Вещай, доченька!

Галина Храбрая

Рассказ о том, как начинала расти из меня Благая Вестница, ещё до того момента,
как меня ею стали называть в ЦДЛ, начиная с 1991 года, во время издания 1-го сборника стихов.

«ВЕЩАЙ, ДОЧЕНЬКА!»

Сказала мне однажды моя родная мать, когда ещё ходила я в детсад на пятидневку,
так, за мной оно и укоренилось: с тех самых пор я вещаю, остановиться не могу,
а куда деваться? Вы бы ослушались, родную мать? Нет. Вот и я, о том же!

Жизнь заставит, ещё не так «запоёшь»!
Пожалуй, начну сначала, а то многое будет непонятно…

Началось с простого – «хлеба насущного», заключённого в недостатке детского
питания, короче, попросту сказать, весь мой талант пробудился «с голодухи».
 
Да-да, той самой примитивно банальной кормёжки и еды, которую я отродясь
недополучала по многим, не зависящим от меня причинам.

Детей, как это принято на Руси Великой, обычно, закармливают с осени,
примерно, как поросят, словно их вместе надо будет в срочном порядке
закалывать к Рождеству!

Почему, именно, к Рождеству, спросите вы, ведь существуют и другие Церковные
Праздники? Отвечу просто: на сильном 30-ти градусном морозе свиной окорок
сохраняется надёжнее! Устраивает вас такой ответ? Ну, вот и хорошо, меня тоже.
Пока снегам придёт черёд растаять – мясо съедено будет и косточки обглоданы!

Идём далее…

То ли сказалось, что я родилась в Год Петуха, по всем двум календарям сразу:
и по Старославянскому и по Восточному, да-да такое бывает, сама видела!
То ли, родовое проклятие на меня подействовало или же напротив – особая
отметина, выдающая мою уникальность, я не знаю, то не ведомо мне по сей день,
только не кормили меня толком ни дома, ни в детсаду, ни в гостях, ни на улице,
а в школе и подавно. Накормил только Серёжка – мой первый муж, за которого
я вышла сразу же, как только тот предложил, не раздумывая, ЕДВА ПОЛУЧИВ ПАСПОРТ!

Но перед тем, я постоянно ходила голодная, и состояние это въелось мне в шкуру.
Играю, бывало, с девочками во дворе, а сама думаю о вкусной еде, зная, что тех
вскоре матери обедать позовут, вот, я как лиса кручусь-верчусь у чужого порога,
намекая на то, что и меня надо бы пригласить, я бы тоже пообедать с вами
не отказалась: пустите, много не съем!

Но, нет! Зыркая злобными глазами, глядя на меня, как на врага Отечественного
Пролетариата, мамаши подружек мне ясно давали понять, что моё место не за их
обеденным столом и баста!

Приходилось вежливо и ловко отступать, ибо ещё немного, и я бы услышала,
раздражённое «брысь!», брошенное мне, как облезлому котёнку, а то ещё и носком
сапога можно было заполучить под зад! Зачем же допускать до такой низости?

Делать нечего, «несолоно хлебавши» приходилось сдавать уверенные позиции, и,
вежливо попрощавшись, я уходила, с видом того, что меня ждёт ни какой-нибудь там
суп или магазинные пельмени, а по меньшей мере, домашний жареный гусь, зная,
что дома родителей нет, Они на заводе. Кастрюли пустые. Печка не топлена.
Скука сплошная. И некуда себя деть. Душу погреть нечем. Ни щенка, ни котёнка,
ни курочек, ни кроликов. Одна тоска горючая, и жуткий нестерпимый голод…

Тогда аккордеон мне ещё не купили, и в музыкальную школу я не поступила,
но в куклы уже не играла и писать стихи на бумаге, пока ещё не умела,
оставалось только одно – петь…

Мои папа с мамой всё время были на заводе, причём, они старались брать себе
«разные смены», когда я пошла в первый класс. Потом обстоятельства испытаний
на опытном производстве настолько резко изменились, что им уже было не до меня:
правительственный заказ на военно-режимном авиационном заводе был настолько строг,
суров и обязателен, что родителей, не приведи чего, можно было мне домой
и не дождаться: такое бывало, правда, с другими семьями…

Однажды, мама долго оставалась дома, ей дали «отпуск по ранению», но всё равно,
обед у неё всегда запаздывал. То ли с непривычки, то ли отвлекалась она на сон,
мытьё, штопку, вязание, пришивание пуговиц, стирку, уборку и подметание полов, 
но завтраков я также не могла дождаться. Еда приготовлялась ближе к приходу отца.

Мама, всё больше хлопоча по хозяйской части, возилась в сарае с дровами, лучиной,
поочерёдно лопатой прочищая снег, в чём она была дока, отправляла меня одну,
«не поевши» тоже поразмяться и погулять на улице. Я нехотя выходила за калитку…

Там меня из жалости забирала, позвав, к себе домой, добрая соседка тётя Люда
Жиркова (вечная ей память) что жила со своей дочкой Женькой напротив нас через
дорогу, то бишь, через широченное Можайское шоссе.

Отца Женьки звали дядя Вова. Это ему мой отец восторженно сообщил впервые,
как только я родилась и пребывая в роддоме, что у него родился сын,
а когда выяснилось, что хохлушка Валька Ганина дочку Николаю родила,
и назвали её ни Октябриной, как планировали, а Галкой, в виду чёрного окраса
кудрявых волос, огромных глаз и постоянной воркотни, короче, у младенца рот
не закрывался никогда!

Нет, я не орала, Боже меня упаси, как только вылупилась, я сразу начала
трескотнёй галчачьей заниматься. Так вот, сосед стал выяснять:

— Коль, подойди сюда!
— Привет, Володь, ну, что тебе?

— Так у тебя, кто, говоришь, родился?
— Сын «с дырой» внизу!

— А чё проще не сказать, дочь?
— Я говорю тебе членораздельно!

— Мы поверили тебе, Коля, а ты шушки шуткуешь тут с нами: «сына обмываешь»!
— А тебе разве это не понятно? Я сына все 9 месяцев ждал! В душе его, можно
сказать, вынашивал! Ты сам дотумкать, что ли не смог?

Вот в этом заключены все русские люди! Поверили отцу сельчане на слово,
приняли, как святое, и пили с ним две недели, полагая, что у того сын родился!

Дядя Володя запомнил отцов намёк и потом, спустя 14 лет, сразу внёс ясность,
сказав конкретную фразу, когда погиб мой отец, исполняя свой гражданский долг,
которая, выведя меня из оцепенения, сделала сразу взрослой на сто лет:
«сосед наш Николай Ганин, приказал долго жить!»…

Умер, значит, пронеслось у меня в голове, загубили-таки мужика, вырвали жизнь
у него из зубов, как ни старался он её удержать! Когда мать вернулась из морга,
я сказала ей ответную фразу, бросив вызов смерти в лицо, вырвавшей у меня
молодого родителя: «теперь выходи замуж, непременно, за военного, не сиди одна:
такую молодую и красивую – мужики тебя разорвут при делёжке, и свои и чужие!»…

Вот это ум был у 14-ти летней девочки, но если «пораскинуть мозгой», то это
вовсе и не ум, а пробудившийся в состоянии стресса «цыганский промысел»,
таким образом, заявивший и давший о себе знать!

Вернёмся же к повествованию…

Я с радостью бежала к Жирковым, учуяв запах жареных оладьев, замешанных
на молоке и выстоянных на дрожжах. Опытная хозяйка каждую из них смазывала
сливочным маслом и сверху посыпала сахарным песком.

Наверно, потому, что дочка её была тощая, как болотная жердь со впалыми щеками,
и ростом высоченная, как водосточная башня, вот мать и кормила её так хорошо.
В селе их прозвали «худосочными», что сие означало – я не знала, но добрее
людей не было никого поблизости в селе Перхушково Московской области.

Муж её был маленьким, неказистым и каким-то «согнутым в три погибели»,
как говорила про него моя мама:

— Вот, посмотри, доченька, какая несправедливость на свете происходит: твой отец
рослый красавец и силач погиб, в земле сырой лежит 39-ти лет отроду, ему бы жить
да жить ещё, а этот хилый, слабый на вид мужичонка, живёт себе припеваючи,
сидит на брёвнах, ничего не делает, только папироской смалит, а всё оттого,
что всё время молчит, и никуда не высовывается…

Присмотрелась я к нему повнимательнее, и нечего такого не увидела: да, с виду
совсем непривлекательный дядечка, глянешь, и не скажешь о нём ничего, ни плохого,
ни хорошего, потому как, не видать его совсем: знай, себе на уме.

Тогда, как родители мои, сразу красотой своей давали о себе знать: Мать как
запоёт! Отец как стихами брызнет! Всю Русскую Классику Серебряного Века знал
мой батя наизусть! По книжке тогда не читали, уровень был такой, что это
считалось позором!

Господи! Даже и не в этом дело, люди они были яркие, возвышенные, мимо них,
так просто, спокойно не пройдёшь, отметишь всенепременно все их достоинства,
матерью-природой выставленные напоказ: не захочешь, а заметишь, и в душу свою
грешную положишь, ляжет она там, эта отмеченность, ярким светом навеки вечные!
 Аминь. Тем не менее, давайте, продолжим…

Сначала я думала, что у мамы с папой «нет денежек», ведь они затевали стройку,
вот, потому мы и ходили голодные! То «за брёвнами» мама ездила в лесничество
со мной, то железо заказывала, а когда всё закупили, и подошла пора строиться,
родители «избавились от хвоста». Они попросту, взяв отпуск, отвезли меня
до бабы с дедом, и сдали «на дальнейшее пропитание» в Центральную Украину!

Как мне жилось? Да никак! До дiтэй там никому никакого дела не было и нет.
Трудились сами в поте лица аж до кровавых мозолей, да деньги копили.

Бывало, чего-нибудь осмелюсь попросить, купить мне из «кондитерки»,
у дедушки с бабушкой – ответ один: «доця, в нас грошей зовсим нэмаэ!»,
и лежат себе эти пирожные под стеклянным прилавком, вот только для кого –
не понятно:

— И тут всё, то же самое! — подумала я и не заплакала.

Но это было уже потом, когда я немного подросла, и стыд оковал во мне
все нравственно-этичные формы жизнедеятельности, пробудившись основательно,
а поначалу, будучи «членом детсадовского комитета»: в него берут с четырёх
летнего возраста, я действовала иначе, похитрее, надо сказать, а было так:

В шестидесятых годах вышла песня Эшпая в исполнении Майи Кристалинской
«Два берега». Родители, пластинку эту приобретя, в буквальном смысле,
заездили до дыр. Популярная песня звучала из каждого окна, и выучить её
не составляло труда ни для кого:

Ночь была с ливнями,
И трава в росе:
Про меня «счастливая»
Говорили все!
И сама я верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки!

Утки все парами,
Как с волной волна,
Все девчата с парнями –
Только я одна!
Я ждала и верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки!

Ночь была, был рассвет,
Словно тень крыла:
У меня другого нет,
Я тебя ждала!
Все ждала и верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки!

Лирические повторы, надо сказать, бередили душу настолько, что хотелось плакать
и рыдать, но только очень красиво, как это делали актрисы в кино. Музыка-то
музыкой, а текст песни – столь утончённые стихи, сочинённые поэтом Поженяном,
буквально, «запеклись» во мне, как пирожки с повидлом в ароматном масле,
они представляясь мне пончиками в сахарной пудре, оттого я их быстро съела,
запомнив надолго! И сегодня вам, ежели попросите, сбацаю! Без запинки, причём!

В детсаду, где я пребывала 6 дней, воспитательницы и нянечки мурлыкали её
на все лады и… страшно фальшивили. Мне же – цыганке, слышать это было нестерпимо
в силу своей генетической способности «зарабатывать на хлеб» огнемётной
зажигательной песней и пляской. Я решила правильно её перепеть, то есть,
подать произведение, как подобает! С шиком и блеском!

Выучила сначала слова, взявшись за дело основательно, шёпотом проговаривая
текст, полулёжа на кровати, накрывшись с головой верблюжьим одеялом.

В обед, по обычаю, все русские дети спят, беря пример со своих, таких же русских,
очень на это надеюсь, родителей. Я же никогда не спала, какой цыганёнок днём
будет спать? Скажете тоже! Это для него оскорбление! Крепко спят только бурые
«русские медведи», что я, к сожалению, слишком поздно поняла, когда получила
добре за то, что посмела разбудить своего второго мужа Игоря для супружеских
игр, так вот, он меня по горячке, чуть топором не зарубил, сказав, что если бы
захотел, убить, убил бы, а так, попугал просто, чтобы, не особо петушилась.

Замечательно! Ну, и брал бы своих кровей за себя бабу, потную, неповоротливую,
ленивую, всю семечками заплёванную, с большими титьками, сама видела, вот
и говорю, а то взял шуструю цыганку с фигурой вазы античной и обвенчался:
я ему и пела, и плясала, постели пышные стелила, столы богатые накрывала, 
бутыль дорогого самограя на стол ставила, у цыганок всё быстро делается,
чего-чего, а среди них грязнуль и дешовок нет, родаки прибьютт, а посему,
раз и готово, они задницы не мнут, только успевай глядеть, как юбками трясут,
и равнодушия не прощают, увалень расейский, ишь чего захотел: поел и на бок,
а любовь, как же? Я что, борова тут откармливаю? Рохля! Давай вставай! Да перец
свой доставай! Ну, он встал, сходил за топором, успокоил меня и снова спать лёг.

Это я могу, по первому зову души, вскочить с кровати и ринуться босиком
к письменному столу, затем сесть к инструменту, начав мелодию наигрывать!

Как же, музыка новая пришла! Посетила! Надо записать, чтобы завтра напеть.
И не важно, что ничего кроме ночнушки на мне нет, что я задубла уже вся.

Или вовсе не ложиться, писать стихи, музыку, репетируя на аккордеоне, 
кропя точки вроде нот прямо на пюпитре, чтобы её Величество Мелодию –
утром не забыть и людям подарить. Думала, все такие, ага, как бы, не так! Дудки.

А тогда, отрепетировав, и доведя до зеркального блеска, популярную песню
в детском «мальчуковом туалете», я, дождавшись, пока ребята наши уйдут
на дневную прогулку, спела её уже громко, что называется, «во весь голос»!

Именно, когда дети «еле, еле, душа в теле» одевались «на прогулку», напяливая
на себя рейтузы, обматываясь колючими шарфами, я устроила грандиозную репетицию,
«отгенералив» песню настолько, что та, в дальнейшем приобрела способность,
давать мне соответствующую выручку!

Что ж, получилось довольно-таки неплохо. Когда же и впрямь всё понравилось мне,
и в оборотах речи, и в правильности забора лёгкими воздуха, что крайне важно,
иначе, не получится, передать голосовую гамму нужных эмоций, ведь ни одна,
уважающая себя цыганка, «на глотку не берёт», и я осталась довольна новой
аранжировкой, вы не поверите, наступила весна. Подошло Прощёное Воскресение…

Мама по обыкновению забрала меня сразу же после обеда, что называлось у неё
«в субботу пораньше». Мы, накупив в гастрономе «всяческой еды для папы», то,
чего дети обычно не едят, двинулись на платформу станции «Фили», чтобы сесть
в электричку и доехать до «Здравницы» – места нашего обитания», это занимало
ровно 30 минут, потом ещё десять минут пёхом вдоль Можайского шоссе
и мы у себя на месте.

Дом наш стоял, немного не доходя до сельмага: мы, Атлеевы и наш магазин!
Но там почти ничего мама не покупала, ей нравились столичные продукты!
И мне, в том числе…

Затем впоследствии она стала приносить из заводского буфета различные
полуфабрикаты, вкусную выпечку, и готовые домашние котлеты, которые я у неё
таскала по одной, потому что они пахли чесноком. Больше всего на свете
из приправ, я обожаю чесночок, лучок стоит у меня только на втором месте!
Чёрный жгучий перец я не употребляю в пищу совсем, мне и без того остроты
в жизни хватает. Перец дерёт горло и не даёт петь, согревает же его простая
горячая жидкая пища. Я часто варю украинский борщ, кручу мясные голубцы,
так как верхние листья, легко снимаются с качанчика или с велка капусты!

Не желая ждать общего семейного созыва «сесть за стол», я, минуя горячую
сковородку, глотала котлеты сырыми – ну, что вы хотите, цыганва! И никакого
бескультурья! Это самая, что ни наесть обычная «цыганская культура»!

А что, прикажете, мне ждать, пока другие цыгане прибегут, не вымывши рук,
и отымут драгоценную снедь? Или табор сорвётся с места по приказу вожака:
«туши костры», примерно, как «сушите вёсла»? Нет! Бери то, что глаза твои
видят и тащи в рот, на что глаз положила! Гены, они в беде никого не оставят!

Все задатки эти заложены были во мне уже с детства, пребывая в основании моём
изначально при зачатии! Но моим родителям этого было не объяснить,
а потому отец меня чурался, сторонился и даже немного стеснялся.

Он уже был «обрусяченный пионер – яркий товарищам пример», хотя и «чёрный»,
как головешка, в смысле, красивый, по сравнению с сельскими парнями – настоящими
светло-русыми, голубоглазыми Славутичами! Брр, не мой коленкор!

Оттого ему приходилось, раз он был всегда на виду, учиться лучше остальных,
подавать пример силы, славы, смелости, чести и доблести, что конкретно вошло
в наш родовой клан впоследствии, составив будущим мужчинам особую генетическую
индивидуальность, духовную отмеченность и яркое благородство.

Не зная про то, что он «индус», его попросту обзывали «армяшкой». Отцовы
родители, служа в нашей церкви, были «изгоями» на селе, он же со своими братьями
рос, как бы сам по себе, его воспитывала Советская школа и Ленинский Комсомол:
навыки те же, и мораль та же, только названия разные! Отец был хорошо воспитан.

И так, Песня выучена. Пришла пора внедряться в народные массы! Авось, дадут,
что-нибудь на пропитание, выделив из провианта. Вон у них в авоськах снедь
проглядывается, как в витринах «Елисеевского магазина», что покруче будет
всех столичных гастрономов, и чего там только не нет, а как пахнет! У-у!

Ветчина. Сыры и Колбасы. Атлантическая Сельдь. Зелёный Лук. Осетрина и Копчёный
Окорок. Яблоки. Апельсины и Мандарины. Сдоба с Маком, Изюмом, Жареными Орехами.
Свежевыпеченные Белые Батоны и Рижский Ржаной. Всё это в душу голодного ребёнка…

Подождав Голицынскую электричку, которая шла со всеми остановками, мы с мамой
увидели в окна, что в вагонах, большей частью, места уже были все заняты,
пожалуй, с самой «Москвы Белорусской», но всё равно местечко себе нашли.

Пока мы на одно место с ней усаживались вдвоём, соседка, сидевшая напротив,
рассказала нам, что рабочих много на «Беговой», и на «Тестовской» подсело.
Тут я смекнула, что их, верно, пораньше отпустили: они, как и мы с мамой,
также «ушли пораньше в субботу». Стала приглядываться.

Ах, вот их, сколько и не сосчитать: сидят, кемарят все разом. Разомлели
в теплоте. Авоськи свесили между ног, те болтаются в такт колёсам, покачиваясь,
то, как маяки, то, как «дворники» на лобовом стекле автомобиля «Москвич».

Всё стало ясно мне без лишних слов: то был Всесоюзный День Получки!

Хм, смешно, сетки эти продуктовые – все полнёхонько полны, похожи были,
на сети рыболовные с приличным уловом! Потом они стали походить на волны,
как в песне поётся, что «бьются о борт корабля»: Господи, как же мне хочется
кушать! Или лучше, забыв обо всём, поспать, как они? Нет. Цыгане поют, когда
голодные. Они не станут спать на голодный желудок, не принято у них подобное!

Глядя на весь этот рабоче-пассажирский эскорт, мне аж самой захотелось
предаться общему «обморожению чувств», но нет, нельзя, иначе можно «загубить
на корню» весь сегодняшний проект! – Сказала я сама себе и перешла в наступление!

Мама, увлечённая беседой, не заметила, как дочь привстала с её затёкших колен,
потом и вовсе поднялась во весь рост, уверенно направляясь к «выходу», зная все
полустанки наизусть, и когда можно запеть!

Так оно и вышло. Я взяла, встала посередине вагона и внезапно запела.
Вагон тут же проснулся. Пассажиры стали переглядываться меж собой, ища того,
кто бы это, мог заголосить, столь звучно, хотя я стояла перед ними.

Но люди, не веря своим глазам, ждали эстрадную певицу, Эдиту Пьеху, не меньше,
одетую в красивое платье, а ни ребёнка – немощного и маленького, хотя и не
без оттенков национальной красоты, особой слаженности в жестикуляциях,
мимике, неприсущий русским исполнительницам, особенно, лирическому тембру!

Помесь тягучей украинской песни с цыганскими звучными ладами – дало результат,
народ принял моё исполнение, но давать еды пока ещё не решался!

У меня же было всё на этот счёт предусмотрено, я знала, на каком из отрезков
песни при очередном повторе, где авторы изрядно постарались, надо произвести
поворот и отправить еду в рот!

Ну, сколько можно съесть за один раз? С собой также много не унесёшь!
Потом нужна специальная авоська, а у цыган этого не предусмотрено,
и не принято в обиходе. Пихать за пазуху – платье помнёшь, а сплясать потом,
как, ежели захочется? Нет, не годится. Выглядеть нужно прилично. Пусть люди
разглядывают бусы, серьги, кольца и браслеты, множественные юбки, длинные волосы
до пояса, с пунцовой розой у левой стороны виска но, главное, цыганские,
горящие особой, неповторимой страстью, чёрные глаза…

С этим мне особенно повезло! Можно было и не наряжаться: товар весь лицом!

Приехав домой, мама рассказал папе о моём выступлении. Они сочли эту юморную
выходку за детскую шалость, или дань моде, поскольку песенка вертелась у многих
на слуху и вилась на языке, а дети, как водится, всё впитывают в себя, как губки.

Но, в воскресенье, я решила поменять свой жанр и, приготовившись,
громко позвала родителей:

— Мама, папа, идите скорее сюда! Вас дочка зовёт!

Они вошли и увидели: их маленькая Галочка села посередине комнаты,
поставив детский стульчик, распрямив и разгладив ручонками смятое байковое
платьице на коленочках, и, раскрытыми, словно от удивления, огромными чёрными
глазёнками, вселяла в них «зрительский интерес»!

— Валь, это что такое? Ты чему учишь нашу дочь? Стыд, какой и позор!
— Коль, мы ещё ничего не видели толком, чтобы давать оценку! Давай разберёмся.
Или хотя бы послушаем, для чего наш ребенок, позвал нас на семейное собрание?

— Ты как хочешь, можешь оставаться и всё посмотреть, а я в этом посмешище
участвовать не стану.
— Ну, и зря, Коля, надо, ты же отец!

— Хватит того, что мне воспитатели рассказали: артистка, понимаешь ли,
из неё растёт! Всё. Пока. Я дрова пошёл рубить!
— Хоть кто-то растёт, и то хорошо! Давай, посмотрим!

— Нет. Даже не уговаривай. Не советую потрафлять ей: серьёзному, чему-то
её лучше научи. Дело настоящее привей дочери. Она что, обезьянка у нас,
всем певичкам подражать?
— Нет, пусть вырастет сначала, проявит себя, потом и будем решать!

Отец взял пачку «Примы» с печурки и вышел покурить…

Мама, пристально взглянув на меня, вдруг поняла, что дочку её, ничем не смутить,
никакой критике она не поддаётся. Заулыбалась, что-то там отметив про себя,
и громко, приободрившись, сказала:

— Чего приуныла? Вещай, доченька!
— Это длинное будет, мама, ты выдержишь, слушать-то?

— Конечно, у меня же вся жизнь впереди! Мне спешить некуда!
— Ну, тогда, усаживайся поудобнее и слушай: жила была одна девочка на свете
и звали её Галиночка-малиночка-украиночка!

ЭТО СТАЛО НАЧАЛОМ МОЕГО ТВОРЧЕСКОГО ПУТИ!
ТАК Я СТАЛА БЛАГОЙ ВЕСТНИЦЕЙ ХРИСТА!