Милая Фрося

    Будь Фрося человеком, была бы она, наверное, хорошей женщиной, ровной и покладистой, какие встречались когда-то на Руси где-нибудь в глубинке. Наверное, была бы у нее семья : добрый, как и она, муж, дети, и был бы у нее свой теплый дом и палисадник, где росли бы на грядках овощи, а под окнами дома - цветы.
У Фроси была бы ещё и своя кухня, в печке трещали бы дрова, в духовке набирало бы силы жаркое и клеенка, разрисованная цветами лугов, покрывала бы семейный кухонный стол.
Все было бы у Фроси, как у приличных добрых людей, только, уж точно, не было бы у нее дворняги-собаки, потому что знала Фрося и понимала нелегкую собачью жизнь.
    Фросина хозяйка, женщина красивая и страстная, собачью жизнь понимала тоже, оттого, видно, и подобрала Фросю где-то среди уличных мусорных баков, подлечила, подкормила и оставила жить у себя, назвав старым, уже не в ходу, но таким добрым семейным именем.
Хорошая была у Фроси хозяйка. Мои частые посещения её в тот год - явно нравились Фросе, и она любила проводить с нами время везде, куда бы мы её ни брали. Фрося садилась в машине впереди, всегда под креслом у ног хозяйки, и казалось, что не интересовали ее ни дорога, ни то, что было за пределами салона вокруг нас, а интересовало ее только то, что было рядом : наше, близкое к ней, присутствие, разговоры и запахи наших тел.
   Сама она на вид была очень неприятна : низкого роста и лохматая, с жесткой шерстью, напоминающей грязный коврик у входной двери, она была - помесь чего-то с чем-то, так характерная для дворовых собак, которым не дано знать ни рода своего, ни племени. Однако морда ее и, особенно, глаза притягивали моё и, очевидно, самой хозяйки внимание.

    Уж от кого они ей только достались ? - думал я всегда, встречая ее внимательный, направленный на меня взгляд, будто не животное, а человек, умный и серьезный, находился в данный момент напротив, готовый вникнуть без труда абсолютно во все, что я собирался сделать или сказать.

    Мы часто сами выходили с Фросей погулять, когда моя подруга, собирая на стол ужин, просила вывести собаку во двор. И тогда, уже даже по нашим интонациям, собака понимала буквально всё и радостно топталась под дверью пока я одевался. По лестнице она спускалась первой, останавливалась на каждом пролете и ждала, когда и я спущусь, а затем продолжала спускаться сама - все ниже и ниже, и так, пока не добиралась до подъездной двери и там ожидала, когда я открою. Во дворе она снова оказывалась впереди меня и бегала по дорожкам, оглядываясь и всматриваясь в мое лицо всякий раз, когда дорожки расходились в разные стороны, и было достаточно мне только повернуть слегка голову в нужном направлении, как она тут же поворачивала именно туда и бежала дальше, опять оглядываясь и прислушиваясь к каждому моему шагу.
    В ней было, явно, что-то человеческое. Явно что-то людское жило в ней и проявлялось каждую минуту. Не поклонник теорий об инкарнации, я, тем не менее, всегда полагал, что где-то в прошлой жизни, имей она её, Фрося была именно женщиной, умной и доброй, и в собаку превратила ее, похоже, не что иное, как прошлая, от чего-то несчастная, её собственная “собачья жизнь”, где было всё : от измен до насилия, и где её, измученную и обреченную, как собаку на помойку, выбросили люди, больше не желавшие рядом её терпеть.
    Но Фрося тянулась к людям, желала чувствовать и жить, как они, хотела себе и им добра и оттого была сама скромна, добра и ничего большего для себя не желала.
    Единственное, что она не могла в себе преодолеть, была жажда любви, но жажда не собачья, а уж точно - людская. И видно было по ней, что она не пропускала никогда ничего, с любовью связанного, и не ускользали от слуха и взгляда её никакие проявления нашей с хозяйкой нежности, ни интонации наших голосов, ни наши интимные жесты.
    Как я мог понять, какая-то связь была между женскими особями в этом доме.
Это не были только отношения человека и животного, а были, кроме всего, еще и отношения двух самок на одной территории, где присутствовали и общее между ними понимание, и страсть, и ревность, и какой-то между ними установленный негласный паритет на совместную жизнь.
    Не знаю, как вела себя Фрося в присутствии других хозяйкиных кавалеров, а уж они-то бывали - чего скрывать, но всякий раз, когда мы с хозяйкой уединялись в спальне, скреблась она настойчиво в дверь, пока ее, наконец, не впускали, и затем, заползая привычно под кровать и находясь там все время, своим сапом и подвыванием в такт нашим ласкам как бы копировала свою хозяйку, пока та, возмущенная в край, не била яростно в матрац и не орала ей : “ Ну же, Фрося !..”
    Ей, явно, не доставало плотской любви, но не любви грязной собачьей, а любви чистой людской, которая была, безусловно, в её прошлой, людской, жизни.
Фрося на время нашей встречи была уже немолода, двигалась неторопливо и размеренно, когда было можно, но любила, чтоб, как щенка, ее ласкали, хотя и знала, безусловно, что людей отталкивает её неприятный неухоженный вид.
Зная это и понимая ее нескрываемое желание поиграть в любовь, я гладил иногда ее обросший густой шерстью живот, и пока она радостно, нет - не визжала, а как-то тихо, как самка, хрипела и извивалась на полу, беззлобно, склонясь над ней, укорял : “ Вот же ж ты - сучка, Фроська “.
    Надеюсь, в эти минуты она была, хоть как-то, счастлива, чувствуя на своем теле, возможно, еще не совсем забытую, ласковую человеческую ладонь.
    Уже не помню, как мы перестали встречаться… Разошлись наши с её хозяйкой пути, и забылась на долгое время милая дворняжка Фрося.
Лишь однажды, почти случайно оказавшись опять в их доме, я обратил внимание на старое усталое существо в углу на кухне, которое ещё как-то пыталось, видимо, признав меня, сделать какой-то мне жест.
    Я слышал, Фроси больше нет, и у повзрослевшей с тех пор хозяйки живет другая собака, битая кем-то не раз и больная, не то пришлая, не то подобранная где-то и пристроенная хозяйкой опять.
     А я зачем-то вспоминаю в эти дни Фросю, её живую морду и её умные, совсем как у человека, глаза, и хочется мне сказать : “ Покойся с миром, где бы ты ни была…”