Приключение годяя

А вы когда-нибудь видели пернатого слона, несущего на спине тираннозавра? Тоже, нет? Значит, я в этом не одинок. Хотя, воображение частенько подбрасывает еще те заковырки для бодрых размышлений.
В те дни, когда небеса наполняются молоком, и потихоньку скисают в обнимку с осенними листьями, когда компостные кучи, как будто существуют и сверху, и снизу я начинаю не по-детски годяйствовать. Признаться, я никогда не любил осень, но со временем ощутил, что есть в ней что-то едва уловимое, терпкое, пьянящее, нечто ароматное, свежее и до мозга костей философское. Иными словами, как раз то, что нужно! У воображения нет времен года, но каждому времени года как будто свойственна своя фантазия.

Начнем мы все-таки с осени, потому что именно осенью дети попадают в неизбежную западню, и меня участь эта тоже когда-то давно не обошла стороной. Школа или как будет правильней – “завод по переработке детства” мне всегда напоминал домик Фредди Крюгера – да-да, именно тот, который вырос на жуткой улице Вязов, пустив корни настолько глубоко, что они проникли в сны. Я просто ненавидел это место, и, признаться, оно пугает меня до сих пор, стоит мне лишь пройти мимо этой жутчайшей жути. Сколько лет прошло, а здание, как будто, и не изменилось, разве что окна поставили пластиковые, да навес перед входом на осыпающемся крыльце установили, что вместе с кривыми, серыми потрескавшимися стенами и парой гнилых старых окошек, бог весть по какому случаю избежавшими замены наваливаются своей тяжестью и безобразностью на детей по сей день. О, эти старые гнилые запыленные окна, как же они по сей день сверлят прохожих своими старческими бельмами, проступающими из морщинистых стен то тут, то там! К сожалению, все дети ходят каждое сонное утро на этот черное производство «Западня» (Завод Автоматической Переработки и Ампутации Детства Навязыванием Ясности). Именно там мне жестко намекнули, что, оказывается, я не второй Эйнштейн, не Моцарт, не Пушкин и вообще любой НЕ. Меня даже негодяем никто не мог назвать по причине тогдашней моей скромности, вежливости и практически образцового поведения.

Так я пришел к выводу, что пусть даже я и сплошное НЕ, но я все-таки тогда отменнейший годяй! Думаю, многие из вас знают, каково это быть посторонним, лишним, отсутствующим, живущим, как будто, на два мира одновременно, приходя в школу лишь потому что это по какой-то причине необходимо и важно. Все эти монотонность, серость, полумрак, искусственный свет и обязательная мгла за окном, запах мела, влажной вонючей точно поеденной паразитами тряпки, которой почему-то этот мел нужно было стирать, куча самых разных детей, как правило не отличавшихся ни какими-либо талантами, ни интеллектом. Это был период моего одиночество, период варки в самом себе с нарезанием самого себя тонкими ломтиками и периодическим перекручиванием фарша из мясистых наисвежайших шматов детства. Еще с самых ранних лет я предпочитал творчество играм с другими. Будь то даже игрушки, которые раньше заменяли мне слова, которые были моими персонажами, наделенными своими характерами, движущимися сквозь время по пространству сюжетной канве старого дивана. Никто другой больше не смог бы проникнуть в этот созданный мной мир, не нанеся ему при этом ущерба. Еще время от времени я сам себе казался странным и каким-то почти безумным… и в шесть, и в семь лет, полагая, что все мои ровесники уже не увлечены игрушками, роботами и прочим. Потому, я уходил туда, где никто не мог бы меня видеть, тревожить, и вообще подумать, что я совершенно ненормален. Мои приключения происходили на далекой-далекой планете Коксинус, где у власти был мудрый император Антарий, которому постоянно создавали немыслимые проблемы местные Боги, строили козни советники, заговорщики, иноземцы и прочие неприятные личности. Каждый раз это была какая-то новая история. новая серия, новый рассказ. Я видел, как сам бился с огненным королем, за которым разлетался шлейф пламени, сжигающий все, чего касался, я был на самой вершине вулкана, и наблюдал за сражением Антария и ящероподобного Юпитера, который в итоге сраженный упал в кратер. Я видел людей, которые добились такого уровня знаний и умений, что стали Богами, обретя бессмертие и поистине безграничную мощь...

И дождливыми осенними днями, в “Западне” на каком-то любом монотонном уроке, где учительница без энтузиазма и воодушевления внушала нам истинную абсолютную нелюбовь к своему предмету, в моей голове роились мысли, закручиваясь на ветру опадающей листвой, вздымаясь под самое скисающее небо. В такое время я очень ждал зимы. Не потому что любил ее, нет. Просто за самым мрачным и суровым временем года грядет весна, а весна постепенно перетекает в так горячо любимое мной лето. Но тогда была лишь осень. Сплошной ноябрь на станциях тоски и одиночества.

Со временем, я осознал, что нужно брать жизнь в свои руки, что нужно постараться донести до людей свой внутренний мир, что он не должен кануть в небытие вместе со мной, и я начинал записывать все свои корявые замыслы еще более корявым почерком с тучей помарок и ошибок. И я даже рисовал иллюстрации. Самые уродливые иллюстрации, которые только свет видывал. Конечно, за давностью лет это все выглядит совершенно нелепым и глупым, но как было сказано в «Пролетая над гнездом Кукушки» - я хотя бы попытался. Как самый настоящий годяй, я стремился поделиться всем с людьми, хотя бы чуть-чуть изменить мир, добавить в него красок, плеснув их на холст такой серой и дождливой осенней действительности.

А следом была, внезапно, зима, весна, лето, осень, зима.. и так по кругу, без конца и начала, потому что, как и все плохое, школьные годы кажутся вечностью, вечностью которую способны разбавить только фантазии и бесконечный внутренний диалог с самим собой.

Пережив годы насмешек, оскорблений, непонимания, и поголовного душевного насморка я-таки вырвался на волю, понимая, что с этого момента начинается новая жизнь – этап работы над самим собой, что пришло время вылупляться из яйца и подводить черту под своим одиночеством.

Знаете, возможно, никто не способен так работать над собой, как годяи. Вопреки привычкам, вопреки страхам и сомнениям, я заставлял себя садиться на первые ряды во время мероприятий, за первые парты во время пар, общаться на равных с самыми разными людьми, говорить громко, четко, ходить по самому центру коридора, а не прижимаясь к стене, будто бы уступая место другим. Работа над собой - это воистину бесконечная и тяжелая работа. Именно так мальчик, который был лишь серой тенью и отзвуком собственного эха, в итоге стал завсегдатаем концертов, творческих вечеров и превратился звезду факультета. Меня знали все. Безусловно, многие меня точно так же не понимали и считали странным, зазнавшимся и самолюбивым, другие кем-то недосягаемым, а потому даже не могли понять с какой стороны ко мне подойти и, что сказать, потому что я прослыл не только культурным деятелем, но вполне себе одаренным студентом, чьи мысли частенько шли вразрез с какой-то единой общепринятой точкой зрения или дополняли ее так, что все сразу становилось на свои места.

Это была действительно очень теплая весна моего годяйства, а зима закончилась когда-то там, в прошлой жизни, сплавилась в амальгаму с осенью и одно стало совершенно неотличимо от другого.
А я вдыхал аромат цветов, набухающих почек, свежей сочной травы, ощущая оперение вылупившегося цыпленка-солнца на своем лице, влюблялся, мечтал, писал, страдал, снова влюблялся и так далее. Тогда я понял, что воображение - великое сокровище не только для литературы, но и для науки, именно благодаря способности проводить мысленные эксперименты или связывать, на первый взгляд, абсолютно разные области науки, как оказалось, можно выдвигать очень интересные идеи и даже совершать открытия. Цели мои стали еще более глобальными, а шаги более уверенными. Я выступал на всех возможных площадках города, получая грамоты, которыми сейчас можно оклеить помещение средних размеров, хотя тогда мне это казалось более ценным, потому что за всю свою жизнь ранее я не получал никаких грамот и не участвовал в конкурсах. Мне было двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать... Как и все хорошее, студенческая жизнь тоже имеет свойство заканчиваться, исчезать незаметно, как облако пара, которое сначала накрывает город теплым одеялом, а потом выпадает теплым майским дождем, постепенно рассеиваясь и уступая место бескрайней яркой синеве. Пффф... и не осталось ничего этого. И вот ты уже вполне себе дипломированный годяй, который по факту никому в этом мире не облокотился, и вообще дул бы ты, годяй, работать в какой-нибудь магазин помидоры раскладывать, а то, ишь ты, филолог, поэт и культурщик нарисовался. Весна потихоньку склонилась к лету, и я начал медленно обгорать до мяса, крутясь на вертеле невостребованности – поэт и писатель в мире торгашей все одно, что годяй во вселенной лжецов, а вот если ты одновременно и тот, и другой, то все.

И так начала проноситься череда за чередой неясных глупых работ с перекладыванием вышеупомянутых пресловутых помидорок, с впариванием кредитов под большие проценты и без того небогатым загнанным в угол людям, с поисками ниши, которую можно было бы назвать своей и при этом не умереть с голоду в этом негодяйском сером школоподобно сморщенном мире, состоящим почти полностью из людей НЕ.

Первой моей отдушиной стало актерство, что давало относительную свободу, возможность поездить по разным городам и заниматься тем, что наиболее близко к моей сути – притворяться. Притворяться котом, который не знает правил дорожного движения и попадает под машины, притворяться нерадивым учеником чародея, притворяться нравоучительным дорожным знаком и так далее. Но хотя бы у меня оставалось время на творчество, на выступления, на просветительскую деятельность в стенах разных лит объединений, только вот все это очень сильно сказывалось на стабильности жизни. Иногда денег хватало на все, а иногда случалось, что твоему годяйскому существованию со дня надень придет конец. Все это волны, штили и шторма… возмущения жизни, попытки оставить свое себе и при этом не влачить жалкое существование.

А вы когда-нибудь видели Понтия Пилата, который сидит во дворе в беседке, а рядом с ним собака, которая ест червей и не делится с ним из-за чего он грустит? А, может, быть этот двор когда-нибудь был полноценным государством со слоном…самым настоящим…вместо танка? Я все это видел и видел даже больше.

Случается, и такое, что какому-то талантливому годяю дают гранты, прочат большое будущее в литературе, что какой-то годяй становится Членом Союза Писателей России, и ты не успеваешь и глазом своим годяйским моргнуть, как сидишь в жюри какого-то масштабного конкурса, выступая рьяно за качество текста, а не за достоинства чтеца с каким-нибудь явным вторым или третьим размером глаз.
Под тридцать годочков, лето начинает склоняться к осени, мысли становятся какими-то отечными, пыльными, вязкими, громоздкими, неповоротливыми, требующими к себе куда большего внимания. А ведь, как будто, еще вчера я был на далекой планете Коксинус с императором Антарием, а сегодня просто хочу уехать хотя бы на море сбежать подальше из этого города, а может и с этой планеты. Как жаль только, что на Марсе не растут тюльпаны, а по Венере не ходят чеширские коты. Все тот же я, живущий на два мира, восседающий на стуле, почти не сутулясь, как дедушка учил, и набирающий этот текст и периодически отлетающий в какую-то самую далекую галактику, на самый отшиб вселенной, наблюдающий как черные дыры пожирают материю, вычеркивая ее из своей истории, как так же школа чаще всего оставляет после себя лишь людей НЕ, стоит лишь попасться в когти ее горизонта событий. Именно поэтому всегда веселее быть годяем, потому что ты остается собой, не становясь абсолютным НЕ.

А на Меркурии засуха, а на Луне камни. На многих планетах Андромеды всегда хорошая погода, но до нее не добраться, кроме как на двигателе воображения, который все чаще пыхтит, чихает и кашляет, и все больше требует смазки и ремонта, а потому я обычно сижу в своей квартире в обнимку с бутылкой шипучей колы и залипаю в пылающее бельмо монитора, которое осуждающе глядит на меня своим фасеточным зрением и общается со мной так, как будто я пропустил урок, как будто я никакой не писатель и даже не годяй, просто винтик, кирпичик, как и все вокруг, а то и похуже всех. Но все заканчивается, когда я начинаю набирать текст. Бельмо заполняется символами, символы становятся словами, а слова закрывают бельмо, замещая его смыслом. Наверно правду говорили старые мудрые годяи, что в жизни нет никакого смысла, пока ты сам его не выдумаешь. И жизнь, по сути, ничто, кроме как вымысел, и тем она занятней, чем этот вымысле ярче и целостней.

И, быть может, когда-нибудь, проходя по ночной заснеженной улице, искрящейся тысячей маленьких ледышек, я увижу синее окно, окно в котором видны бежевые занавески, и старый дисковый телефон на подоконнике, а рядом будут лежать книги и стоять небольшая коричневая ваза с цветами. А там в этом доме обязательно будет жить кто-то добрый, приветливый и по-детски простой. И я буду проходить снова и снова мимо того окна, и когда-нибудь, должно быть, оно распахнется и из него повеет запахом чего-то уютного, почти забытого и до боли знакомого. И тогда я направлю свою годяйскую оболочку туда, в эту синеву, такую малую, и бесконечно простую, где ничего не станет тревожить души, где будут пряники, и крошки от них будут рассыпаться прямо в постель, и теплое молоко с пенкой, и где будут те, кого я так сильно люблю и кто принимает и понимает меня.

А пока я лучше усядусь на песок, как выброшенный на побережье безлюдного острова матрос и переведу дыхание. Выплевывая из легких солоновато-горькую воду, я взгляну на горизонт, по которому проплывут белые взбитые мельхиоровой вилкой кучевые облака. И глаза мои по-годяйски сверкнут на солнце, и этот блеск я буду ощущать всем своим нутром.

А высоко над головой будут благим матом кричать жирные ненасытные чайки, которые, подобно ослепленным солнцем икарам, сорвутся в распахнутые объятия океана. А я буду разгребать знойный песок руками, чтобы к вечеру разжечь костер, не увязнув в бесконечных глубинах черной тропической ночи. И я сделаю все, чтобы не быть съеденным негодяйскими ненасытными шакалами, рвущими друг другу глотки и воющими на луну почем зря! А позже, ближе к утру, достану из потертого кармана куртки катушку с нитками, и долгими безлюдными днями медленно, потихоньку, начну штопать изорванное ветрило своей души.