЛЬФ. Девятнадцать? Э!.. А как вы намерены зарабатывать себе на хлеб, сэр?
НИКОЛАС. Я не намерен жить на средства матери.
РАЛЬФ. А если бы и намеревались, вам мало было бы на что жить.
НИКОЛАС. Сколько бы там ни было, к вам я не обращусь, чтобы получить больше.
МИССИС НИКЛЬБИ. Николас, дорогой мой, опомнись!
КЭТ. Прошу тебя, дорогой Николас.
РАЛЬФ. Придержите язык, сэр! Клянусь честью, это прекрасное начало, миссис Никльби, прекрасное начало! (С подчёркнутым презрением отвел глаза, прошептал.) Мальчишка! (Повысив голос.) Итак, сударыня, вы мне сообщили, что кредиторы удовлетворены, а у вас не осталось ничего?
МИСИС НИКЛЬБИ. Ничего.
РАЛЬФ. А то немногое, что у вас было, вы истратили на поездку в Лондон, желая узнать, что я могу для вас сделать?
МИССИС НИКЛЬБИ. Я надеялась, что у вас есть возможность сделать что-нибудь для детей вашего брата. Перед смертью он выразил желание, чтобы в их интересах я обратилась за помощью к нам.
РАЛЬФ. Не понимаю, почему это так случается, но всегда, когда человек умирает, не оставляя после себя никакого имущества, он как будто почитает себя вправе распоряжаться имуществом других людей. Для какой работы пригодна ваша дочь, сударыня?
МИССИС НИКЛЬБИ. Кэт получила хорошее образование. Дорогая моя, расскажи дяде, каковы твои успехи во французиком языке и в изящных искусствах.
РАЛЬФ (бесцеремонно). Попробуем отдать вас куда-нибудь в ученье. Надеюсь, вы для этого не слишком изнежены?
КЭТ. О нет, дядя! Я готова делать всё, только бы иметь пристанище и кусок хлеба.
РАЛЬФ. Ладно, ладно. Вы должны попытаться, и, если жизнь слишком тяжела, быть может, шитьё или вышиванье на пяльцах покажутся легче. (Племяннику.) А вы когда-нибудь что-нибудь делали, сэр?
НИКОЛАС. (резко). Нет!
РАЛЬФ. Нет? Я так и знал! Вот как воспитал своих детей мой брат, сударыня.
МИССИС НИКЛЬБИ. Николас не так давно закончил образование, какое мог дать ему его бедный отец, а он думал…
РАЛЬФ. …думал со временем что-нибудь из него сделать. Старая история: всегда думать и никогда не делать. Будь мой брат человеком энергическим и благоразумным, он оставил бы вас богатой женщиной, сударыня. А если бы он предоставил своему сыну пробивать самостоятельно дорогу в жизни, как поступил со мной мой отец, когда я был на полтора года моложе этого юнца, Николас имел бы возможность помогать вам, вместо того чтобы быть для вас бременем и усугублять нашу скорбь. Мой брат был легкомысленный, неосмотрительный человек, миссис Никльби, и я уверен, что у вас больше, чем у кого бы то ни было, оснований это чувствовать.
МИССИС НИКЛЬБИ (всхлипывая). О да, разумеется, я никогда не знала, куда уходят деньги. А теперь, я могу только посетовать на то, что дорогой усопший никогда не следовал моим советам. И в результате разорился.
РАЛЬФ. Намерены вы работать, сэр?
НИКОЛАС. Конечно, намерен.
РАЛЬФ. В таком случае, взгляните, сэр, вот что привлекло моё внимание сегодня утром, и за это будьте благодарны своей звезде. (Достав из кармана газету, читает.) «Образование. В Академии мистера Уэкфорда Сквирса, Дотбойс-Холл, в очаровательной деревне Дотбойс, близ Грета-Бридж в Йоркшире, мальчиков принимают на пансион, обеспечивают одеждой, книгами, карманными деньгами, снабжают всем необходимым, обучают всем языкам, живым и мертвым, математике, орфографии, геометрии, астрономии, тригонометрии, обращению с глобусом, алгебре, фехтованью (по желанию), письму, арифметике, фортификации и всем другим отраслям классической литературы. Условия — двадцать гиней в год. Никакого дополнительного вознаграждения, никаких вакаций и питание, не имеющее себе равного. Мистер Сквирс находится в Лондоне и принимает ежедневно от часу до четырех в „Голове Сарацина“, Сноу-Хилл. Требуется способный помощник-преподаватель. Жалованье пять фунтов в год. Предпочтение будет отдано магистру искусств». Вот! (Складывая газету.) Пусть он поступит на это место, и его карьера обеспечена.
МИССИС НИКЛЬБИ. Но он не магистр искусств.
РАЛЬФ. Я думаю, это можно уладить.
КЭТ. Но жалованье такое маленькое, и, это так далеко отсюда, дядя.
МИССИС НИКЛЬБИ. Тише, Кэт, дорогая моя. Твой дядя лучше знает, что делать.
РАЛЬФ. Я повторяю, пусть он поступит на это место, и его карьера обеспечена! Если ему это не по вкусу, пусть он сам себе её делает. Не имея ни друзей, ни денег, ни рекомендаций, ни малейшего понятия о каких бы то ни было делах, пусть он получит порядочное место в Лондоне, чтобы заработать себе хотя бы на башмаки, и я ему дам тысячу фунтов. Во всяком случае, я бы её дал, если бы она у меня была.
КЭТ. Ах, дядя, неужели мы должны так скоро разлучиться?
НИКОЛАС. Боль разлуки ничто по сравнению с радостью свидания. Кэт вырастет красавицей. Как я буду гордиться, слыша это, и как счастлива будет моя мать, снова соединившись с нами, и эти печальные времена будут забыты, и… (Потрясенный, слабо улыбнулся и зарыдал.)

                СЦЕНА ТРЕТЬЯ

СКВИРС (владелец школы). Вам холодно, Никльби?
НИКОЛАС. Признаюсь, довольно холодно, сэр.
СКВИРС. Что ж, я не спорю. Путешествие длинное для такой погоды.
НИКОЛАС. Это и есть Дотбойс-Холла, сэр?
СКВИРС. Здесь вам незачем называть его холлом. Дело в том, что это не холл.
НИКОЛАС. Вот как!
СКВИРС. Да. Там, в Лондоне, мы его называем холлом, потому что так лучше звучит, но в здешних краях его под этим названием не знают. Холл — помещичий дом. Человек может, если пожелает, назвать свой дом даже островом. Полагаю, это не запрещено никаким парламентским актом?
НИКОЛАС. Полагаю, что так, сэр!

Николас окинул взглядом мрачный дом, и тёмные окна, и пустынную местность вокруг, погребённую в снегу.

СКВИРС. Это ты, Смайк?
СМАЙК (высокий тощий мальчик с фонарем в руке). Да, сэр.
СКВИРС. Так почему же, чёрт подери, ты не вышел раньше?
СМАЙК. Простите, сэр, я заснул у огня.
СКВИРС. У огня? У какого огня? Где развели огонь?
СМАЙК. Только в кухне, сэр. Хозяйка сказала, что я могу побыть в тепле, раз мне нельзя ложиться спать.
СКВИРС. Твоя хозяйка — дура! Готов поручиться, что тебе, чёрт подери, меньше хотелось бы спать на холоду.

Николас вздохнул и поспешил войти в маленькую гостиную с жалкой обстановкой, состоявшей из нескольких стульев, жёлтой географической карты на стене и двух столов. В комнату ворвалась особа женского пола и, обхватив мистера Сквирса за шею, влепила ему два звонких поцелуя.

МИССИС СКВИРС (рослая, костлявая и очень хриплым голосом.) Ну, как, Сквирс?
СКВИРС. Прекрасно, моя милочка. А как коровы?
МИССИС СКВИРС. Все до единой здоровы.
СКВИРС. А свиньи?
МИССИС СКВИРС. Не хуже, чем когда ты уехал.
СКВИРС. Вот, это отрадно! И мальчишки, полагаю, тоже в порядке?
МИССИС СКВИРС. Здоровехоньки! У Питчера была лихорадка.
СКВИРС. Да что ты! Чёрт побери этого мальчишку! Всегда с ним что-нибудь случается.
МИССИС СКВИРС. Я убеждена, что второго такого мальчишки никогда не бывало на свете. И чем бы он ни болел, это всегда заразительно. По-моему, это упрямство, и никто меня не разубедит. Я это из него выколочу, я тебе говорила ещё полгода назад.
СКВИРС. Говорила, милочка. Попробуем что-нибудь сделать.

Николас неуклюже стоял посреди комнаты, хорошенько не зная, следует ли ему выйти в коридор, или остаться здесь.

СКВИРС. Это новый молодой человек, дорогая моя.
МИССИС СКВИРС. О! (Холодно разглядывая его с головы до пят.) Сегодня вечером он поужинает с нами, а утром пойдёт к мальчишкам.
СКВИРС. Ты можешь принести ему сюда соломенный тюфяк на ночь?
МИССИС СКВИРС. Уж придётся что-нибудь придумать. Полагаю, сэр, вам всё равно, на чём вы будете спать?
НИКОЛАС. Да, конечно. Я не привередлив.
МИССИС СКВИРС. Вот это счастье!

Молоденькая служанка принесла йоркширский пирог и кусок холодной говядины, каковые были поданы на стол, а мальчик Смайк появился с кувшином эля. Мистер Сквирс освобождал карманы пальто от писем.

МИССИС СКВИРС. Что ты тут вертишься, Смайк? Оставь эти вещи в покое, слышишь?
СКВИРС. Что? (Поднимая голову.) А, это ты?
СМАЙК. Да, сэр! (Сжимая руки, словно для того, чтобы силою удержать дергающиеся от волнения пальцы.) Есть ли…
СКВИРС. Ну!
СМАЙК. Нет ли у вас… кто-нибудь… обо мне никто не спрашивал?
СКВИРС. Черта с два!

Мальчик отвёл глаза и, поднеся руку к лицу, пошёл к двери.

СКВИРС. Никто! И никто не спросит. Нечего сказать, хорошенькое дело: оставили тебя здесь настолько лет и после первых шести — никаких денег не платят, вестей о себе не подают и неведомо, чей же ты. Хорошенькое дело! Я должен кормить такого здорового парня, и нет никакой надежды, получить за это хоть пенни!

Мальчик прижал руку ко лбу, как будто делал усилие что-то вспомнить, а затем, тупо посмотрев на говорившего, медленно растянул лицо в улыбку и, прихрамывая, вышел.

МИССИС СКВИРС. Вот что я тебе скажу, Сквирс, я думаю, этот мальчишка становится слабоумным.
СКВИРС. Надеюсь, что нет. Он ловкий малый для работы во дворе и во всяком случае стоит того, что съест и выпьет. Да если бы и так, я полагаю, что для нас он и в таком виде годен. Но давайте-ка ужинать, я проголодался, устал и хочу спать.

                СЦЕНА ЧЕТВЁРТАЯ

Смайк стоит на коленях перед печкой, подбирая выпавшие угольки и бросая их в огонь. Он замешкался, чтобы украдкой взглянуть на Николаса, а когда заметил, что за ним следят, отпрянул, съежившись, словно в ожидании удара.

НИКОЛАС. Меня не нужно бояться. Вам холодно?
СМАЙК. Н-н-нет.
НИКОЛАС. Вы дрожите.
СМАЙК. Мне не холодно. Я привык.
НИКОЛАС. Бедняга!
СМАЙК (расплакался). Ах, Боже мой, Боже мой! (Закрывая лицо руками.) Сердце у меня разорвётся… Да, разорвётся!
НИКОЛАС. Тише. (Положив руку ему на плечо.) Будьте мужчиной. Ведь по годам вы уже почти взрослый мужчина.
СМАЙК. По годам! О Боже, Боже, сколько их прошло! Сколько их прошло с тех пор, как я был ребёнком — моложе любого из тех, кто сей час здесь! Где они все?
НИКОЛАС. О ком вы говорите? Скажите мне.
СМАЙК. Мои друзья, я сам… мои… О! Как я страдал!
НИКОЛАС. Всегда остаётся надежда.
СМАЙК. Нет! Нет! Для меня — никакой. Помните того мальчика, который умер здесь?
НИКОЛАС. Вы знаете, меня здесь не было. Но что вы хотите сказать о нём?
САМЙК. Да как же! Я был ночью около него, и, когда все стихло, он перестал кричать, чтобы его друзья пришли и посидели с ним, но ему стали мерещиться лица вокруг его постели, явившиеся из родного дома. Он говорил — они улыбаются и беседуют с ним, и он умер, когда приподнимал голову, чтобы поцеловать их. Вы слышите?
НИКОЛАС. Да, да!
СМАЙК. Какие лица улыбнутся мне, когда я буду умирать? Кто будет говорить со мной в эти долгие ночи? Они не могут прийти из родного дома. Они испугали бы меня, если бы пришли, потому что я не знаю, что такое родной дом, и не узнал бы их. Как больно и страшно! Никакой надежды, никакой надежды!

Зазвонил колокол. Мальчик при этом звуке ускользнул, словно боялся, что его кто-то заметит.

                СЦЕНА ПЯТАЯ

Кэт сидит в очень вылинявшем кресле, воздвигнутом на очень пыльном пьедестале, в комнате мисс Ла-Криви.

МИСС ЛА-КРИВИ. Кажется, я его сейчас уловила! Тот самый оттенок! Конечно, это будет самый прелестный портрет, какой мне приходилось писать.
КЭТ (позируя). Если это верно, то я убеждена, что таким сделает его ваш талант.
МИСС ЛА-КРИВИ. Нет, с этим я не соглашусь, дорогая моя. Модель очень мила, право же, модель очень мила, хотя, конечно, кое-что зависит от манеры изображения.
КЭТ. И зависит немало.
МИСС ЛА-КРИВИ. Да, дорогая моя, в этом вы правы. В основном вы правы, хотя в данном случае я не согласна, что это имеет такое большое значение. Ах, дорогая моя! Велики трудности, связанные с искусством!
КЭТ. Не сомневаюсь, что это так.
МИСС ЛА-КРИВИ. Они так велики, что вы даже не можете составить об этом ни малейшего представления. Изо всех сил выставлять на вид глаза, по мере сил не выставлять напоказ нос, увеличивать голову и совсем убирать зубы! Вам и не вообразить, сколько хлопот с одной крошечной миниатюрой.
КЭТ. Вряд ли оплата вознаграждает вас за труды.
МИСС ЛА-КРИВИ. Не вознаграждает, сущая правда. Да к тому же люди так привередливы и неразумны, что в девяти случаях из десяти нет никакого удовольствия их писать. Иной раз они говорят: «Ох, каким вы меня сделали серьезным, мисс Ла-Криви!», а другой раз: «Ах, какой я вышел смешливый!» — когда самая суть хорошего портрета в том, что он должен быть либо серьезным, либо смешливым, иначе это будет вовсе не портрет.
КЭТ (смеясь). Вот как?

За ширмой, стоявшей между нею и дверью, послышался шорох, и кто-то постучал в деревянную обшивку.

МИСС ЛА-КРИВИ. Кто там? Войдите!
РАЛЬФ (показавшись). Приветствую вас, леди. Вы так громко беседовали, что я не мог достучаться.

Обе они почувствовали уверенность, что если не весь их недавний разговор, то часть его была подслушана.

РАЛЬФ. Я зашёл сюда по дороге наверх, почти не сомневаясь, что застану вас здесь. (Бросая презрительный взгляд на портрет.) Это портрет моей племянницы, сударыня?
МИСС ЛА-КРИВИ. Да, мистер Никльби, и, говоря между нами и в четырёх стенах, портрет выйдет премиленький, хотя это и говорю я, его написавшая!
РАЛЬФ. Не трудитесь показывать мне его, сударыня! Я в портретах ничего не смыслю. Он почти закончен?
МИСС ЛА-КРИВИ. Да, пожалуй. (Держа конец кисти во рту.) Ещё два сеанса, и…
РАЛЬФ. Пусть они состоятся немедленно, сударыня, послезавтра ей некогда будет заниматься пустяками. Работа, сударыня, работа, все мы должны работать! Вы уже сдали вашу квартиру, сударыня?
МИСС ЛА-КРИВИ. Я ещё не вывесила объявления, сэр.
РАЛЬФ. Вывесьте его немедленно, сударыня. На будущей неделе комнаты им не понадобятся, а если и понадобятся, им нечем будет за них платить. А теперь, моя милая, если вы готовы, не будем больше терять время.

Мистер Ральф Никльби жестом предложил молодой леди идти вперёд и, важно поклонившись мисс Ла-Криви, закрыл дверь и поднялся наверх, где миссис Никльби приняла его со всевозможными знаками внимания.

РАЛЬФ (с притворной ласковостью). Я нашёл место для вашей дочери, сударыня.
МИССИС НИКЛЬБИ. Что ж! Должна сказать, что меньшего я от вас и не ждала…
РАЛЬФ. Дайте мне договорить, сударыня, прошу вас. Отсутствие деловых навыков в этом семействе приводит, по-видимому, к слишком большой трате слов, прежде чем дойдут до дела, если о нём вообще когда-нибудь думают.
МИССИС НИКЛЬБИ. Боюсь, что это действительно так. Ваш бедный брат…
РАЛЬФ. Мой бедный брат, сударыня, понятия не имел о том, что такое дело. Он был незнаком, я твёрдо верю, с самым значением этого слова.
МИССИС НИКЛЬБИ. Боюсь, что да. (Поднося платок к глазам.) Не будь меня, не знаю, что бы с ним сталось.
РАЛЬФ. Сетовать бесполезно, сударыня. Из всех бесплодных занятий плакать о вчерашнем дне — самое бесплодное.
МИССИС НИКЛЬБИ. Это верно. Это верно.
РАЛЬФ. Место, которое я постарался ей обеспечить, сударыня, это… короче — это место у модистки и портнихи.
МИССИС НИКЛЬБИ. У модистки?!
РАЛЬФ. У модистки и портнихи, сударыня! Мне незачем напоминать вам, сударыня, что в Лондоне модистки, столь хорошо знакомые с требованиями повседневной жизни, зарабатывают большие деньги, имеют свой выезд и становятся особами очень богатыми.
МИССИС НИКЛЬБИ (кивнув головой). Весьма справедливо! Кэт, дорогая моя, то, что говорит твой дядя, весьма справедливо. Когда твой бедный папа и я приехали после свадьбы в город, я, знаешь ли, припоминаю, что одна молодая леди доставила мне на дом капор из соломки с белой и зелёной отделкой и на зелёной персидской подкладке, подъехав к двери галопом в собственном экипаже. Правда, я не совсем уверена, собственный это был экипаж или наёмный, но я очень хорошо помню, что, поворачивая назад, лошадь пала, а бедный папа сказал, что она недели две не получала овса.
РАЛЬФ. Эту леди зовут Манталини, мадам Манталини. Я её знаю. Она живёт около Кэвендит-сквера. Если ваша дочь согласна занять это место, я немедленно отведу её туда.
МИССИС НИКЛЬБИ. Разве тебе нечего сказать твоему дяде, милочка?
КЭТ. Очень много, но не сейчас. Я бы хотела поговорить с ним, когда мы будем одни.

С этими словами Кэт поспешила выйти, чтобы скрыть следы волнения, вызвавшего у неё слезы.

                СЦЕНА ШЕСТАЯ

Мисс Фанни Сквирс и Тильда  — обе разряжены, во всём параде, в длинных перчатках, совсем готовые к приёму гостей.

ФАННИ. Тильда, где же Джон?
ТИЛЬДА. Он пошёл домой переодеться. Будет здесь к чаю.
ФАННИ. Я вся трепещу.
ТИЛЬДА. Ах, я понимаю!
ФАННИ. Знаешь, Тильда, я к этому не привыкла. (Прикладывая руку к поясу с левой стороны.)
ТИЛЬДА. Ты скоро с этим справишься, дорогая.

Голодная служанка подала чайный прибор, а вскоре после этого кто-то постучал в дверь.

ФАННИ. Это он! О, Тильда!
ТИЛЬДА. Тише! Гм! Скажи: «Войдите».
ФАННИ (пролепетала). Войдите.
НИКОЛАС (войдя). Добрый вечер. Я узнал от мистера Сквирса, что…
ФАННИ. О да! Совершенно верно! Отец не будет пить чай с нами. (С лукавством.) Но вы, я думаю, ничего не имеете против его отсутствия.

Николас невольно вздохнул.

ТИЛЬДА. Если причина вашей грусти — моё присутствие, не обращайте на меня ни малейшего внимания, потому что и мне не легче, чем вам. Можете держать себя точь-в-точь так, как если бы меня здесь не было.
ФАННИ. Тильда, мне стыдно за тебя.

Обе подруги принялись хихикать на все лады и время от времени поглядывали поверх носовых платков на Николаса, который от неподдельного изумления постепенно перешёл к неудержимому смеху. А в это время явился Джон Брауди, с волосами, ещё совсем влажными от недавнего мытья, и в чистой рубашке.

ТИЛЬДА. Ну, Джон.
ДЖОН (ухмыляясь). Ну!
ФАННИ. Простите. (Спеша познакомить гостей.) Мистер Никльби — мистер Джон Брауди.
ДЖОН. Ваш покорный слуга, сэр.
НИКОЛАС. К вашим услугам, сэр. (Энергически опустошая тарелки с бутербродами.)
ДЖОН (ухмыльнулся и приступил к еде). Старуха уехала? (Мисс Сквирс кивнула головой.) Экий вы, вероятно, вам не каждый вечер приходиться есть хлеб с маслом!

Николас прикусил губу и покраснел, но притворился, будто не слышит этого замечания.

ДЖОН. Ей-богу, не очень-то дают им жрать! Если вы здесь подольше поживёте, от вас останутся кожа да кости. (Хохоча во всё горло.) Хо-хо-хо!
НИКОЛАС (презрительно). Вы шутник, сэр!
ДЖОН. Да ну? А вот от прежнего учителя остались кожа да кости, потому что он был учёный.
НИКОЛАС. Не знаю, хватит ли у вас ума, мистер Брауди, понять, что ваши слова оскорбительны, но если хватит, то будьте так добры…
ТИЛЬДА. Если вы скажете ещё хоть слово, Джон, ещё хоть полсловечка, то я вас никогда не прощу и разговаривать с вами не буду!
ДЖОН. Ну, ладно, моя девочка, что мне за дело! (Влепив звонкий поцелуй мисс Матильде.) Пусть всё идет по-прежнему, пусть всё идёт по-прежнему!

Николас и Джон Брауди очень торжественно подали друг другу руку через стол, и столь внушительной была эта церемония, что мисс Сквирс взволновалась и пролила слёзы.

ТИЛЬДА. Что с тобой, Фанни?
ФАННИ. Ничего, Тильда.
ТИЛЬДА. Ведь никакой опасности не было. Не правда ли, мистер Никльби?
НИКОЛАС. Решительно никакой! Чепуха!
ТИЛЬДА. Очень хорошо! Скажите ей что-нибудь ласковое, и она скоро придёт в себя. Послушайте, не выйти ли нам с Джоном на кухню, а потом мы вернёмся?
НИКОЛАС. Ни за что на свете! Чего ради вам это делать?
ТИЛЬДА. Эх! Хороший же вы кавалер.
НИКОЛАС. Что вы хотите этим сказать? Я совсем не кавалер — во всяком случае, не здесь. Ничего не понимаю.
ТИЛЬДА. Да и я ничего не понимаю! Но мужчины — изменники, всегда такими были и всегда такими будут — вот это мне очень легко понять!
НИКОЛАС. Изменники! Да что у вас на уме? Уж не хотите ли вы сказать, что вы думаете…
ТИЛЬДА. Ах, нет, я ровно ничего не думаю! Вы поглядите на неё: как разодета и какой прелестный у неё вид, право же, почти красавица. Мне стыдно за вас!
НИКОЛАС. Милая моя, какое мне дело до того, что она разодета и что у неё прелестный вид?
ТИЛЬДА. Ну-ну, не называйте меня «милой». Давайте-ка сыграем в карты.
ФАННИ. Нас только четверо, Тильда. Пожалуй, лучше нам взять себе партнеров — двое против двух.
ТИЛЬДА. Что вы на это скажете, мистер Никльби?
НИКОЛАС. С величайшим удовольствием.
ФАННИ СКВИРС. Мистер Брауди, будем держать против них банк?
НИКОЛАС (сдав карты). Мы собираемся выиграть всё.
ФАННИ. Тильда уже выиграла кое-что, на это, я думаю, она не надеялась, не правда ли, милая?
ТИЛЬДА. Только дюжину и восемь, милочка.
ФАННИ. Какая ты сегодня скучная!
ТИЛЬДА. Да, право же, нет! Я в превосходном расположении духа. Мне казалось, что ты как будто расстроена.
ФАННИ. Я! (Кусая губы и дрожа от ревности.) О нет!
ТИЛЬДА. Ну, вот и прекрасно! У тебя кудряшки растрепались, милочка.
ФАННИ. Не обращай на меня внимания, ты бы лучше смотрела за своим партнёром.
НИКОЛАС. Благодарю вас, что вы ей напомнили. И в самом деле, это было бы лучше.

Йоркширец раза два приплюснул себе нос сжатым кулаком, словно хотел удержать свою руку, пока ему не представится случай поупражнять её на физиономии какого-нибудь другого джентльмена, а мисс Сквирс с таким негодованием тряхнула головой, что ветер, поднятый пришедшими в движение многочисленными кудряшками, едва не задул свечу.

ТИЛЬДА. Право же, мне никогда так не везло! Я думаю, это всё благодаря вам, мистер Никльби. Хотелось бы мне всегда иметь вас своим партнером.
НИКОЛАС. И я бы этого хотел.
ТИЛЬДА. Но у вас будет плохая жена, если вы всегда выигрываете в карты.
НИКОЛАС. Нет, не плохая, если ваше желание исполнится. Я уверен, что в таком случае жена у меня будет хорошая. Но мы, кажется, только одни и разговариваем.
ФАННИ. Вы так хорошо это делаете, что жалко было бы перебивать. Не правда ли, мистер Брауди? Хи-хи-хи!
НИКОЛАС. Мы это делаем потому, что больше не с кем говорить.
ТИЛЬДА. Поверьте, мы будем разговаривать с вами, если вы нам что-нибудь скажете.
ФАННИ (величественно). Благодарю тебя, милая Тильда.
ТИЛЬДА. Вы можете говорить друг с другом, если вам не хочется разговаривать с нами. Джон, почему вы ничего не говорите?
ДЖОН. Ничего не говорю?
ТИЛЬДА. Да, лучше говорить, чем сидеть вот так молча и дуться.
ДЖОН. Ну, будь по-вашему! (Ударив кулаком по столу.) Вот что я скажу: пусть чёрт заберёт мои кости и тело, если я буду дольше это терпеть! Ступайте вместе со мною домой, а этому молодому шептуну скажите, чтобы он поостерёгся, как бы ему не остаться с проломанной башкой, когда он в следующий раз попадётся мне под руку.
ТИЛЬДА. Боже милостивый, что это значит?
ДЖОН. Ступайте домой, говорю вам, ступайте домой!

Мисс Сквирс залилась потоком слёз, вызванных отчасти нестерпимым раздражением, а отчасти тщетным желанием расцарапать кому-нибудь физиономию своими прекрасными ноготками.

ТИЛЬДА. Смотри-ка! А теперь Фанни расплакалась! Что же это случилось?
ФАННИ. О, вы не знаете, мисс, конечно, вы не знаете. Прошу вас, не трудитесь расспрашивать. (Изменилась в лице, «состроила гримасу». )
ТИЛЬДА. Ну уж, скажу я вам!
ФАННИ. А кому какое дело, что вы, сударыня, скажете или чего не скажете? (Делая новую гримасу.)
ТИЛЬДА. Вы чудовищно вежливы, сударыня.
ФАННИ. К вам, сударыня, я не приду брать уроки в этом искусстве.
ТИЛЬДА. А всё-таки незачем вам трудиться и делать себя ещё некрасивее, чем вы есть, сударыня, потому что это совершенно лишнее.
ФАННИ. Тильда! Я вас ненавижу!
ТИЛЬДА. Ах, я тоже вас ненавижу! Вы себе глаза выплачете, когда я уйду. Вы сами это знаете.
ФАННИ. Я презираю ваши слова, вертушка!
ТИЛЬДА. Вы мне говорите очень лестный комплимент. (Низко приседая.) Желаю вам спокойной ночи, сударыня, и приятных сновидений!

Послав на прощание это благословение, мисс Прайс вылетела из комнаты, сопутствуемая дюжим йоркширцем, который обменялся с Николасом тем особенно выразительным грозным взглядом, каким графы-забияки в мелодрамах уведомляют друг друга, что они еще встретятся.

                СЦЕНА СЕДЬМАЯ

Ральф Никльби без всякого интереса взирал на окружавшую его мишуру.

РАЛЬФ. Итак, сударыня, вот моя племянница.
МАДАМ МАНТАЛИНИ. Вот как, мистер Никльби! (Обозревая Кэт с головы до ног и с ног до головы.) Вы умеете говорить по-французски, дитя?
КЭТ. Да, мадам.
МАДАМ МАНТАЛИНИ. Сколько часов в день привыкли вы работать?
КЭТ. Я ещё совсем не привыкла к работе, сударыня.
РАЛЬФ. Тем лучше будет она работать теперь.
МАДАМ МАНТАЛИНИ. Надеюсь. У нас рабочие часы с девяти до девяти, а когда заказов очень много, то ещё дополнительная работа, за которую я назначаю особую плату. Что касается еды, то есть обеда и чая, то вы будете получать их здесь. Я бы сказала, что жалованья вам будет назначено от пяти до семи шиллингов в неделю, но я не могу дать никаких обязательств, пока не увижу, что вы умеете делать. (Кэт поклонилась.) Если вы согласны, то лучше начинайте в понедельник, ровно в девять часов утра, а старшая мастерица мисс Нэг получит к тому времени указания испытать вас сначала на какой-нибудь легкой работе. Ещё что-нибудь, мистер Никльби?
РАЛЬФ. Больше ничего, сударыня.
МАДАМ МАНТАЛИНИ. В таком случае, полагаю, мы кончили.

Ральф и Кэт, оставшись одни.

РАЛЬФ. Ну вот! Теперь вы пристроены. У меня была мысль устроить вашу мать в каком-нибудь красивом уголке в деревне, но раз вы хотите жить вместе, я должен придумать для неё что-нибудь другое. Есть у неё какие-нибудь деньги?
КЭТ. Очень мало.
РАЛЬФ. И малого хватит надолго, если быть бережливым. Пусть подумает, сколько времени ей удастся жить на них, имея бесплатное помещение. Вы съезжаете с вашей квартиры в субботу?
КЭТ. Да, вы так приказали нам, дядя.
РАЛЬФ. Совершенно верно. Пустует дом, принадлежащий мне, куда я могу вас поместить, пока он не сдан внаём, а потом, если больше ничего не подвернётся, у меня, может быть, будет другой дом. Там вы будете жить.
КЭТ. Это далеко отсюда, сэр?
РАЛЬФ. Довольно далеко, в другом конце города — в Ист-Энде, но в субботу, в пять часов, я пришлю за вами моего клерка, чтобы он вас доставил туда. До свидания. Дорогу вы знаете? Всё время прямо.

Холодно пожав руку племяннице, Ральф расстался с ней.

                СЦЕНА ВОСЬМАЯ

Согласно обычаю, голодная служанка последовала за мисс Сквирс в её комнату, чтобы завить ей волосы, оказать другие мелкие услуги при совершении туалета.

ФИБ. Как чудесно вьются у вас сегодня волосы, мисс! Ну просто жалость и стыд их расчёсывать!
ФАННИ. Придержи язык!
ФИБ. Но я не могу не сказать, хотя бы вы меня за это убили, что ни у кого ещё не замечала такого простоватого вида, как сегодня вечером у мисс Прайс.

Мисс Сквирс вздохнула и приготовилась слушать.

ФИБ. Я знаю, что очень нехорошо так говорить, мисс, мисс Прайс ваша подруга и всё такое, но, право, она так наряжается и так себя держит, чтобы её заметили, что… ах, если б только люди могли себя видеть!
ФАННИ. Что ты хочешь сказать, Фиб? О чём это ты болтаешь?
ФИБ. Болтаю, мисс! Кот и тот заболтает по-французски, чтобы только посмотреть, как она трясёт головой.
ФАННИ. Она и в самом деле трясёт головой.
ФИБ. Такая пустая и такая… некрасивая.
ФАННИ. Бедная Тильда!
ФИБ. И всегда выставляет себя напоказ, чтобы ею восхищались. Ах, Боже мой! Это просто нескромно!
ФАННИ. Фиб, я тебе запрещаю так говорить! Друзья Тильды — люди низкого происхождения и, если она не умеет себя держать, это их вина а не её.
ФИБ. Но знаете ли, мисс, если бы она только брала пример с подруги… О! Если бы только она знала свои недостатки и, глядя на вас, старалась исправиться, какою славной молодой женщиной могла бы она стать со временем!
ФАННИ. Фиб! Мне не подобает слушать такие сравнения: они превращают Тильду в особу грубую и невоспитанную, и прислушиваться к ним было бы не по-дружески. Я бы хотела, чтобы ты перестала говорить об этом, Фиб; в тоже время я должна сказать, что если бы Тильда Прайс брала пример с кого-нибудь… не обязательно с меня…
ФИБ. О нет, с вас, мисс!
ФАННИ. Ну хорошо, с меня, Фиб, если уж тебе так хочется. Должна сказать, что поступай она так, ей бы это пошло на пользу.
ФИБ. Так думает ещё кто-то, или я очень ошибаюсь.
ФАННИ. Что ты хочешь этим сказать?
ФИБ. Ничего, мисс. Уж кто-кто, а я кое-что знаю!
ФАННИ. Фиб! Я настаиваю на том, чтобы ты объяснилась. Что это за мрачная тайна? Говори!
ФИБ. Ну, уж если вы хотите знать, мисс, так вот что, мистер Джон Брауди думает так же, как вы, и, если бы он не зашёл слишком далеко, чтобы честно отступить, он был бы очень рад кончить с мисс Прайс и начать с мисс Сквирс!
ФАННИ. Боже милостивый! Что же это такое?
ФИБ. Правда, сударыня, сущая правда.
ФАННИ. Ну и положение! Помимо своей воли я чуть было не погубила покой и счастье моей дорогой Тильды! Почему это мужчины в меня влюбляются, хочу я этого или не хочу, и покидают ради меня своих наречённых?
ФИБ. Потому что они ничего не могут поделать, мисс, причина простая.
ФАННИ. Чтобы я больше никогда об этом не слышала. Никогда! Понимаешь? У Тильды Прайс есть недостатки… много недостатков… но я хочу ей добра и прежде всего хочу, чтобы она вышла замуж; я считаю весьма желательным… в высшей степени желательным, если принять во внимание самую природу её дурных качеств, чтобы она как можно скорее вышла замуж. Нет, Фиб! Пусть она берёт мистера Брауди. Я могу пожалеть его, беднягу, но я очень хорошо отношусь к Тильде и надеюсь только, что она будет лучшей женой, чем я предполагаю.

Раздался стук в дверь, мисс Сквирс отправилась в гостиную в христианском расположении духа, которое было поистине радостно наблюдать.

ТИЛЬДА (войдя). Вот видишь, я к тебе пришла, Фанни, хотя у нас и была размолвка вчера вечером.
ФАННИ. Я сожалею о твоих дурных страстях, Тильда, но недобрых чувств я не питаю. Я выше этого.
ТИЛЬДА. Не злись, Фанни. Я пришла кое-что рассказать тебе и знаю, что тебе это понравится.
ФАННИ. Что бы это могло быть, Тильда?
ТИЛЬДА. А вот послушай! Вчера, когда мы отсюда ушли, мы с Джоном ужасно поссорились.
ФАННИ. Мне это не нравится.
ТИЛЬДА. Ах, Боже мой, я была бы о тебе очень плохого мнения, если бы могла это предположить. Не в том дело.
ФАННИ. О! Говори!
ТИЛЬДА. После долгих споров и уверений, что больше мы друг друга не увидим, мы помирились, и сегодня утром Джон хотел записать наши имена, и в первый раз их огласят в будущее воскресенье, так что через три недели мы поженимся, а я пришла предупредить, чтобы ты шила себе платье.
ФАННИ. О! Ты будет счастлива! Хотя в то же время я в том не уверена и не хотела бы, чтобы ты возлагала на брак слишком большие надежды, ибо мужчины  — существа странные, и многие замужние женщины были очень несчастны и желали бы от всей души быть по-прежнему девицами.
ТИЛЬДА. Послушай, Фанни, я хочу потолковать с тобой о молодом мистере Николасе…
ФАННИ. Он для меня ничто! (Проявляя все симптомы истерики.) Я его слишком презираю!
ТИЛЬДА. О, конечно, ты так не думаешь! Признайся, Фанни: разве он тебе теперь не нравится?
ФАННИ (разрыдалась от злости). Я ненавижу всех! И я хочу, чтобы все умерли, — да, хочу!
ТИЛЬДА. Боже, Боже! Я уверена, что ты это не всерьёз.
ФАННИ. Всерьёз! И я хочу, чтобы и я тоже умерла! Вот!
ТИЛЬДА. О, через каких-нибудь пять минут ты будешь думать совсем иначе. Насколько было бы лучше вернуть ему своё расположение, чем мучить себя таким манером! Ведь правда, было бы куда приятнее привязать его к себе по-хорошему, чтобы он любезно составил тебе компанию и ухаживал за тобой.
ФАННИ. Я не знаю, как бы это было. О Тильда, как могла ты поступить так низко и бесчестно! Скажи мне это кто-нибудь про тебя, я бы не поверила.
ТИЛЬДА (хихикая). Ах, пустяки! Можно подумать, что я по меньшей мере кого-то убила!
ФАННИ (с жаром). Это почти одно и то же!
ТИЛЬДА. И всё это только потому, что я достаточно миловидна для того, чтобы со мной были любезны! Человек не сам себе лицо делает, и не моя вина, если у меня лицо приятное, так же как другие не виноваты, если у них лицо некрасивое.
ФАННИ. Придержи язык, иначе ты меня доведёшь до того, что я ударю тебя, Тильда, а потом буду жалеть об этом! (Увидев Николаса.) Я готова провалиться под землю!
ТИЛЬДА (взглянула в окно). Может, не стоит нам выходить из коттеджа, пока он нас ещё не видел?
ФАННИ. Нет, Тильда! Мой долг — дойти до конца, и я дойду!

Они двинулись прямо навстречу Николасу, который шёл, опустив глаза, и не ведал об их приближении, пока они с ним не поравнялись.

НИКОЛАС (кланяясь и проходя мимо). Доброе утро!
ФАННИ. Он уходит! Тильда, я задохнусь!
ТИЛЬДА. Вернитесь, мистер Никльби, вернитесь!
НИКОЛАС. Имеют ли леди какое-нибудь поручение для него?
ТИЛЬДА. Не теряйте времени на разговоры, лучше поддержите-ка её с другой стороны. Ну, как ты сейчас себя чувствуешь, дорогая?
ФАННИ. Лучше. (Опуская на плечо мистера Никльби красновато-коричневую касторовую шляпу с прикреплённой к ней зелёной вуалью.) Какая глупая слабость!
ТИЛЬДА. Не называй её глупой, дорогая. У тебя нет никаких причин стыдиться её. Стыдно должно быть тем, которые слишком горды, чтобы подойти, как ни в чём не бывало.
НИКОЛАС (улыбаясь). Вижу, вы решили во всём обвинить меня, хотя я и говорил вам вчера, что это не моя вина.
ТИЛЬДА. Ну вот, он говорит, что это не его вина, дорогая моя. Может быть, ты была слишком ревнива или слишком поторопилась. Он говорит, что это была не его вина. Ты слышишь? Я думаю, больше не нужно извинений?
НИКОЛАС. Вы не хотите меня понять. Прошу вас, бросьте эти шутки, потому что, право же, сейчас у меня нет ни времени, ни охоты смешить или быть предметом насмешек.
ТИЛЬДА. Что вы хотите этим сказать?
ФАННИ. Не спрашивай его, Тильда! Я его прощаю.
НИКОЛАС. Ax, Боже мой!

Коричневая шляпка снова опустилась на его плечо.

НИКОЛАС. Это серьёзнее, чем я думал. Будьте так добры, выслушайте меня. Я очень сожалею, искренне, от всей души сожалею, что вчера вечером послужил причиной разногласий между вами. Я горько упрекаю себя в том, что имел несчастье вызвать происшедшую размолвку, хотя, уверяю вас, я это сделал по неосмотрительности и без всякого умысла.
ТИЛЬДА. Да, но ведь это не всё, что вы имеете сказать!
НИКОЛАС. Боюсь, что нужно ещё что-то добавить. (Глядя на мисс Сквирс.) Об этом очень неловко говорить… но… стоит заикнуться о таком предположении, и прослывёшь фатом… и, несмотря на это… смею ли я спросить, не предполагает ли эта леди, что я питаю какие-то… короче говоря, не думает ли она, что я в неё влюблен?
ФАННИ (шепнула подруге). Наконец-то я довела его до этого! Ответь за меня, дорогая.
ТИЛЬДА. Думает ли она это? Конечно, думает!
НИКОЛАС. Думает?
ТИЛЬДА. Разумеется.
ФАННИ. Если мистер Никльби сомневался в этом, Тильда, он может успокоиться. На его чувства отвеча…
НИКОЛАС (перебивает). Стойте! Пожалуйста, выслушайте меня. Это полнейшее и нелепейшее заблуждение, в какое только можно впасть! Самая грубая и поразительная ошибка, какую только можно допустить! Эту молодую леди я видел не больше шести раз, но если бы я её видел шестьдесят раз или если мне суждено её видеть шестьдесят тысяч раз, всё равно было и будет то же самое. Я с ней не связывал ни единой мысли, ни одного желания или надежды, и единственная моя мечта — я говорю это не для того, чтобы оскорбить мисс Сквирс, но выражаю истинные мои чувства, — единственная мечта, дорогая моему сердцу, как сама жизнь, это получить когда-нибудь возможность повернуться спиной к этому проклятому месту. Ногой сюда не ступать и не думать о нём, никогда не вспоминать о нём иначе, как с гадливостью и омерзением! (Удалился, не дожидаясь ответа.)

Мисс Сквирс и в самом деле могла задохнуться при мысли о таком оскорблении.

                СЦЕНА ДЕВЯТАЯ

Смайк терпеливо заучивая всё ту же страницу, отнюдь не побуждаемый мальчишеским честолюбием, но одушевленный одним только страстным желанием угодить единственному другу.

СМАЙК (в отчаянии). Я не могу, не могу… Не могу.
НИКОЛАС (положил руку ему на плечо). Не надо.

Юноша покачал головой и, со вздохом закрыв книгу, рассеянно осмотрелся вокруг и опустил голову на руку; он плакал.

НИКОЛАС. Ради Бога, не плачьте! Я не в силах смотреть на вас!
СМАЙК. Со мной обращаются ещё хуже, чем раньше.
НИКОЛАС. Знаю, — это правда.
СМАЙК. Не будь вас, я бы умер. Они бы меня убили! Да, убили, знаю, что убили!
НИКОЛАС. Вам будет легче, бедняга, когда я уеду.
СМАЙК (вскричал). Уедете!
НИКОЛАС. Тише! — Да.
СМАЙК (взволнованным шепотом). Вы уезжаете?
НИКОЛАС. Не знаю. Я скорее думал вслух, чем говорил с вами.
СМАЙК. О, скажите мне, скажите мне, вы, в самом деле, хотите уехать, хотите уехать?
НИКОЛАС. Кончится тем, что меня до этого доведут! В конце концов, передо мной весь мир.
СМАЙК. Скажите мне, весь мир такой же плохой и печальный, как это место?
НИКОЛАС. Боже сохрани! Самый тяжелый, самый грубый труд в мире — счастье по сравнению с тем, что царит здесь.
СМАЙК. Встречу ли я вас там когда-нибудь?
НИКОЛАС. Да.
СМАЙК. Нет! Встречу ли я… встречу ли… повторите ещё раз! Скажите, что я непременно вас найду!
СМАЙК. Найдёте, и я вас поддержу и помогу вам и не навлеку на вас нового горя, как сделал это здесь.

Мальчик с жаром схватил обе руки молодого человека и, прижав их к своей груди, произнёс несколько бессвязных слов, которые были совершенно непонятны.

НИКОЛАС. Почему вы опускаетесь передо мной на колени? (Поспешно поднимая его.)
СМАЙК. Я хочу идти с вами… куда угодно… всюду… на край света… до могилы. (Цепляясь за его руку.) О, позвольте мне, позвольте мне! Вы мой родной дом, мой добрый друг… Прошу вас, возьмите меня с собой!
НИКОЛАС. Друг, который мало что может для вас сделать. Бедняга! Ваша печальная судьба оставила вам только одного друга, да и тот почти так же беден и беспомощен, как вы.
СМАЙК. Можно мне… можно мне идти с вами? Я буду вашим верным работящим слугой, обещаю вам. Никакой одежды мне не нужно. (Завертываясь в свои лохмотья.) Эта ещё годится. Я хочу только быть около вас…
НИКОЛАС. И будете! И мир будет для вас тем же, чем и для меня, пока один из нас или мы оба не покинем его для мира иного!

Снизу донеслись возбуждённые голоса.

СКВИРС (кричавший, с нижней площадки лестницы). Эй, вы! Целый день спать собираетесь, что ли, вы там, наверху?..
МИССИС СКВИРС. Ленивые собаки!
НИКОЛАС. Сейчас мы спустимся, сэр.
СКВИРС. Сейчас спуститесь! Да, лучше бы вы сей час спустились, а не то я напущусь на кое-кого из вас. Где Смайк? (Зовёт.) Смайк!
МИССИС СКВИРС. Хочешь, чтобы тебе ещё раз проломили голову, Смайк?
СКВИРС. Чёрт бы побрал этого негодяя! (Нетерпеливо колотя тростью по перилам лестницы.) Никльби!
НИКОЛАС. Да, сэр?
СКВИРС. Пошлите сюда этого упрямого негодяя! Разве вы не слышите, что я его зову?
НИКОЛАС. Его здесь нет, сэр.
СКВИРС. Врёте! Он там.
НИКОЛАС. Нет его здесь. Сами врёте!
СКВИРС. Сейчас мы увидим. (Взбегая по лестнице.) Я его найду, предупреждаю вас.

Сквирс ворвался в дортуар и, размахивая в воздухе тростью, готовый нанести удар, бросился в тот угол, где обычно было простерто по ночам тощее тело козла отпущения. Трость опустилась, никому не причинив вреда. Там не было никого.

СКВИРС. Что это значит? Куда вы его упрятали?
НИКОЛАС. Я его не видел со вчерашнего вечера.
СКВИРС. Бросьте! Этим вы его не спасёте. Где он?
НИКОЛАС. Полагаю, на дне ближайшего пруда.
СКВИРС. Будь вы прокляты! Что вы хотите этим сказать?
НИКОЛАС. Простите, сэр, я думаю, Смайк сбежал, сэр.
СКВИРС. Ха! Так вы думаете, сэр, что он сбежал?
НИКОЛАС. Простите, сэр, да.
СКВИРС. А какие у вас основания, сэр, какие у вас основания полагать, что какой-нибудь мальчишка захочет убежать из этого заведения? А, сэр?
НИКОЛАС. Считаю это в высшей степени вероятным.
СКВИРС. О, вы считаете! Может быть, вам известно, что он сбежал?
НИКОЛАС. Об этом я ничего не знаю.
СКВИРС. Полагаю, он вам не сказал, что уходит? Нет?
НИКОЛАС. Не сказал. Я очень рад, что он не сказал, потому что в таком случае моим долгом было бы предупредить вас заранее.
СКВИРС. А это, разумеется, вам было бы чертовски досадно делать.
НИКОЛАС. Разумеется, досадно. Вы очень правильно истолковали мои чувства.
МИССИС СКВИРС (явилась на место действия). Что тут происходит? О чём ты тут с ним толкуешь, Сквирс?
СКВИРС. Видишь ли, дорогая моя, дело в том, что пропал Смайк.
МИССИС СКВИРС. Но что же тут удивительного, если ты держишь шайку чванных учителей, которые мутят щенят, можно ли ждать чего-нибудь другого? Ну-с, молодой человек, будьте так добры убраться в классную и забирайте с собой мальчишек и носа оттуда не показывайте, пока не получите разрешения, а не то у нас с вами произойдет размолвка, от которой пострадает ваша красота, — ведь вы считаете себя красавцем, — так что я вас предупреждаю!
НИКОЛАС. Да что вы!
МИССИС СКВИРС. Да, вот вам и «что вы», мистер нахал! Будь моя воля, вы бы часу не провели в этом доме!
НИКОЛАС. И не провёл бы, будь моя воля!
СКВИРС. Если я его поймаю, я разве только что шкуру не сдеру с него. Предупреждаю вас.
МИССИС СКВИРС. Если ты его поймаешь! Конечно, поймаешь, не можешь не поймать, если как следует примешься за дело. Ну, проваливайте!

Николас пожал плечами и промолчал.

СКВИРС. Говорю вам, я кой из кого это выколочу. Хватит вам здесь хныкать и задирать нос, мистер щеголь, отправляйтесь-ка в свою конуру, вам давно пора спать. Ступайте! Вон!

Николас закусил губу и невольно сжал кулаки.

СКВИРС. Имеешь что-нибудь сказать? (Раза два или три взмахнув правой рукой, чтобы испытать её силу и гибкость.) Отойдите в сторонку, миссис Сквирс, дорогая моя, мне здесь тесновато.
СМАЙК (вскричал, покинув укрытие)). Пощадите меня, сэр!
СКВИРС. О! И это всё? Хорошо, я изобью тебя до полусмерти и тогда пощажу.
МИССИС СКВИРС. Ха-ха-ха! Вот так потеха!
СМАЙК. Меня до этого довели.
СКВИРС. Тебя до этого довели? О, так это была не твоя вина! Должно быть, моя, а?
МИСИС СКВИРС (зажав у себя под мышкой голову Смайка и при каждом эпитете наделяя его пощечиной). Мерзкий, неблагодарный, тупоголовый, грубый, упрямый, подлый пёс! Что он хочет этим сказать?
СКВИРС. Отойди в сторонку, дорогая моя. Мы попытаемся узнать.

Жестокий удар упал на тело Смайка. Юноша задрожал под хлыстом и вскрикнул от боли; снова был занесён хлыст и снова готов был опуститься.

НИКОЛАС (крикнул). Стойте!
СКВИРС. Кто крикнул: «Стойте!»
НИКОЛАС. Я! (Выступив вперёд.) Больше этого не должно быть!
СКВИРС. Не должно?!
НИКОЛАС. Да! Я говорю — не должно быть! И не будет! Я этого не допущу!

Взирающие на него глаза Сквирса едва не выскочили из орбит, от изумления он буквально лишился языка.

НИКОЛАС. Вы оставили без внимания моё миролюбивое заступничество за этого несчастного юношу.
СКВИРС (вне себя от бешенства). На место, подлец!
НИКОЛАС. Негодяй! Посмейте только его тронуть! Я не буду стоять и смотреть! Больше я не могу терпеть, и у меня хватит силы на десятерых таких, как вы. Берегитесь, иначе, клянусь небом, я вас не пощажу, если вы меня до этого доведёте!
СКВИРС (размахивая своим оружием). Назад!
НИКОЛАС. Я должен рассчитаться за оскорбления! Моё негодование всё усиливалось при виде подлого, жестокого обращения с беспомощными детьми в этом логове!

Не успел он договорить, как Сквирс в порыве неудержимой ярости плюёт на него и ударяет его по лицу своим орудием пытки. Николас набрасывается на Сквирса, вырывает из его рук оружие и, схватив за горло, колотит, пока тот не взвыл, прося пощады.

НИКОЛАС. Берегитесь! Если вы разбудите во мне дьявола, страшные последствия падут на вашу голову! (Предоставил семейству возвращать его к жизни и удалился.)

АКТ ВТОРОЙ

                СЦЕНА ДЕСЯТАЯ

Кэт, застав беседующей с мистером Ральфом Никльби, свою мать.

РАЛЬФ. А, милая моя! Мы как раз говорили о вас.
КЭТ. В самом деле?
РАЛЬФ. Да. Я хотел зайти за вами, чтобы непременно вас повидать, пока вы не ушли, но мы с вашей матерью разговорились о семейных делах, и время пролетело так быстро…
МИССИС НИКЛЬБИ. Не правда ли? Честное слово, я бы никогда не поверила, что возможна такая… Кэт, дорогая моя, завтра в половине седьмого ты будешь обедать у твоего дяди. Твоё чёрное шёлковое платье с этим хорошеньким шарфиком будет вполне приличным нарядом, дорогая моя, простая лента в волосах, чёрные шелковые чулки… Ах, Боже мой, Боже мой! Если бы только у меня были эти мои несчастные аметисты… ты их помнишь, Кэт, милочка… знаешь, как они, бывало, сверкали… Но твой папа, твой бедный дорогой папа… Ах, какая жестокость была пожертвовать этими драгоценностями! (Покачала головой и прижала платок к глазам.)
КЭТ. Право же, мама, они мне не нужны. Забудьте, что они когда-то у вас были.
МИССИС НИКЛЬБИ. Ах, Кэт, дорогая моя, ты рассуждаешь, как дитя! Послушайте, деверь: двадцать четыре серебряных чайных ложки, два соусника, четыре солонки, все аметисты — ожерелье, брошки и серьги — всё было спущено сразу! Я уверена, всякий, кто был в то время около нас, отдаст мне должное и признает, что я это говорила не один, а пятьдесят раз в день. Разве я этого не говорила, Кэт, дорогая моя? Разве я хоть раз упустила случай внушить это твоему бедному папе?
КЭТ. Нет, мама, никогда.
МИССИС НИКЛЬБИ (с жаром). Ах! Если бы с самого начала последовали моему совету… Ну что ж, я всегда исполняла свой долг, и в этом есть какое-то утешение.
РАЛЬФ. А теперь вернёмся к предмету, от которого мы отвлеклись. Завтра у меня соберётся небольшое общество… джентльмены, с которыми в настоящее время я веду дела, и ваша мать обещала, что вы будете исполнять обязанности хозяйки дома. Я не очень-то привык к званым вечерам, но это связано с делами, и иногда такие пустяки имеют существенное значение. Вы не возражаете против того, чтобы оказать мне услугу?
МИССИС НИКЛЬБИ. Возражает? Кэт, дорогая моя, почему…
РАЛЬФ. Простите! Я обращался к моей племяннице.
КЭТ. Конечно, я буду очень рада, дядя, но боюсь, что я покажусь вам неловкой и застенчивой.
РАЛЬФ. О нет! Приезжайте, когда хотите, наймите карету, я за неё заплачу. Спокойной ночи… Э… да благословит вас Бог! (Пожал руку своим двум родственницам и быстро ушёл.)
МИССИС НИКЛЬБИ. Какие резкие черты лица у твоего дяди! Я не замечаю ни малейшего сходства с его бедным братом.
КЭТ. Мама! Как могла вам прийти в голову такая мысль?
МИССИС НИКЛЬБИ. Да, право же, нет никакого сходства. Но у него очень честное лицо.

Кэт быстро подняла глаза и так же быстро опустила их снова.

МИССИС НИКЛЬБИ. Скажи, ради Бога, дорогая моя, что это ты так притихла?
КЭТ. Я просто задумалась, мама.
МИССИС НИКЛЬБИ. Задумалась… Да, в самом деле, есть о чём подумать. Твой дядя почувствовал к тебе сильное расположение, это совершенно ясно, и, если после этого на твою долю не выпадет какая-нибудь изумительная удача, я буду немножко удивлена, вот и всё.

                СЦЕНА ОДИНАДЦАТАЯ

Ньюмен Ногс впопыхах вскарабкался наверх с дымящимся напитком. Первое, что сделал Ньюмен — принудил Николаса выпить залпом полстакана чуть ли не кипящего пунша, а затем влил оставшееся в горло Смайку.

НЬЮМЕН. Вы насквозь промокли, а мне… мне даже нечего дать вам, чтобы переодеться.
НИКОЛАС. У меня в свёртке есть сухое платье или, во всяком случае, вещи, которыми я прекрасно могу обойтись, однако, если вы будете смотреть на меня с таким жалобным видом, вы заставите меня ещё сильнее пожалеть о том, что я вынужден посягнуть на ваши скудные средства и обратиться с просьбой о помощи и пристанище на одну ночь.
НЬЮМЕН. Да, сэр.
НИКОЛАС. Расскажите мне о матери и сестре.
НЬЮМЕН. Здоровы. Обе здоровы.
НИКОЛАС. Они по-прежнему живут в Сити?
НЬЮМЕН НОГС. По-прежнему.
НИКОЛАС. А моя сестра, она по-прежнему занимается той работой, о которой писала мне, что, кажется, она придётся ей по душе?

Ньюмен ответил только разеванием рта; пантомима заключалась в кивке, а не в покачивании головой, поэтому Николас счёл ответ благоприятным.

НИКОЛАС. Теперь выслушайте меня! Прежде чем попытаться их увидеть, я решил прийти к вам из боязни, что, удовлетворяя своё эгоистическое желание, я причиню им неприятности, которые никогда не в силах буду устранить. Какие сведения из Йоркшира получил мой дядя?

Ньюмен несколько раз открывал и закрывал рот, как будто изо всех сил старался заговорить, и  ничего у него не выходило, и, наконец, устремил на Николаса мрачный и зловещий взгляд.

НИКОЛАС. Я готов услышать самое худшее, что могла подсказать злоба. Зачем же вам скрывать это от меня? Рано или поздно я всё равно узнаю. К чему хранить таинственный вид в течение нескольких минут, хотя половины этого времени было бы достаточно, чтобы я узнал всё, что произошло? Прошу вас, скажите мне сразу.
НЬЮМЕН. Завтра утром. Услышите завтра утром.
НИКОЛАС. Чего вы этим достигнете?
НЬЮМЕН. Вы будете лучше спать.
НИКОЛАС. Я буду хуже спать! Спать! Как я ни истощён и как ни нуждаюсь в отдыхе, нечего надеяться, чтобы я сомкнул глаза за всю ночь, если вы мне не расскажете всего!
НЬЮМЕН. А если я расскажу вам всё?
НИКОЛАС. Ну что ж, быть может, вы возбудите моё негодование или раните мою гордость, но сна моего вы не нарушите. Лучше бедность или страданье, но только не позор, порождённый чудовищной и бесчеловечной подлостью! Говорю вам — если бы я смотрел на это спокойно и безучастно, я бы возненавидел себя и заслужил бы презрение всего мира. Гнусный негодяй! Умоляю вас, рассказать всё без дальнейших уговоров.
НЬЮМЕН (достаёт лист бумаги). Мой милый юноша, вы не должны поддаваться… Это, знаете ли, не годится… вставать на защиту каждого, с кем плохо обращаются… когда хочешь продвинуться в жизни… Чёрт возьми! Я с гордостью услышал об этом и поступил бы точно так же! (Сопроводил эту весьма несвойственную ему вспышку энергическим ударом по столу.) Третьего дня, ваш дядя получил это письмо. В его отсутствие я поспешил снять с него копию. Прочесть?
НИКОЛАС. Прошу вас.
НЬЮМЕН (читает). «Дотбойс-Холл. Четверг утром. Сэр! Мой папаша просит меня написать вам, потому как доктора сумлеваются, будет ли он когда-нибудь снова владеть ногами, что мешает ему держать перо в руке. Мы находимся в состоянии духа, даже нельзя сказать в каком, и мой папаша — одна сплошная маска из синяков синих и зелёных, а также две парты поломаны. Нам пришлось отнести его вниз в кухню, где он теперь лежит. Поэтому вы можете судить, как низко с ним обошлись. После того как ваш племянник, которого вы рекомендовали в учителя, учинил это моему папаше и прыгнул на его с ногами и выражался так, что моё перо не выдержит, он с ужасным неистовством напал на мою мамашу, швырнул её на землю и на несколько дюймов вогнал ей в голову задний гребень. Ещё бы немножко, и он вошёл бы ей в череп. У нас есть медицинское свидетельство, что если бы это случилось, черепаший гребень повредил бы мозги. После этого я и мой отец стали жертвами его бешенства, от которого мы очень сильно пострадали, что приводит нас к терзающей мысли, что какие-то повреждения нанесены нашему нутру, в особенности раз никаких знаков снаружи не видно. Я испускаю громкие вопли всё время, пока пишу, а также и мой отец, а это отвлекает моё внимание, и, надеюсь, извиняет мои ошибки. Утолив свою кровожадность, чудовище убежало, захватив с собой мальчишку, отъявленного негодяя, которого он подстегнул к мятежу, а также кольцо с гранатом, принадлежащее моей мамаше, и так как его не задержали констебли, то, видно, его подобрала какая-нибудь почтовая карета. Мой папаша просит, чтобы кольцо возвратили, если он к вам придёт, и чтобы вы отпустили вора и убийцу, потому как если мы подадим на него в суд, его всего-навсего сошлют, а если он останется на свободе, его непременно скоро повесят, а это избавит нас от хлопот и будет гораздо приятнее. В надежде получить ответ, когда вам будет удобно, остаюсь ваша и пр. и пр.
Фанни Сквирс.
Р. S. О его невежестве я сожалею, а его презираю».

НИКОЛАС. Мистер Ногс, я должен сейчас же пойти.
НЬЮМЕН. Пойти?
НИКОЛАС. Да, на Гольдн-сквер. Те, кто меня знает, не поверят этой истории с кольцом, но, быть может, для достижения цели или утоления ненависти мистеру Ральфу Никльби удобно притвориться, будто он ей верит. Мой долг — не перед ним, но перед собой — заявить об истинном положении вещей. А кроме того, я должен обменяться с ним двумя-тремя словами, и это дело не ждёт.
НЬЮМЕН. Подождёт.
НИКОЛАС. Нет, не подождёт. (Собираясь идти.)
НЬЮМЕН. Выслушайте меня! Его там нет. Он уехал из города. Он вернётся не раньше чем через три дня. И мне известно, что до своего возвращения он на письмо не ответит.
НИКОЛАС. Вы в этом уверены?
НЬЮМЕН. Совершенно! Он едва успел просмотреть письмо, когда его вызвали. Его содержание никому неизвестно, кроме него и нас.
НИКОЛАС. Уверены ли вы? Неизвестно даже моей матери и сестре? Если бы я подумал, что они… Я пойду туда… Я должен их видеть. Куда идти? Где они?
НЬЮМЕН. Послушайтесь моего совета, не пытайтесь увидеться даже с ними, пока он не вернётся домой. Я этого человека знаю. Надо, чтобы он не думал, будто вы тайком оказывали давление на кого бы то ни было. Когда он вернётся, ступайте прямо к нему и говорите так смело, как только пожелаете. Что касается истинного положения дел, то оно ему известно не хуже, чем вам или мне. В этом можете на него положиться.
НИКОЛАС. Вы ко мне расположены, а его вы должны знать лучше, чем я. Хорошо, пусть будет так!

                СЦЕНА ДВЕНАДЦАТАЯ

РАЛЬФ (в своём доме). Я не мог повидать вас раньше, дорогая моя. (Указывая в сторону соседней комнаты.) Я был занят. А теперь повести вас туда?
КЭТ. Скажите, дядя, там есть какие-нибудь леди?
РАЛЬФ. Нет. У меня нет знакомых леди.
КЭТ. Я должна идти сию минуту?
РАЛЬФ. Как хотите. (Пожимая плечами.)

Кэт позволила ему взять себя под руку и вывести.

РАЛЬФ. Лорд Фредерик Верисофт — моя племянница мисс Никльби.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. А? Как… чёрт! (Вставил монокль и с великим изумлением воззрился на мисс Никльби.)
РАЛЬФ. Моя племянница, милорд.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Значит, слух меня не обманул и это не восковая фигура. Как поживаете? Счастлив познакомиться.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Представьте меня, Никльби.
РАЛЬФ. Сэр Мальбери Хоук.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Иными словами — лучшая карта в колоде, мисс Никльби. Неожиданное удовольствие.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Никльби, подловите его на слове и прибавьте проценты, а половину дайте мне за совет.

Фредерик Верисофт, собиравшегося вести Кэт, продел её руку под свою до самого локтя.

МАЛЬБЕРИ ХОУК. Чёрт возьми, Верисофт, самое главное — вести игру честно, а мы с мисс Никльби договорились при помощи взглядов десять минут тому назад. (Игриво подмигнул Ральфу.)

ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Хотел бы я, чтобы вы вмешались в это дело, Никльби.
РАЛЬФ. Что случилось, милорд?
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Этот Хоук присваивает себе исключительные права на вашу племянницу.
РАЛЬФ (с усмешкой). Он получает порядочную долю во всём, на что вы предъявляете свои права, милорд.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Ей-богу, это верно! Чёрт меня подери, если я знаю, кто хозяин у меня в доме — он или я!
РАЛЬФ. Зато я знаю.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Кажется, придётся мне от него отделаться, оставив ему по завещанию один шиллинг.
МЕЛЬБЕРИ ХОУК. Э, нет, будь я проклят! Когда вы дойдете до шиллинга — до последнего шиллинга, я от вас быстро отстану, но до той поры я ни за что не покину вас, можете мне поверить.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Ну-с, если мы здесь по случаю учёта векселя, я могу только сказать — чёрт меня побери! — что хорошо было бы учитывать их ежедневно.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Придёт время, и у вас будет немало подобных поводов. Никльби вам это подтвердит.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Что скажете, Никльби? Буду ли я хорошим клиентом?
РАЛЬФ. Всё зависит от обстоятельств, милорд.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. А мисс Никльби удивляется, почему, чёрт побери, никто за ней не ухаживает.
КЭТ. О нет! Я… (Запнулась, чувствуя, что лучше было бы ничего не говорить.)
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Я готов с кем угодно биться об заклад на пятьдесят фунтов, что мисс Никльби не посмеет посмотреть мне в глаза и опровергнуть мои слова.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Идёт! Срок — десять минут.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Идёт!
КЭТ. Прошу вас, не держите из-за меня никаких пари. Дядя, право же, я не могу…
РАЛЬФ. Почему, дорогая моя? Это всего одна секунда, ничего особенного тут нет. Если джентльмены на этом настаивают…
МЕЛЬБЕРИ ХОУК (смеясь). Я не настаиваю. Иными словами, я отнюдь не настаиваю, чтобы мисс Никльби отрицала этот факт, ибо в таком случае я проиграю, но я буду рад увидеть её ясные глазки, в особенности потому, что она оказывает такое предпочтение этому… столу красного дерева.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ (слегка заикаясь). Верно, и это слишком пло-о-хо с вашей стороны, мисс Никльби.
МЕЛЬБЕРИ ХОУК. Я не боюсь проиграть, потому что стоит заплатить вдвое больше за то, чтобы заглянуть в глаза мисс Никльби.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Быть может, вы сделаете над собой усилие ради меня, мисс Никльби?
МЕЛЬБЕРИ ХОУК. Не трудитесь задавать такие вопросы, мой милый франт. Мисс Никльби и я понимаем друг друга: она принимает мою сторону и этим доказывает, что у неё есть вкус… Вам не везёт, старина! (Взглянув на часы.) Прошло восемь минут. Готовьте деньги, скоро вы мне их вручите.

Кэт бросилась вон из комнаты. В дверях показался Ральф и очутился лицом к лицу с Кэт.

РАЛЬФ. Что это значит?
КЭТ. Это значит, сэр, что в этом доме, где я, беспомощная девушка, дочь вашего покойного брата, могла бы, казалось, найти защиту, мне нанесли такие оскорбления, которые должны заставить вас содрогнуться. Дайте мне уйти!
РАЛЬФ (смущённо положил руку на руку Кэт). Успокойтесь, дорогая моя. (Кэт отдёрнула руку и разрыдалась.) Успокойтесь, успокойтесь! Не вспоминайте, не думайте сейчас об этом!
КЭТ. О, сжальтесь, отпустите меня домой! Позвольте мне уйти отсюда и вернуться домой.
РАЛЬФ. Да, да, вы поедете домой. Но сначала вы должны осушить слёзы и успокоиться. Дайте, я приподниму вам голову. Вот так, вот так.
КЭТ. О дядя! Что я вам сделала, что я такое сделала? Почему вы так со мной поступаете? Если бы я вас оскорбила мыслью, словом или делом, то и в таком случае ваш поступок был бы жесток по отношению ко мне и к памяти того, кого вы когда-то, должно быть, любили! Но…
РАЛЬФ. Вы только послушайте меня минутку. (Волнуясь.) Я не думал, что это случится, я никак не мог это предвидеть. Я сделал всё, что мог… Вам стало дурно оттого, что здесь душно и жарко от этих ламп. Сейчас вам будет лучше, если вы только сделаете над собой самое маленькое усилие.
КЭТ. Я сделаю что угодно, только отпустите меня домой.
РАЛЬФ. Да, да, отпущу, но сначала вы должны прийти в себя, потому что в таком виде вы всех напугаете, а об этом никто знать не должен, кроме вас и меня.

Гребень с головы Кэт упал к его ногам. Ральф поднял его и подал ей. Вьющаяся прядь волос, упавшая ей на лоб, следы едва высохших слёз, раскрасневшиеся щёки, печальный взгляд — всё это зажгло какие-то воспоминания, тлеющие в груди старика. Он пошатнулся, пожал плечами и медленно вышел из комнаты.

                СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ

Николас только что сел ужинать со Смайком.

СМАЙК. Вам не по себе.
НИКОЛАС. Ничуть не бывало. Я думал о моей сестре, Смайк.
СМАЙК. О сестре?
НИКОЛАС. Да.
СМАЙК. Она похожа на вас?
НИКОЛАС. Говорят, что похожа, гораздо красивее.
СМАЙК. Значит, она очень красива.
НИКОЛАС. Каждый, кто не знает вас так, как знаю я, сказал бы, что вы — настоящий кавалер.
СМАЙК. А я даже не понимаю, что это значит. Увижу я когда-нибудь вашу сестру?
НИКОЛАС. Конечно! Скоро мы будем жить все вместе… когда мы разбогатеем, Смайк.
СМАЙК. Как это случилось, что у вас, такого ласкового и доброго ко мне, нет
никого, кто был бы добр к вам? Я не могу понять.
НИКОЛАС. Ну, это длинная история, и боюсь, что её вам нелегко будет понять. У меня есть враг — вы знаете, что значит иметь врага?
СМАЙК. О да, это я знаю.
НИКОЛАС. Так вот, он тому причина. Он богат, и его не так легко наказать, как вашего старого врага мистера Сквирса. Он мой дядя, но он негодяй и причинил мне зло.
СМАЙК. Это правда? (С волнением наклоняясь вперёд.) Как его зовут? Скажите мне его имя.
НИКОЛАС. Ральф, Ральф Никльби.
СМАЙК. Ральф Никльби, Ральф. Это имя я заучу наизусть. (Пробормотал себе под нос.) Ральф Никльби, Ральф…

Громкий стук в дверь.

РАЛЬФ (входит в комнату и швыряет письмо мисс Сквирс). Прекрасно! Прекрасно! Я его порекомендовал — вопреки своему убеждению, ибо знал, что никакого толку от него не будет, — порекомендовал его человеку, с которым он, ведя себя прилично, мог бы прожить годы. Каковы же результаты? За такое поведение его могут притянуть к суду Олд-Бейли!
НИКОЛАС. Это гнусный заговор и ложь!
РАЛЬФ. Милый мой, вы несправедливы к достойному человеку. Это вовсе не выдумки. Человек подвергся нападению, вас не могут найти, мальчик, о котором пишут, ушёл вместе с вами. Это немыслимо! Николас Никльби — вор! Мой прямой долг — отдать вас в руки правосудия. Другой линии поведения я как человек, знающий жизнь, и как делец не могу избрать. Всё вкупе доказывает правдивость этого письма, даже если бы была какая-нибудь возможность его оспаривать. Разве невинный человек бежит с глаз честных людей, и Бог знает где скрывается, словно находящийся вне закона? Разве невинный человек сманивает безродных бродяг и рыщет с ними по стране, как грабитель? Нападение, буйство, кража — как вы это назовёте?
НИКОЛАС. Ложью!
РАЛЬФ. Прекрасно! Вот это раскаяние!
НИКОЛАС. Кто говорит таким тоном, будто я поступил дурно и навлёк позор на семью?
РАЛЬФ. Ваша мать, сэр!
НИКОЛАС (с жаром). Чей слух был отравлен вами! Вами — кто под предлогом заслужить благодарность, которую она вам расточала, обрушил на мою голову всевозможные оскорбления, обиды и унижения! Вами, кто послал меня в логово, где буйствует гнусная жестокость, достойная вас самих, и преждевременно гибнет жалкая, несчастная юность. Где беззаботность детства гаснет под тяжестью лет, где каждая его надежда отравлена и где оно увядает. Призываю небо в свидетели, что я всё это видел своими глазами и что он обо всём этом знал!

Ральф от удивления и, быть может, от испуга попятился на несколько шагов, застигнутый врасплох неожиданным заявлением.

НИКОЛАС. В чём меня обвиняют?
РАЛЬФ. Прежде всего в том, что вы напали на вашего начальника и были на волосок от того, чтобы вас судили как убийцу. Я говорю начистоту, молодой человек! Можете буянить сколько вам угодно.
НИКОЛАС. Я вступился за несчастное существо, чтобы спасти его от возмутительной жестокости! При этом я подверг негодяя такому наказанию, какое он не скоро позабудет, хотя оно значительно меньше того, что он заслуживает. Если бы та же сцена снова разыгралась сейчас на моих глазах, я принял бы в ней такое же участие, но удары наносил бы более тяжёлые и заклеймил бы его так, что это клеймо он донёс бы до самой могилы, когда бы он туда ни отправился!
РАЛЬФ. Намерены ли вы вернуть этого мальчика, сэр?
НИКОЛАС. Нет, не намерен.
РАЛЬФ. Не намерены?
НИКОЛАС. Нет! Во всяком случае, не тому человеку, у которого я его нашёл. Хотел бы я знать, кому он обязан своим рождением. Я бы выжал из него каплю стыда, даже если в нём погасли все чувства, свойственные человеку…
РАЛЬФ. Прекрасно, сэр! Я буду обращаться к вашей матери, сэр, которая знает свет. О том, что я сделал или намеревался сделать для моей племянницы, я не обмолвлюсь ни словом. Сейчас я не угрожаю ничем, но говорю, что вы — мальчишка, упрямый, своевольный и распущенный, который не получит ни одного пенни моих денег и ни одной корки моего хлеба, и я пальцем не пошевельну, чтобы спасти вас от самой высокой виселицы в Европе. Я не желаю видеть вас, не желаю слышать вашего имени. Я не желаю помогать вам. И я не намерен поощрять вашу низость и жестокость, а так как я не хочу просить вас, чтобы вы отреклись от них, то больше я вас не увижу!
НИКОЛАС. Что бы вы ни предприняли, сэр, я буду вести точный счёт всему. Рано или поздно настанет день расплаты, и этот день будет для вас тяжёлым, если вы причините моей матери и сестре зло!
РАЛЬФ. Прекрасно! Прекрасно! (Уходит.)
СМАЙК (поднял письмо). Позвольте мне хоть что-нибудь для вас сделать. Вы никогда не позволяете мне служить вам так, как нужно. Вы никогда не узнаете, что я день и ночь думаю о том, как бы вам угодить.
НИКОЛАС. Глупый вы мальчик, если говорите такие вещи, ведь я это прекрасно знаю и вижу, иначе я был бы слепым и бесчувственным животным. Ответьте-ка мне на один вопрос, раз я об этом сейчас подумал, и с нами никого нет, у вас хорошая память?
СМАЙК. Не знаю. Я думаю, когда-то была хорошая, но теперь совсем пропала, совсем пропала.
НИКОЛАС. Почему вы думаете, что когда-то была хорошая?
СМАЙК. Потому что я мог припомнить многое, когда был ребёнком, но это было очень-очень давно, или, по крайней мере, мне так кажется. Всегда у меня голова кружилась и мысли путались в том месте, откуда вы меня взяли, я никогда не помнил, а иногда даже не понимал, что они мне говорили. Я… постойте-ка… постойте!
НИКОЛАС. Вы не бредите?
СМАЙК (дико озираясь). Нет. Я только думал о том, как…
НИКОЛАС. Не думайте больше о том месте, потому что с ним покончено. Вы помните первый день, когда вы попали в Йоркшир?
СМАЙК. А?
НИКОЛАС. Вы знаете, это было до той поры, когда вы начали терять
память. Погода была тёплая или холодная?
СМАЙК. Сырая, очень сырая. Я всегда говорил, когда шёл сильный дождь, что так было в вечер моего приезда. А они, бывало, толпились вокруг меня и смеялись, видя, как я плачу, когда льёт дождь. Они говорили, что я — как ребенок, и тогда я стал больше об этом думать. Иной раз я весь холодел, потому что видел себя таким, каким был тогда, когда входил в ту самую дверь.
НИКОЛАС. Каким был тогда, каким же?
СМАЙК. Таким маленьким, что, вспомнив об этом, они могли бы сжалиться и пощадить меня.
НИКОЛАС. Ведь вы же пришли туда не один.
СМАЙК. Нет, о нет!
НИКОЛАС. Кто был с вами?
СМАЙК. Мужчина, смуглый худой мужчина. Я слышал — так говорили в школе, да и я раньше это помнил. Я рад был расстаться с ним: я его боялся; но их я стал бояться ещё больше, и обращались они со мной хуже.
НИКОЛАС. Посмотрите на меня, вот так, не отворачивайтесь. Не помните ли вы женщины, доброй женщины, которая когда-то склонялась над вами, целовала вас и называла своим ребёнком?
СМАЙК. Нет, нет, никогда этого не было.
НИКОЛАС. И никакого дома не помните, кроме того дома и Йоркшире?
СМАЙК. Нет. Комнату помню. Я спал в комнате, в большой пустой комнате под самой крышей, и там был люк в потолке. Часто я закрывался с головой, чтобы не видеть его, потому что он меня пугал: маленький ребенок ночью, совсем один. И я себя спрашивал, что может быть по ту сторону люка. Были там ещё часы, старые часы в углу. Это я помню. Я никогда не забывал этой комнаты, потому что, когда мне снятся страшные сны, она появляется точь-в-точь такой, как была. Я вижу в ней людей и вещи, которых никогда там не видел, но комната остается точь-в-точь такой, как прежде: она никогда не меняется.
                СЦЕНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Николас входит в кофейню. В отделении за перегородкой у камина — довольно шумная компания.

МАЛЬБЕРИ ХОУК. За малютку Кэт Никльби!

— За малютку Кэт Никльби! — крикнули другие, и рюмки были осушены.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Кто-то возражал против того, чтобы пить за неё из початой бутылки. Это правильно. Поэтому осушим в её честь первую рюмку из новой. За малютку Кэт Никльби!

Николас мгновенно вспыхнул, но страшным усилием воли заставил себя сдержаться.

МАЛЬБЕРИ ХОУК. Дрянная девчонка! Она настоящая Никльби — достойная копия своего дяди Ральфа… Она упирается, чтобы её усиленно упрашивали, как и он: от Ральфа вы ничего не добьётесь, если не будете к нему приставать, а тогда деньги оказываются сугубо желанными, а условия сделки сугубо жестокими, потому что вы охвачены нетерпением, а он нет. О, это чертовски хитро!

— Чертовски хитро! — повторили голоса.

ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ (слегка заикаясь). Боюсь, как бы старуха не вздумала ре-ев-новать и не посадила её под замок. Честное слово, на то похоже.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Если они поссорятся, и малютка Никльби вернётся домой к матери, тем лучше. Со старой леди я всё что угодно могу сделать. Она поверит всему, что бы я ей ни сказал.
ФРЕДЕРИК ВЕРИСОФТ. Ей-богу, это правда. Ха-ха-ха! Чёрт побери!

Смех подхвачен двумя голосами и стал всеобщим.

НИКОЛАС. Позвольте сказать вам два слова, сэр.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Мне, сэр?
НИКОЛАС. Я сказал — вам.
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Таинственный незнакомец, клянусь честью!
НИКОЛАС. Согласны вы удалиться со мной на несколько минут или вы отказываетесь?
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Вот как. А какое у вас ко мне дело?
НИКОЛАС (достаёт визитную карточку и швыряет её на стол). Вот, сэр! Какое у меня дело — вы догадаетесь.

Мальбери прочёл фамилию и перебросил карточку Фредерику Верисофту.

НИКОЛАС. Ваша фамилия и адрес?
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Ни фамилии, ни адреса я вам не скажу.
НИКОЛАС. Если есть в этой компании джентльмен, он мне сообщит фамилию и адрес этого человека.

Последовало мёртвое молчание.

НИКОЛАС. Я брат молодой леди, которая послужила предметом разговора. Я заявляю, что этот человек лгун, и обвиняю его в трусости. Если есть у него здесь друг, он спасёт его от бесчестной, презренной попытки скрыть своё имя — попытки, совершенно бесполезной, потому что я до тех пор не выпущу его, пока не узнаю его имя.
МАЛЬБЕРИ ХОУК (презрительно). Пусть болтает! Мне нечего сказать мальчишке, занимающему такое положение, как он. А его хорошенькая сестра избавит его от того, чтобы я проломил ему голову, хотя бы он болтал до полуночи.
НИКОЛАС. Подлый и трусливый негодяй! Об этом станет известно всем! Я узнаю, кто вы! Я буду идти за вами следом, хотя бы вы до утра бродили по улицам.

Сэр Мальбери налил себе рюмку и насмешливо захохотал.

МАЛЬБЕРИ ХОУК. Можете не ждать.
НИКОЛАС. Скажете вы мне своё имя?
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Нет! Нет!
НИКОЛАС. Вы думаете, что вас спасёт бег вашей лошади? Ошибаетесь! Я поеду с вами. Клянусь небом, поеду, хотя бы мне пришлось висеть на подножке!
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Если вы это сделаете, вас отстегают хлыстом.
НИКОЛАС. Вы мерзавец!
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Вы, насколько мне известно, мальчишка на посылках!
НИКОЛАС. Я сын провинциального джентльмена, равный вам по рождению и воспитанию и, надеюсь, выше вас во всех остальных отношениях. Повторяю, мисс Никльби — моя сестра. Будете вы держать ответ за ваше гнусное поведение?
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Перед достойным противником — да. Перед вами — нет! Прочь с дороги, собака!
НИКОЛАС (сжав тому руку). Не советую! Вы не уедете, клянусь, вы не уедете, пока не скажете мне, кто вы такой!
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Разожмёте вы руку?
НИКОЛАС. Скажете вы мне, кто вы?
МАЛЬБЕРИ ХОУК. Нет!
НИКОЛАС. Нет!

Сэр Мальбери стегает хлыстом Николаса по голове и плечам. Хлыст ломается. Николас вырвал тяжелую рукоятку и раскроил ею своему противнику щёку от глаза до рта. Затем сам зашатался и, как пьяный, и замещает струйку крови, стекавшую по его лицу и груди.

                СЦЕНА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ньюмен выбегает посветить Николасу на лестницу, увидев его, оцепенел от изумления и ужаса.

НИКОЛАС. Не пугайтесь! Никакой беды нет, мне нужен только таз с водой.
НЬЮМЕН НОГС. Никакой беды! Что вы учинили…
НИКОЛАС. Я всё знаю. Часть я слышал, остальное угадал. Но, прежде чем я смою хоть одно из этих кровавых пятен, я должен услышать от вас всё. Вы видите — я спокоен. Решение принято. Теперь, мой добрый друг, говорите! Потому что прошло время смягчать или скрывать, и теперь уже ничто не поможет Ральфу Никльби!
НЬЮМЕН НОГС. У вас платье в нескольких местах разорвано, вы хромаете, я уверен, что вам очень больно. Позвольте мне сначала заняться вашими повреждениями.
НИКОЛАС. У меня нет никаких повреждений, кроме легких ушибов и онемелости, которая скоро пройдёт. Но допустим даже, у меня были бы переломаны руки и ноги, — и тогда, если бы я не потерял сознания, вы бы мне не сделали перевязки, пока не рассказали бы о том, что я имею право знать. Послушайте, вы мне говорили, что и у вас была сестра, которая умерла, прежде чем вас постигла беда. Подумайте сейчас о ней и расскажите мне, Ньюмен.
НЬЮМЕН НОГС. Да, да, расскажу — завтра я вам скажу всю правду.
МИССИС НИКЛЬБИ (без стука врывается в комнату). Почему ты не спросишь дядю, дорогой мой Николас, каковы были его намерения?
НИКОЛАС. Милая мама, время для разговоров прошло. Теперь остаётся сделать только одно, а именно — отшвырнуть его с тем презрением и негодованием, каких он заслуживает! Ваша честь и ваше доброе имя этого требуют. После того как нам стали известны его подлые поступки, ни одного часа вы не должны быть ему обязанной. Даже ради приюта, который дают голые стены!
МИССИС НИКЛЬБИ (горько плача). Совершенно верно! Он чудовище, зверь! И стены голые и нуждаются в покраске, а потолок я побелила за восемнадцать пенсов, и это чрезвычайно неприятно… Подумать только! Все эти деньги пошли в карман твоему дяде… Никогда бы я этому не поверила, никогда!
НИКОЛАС. И я бы не поверил, да и никто не поверит.
МИССИС НИКЛЬБИ. Господи помилуй! Подумать только, что сэр Мальбери Хоук оказался таким отъявленным негодяем, как говорит мисс Ла-Криви, дорогой мой Николас! А я-то каждый день поздравляла себя с тем, что он поклонник нашей милой Кэт, и думала: каким было бы счастьем для семьи, если бы он породнился с нами и использовал своё влияние, чтобы доставить тебе какое-нибудь доходное место на государственной службе. Я знаю, при дворе можно получить хорошее место. Вот, например, один наш друг (ты помнишь мисс Крепли из Эксетера?) получил такое местечко; главная его обязанность, я это хорошо знаю, носить шёлковые чулки и парик с кошельком, похожим на чёрный кармашек для часов. А что теперь получилось! О, это может каждого убить! (Предалась горю и жалобно заплакала.)
НИКОЛАС. Ручаюсь, что больше они над нами смеяться не будут, до понедельника, во всяком случае, мы вернёмся на нашу старую квартиру. Я выясню это сам, не теряя времени.
НЬЮМЕН НОГС. Вы бы лучше отдохнули. Вас лихорадит, и вы больны. Вы напишите письмо мистеру Ральфу, а я передам, передам…

                СЦЕНА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ньюмен Ногс вошёл в контору, повесил, по обыкновению, шляпу на гвоздь.

РАЛЬФ. Была почта?
НЬЮМЕН НОГС. Нет.
РАЛЬФ. Писем никаких нет?
НЬЮМЕН НОГС. Одно. (Пристально посмотрел на него, положил письмо и ключ на стол.)
РАЛЬФ. А это что? (Взяв ключ.)
НЬЮМЕН НОГС. Оставлено вместе с письмом. Принёс мальчик, всего четверть часа назад. (Уходит.)
РАЛЬФ (читает). «Теперь я знаю, кто вы такой. Одни эти слова должны пробудить в вас чувство стыда в тысячу раз более сильного, чем пробудили бы любые мои упрёки! Вдова вашего брата и её осиротевшая дочь отказываются искать приюта под вашей кровлей и сторонятся вас с омерзением и отвращением. Ваши родственники отрекаются от вас, ибо кровные узы, связывающие их с вами, для них позор. Вы старик, вам недолго ждать могилы! Пусть все воспоминания вашей жизни теснятся в вашем лживом сердце и погружают во мрак ваше смертное ложе!» (Задумался; бумага затрепетала в его руке и упала на пол.)
НЬЮМЕН НОГС (неожиданно просунув голову). Вы дома?
РАЛЬФ. Нет!
НЬЮМЕН НОГС (втянул голову, но затем снова её просунул). Вы уверены, что вас нет дома, а?
РАЛЬФ. О чём толкует этот идиот?
НЬЮМЕН НОГС. Он ждёт и, быть может, слышал ваш голос, вот и всё.
РАЛЬФ. Кто ждёт?

Сквирс отвесил множество неуклюжих поклонов и уселся в кресло.

РАЛЬФ. Вот так сюрприз! Следовало бы мне сразу узнать ваше лицо, мистер Сквирс.
СКВИРС. Ах, вы бы лучше его узнали, если бы не случилось всего, что выпало мне на долю.
РАЛЬФ. А как поживает миссис Сквирс, и как поживаете вы?
СКВИРС. Миссис Сквирс, сэр, остаётся такой, как всегда, мать для этих мальчишек и благословение, утешение и радость для всех, кто её знает. У одного из наших мальчиков, — он объелся и заболел, такая у них манера, — вскочил на прошлой неделе нарыв. Вы бы посмотрели, как она произвела операцию перочинным ножом! О Боже! (Испустив вздох, и множество раз кивнув головой.) Какое украшение для общества эта женщина!
РАЛЬФ. Вы оправились после нападения этого негодяя?
СКВИРС. Если и оправился, то совсем недавно. Я был одним сплошным кровоподтёком, сэр, вот отсюда к досюда. Уксус и обёрточная бумага, уксус и обёрточная бумага с утра до ночи! Чтобы облепить меня всего, ушло примерно полстопы обёрточной бумаги. Когда я лежал, как мешок, у нас в кухне, весь обложенный пластырями, вы бы подумали, что это большой свёрток в обёрточной бумаге, битком набитый стонами. А мальчики горевали, видя меня в таком ужасном состоянии. А что будет тогда со всеми этими дорогими покинутыми мальчиками, которые вырвутся на волю и потеряют лучшего своего друга?
РАЛЬФ. Вам пришлось прибегнуть к медицинской помощи?
СКВИРС. Да, пришлось, и недурной счёт представил поморник лекаря; впрочем, я заплатил всё до последнего фартинга, и вдобавок ничего не потратил.
РАЛЬФ. Ну?
СКВИРС. Ни полпенни. Дело в том, что с наших мальчиков мы берём доплату только на докторов, когда они требуются, да и то, если мы уверены в наших плательщиках, понимаете?
РАЛЬФ. Понимаю.
СКВИРС. Прекрасно. Так вот, когда вырос мой счёт, мы выбрали пять маленьких мальчиков (сыновья торговцев, из тех, кто непременно заплатит), у которых ещё не было скарлатины, и одного из них поселили в доме, где были больные скарлатиной, и он заразился, а потом мы положили четверых остальных спать вместе с ним, они тоже заразились, а тогда пришёл доктор и лечил их всех сразу, и мы разложили на них всю сумму моих расходов и прибавили её к их маленьким счетам, а родители заплатили. Ха-ха-ха!
РАЛЬФ. Недурно придумано!
СКВИРС. Ещё бы! Мы всегда так делаем. Когда миссис Сквирс производила на свет маленького Уэкфорда, мы пропустили через коклюш шестерых мальчиков, и расход на миссис Сквирс, включая месячное жалованье сиделке, разделили между ними. Ха-ха-ха!
РАЛЬФ. Вы остановились там, где и в прошлый раз?
СКВИРС. Да, мы у «Сарацина», и так как до конца полугодия ждать осталось недолго, мы там задержимся, пока я не соберу деньги и, надеюсь, ещё нескольких новых мальчиков.
РАЛЬФ. Я бы хотел сказать вам два слова.
СКВИРС. Столько слов, сколько вам угодно, сэр.
РАЛЬФ. Слушайте меня внимательно. Я не думаю, что вы такой болван, чтобы с готовностью простить или забыть совершенное над вами насилие и огласку?
СКВИРС. Как бы ни так, чёрт побери!
РАЛЬФ. Или упустить случай уплатить с процентами, если таковой вам представится?
СКВИРС. Дайте мне его и увидите.
РАЛЬФ. Уж не это ли заставило вас зайти ко мне?
СКВИРС. Н-н-нет, этого бы я не сказал. Я думал… если у вас есть возможность предложить мне, кроме той пустячной суммы, какую вы прислали, некоторую компенсацию…
РАЛЬФ. Ax, вот что! Можете не продолжать. (После длинной паузы.) Что это за мальчик, которого он увёл с собой? Маленький он или большой, здоровый или хилый, смирный или буян! Говорите.
СКВИРС. Ну, он не так уж мал, то есть, знаете ли, не так уж мал для мальчика…
РАЛЬФ. Иными словами он, должно быть, уже не маленький?
СКВИРС. Да, ему, пожалуй, лет двадцать. Но тем, кто его не знает, он не покажется таким взрослым, потому что у него вот здесь кое-чего не хватает. (Хлопнул себя по лбу.) Никого, понимаете ли, нет дома, сколько бы вы ни стучали.
РАЛЬФ. А вы, разумеется, частенько стучали?
СКВИРС (с усмешкой). Частенько.
РАЛЬФ. Когда вы письменно подтвердили получение этой, как вы выражаетесь, пустячной суммы, вы мне написали, что его друзья давным-давно его покинули, и у вас нет никакого ключа, никакой нити, чтобы установить, кто он такой. Правда ли это?
СКВИРС. На мою беду, правда. По записям в моей книге прошло четырнадцать лет с тех. пор, как неизвестный человек привёл его ко мне осенним вечером и оставил у меня, уплатив вперёд пять фунтов пять шиллингов за первую четверть года. Тогда ему могло быть лет пять-шесть, не больше.
РАЛЬФ. Что вы ещё о нём знаете?
СКВИРС. С сожалением должен сказать, что чертовски мало. Деньги мне платили лет шесть или восемь, а потом перестали. Тот парень дал свой лондонский адрес, но, когда дошло до дела, конечно никто ничего о нём не знал. И вот я оставил мальчишку из… из…
РАЛЬФ. Из милости?
СКВИРС. Совершенно верно, из милости. А когда он только-только начал приносить какую-то пользу, является этот негодяй, молодой Никльби, и похищает его. Но самое досадное и огорчительное во всей этой истории…
РАЛЬФ. Скоро мы оба с ним посчитаемся.
СКВИРС. Посчитаемся! И я бы охотно дал ему в долг. Пусть вернёт, когда сможет. Хотел бы я, чтобы он попался в руки миссис Сквирс! Боже мой! Она бы его убила, мистер Никльби. Для неё это всё равно что пообедать.
РАЛЬФ. Мы об этом ещё потолкуем. Мне нужно время, чтобы это обдумать. Ранить его в его привязанностях и чувствах… Если бы я мог нанести ему удар через этого мальчика…
СКВИРС. Бейте его, как вам угодно, сэр, только наносите удар посильнее, вот и всё. А затем будьте здоровы!.. (Уходит.)

Когда Ньюмен с пером за ухом сидел, застывший и неподвижный, на своём табурете, Ральф разрывал на мельчайшие кусочки письмо Николаса, швырнул их, и они рассыпались дождём.

                СЦЕНА СЕМНАДЦАТАЯ

Николас остановился перед окном с надписью: «Контора по найму. Обращаться за справками о местах и должностях всех видов», случилось, что какой-то старый джентльмен остановился тут же.

НИКОЛАС (смущаясь). Как много прекрасных возможностей, сэр!
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Полагаю, многие, желающие и жаждущие получить место, очень часто это думали. Бедные, бедные!
НИКОЛАС. Я почти надеялся… Я хочу сказать — думал, что вы преследовали какую-то цель, знакомясь с этими объявлениями.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Так, так. Какую же цель, какую цель? Вы подумали, что я ищу место? А? Вы это подумали? (Рассмеялся.) Мысль натуральная, во всяком случае, раз вы видели, как я глазею на эти объявления. Я то же самое подумал сначала о вас. Честное слово, подумал.
НИКОЛАС. Если бы вы и сейчас так думали, сэр, вы бы недалеко ушли от истины.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Как? Что? Ах, Боже мой! Нет, нет. Благовоспитанный молодой человек дошёл до такой крайности! Нет, нет, нет, нет!

Николас поклонился и повернул назад.

ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Постойте. Что вы имеете в виду?
НИКОЛАС. Только то, что ваше доброе лицо и обращение, столь не похожие на всё, что мне доводилось до сих пор видеть, толкнули меня к признанию, которое мне бы и в голову не пришло сделать кому бы то ни было ещё в этих дебрях Лондона.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Дебри! Да, верно, верно! Это действительно дебри. Когда-то и для меня это были дебри. Я пришёл сюда босиком… Я этого никогда не забываю. Слава Богу! (Приподнял шляпу и принял очень серьёзный вид.) В чём дело?.. Что такое?.. Как это всё произошло? Вы… э? (Коснулся пальцем рукава его чёрной одежды.) Вы это по ком, а?
НИКОЛАС. По отцу.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. А! Плохо для молодого человека лишиться отца. Овдовевшая мать, быть может? Братья и сёстры, а?
НИКОЛАС (вздохнул). Одна сестра.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Бедняжка, бедняжка! И вы, должно быть, учёный?
НИКОЛАС. Я получил довольно приличное образование.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Дело хорошее. Образование — великое дело, величайшее дело!.. Я никогда никакого не получал. Тем больше я восхищаюсь им у других. Прекрасное дело… Да, да. Ни слова больше! Ни слова! Идёмте со мной. Мы не должны терять ни минуты.

Каково же было изумление Николаса, когда его собеседник шагнул вперёд и обменялся горячими приветствиями с другим старым джентльменом, точной копией его самого: то же лицо, та же фигура, тот же фрак, жилет и галстук, те же брюки и гетры, мало того — та же белая шляпа!

ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Брат Нэд, это мой молодой друг, которому мы должны помочь. Мы должны надлежащим образом проверить его слова, как ради него, так и ради нас, и, если они подтвердятся, — а я уверен, что они подтвердятся, — мы должны ему помочь, мы должны ему помочь, брат Нэд.
НЭД ЧИРИБЛ. Достаточно, если ты говоришь, что мы должны помочь, дорогой брат. Раз ты это говоришь, никакие справки не нужны. Он получит помощь. В чём он нуждается, и чего он хочет?
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Но послушай сначала, послушай сначала, брат Нэд. Я сам расскажу, брат Нэд, потому что молодой джентльмен скромен, и он учёный, и было бы нехорошо, если бы он должен был снова рассказывать нам свою историю, как будто он нищий или как будто мы в нём сомневаемся. Нет, нет, нет!
НЭД ЧИРИБЛ. Нет, нет, нет! (Серьёзно кивая головой.) Совершенно верно, дорогой брат, совершенно верно.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Он меня остановит, если я ошибусь. Но ошибусь я или нет, ты будешь очень растроган, брат Нэд, вспомнив то время, когда мы были, совсем юны и одиноки и заработали наш первый шиллинг в этом огромном городе.

Близнецы, молча, пожали друг другу руку.

ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Я предлагаю принять этого молодого джентльмена в контору?

Братья переглянулись и, не говоря ни слова, кашлянули раз шесть.

ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Но пока что, дорогой брат, мы задерживаем нашего молодого друга, а старая леди и её дочь будут беспокоиться, ожидая его возвращения.

Чтобы удержать Николаса от изъявления благодарности, братья поспешно пожимают ему руку, будто совсем не замечают, какие чувства им овладели.

НЭД ЧИРИБЛ. Определим его на вакантный табурет в конторе «Чирибл, братья» на жалование в сто двадцать фунтов в год.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. И я думаю, дорогой брат, что, если бы мы сдали им тот маленький коттедж в Боу, который сейчас пустует, за плату ниже обычной арендной платы?.. А, брат Нэд?
НЭД ЧИРИБЛ. Совсем бесплатно! Мы богаты, и нам стыдно брать при таких обстоятельствах арендную плату. Бесплатно, дорогой брат, бесплатно.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Пожалуй, лучше было бы назначить что-нибудь, брат Нэд. Это, знаете ли, помогло бы сохранить привычку к бережливости и избавило бы от мучительного чувства чрезмерной благодарности. Мы могли бы назначить пятнадцать или двадцать фунтов и, если бы эта сумма уплачивалась аккуратно, возместить им её как-нибудь иначе. И я мог бы предложить маленькую ссуду на обзаведение кое-какою мебелью, а ты мог бы предложить другую маленькую ссуду, брат Нэд, и если мы увидим, что у них всё идет хорошо, — а мы это увидим, опасаться не приходится, опасаться не приходится, — мы можем превратить эту ссуду в подарок. Осторожно, брат Нэд, и постепенно и не слишком их принуждая. Что ты на это скажешь, брат?

                СЦЕНА ВОСЕМЬНАДЦАТАЯ

Смайк почувствовал, что его остановили таким рывком, что он принужден был ухватиться за фонарный столб, чтобы не упасть.

СКВИРС. Вот это удача! (Ухватив жертву за воротник.) Восхитительная удача! (Громко захохотал и угостил своего бывшего ученика несколькими пощечинами.) Это не сон! Это плоть и кровь! Я узнаю на ощупь!
СМАЙК. Мне нужно домой.
СКВИРС. Разумеется, нужно. В этом ты прав. И очень скоро ты будешь дома. Не пройдёт и недели, как ты очутишься, мой юный друг, в мирной деревушке Дотбойс в Йоркшире, а в следующий раз, когда ты оттуда удерёшь, я тебе дам разрешение не возвращаться.

Сквирс тыкает Смайка в грудь наконечником зонта и вталкивает молодого человека в маленькую гостиную, где мистер Снаули и его жена сидят за ужином.

СКВИРС. Вот и мы! Вот он, бродяга, преступник, бунтовщик, чудовище неблагодарности!
МИСТЕР СНАУЛИ. Как! Тот самый мальчишка, который сбежал!
СКВИРС. Он самый! Если бы здесь не присутствовала леди, я бы ему закатил такую… Не беда, за мной не пропадёт.
МИСТЕР СНАУЛИ. Ясно, что на то была воля провидения.
СКВИРС. Несомненно, провидение против него. Конечно! Этого следовало ожидать. Всякий мог бы догадаться.
МИСТЕР СНАУЛИ. Жестокосердие и злодейство никогда не преуспевают, сэр.
СКВИРС. Об этом никогда никто не слышал. Миссис Снаули, я был благодетелем этого мальчишки, я его кормил, обучал и одевал. Я был классическим, коммерческим, математическим, философическим и тригонометрическим другом этого мальчика. Мой сын — мой единственный сын Уэкфорд — был ему братом, миссис Сквирс была ему матерью, бабушкой, тёткой. Да, и могу сказать — также и дядей, всем сразу. Ни к кому она не была так привязана, кроме ваших двух прелестных и очаровательных сынков, как к этому мальчишке. А какова награда? Что сталось с моим млеком человеческой доброты? Оно свёртывается и скисает, когда я смотрю на этого мальчишку.
МИССИС СНАУЛИ. Это и не удивительно, сэр. О, это не удивительно!
МИСТЕР СНАУЛИ. Где он был всё это время? Или он жил с этим…
СКВИРС. А, сэр! (Поворачиваясь к Смайку.) Вы жили с этим чёртом Никльби, сэр?

Мистер Сквирс отводит Смайка в каморку наверху, забирает его обувь, куртку и жилет, запирает дверь снаружи. Смайк лёг на кровать — вялое, несчастное, больное существо, каким впервые увидел его Николас в йоркширской школы.

                СЦЕНА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Николас, открыв дверь, вошёл и очень быстро повернулся снова к двери,
когда увидел молодую леди на коленях перед мистером Чириблом. Он остановился как вкопанный, в таком смущении и недоумении, что на секунду потерял способность говорить или двигаться.

ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ (в сильном волнении). Сударыня, дорогая моя… моя дорогая юная леди, пожалуйста, не надо… ни слова больше, прошу и умоляю вас! Заклинаю вас… пожалуйста… встаньте. Мы… мы… не одни.

Мистер Чирибл поднимает молодую леди, которая, пошатнувшись, опустилась на стул и лишилась чувств.

НИКОЛАС (рванувшись вперёд). С ней обморок, сэр!
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Бедняжка, бедняжка! Где мой брат Нэд? Дорогой мой брат, прошу тебя, пойди сюда!
НЭД ЧИРИБЛ (вбегая). Брат Чарльз, дорогой мой, что это?.. Ах!.. что…
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Тише, тише! Ради Бога, ни слова, брат Нэд!
НИКОЛАС. Кто? Молодая леди.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Бедная птичка!
НИКОЛАС. Надеюсь, ей недалеко идти?
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Да, недалеко. (Пройдясь по комнате.) Я собираюсь дать вам конфиденциальное и деликатное поручение, дорогой мой сэр.
НИКОЛАС. Вы можете найти для этого много людей, более способных, сэр, но смею сказать, более надёжного и ревностного вам не найти.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. В этом я совершенно уверен, совершенно уверен. Вы не будете сомневаться в том, что я так думаю, если я вам скажу, что поручение это касается одной молодой леди.
НИКОЛАС. Молодой леди, сэр!
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Очень красивой молодой леди.
НИКОЛАС. Пожалуйста, продолжайте, сэр.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Мой дорогой брат Нэд, должен был жениться на её сестре, но она умерла. И этой леди нет теперь в живых уже много лет. Она вышла замуж за своего избранника, и я был бы рад, если бы мог добавить, что последующая её жизнь была такой счастливой, какую я, богу известно, всегда просил для неё в молитвах. (После паузы.) Если бы он мог переносить испытания так легко, как я надеялся в сокровенных глубинах моего сердца (надеялся ради неё), их жизнь была бы мирной и счастливой. Достаточно будет сказать, что случилось не так… Она не была счастлива… они столкнулись с тяжёлыми разочарованиями и затруднениями, и за год до смерти она обратилась ко мне за помощью в память старой дружбы, глубоко изменившаяся, павшая духом от страданий и дурного обращения, с разбитым сердцем. Он охотно воспользовался деньгами, которые я, чтобы доставить ей хоть час покоя, готов был сыпать без счёта; и мало того, он часто посылал её снова за деньгами… и, однако, проматывая их, даже эти её обращения ко мне за помощью, не оставшиеся без ответа, сделал предметом жестоких насмешек и острот, утверждая, будто ему известно, что она горько раскаивается в сделанном выборе, что она вышла за него из корыстных и тщеславных побуждений. Он был весёлым молодым человеком, имевших знатных друзей, когда она избрала его своим мужем. Короче, он изливал на неё, пользуясь всеми недобросовестными и дурными средствами, всю горечь разорения и всю свою досаду, которые были вызваны только его распутством… В то время эта молодая девушка была маленькой девочкой. С тех пор я ни разу её не видел. Её отец прятался где-то, чтобы ускользнуть от кредиторов, доведённый болезнью и бедностью до края могилы, а она… если бы мы не верили в премудрость провидения, мы могли бы сказать, что это дитя было достойно лучшего отца… она стойко переносила лишения, унижения и испытания, самые ужасные для сердца такого юного и нежного создания, чтобы добывать для отца средства к жизни. (Сверкая глазами.) Если бы её отец умер, то всё было бы очень просто, ибо тогда она жила бы с нами, словно наше дитя или сестра, и благодаря её присутствию наш дом стал бы самым счастливым. Но он ещё жив. Никто не может ему помочь: это было испытано тысячу раз; не без причины он всеми покинут, я это знаю.
НИКОЛАС. Нельзя ли убедить её…
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Уйти от него? Кто решился бы уговаривать дочь покинуть отца? С такими мольбами, при условии, что время от времени она будет с ним видеться, к ней обращались не раз, но всегда безуспешно.
НИКОЛАС. Добр ли он к ней? Заслуживает ли он её привязанности?
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Подлинная доброта, доброта, выражающаяся во внимании к другому и в самоотречении, чужда его натуре. Думаю, он к ней относится с той добротой, на какую способен. Мать была нежным, любящим, доверчивым созданием, и, хотя он терзал её со дня свадьбы и вплоть до её смерти так жестоко и бессмысленно, как только может терзать человек, она не переставала любить его. На смертном одре она поручила его заботам дочери. Её дочь этого не забыла и никогда не забудет.
НИКОЛАС. Вы не имеете на него никакого влияния?
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Я, дорогой мой сэр?! Меньше, чем кто бы то ни было. Его ревность и ненависть ко мне велики; знай он, что его дочь открыла мне своё сердце, он отравил бы ей жизнь упреками, а вместе с этим — таковы его непоследовательность и себялюбие, — если бы он знал, что каждый её пенни получен от меня, он не отказался бы ни от одной своей прихоти, какую можно удовлетворить при самом безрассудном расточении её скудных средств.
НИКОЛАС. Бессердечный негодяй!
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Не будем прибегать к грубым словам, лучше приноровимся к тем условиям, в каких находится эта молодая леди. К вам мы можем отнестись с полным доверием. В вас мы нашли добродетели и наклонности семьянина и ту деликатность чувства, которая делает вас подходящим для этого поручения. Вы тот, кто нам нужен, сэр. Ну как?
НИКОЛАС. Согласен! Зачем буду я сеять затруднения на пути к осуществлению этого благого и великодушного замысла?

                СЦЕНА ДВАДЦАТАЯ

Джон Брауди сидит на кровати, раскрасневшись, запихивает в рот угол подушки, чтобы не захохотать. Как только удалось ему подавить это желание, он снимает башмаки, крадётся к смежной комнате, вбежав, зажимает Смайку рот, прежде, чем тот успел вскрикнуть.

ДЖОН БРАУДИ. Чёрт подери, ты меня не узнаешь, парень? Я — Брауди! Я тебя встретил, когда избили школьного учителя.
СМАЙК. Да, да! О, помогите мне!
ДЖОН БРАУДИ. Помочь тебе? Ты бы не нуждался в помощи, если бы не был самым глупым мальчишкой, какой только есть на свете. Чего ради ты пришёл сюда?
СМАЙК. Он меня привёл, о, это он меня привёл!
ДЖОН БРАУДИ. Привёл! Так почему же ты не ударил его по голове, не лёг на землю и не начал брыкаться, почему не позвал полицию? Я бы расправился с дюжиной таких как он, когда был в твоих летах. Но ты жалкий, забитый парень, и пусть Бог меня простит, что я похвалялся перед одним из его слабых созданий!

Смайк раскрыл рот, собираясь что-то сказать.

ДЖОН БРАУДИ. А теперь удирай!

Смайк тупо посмотрел на него, как будто не понимая.

ДЖОН БРАУДИ. Я тебе говорю — удирай! Ты знаешь, где живёшь? Знаешь? Ладно. Это твой сюртучишко или учительский?
СМАЙК. Мой.
ДЖОН БРАУДИ. Одевайся и ступай за мной, а когда будешь на улице, поверни направо, и они не увидят, как ты пройдёшь мимо.
СМАЙК. Но… но… он услышит, когда я буду закрывать дверь.
ДЖОН БРАУДИ. Так ты её совсем не закрывай. Чёрт подери, надеюсь, ты не боишься, что школьный учитель схватит простуду?
СМАЙК. Не-ет. Но он…
ДЖОН БРАУДИ (перебивает). Слушай! Я хочу это сделать по-добрососедски, и пусть они думают, что ты сам убежал, но если он выйдет из гостиной, когда ты будешь удирать, пусть он лучше пожалеет свои кости, потому что я их не пожалею. Если он сразу обнаружит твой побег, я его направлю по ложному следу, предупреждаю тебя. Но если ты не будешь робеть, ты доберёшься до дому раньше, чем они узнают, что ты сбежал. Идём! (Зашептал ему на ухо.) Ты скажешь молодому мистеру, что я сочетался браком с Тилли Прайс, и мне можно писать в «Голову Сарацина», и что я к нему не ревную. Чёрт возьми, я чуть не лопаюсь от смеха, когда вспоминаю о том вечере! Ей-богу, я будто сейчас вижу, как он уплетал хлеб с маслом!

В данный момент это было рискованное воспоминание для Джона, так как он был на волосок от того, чтобы громко не захохотать. Однако, удержавшись с большим трудом как раз вовремя, он шмыгнул вниз по лестнице, увлекая за собой Смайка.

                СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Ливень заставил Ральфа искать убежища под деревом, как вдруг, встретился взглядом с человеком, который, испытующе засматривал ему в лицо.

МИСТЕР БРУКЕР (хрипло и тихо). Я думаю, мистер Никльби, вряд ли вы меня узнали бы по голосу?
РАЛЬФ. Да. Хотя есть что-то в нём, что я сейчас припоминаю.
МИСТЕР БРУКЕР. Должно быть, мало осталось во мне такого, что вы могли бы припомнить по прошествии восьми лет…
РАЛЬФ. Вполне достаточно. Более чем достаточно.
МИСТЕР БРУКЕР. Если бы я не совсем признал вас, мистер Никльби, этот приём и ваши манеры быстро рассеяли бы мои колебания.
РАЛЬФ. Вы ждали чего-то другого?
МИСТЕР БРУКЕР. Нет!
РАЛЬФ. Вы были правы, и раз вас это не удивляет, то к чему выражать удивление?
МИСТЕР БРУКЕР (решительно). Мистер Никльби! Согласны вы выслушать несколько слов, которые я хочу вам сказать?
РАЛЬФ. Я вынужден ждать здесь, пока дождь не утихнет. Если вы намерены говорить, сэр, я не буду затыкать уши, хотя ваша речь может произвести на меня такое же впечатление, как если бы я их заткнул.
МИСТЕР БРУКЕР. Когда-то я пользовался вашим доверием, поскольку вам вообще угодно было дарить его, кому бы то ни было.
РАЛЬФ. А! Это другое дело, совсем другое дело.
МИСТЕР БРУКЕР. Во имя гуманности не будем играть словами, мистер Никльби.
РАЛЬФ. Во имя чего?
МИСТЕР БРУКЕР (нахмурившись). Во имя гуманности. Я голоден и очень нуждаюсь. Если перемена, которую вы должны видеть во мне после такого долгого отсутствия, — должны, раз я, с кем она происходила медленно и постепенно, вижу её и хорошо знаю, — если эта перемена не вызывает у вас жалости, то знайте, что хлеб — о! не хлеб насущный из молитвы Господней, под которым, когда просят о нём в таких городах, как этот, подразумевается добрая половина всех предметов роскоши для богача и ровно столько грубой пищи, сколько нужно для поддержания жизни бедняка, — нет, но корка чёрствого хлеба недоступна мне сегодня! Пусть хоть это произведёт на вас какое-то впечатление, если ничто другое не производит.
РАЛЬФ. Если это обычная форма, какою вы пользуетесь, когда просите милостыню, сэр, вы хорошо разучили свою роль! Но если вы прислушаетесь к совету того, кто знает кое-что о жизни и её обычаях, я бы рекомендовал говорить тише, немного тише, иначе вам грозит опасность и в самом деле умереть с голоду.
МИСТЕР БРУКЕР. Вчера был мой первый день в Лондоне. (Взглянув на своё загрязнившееся в дороге платье и стоптанные башмаки.)
РАЛЬФ. Я думаю, лучше было бы для вас, если бы он был также и последним.
МИСТЕР БРУКЕР. Эти два дня я искал вас там, где, казалось мне, больше всего вероятности было вас найти, и, наконец, я увидел вас здесь, когда уже почти потерял надежду встретиться с вами, мистер Никльби. (Не сразу.) Я самый несчастный и жалкий отверженный. Мне под шестьдесят, а у меня ничего нет — и я беспомощен, как шестилетний ребенок.
РАЛЬФ. Мне тоже шестьдесят лет, а у меня есть всё — и я не беспомощен. Работайте. Не произносите пышных театральных тирад о хлебе, но зарабатывайте его.
МИСТЕР БРУКЕР. Как? Где? Укажите мне средство. Вы мне предоставите его?
РАЛЬФ. Однажды я это сделал. Вряд ли имеет смысл спрашивать, сделаю ли я это ещё раз.
МИСТЕР БРУКЕР. Двадцать лет, если не больше, прошло с тех пор, как мы с вами разошлись. Вы это помните? Я потребовал, свою долю барыша от сделки, которую для вас устроил, и так как я настаивал, вы добились моего ареста за старую непогашенную ссуду в десять фунтов и сколько-то шиллингов, включая пятьдесят процентов с суммы займа.
РАЛЬФ. Припоминаю что-то в этом роде. И что же?
МИСТЕР БРУКЕР. Мы из-за этого не разошлись, я подчинился, будучи за решёткой и под замком, а так как вы не были тогда богачом, каким стали теперь, вы рады были принять обратно клерка, который не слишком щепетилен и кое-что знает о вашем ремесле.
РАЛЬФ. Вы просили и молили, и я согласился. Это было милостью с моей стороны. Быть может, вы были мне нужны… Не помню. Полагаю, что так, иначе вы просили бы тщетно. Вы были полезны: не слишком честны, не слишком разборчивы, не слишком чисты на руку или чистосердечны, но полезны.
МИСТЕР БРУКЕР. Полезен! Ещё бы! Слушайте: вы унижали меня и угнетали, но я верно вам служил вплоть до того времени, хоть вы и обращались со мной, как с собакой.
РАЛЬФ. Вам платили жалованье, а вы исполняли свои обязанности. Мы были в расчёте и могли объявить, что мы квиты.
МИСТЕР БРУКЕР. Тогда, но не после.
РАЛЬФ. Разумеется, не после, и даже и не тогда, потому что, как вы сами только что сказали, вы были должны мне деньги и остаетесь моим должником.
МИСТЕР БРУКЕР (с жаром). Это ещё не всё! Это ещё не всё! Заметьте! Я не забыл той старой раны, можете мне поверить! Отчасти памятуя о ней, а отчасти в надежде заработать когда-нибудь на этой затее, я воспользовался моим положением у вас и обрёл тайную власть над вами, и вы отдали бы половину своего состояния, чтобы узнать секрет, но узнать его вы могли только от меня. Я ушёл от вас, если помните, много времени спустя и за какое-то мелкое мошенничество, которое подлежало суду, но было пустяком по сравнению с тем, что ежедневно проделываете в пределах закона вы, ростовщики, был приговорён к семи годам каторги. Я вернулся таким, каким вы меня видите. А теперь, мистер Никльби, какую помощь и поддержку окажете вы мне, говоря яснеет сколько дадите отступного? Мои претензии не очень велики, но я должен жить, а чтобы жить, я должен есть и пить. На вашей стороне деньги, на моей — голод и жажда. Покупка может обойтись вам дёшево.
РАЛЬФ. Это всё?
МИСТЕР БРУКЕР. От вас зависит, мистер Никльби, всё это иди не всё.
РАЛЬФ. Так слушайте же, мистер… не знаю, какой фамилией вас называть.
МИСТЕР БРУКЕР. Прежней моей, если вам угодно.
РАЛЬФ. Так слушайте, мистер Брукер, и не рассчитывайте добиться от меня других речей. Слушайте, сэр! Я вас знаю с давних пор и как законченного негодяя, но мужества у вас никогда не было, а тяжёлая работа, быть может, с кандалами на ногах, и еда похуже, чем в те времена, когда я вас «унижал» и «угнетал», притупили ваш ум, иначе вы не стали бы занимать меня такими сказками. У вас власть надо мной! Храните свою тайну или разгласите её, как вам угодно…
МИСТЕР БРУКЕР. Этого я сделать не могу. Это мне ни к чему бы ни послужило.
РАЛЬФ. Да? Послужит так же, как и ваше теперешнее появление, ручаюсь вам. Буду говорить с вами напрямик: я человек осторожный и дела свои знаю досконально. Я знаю свет, и свет меня знает. Что бы вы ни подсмотрели, ни подслушали и ни увидели, когда служили мне, свет это знает и даже преувеличивает. Вы не можете сообщить ничего такого, что бы его удивило, разве что в похвалу мне или к чести моей, а тогда он отвергнет вас, как лжеца. И, однако, я не нахожу, чтобы дела мои шли туго или клиенты были слишком разборчивы. Как раз напротив. То один, то другой ежедневно поносит меня или мне угрожает, но всё идёт по-старому, и я не становлюсь беднее.
МИСТЕР БРУКЕР. Я не поношу и не угрожаю. Я могу вам сказать, что вы потеряли вследствие моего поступка, что я могу вам вернуть и что, если умру, не вернув, умрёт со мною и никогда не может быть обретено.
РАЛЬФ. Я довольно аккуратно считаю мои деньги и обычно охраняю их сам. Я зорко слежу почти за всеми людьми, и особенно зорко я следил за вами. Вы можете пользоваться всем, что от меня утаили.
МИСТЕР БРУКЕР. Те, кто носит ваше имя, дороги они вам? Если дороги…
РАЛЬФ. Нет! Не дороги. Если бы вы пришли как простой нищий, может быть я бросил бы вам шесть пенсов в память того ловкого мошенника, каким вы были, но раз вы пытаетесь испробовать всем известные уловки на том, кого могли бы лучше знать, я не расстанусь и с полпенни — и не расстался бы даже, чтобы спасти вас от гибели! И помните, висельник! Если мы ещё раз встретимся, и вы станете попрошайничать, вы снова очутитесь в стенах тюрьмы и будете укреплять эту вашу власть надо мной в промежутках между каторжными работами, для которых используют бродяг. Вот мой ответ на вашу болтовню. Получайте его! (Уходит.)

Мистер Брукер остался стоять на том же месте, не спуская глаз с удаляющейся фигуры, пока она не скрылась из виду.

                СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда Джон Брауди проделал несколько неуклюжих движений на своем стуле, когда послышался громкий и настойчивый стук в парадную дверь –такой громкий и такой настойчивый, что леди дружно вздрогнули.

НИКОЛАС. Должно быть, это по ошибке. Мы не знаем никого, кто бы мог прийти в этот час.
РАЛЬФ (войдя). Прежде чем этот юнец скажет слово, выслушайте меня. Меня, а не его!
ДЖОН БРАУДИ (занял позицию между стариком и своим молодым другом). Ну, так говори то, что хочешь сказать, сэр! И смотри не распали гневом кровь, которую лучше бы ты постарался охладить.
РАЛЬФ. Вас я узнал бы по языку, а его… (Указал на Смайка.) по виду.
НИКОЛАС. Не говорите с ним! Я этого не допущу. Я не желаю его слушать. Я этого человека не знаю. Я не могу дышать воздухом, который он отравляет. Его присутствие — оскорбление для моей сестры. Видеть его — позор! Я этого не потерплю!
ДЖОН БРАУДИ. Стой! (Положив свою тяжёлую руку ему на плечо.)
НИКОЛАС (вырываясь). Тогда пусть он немедленно уйдёт! Я не подниму на него руки, но он должен уйти. Я не потерплю его здесь. Джон, Джон Брауди, мой это дом? Ребёнок я, что ли? Если он будет стоять здесь, и смотреть с таким спокойствием на тех, кто знает его чёрное и подлое сердце, он доведёт меня до сумасшествия!
ДЖОН БРАУДИ. Тут придётся поговорить и послушать больше, чем ты думаешь. Говорю тебе, я это уже почуял. Что это за тень там за дверью? Ну-ка, школьный учитель, покажись, приятель, нечего стыдиться. Ну-ка, старый джентльмен, подавайте сюда школьного учителя!

Услыхав приглашение, мистер Сквирс поневоле съёжился и вошёл без всякой помпы. Джон Брауди захохотал так заразительно и с таким удовольствием, что даже Кэт, несмотря на всё огорчение, тревогу и изумление, вызванные этой сценой, и, несмотря на слёзы, выступившие у неё на глазах, почувствовала желание присоединиться к нему.

РАЛЬФ. Кончили веселиться, сэр?
ДЖОН БРАУДИ. В настоящее время почти что кончил, сэр.
РАЛЬФ (повернувшись к миссис Никльби). Теперь, сударыня, выслушайте меня. Я не допускаю мысли, чтобы вы имели хоть какое-нибудь отношение к великолепной тираде, с какой обратился ко мне ваш мальчишка, ибо не верю, что, находясь в зависимости от него, вы сохранили хоть крупицу своей воли или что ваш совет, ваше мнение, ваши нужды, ваши желания, всё то, что в силу вашего благоразумия (иначе какая была бы польза от вашего огромного жизненного опыта?) должно на него воздействовать, — не верю, что всё это оказывает хоть малейшее влияние или воздействие или хоть на секунду принимается им во внимание.

Миссис Никльби покачала головой и вздохнула, словно всё это было в самом деле справедливо.

РАЛЬФ. По этой причине, я обращаюсь к вам, сударыня. Отчасти по этой причине, а отчасти потому, что не хочу быть опозоренным поведением злобного юнца, от которого я принужден был отречься и который затем с мальчишеским величием сделал вид, будто — ха-ха! — отрекается от меня, я пришёл сюда сегодня. Есть и другой мотив моего прихода — мотив, продиктованный человеколюбием. Я пришёл сюда с целью вернуть отцу его ребёнка. Да, сэр, вернуть отцу его ребёнка, его сына, сэр, похищенного, обманутого ребёнка, которого вы не отпускаете ни на шаг с гнусной целью отнять у него те жалкие деньги, какие он может когда-нибудь получить.
НИКОЛАС. Что касается этого, то вам известно, что вы лжёте.
РАЛЬФ. Что касается этого, то мне известно, что я говорю правду. Здесь со мной его отец.
СКВИРС. Здесь! Вы это слышите? Здесь! Не предостерегал ли я вас, что его отец может вернуться и отправить его назад ко мне? Да, ведь его отец — мой друг, мальчик немедленно должен вернуться ко мне, немедленно! Ну-ка, что вы на это скажете, а? Ну-ка, что вы на это скажете? Не жалеете, что столько труда потратили даром, не жалеете, а?
НИКОЛАС. Вы носите на своей шкуре следы, оставленные мною, и, в благодарность за них, можете говорить сколько вам угодно. Долго вам придётся говорить, мистер Сквирс, прежде чем вы их сотрёте.
МИСТЕР СНАУЛИ (войдя). Я и не помышлял о такой радостной встрече, когда видел его в последний раз! О, я и не помышлял о ней!
РАЛЬФ. Успокойтесь, сэр, теперь вы его обрели.
МИСТЕР СНАУЛИ. Да, обрёл! О, обрёл ли я его? Обрёл ли я его? Да, он здесь, во плоти!
ДЖОН БРАУДИ. Плоти очень мало.
МИСТЕР СНАУЛИ. Что побудило меня почувствовать такой живой интерес к нему, когда этот достойный наставник юношества привёл его в мой дом? Что побудило меня загореться желанием жестоко покарать его за то, что он убежал от лучших своих друзей, своих пастырей и наставников?
СКВИРС. Это был родительский инстинкт, сэр.
МИСТЕР СНАУЛИ. Да, это был он, сэр! Возвышенное чувство, чувство древних римлян и греков, зверей полевых и птиц небесных, за исключением кроликов и котов, которые иной раз пожирают своих отпрысков. Сердце моё устремилось к нему. Я бы мог… не знаю, чего бы не мог я с ним сделать, обуянный гневом отца!
СКВИРС. Это только показывает, что значит природа, сэр. Чудная штука — природа.
МИСТЕР СНАУЛИ. Она священна, сэр.
СКВИРС. Я вам верю. Хотел бы я знать, как бы могли мы без неё обходиться. Природу — легче постигнуть, чем описать. О, какое блаженство пребывать в состоянии, близком к природе!
НИКОЛАС. Если вы отец этого мальчика, посмотрите, в каком он жалком состоянии, и подтвердите, что вы действительно намерены отослать его обратно в это отвратительное логово, откуда я его увёл.
СКВИРС. Опять оскорбление! Опомнитесь! Вы не стоите пороха и пули, но так или иначе я сведу с вами счёты.
РАЛЬФ. Давайте покончим с этим делом, не будем перебрасываться словами с безмозглым повесой. Это ваш сын, что вы можете доказать. А вы, мистер Сквирс, знаете, что это тот самый мальчик, который жил с вами столько лет под фамилией Смайк. Знаете вы это?
СКВИРС. Знаю ли я?! Ещё бы мне не знать!
РАЛЬФ. Прекрасно. Нескольких слов будет достаточно. У вас был сын от первой жены, мистер Снаули?
МИСТЕР СНАУЛИ. Был, и вот он стоит.
РАЛЬФ. Сейчас мы это докажем. Вы разошлись с вашей женой, и она взяла мальчика к себе, когда ему был год. Вы получили от неё сообщение после того, как года два прожили врозь, что мальчик умер? И вы ему поверили?
МИСТЕР СНАУЛИ. Конечно, поверил. О, радость…
РАЛЬФ. Будьте рассудительны, прошу вас, сэр! Это деловой вопрос, и восторги неуместны. Жена умерла примерно через полтора года, не позднее, в каком-то глухом местечке, где она служила экономкой. Так ли было дело?
МИСТЕР СНАУЛИ. Дело было именно так.
РАЛЬФ. И на смертном одре написала вам письмо или признание, касавшееся этого самого мальчика, которое дошло до вас несколько дней назад, да и то окольным путем, так как на нём не было никакого адреса, только ваша фамилия?
МИСТЕР СНАУЛИ. Вот именно. Правильно до мельчайших подробностей,
сэр!
РАЛЬФ. И это признание заключалось в том, что смерть его была её измышлением с целью причинить вам боль, — короче говоря, являлась звеном в системе досаждать друг другу, которую вы оба, по-видимому, применяли, — что мальчик жив, но слабоумен и неразвит, что она поместила его через доверенное лицо в дешёвую школу в Йоркшире, что несколько лет она платила за его обучение, а затем, терпя нужду и собираясь уехать из Англии, постепенно забросила его и просит простить ей это?

Снаули кивнул головой и потёр глаза, — кивнул слегка, глаза же потёр энергически.

РАЛЬФ. Это была школа мистера Сквирса. Мальчика доставили туда под фамилией Смайк, все подробности были сообщены полностью, даты в точности совпадают с записями в книгах мистера Сквирса. В настоящее время мистер Сквирс живёт у вас; два других ваших мальчика находятся у него в школе. Вы сообщили ему о сделанном вами открытии, он привёл вас ко мне, как к человеку, порекомендовавшему ему того, кто похитил вашего ребенка, а я привёл вас сюда. Так ли это?
МИСТЕР СНАУЛИ. Вы говорите, как хорошая книга, сэр, в которой нет ничего, кроме правды.
РАЛЬФ. Вот ваш бумажник, здесь свидетельства о вашем браке и о рождении мальчика, два письма вашей жены и все прочие документы, которые могут подтвердить эти факты прямо или косвенно, здесь они?
МИСТРЕ СНАУЛИ. Все до единого, сэр.
РАЛЬФ. И вы не возражаете против того, чтобы с ними здесь ознакомились, и пусть эти люди убедятся, что вы имеете возможность немедленно обосновать ваши требования перед коронным судом и судом разума и можете взять на себя надзор над вашим родным сыном безотлагательно. Так ли я вас понимаю?
МИСТЕР СНАУЛИ. Я сам не мог бы понять себя лучше, сэр.
РАЛЬФ. Ну так вот! (Швырнув бумажник на стол.) Пусть они просмотрят их, если угодно, а так как это подлинные документы, то я бы вам советовал стоять поблизости, пока их будут изучать, иначе вы рискуете лишиться нескольких бумаг.
КЭТ. Дорогой Николас, может ли быть, что это так? Он сказал правду?
НИКОЛАС (просмотрев документы). Боюсь, что да. А вы что скажете, Джон?

Джон почесал голову, покачал ею, но ровно ничего не сказал.

РАЛЬФ (миссис Никльби). Заметьте, сударыня, что поскольку этот мальчик несовершеннолетний и слаб умом, мы могли прийти сюда сегодня, опираясь на власть закона и в сопровождении отряда полиции. Бесспорно, я так бы и поступил, сударыня, если бы не принял во внимание чувств ваших и вашей дочери.
НИКОЛАС. Вы уже принимали во внимание её чувства.
РАЛЬФ. Благодарю вас. Ваша похвала, сэр, стоит многого.
СКВИРС. Как мы теперь поступим? Эти извозчичьи лошади схватят насморк, если мы не тронемся в путь: вот одна из них уже чихает так, что распахнулась парадная дверь. Каков порядок дня? Едет ли с нами юный Снаули?
СМАЙК. Нет, нет, нет! (Пятясь и цепляясь за Николаса.) Нет! Пожалуйста, не надо. Я не хочу уходить с ним от вас. Нет, нет!
МИСТЕР СНАУЛИ. Это жестоко. Для того ли родители производят на свет детей?
ДЖОН БРАУДИ. А разве родители производят на свет детей вот этого? (Указывая на Сквирса.)
СКВИРС. Не ваше дело!
ДЖОН БРАУДИ. Не моё дело?! Вот как! И по твоим словам, школьный учитель, никому не должно быть дела до этого. Вот потому, что никому нет дела, такие как ты и держаться на поверхности. Ну, куда ты лезешь? Чёрт побери, не вздумай наступать мне на ноги, приятель!

Джон Брауди ткнул локтем в грудь мистера Сквирса, который двинулся к Смайку, ткнул с такой ловкостью, что владелец школы зашатался, попятился, налетел на Ральфа Никльби и, потеряв равновесие, свалил этого джентльмена со стула и сам тяжело рухнул на него. Николас схватил Сквирса за шиворот, проводил его до двери и, вышвырнув в коридор, захлопнул за ним дверь.

НИКОЛАС (двум другим). А теперь, будьте добры последовать за вашим другом.
МИСТЕР СНАУЛИ. Мне нужен мой сын.
НИКОЛАС. Ваш сын выбирает сам. Он предпочитает остаться здесь, и он здесь останется.
МИСТЕР СНАУЛИ. Вы его не отдадите?
НИКОЛАС. Я его не отдам против его воли, чтобы он стал жертвою той жестокости, на какую вы его обрекаете, словно он собака или крыса.
СКВИРС (в замочную скважину). Стукните этого Никльби подсвечником! И пусть кто-нибудь принесёт мне мою шляпу, пока ему не вздумалось украсть её.
МИССИС НИКЛЬБИ. Право же, мне очень жаль, что всё это случилось. Я не знаю, как следовало бы поступить, и это сущая правда. Николас должен лучше знать, и я надеюсь, что он знает. Конечно, трудно содержать чужих детей, хотя молодой мистер Снаули, право же, такой старательный и услужливый! Но если бы это уладилось по-хорошему, если бы, например, старый мистер Снаули согласился платить некоторую сумму за стол и квартиру и порешили бы на том, чтобы два раза в неделю подавали рыбу и два раза пудинг, или яблоки, запечённые в тесте, или что-нибудь в этом роде, я думаю, все были бы вполне удовлетворены.
МИСТЕР СНАУЛИ (Смайку). Вы, сэр, чудовищный, неблагодарный, бессердечный мальчишка! Вы не хотите, чтобы я вас полюбил, когда я этого хочу. Пойдёте вы домой или нет?
СМАЙК (закричал). Нет, нет, нет!
СКВИРС (орёт в замочную скважину). Он никогда никого не любил! Он никогда не любил меня, он никогда не любил Уэкфорда, а уж тот — прямо настоящий херувим. Как же вы после этого хотите, чтобы он полюбил своего отца? Он никогда не полюбит своего отца, никогда! Он не знает, что такое иметь отца. Он этого не понимает. Ему не дано понять.

Мистер Снаули пристально смотрит на своего сына, а затем, прикрыв глаза рукой и снова подняв вверх шляпу, как будто стал оплакивать чёрную его неблагодарность. Затем, проведя рукавом по глазам, он подхватил шляпу мистера Сквирса и, забрав её под одну руку, а свою под другую, медленно и грустно вышел из комнаты.

РАЛЬФ. Вижу, что ваш романический вымысел потерпел крах, сэр. Исчез неизвестный, исчез преследуемый отпрыск человека высокого звания, остался жалкий слабоумный сын бедного мелкого торговца. Посмотрим, устоит ли ваша симпатия перед этим простым фактом.
НИКОЛАС (указывая на дверь). Посмотрим!
РАЛЬФ. И поверьте, сэр, я отнюдь не ожидал, что вы — откажетесь от него сегодня вечером. Гордость, упрямство, репутация прекраснодушного человека — всё было против этого. Но они будут раздавлены, сэр; растоптаны! И это случится скоро. Долгое и томительное беспокойство, расходы по судебному процессу в его самой удручающей форме, ежечасная пытка, мучительные дни и бессонные ночи — вот чем испытаю я вас и сломлю ваш надменный дух, каким бы сильным вы его сейчас ни почитали. А когда вы превратите этот дом в ад и сделаете жертвою бедствий вон того несчастного (а вы иначе не поступите, я вас знаю) и тех, кто считает вас сейчас юным героем, — вот тогда мы с вами сведём старые счёты и увидим, за кем последнее слово и кто в конце концов лучше выпутался даже в глазах людей! (Удалился.)

Сквирс возвращается, чтобы проделать с дюжину антраша, сопровождая их гримасами, выражавшими торжествующую его уверенность в падении и поражении Николаса. Закончив военную пляску, Сквирс следует за своими друзьями.

                СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Войдя в комнату, Николас и не подозревал о присутствии больного, сидевшего в кресле и обложенного подушками, который, беспокойно и нетерпеливо зашевелившись, привлёк, наконец, его внимание.

МИСТЕР БРЕЙ. Маделайн, кто это? У кого может быть здесь какое-то дело? Кто сказал чужому человеку, что нас можно видеть? Что это значит?
МИСС БРЕЙ. Мне кажется…
МИСТЕР БРЕЙ (с раздражением). Тебе всегда кажется! Что это значит?
НИКОЛАС. Я… я пришёл заказать два ручных экрана и бархатное покрывало для оттоманки; и то и другое должно отличаться самым изящным рисунком, причём срок исполнения и цена не имеют ни малейшего значения. А теперь, позвольте, я заплачу за два рисунка. (Подойдя к маленькому столику, положил на него банкнот в запечатанном конверте.)
МИСТЕР БРЕЙ. Маделайн, посмотри, верен ли счёт. Распечатай конверт, дорогая моя.
МИСС БРЕЙ. Я уверена, что всё в порядке, папа.
МИСТЕР БРЕЙ (нетерпеливо). Дай! Дай, я посмотрю. О чём это ты толкуешь, Маделайн? Ты уверена! Как можешь ты быть уверена в таких вещах? Пять фунтов — ну что, правильно?
МИСС БРЕЙ. Совершенно правильно.
МИСТЕР БРЕЙ (рука его так дрожала, что банкнот зашелестел в воздухе.) Разменяй его, принеси мне газету, купи мне винограду, ещё бутылку того вина, какое у меня было на прошлой неделе, и… и… сейчас я забыл половину того, что мне нужно, но ты можешь сходить ещё раз. Сначала принеси всё это, сначала всё это, Маделайн, милая моя, скорее, скорее. Боже мой, какая ты неповоротливая! (Николасу.) А вы — не ждёте ли расписки?
НИКОЛАС. Это не имеет никакого значения.
МИСТЕР БРЕЙ. Никакого значения! Что вы хотите этим сказать, сэр? Никакого значения! Вы думаете, что принесли ваши жалкие деньги из милости, как подарок? Разве это не коммерческая сделка и не плата за приобретённые ценности? Чёрт побери, сэр! Если вы не умеете ценить время и вкус, потраченные на товары, которыми вы торгуете, значит, по-вашему, вы зря выбрасываете деньги? Известно ли вам, сэр, что вы имеете дело с джентльменом, который в былое время мог купить пятьдесят таких субъектов, как вы, со всем вашим имуществом в придачу? Что вы хотите этим сказать?
НИКОЛАС. Я хочу только сказать, что так как я желал бы поддерживать деловые отношения с этой леди, то не стоит затруднять её такими формальностями.
МИСТЕР БРЕЙ. А я, если вам угодно, скажу, что у нас будет как можно больше формальностей. Моя дочь не просит одолжений ни у вас, ни у кого бы то ни было. Будьте добры, строго придерживаться деловой стороны и не преступать границ. Каждый мелкий торговец будет её жалеть? Честное слово, очень недурно! Маделайн, дорогая моя, дай ему расписку и впредь не забывай об этом.

Пока она делала вид, будто пишет расписку, калека, испытывавший, казалось, по временам сильную физическую боль, поник в своём кресле и слабо застонал.

НИКОЛАС (беря клочок бумаги). Когда мне зайти в следующий раз?
МИСТЕР БРЕЙ. Когда вам предложат зайти, сэр, но не раньше. Не надоедайте и не понукайте. Маделайн, дорогая моя, когда может зайти этот человек?
МИСС БРЕЙ. О, не скоро, не раньше чем через три-четыре недели. Право же, раньше нет никакой необходимости, я могу обойтись.
МИСТЕР БРЕЙ. Но как же мы можем обойтись? Три-четыре недели, Маделайн! Три-четыре недели!
МИСС БРЕЙ. В таком случае, пожалуйста, раньше.
МИСТЕР БРЕЙ (бормочет). Три-четыре недели. Маделайн, как же это… ничего не делать три-четыре недели?
НИКОЛАС. Это долгий срок, сударыня.
МИСТЕР БРЕЙ. Вы так думаете? Если бы я, сэр, пожелал унижаться и просить помощи у тех, кого я презираю, три-четыре месяца не было бы долгим сроком. Поймите, сэр, — в том случае, если бы я пожелал от кого-нибудь зависеть! Но раз я этого не желаю, вы можете зайти через неделю.

Николас низко поклонился молодой леди и вышел. Спускаясь по лестнице, он услышал за собой легкие шаги.

МИСС БРЕЙ. Не знаю, правильно ли я поступаю, обращаясь к вам с просьбой, сэр, но пожалуйста, пожалуйста, не рассказывайте дорогим друзьям о том, что здесь сегодня произошло. Он очень страдал, и сегодня ему хуже. Я вас об этом прошу, сэр, как о милости, как об услуге мне!
НИКОЛАС. Вам достаточно намекнуть о своем желании, и я готов поставить на карту свою жизнь, чтобы удовлетворить его.
МИСС БРЕЙ. Вы говорите опрометчиво, сэр.
НИКОЛАС. Так правдиво и искренне, как только может говорить человек! Я не мастер скрывать свои чувства, да если бы и мог это сделать, я бы не мог скрыть от вас моё сердце.
МИСС БРЕЙ. Вам поручено что-то передать мне, сэр. Не настаивайте на этом сейчас, умоляю вас! Послезавтра, приходите сюда послезавтра!
НИКОЛАС. Тогда будет слишком поздно — слишком поздно для того, что я должен вам сказать, и вас здесь не будет. О сударыня, если вы, хотя бы немного думаете о том, кто послал меня сюда, если ещё, хоть немного заботитесь о спокойствии вашей души и сердца, я Богом заклинаю вас выслушать меня!

Она сделала попытку уйти, но Николас мягко удержал её.

МИСС БРЕЙ. Оставьте меня, сэр, прошу вас.
НИКОЛАС. У меня есть долг, который я обязан исполнить. Либо здесь, либо в той комнате, откуда вы только что вышли, я буду умолять вас, какой бы опасностью это ни угрожало мистеру Брэю, подумать ещё раз о том ужасном шаге, к которому вас принудили!
МИСС БРЕЙ. О каком шаге вы говорите, и кто меня принудил, сэр?
НИКОЛАС. Я говорю о свадьбе! О свадьбе, назначенной на завтра тем, кто никогда не колебался в преследовании дурной цели и никогда не содействовал ни одному доброму замыслу. О свадьбе, история которой мне известна лучше, гораздо лучше, чем вам. Я знаю, какою паутиной вы опутаны. Я знаю, что это за люди, которые задумали этот план. Вы преданы и проданы за деньги, за золото, и каждая монета заржавела от слёз, если не обагрена кровью разорённых людей, которые в своём отчаянии и безумии наложили на себя руки!
МИСС БРЕЙ. Вы говорили о долге, который обязаны исполнить. И у меня тоже есть долг. И с Божьей помощью я его исполню.
НИКОЛАС. Скажите лучше — с помощью дьявола! С помощью людей — из них один ваш будущий муж, — которые…
МИСС БРЕЙ. Я не должна вас слушать! Если это зло, я его сама искала. К этому шагу меня не принуждал никто, я его делаю по своей воле. Вы видите, мне никто не приказывает. Передайте это моему дорогому другу и благодетелю. И, унося с собой мою благодарность и молитвы за него и за вас, оставьте меня навсегда!
НИКОЛАС. Нет! Я буду умолять вас со всем жаром и пылом, какие меня одушевляют, отложить эту свадьбу на одну короткую неделю! Самая жестокая бедность, самые ужасные условия человеческого существования, если душа остается чистой и честной, — счастье по сравнению с тем, что вы должны претерпеть, будучи женой того ужасного человека!
МИСС БРЕЙ (закрыла лицо руками и дала волю слезам). Не буду скрывать от вас, сэр, хотя, быть может, и должна была бы скрыть, что я не люблю этого джентльмена. Этому препятствует разница в возрасте, во вкусах и привычках. Он это знает и, зная, всё-таки предлагает мне свою руку. Приняв её и сделав один только этот шаг, я могу вернуть свободу моему отцу, который здесь умирает, быть может, продлить его жизнь на многие годы, вернуть ему комфорт — пожалуй, я могла бы даже сказать богатство — и освободить великодушного человека от заботы помогать тому, кто — говорю это со скорбью — плохо понимает его благородное сердце. Не считайте меня такой испорченной и не думайте, будто я притворяюсь любящей, когда не чувствую любви! Не говорите так плохо обо мне, потому что этого я бы не вынесла. Если рассудок или природа не позволяют мне любить человека, который платит такую цену за мою бедную руку, то я могу исполнять обязанности жены. Я могу дать всё, чего он от меня ждёт, и я это сделаю. Он согласен взять меня такой, какая я есть. Я дала ему слово и должна радоваться, а не плакать. Я радуюсь. За интерес, какой вы проявляете ко мне, одинокой и беспомощной, за деликатность, с какою вы исполнили доверенное вам поручение, за вашу веру в меня я признательна вам от всей души и, как видите, растрогана до слёз, принося вам в последний раз мою благодарность. Но я не раскаиваюсь, и я не несчастна. Я счастлива, думая о том, чего могу достигнуть так легко. Я буду ещё счастливее, вспоминая об этом, когда всё будет кончено. Я это знаю.
НИКОЛАС. Ваши слёзы текут быстрее, когда вы говорите о счастье, и вы боитесь заглянуть в тёмное будущее, которое должно принести вам столько горя. Отложите эту свадьбу на неделю! Только на неделю!
МИСС БРЕЙ. Когда вы к нам вошли, он говорил с такой улыбкой — я её помню с прежних времен, и не видела много-много дней, — говорил о свободе, которая придёт завтра, о благотворной перемене, о свежем воздухе, о новых местах и обстановке, которые в новой жизни будут спасением для его истощённого тела. Глаза у него заблестели, и лицо просияло при этой мысли. Я не отложу свадьбы ни на час.
НИКОЛАС. Это только уловки и хитрость, чтобы заставить вас решиться!
МИСС БРЕЙ. Больше я не стану слушать. Я и так слушала слишком долго — дольше, чем должна была. Сэр, говоря с вами, я словно говорила с тем дорогим другом, которому — в этом я уверена — вы честно передадите мои слова. Спустя некоторое время, когда я немного успокоюсь и примирюсь с моим новым образом жизни, — если я доживу до той поры, — я напишу ему. А пока пусть все святые Ангелы ниспошлют ему своё благословение и хранят его.
НИКОЛАС (бросился к ней). Возврата нет, нет отступления! Все сожаления будут тщетны, а они должны быть глубокими и горькими. Что мне сказать, чтобы заставить вас помедлить в эту последнюю минуту? Что мне сделать, чтобы спасти вас?
МИСС БРЕЙ. Ничего. Это самое тяжелое испытание из всех, какие у меня были. Сжальтесь надо мной, сэр, заклинаю вас, и не терзайте мне сердце такими мольбами! Я… я слышу, он зовёт. Я… я… не должна, не хочу оставаться здесь ни секунды дольше.
НИКОЛАС. Если это заговор, мною ещё не открытый, но который со временем я бы обнаружил, и если вы имеете право, сами того не зная, получить своё собственное состояние, вернув которое вам удалось бы сделать всё, что может быть достигнуто этим браком, вы бы не изменили решения?
МИСС БРЕЙ. Нет, нет, нет! Это немыслимо. Это детские сказки. Отсрочка принесёт ему смерть. Он опять зовёт!
НИКОЛАС. Быть может, мы в последний раз встречаемся на земле, быть может, лучше было бы для меня, чтобы мы больше никогда не встретились.
МИСС БРЕЙ. Для обоих, для обоих! Настанет время, когда воспоминание об этом одном свидании сведёт меня с ума. Непременно скажите им, что вы оставили меня спокойной и счастливой. Да пребудет с вами Бог, сэр, и моя благодарность и благословение! (Уходит.)

Николас, шатаясь, вышел из дому, над которым опустился занавес, словно это было какое-то тревожное, безумное сновидение.

АКТ ТРЕТИЙ

                СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

На столе лежит письмо. Ральф не прикасался к письму, словно ему не хватало мужества вскрыть его, но, наконец, он это сделал.

РАЛЬФ (побледнел). Случилось худшее, фирма обанкротилась. Понимаю. Вчера вечером слух распространился в Сити и дошёл до этих купцов. Так, так!

Он быстро зашагал взад и вперёд по комнате и снова остановился.

— Десять тысяч фунтов! И пролежали там всего день — только один день! Сколько беспокойных лет, сколько голодных дней и бессонных ночей, прежде чем я наскрёб эти десять тысяч фунтов!.. Десять тысяч фунтов! Сколько надменных нарумяненных леди пресмыкалось бы и улыбались, сколько безмозглых расточителей льстили бы мне в лицо и проклинали меня в сердце своём, пока я превращал бы эти десять тысяч в двадцать! Пока я ради собственного удовольствия и пользы притеснял бы и ущемлял этих нуждающихся должников, какими сладкими речами, любезными взглядами и учтивыми письмами угощали бы они меня! В этом ханжеском лживом мире говорят, что люди, подобные мне, накапливают богатство благодаря лицемерию и предательству, низкопоклонничая и пресмыкаясь. Да останься у меня эти десять тысяч фунтов, как бы мне лгали, как бы подло ползали и унижались передо мной те выскочки, которые, если бы не мои деньги, отшвырнули бы меня с презрением, как отшвыривают они ежедневно тех, кто лучше, чем они! Допустим, я бы эту сумму удвоил, заработал сто на сто, на каждый соверен ещё один, — не нашлось бы ни одной монеты во всей этой груде, которая не представляла бы десяти тысяч низких и презренных лживых слов, сказанных не ростовщиком — о нет! — а должниками… Этими вашими щедрыми, великодушными, смелыми людьми, для которых бесчестьем было бы отложить про запас шесть пенсов! (Упав в кресло и стиснув его ручки так крепко, что они заскрипели.) Было время, когда ничто не могло бы расстроить меня так, как потеря такой крупной суммы. Ничто! Ибо рождения, смерти, свадьбы и все события, представляющие интерес для большинства людей, никакого интереса для меня не представляют (если они не связаны с наживой или убытками). Но, клянусь, с этой потерей я соединяю его торжество в тот миг, когда он о ней возвестил! Если бы он был виновником её, — у меня такое чувство, как будто виновник он, — я бы не мог ненавидеть его сильнее! Только бы отомстить ему! Пусть не сразу, пусть постепенно, только бы мне начать одерживать верх над ним, только бы чаша весов наклонилась в мою сторону — и у меня хватит сил устоять! (Встречая пришельца.) Ну-с, мистер Сквирс, как вы поживаете?
СКВИРС. Очень недурно, сэр. А также и семейство, а также и мальчики, если не считать какой-то сыпи, распространившейся в школе и лишающей их аппетита. Но плох тот ветер, который никому не приносит добра, вот что я всегда говорю, когда мальчишек посещает Божья кара. Божья кара, сэр, есть удел смертных. Сама смерть, сэр, есть Божья кара. Мир битком набит Божьими карами, и, если мальчик досадует на Божью кару и надоедает вам своими жалобами, нужно треснуть его по голове. Это согласуется со священным писанием.
РАЛЬФ. Мистер Сквирс!
СКВИРС. Сэр?
РАЛЬФ. Оставим в стороне эти драгоценные правила морали и поговорим о деле.
СКВИРС. С величайшим удовольствием, сэр. И прежде всего разрешите мне сказать… (Понизив тон). Вот что я хотел сказать, сэр: это самое дело, касающееся неблагодарного и жестокосердного парня, Снаули-старшего, выбивает меня из колеи и вызывает неудобства, ни с чем несравнимые, и вдобавок, если можно так выразиться, на целые недели делает миссис Сквирс настоящей вдовой. Разумеется, для меня удовольствие иметь дело с вами…
РАЛЬФ. Разумеется.
СКВИРС. Я и говорю — разумеется. (Потирая колени.) Но в то же время, когда человек приезжает, как приехал сейчас я за двести пятьдесят с лишком миль, чтобы дать письменное показание под присягой, это для него нешуточное дело, не говоря уже о риске.
РАЛЬФ. А какой может быть риск, мистер Сквирс?
СКВИРС. Я сказал — не говоря уже о риске.
РАЛЬФ. А я сказал — какой риск?
СКВИРС. Мистер Никльби, я, знаете ли, не жаловался. Честное слово, я никогда не видывал такого…
РАЛЬФ. Я спрашиваю: какой риск?
СКВИРС. Какой риск? (Ещё сильнее растирая колени.) Ну, о нём нет надобности говорить. Некоторых вопросов лучше не касаться. О, вы знаете, какой риск я имею в виду.
РАЛЬФ. Сколько раз я вам говорил и сколько раз ещё придется вам повторять, что вы ничем не рискуете! В чём принесли вы присягу или в чём вы должны присягнуть, как не в том, что в такое-то и такое-то время вам был оставлен мальчик по фамилии Смайк, что определенное число лет он был у вас в школе, пропал при таких-то и таких-то обстоятельствах и был опознан вами такого-то числа? Всё это правда, не так ли?
СКВИРС. Да, всё это правда.
РАЛЬФ. В таком случае, чем вы рискуете? Кто приносит ложную присягу, кроме Снаули — человека, которому я заплатил гораздо меньше, чем вам?
СКВИРС. Да, Снаули, конечно, дёшево за это взял.
РАЛЬФ (с раздражением). Дёшево взял! И хорошо сделал, сохранив при этом свой лицемерный ханжеский вид. Но вы!.. Риск! Что вы под этим подразумеваете? Бумаги все подлинные. Чем же вы рискуете?
СКВИРС. Ну, знаете ли, уж раз вы об этом заговорили, то я мог бы спросить, чем рискуете вы?
РАЛЬФ. Вы могли бы спросить, чем рискую я! Чем рискую я! Я в этом деле не замешан, равно как и вы. Снаули должен помнить одно — твёрдо держаться рассказанной им истории. Единственный риск — отступить от неё хоть на волос. А вы говорите о том, чем рискуете вы, участвуя в заговоре!
СКВИРС. Позвольте, не называйте этого таким словом! Сделайте милость.
РАЛЬФ. Называйте как хотите, но слушайте меня. В вашей власти, явится наилучшим наказанием, какому вы можете подвергнуть вашего врага. Так ли было дело, мистер Сквирс?
СКВИРС. Видите ли, сэр, до известной степени это верно.
РАЛЬФ. Что это значит?
СКВИРС. Это значит, что всё это было сделано не для меня одного, потому что ведь и вам нужно было свести старые счёты.
РАЛЬФ. А если бы этого не было, как вы думаете, стал бы я вам помогать?
СКВИРС. Пожалуй, не стали бы. Я только хотел, чтобы между нами было всё ясно.
РАЛЬФ. Может ли быть иначе? Но выгода не на моей стороне, потому что я трачу деньги, чтобы удовлетворить мою ненависть, а вы их прикарманиваете и в то же время удовлетворяете свою. И, наконец, сумма в пятьдесят фунтов может быть повышена до семидесяти пяти, а в случае особенного успеха — даже до ста.

Мистер Сквирс положил ногу на ногу, снова вытянул ноги, почесал в голове, потёр глаз, посмотрел на свои ладони, погрыз ногти и, проявив ряд других признаков беспокойства.

СКВИРС. Является ли сотня фунтов самой большой суммой, какую может дать мистер Никльби? (Получив утвердительный ответ, он снова заёрзал.) Не прибавит ли он ещё пятьдесят?
РАЛЬФ. Нет.
СКВИРС. Ладно! Послушайте, не оплатите мой счёт у «Сарацина» и дадите что-нибудь за потерю времени?
РАЛЬФ. Оплачу. Вам больше нечего сказать?

Сквирс покачал головой, Ральф выпроводил его, проводив до двери.

РАЛЬФ (один). Так! Будь что будет! Теперь я твёрд и непоколебим. Только бы мне получить это маленькое возмещение за мою потерю и мой позор, только бы мне разбить эту надежду, дорогую его сердцу, — а я знаю, что она должна быть ему дорога. Только бы мне этого добиться, и это явится первым звеном в такой цепи, какой не ковал ещё человек, — в цепи, которой я его опутаю!

                СЦЕНА ДВАДЦЯТЬ ПЯТАЯ

Николас выносить Смайка на руках и, уложив его на кушетку, сел рядом с ним. Но больной, вскочив в испуге, с усилием приподнялся, охваченный дрожью, сотрясающей всё его тело.

НИКОЛАС. Боже мой, что случилось?! Успокойтесь! Вам что-то приснилось.
СМАЙК (цепляясь за него). Нет, нет, нет! Держите меня крепко. Не отпускайте меня. Там, там!
НИКОЛАС (проследил за его взглядом). Это только игра воображения. Больше ничего.
СМАЙК. Мне лучше знать. Я видел так же ясно, как вижу сейчас вас. О, скажите мне, что я останусь с вами! Поклянитесь, что вы меня не покинете ни на секунду!
НИКОЛАС. Разве я когда-нибудь покидал вас? Лягте. Вот так! Вы видите, я здесь. Теперь скажите мне, что это было?
СМАЙК. Вы помните, помните, я вам рассказывал о человеке, который отдал меня в школу?
НИКОЛАС. Да, конечно.
СМАЙК. Я только что посмотрел вон на то дерево с толстым стволом, и там, устремив на меня взгляд, стоял он!
НИКОЛАС. Вы подумайте минутку, даже если он ещё жив и бродит в таких уединённых местах, находящихся так далеко от проезжей дороги, неужели вы полагаете, что по прошествии стольких лет вы могли бы узнать этого человека?
СМАЙК. В любом месте, в любой одежде! Днём я о нём думал, ночью он мне снился. Я видел его во сне, когда был маленьким, и видел его во сне в последующие годы таким, каким он был сейчас.
НИКОЛАС. Вот и прекрасно. Сон принёс вам пользу.
СМАЙК. Мне снились такие приятные сны. Такие приятные, счастливые сны!
НИКОЛАС. Что вам снилось?
СМАЙК. Скоро я буду там! (После короткого молчания.) Я не боюсь умереть. Я рад. Мне кажется, если бы я мог встать с этой постели совсем здоровым, сейчас я бы этого не хотел. Вы так часто говорили мне, что мы встретимся снова, и теперь я так глубоко чувствую правду этих слов, что могу вынести даже разлуку с вами.
НИКОЛАС (волнуясь). Вы говорите хорошо, и очень утешете меня, дорогой мой. Если можете, скажите мне, что вы счастливы.
СМАЙК. Сначала я должен вам кое-что открыть. У меня не должно быть от вас тайн. Я знаю, в такую минуту, как эта, вы не будете меня упрекать.
НИКОЛАС. Я — упрекать вас!
СМАЙК. Я уверен, что не будете. Вы меня спрашивали, почему я так изменился и… и так часто оставался один. Сказать вам, почему?
НИКОЛАС. Нет, если это причиняет вам боль. Я спрашивал только потому, что хотел сделать вас счастливее, по мере моих сил.
СМАЙК. Знаю. Я это чувствовал тогда. Вы меня простите, я ничего не мог поделать, но, хотя я готов был умереть, чтобы сделать её счастливой, у меня разрывалось сердце, когда я видел… О, кто бы мог понять это раньше меня! (На расстоянии шепота.) Я раздобыл её локон и спрятал у себя на груди, завернув в узкую ленту, которую она носила. Умоляю, после моей смерти снимите этот локон, — чужие глаза не должны его увидеть, — а потом снова спрячьте у меня на груди. Пусть локон лежит вместе со мной в Земле, когда меня уже положат в гроб и опустят в могилу. (Улыбаясь.) Я вижу — прекрасные сады, они раскинулись передо мной; там — мужчины и женщины и много детей, и все лица озарены светом… (Скончался.)

                СЦЕНА ДВАДЦЯТЬ ШЕСТАЯ

РАЛЬФ. Я хочу говорить с тем, кто говорил со мной сегодня утром. (Указывая пальцем на того, к кому обращался.)
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. У меня нет тайн ни от брата Нэда.
РАЛЬФ. У меня есть.
НЭД ЧИРИБЛ. Мистер Никльби, сэр, дело, по которому заходил к вам сегодня мой брат Чарльз, прекрасно известно нам троим и ещё кое-кому. И, к несчастью, скоро будет известно многим. Сэр, он пришёл к вам сегодня один из деликатности. Теперь мы чувствуем, что в дальнейшем деликатность была бы неуместна, и если беседовать нам, то всем вместе или вовсе не беседовать.
РАЛЬФ. Говорю вам откровенно, джентльмены: хоть я и мало считаюсь с мнением света, однако, я не намерен спокойно примириться с клеветой и злословьем! Или вы сами стали легковерной жертвой обмана, или умышленно принимаете в нём участие, впрочем, для меня это безразлично: и в том и в другом случае вы не можете ждать от заурядного человека вроде меня особой снисходительности или терпения.

Позвонили. Открылась дверь, входит, прихрамывая, Ньюмен Ногс.

РАЛЬФ. Хорошее начало! Очень хорошее начало! Искренние, честные, откровенные, прямодушные люди! Я всегда знал цену таким, как вы! Подкупать подобного рода субъекта, который готов продать душу, чтобы напиться, и каждое слово которого — ложь! Кто же может почитать себя в безопасности, если это возможно?
НЬЮМЕН НОГС. Я буду говорить!
РАЛЬФ. О, превосходное начало!
НЬЮМЕН НОГС. Эй, вы, сэр! Старый Никльби! Что вы имеете в виду, когда говорите о «подобного рода субъекте»? Кто меня сделал «подобного рода субъектом»? Если я готов душу продать, чтобы напиться, почему я не стал вором, мошенником, взломщиком, карманщиком, почему не таскал пенсов с блюдца у собаки слепца, вместо того чтобы быть вашим рабом и вьючной лошадью? Если каждое моё слово — ложь, почему не был я вашим любимцем и фаворитом? Ложь! Разве я когда-нибудь низкопоклонничал и пресмыкался перед вами? Отвечайте мне. Я служил вам верно. Я исполнял больше работы и выслушивал от вас больше оскорблений, чем любой человек, которого вы могли бы взять из приходского работного дома, потому что я был беден и потому что я презирал и вас и эти оскорбления. Я вам служил, потому что я был горд, потому что у вас я был одинок, и не было других рабов, которые бы видели моё унижение. Никто не знал лучше, чем вы, что я — разорившийся человек, что не всегда я был таким, каков я теперь, и что мне жилось бы лучше, если бы я не был дураком и не попал в лапы ваши и других негодяев. Вы это отрицаете? Эй, вы, Никльби! Ничего притворяться, будто вы не обращаете внимания на мои слова, меня не обманете, я-то вас знаю! Вы только что говорили о подкупе. А кто подкупил йоркширського школьного учителя и, отослав раба, чтобы он не подслушивал, позабыл о том, что такая чрезмерная осторожность может показаться ему подозрительной и он, будет следить за своим хозяином по вечерам и поручит другим следить за школьным учителем? Кто подкупил отца-эгоиста, чтобы он продал свою дочь старику?

Ральф крепко держал себя в руках, но он не мог не вздрогнуть, хотя бы его через секунду должны были за это обезглавить.

РАЛЬФ. Продолжайте, джентльмены, продолжайте! Как видите, я терпелив. Есть на свете закон, есть закон. Я вас привлеку к ответу. Думайте о том, что говорите. Я вас заставлю привести доказательства.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Доказательства есть, доказательства в наших руках. Вчера вечером этот Снаули сделал признание.
РАЛЬФ. Кто такой «этот Снаули», и какое отношение к моим делам имеет его «признание»?
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Я вам сказал сегодня утром, что меня привело к вам дело милосердия. В какой мере вы замешаны в этой последней сделке, и какие серьёзные обвинения может выдвинуть против вас человек, находящийся сейчас под арестом, вам лучше знать. Но правосудие должно принять меры относительно лиц, замешанных в заговоре против бедного, беспомощного, несчастного юноши. Не в моей власти и не во власти моего брата Нэда спасти вас от последствий. Всё, что мы можем сделать, — это предостеречь вас вовремя и дать вам возможность избежать их.
РАЛЬФ. И вы полагаете, что вам так легко раздавить меня? Вы полагаете, что сотни прекрасно обдуманных планов, сотни подкупленных свидетелей, сотни ищеек, выслеживающих меня, или сотни ханжеских проповедей, составленных из елейных слов, могут на меня повлиять? Благодарю вас за то, что вы мне открыли ваши планы: теперь я ко всему подготовлен. Вы имеете дело с человеком, которого не знаете. Ну что ж, попробуйте. И помните, что я плюю на ваши громкие слова и лицемерные поступки, не боюсь вас и бросаю вам вызов: делайте самое худшее, что только можете сделать!

Мистер Брукер медленно приблизившись…

РАЛЬФ. Что делает здесь этот человек? Знаете ли вы, что он — каторжник, преступник, просто вор?
МИСТЕР БРУКЕР. Этот мальчик…
РАЛЬФ. Этот мальчик…
МИСТЕР БРУКЕР. …которого я видел мёртвым и окоченевшим на его ложе и который теперь в могиле…
РАЛЬФ. …который теперь в могиле…
МИСТЕР БРУКЕР. …был вашим единственным сыном, да поможет мне Бог!

Среди мёртвого молчания Ральф прижимает руки к вискам.

МИСТЕР БРУКЕР. Я — преступник. Джентльмены! Среди тех, кто имел некогда дело с этим человеком — то есть лет двадцать или двадцать пять тому назад, — был один неотёсанный джентльмен, охотник на лисиц, пьяница, который спустил своё состояние и намеревался промотать состояние своей сестры. Родители у них умерли, и она жила с ним и вела его хозяйство. Не знаю, задумал ли он, воспользоваться силой своей натуры и воздействовать на молодую женщину, но он довольно часто бывал у них в доме в Лейстершире и иногда живал там по нескольку дней. Прежде их связывали тесные деловые отношения, и, быть может, он приезжал из соображений деловых или же с целью поправить дела клиента, которые шли очень плохо. Во всяком случае, он приезжал ради наживы. Сестра джентльмена была девушка не очень молоденькая, но, как я слышал, красивая и располагала большим состоянием. С течением времени он на ней женился. Та же любовь к наживе, которая привела его к этому браку, побудила его окружить брак глубокой тайной, так как завещание её отца гласило, что, если она выйдет замуж против воли брата, её состояние, на которое она имела только пожизненное право пользования, пока остается в девицах, должно перейти к другой ветви семьи. Брат не давал согласия, если она не купит его и не заплатит дорого. На такую жертву не соглашался мистер Никльби. Итак, они продолжали хранить брак в тайне и ждали, чтобы брат сломал себе шею или умер от горячки. Этого с ним не случилось, а тем временем у них родился сын. Ребёнка отослали к кормилице, подальше от тех. мест. Мать видела его только раз иди два, да и то тайком, а отец — так жадно домогался он денег, которые теперь были у него, казалось, почти в руках, потому что его шурин был очень болен и с каждым днём ему становилось хуже, — отец ни разу не навестил ребёнка, чтобы не возбуждать подозрений. Болезнь брата затягивалась; жена мистера Никльби упорно настаивала, чтобы он объявил об их браке; он решительно отказал. Она осталась одна в скучном деревенском доме, не видя никого или почти никого, кроме разгульных, пьяных охотников. Мистер Никльби жил в Лондоне и вел свои дела. Происходили бурные ссоры, и примерно через семь лет после свадьбы, когда оставалось несколько недель до смерти брата, которая разрешила бы всё, она покинула мужа и убежала с более молодым. Вот тогда-то я услышал об этих обстоятельствах от него самого. Тогда они перестали быть тайной — о них узнали и брат и другие, но мне было сообщено о них не по этой причине, а потому, что я был нужен. Он преследовал беглецов. Кое-кто говорил — чтобы нажиться на позоре своей жены, но я думаю, он преследовал их, чтобы жестоко отомстить, потому что мстительность была свойственна его натуре в той же мере, что и алчность, если не в большей. Он их не нашёл, и вскоре она умерла. Не знаю, показалось ли ему, что он может полюбить ребёнка, или он хотел увериться, что ребёнок никогда не достанется матери, но только перед отъездом он поручил мне привезти его домой. И я это сделал. Он поступил по отношению ко мне плохо. Жестоко. Об этом я ему напомнил недавно, когда встретил его на улице. И я его ненавидел. Я привёз ребёнка домой, в его собственный дом, и поместил на чердаке. От плохого ухода ребёнок стал болеть, и мне пришлось позвать доктора, который сказал, что мальчик нуждается в перемене климата, иначе он умрёт. Я думаю, это-то и навело меня на мысль… И тогда же я её выполнил. Мистер Никльби отсутствовал полтора месяца, а когда он вернулся, я сказал ему — все подробности были обдуманы и подкреплены доказательствами, никто не мог ни в чём меня заподозрить, — что ребёнок умер и похоронен. Может быть, это разрушило какие-то его планы или в нём могло говорить естественное чувство привязанности, но он был огорчен, а я утвердился в своём намерении открыть ему когда-нибудь тайну и превратить её в орудие вымогательства. Как и многие другие, я слышал об йоркширских школах. Я отвёз ребёнка в одну из этих школ, которую содержал некий Сквирс, и оставил его там. Я дал ему фамилию Смайк. На протяжении шести лет я платил за него по двадцать фунтов в год, всё это время, не заикаясь о моей тайне, потому что после новых жестоких обид я бросил службу у его отца и снова с ним поссорился. Меня выслали из этой страны. Я был в отсутствии почти восемь лет. Немедленно по возвращении на родину я поехал в Йоркшир и, бродя вечером по деревне, наводил справки о мальчиках в школе и скоро узнал, что тот, кого я там поместил, убежал с молодым человеком, носившим ту же фамилию, что и отец мальчика. Я разыскал его отца в Лондоне и намекнул, что могу ему кое-что сообщить. Я попытался добыть денег на жизнь, но он оттолкнул меня с угрозами. Тогда я отыскал его клерка и, действуя осторожно и внушив ему необходимость вступить в сношения со мной, узнал о том, что происходит. И это я сказал ему, что мальчик — не сын того человека, который выдаёт себя за его отца. Я узнал это жалобное выражение лица, которое видел у маленького ребёнка. После нескольких дней колебаний я обратился к молодому джентльмену, на чьём попечении он находился, и услышал, что юноша умер. Молодой джентльмен знает, что Смайк узнал меня сразу, он часто описывал ему меня, рассказывая о том, как я оставил его в школе. Смайк помнил и чердак — о нём я упоминал, — он есть и по сей день в доме его отца. Вот моя история. Я хочу, чтобы меня свели лицом к лицу с владельцем школы и проверили любую часть моего рассказа, и я докажу, что всё в нём — правда и на моей душе этот грех.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Несчастный!
НЭД ЧИРИБЛ. Чем можете вы его искупить?
МИСТЕР БРУКЕР. Ничем, джентльмены, ничем! Ничем не могу искупить, и нет у меня теперь никакой надежды. Я стар годами, а горе и невзгоды делают меня ещё старше. Это признание не может принести мне ничего, кроме новых страданий и кары, но я не отрекусь от него, что бы ни случилось! Я стал орудием страшного возмездия, настигшего этого человека, который, жадно стремясь к своей низкой цели, преследовал свое родное дитя и привёл его к смерти. Это возмездие должно настигнуть и меня. Да, я знаю, оно должно обрушиться на меня! Слишком поздно мне искупать вину и ни в этом мире, ни в будущем не может быть у меня никакой надежды!

Внезапно лампа, стоявшая на столе неподалеку от Ральфа, сброшена на пол. После недолгого замешательства зажгли другую, но когда загорелся свет, Ральф Никльби уже исчез.

***

Ночь. Холодный ветер, яростно гонит перед собой тучи. Чёрное, мрачное облако как будто преследует Ральфа, приближаясь уныло и медленно, как призрачная похоронная процессия. Дойдя до своей двери, Ральф повернул ключ и открывает её, а закрывая её, он как бы оставляет за нею мир. Дверь захлопнулась с громким шумом.

РАЛЬФ (ударяет кулаком в пустоту). Я растоптан и погиб! Правду сказал мне негодяй: спустилась ночь! Неужели нет средства лишить их нового торжества и презреть их милосердие и сострадание? Неужели нет дьявола, который помог бы мне?

Ральф поднимается по гулкой лестнице — на чердак.

Тусклый свет фонарей, пробивается в окно без занавески. Перевязанные веревкой сундуки, поломанная мебель и всевозможный хлам — повсюду. Потолок скошен: высокий с одной стороны, он спускается с другой чуть ли не до пола. И к самой высокой его точке Ральф устремляет взгляд, передвигает старый ящик, влезает на него и обеими руками шарит по стене над головой. Наконец руки его коснулись большого железного крюка, крепко вбитого в балку. Он прислушивается, подняв взор вверх, к небу — всё то же чёрное облако, как будто нависло над ним.

РАЛЬФ. О, если бы люди, продавая душу свою, могли торжествовать хотя бы недолго, как охотно продал бы я мою душу сегодня!

Низкий звук колокола донёсся: один удар.

— Лги железным своим языком! Возвещай радостным звоном о рождениях, которые заставляют корчиться ожидающих наследства; возвещай и о браках, которые заключаются в аду, и горестно звони об усопшем, чей путь уже пройден! Призывай к молитве людей, которые благочестивы, потому что не разоблачены, и каждый раз встречай мелодическим звоном наступление нового года, который приближает этот проклятый мир к концу. Никаких колоколов, никаких священных книг для меня! Бросьте меня на кучу навоза и оставьте там гнить, отравляя воздух!

Окинув всё вокруг диким взором, Ральф закрывает окно, отрывает верёвку от одного из старых сундуков — и вешается на железном крюке.

                СЦЕНА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Они вошли в столовую рука об руку и уселись рядом.

НЬЮМЕН НОГС (в приличном чёрном костюме). Не плачьте!
МИСС ЛА-КРИВИ. Не могу.
НЬЮМЕН НОГС. Нет, не плачьте. Пожалуйста, не плачьте, прошу вас.
МИСС ЛА-КРИВИ. Я так счастлива!
НЬЮМЕН НОГС. В таком случае, засмейтесь. Ну, засмейтесь же. Засмейтесь, а то я заплачу.
МИСС ЛА-КРИВИ (улыбаясь). Почему вы заплачете?
НЬЮМЕН НОГС. Потому что я превращаюсь в ребёнка! Потому что я тоже счастлив. Мы оба счастливы, и мне хочется делать то, что делаете вы. Теперь я другой человек. Я не в силах говорить. И вы не говорите мне ничего. Не осуждайте меня за эти слёзы. Вы не знаете, что я сегодня чувствую, вы не можете знать и никогда не узнаете!
МИСС ЛА-КРИВИ. Как они были добры и внимательны, вспомнив обо мне! Ничто не доставило бы мне большего удовольствия.
НЬЮМЕН НОГС. Таким, как мы, которые прожили всю жизнь одиноко на свете, приятно видеть, когда молодые люди соединяются, чтобы провести вместе многие счастливые годы.
МИСС ЛА-КРИВИ. Ах, это правда!
НЬЮМЕН НОГС. Хотя, это заставляет некоторых чувствовать себя совсем одинокими и отверженными. Не так ли?
МИСС ЛА-КРИВИ. Ах! Я не знаю.
НЬЮМЕН НОГС. Этого довода почти достаточно, чтобы мы поженились, не правда ли?
МИСС ЛА-КРИВИ (смеясь). Ах, какой вздор! Мы слишком стары.
НЬЮМЕН НОГС. Нисколько. Мы слишком стары, чтобы оставаться одинокими. Почему нам не пожениться, вместо того чтобы проводить долгие зимние вечера в одиночестве у своего камелька? Почему нам не иметь общего камелька и не вступить в брак?
МИСС ЛА-КРИВИ. О мистер Ногс, вы шутите!
НЬЮМЕН НОГС. Нет, не шучу. Право же, не шучу. Я этого хочу, если вы хотите. Согласитесь, дорогая моя!
МИСС ЛА-КРИВИ. Над нами будут смеяться.
НЬЮМЕН НОГС. Пусть смеются, я знаю, у нас обоих характер хороший, и мы тоже будем смеяться. А как мы весело смеёмся с той поры, как познакомились друг с другом!
МИСС ЛА-КРИВИ. Вот это верно!
НЬЮМЕН НОГС. Соглашайтесь, дорогая моя! Скажите, что вы согласны.
МИСС ЛА-КРИВИ. Нет, нет, мы и думать об этом не должны, что скажут братья?
НЬЮМЕН НОГС. Господь с вами! Неужели вы думаете, что я мог затеять такое дело, а они о нём не знают? Да сейчас они нарочно оставили нас здесь вдвоём!
МИСС ЛА-КРИВИ. Теперь я никогда не в силах буду смотреть им в глаза!
НЬЮМЕН НОГС. Полно! Мы будем с вами счастливой супружеской четой. Будем жить здесь, в этом старом доме, где я прожил сорок четыре года; будем ходить в старую церковь, куда я хожу каждое утро по воскресеньям; нас будут окружать все наши старые друзья — и дети мистера Никльби, для которых мы будем всё равно что дедушка и бабушка. Будем счастливой четой и будем заботиться друг о друге! А если мы оглохнем, охромеем, ослепнем или болезнь прикует нас к постели, как рады мы будем, что кто-то посидит и поговорит с нами! Так будем же счастливой четой! Прошу вас, дорогая моя!

Мисс Ла-Криви запнулась и расплакалась.

***

Николас наклонился, чтобы поцеловать сестру.

НИКОЛАС (доверительно). В последнем письме ты писала, что Меделайн совсем здорова. Ничего не было сказано о том, что предполагают братья сделать для неё?
КЭТ. О, ни слова! Я не могу подумать без горечи о разлуке с ней, и, конечно, ты, Николас, не хочешь этого!
НИКОЛАС. Да, Кэт, не хочу! Я могу пытаться скрыть подлинные мои чувства от всех, кроме тебя, но тебе я скажу, что… одним словом, Кэт, я её люблю. Никто не должен об этом знать, кроме тебя. Меньше всех она.
КЭТ. Дорогой Николас!
НИКОЛАС. Меньше всех она. Иной раз я стараюсь думать о том, что, быть может, настанет день, когда я смогу честно сказать ей всё; но этот день так далёк, в такой туманной дали, столько лет пройдёт, прежде чем он настанет! А когда он настанет, я буду так не похож на того, каков я сейчас. И так далеко позади останутся дни юности и романтики, — но не дни моей любви к ней, — что даже я понимаю, как призрачны такие надежды, и сам стараюсь безжалостно их разрушить и покончить с этой мукой, а не ждать, чтобы они увяли с годами, и не обрекать себя на разочарование. Кэт! Со дня моего отъезда у меня постоянно был перед глазами этот бедный юноша, ушедший от нас, — ещё один пример великодушной щедрости благородных братьев. Поскольку это в моих силах, я хочу быть достойным их, и если раньше, исполняя свой долг по отношению к ним, я поколебался, то теперь я решил исполнять его неуклонно и без дальнейших промедлений отстранить от себя все соблазны.
КЭТ. Прежде чем продолжать, дорогой Николас, выслушай, что я должна тебе сказать. Для этого я пришла сюда, но у меня не хватило мужества. То, что сказал ты сейчас, придаёт мне храбрости.

Кэт пыталась говорить, но слёзы ей мешали.

НИКОЛАС. Полно, глупенькая! Кэт, Кэт, будь настоящей женщиной! Мне кажется, я знаю, что ты хочешь мне сказать. Это касается мистера Фрэнка, не правда ли?
КЭТ (всхлипывая). Да.
НИКОЛАС. Может быть, он тебе сделал предложение, пока меня не было, не так ли? Полно, полно! Ты видишь, в конце концов, не так уж трудно было признаться. Он сделал тебе предложение?
КЭТ. На которое я ответила отказом. Боюсь, что я, пожалуй, недостаточно ясно сказала ему о том, как глубоко тронута я такой бескорыстной любовью и как горячо молюсь о его счастье. Если ты будешь с ним говорить, я бы хотела… я бы хотела, чтобы он это знал.
НИКОЛАС. Неужели ты думала, Кэт, когда приносила эту жертву долгу и чести, что я уклонюсь от исполнения моего долга?
КЭТ. О нет! Если бы твоё положение было такое же, как моё, но…
НИКОЛАС. Но оно такое же! Маделайн не является близкой родственницей наших благодетелей, но она с ними связана не менее крепкими узами. Историю её жизни я узнал от них благодаря безграничному доверию, какое они ко мне питают, полагая, что я человек надёжный. Как низко было бы с моей стороны воспользоваться обстоятельствами, которые привели её сюда, или оказанной мною ничтожной услугой и добиваться её любви, если в случае моего успеха не сбылось бы самое горячее желание братьев позаботиться о ней, как о своей родной дочери!

Братья переглянулись, обменялись рукопожатиями, словно поздравляя друг друга с чем-то весьма приятным.

ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Так, так. Мы взяли на себя смелость пригласить вас на час раньше, чем сядем за обед, потому что нам нужно обсудить одно дело и это займёт некоторое время. (Достал из ящика бумагу и развернул её.) Это копия завещания деда Маделайн с материнской стороны, который оставил ей двенадцать тысяч фунтов, каковая сумма должна быть уплачена, когда Маделайн достигнет совершеннолетия или выйдет замуж. Выяснилось, что этот джентльмен, разгневавшись на неё (его единственную родственницу) за то, что она, несмотря на неоднократные его предложения, не пожелала отдать себя под его защиту и расстаться с отцом, написал завещание, по которому эта сумма переходила к благотворительному учреждению. По-видимому, он раскаялся в своем решении, потому что в том же месяце, спустя три недели, составил вот это, второе завещание. Однако оно было похищено сейчас же после его смерти, а первое единственное, какое было найдено, — было утверждено и вступило в силу. Дружеские переговоры, только на днях закончившиеся, велись с тех пор, как документ попал в наши руки, и, так как не было никаких сомнений в подлинности его и разысканы (не без труда) свидетели, деньги были возвращены. В результате Маделайн восстановлена в правах и является или явится при условиях, мною упомянутых, обладательницей этого состояния. Вы меня понимаете?

Фрэнк утвердительно кивнул головой. Николас, который не решался говорить, опасаясь, что голос его дрогнет, наклонил голову.

ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Фрэнк, ты принимал непосредственное участие в отыскании этого документа. Состояние невелико, но мы любим Маделайн и предпочитаем видеть тебя связанным узами брака с нею, чем с какой-нибудь другой девушкой, хотя бы она была втрое богаче. Намерен ли ты просить её руки?
ФРЭНК. Нет, сэр. Я был заинтересован в поисках этого документа, думая, что её рука уже обещана человеку, который имеет в тысячу раз больше прав на её благодарность и, если не ошибаюсь, на её сердце, чем я или кто бы то ни было другой. Кажется, я поторопился с моими заключениями.
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Вы всегда торопитесь, сэр! (Забыв о принятой им важной осанке.) Вы всегда торопитесь! Как смеешь ты думать, Фрэнк, что мы хотели бы женить тебя ради денег, если юность, красоту, все добродетели и превосходные качества можно получить, женившись по любви! Как посмел ты, Фрэнк, ухаживать за сестрой мистера Никльби, не предупредив нас о твоём намерении и не позволив нам замолвить за тебя словечко!
ФРЭНК. Я не смел надеяться…
ЧАРЛЬЗ ЧИРИБЛ. Не смел надеяться! Тем больше было оснований прибегнуть к нашей помощи! Мистер Никльби, сэр, Фрэнк, хоть он и поторопился, на сей раз не ошибся в своих заключениях. Сердце Маделайн занято. Дайте мне вашу руку, сэр. Оно занято вами, сэр, и это вполне натурально и так и должно быть. Её состояние будет вашим, сэр, но в ней вы найдёте сокровище, более драгоценное, чем деньги, будь их в сорок раз больше. Она выбирает вас, мистер Никльби. Она делает выбор, который сделали бы за неё мы, её ближайшие друзья. И Фрэнк делает выбор, который сделали бы за него мы. Он должен получить ручку вашей сестры, хотя бы она двадцать раз ему отказала, сэр, да, должен, и получит! О Нэд, Нэд, Нэд, какой для нас с тобой счастливый день! Если бы наша бедная мать была жива и увидела нас сейчас, Нэд, какою гордостью преисполнилось бы её любящее сердце!

Нэд рванулся вперёд и крепко обнял брата Чарльза.

НИКОЛАС. Богатые или бедные, старые или молодые, мы друг для друга всегда будем теми же, что теперь, и в этом наше утешение. Что за беда, если у нас с тобой останется общий домашний очаг? И ты, и я никогда не будем одиноки. Что за беда, если мы не изменим этим первым чувствам ради других? Это лишь ещё одно звено в той крепкой цепи, которая нас связывает. Кажется, не дальше чем вчера мы играли вместе в наши детские игры. И когда мы станем стариками и вспомним нынешние заботы, как вспоминаем мы сейчас заботы детских дней, нам так же будет казаться, что это были детские игры, и с меланхолической улыбкой мы воскресим в памяти то время, когда эти заботы могли нас огорчать. Мы станем чудаковатыми стариками и заговорим о тех временах, когда наша поступь была легче и волосы не тронуты сединой, и вот тогда, быть может, мы будем благодарны за те испытания, какие укрепили нашу взаимную привязанность и направили нашу жизнь по тому руслу, по какому она протекала так тихо и безмятежно. И, угадав кое-что из нашей повести, молодые люди, окружающие нас, — такие же молодые, как молоды сейчас мы с тобой, Кэт, — быть может, придут к нам за сочувствием. Они будут изливать свои горести, для которых у людей, полных надежд и неопытных, вряд ли найдется достаточно сострадания, изливать отзывчивым слушателям — старому холостяку-брату и его сестре, старой девушке. (Помолчав.) Разве я не прав, Кэт?
КЭТ. Ты совершенно прав, дорогой брат. Я и рассказать не могу, как я счастлива, что поступила именно так, как бы ты хотел.
НИКОЛАС. Ты не жалеешь?
КЭТ (нерешительно.) Н-н-нет. Конечно, я не жалею, что поступила так, как требует честь и долг. Но я жалею, что этому суждено было случиться… во всяком случае, иногда я об этом жалею, и иногда я… я не знаю, что говорю… Я всего только слабая девушка, Николас, но меня это очень взволновало.

Никогда ещё, с тех пор как существует мир, не бывало такого обеда: маленькая мисс Ла-Криви, миссис Никльби, такая величественная и самодовольная; Маделайн и Кэт, такие разрумянившиеся и прелестные; Николас и Фрэнк, такие преданные и гордые, и все четверо были так трепетно счастливы; Ньюмен, такой притихший и в то же время не помнивший себя от радости; добродушный Джон Брауди и его жена — миссис Тильда Брауди; и братья-близнецы, пришедшие в такое восхищение и обменивавшиеся такими взглядами, что старый слуга замер за стулом своего хозяина и, обводя взором стол, чувствовал, как слёзы затуманивают ему глаза.


Занавес