***

В психиатрической больнице.
Моя стесненность от чужих больших глаз-фонарей, что прорезают ресницы, отрывая защиту этих нередких друзей зрачков, которые могут спрятаться за ними, не подавая вида. Для психиатров не существовало эксцентричности, которую я еще не успел проявить, так как огромная затычка культивировалась и осаждала каждую био-клеточку – я не мог ничего вымолвить дерзко, только тупая опрятность. Был заморожен потенциальной враждебностью. Так протекали мои дни.
Я приходил на капельницы – путал, когда заходить к психиатру, чтобы побеседовать, будучи овощем немым, которой еле-еле может включить в себе понимание того, где он находится и зачем. Мой рот был словно зашит и невзрачность крутилась надо мной как муха. Я не мог преодолеть собрание этих демонов, что образовали каску на голове, и окрыленная атака агрессивностью зачастила приходить ко мне, когда я понимал, что считаюсь в обществе врачей простым несовершенством и ненужным «гением». Да я возомнил себя и вышел из анабиоза. Сколько накопилось событий, выверенных и отточенных памятью, которые когда-то открыли мне глаза на жизнь. Это было нечто всеохватывающее и пестрящееся как потрепанный птенец, что так сильно обнимал свою мать и возился с ней, что обременение без усталости продолжать ее тискать есть задача пока что всей его жизни.
Сколько же этих событий, что я совершил, что я сотворил – непостижимо – каждый раз это был «разный я», сколько одежд пришлось сменить. Началось все с аскез – я спал по три часа с промежутками, как Леонардо, «дрессировал себя», контроль был составляющим моим атрибутом, я дрался, орал почти на всех подряд и был поощрен невозможностью Красоты, что я ловил и хватал за хвост розовый, розовый хвост. Новостренно был похищен сомнамбулизмом.
Кровь сыпалась от жары и наблюдалось солнце раздетое потому как казалось ополченным против, несмотря ни на что. Но на самом деле оно дружило с нами со слезами о сострадании, что приходилось собирать в урну души, которая потрепана как беззащитный птенец, попавший под ветер и сбитый собакой, а далее перееденный машиной. Судьбы склонялась ко мне поверхностно - так я испытывал, поскольку делал максимум игрушечных отношений между собой и ею.

                В психиатрической клинике 2. Видение.

Как-то раз я не думал. что встречу Джорджа. Не то чтобы он опротивел мне - заразная резьба головы был щелчком - надо менять рутину. Причем я мог прыгать с парашютом и кататься на лошади, но мне не доставляло удовольствие - был слишком проникнут своим отношением к этой измазанной разными красками жизни. Шел дождь.

- Чао-какао!

- Привет, Джордж!

Какой же он инфантильный - подумал я, скрутив шею.

- Чем занят сейчас? - шмурыгая носом изверг Джордж.

- Радовался. - подумал я, что он поймет намек, что радости уже нет из-за него.

На самом деле, я был не просто загнан в угол, но являлся заточенным в бездне.

Казалось, друзья очень близкие, наверняка он хотел меня придушить и гораздо раньше, поскольку "терпел меня". Быть уверенным, что тебя не обидят - редкость, что поискать. Он несся, сломя голову, на меня. Огромный кусок жира был доктором отвратительным, на него нельзя было лечь! Оказывается флюиды сделали его колючим, он проглядывался мошенником, гримасничал постоянно. Я любопытствовал, как он еще не считает себя гением. Он обладал восхитительным словарным запасом, просто нескончаемые непревзойденные атрибуты, я был доволен дружбой с ним, но тем не менее чего-то опасался - и так Джордж бросил в меня тарелку - в бок, в спину. Плюнул мне в лицо - это вовсе не тривиально. Я был загипнотизирован ненавистью.
Это сокрушительное неведение не разочаровало меня когда открылось как расплавленный асфальт в Зимбабве. Да, ледник перестал быть таким отторгающим, скорее теперь пленительно звал, чтобы ему врезать.

Разветвленная заносчивость вдруг воспрянула после долгого окоченения и торможения, я принялся сочинять стишки, которые не буду вам предоставлять, но вот пьесу "Прелюдия квалитативных" можете найти в интернете. Так о чем я.

Понимаете, после двух месяцев коварного отгула я был ожесточен на счет Джорджа, так как он внушал дикое опасение своими короткими звонками, что разбегались по полю моего ума - каждый раз я слышал их как будто заново, то есть меня накрывала волна свежего бриза, я складывал наш сюжет заново, как мы плюемся в друг друга в шутку, как истязаем тысячу уток обильной кормешкой. Я не скучал по нему, но глядел себя по голове при мысли, что как-то, хоть как-то могу занять свое время.
Я не страдал голодом, но приглядывался случай, который вынуждал меня ни то чтобы страдать, хуже - без всяких жалоб, я был зачарован в необъяснимый коричневый круг от цвета кала - на самом деле только представьте, что ваш мирок сгущается до микро-точки и вы упражняетесь там как раньше при объемистом небе, в котором иногда можно полетать в прыжке - то есть когда ранее я мог запросто расщепить боль и разложить ее культурно по всему периметру, то сейчас все было иначе, боль некуда было положить, кроме как на собственное сердце, в яблочко, так что теперь разъяренное скакание давлело надо мной кардинально - был поставлен дом мне на рот    и не мог кричать возгласами о помощи - не было сил и ультрамариновой новизны и дороговизны - представьте суп из тревоги и подавленности, которые друг с другом делятся и не прячутся даже тогда, когда на них светят фонарем ослепляющим. Кто-то постучал в дверь.

- Джордж?

- Ммм...

- Твою мать, что ты там чудишь?

Что если он умрет? Что если я лишусь друга? Он скоро умрет, да, верно. Я мямлил организованно, прося о пощаде, надувной матрас мне помог, так как из-за него у меня болела весь день спина, что тут поделать, он все-таки может умереть. Я напряженно продолжал бормотать. Что скрывалось за его смертью? Навряд ли это было бы уместно! Одно дело знать точное время и место и делать все до его наступления. другое беспринципно ждать. Ждать, когда оно не во время на ступит. Знаете, не понимаю тех, кто молится - это даже раздражает, так что я взволнован, когда меня убеждают в обратном, это кажется настоящим вздором. Ну разве обязателен "над", не то чтобы Бог надменный. Я считаю, что он является проводником для убеждений. которые посылаются во вселенную и отскакивают позже в вас, зачем хвалить Бога, когда вы делаете все и смиряться заранее?
И все-таки то, что Джордж умрет врезалось мне в голову. Почему собственно это должно случиться?

- Иосиф!- позвал меня очаровательно приятель.
- На помощь?
- Нет, я хо-о-очу узнать как у тебя дела и расслабиться, а сейчас приходится быть в напряжений, так что надежда все-таки слаще, чем реальность. Хотя кришнаиты считают, что яблоко во сне не так приятно, чем яблоко в "реальности".
Не разделяю эту точку зрения, слишком уж она лениво-банальная.

- У меня не в порядке все - конечно. - ответил я бодро, с зажатыми глазами от вранья, так как "не в порядке" слишком мягко сказано.

- Я не рад - пронзился Джордж. - Но и не раздосадован, так как ты вселяешь в меня веру каждый день, я верю в тебя. Тем более ты не сказал " не знаю ".
- Катастрофически не сложно понять, что у тебя ровно все также.
- Да уж, у меня вряд ли все также. Кто знает - никто.

- Но ты можешь рассказать. - ответил я рьяно.
- Умолкни со своими глупыми шуточками. - также рьяно ответил он.
- Надо бы принять душ.
-Иди поскользнись, дружочек. - напугано от самого себя выскочил я.

Как, ну, как можно бояться его смерти и говорить такое?

Совершенно новая остросюжетная изюминка приласкала меня, но пришлось ее выбросить, как противное насекомое. Это была непредсказуемая тоска, если таковая существует. Я называю унывное и при этом борющееся чувство тоской, так что очень любознательно прикрепить менеджеровские качества к непышной остроголовой дамочке-тоске есть преступление или того хуже - благость.
Что уж там Джордж скитается уже давно мимо проволоки одиночества, при том что у него есть я. Он не заражен принадлежностью к тем, кто хранит отношения. Я рад за него в отношение изящной, но грубой сумятице в его голове. Джордж возражает, "что и как" происходит изливаясь от меня. Но крупица счастья, что он испытывает, говоря с самим собой очень дорогая. Я даже восхищен его продуктивностью и неумением рваться за антититулом, живя в загородном доме или пещере, так как причастность его к иерархии очень влажная, имея ввиду каждый раз свежую и утреннею улыбку, он изливается обещаниями самому себе, что должен найти какую-то популярность в антигуманности, что возможно только в детских ориентирах, он может буквально все, только очень боязлив при высокой самооценке. Кстати, о самооценке - на самом деле ее не следует затрагивать, так как она избрана им и заработана им намеренно, только построена из стульев ломких, это экспозиция очень шатка, так что пока помолчим о его оригинальности, которую он породил.

Мы...

- Иосиф, я начал много пить воды, знаешь ли тебе это не знакомо, ты птенчик другого полета!

- Джордж, это естественно.

- Да брось, что естественного в том, что человек много пьет.

- Ладно.

Далее мы продолжали говорить с закрытыми ртами и глазами.


ЧАСТЬ 3.

- Смотри не упади.
- Брысь отсюда.

Упал карниз.

- Я же тянулся не для того, чтобы он упал.
- А для чего, Джордж?
- Хватит.

Мы восхвалили друг друга. Не так ли? Вы не заметили?

Пришлось отправится искривлять зубы, разъезжая по криминальным районам. Да, в Нью-Йорке холодно. Но причем тут он самый? Температура понижается с наступлением зимы - так рассуждал (неслабоумный) Джордж. Мы приоткрыли дверце авто, приопустили ножки и начали безумно плясать, действие мефедрона уже заставляла выплеснуть что-то. Мы захлопнули все напрочь и побежали, немножко скользя, видели кучу лестного, всякие рекламы, которые ни в коем случаи не ошеломляли.

- С дороги, малыши, спичечные коробки!
- Ты кого назвал коробкой?
- Тебя и назвал вежливо, так как на самом деле ты громила!
И знаете, что получил Джордж? Ха-ха. Следуете дальше.
- Птенчик.
- Птенчик.

В общем, в тот день и тогда, когда я не ожидал - Джордж подхватил СПИД.
Я не зря озарялся от плохих картинок, что сносили меня напролом, только вот теперь вопрос, не закодировал ли я его на смерть, меняя квантовые потоки своими живыми адреналиновыми колющими событиями, что я перекладывал на Джорджа.

Но все равно, даже если любовь к моему любовнику не ограничилась, то почему меня все-таки так сильно волновал испещренный сексуальный акт с тем грубияном, ревность - ревность - скучно, здесь было что-то другое.

Неоднократное терзание настоящими проблемами, которых нет, единственное неприметное вуалирование я нашел в том, что встреча с Джорджем стала для меня патологической (после долгого расставания) - я не хотел его видеть издалека, что говорить про живую встречу тет-а-тет! Гуманно ли со стороны Бога так меня подставить? Сильное удручение и страх, вот, что меня посетило - так коварно, апчхи, черт возьми. Что уж там, наши встречи всегда подпитывались его требованием обещать... - это настырное и невежливое дуновение раздражительно сказывалось.

Собаки за нами бежали и не лаяли, дискриминация как бы ни так очень уж  немодна, колоссально, не в тренде. И пребывать в дупле умышленно не совсем по рыцарски, потому мы с Джорджем не прячемся. Скорее ходим замешканные по улицам с открытыми ртами от усталости друг от друга. Но представьте, видеться так часто, тошнотворно уже. 

Неврастенический синдром уже стал подводить наш сюжет, ребята. Да, он прерывист - но что уж там, какой интерес?

Мы поселились в отеле, где сноровались живо и хлестко, - люблю вспоминать, то голова кружится - давление криминальное и завидное. Мы выходили вечером погулять и опять таки неврастенически улыбались, но только не прохожим - скорее друг другу. Дело было в Латвии. Неосторожность во взаимоотношениях ровная, но дерзновенно отпечатывающая горесть. Роковая, не та, которой аплодируют или которой восхищаются.

Тут он выскочил в халате, чтобы тот веселился на ветерке и неугомонно плясал голым, ведь у него нет одежд. Итак спящее кровообращение не на шутку уютно пристроилось и залпом напилось воздухом, потому Джордж вышел к колонне - это было в Греции. Не гнусно, скорее торжественно стал кричать нимфоманские призывы, и стал похож на голодного туннеля. Аккуратно споткнулся на лестнице, когда спускалась от тревоги, нарастала она от аффективного расстройства, с приправой шизофрении. Но что вы, сразу опрятно  осуждаете - шизофрения проявлялась только разве что в ощущении "сделанности" мира, паранойи - не было никаких голосов, тем более галлюцинаций. Итак Джордж долго спускался, на гору он приехал на лифте, аккуратно поправляя прическу, съезжал напрочь как упитанный и скользкий кит. Он осмотрел карманы, в надежде найти хоть какую-то пени... - на экскурсию мы не поехали. Уж очень хотелось на воздух, ни чтобы отдохнуть, но оторваться по полной   и долой все сомнения.

Он все еще спускался, пока солнечный зайчик не врезал ему в глаз. И появилось озарение смачное и темное, как тело, которое окропляет туман. Нейроны разгулялись на нежном ветерке. Он спустился. Мое описание того, как Джордж отправлялся вниз похоже на мучительный запор. Это смешно и волнительно. Я влюбился в Джорджа ослепительно и ненадолго - когда он меня отвергал проскакивало уныние и желание заполучить его сейчас же обратно. Но поскольку зло заметнее добра - я решил значительно подпортить ему настроение. И, заметьте, он не опрокинулся - все для Джорджа было предсказуемым. И как жить с этим?
Наше заточение в тот день в длинной башни из-за того, что мы заснули на экскурсии   
стало столпотворением для нас же в будущем поскольку проснулись мы одинокими, но воображение фильтровало поединок с толпой, что против пауз, тем более сна.
Я шатко прослезился когда споткнулся взбираясь по лестнице на самый балкон - вылитую танцплощадку. Я поднялся, чтобы осмотреться по сторонам и наткнуться на солнце, что звенит подмышками, потому так жарко, я перестал кусать сам себя (не буквально) и разжал кулаки от усталости, мною было проникнуто почти все ускользающее с глаз, талант, преимущества. Знаете, я стал сомневаться напрочь. О, если вспомнить то сжатое состояние, где вы даже не эмбрион, но кусок металла, или чего-то, что можно разжечь до высокой температуры. Это кромешный ад. Что ж, на встречу судьбы не было мотива скакать. Кромешный ад. Альтернатив семенящим ножкам я не нашел никакую обыденность, что препятствует внутреннему взору. Мы шли под облаком, сулящим грозу и с распростертыми руками ловили капли, то, что сыпалось не было важным, скорее сохранение капель, как защита природа (падение на мягкое место), что же мы делали восхищенно?

- Иосиф, твоя борода свисает уже аж до колен!

- Да ты что! Она до шеи не достает.

- Может пойдем домой, выпьем кофе из кофемашинки? Расстроимся немножко и выйдем заново на улицу!

- А что это идея - ништяк!
- Пошли.

- Нет.

- Ты же только что...

- Нет.

- Я слишком надоедливым становлюсь, когда опускаются шторы и мы тет-а-тет сидим глотая коричневую водичку.
- Это терпимо - сказал Джордж - и распустился хуже некуда, оторвав кожу на пальце до крови.

- Слушай, давай устроим кофепитие в ресторанчике напротив.

- Губы обкусать! Какой ты недотепа! - он видимо не хотел снова уснуть.

- Да, это так. Ты бы опрокинулся навзничь и все тут. - я хотел все изгладить.

Ультрамариновым стоянием неба от дождя не обошлось - столики кафешки залило водой как из ведра. Теперь я был открыт обособленному восхищению по отношению к Джорджу, он ведь сразу намекал! Будь то открытием или новшеством - какая разница. Мы теперь с другим темпераментом и живем сжато, но не стесненно - это разные вещи. Сжатость заключается в том, что мы не ограничиваем себя, а свертываемся до косточки яблочка чтобы напитаться соком свободы, которую можно прочувствовать только остановившись. Я направленно излагался и мечтал о соитии душ в душе - да! Чтобы мы под водопадом шланга в ванной вдруг озарились -- романтика!
И опять синие тона над нами и под дождем вдруг осенило каждого из нас - прекратилось солнце на целый день - это было чудесно! Раз уж гуляем так гуляем.
Венчаться не стоит, конечно. Но вот выпить все-таки побольше кофе - это мне угодно. Нравственность главное не лишится с грязным телом. О ухищрения так внезапно встретившие меня, как же ими пользоваться подобающе? Открытья независимо  от возраста и статуса. Так? Нашинковать мысли новым контрольным порядком? Как это описывается в бестселлере - маняще, без строгости, либерально.


- Иосиф, ты будешь шоколадку с пюре из брусники?- облизываясь в предвосхищении зарычал он.

Вообще-то Джордж был слегка лысеющим субъектом с разумом Гераклита, или минимум любого древнего грека. Он балуется то тут, то там. Но огромный шарм не пересиливает его ступни, это не груз. Что уж там, его открыто ненавидит пол Стокгольма. Да политик он хороший. Худоба ему к лицу и прическа тоже. Одевается по личной моде. Аккуратно, в общем-то сложен, но неряшливости хоть отбавляй. Общей культурой не владеет - на что он кроме как развлечения себя среди аристократов? Общие знания всегда угнетали его! Так размашисто никто не ходил, он буквально сбивал всех и все. Что же начертить на карте его? Мыльные руки в этот момент. Да уж, священником ему не стать. Хотя немного прилежности прибавить и будет вылитый монах! Его руки чаще всего были скрещены разнообразно, как и ноги. Он что-то прятал, хотя прятать было нечего - стремление к загадочности?

Зигзагом закружилась невнятица так, что от нее нельзя было оторваться - мы спотыкнулись на ровном месте, но никак не видели кафе. А шли ли мы вообще?
Птица чирикала, как потом выяснилось, не на дереве, а в клетке. Это было слышно из окна. Только вот ее судьба не была страшна, так как нам кажется, она все-таки не знала свободного полета - так что зачем ей грустить? В отличии от нас, которые знали о свободе потенциально, но никак не могли разрешить уравнение вырывания напрочь с изгибом - утонченно? Мы не знали как вырваться. А может и не надо было пыжиться и шагать? Может дверь в другой стороне. Или надо прыгнуть? Все это физические способы! Только трансцендентность поможет. Наверняка. Но и тут надо попотеть.

На окраине города (Нью-Йорка) мы торопились усердно с махинацией в груди, так как превозмогали лучики побуждения остановиться от беготни и о-т-д-о-х-н-у-т-ь! Организованная самобытность бытия не уличала меня в свободе, я только радовался успеху, что причинил мне однажды вред, я грелся от мысли, что могу выдержать, то, что хочу, причем вполне солнце. Но вот однажды впился в меня огромный лучик счастья и перебил, так что я в остолбенении чужд был самому себе. А Джордж так совсем совсем засох от "перпендикулярности прямых" мы очнулись в туннеле - ха, кто бы мог подумать, шуточка, никакого туннеля! В кровати, и не после выпивки, а от стаканчика прокисшего кефира, что вызвал вспомогательное недовольства, затем апатия, следовательно отсюда, сон. Так всегда происходит вы стервозно и отчаянно пытаетесь бодрствовать, но все наизнанку, нет сил, потому Джордж ложился спать. нетронутый легким ветерком засыпания, когда вы лежите и устаете постепенно, прикрываются глаза, но это не касается Джорджа, он засыпал небыстро и на зло отвратительному вечеру. На окраине мы стояли долго и при всем положении не утомились. Стояли, сидели, стояли, лежали, я почти что правдоподобно застыл. Но не то чтобы показаться таким, а сыграл как бы в дартс со своими чувствами. Знаете, как киноактер, безболезненно и тихо. Да здравствует отношение непредвзятое и рассуждение в воображении! Во славу! Антиномия - вот моя любовь!
Соображая, что сделал Джордж, а это была инаковая ситуация, где не разглядишь прочего прямого хамства или жульничества, но только отъявленную грузость и намек. Что мне с этим делать? Попробую разубедить себя - монада Джордж отел есть и не поделился со мной, он увековечил презрительность мою, но всего на мгновение, верно? Сейчас я пылаю из-за, собственно, ассоциативности. Сейчас объясню. Мое отвращение к его поступку низверглось, так. Но осталась тошнота от грусти, которая немного сконцентрировалась из-за Джорджа, что съел мой кусок хлеба, поджаристый и в оливковом масле, стоил кусочек около трех десятков. Мне только оставалось переждать этот казус! Но я так и сделал, только ассоциативность напала, жалкая сучка, составляющая! Итак, сочетались отношение к обеду и прошлому - я был зажат, несмотря на хмель. Я пью только лишь для того, чтобы раскрепоститься, а получилось наоборот. Как после этого можно доверяться стимуляторам? Так еще и не раз звать их в себя после...
Знаете, слушая реквием Моцарта с Джорджем уповаешь на ноги Бога, но скорее находишь анти-дуализм между нами. Бог или Нечто с чем мы можем иметь отношения, как я считаю, и плакать и гордиться, все, что угодно, пока не мешает.
Ультиматумы нечего ставить на подоконник и смотреть на соседей через собственное окно в их. Я не учитываю любознательность, но злобу принимаю во внимание. Так что мне не стоило сердиться, а потом сообщать об этом Джорджу.
Даже когда упадочничество врет мне о прочих допустимых потенциальных открытий - предлагает пойти прогуляться, помыть окна - это обман, нужно писать в любой момент почти что, в этом смысле уметь абстрагироваться, но как поступить если Джордж обознался, когда принял меня за партнера? Я виноват, что не приучился пропускать мимо, хлопать ушами и прочее. Настаиваю, я шагну. Шагну...

-Да что с тобой, неуравновешенный? - проговорил неожиданно он, как будто применил сокрушительную силу.

- А как думаешь ты? - я хотел поиграть.

- Вопросом на вопрос - предсказуемо. - немного черство заметил Джордж.

- Причесочка отпадная. - я как бы отлучился от строгости и мямлил.

- Она такая, да. - на удивление, он огрызнулся.

- Вот, в чем загвоздка, - я как будто страдал снова от запора и проскочила искра - я захотел...жить.
- А до этого ты просто прохлаждался на конце здания?
- Да.
- Брось эти дела, ты же шутишь!

Земля как будто приблизилась так внятно, но я не запечатлился на асфальте, скорее , простая чепуха воображения?
Но знать бы когда приходит тишина, если не...
Приступ, что охватывает, не щипая или ловко затрагивая одной точкой, нет, - тогда стирается время, координация в протяженности, вы как будто в отгороженной комнате в которой, кажется в ослепли, так как не видите ничего кроме жульничества со светом. Становится забыто прошлое и намеки на будущее. Даже писка не стоит издавать о другом состоянии, ведь это громит шепотом. И вы держите за руку черта, который проводит вам экскурсии по невнятному нецелому непространству, незнаку, не, анти, все это воплащается.

Я лечу, кажется, я лечу. Нет. Я лечу, я знаю это. Через некоторое время я понял, что обязан во что-то влететь, но беспамятство, что я испытал было не так уж весело, я не "отрывался", но только натягивал на себя слюни, которые не признавал. Убежденность отсутствовала. О, о, я запечатлился на асфальте однородном и губосносительным, он взвинтил мне голову. Но я не ушибся, хотя колено болит. А, это еще со вчерашнего дня, мне удалось неврастенически врезаться в стену. А я точно не летел? Тогда, именно тогда, я познакомился с тишиной. О, какие сны передо мной алчно витают.

Какая болезненность скрывается  под одеялом судьбы, как бы схватиться за Нечто и оторвать его от привычности?
Как же культивировать приход или даже "всовывание" Чака в нашу жизнь. Чак и Марта, что постоянно колесилии возле атомных баров и прохлаждались с остатками еды и белых салфеток в кармане, лоснились от перхоти, о которой мечтали невнятно. Чак и Марта были не любовниками, как мы с Джорджем, но являлись естествоиспытателями, что ковыряются друг у друга в носу. Мы дружили уже который год, представляясь парой знакомых, что только что увиделись. Мы даже не пили вместе, потому как это было не разрешено. Мне не разрешено. Я черпал свое вдохновение из систематического наблюдения за ними. Категорическое противоречие испытывало само себя. Что нужно было сделать ради взрывчатого эффекта - то есть, для усиления дружбы?
Знаете, когда домик у моря трясется у Локрейна в подштанниках - становится грустно от мелочности не его душонки (это само собой разумеющееся), нет клинок в штанах это идеология, новая умопомрачительная война, есть символ скуки и неряшливости. Мы как-то катались на лодке с открытыми ртами от зевоты и не могли не сомкнуть глаз, только вот одеты мы были в дурацкие эпатажные костюмы, что стало для нас каждый раз шоком видеть друг друга. Заткнулись все дырки и уши хлопали нравоучительно, я кашлял.
Лодка, к несчастью, не перевернулась, но мы решили и без того поплавать. Общие состряпанные законы удручили наши головки. Нравственность отошла попить кофе. Вылитые хулиганы не задирали носа и губ, только когда разве что выпячивали губы на дождь, что льется сумбурно под влиянием ветра. И эти уточки без крякания веселились, целуя дождь. Им это шло до жути, так что расставить руки открытыми ладонями вверх не получалось. Я чувствовал, что в ушах у меня звенит, но огромный пустяк разносился у меня в ушах, что-то неясное болтыхается и просит о пощаде.
Он спускался и одновременно фекалия летели с небес - да, они самые, так что их можно было резать в воздухе и швырять, и бить. Ополчение против сильных тонов жизни всегда было загадкой и неразумной усмешкой, я не отвергал уловок, но иногда, знаете, они меня уничтожали, не просто угрожали, но пинали буквально. Смерть. Смерть. Высшие ноги Бога , что тянутся за поцелуем, не оскорбляя веру постучать и смело поздороваться, а не мямлить на пороге и извинятся за то, что существуешь. Но рукопожатие! Вот, что нужно! Двойное рукопожатие! Я несносен, знаю. Но Джордж научил меня этому, он плескался в ванной, когда я пришел с работы.

- Ты что здесь делаешь? - спрашиваю.

- Ремонтирую задницей дно ванны. - отвечает он элегантно и спокойно.

- Хорошее дельце, не поспоришь.

Вдруг стал сыпаться виноград из рук Джорджа, так что он напугал меня. Не то ли обморок? Господи!

Он кричит: "Я тут играться решил".

Обвинительные перспективы должны лосниться от жира, поскольку вы боретесь за взгляд, а он по-моему должен сопровождаться указанием оппонента: "я лучший", "ты не лучший" - это всегда пакостно, я так не делаю, избегаю, если честно, всякие "тюремные разборки". Стремиться считать лучшим собственное превосходство.
Быть, кстати говоря, начитанным кретином лучше, чем улыбаться неровно.
Итак, мы наступили на фекалии и обналичили чеки.

- Зачем нам дважды делать одно и то же?

Что если обнаруженные частично леса и деревни, которые мы наблюдали перед глазами в кинотеатре были близки нам как родственники, во всей обнаженности? Что если родственники менее доступны, чем овладевающие идеи или проекции? То есть, человек всегда предстает перед нами восхитительно субъективно, что значит, мы видим песчинку, а остальное додумываем, так что человека с человеком соединяют общие представления, что становятся таковыми только тогда, когда узнает чужой концепт - представление "обо мне" - и чем оно уже и гуще, тем возможнее связующее счастье "между".

На самом деле, деле когда Джордж наступил в кал, я от души посмеялся. У него было  такое лицо отвратительное, что я испугался.

На самом деле, происходящее внятное и эластичное можно закупорить, знаете как?
Да засунуть джанк в анус. Я насильственно не виноват, у меня бурлят, отыгрываются  чувства, так что ими только разве что посимфонировать можно!

-Кто заглох? Кто?

Я отвечаю безымянному: Ты!

- Кто заглох? Кто?

- Ты, мать твою!- проорал во всю глотку я.

Сантименты, вещь сухая, я  должен разгневаться и получить пинок.

Интересно, что развитие моего тонуса и гнусности стало гранатовым мондражем всей улицы. Как? Да вот так - я ходил разъяренный по улице - закручивал руки и переселялся дальше и ближе - в общем ерунда, бродиловка по теории струн! Ха! Надо же было такое сказать! Не нервничать в наше время, со мной тем более абсолютно провозглашенное дело! Я доволен как бедняк! Джордж тем временем писал портрет себя, эгоизм очень привлекает, когда он открыт, в свою очередь. Когда есть власть над собой, монеты не сыпятся из рук, кто бы вам не диктовал, есть пещера, в которой греется бабочка, что вам очень дорога.

Джордж несносный малый, как можно его почитать до конца? Разве что сострадание и поддержка, ладно, уважение. А знаете, почему в уважении так непросто признаваться ? А потому что в вас после может залететь доминанта! Да вы опустите коленки или наоборот разгневаетесь! Уважение! Есть только взаимоуважение! Если вы знаете, что вас не уважают, с какой стати вы начнете уважать!

ЧАСТЬ 4. МАМА

Я неуравновешенно, но без слизи умертвлял ее. Секонд-хенды. Просьба дать денег
- Иосиф! - разгромил воздух Джордж.

- Я занят!

Она была кем-то нетрепетным, но ангельски привлекательным. Знаете, писать о том, что дорогой человек окрыляет и более того несносно повергает в счастье - всегда утомительно, так как вы и я об этом уже знаете, после первого прилагательного, которое я отдал в предложении вступительном. Ее сноровка и охота на плюсы, исключительно на положительное, побуждали видеть бело-желтое свечение или более того математические звуки - абсолютно воодушевленные.

- Мамочка, дай, пожалуйста, деньги на кроссовки. - говорю я предельно ласково, чего не достаточно.

- Нет. - отвечает она уже с некоторым пылом. - ну еще бы, в который раз я уже прошу.

- Пожалуйста, прошу тебя, разреши, я тебя умоляю, так будет лучше.

- Нет, я сказала, нет.

- Я не буду просить у тебя деньги неделю.

(Мама начинает плакать)- Почему мой второй сын меня наполняет? А ты - вампир!

На этом и останавливается приоткрытое рассказывание о личной жизни, которая, в принципе, может стать всеобщей длинной пословицей.
Я так рад, что...

- Иосиф! - он зовет меня уже в который раз и при том, раздражается, зная, что я в который раз его упрямо подавляю.   

Я взялся за бумагу сухой рукой, она могла очень сильно расслабиться, а далее от скуки начнет резвиться и пожалуйста - порез этой чертовой несносной девушкой белого или слоновой кости цвета.

Джордж вышел подмигивая, делая руками сальто и перебрасывая шкурку от фисташек за спину. Его щеки были розовыми. Глаза голубые - он так хотел пить опять, что зрачки сузились и морем наполнились глазные яблока.

После всего он пошел внятно и массивно по лестнице и тогда я побежал за ним:

- Птенчик, тебе не взлететь!

- Я не намерен более здесь прозебать.
 
- Тогда, лучик мой, скажи кем был Анаксимандр? Не обозревателем ли?

- Он философ. - отъявленно и надежно скрипнул Джордж.

- Подожди-ка, подожди, подожди-ка, подожди! - я оглянулся и заметил Ничто.

- Что ты туда уставился? - Джордж с замудренными повадками вопил.
Я прикусил язык и установил контакт "с глазу на глаз" с Джорджем, так чтобы внятно стать устойчивым и надежным, доверительные отношения очень важны.

- Что с тобой, Иосиф? - повернув каблучок туфель и обнаружил тишину, что нуждалась в тряске сильно замешкался - это, как не удивительно подчеркивали шторы, они были зеленые, нет, фисташковые.

ГЛАВА 3.

Ну, что же заманчивое рукоплескание в театре заставили меня присмотреться кардинально. Я обнаружил всякую всячину по тротуарам и под палящим солнцем.

Вроде как ничего не предвосхищало лишений.

-Джордж! Ты где?

- Я что-то неважно себя чувствую.

- Это нечто новое. Я так тебе скажу.

- Правда, что-то мутит.

- Хха, это никакая не правда.

Его стошнило.

Ничего особенного. Вроде.

- Дать тебе ломтик хлеба?

- Один парящий, как тот корабль за окном!

- О чем ты говоришь?

- Глаза разуй.

- Дорджи, милый, скажи, что ты шутишь.

- Я...я...

Он упал с лестницы, и более я ничего от него не слышал.

Часа 2.

- Куда на этот раз направимся? В деловой квартал? Или узнаем прейскурант? Может рванем из Нью-Йорка?

- Или для тебя безопаснее не лаять, когда не трогают?

- Иосиф, моя надежда мертва!

- О чем ты говоришь?

ЧАСТЬ 4.

Откройте глаза. Ну же - откройте - вы только посмотрите, какая оглушенность.

Я едва проскользил по событиям абсолютно выверенным и тронутый прошлым, которое тогда казалось мне настоящим, открыл глаза.

- Где Джордж?

- Ваш брат?

- Он мне "как" брат, ладно, да, брат!

- Он... - ее перебили.

- Колим.

- Где Джордж?

- Сэр, ваш брат скончался уже две недели как.

- Что вы... - Что вы несете?

- Успокойтесь.

- Я...я...я...о...он.

Во сне  я ходил всегда. Джордж это знал, именно он об этом мне говорил. Сомнамбулизм не скроешь, можно орать во сне и ничего не заметить. Зато потом выпустить газы и проснуться как от палящего в лицо солнца. Где, собственно, Джордж Он то приходит, то уходит, но он есть - я знаю это. Как может блик не существовать, если однажды присутствовал?

- Чао-какао!

- Джордж, сто лет тебя не видел!

- Сейзар, литий, может повысим дозировку?

- Что ты такое говоришь?

- Я молчал.

- Нет, ты внятно выразился - продиктовал какие-то гадости, лекарства, наверное.

- Я повторяю, мистер Иосиф, вы должны меня услышать, вы снова зависаете. Сейзар, литий - повышаем дозировку.

- Джордж, почему ты упал и несешь какую-то бредятину?

- Я в порядке. Может сходим прогуляемся по Нью-Йорку.

- Да ты что?

- Ау...

- Вы кто? Мисс

- Да, я мисс

- Что с вами стряслось? Вы какая-то мокрая!

- Ввожу капельницу. У него может быть полный мочевой пузырь.

- Джордж, снова ты ...

- Не обращай внимание... Это я ...

На трамплине под землей, короче говоря, в подвале, мы рылись среди металла. В Нью-Йорке полно всякой бредятины, всячина, дребедень - ну, вы понимаете.


ЧАСТЬ 5.

На трамплине под землей, короче говоря, в подвале, мы рылись среди металла. В Нью-Йорке полно всякой бредятины, всячина, дребедень - ну, вы понимаете.
Редкостно, но обильно стирались все воспоминания, после «этой» шоковой терапии. Я видел кустарники, нагромоздившиеся сверху на мой мозг с клювами и молоком. Да уж, сочетание бескорыстное. Нагромождения я испробовал в дневниках гения Сальвадора Дали. Я без попечительства, с абсолютной заряженностью. Энергия коллыхалась как ручей под ветром. На меня лилась вода теплая, и не принужденная. Мне хотелось пить, но шея моя, была застужена и заморожена, так что я не мог подвигаться.  Все несносно превращалось в агонию. Иметь влажное тело и не испробовать на вкус влагу, воду.
Этот сон мне приснился после того, как мне поставили капельницы с сильно действующим препаратом на подсознательное.
Я пробовал автоматическое письмо Андре Бретона. У меня получалось это лучше, чем  Джорджа. Я так и е понял спустя столько лет – появление и уход свидетельствуют о присутствии «когда-либо»

- Иосиф, радость моя, солнышко! Ну к чертям твои рассуждения! Мы мчимся на вагонетке в 200 километров в час. Этим американским горкам нет конца. В Нью-Йорке полно аттракционов.
- Да, мне тоже надоело витать. Сколько можно уже разрешать обыденность.



ЧАСТЬ 6.
Нескончаемое превосходство картин мелькнуло у меня перед глазами и на одной из них красовался Джордж. Увидеть настолько гуманного и уравновешенного человека на полотне есть изюминка веков, что сохраняются через несколько дней, когда краска высохнет. Несносное бытие в кружевах и в майке от Ив Сен Лоран.

Он снова стоял как вытирающий свою задницу на шкафу мелкого объема и роста. А также восклицал:

- Ну вас всех! Я стану королем.
- Джордж, это Иосиф, выходи из ванной, соседи жалуются на твои реплики громкие.
- Нет уж, если я и окончу свою собственную экскурсию, к которой обязаны прислушиваться – когда закончу, тогда и закончу.
- Ты бы тогда на площадь вышел!
- Нет, там меня могут избить, в общем применить силу.
- Ты прав. – я потер локоть и зажмурился.
- Но что ты стоишь за дверью, Иосиф! Входи и не будь трусом.
Вообще-то не очень демоническое разглагольствование помогала в конце расслабиться. А вы думали, что это бесполезная чертовщина!
Соседи потерпят. Мы же лечили себя.

Несносное утро – бутерброт с сыром и медом , и кофе с молоком. Растрепался на ветру и остался только хлеб. Мы съели его за обе щеки. Так мы были голодны. После мы пошли играть в теннис. Большой теннис требует больших ударов… - я попал ракеткой по голове Джорджа, когда замахивался.

- Ты чертов сукин сын! – отозвался бедолага.



Нескончаемое превосходство картин мелькнуло у меня перед глазами и на одной из них красовался Джордж. Увидеть настолько гуманного и уравновешенного человека на полотне есть изюминка веков, что сохраняются через несколько дней, когда краска высохнет. Несносное бытие в кружевах и в майке от Ив Сен Лоран.

Он снова стоял как вытирающий свою задницу на шкафу мелкого объема и роста. А также восклицал:

- Ну вас всех! Я стану королем.
- Джордж, это Иосиф, выходи из ванной, соседи жалуются на твои реплики громкие.
- Нет уж, если я и окончу свою собственную экскурсию, к которой обязаны прислушиваться – когда закончу, тогда и закончу.
- Ты бы тогда на площадь вышел!
- Нет, там меня могут избить, в общем применить силу.
- Ты прав. – я потер локоть и зажмурился.
- Но что ты стоишь за дверью, Иосиф! Входи и не будь трусом.
Вообще-то не очень демоническое разглагольствование помогала в конце расслабиться. А вы думали, что это бесполезная чертовщина!
Соседи потерпят. Мы же лечили себя.

- Вам поставили диагноз шизоаффективное расстройство.
- Что?
- Вам…
- Я и так слышу.
- Но вы не хотите этого понимать, сэр.
- Разве можно отрегулировать желание понимать или не понимать в моем-то случае?
- Нет…
- Вот и я так считаю…
Джордж не резал хлеб, а отрывал его руками по кусочку. Намазывал тонко маслом и клал мед

ЧАСТЬ 7.
О, мама! Лепестки обливающие плечи и макушку, когда она говорит в мою сторону, слегка задернув нос и потому все летит как бы сверху...- небеса ее поддерживают. Непреклонна и свежа все время! Моя радость, моя любовь! Мама! Сколько теплых поцелуев, которые даже через трубку телефона звенели и пробивали звуком щеки, оставляя милые вмятинки. Неутолимая вечность ее смеха и неугомонная, непредвзятая щепетильность раскланивалась под дуновением просьбы мамы!
- О, Джордж! Я так люблю ее.
- Ты никогда ранее со мной не обсуждал свою мать.
- Маму! Мать звучит грубо!
- Ну что ты такое говоришь!
- А что? – спрашиваю я дерзко.
- Ты ее разве любил? Постоянно игнорировал ее просьбы! Жульничал! И все такое прочее! Раскладывал ее мотивы как карты и бросался с пренебрежением и завистью, за то, что она якобы любил твоего отца больше, чем тебя!
- Да, я ненавидел его! Но что кровожадное разве скроешь, Джордж?
- Ты оскорблял своего отца за спиной и ждал, что он будет тебя любить, несмотря ни на что!
- Но мы отвернулись от любви к маме!
- Я говорю, что ты постепенно ее убивал!
- Нет, это невозможно!
- Признайся!
- Признай! Признайся! – все это чушь!
На самом деле ее не блеклое, а скорее, как нежный цветок пюре из розы и молока вычленялся из толпы, она так невинна.  Оснащение прочими разновидностями Красоты имеет мало смысла, так как она именуется Самим Прекрасным, Самой Красотой. Ее мирское имя Елена. Моя мама!
- Ты идешь на мост со мной!
- Иду!
Там мы видели, без всяких отступлений, соки юности, что были взяты по-зверски и спланированное нарушение морали. Терзания, копья, львы и медузы на лицах опьяняли и посылали на небеса черных ангелов – так я размышлял с Джорджем, пока он созерцал со мной картину богемы 20-х годов.
- Ты убиваешь свою мать!
- Нет! Ты только посмотри, сам ты как обращаешься с матерью – приходишь к ней раз в полгода, причем абсолютно нищий и не даешь ей даже монетку, что уж говорить о лекарствах, которые так ей нужны…
- Твою… Что ты понимаешь в дистанционной любви?
- Я вот только что засмотрелся на вон того красавчика.
- А как же я?
- А что? Я не могу подрумяниться и идти на фронт экспериментальный?
- Да, можешь, но только со мной.

ЧАСТЬ 9.
Я страстно разглогольствовал и напыщенно брел по пустыне вместе с Джорджем - мы плавали в мираже, потому как забыли воду у себя в рюкзаках, что мы несли.
Отчаянная глупость скрасила нам уик-энд. Можно страдать от того, что у вас не хватает серотанина и напросто наблюдать со стороны. Или страдать полностью, быть поглащенным - самое страшное.
И перспектива не ладится с теми, кто испытывает этот обморок и утопление самого себя. Я вижу конец этой истории.

- Закапайте ему глаза!

Я
Вижу
Конец

Мы так и плелись по пустыне, такое ощущение, что хочется вернуться домой.
Я был уравновешен, сдержан, но очень прихотлив глубоко-глубоко, а также капризен.

Сколько можно провозглашать родину, как сердце, в которое нужно влюбиться, чужое, холодное сердце синего цвета, как его можно заметить иначе? Я люблю свою страну, но не должно же это доходить к антилюбви к пустыне.

Мы шли и пендрючили любой кусок песка, мы его трогали и даже ели. Всегда было приятно на вкус ощутить что-то естественное и непригодное.
Сколько поисков летучих и сладких, сколько ультра-насилия. Я кровожаден как волк сейчас. Как же угомониться и стать хорошим зверем?
Настоящая неврастения.

Каждая песчинка моего говорливого темперамента падала на голову Джорджу.
И он несчастный разговаривал со мной приглушенно. Я плевался, когда говорил. Меня раздражало буквально все. Особенно, когда Джордж мне повиновался. Я любил конфликты и прочую обольстительную атаку, которая летит в меня, обеззораживая.
Я люблю
Конфликты
Я

Да хорошо, я понимаю. Не были мы в пустыне. Все это мне превиделось.

ЧАСТЬ 10.

Я был в пустыне с Джорджем уже которой раз.