Оцветитель

Есть у меня один старый товарищ, не то что бы я хорошо его знаю, просто он действительно старый. Лицо его довольно сложно разглядеть, потому что оно сплошь покрыто полуседой и от этого серой бородой. Однако сквозь эти заросли хорошо виден жирный маслянистый нос, две бусины глаз и лоб. Лоб его, надо сказать, представляет собой зрелище крайне странное. Он, скорее, напоминает горный ландшафт после массивной бомбежки. Вдоль всей его длины, он покрыт глубокими морщинами, напоминающими многочисленные каньоны. И все это перекрывается хаотично расположенными прыщами, которые, несмотря на выпуклость, создают полное ощущение впуклости – кратеры. Но более интересны его глаза. За неимением лица, он научился каким-то таинственным образом, пожалуй, даже слишком точно передавать свои эмоции и чувства. Вот, разговариваешь с человеком, а он молчит, и только глаза его то сужаются в смешке, то гвоздят вас к стулу, а то, бывает, смотрят куда-то сквозь тебя, как будто и нет тебя, а он там, где-то за твоей спиной, разглядел старого друга. Но две вещи читались в этих глазах всегда: безумная тоска, усталость от мира; и беспредельная всеобъемлющая доброта, перемежающаяся абсолютным безумием, безумием, которое приходит от безумной тяжести, которая бесстыдно влачится за этим добрейшим человеком. Жизнь согнула этого старика, чуть ли не пополам, но он не был дряхл. Он уверенно стоял на ногах и без затруднений двигал кованый сундук, который я передвигал, пыхтя и обливаясь потом. Сундук у него был набит всякой всячиной, которую я так ни разу и не увидел. И самое главное – надо было видеть, сколько счастья у старика появлялось в глазах, когда где-нибудь на улице ему доводилось пообщаться с каким-нибудь карапузом. Он частенько поднимал детей в воздух своими кривыми ручищами, и глядел им в глаза, улыбаясь во всю бороду и улюлюкая. Дети же при этом приходили в полнейший восторг. Иногда мне даже казалось, что он выпрямлялся во весь рост. Правда, в отличие от детей, мамы не приходили в восторг от старика, поэтому подобные кусочки счастья для него заканчивались не очень приятно. Дед все время после этого замыкался в себе, и дня три не реагировал ни на какие события вокруг. Он все время шевелил бородой в области рта, и казалось, что он что-то бормочет себе под нос. Я пару раз заходил к нему, когда он был в таком состоянии, поначалу даже пугался, вот, например, первый раз я решил, что у старика плохо с сердцем и вызвал неотложку. Ну, врачи приехали, посмотрели, и сказали, что великая тоска, мол, не лечится.
Собственно, было это во время зимних каникул. Я искал работу подмастерьем у какого-нибудь сапожника, кузнеца, ну или кого-нибудь другого. В итоге, совершенно случайно устроился учиться к художнику на квартиру в районе Таганки. Собственно этим художником и был этот дед. Обучение мое почти не шло, я просто смотрел как старик что-то чертит на холсте, намечает, и частенько подавал ему краски, какие-то стеки и прочее. Вообще, я совершенно не ориентировался не только в том, что он спрашивал, ну, краски там, растворитель, но так же терялся в самой квартире и вечно забредал не туда, куда хотел. Связано это было с захламленностью квартиры, но старик совершенно не расстраивался, когда я долго искал нужное место в квартире или давал ему не тот инструмент, который он просил. Собственно, за две недели, я так и не увидел, чтобы старик хоть что-то нарисовал, но рисовал он все время. Зато разговаривать с ним было интересно, хотя и немного занудно, поэтому обучение мое, если его вообще можно таковым назвать, растянулось на месяц.
Через некоторое время дед Тимофей видимо понял, что мне гораздо интересней его слушать, чем сидеть и смотреть, как он выводит целыми днями размытые контуры, которые отдаленно напоминают части лица. Тогда он перестал рисовать, и я просто приходил и слушал. Части лиц в его мастерской, правда, увеличивались количественно, но не качественно, из чего я заключил, что старик все-таки рисует, но в мое отсутствие. Я слушал его с интересом. Сначала я стал приходить несколько раньше положенного срока, а потом стал прогуливать занятия и приходить прямо с утра. Дед Тимофей, как оказалось, ложился очень поздно, по крайней мере я уходил от него около двенадцати, а бесчисленные уши, ногти и веки все появлялись, вставал же он видимо очень рано, так как я приходил к нему в районе восьми утра, и он был уже с кружкой чая и встречал меня бодрым и добродушным взглядом. Такой особенный взгляд у него был только с утра и никогда больше. Тимофей, конечно, говорил не один, я тоже что-то говорил, некоторые мои мысли его не то забавляли, не то удивляли – я так и не научился точно переводить некоторые его выражения глаз, хотя изрядно в этом поднаторел. Вот, например, когда он поднимал глаза чуть кверху, влево, а затем смотрел в пустоту – это буквально означало: «Постой, дай подумать, кажется, в моей жизни есть какая-то история, которая покажется тебе интересной», или, когда он наклонял голову чуть вправо и скоса смотрел на меня улыбающимися широкими глазищами – это означало: «Неужели?! Мне это кажется вполне забавным и интересным, но все же я считаю, что все несколько иначе», обычно после этого он поднимал глаза чуть кверху, влево, а затем смотрел в пустоту. Утренний его взгляд буквально значил: «Ба! Ну что ж, проходи, чайник вон – вскипел, за историей пришел очередной? Ну, будет тебе история». Надо сказать, что ошибиться в окончании такой глазной фразы было почти невозможно, заканчивались они неизменно одним и тем же.
После обеда из чая и соленого хлеба, Тимофей всенепременно выходил погулять куда-нибудь на Яузу, я, разумеется, гулял с ним и продолжал слушать. Он показывал мне некоторые места, стены, на которых он рисовал. Собственно, именно благодаря прогулкам я узнал, от чего дед периодически впадал в трехдневный ступор, и увидел-таки, то, что он когда-то рисовал.
Больше всего меня заинтересовала одна история, которую я все это время кропотливо собирал по кусочкам. Старик рассказывал об этом неохотно, то путаясь, то вспоминая какие-то подробности, а то и вовсе нес какой-то бред.
В молодости Тимофей Михалыч Стрельников окончил какое-то художественное училище в неизвестном мне городе, в том смысле, что названия он не вспомнил. Он взял коробку с красками и приехал в Москву, чтобы рисовать. Он устроился работать маляром и ночевал на стройке, а ночью сверху рисовал ночной город. Вы знаете, удивительно, вот, я много раз видел фотографии ночного города, но картины, нарисованные в темноте с натуры! Со зрением у Тимофея, как ни странно, все отлично. Потом его заинтересовали некоторые молодежные движения, в частности, рисование на стенах домов. Тогда ему казалось, что город достаточно серый, если смотреть на него снизу, хотелось заставить краски играть на улицах города. Таким образом, Стрельников оказался на Арбате, где долгое время жил и трудился, здесь он писал портреты днем, а ночью спал и делал свои ночные зарисовки. Через десять лет, он встретил свою будущую жену. Вы представить себе не можете, с каким восхищением он рассказывал о том времени. Она показала ему много нового, он рисовал, рисовал и рисовал, писал ее портреты, но она всегда смеясь их, сжигала, говоря, что когда будет старой – лопнет от зависти к самой себе. Множество прекрасных моментов они провели вместе в Коломенском на склонах, в Сергиевом Посаде, на Истре и так далее.
Трудно поверить, но он говорил, что некоторое время зарабатывал на жизнь тем, что покупал в магазине обычные лампочки. Затем, он их красил в красный цвет гуашью и продавал около птичьего рынка, мол, цветных ламп не было, и за них давали хорошие деньги. Мне, правда, слабо верится, что он красил их гуашью – мне кажется, что он должны выгорать и ужасно пахнуть при включении такой лампы. Однако он всегда крайне гордо рассказывал о своей выдумке, говорил, что его однажды даже за спекуляцию хотели забрать, смеялся, мол, какой же я спекулянт – предприниматель! Он даже профессию выдумал, что-то типа: «Оцветитель вольфрамовакуумных приборов» - точно не помню, но «Оцветитель – точно был», он, помню, говорил, что сначала хотел использовать слово «Краситель», но подумал, что звучит как-то некрасиво.
В конечно счете, через пять лет совместной жизни они расписались. Ему тогда было уже немногим за пятьдесят, ей около сорока. А потом началась всякая денежная ерунда, перестройки всякие. Они голодали, перестали снимать квартиру, снова оказавшись на улице. Ну, и в конечном счете, кончилось все трагично.
Одним прекрасным вечером, когда зима лизала пятки, закат был особенно хорош. День-то был как раз плохой, потому что казалось, что это конец, что дальше пути нет, но они держались друг за друга, и им было тепло стоять босыми ногами в исхоженном коричневом мокром снеге, а вот закат, говорят, был действительно потрясающий. В тот день они залезли на крышу, и целых два часа под ледяными порывами ветра он рисовал. Вечер был действительно хорош – удалось продать пару работ, купить портвейна и немного согреться. Но, увы, мне кажется, что все самое ужасное происходит именно тогда, когда у тебя возникает ощущение, что все идет на поправку. Ночь стала событием, которое сломало этого человека наполовину, наполовину убила, наполовину лишила разума, оставляя во всем половины, как, уродуя людей им часто оставляют один глаз, чтобы они могли видеть, как ужасаются люди, видеть себя в зеркале, чтобы глаз этот разъедало слезной солью, как оставляют одно ухо, чтоб слышать, как плачут младенцы в ужасе и как над тобой смеются те, кто постарше, чтобы слышать брезгливые междометия раскормленных теток, пахнущих дешевым одеколоном, вперемешку с потом. Мне всегда казалось, что именно этот запах ужасней всего, особенно когда ты едешь в лифте или метро, а еще он, почему-то, ассоциируется у меня с нахальством и беспардонностью. Что тут говорить, время было такое, стреляли, убивали, но самое ужасное, что принято считать, что мол, некто, там, устраивал передел собственности, а на улицах люди гибли из-за чьей собственности что ли, если у них ее вообще не было?! Одним словом, не ждали, не гадали, а вышла трагедия похуже нищеты.
Надо отдать должное, Тимофей Михалыч как-то нашел в себе силы после гибели любимой, даже поднялся, вот, изостудию открыл, а потом постарел совсем. И вот в старости решил он портретик один нарисовать по памяти, да память та уже не та. Вот и рисует он уши, да подбородки – перебирает все, которые в жизни своей запомнил, да бормочет себе: «Лишь бы успеть, найти нужные части, хоть разок взглянуть на тебя перед смертью, грех ведь на душу взял – две души, лишь времени хватило!».
А потом я как-то пришел, как обычно рано утром, смотрю, дверь-то, обгоревшая вся, опломбирована. Ну, я соседей стал расспрашивать, что, мол, произошло, так итак. А мне и заявляют, что сгорел чердак, да вот только не вчера, а лет десять тому назад. А ведь, у Тимофея все стены тряпьем завешены были, я подумал, что может, переехал куда. Соседи ничего о нем не знали, я подался на Арбат, может там, кто знает. Потратил целый день, но никто не знал, вот только картинку небольшую купил у одного из художников бедных за какие-то безумные деньги – восемьсот рублей. И это за картинку, размером с тетрадь ученическую, да еще размытую всю, как вечные «уши» Тимофея, я, собственно, потому и взял, что художника жаль было, да размытость эта мне деда напомнила. На картинке вроде закат нарисован, как будто с крыши, листки бумаги, больше похожие на кружки или белые точки летят по ветру из черного размытого контура окна, справа кто-то стоит в пальто видимо, но лица не разобрать – лицо, и половина тела убиты каким-то темным бурым пятном, которое, видимо, впиталось в эту картину давным-давно.
Тимофея я так и не нашел, хотя попыток после Арбата не оставлял. Теперь я иногда смотрю его картины на стенах Москвы, которые многократно были закрашены противной желтой краской, но кое-где можно разглядеть некую закономерность в расположении точек и выщербинок на стене… или мне просто так кажется?..