Пути небесные

 

Драма в двух актах по одноимённому роману Ив. Шмелёва.
(пилотный проект)
 
Действующие лица

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ

ДАРЬЯ ИВАНОВНА

МАТУШКА АГНИЯ

ВАГАЕВ

ХАНДРИКОВ

СНЕГИРЕВ

АКУШЕРКА

ПОСЫЛЬНЫЙ

ПРОХОР

КАРП

ТЕТЯ ПАНЯ

БАРОН

ПОВЕРЕННЫЙ

ДЕВОЧКА — АНЮТА

ДАМЫ на балу

ХОР


 
Акт первый

1. ОТКРОВЕНИЕ

ХОР. Виктор Алексеевич Вейденгаммер происходил из просвещенной семьи, в которой перемешались вероисповедания и крови: мать его была русская, дворянка; отец — из немцев, давно обрусевших и оправославившихся. Фамилия Вейденгаммер упоминается в истории русской словесности; в 30-40-х годах прошлого века в Москве был «благородный пансион» Вейденгаммера, где подготовлялись к университету дети именитых семей, между прочим — И. С. Тургенев.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Старик Вейденгаммер был педагог требовательный, но добрый; он напоминал Карла Ивановича из «Детства и отрочества». Он любил вести с нами беседы по разным вопросам жизни и науки, для чего имелась у него толстая тетрадь в кожаном переплете, прозванная остряками «кожаная философия»: беседы были расписаны в ней по дням и месяцам, — своего рода «нравственный календарь». Зимой, например, беседовали о благотворном влиянии сурового климата на волю и характер; великим постом о душе, о страстях, о пользе самоограничения; в мае — о влиянии кислорода на организм.
ХОР. В семье хранилось воспоминание, как старик Вейденгаммер заставил раз юного Тургенева ходить в талом снегу по саду, чтобы расходить навалившееся «весеннее онеменение». Такому-то систематическому воспитанию подвергся и Виктор Алексеевич.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. И не без пользы: всегда во мне кипели мысли, я легко возбуждался и не мог говорить спокойно. В детстве я исправно ходил в церковь, говел и соблюдал посты; но лет шестнадцати, прочитав что-то запретное, к примеру, Вольтера и Руссо, я решил «все подвергнуть критическому анализу», увлекся немецкой философией.
ХОР. Резкий переход от «нравственного календаря» к Шеллингу, Гегелю и Kaнту вряд ли мог дать что-нибудь путное юному уму, но и особо вредного не случилось…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Просто образовался некий обвал душевный. В церкви, в религии я уже не нуждался. Многое представлялось мне наивным, детски-языческим. Богу — если только Он есть надо поклоняться в духе, а в поклонении Бог и не нуждается.
ХОР. И он стал никаким по вере. Он стал, в некотором смысле, нигилистом, даже до такой степени, что испытывал как бы сладострастие, когда при нем доходили в спорах до кощунства, до скотского отношения к религии.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Во мне нарастала похотливая какая-то жажда — страсть всё решительно опрокинуть, дерзнуть на всё, самое-то священное… духовно опустошить себя. Я перечитал всех борцов за свободу мысли, всех безбожников-отрицателей и испытал как бы хихикающий восторг. С той поры «вся эта ерунда», как называл я тогда религию, перестала меня тревожить. Нет ни Бога, ни дьявола, ни добра, ни зла, а только «свободная игра явлений». Ничего «абсолютного» не существует. И вся вселенная — свободная игра материальных сил.
ХОР. Окончив Московское техническое училище, Виктор Алексеевич женился по любви на дочери помещиков-соседей.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Пришлось соблюсти порядок и окрутиться у аналоя.
ХОР. Скоро и жена стала никакой, поддавшись его влиянию, и тем легче, что и в её семье склонялись к «свободной игре материальных сил».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. С ней мы решали вопросы: что такое — нравственное? что есть разврат? Свободная любовь унижает ли нравственную личность иль наоборот, возвышает, освобождая ее от опеки отживших заповедей? И приходили к выводу, что в известных отношениях между женщиной и мужчиной нет ни нравственности, ни разврата, а лишь физиологический закон отбора, зов, которому, как естественному явлению, полезней подчиняться, нежели сопротивляться, что брезгливость и чистоплотность являются верным регулятором, что отношение к явлениям зависит от наших ощущений, а не от каких-то там «ве-ле-ний». И вот когда-то случилось, — о н а…
ХОР. Он никогда не говорил «жена».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Она мне с усмешкой бросила:
ХОР. «Никакого разврата, а… физиологический закон отбора… и зависит от наших настроений!»
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Курс я кончил с отличием; еще студентом сделал какие-то открытия в механике, натолкнулся на идею двигателей нового типа, как бы предвосхитил идею двигателей внутреннего сгорания дизеля. О н а любила наряды, хотела блистать в свете и блистала. А я, при всей своей страстности к жизни и ее дарам, чуть ли не похотливости к жизни, вычислял и вычерчивал, уносился в таинственный мир механики, тщась раскрыть еще неразгаданные ее тайны; схватился за астрономию, за астрономическую механику, и мне открылась величественная картина «движений в небе». Я читал дни и ночи, выписывал книги из Германии, и на стенах моего кабинета появились огромные синие полотна, на которых крутились белые линии, орбиты, эллипсы… Таинственные пути сил и движений в небе… А пока я отдавался астрономии, семейная моя жизнь ломалась. Вернувшись как-то домой раньше обещанного часа, я увидел это с такой оголенной ясностью, что, не сказав ни слова, решительно повернулся и как был в промасленной блузе машиниста, так и ушёл из дома!
ХОР. Он снял комнату и послал за вещами и книгами, написал родителям жены, прося позаботиться о детях. Жена требовала на содержание и отказалась принять на себя вину, написала в насмешку: «Никакой вины, а просто… закон отбора».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ.  Потаскушка.
ХОР. Вскоре он занял видное место на дороге, но скромной жизни не изменил: жил замкнуто, редко даже бывал в театре, жил монахом, и все свободное время отдавал своим чертежам и книгам.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. И вот, что-то мне стало проясняться. Я видел с и л ы, направляющие движение тел небесных, разлагал их и складывал, находил точки, откуда они исходят, прокладывал на чертежах силы главнейшего порядка… и видел ясно, что эти новые силы предполагают наличие новых сил. Но и этот новый порядок сил… одним словом, открывались новые силы еще, еще… и эти новые, назовем их «ещё-силы», необходимо было сложить и свести к единой. Хорошо-с. Но тогда к чему ее-то свести, эту единую?.. И откуда она, этот абсолют, этот исток-сила? Этот исток-сила не объясним никакими гипотезами натурального порядка. А раз так, тогда все законы механики летят как пыль! Становилось мне все ясней, что тут наше мышление, наши законы-силы оказываются — перед небом! — ку-уцыми. Или же тут особая сверхмеханика, которая в моей голове не умещается. Тут для меня тупик, бездонность Непознаваемого, с прописной «Н», — не знаю, не понимаю, не… принимаю, наконец!
ХОР. Все гипотезы разлетелись как мыльные пузыри.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Но как-то мелькнуло мне, озарило и ослепило, как молнией, что я узнаю, увижу… не глазами, не мыслью, а за-глазами, за-мыслью… понимаете, что я хочу сказать?..- что я найду доказательство особой, как бы вне-пространственно-материальной силы, и тогда станет ясно до осязаемости, что все наши формулы, гипотезы и системы тут — ничто, ошибка приготовишки, сплошное и смехотворное вранье, все эти «законы» — для Беспредельного — чистейшая чепуха. И такую страшную почувствовал я тоску, такую беспомощность ребячью перед этим бездонным н е п о н я т н ы м, перед этим Источником всего: сил, путей, движений!.. Трудно передать словами, что тут случилось со мной: всё дрогнуло, всё небо, со всеми звездами, вспыхнуло взрывами огней, как космический фейерверк, и я увидал бездонность… нет, не бездонность, а… будто всё небо разломилось, разодралось, как сверкающая бескрайняя завеса, осыпанная пылающими мирами, и там, в открывшейся пустоте, в не постижимой мыслью бездонной глыби… — крохотный, тихий, постный какой-то огонек, булавочная головка света, чутошный-чутошный проколик!
ХОР. Его ослепило, оглушило, опалило, как в откровении: дальше уже н е л ь з я, дальше — конец человеческого, предел.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Я почувствовал пустоту, тщету. Всё. Я почувствовал, что ограблен. Нет, не сердце сгорело: сердце этой тоской горело, а сгорело вот это… (Показал на лоб.) …чудеснейший инструмент, которым я постигал, силился постигать сверх — все. Подумал: конец? не страшно. Я не мог оставаться в комнате и выбежал на воздух.
ХОР. Была глубокая ночь, час третий. Он пошел пустынными переулками. Под ногой лопались с хрустом пленки подмерзших луж, булькало и журчало по канавкам. Пахло весной, навозцем, отходившей в садах землей. На Тверском бульваре горели редкие фонари-масленки. Ни единой души не попадалось.

Он наткнулся на бульварную скамейку, присел и закурил. 

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Кончить?..
ХОР. И ему показалось, что это выход, Так же, как в юности, в пору душевной ломки, когда он решил «все пересмотреть критически», когда полюбил первой любовью, и эта любовь его — девочка совсем — в три дня умерла от дифтерита. И, как и тогда, он почувствовал облегчение: выход есть. (Услыхал вздох рядом, вздрогнул и поглядел.)


2. НА ПЕРЕПУТЬЕ

На самом краю скамейки кто-то сидел, невидный.
 
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (чтобы только заговорить.) А который теперь час, не знаете?

Сидевшая сильно вздрогнула, будто её толкнули, и не ответила, словно хотела остаться незаметной.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (повторил вопрос насколько возможно мягче, чтобы её ободрить). А который теперь час, не знаете?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (чуть слышно). Не знаю-с… (Вздохнула, отодвинулась на край скамейки и даже как будто отвернулась.)
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Бояться вам нечего, милая. И, если вы позволите, я провожу вас домой, а то уж очень поздно и могут обидеть…

Она неожиданно заплакала по-детски и старалась укрыться шалью.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Милая, какое у вас горе, или, может быть, кто обидел?.. Я провожу вас до дому…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (несвязно, захлебываясь от слез). У меня… не… куда… идти…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Тогда ещё я не видел, ни её светлых глаз, ни её нежного юного лица… голос только её и слышал, детский, горько жалующийся на жизнь. Ни тени дурной мысли, какого-нибудь пошлого, затаенного намека… Только жалость во мне горела и грела душу.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я — золотошвейка, от Канителева, с Малой Бронной, с семи лет все золотошвейка, стала уж мастерица, определила меня тетка, а теперь сирота. Канителиха тоже померла недавно, и теперь от хозяина нет житья, проходу не дает…. всех мастериц на «Вербу» отпустил, на гулянье, а меня оставил, приставать стал… заперлась от него в чулане… до ужина еще вырвалась в чем была, сижу, дрожу на бульваре. Не к кому мне идти, только матушка Агния меня жалеет, монахиня в Страстном, знакомая теткина… лоскутки мне носит, матушке Агнии, а она одеяла шьет. Теперь бы с радостью в монастырь укрылась, а матушка Агния может похлопотать, только все мои деньги у хозяина, семьдесят рублей, и паспорт, а монастырь богатый, так не берут, вот я и сколачивала на вклад, двести рублей желает матушка Ираида, казначея. Может, возьмут за личико, все-таки не урод. Матушка игуменья с чистым личиком очень охотно принимает, для послушания. И голос у меня напевный, в крылошанки сгодиться могу. Головщица с правого крылоса матушка Руфина не откажет. (С особенной лаской.) Матушка Агния попросит. Святые врата закрыты, и я жду заутрени: как ударят — тогда отворят.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (радуясь). Не случилось непоправимого, всё устроится, конечно, матушка Агния попросит, и двести рублей найдутся…

И тут, в стороне Страстного, вправо от них, ударили.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (робко). Пускают… (Встала, чтобы идти на звон.)
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (удержал ее). Я хочу вам помочь. Вам надо разделаться с хозяином, получить жалованье и паспорт. Вот моя карточка, я живу тут недалеко. Если что будет нужно, зайдите ко мне, я заявлю в полицию, и…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Благодарю… Матушка А-гния заступится, сходит сама к хозяину. (Испуганно.) Да еще наш хозяин начнет позорить, а он ругатель… и что подумают про меня, что такой господин вступился…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (заставил ее взять карточку). Мало ли что случится. Доведу — до монастыря, провожу.

А Страстной благовестил и звал.
 
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Прошу, — не провожайте: Матушка Виринея нехорошо подумает, вратарщица…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. И тут я её увидел: смутные, при рассвете, очертания девичьего лица, детские совсем губы, девственно нежный подбородок, молящие светлые глаза. На меня повеяло с ее бледного, полудетского лица кротостью, чистотой и лаской.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Благодарю за доброту. Так обошлись со мной… (В голосе задрожали слезы — и пошла через площадь к монастырю.)

Он перешел площадь и, раздумчиво постояв, вошел в монастырские ворота, затем в теплый и полутемный храм.

ХОР. Глубоко впереди, перед смутным иконостасом, теплилась одиноко свечка. Тонкий девичий голос скорбно вычитывал молитвы. Он прислонился к стене и озирался, увидал е ё: она горячо молилась, на коленях. Тут хорошо запели, — словно пел один нежный, хрустальный голос: «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный… и одежды не имам, да вниду в онь… Просвети одеяние души моея, Светодавче…»
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (рассеянно перекрестился). А хорошо, очень хорошо! (И вышел на свежий воздух.)


3. ИСКУШЕНИЕ

  ХОР. Так, в темную мартовскую ночь, на Тверском бульваре, где поздней порой сталкиваются обычно ищущие невысоких приключений, скрестились пути двух жизней: инженера-механика Виктора Алексеевича Вейденгаммера, и золотошвейки Дарьи Ивановны Королевой. Случилось это в ночь на Великий Понедельник.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Розовый свет какой-то, освобождение от каких-то пут, как бы душевное выпрямление. Специалисты, — невропатологи или физиологи… — разберутся в этом по-своему… Стыдно вспомнить, но мной овладело бурное чувство вожделения. Бывало со мной и раньше нечто похожее: после большой умственной работы, экзаменов, например, когда тело изнемогало, — в недрах, как бы в протест, начинается будораженье, раздражение «тёмных клеток», должно быть, смежных со «светлыми». Страстную радость жизни почувствовал, всеми недрами… и меня вдруг осыпал-защекотал какой-то особенно задорный, трескучий щебет откуда-то налетевших воробьев.
ХОР. В таком состоянии одержимости он направился дальше по бульвару. Было еще безлюдно, а ему хотелось какой-нибудь подходящей встречи. Поднявшееся в нем т ё м н о е закрыло чудесное розовое утро, и его раздражало, что бульвар пуст, что нет на нем ни вертлявых весенних модниц, ни жеманных немочек-гувернанток, ни даже молодых горничных или модисток, шустро перебирающих ногами, подхватив развевающийся подол. Дойдя до конца бульвара, он опять повернул к Страстному и увидал монастырь с пятью сине-золотыми главками за колокольней. Эти главки жгли его колким блеском сквозных крестов, скрытым под ними ханжеством. Дразнила мысль — зайти как-нибудь еще, послушать миловидных клирошанок, бледноликих и восковых, в бархатных, франтоватых, куколях-колпачках. 
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Это казалось таким пикантным: «как траурные институтки». Казалось, что в с е может легко осуществиться: у ней есть моя карточка, она может прийти ко мне, попросить насчет паспорта или просто поблагодарить за участие… Всё казалось теперь возможным. Я кружился у монастыря, как лермонтовский Демон, и посмеивался — язвил себя. (Спросил сидевшую у столика с оловянной тарелочкой пожилую монахиню.) Можно ли повидать матушку А-гнию?
ХОР. Привратная белица повела его в дальний корпус, мимо густо-пахучих цветников, полных петуний и резеды; белицы, во всем белом, их поливали молча. Он увидал высокое окно в сад, наполовину завешенное полотняной шторой, большие образа, и ширмы, и обвитая комнатным виноградом арка в другой покой.
МАТУШКА АГНИЯ (торопливо повязывающаяся платочком). Извините, что встать не могу, ноги не слушают. (Предложила сесть.) От какого же родственника изволите вы пожаловать, Виктор Алексеевич?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (растерялся, но тут же, спокойно, даже деловито). Меня интересует участь несчастной девушки, и надо бы мне раньше, но по делам был в отлучке и запоздал.
МАТУШКА АГНИЯ (улыбнулась, и обернулась к арке, как бы показывая туда). А как же, батюшка… со мной живет, вон она, сероглазая моя!

Он встал и поклонился.

МАТУШКА АГНИЯ. Зачем же благодарите, батюшка… сирота она, и я ее тетку знала, а золотые руки-то какие… такую-то каждый монастырь примет, да еще порадуется. И не благодарите, батюшка… и матушка-игуменья рада. Мы бы давно к вам пришли, да ноги не пускают… велела ей, сколько раз говорила — пошли хоть письмецо доброму барину, поблагодари, а она… совестливая такая, стесняющая, боялась все: «Ну-ка они обидятся». Ну вот, Дашенька, а теперь сам барин пришли справляться… хорошо разве, человека такого беспокоим! (Выкликает.) Дашенька! Дашенька!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (робко, чуть слышно). Я сейчас, матушка.
МАТУШКА АГНИЯ (благодушно мигая). Стыдится такого господина, глаз показать боится… А уж как она про вас… редкий день не помянет… «Господь мне послал такого святого господина», — так все и поминает. Она и в обитель-то к нам боялась тогда, как тоже поглядят… ну-ка побрезгуем, не поверим, матушка-то игуменья строгая у нас, ни-ни… ну-ка какое недоумение с квартальным или там девичье обстояние, — вот и боялась. А вы как ангел-хранитель были, наставили ее про обитель, она и укрепилась. Разобрали дело, послали письмо квартальному, а нас он уважает, — с Канителева и истребовали пачпорт. А она — золотые руки, и голосок напевный, скоро и в крылошанки благословится, на послушание певное… стихирки со мной поет, живая канареечка.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (появилась, послушливо). Что, матушка, угодно?
МАТУШКА АГНИЯ. Ну, сероглазая моя, подойди поближе, не укусят.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (подошла ближе, кланяясь чинно, как белица). Благодарю вас покорно, барин.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (поднялся и поклонился ей молча, как перед тем поклонился матушке Агнии). Очень рад, что благой случай устроил все.
МАТУШКА АГНИЯ (поправила). Не случай, батюшка, а Божие произволение… а случай-то — и слово-то неподходящее нам… (И — улыбнулась ласково.)

 Он поклонился и вышел, провожаемый добрым взглядом.

 МАТУШКА АГНИЯ. Да проводи ты, чего замялась… как бы они не заплутали.
 
4. ГРЕХОПАДЕНИЕ

ХОР. Выйдя из монастырских ворот на Тверской бульвар, Виктор Алексеевич даже и не заметил ни многолюдства, ни «черной ночи», вдруг свалившейся на Москву: от Триумфальных ворот, с заката, катилась туча, заваливая все отсветы потухающей зари, все небесные щели, откуда еще, казалось, текла прохлада; сдавила и высосала воздух и затопляющим ливнем погнала пеструю толпу, устрашая огнем и грохотом. Виктор Алексеевич стоял на пустом бульваре, насквозь промокший, смяв свою майскую фуражку и с чего-то размахивая ею, — «приветствовал Божий гром».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Я тогда все приветствовал, словно впервые видел: монастырь, розовато вспыхивавший из тьмы, бившие в кресты молнии. Я был блаженно счастлив. Все изменилось вдруг, получило чудесный смысл, — какой, я не понимал еще, но… великий и важный смысл. Будто сразу прозрел душевно… не отшибком себя почувствовал, как это было раньше, а связанным с о в с е м… с Божьим громом, с горящими крестами, с лужами даже, с плавающими в них листьями. Озарило всего меня, и сокровенная тайна бытия вдруг открылась на миг какой-то, и в с ё  о п р е д е л и л о с ь, представилось непреложно-нужным, осмысленным и живым, в свято-премудром Плане, — в «Живой Механике», а не в «игре явлений»… иначе не могу и выразить: и этот страшащий гром, и освежающий ливень, и монастырь у веселого бульвара, и кроткая матушка Агния, и — о н а, девичья чистота и прелесть. Смыло, смело грозой всю мою духоту-истому, от которой хотел избавиться, и я почувствовал ликование — все обнять!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Сердце во мне сомлело, только его голос услыхала. И тут почудилось мне, что моя судьба, великая радость-счастье, и большое горе, и страшный грех. Я побоялась показаться, а сами руки стали повязывать платочек. А зеркальца не было, и я к ведерку нагнулась, только что воды принесла цветочки полить, жара была. Взглянула на Страстную Матерь Божию и подумала в сердце, будто Пречистая мне велит: «Все прими, испей». И вот испила, пью до сего дня. Сколько мне счастья было, и сколько же мне страдания. А как вышла и увидала лицо его, и глаза, ласковые ко мне, тут я и отнялась вся и предалась ему. И такая стала бессильная, что вот возьми меня за руку, я ушла бы с ним и все оставила. Тогда томление во мне стало греховное, и он приходил ко мне в мечтаниях. А молитвы только шептались и не грели сердце.
ХОР А для него началось «горение вдохновенное». Его оставили темные помышления, и он одного хотел: видеть ее всегда, только хотя бы видеть. Ему предложили уже не Орел, а Петербург: его начальник, очень его ценивший, был назначен по Главному управлению и тянул с собой. Но он отказался, «сломал карьеру».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. И вот глубокой зимой, когда помело метелью, за всенощной под Николин день, потянулись для величания с клиросов, и в перервавшем дыхание восторге я увидал наконец е е. Лицо ее показалось мне одухотворенным и бесконечно милым, чудесно-детским. Я слушал пение, и эта святая песнь, которую я теперь так люблю, пелась как будто ей, этой юнице чистой. Во мне сливались обожествление, восхищение, молитва… Для меня «смирением высокая, нищетою богатая»… — это были слова о ней. Кощунство. Но тогда я мог упасть перед ней, ставить ей свечи, петь ей молитвы, тропари, как… Пречистой! Да, одержимость и помутнение, кощунство. Но в этом кощунстве не было ничего греховного. Я пел ей взглядом, себя не помня, продвинулся ближе, расталкивая молящихся, и смотрел на нее из-за шлычков-головок левого клироса. На балах даже простенькие девичьи лица кажутся от огней и возбуждения прелестными. Так и тут: в голубых клубах ладана, в свете паникадил, в пыланье сотен свечей-налепок, в сверкающем золоте окладов светлые юные глаза сияли светами неземными, и утончившееся лицо казалось иконным ликом, ожившим, очеловечившимся в восторженном моленье. Не девушка, не юница, а… иная, преображенная, н о в а я.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я всегда следила за молящимися, ждала. И много раз видела и пряталась за сестер. И тогда я сразу увидала, и, как сходились на величанье, молила Владычицу дать мне силы, уберечь от соблазна, — и не смотреть. И когда уже не могла, — взглянула, и у меня помутилось в голове. Я едва поднялась на солею и благословилась у матушки Руфины уйти из храма по немощи.
ХОР. Он видел, как ее повела клирошанка, тут же пошел и сам, но на паперти не было никого, крутило никольской метелью. А наутро накупил гостинцев: халвы, заливных орехов, яблочной пастилы, икры и балычка для матушки Агнии, не забыл и фиников, и винных ягод, и синего кувшинного изюму, и приказал отнести в Страстной, передать матушке Агнии — «от господина, который заходил летом».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Они были потрясены богатством, и матушка Агния возвела меня в святые, сказала: «Это Господь послал».
ХОР. Началось разгорание любви. Они виделись теперь каждую всенощную и искали друг друга взглядами. Они целовались взглядами, сухо пылавшими губами. Он едва сдержался, чтобы не пойти в келью матушки Агнии.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Представьте тридцатитрехлетнего господина, т а к подбирающегося к юнице чистой, к хранимому святостью ребенку… Без думы о последствиях, да. Да еще пасхальное яичко, с «эмблемами»!

В субботу на Святой, в теплый и ясный день, у парадного тихо позвонились. Он пошел отпереть — и радостно и смущенно растерялся. Матушка Агния, которую молча, раскутала черничка, стала искать иконы, посмотрела во все углы.

МАТУШКА АГНИЯ (перекрестилась на сад, в окошко, и умиленно пропела). А мы к вашей милости, сударь, премного вами благодарны за заботы о нас, сиротах… втайне творите, по слову Божию… спаси вас Господи, Христос Воскресе. Узнали сердцем, Дашенька так учуяла… на Светлый День взысканы от вас гостинчиком вашим и приветом… уж так задарены… глазам не верим, а поглядишь…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (растерянно повторял). Что вы, что вы… —
МАТУШКА АГНИЯ (тараторила напевно). Примите, милостивец, благословение обители, освященный артос, всю святую неделю во храме пет-омолен, святой водицей окроплен, в болезнях целения подает… (Подала с полуземным поклоном что-то завернутое в писчую бумагу и подпечатанное сургучиком.) А это от нее вот… ее трудами, уж так-то для вас старалась, весь пост все трудилась-вышивала… (И развернула белоснежную салфетку.) Под образа подзорчик, по голубому полю серебрецом, цветочки, а золотцем — пчёлки… как живые! Работа-то какая, загляденье… и колоски золотцем играют… глазок-то какой… прямо золотой, ручки серебряные. А образов-то у вас, как же… не-ту? (Смущенно, оглядывая углы.)
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (смутился, надумал). Образа там… а тут… отдан мастеру «починить»!.. И вот, к Празднику т а к о м у… и не вернул!
МАТУШКА АГНИЯ (посокрушалась). Какой образ и чьё будет благословение… (И как бы в утешение.) У них тоже, в приделе Анастасии-Узорешительницы, отдали так вот тоже ковчежец, из-под главки, посеребрить-почистить, а мастерок-то пья-аненький, он и подзадержал… а время-то самое родильное, зимнее… зачинают-то по весне больше, радости да укрепления приезжают к ним получить, а ковчежца нет… печали-то сколько было. И велела «сероглазой моей» достать подарочек — туфельку-подчасник, вишневого бархата, шитую тонко золотцем: два голубка, целуются.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (развязно раскланялся, даже расшаркался). Вот отлично, это мы вот сюда пристроим. (Приколол уже всунутой в петельку булавкой на стенку к письменному столу.) Не хотите — чаю?

А они стеснительно стояли и робко оглядывали длинные полки с книгами и синие «небесные пути», давно забытые.

МАТУШКА АГНИЯ. Мы к вам, сударь, уж попимши чайку поехали… а хозяюшки-то у вас нету, одни живете? Что ж нам беспокоиться. Простите, уж мы пойдем. Так вы нас обласкали, уж так приветили… и сиротка моя первого такого человека увидала, молимся за вас, батюшка. А она теперь уже первый голосок на крылосе, не нахвалится матушка Руфина, всякие ей поблажки. Узнала, благодарить мы едем, двадцать копеечек из своих на извозчика нам дала, как же-с. А уж такая-то бережливая… да и то сказать, какие у нас доходишки, чего сработаешь одеялами, вот стегаем, а то все добрые люди жалуют. Обитель у нас необщежительная, а всё сам себе припасай. А меня ноги поотпустили, фершалиха наша из обеих натек повыпустила-облегчила, а то бы и службы великие не выстояла. Вот мы и добрались до вашей милости… Да что же это мы, Дашенька… так и не похристосовались с господином, а он нам… Яичко ваше под образа повесила, под лампадку, молюсь — и вспомню… А сероглазая-то моя сердечко ваше, и крестик, и цепочку — всё на себе носит, на шейку себе повесила, покажь-ка милому барину…

Матушка сама вытянула из-за ворота Дашеньки цепочку и навески. Дашенька сидела как изваяние, опустив глаза, словно и не о ней речь. Не подымая ресниц, заправила цепочку.

МАТУШКА АГНИЯ. Как же, как же, писанки с нами, в плечико поцелуем хоть… (Вынула из глубокого карма на розоватые писанки с выцарапанными добела крестами и буковками «X. В.».)

Он принял писанки, приложился к виску матушки Агнии, а она поцеловала его в плечико. Потом, обняв Дашеньку глазами, он взял сомлевшую ее руку и, заглянув в убегающие глаза, трижды крепко поцеловал ее в податливый детский рот. Она шатнулась, и невидящие глаза её наполнились вдруг слезами.

МАТУШКА АГНИЯ (умилилась, не замечавшая ничего). Обычай святой, Господний…

Он проводил их, заперев парадное, и высунулся в окно. Дашенька вела матушку Агнию, и он ждал, не оглянется ли она. Она не оглянулась.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вёл я себя, как щелкопер. Эти поцелуи я и до сего дня помню. И всё вранье, и любованье ее смущением и целомудрием. Пришли, чистые обе, принесли святое, а я… смаковал в мечтах… И осталось это во мне, греховное, до конца, до самого страшного… Это «самое страшное» пришло скоро и неожиданно, — «как вихрем налетело». Крепко я помнил тот майский день — «неделю о слепом». Ибо я именно был с л е п о й!
ХОР. С «христосования» он так и не заходил в Страстной. Пришлось поехать в командировку, случилось где-то крушение, и надо было принимать разные комиссии. С взбитыми нервами, уставший, вернулся он к себе ранним утром.

И вот кто-то чуть позвонил в парадное. Он пошел отпереть — и вдруг увидел е е! Он даже отшатнулся, увидав заплаканные, молящие глаза…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Случилось что-то… убежала из монастыря?..
ДАРЬЯ ИВАНОВАНА. Нет.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Что же случилось?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Обыкновенное, но великое горе: ночью внезапно скончалась матушка Агния. (Обливаясь слезами, как ребенок, лепетала спутано, словно прося защиты.) Никого теперь… бабушка тихо отошла… склонилась и отошла… Читала Писание… никого теперь… побежала сказать, утра все дожидалась… бабушка раньше наказывала, чуть что… предупредить… похороны послезавтра… парадные похороны…

Он стал утешать её, а она лепетала, всхлипывая и надрываясь.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Отошла ти-хо… склонилась на бочок…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (чувственно). Бедная моя, девочка моя… успокойся… (Не помня себя, целует ей руки, жалкие, мокрые глаза, прижимая её к груди.)

5. ТЁМНОЕ СЧАСТЬЕ
 
ХОР. Новая жизнь открылась бурным счастьем, «безумством дней»: катаниями, цветами, конфетами, примерками у портних и белошвеек, у шляпниц, у башмачников, завтраками в «Большом Московском», ужинами в «Салон-де-Варьете», поездками на «Воробьевку» — к Крынкину, в ресторан, в пассажи…

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Голова у Дашеньки кружилась, но осветляющие глаза ее даже в ярчайшие минуты омрачались тоской и страхом.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Я купался в счастье, приходил в восторг, даже в священный трепет, от «неземной», от ее детской прелести, от восхищений шляпниц, модисток, от удивления башмачников.
ХОР. На такую ножку трудно-с и подобрать… подъем, глядите-с!
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. А она стыдилась, прятала глаза, робела, складывала у груди ладошки, как в ослепительное утро, чуть касалась губами моих волос, поглаживала робко, как маленькие дети — «чужого дядю».
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Мне казалось, что я вижу сон и вот — проснусь. (Прильнув к нему.) Страшно, что Господь не простит, грешница я из грешниц, «хуже язычницы», у нас даже и лампадочки не горят, а я боюсь без лампадочки, и Матушка-Казанская, матушкино благословение, «во тьме висит».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Почему же не заведешь лампадку, — ты все может, ты полная хозяйка, истинная моя жена, завтра же купи все, что там у вас полагается, всякие образа-лампадки, и мне это приятно, я в детстве тоже любил лампадки. Почему же ты молчала?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (поведала шепотом, как тайну). Боюсь спросить, не знаю, чего мне можно… и, что отошлете меня…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (посадил ее к себе на колени, как ребенка). Неужели ты чувствует себя несчастной?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (пряча глаза, ответила не сразу). Счастлива и очень вас люблю, только наше счастье — «тёмное», я не смею смотреть на свет Божий, очень стыдно, и дворник-старик сегодня назвал меня «мадамой».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (взорвался). Вот — распеку дурака!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (упала перед ним). Нет, умоляю, не сердитесь на дворника, я и без того несчастная, и не простит меня Господь… и лучше уж мне уйти, отвезете меня в какую-нибудь дальнюю обитель, и я буду вечной вашей молитвенницей. (Плача.) Недавно, когда ходила на Тверскую за ленточкой, признала меня ихняя монахиня-сборщица, матушка Раиса, обошлась ласково, ничего, поблагодарила за жертвенную копеечку, — я ей целый пятак дала, ничего? — и очень она меня жалела, и все меня жалеют, что живу незаконно, в блуде… а вчера попался мне на Малой Бронной прежний мой хозяин Канителев и изругал… таким ужасным словом назвал, выговорить нельзя.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Бедная моя… глупенькая моя, Даринька; дареная моя, дар мой, поверь, нет ничего греховного, и если все разобрать, то тут, может быть, «рука ведущая», и если бы не встретилась ты мне, не осияла его душу, я погиб бы. И если вдуматься, — матушка Агния сама привела тебя ко мне на Пасхе… и даже про наш поцелуй сказала — «что она сказала, помнишь?» — что я впервые почувствовал в монастыре святое… что все там выше его и чище… это через тебя я делаюсь лучше, самое ты святое, и такой я больше и не найду, и нет такой, такой чистоты, ребенка, такой пречистой! (Себя не помня.) Была «ночь откровения», второго «откровения», я тебе всю жизнь свою расскажу с детства, как стал мыслителем и вольнодумцем, как женился, как разбилась, сгорела моя жизнь… все расскажу, до встречи на бульваре. Мудрая не нашей мудростью, все поймешь ты, все. И, что это матушка Агния провидела, наказывала тебе бежать ко мне, если что с ней случится. И вот, пришла ты в то утро… и осталась. Не грех тут, а нужно так, для ч е г о — т о нужно.
ХОР. С этого дня Даринька стала привыкать, ручнеть. Перед Казанской, в спальне, затеплилась неугасимая лампадка. В комнатах висели образа, разысканные в сундуках, старинные. «Ты» еще не говорит, но уже шепчет. Так приучаются петь птицы в клетке, щебечут робко. В квартире всЁ было прибрано, уютно, чисто, завелись цветы. Как-то, в конце июля, сидели они в ночном саду, вдыхали сладкий аромат петуний. Звезды бороздили небо.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Вот еще, еще… упала!
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Когда-то искал я, т а м…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Что искал, кого?.. Бога, да?..

Он не ответил.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Что же, нашел?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (притянул ее к себе). Нашел, тебя, пресветлую… в ту ночь… когда искал я Бога… и — д а р нашел Его.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Плакала я во сне: пришла ко мне матушка Агния, грустная такая, в затрапезной кофте, долго смотрела на меня болезно… жалела так, глазами… Положила ручку, вот сюда, на чрево… и ушла. Снимала я парусину на террасе. Вдруг осы из потревоженного гнезда, испугали зудливым гулом, стул качнулся, и я упала за террасу, слегка живот ушибла лейкой. Вечером почувствовала, что-то мне больно вот тут… Не разлюбишь?.. (И оробела.) Не разлюбите… такую?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (проглотил, точно ком в горле). Что ты… Дара!.. За что?!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. За грех.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (не поверил, но признал возможным). За грех.

6. ОЧАРОВАНИЕ

ХАНДРИКОВ (немолодой доктор, похожий на Достоевского). Полной истины мы не знаем, а если больная верующая, так это может только помочь в болезни, — вера горами двигает.
СНЕГИРЕВ (шутливо согласился). А вы, милая сновидица, помогайте нам, старайтесь какой-нибудь поприятнее сон увидеть… например, как ваша милейшая старушка поставила вас скоренько на ножки. (С удовольствием выпил водки.) При таком идеальном сложении и таком сильном сердце можно вполне надеяться, что все благополучно обойдется.
ХАНДРИКОВ. Однако, голубушка, Дарья Ивановна, две недели, как у вас лихорадка, не отказывайтесь принимать микстурки и пилюльки.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Тошно!
СНЕГИРЕВ. Она перестала пить миндальное молоко и строго предписанное — через четверть часа по глотку шампанского.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (чтобы доставить ей удовольствие). Дара, я погнал дворника Карпа в ближнюю церковь: взять на целковый святой водицы. Дворнику воды не дали, а пришла курносенькая старушка…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (удивленно). Сама просвирня?!
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да, и вручила мне запечатанную сургучом бутылочку со святой водой, сказала: «С крещенской самой… чи-истая, как слеза»; посоветовала спрыснуть тебя с уголька и отслужить молебен Гурию, Самону и Авиву, насилу выпроводил, — старушка все порывалась что-то поговорить с тобой…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Дай ей еще целковый. (Выпила с наслаждением почти чашку и глаза ее засветились счастьем.)

Доктора вышли в залу с особенно строгим видом, поговорили между собой по-латыни.

ХАНДРИКОВ. Виктор Алексеевич, не скрою, положение серьезно.
СНЕГИРЕВ. Грозит воспаление брюшины.
ХАНДРИКОВ (уклончиво). У больной начинает определяться родильная горячка, принявшая «литическую» форму.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Бога ради, господа, — разъясните.
ХАНДРИКОВ. Конечно, молодой организм может выдержать…
СНЕГИРЕВ. …если не случится «непредвиденных» осложнений.
ХАНДРИКОВ. А пока надо аккуратно держать компрессы, следить за пульсом.
СНЕГИРЕВ. Мы сейчас же пришлем опытную сиделку-акушерку.
ХАНДРИКОВ. Больную нельзя оставлять ни на минуту, так как может случиться кризис.

Виктор Алексеевич у постели Дариньки, прислушивается к ее дыханию, 

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (бредит). Не мучайте… закройте одеяло… как не стыдно!.. Великомученицу Анастасию-Узорешительницу: главка ее у нас, в ковчежце… помолитесь, миленькие….

Виктор Алексеевич испугался, когда Даринька вдруг стала подниматься, хотел уложить ее, но она металась в его руках.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Нельзя… надо… скорей вставать, велела с а м а… Пресветлая…

Он уложил ее, поправил на лбу уксусный компресс и поцеловал в обметанные жаром губы.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (взглянула на него, «разумными глазами», и лихорадочно-быстро, вполне сознательно.) Так нельзя, в темноте, без лампадочки… затепли, миленький… поставь поближе ко мне на столик, благословенье мое… Казанскую-Матушку.

Обрадованный, он перенес и устроил на столике у ее постели образ Богородицы Казанской, оправил, как мог, лампадку, зажег и пристроил ее в коробку с ватой, чтобы она стояла.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Как ты хорошо умеешь… только стыдно мне, тревожу тебя. (Перекрестилась.) Я завтра встану, мне хорошо, я совсем здорова. (И успокоилась, затихла.)

Акушерка, развязная, костлявая, стриженая и неприятная — «солдат в юбке», — нестерпимо воняла пахитоской, прыская везде карболкой.

АКУШЕРКА (велит). Убрать со столика всё это сооружение: зацепим — и больную еще спалим! (Швыряет пахитоску на пол, давит ногой, хлопнув себя по бокам, засучила пёстрые рукава, откинула одеяло с Дариньки.)

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Поосторожней, пожалуйста, можно испугать больную!
АКУШЕРКА (разбинтовала у Дариньки живот, приказала). Светите. Пониже.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (испугалась, смотрит безумными глазами и шепчет, тоненько, «как комарик»). Ой, потише…
АКУШЕРКА (пробасила отрывисто). Терпите, милая, надо же мне исследовать!..

 И должно быть, сделала очень больно: Даринька охнула, а Виктор Алексеевич схватил акушерку и отшвырнул. Акушерка, нимало не смутилась, наливает шампанского в бокал и бросает кусок сахару.

АКУШЕРКА. Пейте, милая.

Даринька стиснула зубы и, как ни возилась акушерка, не позволила влить шампанского.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (ласково). Хочешь святой водицы?

И он дал ей воды. Она выпила с наслаждением, закрыла глаза…

АКУШЕРКА (настаивала). Шампанского, с сахаром!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (бредит). Подымают… велят вставать… недостойна я, Господи…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (схватился за голову). Я… за Хандриковым! (Уходит.)

Акушерка какой-то пластинкой разжала у больной рот и влила ей бокал шампанского с сахаром, выпила сама и закурила от лампадки.
Часы пробили трижды.
ХАНДРИКОВ (посмотрел градусник, пожал плечами, хрипнул). Что же это она с нами вы-де-лыва-ет… ничего не понимаю… (Поймал пульс, как что-то необыкновенно интересное.) Совершенно нормальный… хорошего наполнения! ну-ка поставьте еще, померяем?..
АКУШЕРКА (уверенно). Шампанское с сахаром.
ХАНДРИКОВ. Тридцать лет практикую, но т а к о г о у меня ещё ни разу не случалось. (Растроганно.) Удиви-тельная она у вас… какая-то… особенно очаровательная, детская вся… чудесный, святой ребенок!
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (пожал ему крепко руку). Благодарю.
ХАНДРИКОВ (принимая от акушерки бокал шампанского). Присутствовали при чуде? Определенно начинавшийся перитонит… р а с т а я л! запишем в анналы, но, конечно, не объясним.
АКУШЕРКА. Шампанское с сахаром!
ХАНДРИКОВ (отмахнулся). Знаю ваше «шампанское с сахаром»! Сами отлично понимаете, Надежда Владимировна… раз уже начиналось тление, никакие «шампанские» не спасут… а вы можете констатировать собственным вашим носом, что характерного т л е н и я  п о ч е м у — то не стало слышно… — и я ничего тут не понимаю.

Виктор Алексеевич зашел за ширму, быстро перекрестился и беззвучно затрясся в руки.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да, я молился без слов, без мысли. Молился душой моей. Я чувствовал, что не случайно явилась она мне «на перепутье», что она в моей жизни — как и д е я в чудесном произведении искусства, что она брошена в мир, в меня и «произведение будет завершено».
ХОР. Поднялось радостное утро — утро очарования. Было начало октября, но в ночь выпало столько снегу, как бывает только глухой зимой. Дариньке было из постели видно, как сирень никла под снегом, как розовые и голубые астры сияли из-под сугроба розовыми и голубыми звездами, снеговыми гирляндами свисали ветви берёз над садом, а листья винограда на террасе, пронизанные солнцем, ало сквозили из-под снега. И на этой живой игре — солнца, цветов и снега — нежно дышали розы на столике, привезенные докторами, как победа. И на всю эту прелесть жизни радостно-детски смотрели глаза больной.
ХАНДРИКОВ. Удивительная она, чудесный, святой ребенок.

7. ОТПУЩЕНИЕ

Виктор Алексеевич видел ещё от двери, как она, оттянув рукавчик, смотрит через батист на свет, как делают это дети.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (шутливо). Что это ты закрываешься от света?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (обтягивая батистом губы). Совсем прозрачный… должно быть, очень дорого стоит… ну, по правде, сколько?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Не все ли равно, двугривенный! (Но сказал правду, желая ее обрадовать любовью.) Пустяки, полсотни.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (в испуге). Господи… грех какой! теперь мне страшно её надеть: такое ужасное богатство.

Он взял ее руку, пошарил в жилеточном кармашке и, целуя ей безымянный палец, надел на него обручальное кольцо. И тут она увидала, что и у него такое же.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот мы и повенчались.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (покручивая кольцо на пальце). Нет… это… нельзя шутить… (И стала выкручивать кольцо.)
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Это только пока, домашнее обручение, я написал т о й решительное письмо, и теперь всё устроится.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (поцеловала его руку, и будто сама с собой). Самовольно нельзя… себя обманывать.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (достал конверт.) Из Петербурга пришла бумага — явиться на испытание моего проекта, новой модели паровоза.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Поедешь?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Надо – надо ковать железо и перебираться в Питер. Но есть и другое событие – грустное: далеко в Сибири, на какой-то реке Бии, застрелился от сердечных неприятностей старший брат Виктор, изыскатель-золотопромышленник.

Дарья Ивановна всплеснула руками, перекрестилась.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Покойный был мот и холостяк, красавец и женолюб, но оставил огромный дом на Тверском бульваре. Под дом было взято, конечно, в Кредитном обществе, но владение миллионное, и наследником оказывался Виктор Алексеевич. (Показал портрет брата.) Красавец, правда?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Да, вы ужасно похожи, только у тебя глаза тоже горячие и глубокие, но мягче.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. О, и ты, сероглазая, кажется, не такая уж бесстрастная!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Неужели и ты такой же, как Алеша?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Э т о у нас — татарское, по материнскому роду, и я женолюб немножко, но ты закрыла для меня всех женщин: все женщины в тебе соединились.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (слушала зачарованно). Пойдешь со мной в приходскую церковь, недалеко от нас, отслужить панихиду по новопреставленном рабе… нет, теперь уже не новопреставленный он, больше сорока дней прошло… — по рабе Божием Алексее: о нём надо особенно молиться.

Виктор Алексеевич залюбовался.
 
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (поняв взгляд его, оглянула себя тревожно и затрясла руками). Господи, что со мной! Это же непристойно так…
 
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Что тут особенного, кофточка совсем простая.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Простая… простая! Так вот — какая я стала, ничего не зарабатываю на себя, избаловалась. Ах, что бы матушка Агния сказала, если бы видела! (Стала пенять.) Ты так меня балуешь — портишь, столько роскоши накупил, такие сорочки прорезные… Кофточка одна, Господи… пятьдесят рублей!!. надо с ума сойти… а самого простого, расхожего, что нужно… (В глазах у нее заблистали слезы.)
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Теперь купим всё, целую Москву купим…  (Подвёл к окну.) Вон, видишь… (Показал на что-то вдаль.) Огромный, с куполом, на углу?.. сколько… четыре, пять, чуть ли не шесть этажей… это брата Алеши домина, и теперь н а ш как будто!
ДАРЬ ИВАНОВНА (ужаснулась). Этот огромный дом я хорошо знаю, помню, как он строился… — и теперь этот дом… н а ш?! Нет, это сон какой-то… и всё, что было, и всё, что сейчас, — всё сон… всё…
ХОР. И вдруг, со стороны Страстного, в облаке снежной пыли мутно мчался на них рысак – посбавил, снежное облачко упало, и, бросая клубами пар, отфыркиваясь влажно, выдвинулся огромный вороной конь, с оскаленной удилами мордой. Они полюбовались на рысака, на низкие беговые саночки-игрушку, новенькие, в лачку, на завеянного снежной пылью статного черномазого гусара, в алой фуражке, в венгерке-доломане, расписанном жгутами-кренделями, с калмыжками на штанах, — подмятая шинель мела рукавом по снегу, — невиданное, праздничное пятно. Это был чудесный «игрушечный гусарчик», какими, бывало, любовалась Даринька в игрушечных лавочках, только живой и самый настоящий.
ВАГАЕВ (крикнул). Ба, Виктор, ты?!..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (радостно удивился, представил Дариньке). Князь Вагаев, вместе учились в пансионе…

Гусар отчетливо отдал честь, сняв беговую рукавицу, склонившись в сторону Дариньки.

ВАГАЕВ (весело крикнул). Огарка работаю, с проездки!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (умиленно). Совсем игрушечный! Никогда еще не видела настоящих.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Он лейб-гусар, питерский.
ВАГАЕВ. Приехал на праздники к дяде, известному богачу-спортсмену, и буду бежать на Пресне, у Зоологического сада, на Рождество, на этом вот рысаке Огарке, хочу побить известного Бирюка — орловца. На Бирюке едет тоже владелец, кирасир, — оба под звездочками в афишке, так как офицерам с вольными ездить запрещено.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я ничего не поняла.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. После поймешь.
ВАГАЕВ (смеясь.) Дядя ложу обещал прислать.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Непременно едем! (Дариньке.) Пора тебе свет увидеть.
ХОР. День был предпраздничный, сутолочный, яркий, с криками торгашей, с воздушными шарами, с палатками у Страстного, где под ёлками продавали пряники, крымские яблоки, апель-цы-ны и сыпали приговорками, подплясывая на морозе, сбитенщики с вязками мёрзлых калачей. Бешено проносились лихачи, переломившись на передке и гейкая на зевак, как звери; тащили ворохами мороженых поросят, гусей; студенты с долгими волосами, в пледах, шли шумно, в споре; фабричные, уже вполпьяна, мотались под лошадьми с мешками, — все спешили. Даринька небывало оживилась, будто видела всё впервые: пьянела с воздуха после болезни.

 Они поцеловались.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (блестя оживленными глазами, от слез и солнца). Добрые глаза, милые глаза у тебя… Господь нас пожалеет, привеет, как листочки в уюточку!.. Мне теперь так легко… всё у меня другое теперь… мне не стыдно… понимаешь, о н а простила, я это с л ы ш у… ты слышишь?.. Господи, как легко!.. Я так счастлива… ми-лый, я так люблю!.. Что же дальше?

8. СОБЛАЗН

ХОР. В тот же вечер, после сумбурного, радостного дня, он решительно объявил, что они скоро обвенчаются. На посланное им еще в ноябре письмо ответа не получалось, и, не откладывая на после праздников, он на другое утро поехал к адвокату по сим делам и поручил ему предложить бывшей госпоже Вейденгаммер…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну, тысяч пятнадцать – двадцать, лишь бы освободила.
ХОР. Заодно поручил другому адвокату выяснение дела о наследстве.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (вернувшись, застал её за уборкой к празднику). Дело пущено и всё закончится месяца через три.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (вся голубенькая, в кокетливой голубой повязке расцеловала ему глаза). Тут у нас случилось!.. Незадолго до твоего прихода — звонок! я сама побежала отпирать, — не ты ли?.. И вдруг, оказывается, — о н!
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Он? Кто — он?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Да вчерашний гусарчик-то, подкатил на паре, такая прелесть, буланые, под сеткой… и сразу поцеловал мне руку!., я так смутилась… зашёл только на одну минутку, всё извинялся, погремел саблей, позвякал шпорами и оставил билет на ложу, просил непременно приезжать, утешить его, — а то промажет его «Огарок». Рассказывал, как вы оба влюбились в пансионе в какую-то горничную Нюту, и твой батюшка велел ему за это сто раз как-то перегибаться в гимнастике, для развлечения… И вдруг спросил… прямо меня смутил, давно ли я замужем!
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Что сказала?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я сказала… я прямо растерялась, сказала… мы ещё не повенчаны… не посмела я лгать в т а к о м?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (поморщился, но не рассердился). Ах ты, ре-бё-нок милый! (И сразу пришёл в восторг). Представляю, как был ошеломлен Вагаев, тёртый калач! Что же он, удивился?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Он тоже смутился, как и я, почему-то расшаркался и даже поклонился.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. «Отчаянный», с в е т у  твоему поклонился, святой детскости твоей. Милая девочка, обещаю игрушку к празднику.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Какую?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. А вот…

Показал гранатовые серьги-тройчатки, грушками.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (сейчас же приложила и посмотрелась в зеркало). Какая прелесть!.. Сколько — за серьги?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Пустяки — четыреста.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (с мольбой, восторженно). Что же это… это невозможно, такой соблазн!.. Сколько же тут соблазна, Го-споди!..

Дарья Ивановна сотрясается от рыданий.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Милая, что с тобой? (Крепко прижал к себе.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я всё забыла, обещалась… вышить покров на ковчежец великомученицы… Узорешительницы… забыла… бархатцу не купила, канительки… она, Великомученица, в с ё может… понимаешь… в с ё может!..

9. НАВАЖДЕНИЕ

Виктор Алексеевич выходит из спальни, одетый для визитов, парадный, свежий, надушенный одеколоном, она несла на тарелке с солью пузатый медный кофейник, похожий на просфору, в каких носят за батюшкой просвирни святую воду.

Он обнял её стремительно.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (вскрикнувшая в испуге). Да уроню же… дай поста!..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (заглушил слова страстным и нежным шепотом). Ты сегодня особенная… манящая…

На её шее, в кружевном узком вырезе надета бархотка. Он отвернул медальон и поцеловал таившуюся под ним «душку». Она ответила ему взглядом и долгим поцелуем. Несшая пирог девочка-подросток, взятая из приюта помочь на праздниках, запнулась и спряталась за дверью.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Меня очень беспокоит, как-то ко мне отнесутся дети.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Они маленькие, ещё не понимают, полюбят, как я…  (Прошептал в запрокинутую головку, в раскрывшиеся губы…) Ну, можно ли не полюбить такую!.. (Обнимая.) Я выйду пораньше из дому, чтобы забрать от тёщи детей на праздник, а потом ездить по визитам. Надо к начальнику дороги, потом к синему начальству, к старухе Кундуковой — крестной, богатой и почитаемой, подруге покойной матушки. Затем надо завезти карточку Артынову, родственнику по матери, у которого очень большие связи, что теперь важно для дела о разводе. И ещё…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (сомлела). Ещё…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ещё – к барону Ритлингеру, богачу-спортсмену, другу покойного отца по Дерпту, у которого гащивал на Двине, к тому самому, у кого останавливался в Москве «гусарчик» князь Вагаев, его племянник. (Вспомнил). Кстати, завтра можем встретиться на бегах, на его рысаке Огарке поедет Дима, — непременно заехать. К тому же сын барона делает в Петербурге блестящую карьеру, лично известен государю и может пригодиться для развода. (Уходит.)
АНЮТА. Барыня, пришли трубочисты, полотеры, бутошники, водовоз, почтальон пришел, ночной сторож… — с праздником поздравляют.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Виктор Алексеевич наказал давать всем по двугривенному, по шкалику водки и колбасы на закуску
АНЮТА (бестолково ахала-ужасалась) Ну, глядите, какая прорва!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Полно, Анюта, полно! Кто ещё приходил?
АНЮТА. Приходили – банщики, так, какие-то шляющие, и мальчишки — Христа прославить.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (растрогалась). На мальчишек от меня дай –  по пятачку и пряничков. А священники – приходили?
АНЮТА. Нет, барыня, не приходили.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. А вдруг не придут, покажется им зазорным, что?.. (Погляделась в зеркало: щеки её пылали.) 

Рванулся звонок в парадном.

АНЮТА (с ахом кинулась отпирать и доложила — шепнула в ужасе). Там-с… дяденька чучелку привезли.

Закутанный башлыком посыльный — «красная шапка» — раскутал в передней серую большую «куклу», снял суконце, бумажные окрутки, и Даринька увидела красивую корзинку с деревцами, с пышными белыми цветами.

ПОСЫЛЬНЫЙ. Две камелии и синель, все в порядке. Куда прикажете-с?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (удивленно). Откуда же?
ПОСЫЛЬНЫЙ (отчетливо доложил). С графских аранжереев от барона Рихлингера с Басманной, от главного садовника-с!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (смутившись, прочла на изящной карточке, приколотой к корзинке). От князя Дмитрия Павловича Вагаева. 

Дарья Ивановна увидала в мигнувшем зеркале, какая она стала, и совсем уже потерялась, когда послышался мягкий звон и громыхающее бряцание, и чуть дыша, видела она в зеркало, как он сбросил движением плеч на обомлевшую девочку, накрыв её с головой, свою размашистую шинель с бобрами и стремительно направлялся к ней, блестящий, звонкий, неописуемый. Она непонятно онемела, растерянно на него глядела, исподлобья, не сознавая, как в наваждении. Но он мигом сорвал оцепенение…

ВАГАЕВ (быстро поцеловал ей руку, и чётко щелкнув…). Здоров ли Виктор? Почему вы так бледны? (Порадовался елке.) Ба! (Развел и всплеснул руками, на стол с закусками.) Фу-ты, какая роскошь! (Весело.) Голоден чертовски! Могу я выпить за ваше драгоценное здоровье?

Даринька обошлась и оживилась, чокнулась даже с ним и даже чуть-чуть пригубила. Вагаев красиво тянулся за бутылкой, гремел саблей по ножке стула, пил особенно как-то вкусно, по-особенному даже ставил рюмку, словно завинчивал, комкал цветком салфетку, откидывался к стулу, ногой подцепляя саблю или отшвыривая её небрежно…

ВАГАЕВ (с забавным ужасом). О, завтра непременно «провал»! Этот плут, Огарок, который — чую, что подпалит. И старик – крёстный, генерал-губернатор, как бы не подтянул… шпаками, фуксом с корнетом едем, под звездочками!.. который завтра уж обязательно прикатит: приз его имени, почётный, серебряная фамильная братина. (И неожиданно.) А вы, Дарья Ивановна, неужели не будете завтра?

В лице его отразился ужас.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (с удивлением). Напротив… мы непременно будем… я ни разу не видела, как бегают на бегах лошадки.
ВАГАЕВ (весело). Браво! (Поцеловал ей руку, и глаза его вдруг омрачились грустью.) Всё это так… но, если вы не приедете… — всё для меня погибло!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Но почему?!
ВАГАЕВ. Отгадайте.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (задумалась). Это у вас, должно быть, какая-то примета?
ВАГАЕВ (таинственно). Угадали. (Встал.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (не раздумывая). Какие вы славные цветы прислали, такая радость.

Вагаев глубоко склонился, раскинув руки. Она увидела обтянутые его ноги в золотых разводах, смутилась и подошла к цветам. Он, молча, за ней последовал. Наступило молчание, но он тотчас прервал его.

ВАГАЕВ. Весна… зимой! (И обнимая её взглядом, взволнованно.) Вы сегодня особенная… совсем весенняя. (Стукнув саблей, выхватил из-под ёлки гусарчика.) Вот приятная неожиданность… однополчанин! Это кому же… мне? Но я предпочёл бы эту. (Пошевелил саблей куклу-боярышню.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (улыбнулась). Этот гусарчик Вите, а кукла Аничке, деткам Виктора Алексеевича.
ВАГАЕВ (разглядывал игрушку). Недурственно… и конёк наш серый… только что же это за коробок под ним?.. а, завод… понимаю… а где же ключик… можно пустить погалопировать?

Даринька улыбнулась и достала картонную коробку, в которой стукотливо болтался ключик. Посмеиваясь глазами, Вагаев медленно завёл, прислушиваясь к потрескиванию завода, присел со стуком и отпустил. Гусарчик, набирая скорость, ткнулся об ножку стула, свалился набок, зажужжали с шипением колеса, и что-то покатилось в угол.

ВАГАЕВ. Что я наделал!.. (Поднял игрушку, с мольбой посмотрел на Дариньку, на обезглавленного гусарчика, и медленно перед ней склонившись.) Потерял голову гусарчик… теперь делайте со мной, что хотите.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (до слез смутилась). Какие пустяки. (И хотела достать из-под дивана отбитую головку.)
ВАГАЕВ (бросился, со звоном, умоляюще повторяя). Ради Бога, простите!.. (И, возя рукавом по полу, саблей нашарил головку.) Нашёл! (Выложил на ладони и подкинул.) Ну, ради Бога, простите… ну… так мальчишески поступил… ну, простите!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (в большем смущении). Что вы, Господь с вами, милый… это же можно сургучиком…
ВАГАЕВ (поклонился почтительно). Сейчас же исправлю всё. (Скромно поцеловал ей руку и уехал.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (увидала белые цветы, перекрестилась на мигавший за ёлкой образ). Го-спо-ди!..

10. ВОСХИЩЕНИЕ

ХОР. Неведомые бега, куда сегодня съедется вся Москва, и будет сам генерал-губернатор Долгоруков, пугали и манили Дариньку искушением. Они представлялись ей греховным местом, как языческие «ристалища», где предавались постыдным «игрищам».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (посмеялся). Вы-думала ещё… «ристалища»!.. (Поймал её восхищенный взгляд, поцеловал в розовую щечку.) Ты прямо неузнаваема, какая-то ужасно вкусная, с задорцем и с огоньком.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (смеясь, схватила снежку с сугроба). Какой же вкусный!.. яблочками, арбузом пахнет!..
ХОР. В Кудрине задержались: жандармы в хвостатых касках наскакивали грудью, силясь держать порядок: ожидали проезда генерал-губернатора. Спуск к Зоологическому саду кипел санями, тройками, розвальнями, каретами…
ПРОХОР. Вся Москва поднялась… даже вон столоверы едут, как разобрало-то!
ХОР. Ехали тяжелые купцы, в цилиндрах, в шубах с невиданными воротниками во всю спину, ехали пышные купчихи, в атласных и бархатных салопах, в бордовых и зелёных шубках, в глазастых шалях, в лисьих воротниках, дыбясь оглоблями, скалились — ржали жеребцы, визжали колесами кареты с ливрейными на козлах, на высоких «английских» санках восседали лошадники, с бичами, в оленьих куртках, в волчьих шапках с наушниками, вострым глазом стреляли по лошадям барышники-цыганы в лубяных саночках внавалку, сухие и черномазые, в чекменях-поддевках, в островерхих бараньих шапках… — ехала вся Москва на ледяные горы, в Зоологический, и на бега, на Пресненские пруды, — смотреть, как молодой Расторгов, именитого купеческого рода, лошадник и беговщик, поедет на своем Прянике за «долгоруковским» призом, покажет Москве отвагу. В «Большом Московском» — купечество, а в Английском клубе — господа дворяне бились об заклад на большие тысячи: одни за Пряника, а другие — за дворянского Бирюка, Елагина, и за Огарка, барона Ритлингера, с Басманной.
ПРОХОР. Значит, купцы и господа… кто — кого? каждому лестно доказать себя… не простой какой приз, а от самого Владимира Андреича, от князя Долгорукова, все его почитают… потому и не ездоки поедут, а сами хозяева-владельцы, вот всех и разобрало.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну, держись, Вагайчик! Это не шпоркой позванивать.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (недоумевала). Почему надо Вагайчику «держаться»: позорно будет, если провалит его Огарок?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. А потому, что он крестник генерал-губернатора Долгорукова и потому ещё, что офицер лейб-гвардии, и вдруг — побьёт его на бегу какой-то купец Расторгов.
ПРОХОР. Наш рогожский, Расторгов-то… горячий! Обидно будет, как не одолеет… потому и столоверы едут.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (защурилась от восторга). Я прямо закружилась.
ХОР. От бегового поля, за забором, донесло гул народа, звякнул тревожно-чётко беговой колокол: шли бега. У входа торопили квартальные: «Отъезжай, ж-живей!..», гикали кучера, напирали оглоблями, наскакивали жандармы. Кричали: «С каланчи знак подали — выехал!» Генерал-губернатор выехал. Побежали квартальные, подтягивая белые перчатки, орали городовым: «С Пресни не пропускать, ворочать кругом!» С рысаков высаживались военные, в бобрах-шинелях, блистая лаком и мишурой, помогали сойти нарядным дамам. Посыльные в красных шапках совали в руки узкие, длинные афишки.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Видишь, широкое снеговое поле — беговой круг?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Вижу!
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот они и «риста-ли-ща»! (Показывая в поле.) Вон, бегут!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. И я увидела что-то черневшееся кучкой, влево, в облачке снежной пыли. Кучка надвинулась, разбросалась, и машистые рысаки, с низкими саночками за ними, бешено пронеслись направо, под крик и гам.
ХОР. Дариньку закружило криком: «По-шел!.. во когда Огонек пошел-то!..» На мостках дико топотали, махали шапками: «Огоне-ок!.. эн как перекладывается!.. Огоне-о-ок!..»
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Видно было, как на той стороне бегов светлая лошадка обгоняет одну, другую.
ХОР. На мостках бешено орали: «Чешет-то как, ма-шина!.. мимо стоячих прямо!., перекладается… накрывает… на-кры-ыл!.. Брраво, Огонек!.. бравва-а!» Старый купец, в лисьей шубе нараспашку, стучал кулаком в барьер, топал, озирался на Дариньку и кричал: «Делает-то чего, а?!.. Го-споди, чего делает!..»
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Меня захватило ещё больше, и стало страшно, что Огонька «накроют».
ХОР. Рысаки надвигались уже слева, и впереди, выбрасывая машисто ноги, в снежно дымящем облачке, близился светлый Огонек. Гремели-орали бешено: «Шпарь!.. не удавай!!.. надда-айй!..» Огонек подкатывал уже шагом, вразвалочку, и звякнуло у беседки в колокол. Подкатывали развалочкой другие, конюха набрасывали на них попоны, вели куда-то. За ними тяжело шли с хлыстами завеянные снежком наездники, в куртках и валенках, в пестрых лентах через плечо.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Интересно?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (рассеянно). Да-да…

  Где-то играла музыка. 

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (посмотрев афишку). Сейчас второй бег, а «долгоруковский» — четвертый, Огарок идёт вторым номером, фамилия наездника не указана, стоят две звездочки. А вон и Дима!

   Она сразу его узнала и смутилась от его радостного взгляда. Он был другой: пушистый, неслышный, мягкий, в верблюжьей куртке, в барашковой серой шапочке, в высоких войлочных сапогах, с хлыстом.

ВАГАЕВ (отдал честь). Извините, я прямо так. (Легко впрыгнул в ложу.) 
Виктор, дядя просит передать, что жалеет… ты вчера его не застал, просит зайти к нему в членскую, что-то нужно.

 Виктор Алексеевич вышел.

 ВАГАЕВ (взяв Даринькину руку, проникновенно.) Вы — здесь… я теперь спокоен… благодарю, благодарю вас!

Она робко отняла руку.

ВАГАЕВ. Вы… прямо очаровательны сегодня, — простите, это невольно вырвалось!.. — шляпка удивительно вам идёт. Вы особенная… вы не похожи ни на кого! (Взволнованно.) Сегодня — четвертый раз, как я вас вижу, и всякий раз вы — другая… какая-то для меня загадка. Кто вы?!..

Она на него взглянула, молящим, пугливым взглядом.

ВАГАЕВ. Нет, одно ваше присутствие — уже счастье, и не надо мне ничего другого… (Шепнул, как бы испугавшись.) Не буду больше… но помните… я только о вас и думаю и буду думать… вы увидите это, я буду проезжать мимо…  И вам… единственно вам, дам знак, что в эту минуту только о вас и думаю!

Он взял ее руки и, спрашивая глазами, — можно? — отвернул лайковую перчатку у запястья и коснулся горячими губами. Случилось быстро и неожиданно, как ожог.

ВАГАЕВ (входившему Виктору Алексеевичу). Боюсь, что надоел Дарье Ивановне. После бегов — в «Эрмитаж», и — к «Яру»! (Почтительно склонясь и делая плаксивую гримасу.) Дарья Ивановна, позволите?.. иначе я самый несчастный человек! (Что-то шепнул Виктору Алексеевичу и отправился тем же ходом, через барьер.)

Дарья Ивановна замерла – сидела как оглушенная.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Знаешь, — он сам мне сказал: «Я очарован твоей женой…»
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (натянула перчатку). Он мне сказал, что я какая-то особенная… и что-то ещё, не помню…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Обычная болтовня и не надо придавать значения и волноваться: возможно, ты его заинтересовала… должно быть, слышал, что ты оставила монастырь… это известно Ритлингеру, с которым он только что говорил, но это известно многим в кругу знакомых, через друга покойного отца, полицмейстера, и, конечно, через н е ё.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я поняла: ты говоришь о бывшей своей жене.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ничего удивительного, что ты нравишься… ты не можешь не нравиться! (Сжимая ее руку.) Барон сказал, что сделает всё, что в силах, для развода… он от тебя в восторге.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Барон и почему он в восторге?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (объяснил). Барон — дядя Вагаева и видел тебя, когда мы проходили в ложу. Сказал: «Она — пре-ле-стна, твоя монашка! Она — жемчужина… с чудотворной иконы Страстной Богоматери…» Барон тебя сразу выделил.
 
Звякнуло в колокол.

ХОР. Шли бега. Выезжали гнедые, серые, вороные кони, грызли удила, швыряли пеной, закидывались, бесились, косили кровавыми глазами. Наездники били их хлыстами, сдерживали, натягивали вожжи, отваливаясь совсем за санки, кони били копытами, рыли снег. Военный, с красным флажком, орал: «Не выскакива-ать!.. держать Демона!.. назад… Демона сведу с круга-а!..» Демон, вороной конь, был настоящий демон: закинулся, рванул, вывернул саночки с ездоком и галопом понесся в поле, За ним поскакали поддужные, поймали и привели без саночек, с оторванными оглоблями.

Из вырезной беседки, где колокол, глядели на нее солидные господа в бобровых шапках, и один, седенький, всё смотрел на нее в бинокль.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (шепнул). Этот барон на тебя глядит, как астроном на звезду.

Музыка заиграла встречу.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я увидала белую фуражку, шинель с бобрами, румяное круглое лицо с седыми усиками. Белая фуражка опустилась: военный сел.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Генерал-губернатор Долгоруков — единственный здесь, в Москве, кто носит такую фуражку: он особенно важный генерал, генерал-адъютант Государя Императора, конногвардеец.
ДАВРЬЯ ИВАНОВНА. Я этого не понимаю.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Какая ты румяная, тебе жарко?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. У меня что-то сердце, очень волнуюсь, сама не знаю.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Не хочет ли воды? Можно пройти в буфет, лимонаду выпить.
ХОР. Колокол зазвонил к четвертому, «долгоруковскому» бегу.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Это сейчас Огарок?

Виктор Алексеевич кивнул и показал афишку.

ХОР. Лошадей проминали перед бегом на дальней стороне круга, было неясно видно. С мостков кричали, называли то Пряника, то Бирюка «Вон, золото на рукаве, синяя лента, розовый верх… Пряник Расторгова!.. а бурый, здоровенный, одна нога в чулке белая… Бирюк самый… чешет-то, силы не берегет!..» Кричали: «Огарок на проминке закинулся, горячится… понес!»
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Что это такое — «понес»?

Зазвонил колокол.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (пояснил). По местам!
ХОР. На дальней стороне круга лошади рысцой потянулись влево, на заворот. Скакали верховые — поддужные, в высоких шапках, в охотничьих поддевках, и поясах с набором… — для горячащихся рысаков: выправить на ходу со «сбоя». Кричали на помостках: «Пряник без поддужного, сам идет!» Еще кричали: «Огарок от поддужного отказался, на железке объявлено!» Спорили: поддужные только горячат, сами на «сбой» наводят, рысак принимается скакать. Военный с флажком стал помахивать: поживей! Подходили вразвалочку, почокивали по мерзлому снегу, фыркали. Сидевшие сзади говорили: «Держу пари, плац-адъютантом кончится!» «Возможно», с сомнением отвечал другой. «В Петербурге бы не отважились, а здесь по-домашнему, Москва».
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. О чем это говорят — «отважились»?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Я и сам не знаю
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Ужасно волнуюсь, даже стыдно…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (взял её руку). Какая же ты азартная, вся дрожишь.
ХОР. Размашисто подходил к беседке темно-гнедой — говорили, «поджаристый», — гордый Пряник. Рвавшего с места Бирюка держали. Огарок опять ломался: Кричали; «Дайте ему поддужного!» Пускавший с флажком орал: «По номера-ам… станови-ись!..»

Дарья Ивановна перекрестилась. Стало тихо. Музыка заиграла вальс.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Милая, не озябла ли?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (волнуясь). Очень интересно.

Музыка смолкла, не доиграв.

ХОР. Звякнул тревожно колокол: по местам!
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Первым подошел Соловей…
ХОР. …играя шеей, неся на отлете хвост, за ним, словно по воздуху, скользили низкие саночки-игрушка, с долгими, выгнутыми фитой оглоблями, и сидел на вожжах маленький старичок Морозов, румяненький, в серебряной бородке, с белой лентой на рукаве, Кто-то крикнул: «Вывернет ему руки Соловей!» Вылетел вороной.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Огарок!
ХОР. …и сразу осел на задние копыта, заскрежетав шипами, — брызнуло мерзлым снегом. Вагаев лихо сдержал его, весь запрокинувшись за санки.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я увидела, как задрожали его губы от звучного на морозе…
ХОР. «Тпррр!» Враз подошли, осаживая и порываясь, — чалый Леденец, бурый, нога «в чулочке». Бирюк, гнедой с подпалинами Пряник, еще какие-то. Прошли на рысях поддужные, в заломленных лихо шапках, вертя нагайками, — занимали назначенные места, чтобы не помешать на пуске. Пряник плясал, вырывался на целую запряжку, — «Наза-ад!..» Широкий, как куль, Расторгов, в золотой ленте на рукаве, покрякивал в русую бородку: «Пря-пря-пря…» — приласкивал жеребца милым ему словечком. Военный с флажком присел, словно готовясь прыгнуть, прикинул глазом и дернул флажком — пустил.

Звякнул в беседке колокол.

ХОР. Притихшие помосты загудели. Кричали с разных сторон невнятно, не разобрать. Вправо, на завороте, лошади сбились в кучу, за снежным облаком не видать. Смотревший в бинокль немец, за Даринькой, повторял одно и одно — «Бирук».
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я поняла, что Бирюк, должно быть, обгоняет, потому что совсюду стали кричать: «Бирюк! Бирюк!»
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Бирюк.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (тревожно). Какой… я ничего не вижу?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вон, первый на завороте вымахнул, малиновая лента через плечо. Рядом с Бирюком поддужный, за Бирюком Пряник, с наездником в синей ленте, за ним…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Огарок?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Огарок — белая лента на палевой куртке.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. А н а ш… третий, да?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (засмеялся). Наш?.. пока третий, но… кажется, начинает набирать… да, наседает на Пряника.
ХОР. Помосты загремели: «Сорвался Бирюк!.. сбоит!..» Поддужный сразу его «поставил» и отскочил. Пряник наваривал, доставал головой до крупа. Кричали: «Сдваивает, да рано… горяч Расторгов!
ПРОХОР. Выдохнутся, увидите — всех Леденец накроет! четыре еще круга, вот дурака ломают!»
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Серый со старичком отвалился от всей компании — «прогуливался».
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (пожалела серого). Бедный старичок сзади всех… а н а ш… это он третий?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Пряник захватил Бирюка вплотную, а Огарок, палевая куртка, вклинивается меж ними головой.
ХОР. На прямую выкатились тройкой: Огарок выдавил-таки Пряника, стараясь выиграть поворот. На помостках гремели бешено: «Зарежешь Пряника, не гони!.. Миша, не горячись… господа обманут!..» «И вот еще как обманут! — кричал купец в лисьей шубе.
ПРОХОР. Не хватит у Пряника на трехверстку, вот помяните мое слово… вон чего Леденец выделывает!
 ХОР. А Леденец шел с поддужным и наседал на «тройку».
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Смотри… первый… Огарок первый!..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Огарок пошёл… выходит… нос режет Бирюку!.. (Тревожно.) Однако, Даринька, как ты ужасно побледнела. У тебя голова не кружится?

Она растерянно и счастливо улыбалась, будто не поняла вопроса.

ХОР. На той стороне круга «тройка» уже рассыпалась: вороной шел по «ленточке», стлался, вытянувшись по ходу, за ним, с просветом, тянулись вровень Бирюк и Пряник, четвертым набирал Леденец и подобравшийся полем Соловей. Две последних шли безучастной парой — «в прогулочку». Купец в лисьей шубе утирался красным платком, оглядывался на Дариньку и на всех и в разные стороны кричал: «А вот поглядите, попомните моё слово… чего будет!»
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (в тревоге). А что будет… этот старик всё каркает?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Должно быть, навеселе купец.
ХОР. Немцы-соседи горячо спорили о чем-то. И на помостах уверенно кричали: «Огарок!.. оторвался Огарок!..»
ПРОХОР. Пряника слопали господа!.. (Крикнул.) Миша, хоть второго места не отдавай, наддай!..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Смотри, князь Долгоруков встал, у самого барьера.
ХОР. Огарок уверенно уходил, — теперь это было ясно. Помосты бешено загремели, и все закричали: «Соловей выходит! Соловей!» Соловей обошел легко всё ещё сбоившего Пряника и приклеился к набиравшему Бирюку. Купец в лисьей шубе перекрестился и насмешливо посмотрел на Дариньку: «Видали Соловья-с? счистит-с… и всем в а ш и м свистунам насвистит!» На помостках опять загрохотали: Пряник захватил-таки Соловья, прошел, «как мимо стоячего», обошел заскакавшего Бирюка и стал подпирать Огарка. Совсюду теперь кричали: «Пряник!.. Пря-ник!..» Перед поворотом на прямую «гусарчик» привстал, подался… Послышались крики: «Не достать Соловью… ушёл!»… Лошади выходили на прямую, Огарок вёл.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (радостно). Что же было?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Не понял. Ничего не было! Привстал? А что, это такой приём, довольно дерзкий, падают иногда… полного ходу дал… смотри, как оторвался!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Выиграет, да?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Пожалуй… но ещё целый круг.
ХОР. И тут случилось небывалое на бегах, о чем говорила вся Москва, как лихой ротмистр из Петербурга, ехавший в вольном платье, под «звездочками» в афише, «козырнул» крёстному своему, князю Долгорукову, генерал-губернатору Москвы, и как ему тоже «козырнул» генерал-губернатор — крёстный. Огарок шёл впереди, на три запряжки от Пряника, голова в голову, в эту последнюю секунду укрывавшийся под звездочками ротмистр «вздернул», и Огарок чуть было не взбрыкнул.
 ПРОХОР. Почему ротмистр «вздёрнул»?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. И «вздёрнул» ли?
ХОР. А поравнявшись с украшенной флагами беседкой, где стоял генерал-губернатор с приветливой улыбкой и собираясь рукоплескать, лихой ротмистр выпрямился, левой рукой перехватил правую вожжу и отчетливо отдал честь, повернув голову направо… и в эту злосчастную секунду Огарок закинулся к беседке.
ПРОХОР. Озорство: закинулся!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. «Закинулся!» Как это «закинулся», не понимаю?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вожжу неловко перехватил и дернул.
ПРОХОР. А просто — в беговом буфете «перехватил» и «дернул», — были тому свидетели, — и конюха даже опасались, как бы его не растрепал Огарок.
ХОР. И многим это казалось вполне правдоподобным; не мог же лейб-гвардии офицер в здравом уме и памяти не знать, что с санок не козыряют, когда правят, что нельзя так «шутить» в публичном месте, да еще в присутствии генерал-губернатора, да еще и выступая под звездочками, в гражданском платье, что офицеру строго запрещено. ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Москва — не Петербург, в Москве многое с рук сходило по доброте начальства и мягким нравам, сойдут и эти «звездочки».
ПРОХОР. Но надо же знать и меру.
ХОР. И потому лейб-гвардии гусарский ротмистр Вагаев «за проявленную им лихость, чтобы не сказать — дерзость» понёс известное наказание.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Диму я знаю прекрасно, и это лихое «козыряние» в его характере.
ХОР. Огарок закинулся и рванул к беседке. Оправившийся Пряник вырвался и, заняв «ленточку», повел бег. Соловей, крывший свободно полем, сбился перед Огарком, помешавшим так неожиданно, но в верных руках хозяина нашелся и проскочил. Опомнившийся Огарок выкинулся на «ленточку» и стал набирать за Пряником. А Соловей знал, что делал. Купец в лисьей шубе перекрестился и закричал: «По-пал, голубчик!.. захлопывай его в коробку, сударя… roтово дело!..» Соловей знал, что делал; с поля он приклеился к Прянику и стал «прикрывать» Огарка, не позволяя вырваться на обгон. А сзади выдвинулся Бирюк и стал подпирать, захлопнул. Помосты в восторге загремели: «В коробку попал Огарок!.. жми его!.. вот она, чистая работа!.. Браво, Морозов, бра-ава-а!..»
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (потерялась от счастья, от страха, от восторга).
Он обгонит… он о нас думает…
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (растерялся). Даринька, милая моя, успокойся. Что такое, почему ты так дрожишь?

Она взглянула на него с болью, спряталась в черно-бурый мех, и по движению её плеч он понял, что она плачет.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ.  Что с тобой… испугалась?.. Тебе дурно… поедем сейчас домой…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (размазывала перчаткой слезы, глухо, задыхаясь). Нет, ничего… сейчас пройдет, зачем так… зачем?..
ХОР. Бега окончились. Огарок пришел вторым. У выхода была давка. Военные уводили нарядных дам, подсаживали в санки, мчались. Служитель от барона Ритлингера… сказал, что едет вслед за генерал-губернатором, что очень они обеспокоены и просили их извинить и, что корнета, и ротмистра генерал-губернатор распорядился арестовать, прямо с бегов отправились на гауптвахту.

Акт второй

11. ОБОЛЬЩЕНИЕ

В то утро из Петербурга пришла депеша Главного управления.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Надо – надо непременно ехать на испытания новой  модели моего паровоза и поезд отходит в половине девятого.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (ужаснулась). Сейчас — едешь, и накануне Нового года?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Послал за лихачом к Страстному, Карп вернулся со знакомцем Прохором. И в самом деле, отвлечься мне хочется.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Еду… непременно тебя провожать.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Куда-то засунулась важная бумага. Все, кажется, перерыл…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Не эта?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Она. Где отыскалась?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. В книге, которую ты мне накануне читал.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Даринька, я не хочу брать тебя с собой в Петербург: поездка не из веселых, деловая, с длинными заседаниями и хождениями по канцеляриям, с волнением и борьбой. Бывший мой начальник честно предупредил, что страсти разгорелись и много завистников, обычная волокита, но выгорит. Это не ново: я уже испытывал подобное, когда протаскивал в Главном управлении нашумевшие колосники моей системы, стоившие немало крови. Теперь эти колосники дают казне огромную экономию на топливе. Я знаю, борьба будет острая, и мне не хочется тебя волновать обычной у меня в таких случаях «горячкой». Ты спала долго, крепко. Я всё приготовил для отъезда. Снегу навалило столько, что Карп не скоро мог откопать калитку, а крылечко было завалено сугробом до карниза.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. До отхода поезда — десять минут всего, — по такому тяжелому снегу опоздаешь.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (глядя на часы). Вчера остановились, поставил на «приблизительно» — и забыл. (Наспех поцелует Дариньку, бросает Карпу чемодан, крича на ходу). Не надо билет, бегом! (Убегает.)
КАРП (скоро вернулся). Ну, проводили, барыня, хозяина — и ладно, скучать не надо, гуляйте себе на святках. Вы, барышня, главное дело, с ними строже. Энтот вон офицер — богач, князь, деньгами швыряется, строже с ними! (Тыча куда-то пальцем.) А барин-то упредили нас, на призовом-то! Лошадь какую не жалеют, режут!

Она кивнула, не посмотрев, досадуя на себя, что так смутилась.

КАРП. Эх, ваше сиятельство, разве что за барышню поопасался бы, потеряешь! (Уходит.)

Дарья Ивановна перекрестилась, пошла к окну, - светясь пуговицами, Вагаев стоял в глубоком снегу под фонарем. 

ВАГАЕВ. Куда позвонить, в ворота или в парадное?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (в испуге). Нет, ради Бога… прощайте…
ВАГАЕВ. Почему вы говорите — прощайте? Вы жестоки и несправедливы ко мне, за что?   (И протянул руку — позвонить.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Нет, нет… не надо, наша старушка спит… (Сбежала вниз по лестнице, открыла дверь.)
ВАГАЕВ. Я прошу у вас только одну минутку, и вы сейчас всё поймете.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я вовсе вас не гоню…
ВАГАЕВ (взял её руку в свои ладони, гладил и пожимал, словно хотел согреть). Вы не думайте… Это совершенно случайно вышло, и я счастлив, что вышло так! Я никак не предполагал, что приеду и попадусь вам на глаза: я нарочно велел ехать кружным путем, Садовыми… хотел лишь взглянуть на окна, увидеть, может быть, тень вашу… Поверьте же, ради Бога, что это неумышленно!

Она отняла руку, но он поймал другую. 

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (насторожилась, как будто скрипнуло на дворе
  — и шепнула совсем по-детски). Кажется, Карп?..
ВАГАЕВ (сделал испуганное лицо). Это что-нибудь очень страшное?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Это наш старый дворник, очень строгий, богобоязненный и хорошей жизни, и всегда читает священное.
ВАГАЕВ (трогательно и ласково). Милая вы какая!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я верю вам и не сержусь. (Неожиданно, чуть с усмешкой.) Ваше появление здесь… это тоже случайно, да?
ВАГАЕВ (очень удивился, даже отшатнулся).  Как?! Разве вы не получили телеграмму?! Значит, её принесли без вас. В самую последнюю минуту, когда я уже приготовился ехать на вокзал, барон получил депешу от управляющего, что вчера на Орловском конском заводе произошел пожар, и просил выехать в орловское имение для осмотра и распоряжений, и я завтра же утром еду, дня на два. Я сейчас же послал телеграмму Виктору, чтобы проститься и проводить вас, но – опоздал. (С нежностью и мольбой). Ну, чем же я провинился перед вами… скажите — чем?!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (взволнованно). Нет, я перед вами виновата… я дурно о вас подумала…
ВАГАЕВ. Вы подумали, что я… умышленно опоздал, чтобы?.. (Закончил взглядом.) Да, я не могу скрыть от вас… каждая минута с вами для меня блаженство… но тут я неповинен. Я провинился в другом – перед судьбой!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Перед судьбой?..
ВАГАЕВ. Вы з н а е т е, что я хочу сказать… Я провинился перед собой… опоздал, встретил вас слишком поздно в жизни… — и наказан!..

Даринька взволнованно смотрела, как Вагаев, не спеша, как на бегах, поцеловал под ладонь, нежно и продолжительно. И не отняла руки.

ВАГАЕВ. Я вернусь через два дня… разрешите перед Петербургом заехать к вам, какие-нибудь поручения… Позволите?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (безвольно). Да.

Вагаев взял другую её руку, так же неторопливо, нежно, смотря в глаза, поцеловал под ладонь, и выше.

Она кивнула молча.

ВАГАЕВ. Заеду через два дня. (Еще поцеловал и ту, и другую руку, шагнул в низ, и послал ей воздушный поцелуй.)

Даринька не молилась в эту ночь. Не раздеваясь, она пролежала до рассвета в оцепенении, в видениях сна и яви, сладких и истомляющих.

12. МЕТАНИЕ

ДАРЬЕ ИВАНОВЕ (снится). Входит она в богато украшенную комнату, где на высоких полках стоят открытые пироги с вареньем и разноцветные торты с фруктами. А на голом столе белое блюдо, и на нем красивое яичко, будто фарфоровое, прозрачное, и голос (некий) велит ей: «Ешь!» Она разбила яичко ложечкой и с удовольствием стала есть: необыкновенно вкусно. И вот что-то в желточке затемнело, она потрогала ложечкой, поддела что-то шершавое… и увидела, что это дохлая крохотная мышь! Она отшвырнула с отвращением яичко, а мышь вывалилась, вся склизкая, и вдруг заюлила по столу.

Было темно, когда она очнулась. В захлестанное снегом окошко спальни мутно светит фонарь. В столовой Карп громыхает дровами, топит печи. У Казанской не теплится лампадка. Только Дарья Ивановна оделась, покрасовалась в зеркале, как позвонили в парадном.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Да кто такой? (Позвала.) Карп!
КАРП (доложил). Посыльный… там… с Петровки… от господина ротмистра, его сиятельства князя Вагаева, по срочному заказу из Полтавы.

Когда откутали – Даринька склонилась к ландышам, прижала к себе корзину и окунула лицо в шуршащие свежестью сережки, как вдруг…

АНЮТА (глядевшая в окно). Гости к нам!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Кто?
АНЮТА. Дама приехали-с… парадно, на вороных!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Как? Что за дама?
АНЮТА. Под сеткой.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Анюта, не путаешь?
АНЮТА. Сами глядите… с чернобородым кучером…
 Вошла дама в розоватого бархата собольей шубке, — спереди мысом, а сзади поднято, и всё опушено соболями. Соболья муфта на розовом, в серебре, шнурочке, розоватые с серебром сапожки, палевое перо на шляпке, маленькие у муфты «норки», и белые перчатки — совсем красотка.

ТЕТЯ ПАНЯ. От барона я. Барон дал слово Виктору навещать бедняжку, но у него дела, он извиняется, просил заехать.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Кто вы?
ТЕТЯ ПАНЯ. Я — старинный дpyг барона, вместе работаем в приютах. Ну, можно ли так сидеть, скучать! День чудесный, морозец легкий… и такая прелесть вдруг скучает! Милочка, побойтесь Бога… нет, я вас насильно вытащу, и барон совершенно прав, вас надо развлекать… девочка такая, в четырех стенах! Все знаю, все истории ваши, и про вашего Виктора, скоро всё устроится. Да прелестная-то какая!.. в вас сразу влюбишься, без шуток. Боже, глаза какие!.. Надо показывать себя Москве, а не дичиться…

Они поцеловались.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Чудные духи какие!
ТЕТЯ ПАНЯ. Парижские, «По-дэ-вьерж». Нравятся?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Очень, напоминает ландыш!
ТЕТЯ ПАНЯ. Изволь, душись. (Вынула из маленькой норки в муфте серебряный флакончик.) Без разговоров! «По-дэ-вьерж» все мужчины любят, это от меня, на счастье. Так едем?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Куда же?
ТЕТЯ ПАНЯ. К барону.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Не знаю… смогу ли…
ТЕТЯ ПАНЯ. А плакала почему? (Обратила внимание на цветы.) Глупо, портишь глаза. Ах, хороши! (Нюхая ландыши.) Право как тельцем пахнут, девичьей «пошкой». Поклонник, а?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Нет…
ТЕТЯ ПАНЯ. Вспыхива-ет, как институтка. На то и цветочки… Вагайчик, а?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (соглашается). От него.
ТЕТЯ ПАНЯ. Ну, конечно. И мне когда-то, ещё совсем мальчишкой, смешной такой, ушанчик. Первая любовь мальчишки, а я уже замужняя была… Сколько?.. да лет пятнадцать… двадцать два мне годочка только было, первая моя ошибочка… Чего же удивляться! Кажется, неплохой дебют: она была первая у него. Теперь… тысяча первая, а?.. (Потрепала по разгоревшейся щечке Дариньку.) Не началось еще?.. Да девочка, это же так просто, а она смущаться. Швыряет, правда, но, может, и остепенится… говорят, скоро на кавказской княжне поженится, миллионерке. А она даже побледнела… почему это может помешать? Нисколько. С такими-то глазами, с такими губками… дурочка! Сумеешь… с Виктором же сумела!.. (Ласкает ее и целует в ушко.) Сквозная какая кожица, вот порода! (Утешает.) Глупенькая, какая разница — так или повенчавшись! Живешь же со своим так, почему нельзя т а к  с дружком! пустяки какие. Себя не знаешь. Да все миллионы к таким коленочкам, к таким губеночкам!.. И м приказывать надо, отшвыривать…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (рыдая, склонившись). Блудница… прелестница…
ТЕТЯ ПАНЯ. Что-о?! какие ты словечки, милая, знаешь… «блудница», «прелестница»… откуда это ты?! Это неприлично в обществе, неужели твой не сказал тебе! И м приятно, когда такие невинненькие губки… (Ласкаясь, нежится.) Неужели в монастыре э т о  говорят? в духовных книгах?!.. (Смеясь.) Духовные словечки! Нет, серьёзно влюбилась в Димку? Ну, пошепчи… да?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Он хороший, у него сердце доброе. Почему мне его так жалко, как никого еще? Неужели я его… люблю?.. Хорошая у него душа, он славный…
ТЕТЯ ПАНЯ. Ну вот… Да откуда ты такая, вся сквозная, как стеклышко? Такое-то о н и  и ценят, чистенькое, из монастыря… преподобное тельце, «вьержечек» им подавай… сразу учуют, бесы, где леденцом пахнет. Душистую-то такую и… (Щекочет губами у шейки Дариньки.) И Викторка твой, и Димка, будущий твой, оба молодчика из одной квашни. Не говорила я, что?! Съамкали «вьержечку», разводиками теперь мажут. Да всем известно, что жена его выгнала… Иди умойся, глаза нареваны.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. А развод… Виктору… не дадут…
ТЕТЯ ПАНЯ. Разво-од?.. Никогда ему не дадут развода, и сам всё прекрасно знает. Про Аничку его неизвестно, всё шито-крыто, а перед людьми свята… вот и бери пример. Так?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (соглашается). Так.
ТЕТЯ ПАНЯ. Покатили-ка бульварами, на «Трубу», на Рождественку, в безлюдный переулок, к тёте Пане, — взять носовой платок.
ХОР. Дом «тети Пани» - сумрачный, с чугунными крыльцами по концам, двухэтажный, с мутными окнами понизу. По красно-бархатной лестнице со статуями «богинь» поднялись в длинный коридор, проходили неслышно, словно по бархату, мимо тёмных, глухих дверей, мимо зеркал на золоте, в которых путались вместе с ними «амуры и богини», плясавшие с бубнами стенах, и вошли в розовый будуар с зеркальными стенами, с широким ложем под шелковым пышным пологом с серебряными жгутами и махрами.
ТЕТЯ ПАНЯ. Пляши — не слышно! (Топнув в глухой ковер, и, шутя, привалила Дариньку на ложе.) Нравится? можно и в куколки играть, смотри — сколько.

На креслах, на пуфах, на низеньких кушетках, на разбросанных по ковру подушках глазели чудесные большие куклы, совсем живые, в розовых и голубеньких кисейках. Они сидели оторопело-неподвижно, как присмиревшие, наказанные дети.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Куклы?..
ТЕТЯ ПАНЯ. А это… приезжают племянницы, играют. (Взяла из розовой шифоньерки крохотный платочек.) Совсем забыла!.. (Вынимая из маленькой норки в муфте плюшевый серенький футлярчик.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (испуганно). Мышь!
ТЕТЯ ПАНЯ. Фу-ты!.. Наш барон велел передать тебе — на счастье, с Новым годом… (Вынула из футлярчика жемчужину.) Нет-нет, это же его обидит… он же почти родной, твой Виктор зовёт его дядюшкой, а тебя, милочка, он за родную деточку считает, как эти куколки… и не думай отказываться, разве можно!.. (Открыв на Дариньке ротонду, приколола брошку под вырезом.) У сердца. (Подвела к зеркалам.) Смотри, любуйся. (Целуя Дариньку.) Ну, какая же ты милая, преподобная монашка, ду-синька!.. куда зашла… к самой-то «тете Пане»! а вдруг тебя «тетя Паня» — ам?.. Ну, довольно играть, пора.

И вдруг Дариньке показалось, что далеко впереди, на завороте, мелькнула босоногая девочка, в розовеньком, как кукла, с голыми ручками, завитая, в розовых бантиках на ушках.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Девочка…
ТЕТЯ ПАНЯ. Никакой девочки… что с тобой?!.. Это же у тебя от кукол, глупенькая!.. Девочку увидала! может быть, мальчика, а?..

Дариньке представился – белый зал, колонны, много мужчин и барон.
 
БАРОН (очень вежлив, даже робок). Извините, что ещё не успел заехать, как давал слово Виктору. Однако, небесная, кажется, я очень просил к себе, запросто как-нибудь, а вы не заехали.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Благодарю за подарок…
БАРОН (целует ей руки, «впился губами»). Нет достойных вас жемчужин… (Сам закутал ее ротондой, сам застегнул полость.)
ТЕТЯ ПАНЯ. (поцеловала). Устала? Бедняжка не привыкла… Не скучно? В Петербурге тоже не скучают. Мужчины все на одну колодку. Виктор укатил по делу?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (соглашается). По важному делу.
ТЕТЯ ПАНЯ. Ну, конечно, слыхала от барона, деловой… ох, эти деловые!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. А что?..
ТЕТЯ ПАНЯ. Нет, ничего такого. Вы-то удержите, а вот жена не удержала. Да, верьте им.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. А?..
ТЕТЯ ПАНЯ. Да ничего особенного, про горничную что-то говорили, у них служила…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Говорили? Что говорили?
ТЕТЯ ПАНЯ. Ну, была интрижка, пустяки. Вы-то удержите, уж в з я л и… (Дыша в лицо.) Барон без ума… что хочешь, всё для тебя, все свои миллионы на тебя, нотариально… хоть завтра же женится! Подумай, лучше, чем т а к, «блудницей»!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Блудницей?..
ТЕТЯ ПАНЯ. Вот и домик ваш, совсем деревня. И завтра погуляем, да?..
КАРП (строго). Вот, опять вам депешу подали. (Достал из-за груди фартука на полушубке измятую депешу.)
БАРОН (предстает перед ней в виде зеленого дьявола, скалится, показывает фиолетовый язык). Бросил всё, прошу разрешения заехать завтра…

Дарья Ивановна роняет жемчужину – теряет сознание.

13. ПОМРАЧЕНИЕ

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Есть в монастырском обиходе так называемое «прощение», когда братия, по окончании великого повечерия, просит у предстоятеля прощения, расходясь по кельям: «Прости мя, отче святый, елика согреших… душею и телом, сном и леностью, помрачением бесовским…» В этом «прощении» нащупана глубочайшими знатоками духовной сущности главная наша слабость — духовная близорукость наша: мы почти всегда пребываем в «помрачении», как бы без компаса, и сбиваемся с верного пути. Я тогда купался в грехе, весь был во власти плоти, до угара. В ту пору все мои духовные потенции сникали, но этого я не чувствовал. Поздно, правда, но и мы с Даринькой научились смотреть… страданием нашим научились. А в те дни оба были в помрачении. Нужен был с в е т, и этот свет осветил потемки…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (девочке). Надумала сходить к вечерне, а после зайду к Марфе Никитишне, попросить добрую просвирню, не проедет ли со мной к Троице-Сергию поговеть и благословиться у батюшки Варнавы. Я о нем слыхала в монастыре, как устроил он где-то в лесном краю светоносную Иверско-Выксунскую обитель для сиротливых дочек…

Как вдруг позвонили на парадном. Девочка кинулась отпирать, но явился неприятный господин, неряшливо одетый, в синих очках, рыжий и с портфелем. Увидав портфель, Даринька испугалась.

АНЮТА (шепнула). Сказал: «По важному очень делу». А водкой, барыня, от него несет!..
ПОВЕРЕННЫЙ (назвался). Поверенный пo делам законной супруги господина инженера! Выслушайте меня, подарите не больше пяти минут-с! (Уселся в кресло, порылся в портфеле, поглядел в какие-то бумаги.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. В чем дело?
ПОВЕРЕННЫЙ (раздумчиво промычал.) В чем дело! А вот в чем дело.
ДАРЬЯ ИВАНОВА. Виктора Алексеевича нет дома, он…
ПОВЕРЕННЫЙ. Это я отлично знаю, что господин инженер сейчас пребывает в Петербурге, но это совсем не важно, а дело в том… Кстати, может быть, вам будет интересно узнать, что и законная его супруга сейчас тоже в Петербурге?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Нет, не известно. И это не мое дело…
ПОВЕРЕННЫЙ. А дело в том, что я, поверенный по делам супруги, желал бы нащупать, так сказать, почву… на тот вероятный случай, ежели состоится примирение супругов для продолжения совместной жизни… Какой бы суммочкой «презренного металла» вы, Дарья Ивановна… (Вытащил из портфеля измятую бумажку и наставительно прочитал.) «Дарья Ивановна Королева, девица из цеховых и золотошвейка, бывшая послушница Страстного монастыря…» — почла бы себя удовольствованной?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (крикнула властно и даже топнула). Вон пошли! (Выбежала в слезах из залы, упала перед Казанской и исступленно.) Пречистая, вразуми!.. спаси!.. (Увидала голубой шарфик Вагаева и стала осыпать «безумными поцелуями».) Теперь все равно, пусть… что хочешь со мной, все… пусть, пусть!.. 

Позвонили в парадном. Даринька кинулась к окошку.

АНЮТА (крикнула на ходу) Никак давешняя опять франтиха!
ТЕТЯ ПАНЯ (принесла с собой морозный воздух и шумную веселость). Ночь какая! в инее всё, волшебное, и луна… на тройке теперь чудесно! В цирк сначала, а после к «Яру» — звезды какие на снегу, как бриллианты!.. (Напевала, целуя и кусая Дариньку.) Душка моя чудесная!

 Она, сбросив меха, оказалась в бархатном черном платье, в кораллах на полной шее, в бархотках выше локтя, с алыми бабочками на них, с шелковой алой розой у височка. Поплясала у зеркала, прищелкнула…

- Ничего бабёнка? (Упала в кресла, кинула лихо шлейф, передернула голыми плечами.) Такого чего-нибудь, что-то я прозябла! (И привлекла к себе Дариньку.) Это еще что? глазки опять нареваны?!

Даринька бурно разрыдалась.

ТЕТЯ ПАНЯ. Только самый последний подлец так может. Обмануть девочку, такую, отнять у Господа, поиграть, развратить и кинуть… так подло откупаться — неслыханно!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Пропащая я, нет выхода, нет…
ТЕТЯ ПАНЯ. Что такое?.. Нет выхода!.. Всегда найдется. И нечего реветь, а… смеюсь-веселюсь, никого я не боюсь… окромя Господа!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Мне и пойти некуда.
ТЕТЯ ПАНЯ. Да как это так, некуда уйти! Первый миллионер жениться хочет, а она — некуда уйти! Да в него все институтки влюбляются, на шею вешаются, за конфетки даже. А присватайся — маменьки передерутся. С подлецом жить можно, а… Игуменья твоя, баронша прогорелая, не сказывала, небось, черничкам, какая была Ева… как яблочки ела. Теперь, губожуйка, молитвами утирается.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Как — это? Что?..
ТЕТЯ ПАНЯ. Глупенькая, слезками изошла. Не Димочку ли жалко? Мальчик славный… а разве помешает? С такими-то миллионами и на Димку хватит! И люби, кто мешает! А сколько добра наделаешь, сколько сироток приголубишь, носики им утрешь. Вместе и будете… а старичок на вас радоваться будет. (Ласкает, прижимает, одуряет дурманными духами.) Тряпками поманили — и швырнули. А тут не тряпки, а… всё подай! Плюнуть в глаза «законным», миллионами помахать, — сами приползут, а тут и плюнуть.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Уйду я, уйду…
ТЕТЯ ПАНЯ. Уйдешь… А куда пойдешь, в прислуги? с такой-то мордочкой? На то же и выйдет, да за пятак.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. На клирос уйду — в монастырь.
ТЕТЯ ПАНЯ. В монасты-ырь?.. Губожуйка, небось, все монастыри оповестила, какая девочка прыткая, через стенку перемахнула.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Ох, тяжко мне, силушки нет!..
ТЕТЯ ПАНЯ. Да не убивайся, глупенькая, пригожая моя… любимая моя будешь, маленькая, глазастенькая…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Нет, нет, нет… Тошно мне, страшно…
ТЕТЯ ПАНЯ. Да ты погоди, послушай… Покатим в цирк, учёных слонов посмотрим, как красавчики через голову летают… барон встретит – затрепыхается, а там и ко мне, ужинать…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Как же — так!
ТЕТЯ ПАНЯ. До свадьбы пока на шикарной квартире поживешь, с коврами, с лестницами, с богинями, шик какой! А там и во дворец переедешь, к законному супругу, будешь князей-генералов принимать. А скучно станет, прикатит из Питера Димочка, сейчас… — «Тетя Паня», хочу розовый будуарчик Димочке показать!» — для красоток всегда открыто.

Выпила коньяку, заставила Дариньку пригубить.

- Не дури, будь готова к восьми часам! Выбери из «тряпья» что поприличней; из бельишка — потоньше, с прошивочками, из платьишек — «голубенькую принцессу», в которой была, и сразу барошку одурила. И причешись! (Перекрестила.) Простимся… до вечера. (Уходит.)

Дарья Ивановна прошла в тёмную спальню, падает на колени перед иконой…

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (шепчет бессильно, безнадежно). Ма-тушка… (И вдруг до холодного ужаса постигает.) Нет мне выхода! (Сжалась и затряслась бессильно, как трясутся запуганные дети, дрожа губами, призывая зажатым плачем.) Ма-а… тушка!..

Осиянная чудным светом является матушка Агния.

МАТУШКА АГНИЯ (ласково). А ты, сероглазая моя, встала бы да помолилась… и пройдет. В церковь пошла бы, помолилась… воскресенье завтра!

Видение гаснет. Звучит благовест. Дарья Ивановна перекрестилась, вымыла и лицо, и шею, где целовала та, затеплила лампадку у Казанской.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (призвала). Анюта, пойдем ко всенощной.
ДЕВОЧКА. А после с горки кататься будем?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Слушай… та  придет, скажешь — Богу ушла молиться. И чтобы больше ко мне не приезжала! Не отпирать, не пускать!.. Так и скажи… и Карпу, чтобы не пускал во двор.


14. ОТЧАЯНИЕ

Когда пели «Хвалите Имя Господне» — высоко в небе, в кольце, жемчужным яблочком сиял месяц. Сугробы играли голубоватой искрой.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Не озябла, Анюта?
АНЮТА. Никогда не озябла, всегда бы так ходила с ласковой барыней, все бы улицы исходила… оставили бы ее при себе совсем, так бы и ходили вместе, самая верная слуга была бы… а в приюте сиди-сиди, на сироток и не глядят, ласкового слова не услышишь… а тут все-таки и доходишко бывает, гости когда какие, без жалованьишка могла бы, и в церкву бы всегда ходили вместе, всегда бы молились на коленках, так, рядышком… у богобоязной барыни да не жить!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. И живи, сколько поживётся.
АНЮТА (тревожным шепотом). Да барыня, да там приехал!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Приехал… кто приехал?!.
АНЮТА. Приехал — офицер, красивый… на Рождестве-то зелененькую бумажку дал-то…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (растерялась). Сейчас, погоди… Господи… 

Дарья Ивановна услыхала шаги и звякание, поправила волосы и — чуть ли не побежала.

ВАГАЕВ (быстро вытянув руки, подошел очень близко). Счастлив, что вас вижу.

Он взял покорную её руку, поцеловал медленно, будто пил, и, продолжая удерживать, взял другую, поцеловал нежно и выразительно, как бы благодаря за что-то, подержал вместе, словно хотел согреть.

 ВАГАЕВ. Но почему такие холодные… как льдышки! (Любуясь её смущением, заглядывая в убегавшие от него глаза, свободно её разглядывал, сверху вниз.) Сегодня — совсем другая, девочка совсем… прелестная девочка… Что с вами?.. (Переменил тон, увидев, как Даринька отвела голову и старалась отнять у него руки.) Почему плачете?.. Простите, если я… Что-нибудь случилось?.. Возможно, я не вовремя, кажется, заехал… Смотрите на меня, как на самого преданного друга.

Слезы, озарившие глаза Дариньки, растрогали его чрезвычайно. Он стал перед нею на колени, взял за руку…

- Успокойтесь, прошу вас. Я склонился не потому… не перед женщиной, а поклонился ч е м у-т о в вас, чего не встречал ни в одной из женщин… это поразило меня в тот день, когда мы встретились впервые… это влечёт к вам неодолимо, чего не выразить… единственные в мире её глаза. Я жизнь бы за вас отдал!

Она подняла к нему заплаканные глаза. Он взял ее руку…

- Позволите? (Умоляюще прошептал.) Словами скажите мне, что сейчас сказали глазами… я это видел!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (испуганно). Я ничего не говорила… не надо так.
ВАГАВ. Скажите прямо, вы хотите, чтобы я уехал?

Она покачала головой.

ВАГАЕВ. Вы не хотите… Орловский поезд дошел только до Подольска, и пришлось загнать две тройки, чтобы прорваться через снега, чтобы сегодня увидеть вас! Скажите, вы думали обо мне?

Это смутило Дариньку.

- Думали?..

Она молчала.
ВАГАЕВ. Вы думали, я з н а ю… я это чувствовал, и вот почему я здесь.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Не знаю… (В замешательстве.) Вы прислали ландыши… и я… да, думала о вас.
ВАГАЕВ (загадочно). Вы  з н а е т е… Мы оба  з н а е м. В Орле я получил депешу от барона: барон просил поглядеть харьковские имения. Я без всякого удовольствия поехал, но случилось нечто для меня знаменательное… и вот почему я  з н а ю, что вы думали обо мне. Да, думали?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я не знаю…
ВАГАЕВ (отчетливо). Вы приказали мне вернуться!
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (изумилась) Я?.. (И посмотрела испуганно.)
ВАГАЕВ. Глаза какие!..

Дарья Ивановна смутилась.

ВАГАЕВ. Простите, не буду больше. (Нежно.) Буду совсем спокойно. Из Орла я выехал на Курск в шесть утра, почтовым. Накануне весело встретили Новый год в Дворянском собрании, меня провожали на вокзал всем городом, и я совершенно забыл дать в Москву срочную депешу на Петровку — заказать ландыши, как хотел. Но можно было послать из Глазуновки, где принимают телеграммы. Глазуновку я прозевал, проспал, и вот, за какую-нибудь минуту до Понырей, проснулся, словно меня пронзило! — услыхал в а ш голос! Не верите… (Улыбнулся грустно, следя за ней.) Я ведь «обольститель и пустоватый малый»… от Виктора слыхали!

Даринька смутилась.

 ВАГАЕВ. Мне приснилось, будто я в степи, глубокий снег, ночь, метель… и где-то, близко — вы, но вас не вижу. И жду, и жду вас. (Взял ее руку и поцеловал. Она не отнимала.) И вдруг слышу… милый голос зовёт меня, далекий голос: «Ди-м-а!..- ваш голос.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Вы придумали…
ВАГАЕВ. Клянусь вам! Вами клянусь, выше — для меня нет клятвы! Этот голос проник мне в сердце, и я проснулся, в последнюю минуту… поезд стучал на стрелках, подходил к станции. Вы позвали, и я послал депешу — «возвращаюсь». Вы з в а л и — я явился. Не верите…

Дарья Ивановна молчала, прикрыв глаза.

ВАГАЕВ. Послал, не зная, есть ли поезд, не думая, весь в вас, весь с вами… Не верите… (Достал бумажник.) Вот квитанция… видите, штемпель - «Поныри»? видите - «срочно, 20 слов, Москву!..» И теперь не верите?!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (молитвенно). Господь с вами, я вам верю…
ВАГАЕВ (взволнованно). Благодарю вас, ангел нежный… (Взял руку, поцеловал в запястье, выше…) Не знаю, что со мной… С той ночи, с той чудесной ночи думаю о вас, ношу вас в сердце… не могу без вас! Не думал, что так серьезно и так… больно. Вы плачете… (Проникновенно.) Как вы устали, бледная какая… я утомил вас… Я сейчас уйду…  (Не сразу.) Может быть, вас стесняет, что я бываю, когда Виктор в Петербурге… скажите откровенно, я примирюсь, как мне ни трудно… скажите…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Нет, все… т е п е р ь.
ВАГАЕВ. Но почему вам все равно… т е п е р ь?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Не надо говорить… мне больно.
ВАГАЕВ. Вам больно? Дарья Ивановна, я вас прошу, нет, умоляю: откройтесь. И, если вам нужна помощь, я сделаю всё, что в моих силах, нежность моя, воля, чувства, мысли — все в вашей власти. Поверьте…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Неправда. Не надо так.
ВАГАЕВ. Вы необычайны. В вас всё нежно, вы так прелестно говорите — «неправда», «не надо так…» — так детски-нежно, кроткая моя, мой ангел нежный!..

Она почувствовала близко его губы и в страхе отшатнулась.

ВАГАЕВ. Не бойтесь, я обещал вам… другую я поцеловал бы, но перед вами… я благоговею.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Мне дали понять, что Виктор Алексеевич меня бросил, и что он с т о й в Петербурге снова сошёлся, и теперь они предлагают мне «отступного».
ВАГАЕВ. Если так, хотя я в это не верю, то я… возмущен такой низостью! И, вместе с тем, я мог бы, но не хочу использовать всю ситуацию, и строить какие-то свои планы, надежды на обольщение, однако, я полюбил! (Побледнел.) Так оскорбить… святую! я готов на всё… если бы он принял вызов, я готов драться на дуэли… но Виктор шпак и трус!.. Вы теперь свободны, я свободен… Я вас люблю!.. (Целует ей руки, платье, безумствует.) Вы святая, вечная моя, Дари моя. (Целует глаза…)

Дарья Ивановна его отстраняла, вытягивала руки. Вагаев подчинился. 

ВАГАЕВ. К вам я не заеду больше, не смею вас тревожить. Но хоть эти дни, последние, встречать вас… можно?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я не могу вам запретить… встречать.
ВАГАЕВ (поклонился). До завтра?..

Она кивнула.

ВАГАЕВ. В метель, от вас… Покойной ночи! Завтра, завтра…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (повторяла). Завтра…

15. МАСКАРАД

ХОР. Лихач прокатил Кузнецким. Сыпало снегом, мелким, спорым. Так всегда, когда метель взялась надолго. После двух дней метели было особенно парадно, людно. Разгуливали франты, в пышных воротниках, в цилиндрах. Показывали меха и юбки бархатные прелестницы, щеголяли нарядные упряжки, гикали лихачи, страшно ныряя на ухабах, дымом дымились лошади. Побывали у немца на Петровке, выпили шоколаду и ликеру, зашли к Сиу.
ВАГАЕВ. Где же я вас увижу?.. Может быть, в цирк сегодня или в театр?.. Кажется, «Травиата». Виолетта… несчастная, любовь. (В глазах блеснуло.) Подарите?.. (Умолял, выпрашивал.) Дарите, да?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (взволнованно). Я не знаю… Я не знаю, чего вы хотите от меня… не знаю…
ВАГАЕВ (тихо). Вас, единственную, всегда и безраздельно.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Но… это невозможно?.. (И узнала скрипучий голос.)
БАРОН. Прелесть моя, жемчужина! (Льнул и лизал глазами.) Ну, не скучаете? а Виктор гуляет в Петербурге? Дима успешно развлекает? Гусары знают, как развлекать прелестных… 

Дамы обступили барона:

— Ваше сиятельство, познакомьте с графиней и с её женихом!
— Ай, ай… святой бутончик!
— А князь-то — пустельга!
— Мальчишка!
— Ветер!
— Сомнет цветочек, а сам в кусточек!
— Ну же, ваше сиятельство!..
 
 ХОР. У Благородного собрания лежали горы снега, наскакивали конные жандармы, метались флаги, вздымались дышла бешеных лошадей, кареты… Маскарад был парадный, «под покровительством», — «в помощь братьям-славянам». В бриллиантовых шифрах дамы продавали бутоньерки в национальных лентах. Они проходили в белый колонный зал, мимо зеркал на бархате, дробясь и повторяя блистающие Даринькины плечи над голубым «ампиром» и алое с золотом жгутами, в пёстрой толпе болгарок, юнаков, черногорцев, рыбачек, капуцинов, баядерок, розовых бэбэ, засыпанных цветами «добровольцев»… Полумаски загадочно шептали: «Узнай, кто я?» Амуры-почтальоны с колчанами разносили на стрелках «раны» и «бийе ду» — признания. Даринька терялась: амуры налетали роем, касались стрелкой, щекотали плечи. 
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я получила письмо из Петербурга: Виктор Алексеевич приезжает на этих днях, пишет, что так соскучился…
ВАГАЕВ (с холодком). А вы?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. И я…
ВАГАЕВ. Значит, ничего не меняется, по-старому?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (вздохнув). Не знаю…

Она кивнула. Он склонился подчеркнуто. Ей стало его жалко, словно его обидела.

ХОР. Платье было «как в сказке»: из голубого газа на серебристом шелку, в золотых искорках и струйках, талия высоко под грудью, пышно нагофренной, схватывалась жемчужной лентой, падало совсем свободно, пенилось снизу буфами, было воздушно-вольно, не чувствовалось совсем, раскрывало в движениях тело, держалось буфчиками у плеч — и только.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Но э т о… невозможно!..
ВАГАЕВ (благоговейно прикрыл ей плечи пухом сорти-де-баль). Это же бальное, г р а ф и н я… Что вас смущает… князь сам и выбирал… 
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. А — это?.. (Кивнула она на ожерелье.)

 Вагаев развел руками и склонился.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я говорила, я не могу… такое…
ВАГАЕВ. Это барон… не огорчайтесь, не разрушайте очарования, я всё устрою… Если вам рассказать, как он безумствует…

Дамы пьют шампанское и кофе:

— Катались с гор, рухались, ухались на раскатах!
— Катальщики почуяли наживу, старались лише!
— А князь снял в теплушке шинель!
— Ой!
— Ой!..
— Надел серебряные коньки, усадил барышню свою на кресло с подрезами и погнал по зеленому льду так быстро, что замирало сердце!
— Потом показал искусство!
— Резал фигуры и вензеля!
— Делал «волчка»!
— Вальсировал!
— И все-то на него залюбовались!
— А он — в венгерке, в тугих рейтузах!
— Ой!
— В алой, как мак, фуражке…
— Красивый, ловкий…
— Ах!..
— Ах!..
ХОР. Белые колонны, люстры, люстры… Бескрайний зал вдруг уходил куда-то, вспыхивал, терялся, пылал сверкающими поясами люстр, в колоннах, между колонн, сиял огнями бриллиантов, плечами, играл глазами, отблеском пластронов, лысин, муара, фраков, дышал духами и цветами.
БАРОН. Но это же ужасно!.. (Убеждал Диму.) Бесчеловечно, непозволительно, преступно, не показать Дариньку Москве… не показать Дариньке Москву! Не хочу и слушать отговорок, дайте честное слово женщины, что вы, Дарья Ивановна, непременно... И потом, Дима же завтра уезжает, можно ли быть такой жестокой?!
ВАГАЕВ (улыбался). У дядюшки превосходная идея! Совсем семейно, с почётным опекуном, с эскортом… можно?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. А-а…
БАРОН. Святки на то и созданы, чтобы маскарады… женщины расцветают в маскарадах. Надо всего попробовать. Один раз в жизни даже и мона…
ВАГАЕВ. Вальс… г р а ф и н я?.. (Почтительно склонился.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (подала ему руку). Вы не знаете, я вам должна сказать…
ВАГАЕВ (радостно). Счастье! Дороги опять станут.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (игриво). И вы останетесь.
ВАГАЕВ (возбужденно, страстно). Я хотел бы остаться вечно. Ваши глаза неповторимы… ни у одной Мадонны, г р а ф и н я.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Почему вы называете меня графиней?
ВАГАЕВ (воскликнул). Земного имени нет у вас, небесная вы, пречистая… Святая Дева!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (отстранилась, в ужасе). Нельзя… не надо так говорить… не смейте, вас Бог накажет!..
 
Они кружились, позабыв обо всех. Над ними, под плафоном, заглядывала в окна-арки чёрная ночь в метели.

16. ВРАЗУМЛЕНИЕ

Лихач довез до переулка, но в переулок пролезть не мог.

ВАГАЕВ. Стежку совсем засыпало. Позволите?.. (Подхватил на руки и понес.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Что вы… зачем!..

Он донес ее до крыльца, бережно опустил, и они увидели дворника. Карп нагребал снег в ящик и отвозил в ворота на салазках. 

КАРП. Придётся, Дарья Ивановна, уж двором… Никого дома нет. Девчонку давеча тётка забрала, завтра престол у них в Дорогомилове, Богоявление… а старуха…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (вспомнила — испугалась). Го-споди! да ведь сочельник нынче… завтра Богоявление Господне, Животворящий Крест погружали… водосвятие сегодня было!..
ВАГАЕВ (спрашивает Карпа). Так это ты Карп, братец?
КАРП. Так точно, ваше благородие, Карп… а что-с?
ВАГАЕВ. Солдат!
КАРП. Был и в солдатах…
ВАГАЕВ. Гвардеец?
КАРП (четко). Никак нет, ваше благородие… первой роты 3-го гренадерского Перновского, короля Фридриха-Вильгельма IV-гo полку!
ВАГАЕВ (достал бумажник). Держи… ты молодчина, Карп!

Карп пошевеливал лопаткой.

ВАГАЕВ. Тебе говорят, держи!
КАРП. Да за что же… мне-то, ваше благородие?
ВАГАЕВ. А… за службу!
КАРП. Да мы с вами и не одного полку… будто и не за что…
ВАГАЕВ (раздраженно). Разговаривай ещё… по душам дают…
КАРП (взял бумажку, раздумчиво). Ну, благодарим покорно, ваше благородие. (Тронул шапку.) Так что двором, Дарья Ивановна, придётся… (И опять принялся за снег.)

Даринька и Вагаев – вместе пошли двором.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (в темноте остерегает). Порожек тут. Сейчас засвечу огонь.

Искала спички, нащупала, быстро открыла дверцу — и грохнулось что-то дребезгом и плеском.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Я… пролила святое… богоявленскую воду… разлила…
ВАГАЕВ (восторженно). Глаза… какие у вас глаза… глаза какие!..

Он снял с неё шубку и сапожки. Она давалась ему послушно.

ВАГАЕВ. Почему вы такая, Дари… что с вами? (Целуя руки.) Холодные, немые….

Она увидела его глаза, схватила его руку и затряслась в рыданиях.
ВАГАЕВ. Право, это такие пустяки, воду можно достать, я сейчас же пойду и принесу. (Гладил, прижимал голову к себе.) Ну, не надо… нежная моя, светлая Дари… девочка моя святая…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (выплакивалась, надрывно). Все забыла… Господа забыла… такой день… и я забыла…

Он утешал, страстно ласкал, целовал мокрые глаза, кудряшки, щеки, детски сомлевший рот, путавшиеся локоны у щек… шептал горячо, невнятно, и сильней прижимал к груди. Себя не помня, отдаваясь влекущей ласке, может быть с кем-то путая, она прильнула к нему, ища защиты… В этот последний миг, грозный удар, как громом, потряс весь дом. Даринька вскрикнула, вырвалась из его объятий и кинулась в темный коридор, прибежала в «детскую» и защелкнулась на крючок.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (в ужасе, оглушенная). Нет, никогда, нет, нет… (Словно оборонялась от кого-то.) Нет, никогда, нет, нет…
ВАГАЕВ. Дари, послушайте…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Ради Бога… оставьте меня… я не могу к вам выйти…
ВАГАЕВ. Успокойтесь, я ухожу… Дари, я люблю вас… без вас я не буду жить… верьте мне, Дари!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Верю, но не могу выйти… простите меня… (И она стиснула зубы, чтобы не закричать.)
ВАГАЕВ. Простите меня… завтра увидимся, да?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (через силу, прошептала). Да. (И услыхала, как уходили его шаги, позванивая тихо. Слушала напряженно, как звон затих и стукнула дверь парадного.)
ХОР. Маленькие глаза увидят в этом «случайность», «смешное» даже. В нашей жизни «случайность» эта явилась ч у д о м. Случайности получают иногда особую силу «знамений». Духовные глаза их видят и именуют «знамениями», вехами на путях земных. Даринька чутко видела. Случилось самое обиходное, простое, но как это обернулось! Карп возил снег. Кончил работу и затворил ворота. Знаете воротный запор… вроде короткой балки, дубовый или сосновый. Ворота примыкали к дому. И вот поднял Карп тяжелый запор этот, чтобы вложить в скобы, взмахнул, не рассчитавши, может быть, от усталости, — и грохнул концом в тесовую обшивку дома. Дом старый, деревянный. Удар проломил обшивку и шевельнул сруб… и шевельнул так, что грохнула штукатурка в зале, портрет матери упал на лампу на письменном столе, сотряслась икона и дрогнула лампадка на цепочках. Ее-то и увидела Даринька, ее только. Случайность, конечно… — со стороны так скажут. Но… сотни раз запирал Карп ворота, а этого нe случалось. А тут — случилось.
КАРП. Простите, Дарья Ивановна, моя вина… напугал вас, расстроились.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Так это ударил… ты?!..
КАРП. И сам не знаю, тыщи раз запирал, а тут будто что под руку толкнуло, как на грех… такого никогда не было…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (крича). Господи, прости меня, окаянную, безумную! (Отошла к распятию, упала на колени и замерла в молитве.) «И мене древом крестным просвети и спаси мя». (Перекрестилась, всему покорная.) Да будет воля Твоя. Что эти мои боли… Господи, не оставь мя!

Восковая свечка догорела. Небо сияло звездами. Благовестили к ранней.

17. ПОПУЩЕНИЕ

ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Карп, князь — Дмитрий… не приезжал?
КАРП. Приезжал, но вовсе он растерялся, допрашивал, называл голубчиком, совал деньги. Вы меня, Дарья Ивановна, извините, а я им так и сказал, чтобы уж к одному концу: в Петербург, говорю, уехали… не сказывались, а думается так, что соскучились и уехали в Петербург. Так они и встрепенулись! В котором часу уехали, когда? А, думаю, Господь не взыщет… рано, говорю, уехали. Поглядели на окошко, повернулись на каблучках и побежали. Хороший офицер, вежливый, самый князь. И получил я от них за моё вранье хорошую бумажку… мой грех, на церкву надо подать.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Здесь… я завернула ожерелье и брошь с жемчужиной, приложила серебряный флакончик с ужасной «пошкой», сейчас же всё отнеси на Старую Басманную, отдай самому барону в руки и получи от него расписку, и непременно скажи, что я далеко уехала и долго не приеду… только не говори, пожалуйста, что я поехала к Троице-Сергию… пожалуйста!
КАРП. Никак нет, будьте спокойны, Дарья Ивановна, всё исполню, как говорите.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Когда обещалась прийти Анюта?
КАРП. Только завтра утром.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Прошу тебя, сейчас же сходи в Дорогомилово и скажи, чтобы пришла непременно сегодня, потому что завтра рано утром я возьму ее с собой к Троице.
КАРП. А та, «ужасная»… на весь переулок скандалила, чтобы ее впустили, ругалась неподобными словами. Такое безобразие… я её даже толканул, наглая какая оказалась. Говорила про вас такое… да кто ей, такой, поверит!.. будто дорогие вещи получили, большие тыщи… самое неподобное.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (вне себя). Говори, что сказала… что, что?!..
КАРП. Сполна, говорит, всё получили от хозяина, а не расплатились, как честные барышни… ну, самое безобразие! Я, говорит, её судом притяну. Ну, тут я её и повернул, больше не явится, не беспокойтесь. Виктора Алексеевича нет, он бы её…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Верное слово батюшки: «Забудь всё».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. В этих «дьявольских днях» была стремительность и сплетение событий, будто вражеская рука толкала Дариньку и меня в бездну. В те дни я еще и не думал о Плане, о «чудеснейших чертежах», по которым творится жизнь, и о тех с и л а х, которые врываются в эти «чертежи» или попускаются, чтобы их — для чего-то — изменить. Но даже и в те дни чувствовалось мне, что совершается что-то странное: явился на заседание комиссии защищать проект и развить новые возможности в области прикладной механики, ждал с нетерпением заключения блестящего ученого… — и вдруг швейцар докладывает, что его превосходительство господин профессор упали в швейцарской и сломали ногу. Заседание комиссии отложили; решил сейчас же ехать в Москву, заехал проститься к бывшему начальнику, попал на вечеринку с ёлкой, меня заговорили, и я опоздал на поезд. И тут случилось «ужасное». Заиграла музыка, вошла красивая брюнетка, «оригинальная женщина» в зеленом бархате и в необычно короткой юбке и сапожках раздражающе-лихо танцевала. Я почувствовал себя с ней свободно и увлекательно, очутился с ней за городом, провожал до гостиницы под утро… Проект разобрали без меня и признали «заслуживающим внимания». Не было и разговоров о причислении и продвижении. Вернувшись в гостиницу, застал у себя Вагаева.

- Дима — ты?
ВАГАЕВ. Не прикидывайся пошляком.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Не узнал… — ты не похож на себя, раз говоришь резкости.
ВАГАЕВ. У меня плохие предчувствия.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Когда приехал и когда в последний раз видел Дариньку?
ВАГАЕВ. Ты не посвящаешь меня в свои планы, и я не стану с тобой откровенничать. Однако замечу, что ты играешь со мной скверную игру. (Осекся.) Да, игру.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Скверную игру?!
ВАГАЕВ. И не только со мной ты ведешь скверную игру, но и отвратительно поступаешь с Дарьей Ивановной, злоупотребляя ее беспомощностью, пользуешься ею, как…

Виктор готов был его ударить. Вагаев тоже поднял руку.

ВАГАЕВ. Ты обманул с в я т у ю, сходишься с женой, предлагаешь, как последний подлец, отступного, а сам держишь ее при себе, пользуясь ее беспомощностью, обманываешь письмами… А я люблю Дариньку, и она меня любит, и у меня есть право говорить так, и я решительно требую, чтобы ты не смел вмешиваться в наши отношения. Почему ты вызвал Дариньку в Петербург и где-то ее прячешь, почему ты з а с т а в и л ее приехать, если сходишься с женой и предлагаешь отступного?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Проспись и не городи чушь, с женой я не схожусь, Дариньку я люблю больше всего на свете и в Петербург ее не вызывал. Даринька, очевидно, хотела от меня избавиться и велела сказать, что уехала в Петербург, а поехала на богомолье к Троице-Сергию…

Вагаев посмотрел на Виктора безумными глазами, схватился за голову и выбежал.


18. ИСХОД

Даринька подошла к нему, держа обеими руками просвирку.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (как мать ребенку). Вот съешь просвирку, н у ж н о.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (поглядел с ласковой усмешкой). Если тебе приятно… но почему это н у ж н о?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Так велел батюшка Варнава, ты «голодный».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. В таком случае насытимся. (Взял просвирку и, проглядывая письма, начал охотно есть.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (грустно). Ты не перекрестился.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. А это непременно надо? буду знать.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Мы скоро уезжаем?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Куда? разве мы собирались куда-нибудь уехать?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Он сказал: «Поедете куда — заезжайте, посмотрю на вас…» — значит, мы должны куда-то ехать.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Д о л ж н ы?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Ты говорил, что у тебя вышла неприятность… значит, мы уедем.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. А не уехать ли совсем? (И тут же отмахнулся.)

Карп внес корзину белых гиацинтов и большой торт.

КАРП. Вот, барыня, любимый ваш, из сбитых сливок, от немца на Петровке, где шоколад…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (Виктору с грустной нежностью). Все-таки не забыл.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Не забыл — что?
КАРП. Как же, барин, сегодня день ее Ангела, девятнадцатое марта, день памяти мучеников Хрисанфа и Дарии.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА А я ему не говорила. (И улыбнулась на торт со сливками.) Забыл, что сегодня пост. (Стала осматривать гиацинты, и там, в кудрявых, хрупких, будто из снежного фарфора, колокольчиках, пряталась карточка.) «С Ангелом, Дари!»
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (в раздражении). Ты ему писала?..

Она покачала головой.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты права, что не удостоила меня ответом.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (предложила, не подумав.) Хочешь торта?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (крикнул). Ты… научилась издеваться!..

Вагаев входит в белой блиставшей куртке, придерживая саблю, позванивали знакомо шпоры.

ДАРЬЯ ИВАНОВНА (оторопела). Дима?!..
ВАГАЕВ. Не ждали? (Крикнул.) Только на минутку, мимоездом… не мог не… (Снял фуражку.) Не сердитесь?.. Я вас встревожил, милая Дари?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Нет, я рада… Вы… проездом?..
ВАГАЕВ. Да, в армию. Ваше письмо я понял. И ваше «невозможно» тоже… понимаю. Писал вам… Светлая вы какая… Дари!.. Скажите, что… не закрывайтесь, дайте на вас глядеть. Чудесная… стали еще юней… Ну, зачем же плакать… Можно?.. (Поднял ее руку и поцеловал.)
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Вы… на войну?
ВАГАЕВ. Да, в армию. Я вас встревожил, но я не мог не…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Нет, вам я рада…
ВАГАЕВ. Мы еще встретимся, Дари? правда, мы встретимся?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Да, мы встретимся.
ВАГАЕВ. Я счастлив, что еще раз увидел… вас, чудесную! и все — чудесно! Милая Дари, мы остаемся вечными друзьями, да?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Да… (Через слезы, уже не видя.) Дайте… я перекрещу вас… Дима…
ВАГАЕВ. Да, перекрестите. Мама крестила, а теперь вы, другая милая…

Он склонился к ней. Она его перекрестила, истово, смотря в глаза, притронулась руками к темной голове, поцеловала над глазами.

ВАГАЕВ (поцеловал ее у бровки). Не буду больше вас… пора… как взволновался, увидал вас… но перед вами мне не стыдно… Ну, до свидания, Дари… до сви-дания?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (ничего не видя). Да…
ВАГАЕВ. Нежный ангел!.. Помните, Дари… ведь это правда, это не стихи… «Прости, он рек, тебя я видел… и ты… н е д а р о м мне сиял…» Это — з д е с ь. Я счастлив, Дари… я очень счастлив… очень! я в и д е л вас. Вот, смотрю на вас, запоминаю… Дари!..

Он держал ее руку и смотрел, запоминал: в глазах его блестели слезы.

ВАГАЕВ.  Ну… до с в и — д а — н и я…

Даринька слышала его шаги, слышала веселый окрик: «А, Карп! ну, как, гвардеец?» Что-то говорили, «…чудесно!..» Это «чудесно» осталось в ней слепящим блеском.

ХОР. События стремились. В конце мая заговорили о скандале, о «детских душах», о чрезвычайном следствии, о высочайшей резолюции — «вскрыть гнойник, всемерно, беспощадно». Шептали имена, упоминали о бароне, о приютах, о девочках-сиротках, о «Паньке». В газетах сообщили о самоубийстве барона Р. Его нашли на косяке в зимнем саду, под пальмой: удавился на шелковом шнурке, висел весь синий, с вываленным языком, ужасный.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. В начале мая приятель сообщил из Петербурга, что за проект назначили «в поощрение» три тысячи, и советовал выждать время, а пока согласиться принять участок между Орлом и Тулой, старшим инженером движения в Мценск. (Глядя в газету.) «По случаю семейного раздела продается недорого, за 12 тысяч, барская усадьба-дача Уютное, с лесом, лугами по речке Зуше, яблочный сад, парк, вишенник, лошади, охота, лодки, рядом церковь…» Уютное?.. Я знаю, не раз там бывал, тихие места, лесные. Козельск?.. там эта знаменитая Оптина пустынь. (И неожиданно для себя.) Дара… хочешь хозяйничать, помещицей?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Это… в деревне?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да, в барской усадьбе, называется Уютное… у нас будут лошади, цветы, сад… Ты лошадок любишь…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (улыбнулась светло). Да, я люблю лошадок.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Там большие леса, близко Оптина пустынь и рядом церковь, в селе… Уютное!..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Это почему? мы едем, да?
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (смотрел, как светилось ее лицо). Если ты хочешь, мы уедем совсем туда… будешь кататься на лошадках, править, сажать цветы… вишни, яблоки… и там большие монастыри, старинные…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Большие монастыри?!..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да, большие монастыри…
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Ты сказал… называется Уютное?..
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (посмотрел в газету). Да… Уютово… но это одно и то же.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. Уютово… так и написано?..

Они встретились глазами.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. А помнишь, матушку Виринею-прозорливую: «Господь вас обоих и пожалеет, обоих и привеет, как листочки, в уюточку».
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Хочешь?..
ДАРЬЯ ИВАНОВНА. «Хочу!.. (Вскрикнула с радостной мольбой.) Господи! так… хочу, хочу!.. (И в глазах ее заблестели слезы.)
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (взял ее руку, поцеловал). Мы уедем… тебе понравится.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (перекрестилась и тихо, будто в себя). Там будет хорошо.
ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (неожиданно). Ты его любишь?
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (подумала). Да, люблю, но эта любовь другая. Я ушла бы к нему… он тоже слабый, мне его жалко очень, сердце мое лежит к нему… я не могу говорить неправду, я ушла бы. Но мне другое н а з н а ч е н о.
ХОР. Отъезжали в Мценск. На вокзале Виктор Алексеевич купил газету. Заняли купе, правленское, «жетонное». У синего вагона вытягивались молодцы-кондукторы. Обер-кондуктор, в бело-глазетовых обшивках, широкогрудый, бравый, плотный, четко козырял, бил трелью, вскакивал мягко на подножку, в сапожках с глянцем, держался у вагона на виду. Дариньку удивляло: какой почет им.
ДАРЬЯ ИВАНОВНА (высунувшись в окошко). Она смотрела, как смотрела в детстве, на светлые поля, на убегающие рощи, на откосы, полные цветов.
АНЮТА (вскрикивала). Земляничку вижу!

Виктор Алексеевич прочел в газете… — тряхнулся и затаенно поглядел на Дариньку.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (опять прочел). «Первыми, вплавь, Дунай перешли казаки, под огнем. Завязалась перестрелка, казаки кинулись в атаку. В жаркой схватке пал геройской смертью… прикомандированный по личной просьбе к… -му казачьему полку ротмистр лейб-гвардии гусарского Его Величества полка князь Вагаев Димитрий…» (Перекрестился, убрал газету…)

 Она летела восхищенно в ветер, придерживая шляпку…




Занавес.