Война

Он бегом пересёк безлюдную площадь Курского вокзала… Тёмную площадь военной Москвы… задыхаясь подбежал к углу площади и Земляного Вала… Осмотрелся по сторонам. Усмехнулся над собой… Какие машины или троллейбусы? Война. Спокойно, не торопясь. Пересёк Земляной Вал и вбежал в Яковлевский переулок. Он уже был почти что дома… Остановился, перевёл дыхание… Вспомнилось: девичья фамилия мамочки была Яковлева. Её родители и предки имели здесь когда-то небольшое имение и даже построили церковь Святого Якова. Может быть, поэтому переулок потом так и назвали? Он увидит её и поцелует… Милая, милая мама!
Но больше всего хотелось ему сейчас увидеть Ирину и Верочку. Верочке уже десять лет. Вспомнилось: ему было десять и папочка устроил семейную поездку в Европу. Они побывали в Королевстве Бельгия, во Французской Республике, а потом в германской Империи. Это было прекрасно, но вдруг вспомнилось и охватило: Лейпциг, Дрезденская галерея старых мастеров… «Святой Себастьян»… Антонелло да Мессина… Красивый, гордый, смело смотрящий ему прямо в глаза… три стрелы, вонзившиеся в живое, страдающее тело… тогда он вдруг почувствовал боль Святого и заплакал. Не было стыдно, хотя он был уже большой десять лет…
Мамочка утешала его; гладила по голове, целовала. Он продолжал плакать…
Но вдруг папа обратился к нему, как к взрослому…
- Давай узнаем, что было потом, - тихо сказал он.
               
Помолчал… и продолжил:
- Палачи решили, что Святой умер. Они отвязали его от столба и бросили на свалку на краю города. Ночью к нему пришла Святая Ирина и увидела, что он жив. Она принесла его в свой дом и выходила его. Святой снова стал жить и проповедовать Слово Божие.  Он почему-то сразу успокоился и перестал плакать. Когда-то через несколько лет ему сказали, что на картине было пять стрел, а не три. Он не верил. Навсегда осталось в нём: три стрелы:  в бедро, в живот и в сердце.
Вдруг  похолодело  что-то  внутри, пере-хватило   дыхание:  с верхней   части Яковлев-ского   слышались шаги…    Шли три-четыре человека… строем… патруль!

Он метнулся во двор соседнего дома, рванул дверь ближнего парадного… Каким-то звериным чутьём почуял, что именно сюда и бросятся солдаты… Подбежал, стараясь не делать шума, к огромному дереву во дворе и укрылся за толстым стволом. Опять не к месту вспомнился такой же тополь в их дворе и масса красных серёжек, усыпающих двор в начале мая…
Замер… Во двор вбежали солдаты. Он видел лишь их тени, но почему-то представил их молодыми, гораздо младше себя.
-  Дверь  какая-то хлопнула, – задыхаясь проговорил один из  них.
- Проверить! – скомандовал он  командирским  голосом.
Солдаты подошли в первому парадному, подёргали  дверь.   Она  была заперта. Подошли ко второму,  тому, куда захотел забежать он.
-  Открыта, - крикнул один.
Двое зашли в парадное.
- Проверить, - опять  скомандовал  старший.       – Пройдите по этажам…  Смотрите тщательнее!
Послышалось тяжёлое громыхание по ступенькам.
- У них – сапоги, - опять не к месту подумал он.
Ему и другим новобранцам вдали старые поношенные башмаки и обмотки, а на голову – старые будёновки.
- Не завидуй! Тебе же легче будет жить – сказал он себе то, что говорила ему в таких случаях мамочка. И улыбнулся.
Время текло медленно, но было уже спокойнее… снова послы-шался шум: солдаты выходили из парадного и переговаривались.
- Это кто-то из жильцов припозднился, - говорил тот, который командовал. –Продолжить патрулирование по охране столицы!
Он прикинул, сколько времени он потерял из-за этого патруля: показалось минут пять- десять. Успеет ли ещё раз увидеть Ирину и Верочку. В последний раз…
В последний – он понимал это. Когда началась война, то уже на следующий день объявили мобилизацию четырнадцати возрастов (1905-1914 годов рождении). Он сразу понял, что дело серьёзное: призывалась, не зелёная молодёжь, а взрослые люди, уже отслужившие или прошедшие военные сборы.
Но уже 10 августа была объявлена вторая мобилизация возрастов 1890-1904 годов рождения и молодёжи 1922-1223 годов, значит почти поголовная.
Он понял, что это катастрофа: немцы стремительно двигались к Москве и Санкт-Петербургу (он почему-то не мог отвыкнуть называть этот город по-старому), и в армию призвали и пятидесятилетних
«стариков» и восемнадцатилетних юнцов. И его – «старика» тоже.
Владимир Иванович – директор завода, на котором он работал, не хотел его отпускать, ходил по инстанциям, дошёл до горкома партии, объяснял, что будет трудно без механика такой квалификации выпускать непривычную военную продукцию…

Ничего не помогло, лишь отсрочило призыв на несколько дней…

Он с нежностью вспомнил папочку; как говорил он, что у Юрочки золотые руки и будет он инженером, а не купцом - «в отца»… Действительно. На заводе только он мог наладить любой  станок, вышедший из строя, изготовить деталь вместо сломанной, помочь директору написать заявку по снабжению.
В армейской части им выдали самозарядные винтовки СВТ-40 образца 1940 года с клинковидным однодольным штыком… Одну – на троих… И к этому две сапёрных лопатки – на троих…
Патронов не дали: сказали, что выдадут на позиции.
Собрав всех перед погрузкой, политрук говорил о необходимости защиты социализма, о чувстве гордости за Родину и за самый передовой общественный строй.
И при этом добавил, что даже потомки  прежних эксплуататоров, каковым является красноармеец Грушин, с оружием в руках встали на защиту Отечества. 
   
Показалось, сначала, что это ничего не изменило, но вскоре он почувствовал, что новобранцы стали сторониться его, а некоторые подчёркнуто выказывали неприязнь.
Особенно старался Куркин; говорил, что незачем выдавать ему перед ночным дежурством усиленную пайку; кричал:
- Хватит… попили нашей кровушки… дармоеды!
- Это не так, не так! – рвалось в нём всё и вспомнилось, как старшая сестричка Ниночка рассказывала. В 1915 году она поступила в Университет.
От Покровки, где они тогда жили, до Университета было ходьбы больше часа. Ниночка пожаловалась тогда папе, что ходить далеко, а извозчик стоит всего 20 копеек.
- А ты заработай 20 копеек, - сказал ей тогда папочка.
- Хорошо. Где это сделать? – спросила она.
- У нашего пассажа сейчас чистят мостовую ото льда, - был ответ. – 20 копеек платят за 20 аршин.
Она пошла к пассажу.
Приказчик был, вероятно, предупреждён. Он, заставив её отстоять в очереди желающих заработать, выдал ей скребок и лопату. Тщательно измерил длину вычищенного участка и в порядке очереди выдал ей заработанное. Больше вопрос об извозчике не возникал.
Вся семья и дети тоже уважали труд, но стоило ли говорить Куркину об этом?
Он был удивлён, когда к нему подошёл помощник командира Васильев и тихо сказал:
- Не обращай на него внимания. Я работал на Трёхгорке у такого же, как твой отец. Мы всегда были сыты… Дети рабочих учились… У нас было хорошее жильё.
С тех пор у них установились добрые доверительные отношения.
- Ты что мечешься? Не ложишься спать? На фронте не поспишь как следует, - спросил его Васильев и, выслушав его, сказал:
- Только быстро… полчаса… Не больше… И берегись патрулей…
- Он проследил, когда Куркин заснул и отодвинул дверь вагона.

Ночная Москва неприятно поразила его  пус-           тынностью улиц, баррикадами из мешков с землёй и вбитыми в землю обрезками рельсов. Он уже был около дома. Зашёл в парадное. 
    
  Комната Ниночки была ближней к подъезду,  можно было постучать не в дверь, а в стенку. Тогда она понимала, что кто-то пришёл именно к ней.
Он стукнул условным стуком – три раза. Обнял открывшую дверь Ниночку, выдохнул:
- Где мои?
Увидел её погрустневший взгляд.
- Они уехали к Полине Сергеевне. Приедут только завтра.
- Пойдём к мамочке, - прошептал он.
- Только не пугайся и не говори ей… Она уже неделю отказывается от еды, - также тихо ответила она.
Мамочка была во второй комнате шестикомнатной квартиры, которую папочка когда-то купил для их экономки Амалии Карловны.
В эту квартиру они переехали, когда конфисковали их дом на Покровке.
Думали, что их не тронут. Но в течение нескольких лет сюда вселили ещё четыре семьи работников Автозавода.
Завод быстро расширялся и уже в 1925 году выпустил первые серийные грузовики АМО-Ф. А рабочих набирали со всего Союза.
Он испугался, увидев мать… Исхудавшее, постаревшее лицо… Правда, сохранившиеся красивыми волосы были, как всегда завиты и уложены в изящную причёску.
- Она каждый день накручивает их, – шепнула сестра.
Он обнял и поцеловал мамочку, ощущая, как всегда раньше, себя маленьким и неловким, а её – сильной и доброй. Взглянул на неё и оторопел, увидев на шее мамочки красно-рыжее движущееся пятно.
Ниночка вдруг оттолкнула его, стряхнула на пол толстого клопа, раздавила и тихо сказала со слезами в голосе:
- Я не знаю, откуда они вдруг взялись… И всё время нападают на мамочку… Что-то чувствуют? Не знаю…
- Я побегу, - выдохнул он и добавил. – Всё будет хорошо. Он, правда, уже не верил в это.
– Обратно он бежал, ничего не опасаясь. Твердил себе: «Будь, что будет!». На удивление он легко и быстро добежал до эшелона и проскользнул в щель чуть отодвинутой двери вагона.
- Ну как? – прошептал ему на ухо Васильев, вместе с ним задвигающий тяжёлую дверь и запирающий засов.
- Видел и говорил с сестрой и мамой. Моих не было, - также тихо ответил он.
- А он спит. Как мёртвый… Ничего не знает…
Лёг и попытался уснуть. Сначала сон не шёл, но вдруг он будто провалился в какую-то яму. Открыл глаза, услышав шум: все собирали вещи, увязывали вещмешки.
-Не хотелось тебя будить, ты так хорошо спал, - шепнул ему на ухо Васильев.

Все вышли из вагонов, построились. Состав тут же потянулся назад. Офицер быстро прошёл вдоль строя, раздавая тем, у кого были винтовки, по шесть патронов и приговаривая: «Берегите патроны, стреляйте только на поражение!».
Васильев помолчал немного и выдохнул:
- Выходим на позицию. Каждая тройка оборудует себе укрытие… Ну яму, короче… Шагом марш!
Они шли быстро, почти бежали. Прошли через небольшой лесок и вышли на открытое пространство.
Ещё длились вялые октябрьские сумерки. Продолжался вялый вязкий дождь. Перед ними на несколько сот метров тянулась поляна.
- Отличная позиция, - выдохнул командир. – Окопаться! Ну короче ройте ямы на троих, чтобы как-то укрыться.
Распределились вдоль опушки.
- Ройте, - скомандовал Куркин, подёргивая винтовку. – Я на посту!
А сапёрки – у вас!
Они стали лихорадочно выгребать мокрую землю.
Мешали корни деревьев, их приходилось обрубать лопатками, но некоторые всё же торчали с боковых поверхностей окопа.
Мешал Куркин своими окриками и замечаниями о том, что советская власть ничему не научила прежних буржуев, которые только и норовят, как отлынивать от работы.
- Хорош – послышалось сверху: командир обходил позицию. – Отдыхайте! Вы у меня молодцы: сразу сделали бруствер: не так, как те. Будет безопаснее и удобнее стрелять.
И добавил мрачно:
- Сейчас начнётся…
Он, тяжело дыша, привалился к стенке окопа и вдруг почувствовал, что кто-то держит его за ворот гимнастёрки. Удивился, но понял сразу же, что это торчащий корень ближней сосны, который он не смог отрубить до конца.
Усмехнулся про себя, подумал, что не надо будет садиться на дно окопа в образовавшуюся лужу, будет легче стоять, опираясь на внезапно возникшего помощника.
- Оправиться по одному, - последовала новая команда.
- Иди, - махнул ему головой Васильев, - потом я, потом Куркин.  Быстро!
Он, вздрагивая от холода и возникшего вдруг непереносимого желания, выскочил из  окопа.
Дрожа от сырости и холода, сделал всё, что нужно и спрыгнул на своё место в окопе, казавшемся уже безопасным и уютным.
Сразу же за ним выскочил из окопа Васильев.
Он перевёл взгляд на Куркина и с каким-то ужасом и отвращением увидел, что тот оправляется прямо в окопе, в их убежище.
- А на хера вылезать под пули, - спокойно встретил тот его взгляд. – Всё равно в говне сидим.
Его покоробило от грубых слов, он до сих пор не мог выносить такого.
- Выходи строиться, политрук будет говорить! – раздалась команда.
- Спасибо за службу, - выкрикнул политрук. – Вам доверяется важная задача – защита столицы нашей Родины – города Москвы. Партия доверяет вам, гордится вами и заботится о вас. Сейчас вам выдадут горячую пищу. Партия следит за тем, чтобы у славных защитников Родины всегда было горячее питание. Все – на защиту нашей социалистической Родины! Ура! Разойдись!
В самом деле уже через час принесли горячую пшённую кашу и чай. Те, у кого не было котелков и ложек, вываливали кашу на подол гимнастёрки, на тряпицы и слизывали. Кружки почему-то были почти у всех.
Наступила блаженная, тихая пора.
Он согрелся, привалился к стенке окопа, опираясь на тот самый торчащий корень, и опять провалился в мягкий обволакивающий сон. Показалось вдруг, что Ирина гладит его по щеке и согревает. Он прижался к её рукам губами и замер. Откуда-то выплыли и зазвучали в нём почти забытые стихи:

Такие руки только снятся
В блаженном и безгрешном сне.
Их лёгкой ласке покоряться
Сладчайший жребий выпал мне…
И это вы, мой друг желанный,
Блеснули, как небесный свет,
Очаровательным виденьем,
Необычайною звездой,
И сердце  ранили томленьем,
Такой пленительной бедой.
Но я умею покоряться…
Блаженный жребий выпал мне:
И днём, и ночью, и во сне
Устами лёгких рук касаться.

Наступала ночь. Они по очереди бодрствовали. С волнением вглядываясь в черноту лежащей перед ними поляны. Было тихо.

Отстояв свою очередь, он присел на корточки и вдруг забылся…  Проснулся от доносившегося с запада мерного гула.
- Выходи  строиться!.. Быстро… Политрук будет говорить! – раздалась команда.
Построились, выровняли по команде шеренгу.
- Товарищи красноармейцы! – начал политрук.
Все замолчали.
– Партия и Родина доверили вам важную задачу: остановить зазнавшихся фашистов! Да! Нанести им страшное  поражение!  Да! Вам сейчас раздадут медальоны, которые надо раскрыть…  Ну отвинтить крышечку, достать оттуда бланк и написать на нём свои имена и фамилии… Чернильные карандаши вам тоже раздадут. Пишите разборчиво и чётко. Карандаши надо послюнявить, чтобы они писали ярче…  Вопросы есть? Нет! Раздать медальоны!

Он сразу понял, что это такое. Папочка рассказывал, что немецкие солдаты в той Германской войне носили такие медальоны, чтобы их могли опознать… мёртвых…

- Партия доверяет вам, гордится вами и заботится о вас, - продолжал политрук.
– Сейчас я поеду на кухню. Скоро вам выдадут горячую пищу. Партия следит за тем, чтобы у защитников Родины всегда было
горячее питание. Все на защиту нашей социалистической Родины! Ура! Разойдись!
Они снова попрыгали в свои гнёздышки-окопы, закончив заполнение медальонов и сдав политруку карандаши. У него сразу возникло чувство неприязни к этой некрасивой вещи, и он бросил медальон на дно окопа и ногой нагрёб на него кучу жидкой грязи.
Подумал и вдруг вынул из вещмешка алюминиевую ложку, взятую из дома, штыком нацарапал на ней: «Грушин Юрий Иванович».                Подумал ещё и добавил: «16 октября 1941». Положил ложку в карман гимнастёрки.
Васильев лопаткой аккуратно выкопал небольшую нишу в стене окопа.
-   Вот обзаводимся мебелью. Смотри, какая хорошая полочка. Не мокнет. Уютно. Никуда отсюда не надо уходить.
 Он аккуратно выложил патроны в эту нишу. Взял винтовку у Куркина. Зарядил.
- Не очень надёжная подруга, - выговорил. Светочкой зовут: СВТ-40. Заедает иногда… но скорострельная, если всё в порядке. Я делал до двадцати прицельных выстрелов в минуту.
Погладил винтовку и аккуратно приставил её к стенке окопа.
Моросил надоедливый ленивый дождь. Откуда-то из-за поляны доносился негромкий гул.
- Сейчас пойдут, - негромко сказал Васильев и начал пристраивать винтовку на бруствере...
- Уже командуют, - прошептал Васильев. - Не высовывайтесь! Уже пошли!

Он скорчился на дне окопа, ощущая головой торчащий из земли корень. Опять подумал о нём, как о ком-то живом, поддерживающим и помогающим ему.
Вздрогнул вдруг от резкого шумового удара.
- Одного нет! – деловито пробормотал Васильев.
      Он снова замер, присев на дно окопчика. Тот казался ему ненадёжным, но всё же спасительным укрытием.
Домом. Домом? Домом!
       И от этой глупой (ему сначала так показалось) мысли стало теплее и спокойнее.
-   Второго нет! – услышал он Васильева.
Треск выстрелов нарастал. Казалось, что всё вокруг заполнено каким-то материальным шумом, разрывающим уши и голову.
Но вдруг он услышал негромкий всхлипывающий хлопок, показавшийся всё же очень страшным. Что-то мягко шлёпнуло его по колену.
Будёновка Васильева! Затошнило…
Васильев медленно оседал на дно. Стало страшно от вида дыры на его затылке и бьющего из неё фонтанчика алой крови.
- Надо стрелять, - вдруг скомандовало что-то внутри его, и он потянулся к упавшей на дно окопа винтовке.
- Отдай! – выкрикнул Куркин, схватил винтовку, выглянул наружу и вдруг воткнул винтовку штыком в мягкую землю перед окопом.
- Ты что? Ты что делаешь, Куркин? – удивлённо пробормотал он, но тот только сильно толкнул его локтем и поднял руки, высунув их из окопа наружу.   Он хотел было взять винтовку, но Куркин вдруг резко ударил его ногой в пах.
Согнувшись на дне, он приходил в себя от мучительной боли и, очнувшись, увидел над собой чужое нерусское лицо и странную военную форму.
Немец что-то говорил, покачивая автоматом. Странный, похожий на какое-то восклицание выкрик:
- Хох… Хох…
Сидя на залитом дождём дне окопчика, он увидел, как Куркин, подняв высоко руки, показывал на себя и на него и говорил:
- Их бин арбайтер… рабочий… А вот он – коммунист… комиссар! Их либе фрицев! А он не сдаётся… рук не поднимает…
Отведя от Куркина взгляд, он увидел, что вокруг их окопа собралась небольшая группа немецких солдат. Они что-то говорили, смеялись, показывая то на него, то на Куркина. Один из них, по-видимому, старший, указал на винтовку и что-то сказал. Куркин сразу же подобострастно протянул немцу винтовку прикладом к тому,  а штыком – в их сторону.
Тот умело разрядил её, выбросив патроны прямо в грязь, снова протянул её Куркину и выкрикнул:
- Клопфе коммунистен!
- Конечно… конечно… хорошо… сейчас… - визгливо частил Куркин, принимая винтовку.
- Сейчас меня будут убивать… Будет смерть…. Ирина… Верочка… мамочка… Все-все-все мои! – мелькало у него в мозгу. – Меня не будет, но вы живите! Было не страшно.
- Подними руки! Хенде хох! – выкрикивал стоящий рядом Куркин. – Хватит! Попили вы нашей кровушки! Коммунисты! Помучайся теперь ты!
Резкая боль вдруг пронзила правое бедро… Куркин всё же ударил его штыком. Он качнулся и начал было оседать на дно окопа, но вдруг почувствовал, что чьи-то тёплые руки обняли его за талию и удержали. Умом он понял, что это торчащий из стенки окопа корень, о котором он думал раньше, как о живом друге. Но… казалось теперь, что кто-то из близких помогает ему.
- Подними руки! Хенде хох! – кричал Куркин. – Хватит! Помучайся теперь ты!
- Клопфе коммунистен! – снова послышалось сверху.
- Папочка… Мамочка… - выкрикнул он.

И вдруг медленно поплыли перед ним далёкие картины детства… Дрезден… Галерея… Святой Себастьян… Почти забытое странное  имя - Антонелло да Мессина…
               
Их обоих ударили (того – стрелой, меня – штыком) сначала в бедро… Они оба любили… Он – Бога, я – Родину, значит – Родных… папочку, мамочку, сестёр, Верочку и святую Ирину… Она – святая. Она поможет и я не умру… Никогда… И они – тоже.
Он почувствовал вдруг удар штыком в живот.
Боль вывернула все его мышцы, но он не хотел ни застонать, ни упасть.
Только благодарил судьбу за торчащий корень, так помогающий ему стоять. Странные обрывки сменяющихся ощущений проносились в нём.
Почему у святого Себастьяна такое спокойное лицо? Сейчас и меня, как его тогда, ударят штыком  в сердце…  Мне же не так больно! У него устремлённый куда-то взгляд! Он видит Бога? А я кого?
Ирина… Святая… Любовь моя! Все-все-все мои! – мелькало у него в мозгу. – Меня не будет, но вы живите!
Он взлетал высоко в небо, в то время как его мёртвое тело стояло в окопе, поддерживаемое торчащим корнем, который он так и не смог перерубить…
               
Он не видел уже, как подгоняемый лёгкими ударами немецкого автомата Куркин, подняв высоко руки, выбирался из окопа, то и дело падая лицом в грязь.

                ***
В этот хмурый ноябрьский день её задержали на работе по производственной необходимости почти на два часа. Трамваи и автобусы уже не ходили, и она всю дорогу домой бежала, думая о том, что Верочка сидит голодная. Когда завод стал выпускать военную продукцию, у рабочих забрали продовольственные карточки, но стали выдавать полный обед прямо в цехах, объясняя это тем, что работники, выпускающие военную продукцию должны питаться как можно лучше.
Обычно она съедала суп и пила компот, а второе приносила доченьке. В этот раз она нашла выброшенную пустую бутылку из-под молока и решила, что угостит Верочку и компотом.
Придя домой, переоделась, поцеловала дочь, посидела немного и вышла на кухню, чтобы разогреть на керосинке принесённую котлету с макаронами.
Посреди кухни, размахивая какой-то бумагой, стоял сосед Иван Спиридонович, как обычно слегка навеселе. Он объяснял это тем, что он работал на авиазаводе, там всегда был спирт для промывки важных военных деталей, а ему приходилось этим спиртом дышать.
- Твой Юрка-то, - начал он, размахивая бумагой. – Пишут, мол, что пропал… Без вести… Знаем-знаем, как ваши пропадают буржуи… Наверняка сдался в плен и продал нашу родину – светоч счастья всего человечества на земле. Время военное… Все должны встать на защиту социалистического отечества… А он! Знаем-знаем!... А самое главное это то, что вам с Веркой пенсия за Юрку не положена… Вот-вот, он будет у немцев прохлаждаться без вести, а вы будете советский народ обжирать!
Она всё поняла. Но почему-то сказала что-то совсем не к месту.
- Зачем вы распечатали извещение?
Задохнулась… вырвала у него из рук бумагу и прочитала то, что уже поняла: ЕГО – НЕТ НА СВЕТЕ!
Ушла в свою комнату. Увидела глаза Верочки… Надо её накормить! Снова вышла на кухню… Согрела Верочкин ужин, налила компот в стакан, принесла всё в комнату, поставила на стол.
- Кушай, Верочка, кушай! Расти большой-большой и умной. Мы любим тебя… очень…
На глаза вдруг начали наворачиваться слёзы, но она удержалась: Верочка испугается и тоже станет плакать… Не надо этого…

Она сидела у постели сытой, уже заснувшей Верочки, стараясь не всхлипывать, чтобы не разбудить малышку.
«Надо жить! Надо жить!» - вспыхивало у неё в голове. Ради Верочки, значит, и ради Него.
Это было так трудно – жить…

                ***
5 декабря 1941 года было объявлено о решающем наступлении советских войск под Москвой. 9 декабря 1941 года Красная Армия заняла Рогачёво, Венёв и Елец. 11 декабря советские войска освободили Сталиногорск, 12 декабря – Солнечногорск,13 декабря – Ефремов, 15 декабря – Клин, 16 декабря – Калинин, 20 декабря – Волоколамск. 28 декабря противник был выбит из Козельска, 30 декабря – из Калуги.

10 января она услышала стук в дверь и открыла её. Это была  соседка Вера Петровна.
- Вам повестку принесли. Идите, распишитесь, - тихо сказала она. Она вышла в прихожую: её приглашали в райвоенкомат к 18 часам 12 января.
- -«Зачем? Зачем?» - билось у неё в голове. Всё и так ясно.
- -А может? Она вдруг поняла, как трудно ей будет дождаться…  А может, он жив и всё то было ошибкой?
               
  В военкомате статный офицер пригласил её присесть, тщательно проглядел повестку и сообщил, что ей и дочери Вере Юрьевне Грушиной положена пенсия за красноармейца Грушина Юрия Ивановича.
             
- Значит он погиб? Да? Да? – вырвалось у неё.
- Не говорите лишнего, - строго одёрнул её офицер. – Время военное, а вы тут рассуждаете!

Он подписал ей пропуск на выход, встал и проводил её до двери. Значит, он не пропал без вести? Он погиб? Погиб? Его нет? Впрочем, она поняла это уже тогда… Но алюминиевая ложка сработала.