XXVI - Часть

    Сейчас  май 2021 года. Я очень долго думал, с чего начать эту историю, случившуюся со мной семь лет назад, и не придумав, много раз уже откладывал, практически для написания сего сев за стол. Но видимо дозрел и сегодня начну, с чего начнётся. А, пожалуй, интереснее всего начать с того, что в итоге и послужило пропуском в эту историю.
    Приехав в Луганск  11го октября 2014 года, я в первые дни своего пребывания встретил Павла Велько. Небольшого роста, средних лет, в камуфляже.  И фасоном смахивающую на немецкую, времён Отечественной, совершенно необычную военную кепку. Он после моего выступления на площади, волнуясь и блестя круглыми очками, душевно поблагодарил меня и протянул рукописно исписанные тетрадные листочки, сложенные в четверо.
    - Очень вас прошу, почитайте мои стихи. Я с самого начала воюю, и почти сразу находил время писать. Вам же, как поэту это, наверное, ценно?
    - А до войны вы писали? – Принимая протянутые стихи, спросил я.
    Он виновато улыбнулся и пожал широкими плечами:
    - Писал, но кажется, о ерунде.
    Сопровождавшие меня двое бойцов Алексея Штурмана, видимо знали Павла, и один из них, Олег Денщик, попросил:
    - Паша, сделай одно сам! Как ты, твои стихи никто не прочтёт! Пожалуйста, Паша!
    - Да после таких песен хочется какое-то время пожить молча. – Ещё более виновато посмотрел на меня Павел. Я укладывал гитару в кофр, и честно говоря, после концерта не горел желанием слушать местного поэта. Привыкший к этой братии дома и имеющий отрицательное отношение к современным им. Но тут же мелькнула, мысль, что это первый поэт - очевидец самого начала и уже шесть месяцев продолжения этой гражданской войны, в которую умудрились втянуть практически весь Мир. Тем более Денщик, слушая мои песни, то и дело вытирает слезы, что говорит о том, что он очень ценит и глубоко понимает моё творчество. И просит этого, прочесть хоть один свой стих, наверное для того, чтобы я, читая, принимал эти стихи Пашиной подачей.
    - Пойдём, в сторонку отойдём, там, возле микроавтобуса тише. – Застегнув кофр до конца, показал я рукой на наш старенький Форд.
    Мы встали вчетвером квадратиком и Паша, набрав воздуху, и сделав очень мужественным лицо, начал очень грозно и потрясающе читать. Теперь я не помню, какое из своих стихотворений он прочёл, но помню, как меня это потрясло. И я увидел, как он, видимо, преображается в бою, и нет ничего общего в нём с тем застенчивым и виноватым мужичком лет пятидесяти пяти. Я один ему медленно зааплодировал, онемев от такого. А он опять превратился в застенчивого мужичка.
    - Вам, правда, понравилось? – спросил он.
    - Очень. – Я в уме, конечно, кубаторил за неверную в паре мест рифму и то, что у него рифмуются только две строки - вторая и четвёртая. Но это было так неважно, и глупо ставить в укор такой красивой правде и настоящности, что я пожалел даже, что мой слух это уловил.
    - Давайте поменяемся телефонами Павел! Вы не против? – полез я в нагрудный карман за блокнотом.
    - Давай на ты?! – Счастливо улыбался круглолицый, хотя худой поэт народного ополчения, протягивая для закрепляющего рукопожатия руку.
   После этой встречи, я стал искать среди людей, поэтов, пишущих о происходящем, спрашивая о них в каждом подразделении, где пел, и часто просто с теми местными, с которыми общался. Нашёл одну сотрудницу аптеки, пожилую, но очень активную женщину Татьяну в городе Кировске. Её стихи были, конечно, наполненные болью и негодованием, большим списком пережитого, и подробностями, но они были слабо зарифмованными длинными рассказами, на лист и на полтора мелким подчерком, и никак не могли называться поэзией. Очень познавательно и очень кричаще  но…. Это была не поэзия. Хотя мне до сих пор очень жаль. Слишком много негативной эмоций и ругани. Проклятий и скорби.
    Приехав домой я не оставив идею издать сборник окопной поэзии от очевидцев, залез в интернет и стал искать стихи о воюющем Донбассе. Мне захотелось, измерив нагрудный карман типичного камуфляжа, сверстать каждому бойцу карманный, не очень толстый сборник. Они всё равно зачастую пустуют. Я узнал, что в ополчении находится двадцать шесть тысяч бойцов в обеих республиках, и поставил себе цель вложить каждому в нагрудный карман эту поэзию. Мы с Ксеньей по очереди и вместе отбирали лучшее из лучших. Стихов уже было в интернете очень много. Я, имея уже две песни этого формата, в виде стихов поместил их тоже. Мы сверстали сборник и выбрали фотографию для обложки, назвав его «Когда умолкают пушки».  Фотография была такая: сфотографированный боец с боку, и фрагментом. Не было видно лица и ног. Только правая рука в камуфляже, с прямоугольным шевроном, на котором  был изображен Андреевский флаг, синим крестом с белой окантовкой, на красном фоне и сверху одна единственная надпись старославянским стилем - НОВОРОССИЯ. Приклад с индивидуальным пакетом обмотанный медицинским жгутом и кусок автоматного ремня. Белыми заглавными буквами я сверху в фотошопе написал название и поставил многоточие. Как напоминание о словах времён ВОВ. Когда умолкают пушки, говорит поэзия. На нижней части обложки мелким текстом: сборник народной поэзии 2014. Сверстав каждый лист, пронумеровав страницы, я задумался, а  где взять деньги, чтобы последний лист не испортить благодарностью спонсорам? Я всё что смог, на последнем листе написал: «С любовью из Липецка». Только фамилии поэтов в конце каждого стихотворения. Ни где выпущен, ни про авторское право, ни кто верстал, ни количество тиража, ни имя фотографа, оформителя - ни слова. Это ведь такая низость в такой час. Сейчас скажу, для типографии мне помог правильно сверстать Сергей Воронов. В его типографии и печатали. Он очень много лет мой друг и соратник.
   Уже к Новому Году был готов сборник и найден спонсор, правда, на пять тысяч экземпляров. Которые вместились в 24 картонные  коробки.
    - Вот Ждамиров, хорошая идея, но почему ты решил, что надо искать спонсора на это, а не на одежду ополченцам, продукты людям? – Спросил меня, выслушав, Антон Курочкин, ибо я к нему первому приехал с уже детальным макетом сборника на флешке. Я не надеялся, что именно он даст эти пятьдесят тысяч рублей. Но он зам мэра, очень много знает состоятельных людей, и он мой друг. К кому-же мне к первому было пойти? Конечно, боясь, что он начнёт меня отговаривать, или убеждать что сейчас не до стихов, мол, не занимайся, Ждамиров, всем сразу и т.д. Я собирал стихи и создавал макет молча. Но когда стало что показать – показал. Я намекал ему, немного рассказав о встрече с Павлом Велько и ощущениях, которые во мне проснулись. Но, не более.
    - Там не осталось уже самых идейных и правильных людей, возглавивших сопротивление. Единицы ещё там, но как мы понимаем, и их скоро не станет.
    - Одни делают революцию, другие воюют, а третьи правят? – Невесело и коротко засмеялся он.
    - Не знаю как это учёными словами, но после того как Российские войска и частная военная компания Вагнера ограничила докуда можно наступать, в основном сами и победившие, многие умные всё поняв откланялись сразу. Быстро сложили два плюс два и поняли всё абсолютно. Оставшихся революционеров стали технично зачищать. Идейные, честные – стали всем мешать.
    - Ты быстро растёшь, Ждамиров! – Засмеялся искренне  Антон.
    - Но погибают люди.  Каждый Божий день. Наши, Русские люди. Я вижу, что они страшно испорчены, я просто распух от многих откровений совестливых людей, но то малое, что мы можем сделать, это поддержать тех, кто остался там. Тех, у кого оружие и отчасти вседозволенность, мы снабдим народными молитвами. Этими сборниками. Они подобранны именно с этой целью. Это будет голосом совести. Ты почитай. Чтобы боец народного  ополчения не забывал, какую ответственность перед своим народом он несёт. Помяни моё слово, если мы этого не сделаем, этого не сделает ни кто. Это Сталин в начале войны собрал всех выдающихся поэтов-песенников СССР у себя в кабинете, и сказал, как приказал, что нужны очень мощные песни и стихи которые укрепят дух и поднимут настрой народа. Вот и пошли наши поэты писать нужные, как воздух, стихи и песни.
    - Ждамиров, ты после первой поездки говорил, что ополченцы это новые Святые Русской земли, – улыбался Антон, склонив голову на бок, и откинувшись в кресле, скрестив руки на груди.
    - Война. Тем более такая. И среди подготовленных разложением масс. Война очень быстро разлагает и развращает людей до конца. Есть редкие исключения, но в основном так. Первая моя мысль об издании этого сборника родилась три месяца назад. Когда я совсем другими глазами смотрел на всё и всех. В мою первую поездку.
    - Это ты тогда ещё выпустить сборник собрался? – Удивился он, и кажется, засомневался. Потому как я, всегда и без остатка, выкладывал ему все свои мысли.
    - Я в чувстве вины за своё бегство, видимо, тогда похерил отчасти эту идею. Может быть, думал, что это успеется. А теперь я очень в упор смотрю на народное ополчение, на Мир. На себя. И очень много узнаю, от чего мои крылья опускаются порой до земли. Без спорно не всё однозначно, но в основном.
    - Ждамиров! До волочения их по лужам не дойди! – Засмеялся Антон, не любящий долго хмурится. – Сколько ты хочешь издать этих сборников?
    - Двадцать шесть тысяч. Ровно столько человек в народном ополчении Донбасса. Часть в ДНР и часть в ЛНР.
    - Я оплачу пять тысяч. Раздай по ополчению это. И там видно будет, надо ли остальные двадцать выпускать. Кстати, давай я скину с флешки себе на рабочий стол, и скажу Свете, чтобы занялась срочной реализацией проекта. У нас большие скидки в типографии. Но про меня ни слова там быть не должно.
    - Я как знал. что не должно. – Улыбался я. – Там, в конце, всего-навсего написано: - С любовью из Липецка! Очень тебя прошу, прочти его.
    -  Там твои то стихи есть?
    - Да. «Письмо ополченца родному врагу», и «На краю необъятной России».
    - Тогда, прочту! – Засмеялся он озорно, и начал вставать из-за стола. Я всё понял и протянул руку для прощального рукопожатия.
    - Большое тебе спасибо, Антон! Я, правда, не думал, что оплатишь именно ты. Не то, что не надеялся. Максимум, кому-то из коллег по бизнесу посоветуешь. От всех тебе спасибо Антон!
    На Новый Год Ксюша с Серёгой Агеевым привезли мою мечту вместе с Новогодними подарками. Медленно и очень опасно пришлось им пробираться сквозь очень мощную метель. Умолять пропустить без соответствующего документа на границе, ибо Агеев его просто забыл дома. Без встречающего военизированного эскорта добираться в глубоких сумерках до Кировска. Но они привезли вместе с разворованными в два дня подарками, то, что разворовать нельзя. Это народная поэзия. Двадцать четыре коробки. Я, расцеловав Ксенью и дойдя от радости до слёз, уже рвал первую от края коробку, чтобы посмотреть, как получился сборник? И я увидел, что он получился именно таким, каким был в проекте на экране и моём мозгу. Слёзы ещё сильней полились из глаз, и мне стало за это очень стыдно. Ксенья успокаивала меня, я ведь рядом с ней как лошадь, а она как маленького улыбаясь и тоже протекая от умиления слезами. Хотя дорога была напряжённая и очень много трудностей перенесли они в пути. Ксюша была очень вымотана.
    Но вот предыстория. А вот история.
В день, когда мы нашли укравшего автоматы Мишу, появился Сержант с группой. Мы встретились  к вечеру. Начинало темнеть. Он, видать, так и не переодевшись и не отдохнув, был заметно уставшим и грязным. Так же в разгрузке, с пулемётом ПК. Я спросил, чего он до сих пор не спит, не переоденется и не умоется после выхода? На что он ответил, что пришлось после возвращения сразу в Первомайск, к бате. А потом, в Стаханов, в полк.
    - Мы нашли нашего старого друга. Танк, из которого лупят по нам, по Первомайску. Много из чего лупят. Но этот самый активный. Уже третий раз его координаты раздобыли. Если ночью поменяет место, опять сделаем просто воронку на земле где он стоял.
    - Из чего по нему лупанут?
    - Из САУшки сегодня. Вон ЛНРовские орудия стоят за Калиново. Штаб и руководитель здесь в деревне, а установки в поле. За три километра до этой цели.
    - А это для меткого выстрела далеко, или близко?
 Миша пожал плечами устало, задумчиво смотря перед собой.
    - От Сан Саныча зависит.
    - А это кто? – У Миши, видимо, не было сил, и он закрыл глаза, на  несколько секунд терпя меня видно с усилием над собой.
    - Дед. Он строит цель на данные нами координаты. Плотность воздуха учитывает, ветер, осадки. Чтобы точно попасть, надо много учесть.
    - А почему ты его дедом назвал?
Миша посмотрел на часы, потом на меня.
    - Да поехали, увидишь. С вами доедем? Мне цель нужно передать лично. Панду, я чую, не дождусь.
    - Конечно, доедем! – И я побежал в дом за Ксеньей и Димкой с ключами от машины.
    Мы быстро расселись, и коли я был трезвый, Дима абсолютно был не против того, чтобы я был за рулём.
    Игорёк Конапушкин, которому я подарил гранату и классную разгрузку, утянув максимально шнуровку, чтобы ему было сравнительно как раз. Сказав, чтобы отвечал, её возжелавшим, что это моя и я, мол, в любой момент заберу, открыл нам ворота с Околицы. Ему было всего 16 лет и меньше чем через полгода, он погиб. Я умилялся над ним и любил. Его отец тоже был в ополчении, но погиб почти в начале войны. А тут, в ополчение стали принимать с 16-ти. Мама каждый день приходила к нему. Он всё время был часовым. Его никуда не брали, он и худенький, и ростом маленький был. Это я ему дал позывной Конопушкин. Просто называя его так всё время. Сначала шутя. У него не было позывного. Но Игорей было три. Это вместе со мной. И вот, потихоньку, его так стали звать все. Даже Бабай. Просто, он был очень конопатый. И голубоглазый. Уши вразлёт. Таких называют – лопоухими. Вспоминаю, как во время его дежурства, пришедшая с пакетом мама, пыталась его чем-то накормить. Я вышел со двора, а они с ней сидели на большом бревне ко мне спинами. И он уклонялся от её поцелуев и неохотно что-то жевал. Увидев меня, он вообще смутился, и покраснев, встал.
    - Мам, всё. Хватит. Иди домой, ну не позорь уже меня! – Громко шептал он ей, а она виновато оправдываясь, стала запихивать всё назад в пакет. Я поздоровался, и подошёл. У меня драло в носу и хотелось плакать.
    - Игорёк. Я вспоминаю часто, как мы после армии с мамой в кафе ели. Она всё норовила фрикадельки из супа мне в тарелку перекидывать, пол-котлеты мне умоляюще сунула. Я тогда психовал и грубо пресекал её материнскую любовь. Мне казалось, она позорит меня на всё кафе. И вот два года назад она умерла. У меня на руках. Я последнюю сигарету ей прикурил и сделал последний в её жизни укол. Медсестра не могла попасть в вену. Она, умирая, сильно кашляя, очень забрызгала меня. Всё лицо моё было в крови моей матери. И я был последним, в чьи глаза она посмотрела. Я очень тяжело перенёс её смерть. Ни один друг, ни одна подруга, оказалось, и мизинца её не стоят. Все и всё стало пустым и неважным. 
Потекли слёзы, и голос мой задрожал.
    - Игорёк. Мама папу только что схоронила. Ты единственный ребёнок, со скандалом ушёл в ополчение. Пожалей маму, сыночек. Мне так приятно, что вы друг у друга есть. Мама – самый лучший друг на свете. Самый верный и самый надёжный. Я бы теперь не отходил от неё. И всё бы делал, как она хочет. Сядь Игорёк. Поешь спокойно.
    Я, вытирая слёзы и очень сильно сдерживая горловой плачь, зашёл во двор под их полное молчание. Потом он, застенчиво улыбаясь, дал мне три оладушка и яблоко, и сказал, что это мама лично мне их передала. И сказала большое спасибо. Я принял, тоже улыбнувшись. Закрыв глаза, вдохнул носом вкусный запах жареного теста и ароматного плода. Конечно, вспомнились мамины оладьи.
     Улыбаюсь, сейчас вспоминая его. Такой ответственный и старательный был мальчик. И бдительный и не паникёр. Он, словно знал одно из правил устава караульной службы СССР. Часовой должен видеть всех, его не должен видеть ни кто. Порой и правда, казалось, его нет. Но он всегда, когда ему было положено всё видеть и всё слышать, охраняя вверенный объект – всё видел и всё слышал. Ходили слухи, что именно поэтому его не стало. Очень настойчивые слухи. Которые, говорят, подтверждались мнением экспертизы. Которая гласила, что сперва был выстрел в затылочную часть головы, а потом под грудь, ближе к горлу, положили гранату Ф- 1. , которая должна была всё уровнять. Вот не уровняла, говорят. Версия, вроде как сам баловался,  и нечаянно вытащил кольцо. Он погиб, чуть-чуть не дойдя до своего дома.
    Но вот мы выехали с территории и поехали к САУшникам. Что такое САУ? Это аббревиатура названия Самоходной Артиллерийской Установки. На вид, похоже на танк. Стреляющая пушкой башня, топливные баки, каркас, гусеницы и т.д. Но это далеко не танк. В интернете можно посмотреть картинки старых Советских САУшек. А у них и были - старые и Советские. Пять штук.
    Вспомнилось, как меня после концерта в зоне, посадили на пятнадцать суток в штрафной изолятор, в узкую одиночную камеру, совершенно ледяную, хотя был конец апреля.
    Я так разошёлся во время концерта, замечательно голос стоял. После каждой, завораживающей зал с заключёнными песни – диалог, в который всё время вплетается пропаганда о единстве и братстве. И что с нами стало? Ведь на тюрьме мы придерживались воровского закона. А тут -полный зал из белобирочников. Если ты хочешь пораньше домой, тебе придётся вступить в актив. Тогда, не нарушая порядка, ты достигаешь хорошим поведением, в которое входят откровенные гадости, получаешь разрешение, и даже обязательство, пришить на грудь белую бирку с черными буквами. Которые в две строки рассказывают о тебе все, что нужно знать. Фамилия, инициалы, и внизу номер и слово – отряд. Иванов И.И. 10  отряд.  Стукачество поголовное, и ни греется ни БУР, ни ИЗОЛЯТОР. Не собирают и не отправляют с этапируемыми на больницу общак и не греют старых и больных бедолаг продуктами, чаем, глюкозой. Это –  канон воровского закона : Общак – дело Святое. Всё понимаю, какие они сегодня, что нынче ценность и смысл. И какие они были. Я всех крутых всю жизнь ровняю с Толиком Рысаком. Селивановым Анатолием. Это был очень умный, физически мощный и волевой человек. И  лютый, и бесстрашный, и очень гордый волк. С ним имел беседу не раз сам Всесоюзный Вор Вася Бриллиант. Сватал его стать вором в законе. Всё равно, где бы он ни сидел, трое, или четверо воров в законе, уже вынеся свои решения, коли они в этой зоне старшие, то и спрос будет с них, если переборщат, или ещё как поступят, с чем можно будет при желании и заинтересованности поспорить. Они будут ждать последнего слова именно его. И он мог очень убедительно возразить всем четверым, оперируя имевшимися фактами и прочим подводным течением. Он и ножом владел очень ловко. Они вдвоём в хату к прессовщикам ворвались, и всех шестерых безпредельщиков мгновенно порезали насмерть. Толик ещё был сравнительно молодой бродяга. Они с товарищем выполнили воровское решение убить негодяев, которые просто пытали, опуская физически и ломая морально тех, кого менты своими методами сломать не могли. Я с седьмого класса его слушал и смотрел на него. Потом лет восемь не видел. Но то и дело слышал о его приключениях и житие. Потом опять оторваться не мог, когда он появлялся. О нём у нас ходили легенды. Я, кажется, так много о нём знал, что он бы даже удивился, озвучь я всё. Его единственный родной мальчик, сын младшей сестры, Саня Селиванов, был мой дорогой друг по кличке Сарыч. Мы с ним и в училище были неразлучны и крепко дружны.  Через него я и знаю столько о нём и его лично. У нас в деревне многие с ним сидели, многие хоть и сидели да ни разу его не встретили, говорили с восхищением и уважением о нём всё равно. Но он бухал всё время. Бражку менты просто боялись у него отнимать и выливать. Хоть в Столыпине, хоть на какой тюрьме, а ещё лучше, в любой зоне, он всё время решал этот вопрос. Потому и воровским портфелем грузануться не смел. Очень часто пьяный человек не может быть адекватным, как положено его положению. И то человек имел такой непререкаемый авторитет и безупречное житие. Но опять меня понесло по памяти жизни.
    Так вот, когда я переночевал в одиночке в ЛПУ, утром меня отвели в барак штрафного изолятора и остригли, уже было обрастающего, под машинку наголо. Одели в очень маленькую мне, истрёпанную до дыр чёрную робу. На правом рукаве, от  плеча до манжета, белой краской, кистью, не ровно написано ШИЗО. На левой ноге спереди, от ширинки до колена, тоже написано ШИЗО.
    Ввели в низкопотолочный, обшарпанный зал, типа плоского кабинета. Столы стоят полукругом. Три штуки. Справа начальник санчасти женщина майор, и ещё кокой-то в погонах, на правом тоже двое сидят. А полукругом на школьных стульях, начальники отрядов, опера, их было человек десять – двенадцать. Один за центральным столом сидел здоровенный мужик, видно с культурным представлением, но постоянный алкоголь оставляет крепкие следы. Это был начальник колонии, попросту – хозяин. Я доподлинно, к сожаленью, не помню всего диалога. Но меня объявили смутьяном и интриганом. Припоминали слова, которые я говорил со сцены,  мол, хреновую здесь пословицу я часто слышу: «Я не козёл, просто у меня сердце слабое». А вот я, без шуток, не козёл, и сердце у меня крепкое. Как есть на моей робе чёрная бирка, так до конца срока и будет. Хозяин закончил:
    - Пятнадцать суток изолятора. И больше ты петь не будешь.
 Я стоял, держа руки, как велено, за спиной. Со слегка опущенной и свежеобритой головой. Я не знаю как, но меня это задело. А в этой красной зоне, в одной из трёх самых тяжёлых лагерей страны, ЛИК-7 Тамбовская обл. , ни в коем случае нельзя перечить, или как то злить самого начальника колонии. Там даже козлов злить не стоило, не то, что ВВшников. А уж, тем более, самого хозяина. Но я, безстрашно поднял голову и, глядя ему в глаза сказал:
    - А это не вам решать.
    Он, кажется, немного офигел, и все как-то переглянулись, как мне показалось, жалея меня. Он кашлянул, чуть смутившись, и ответил:
    - По крайней мере, в этой зоне.
    Какой там изолятор, и как тяжело выдержать там пол месяца в одиночке, лютом холоде, на специально смоченных выдаваемыми на ночь матрацами. И ровно вдоль обрезанными одеялами. Такие-же тонкие, как в армии. Даже цвета синего и по две белых каёмки по краям. Только пол-одеяла на сыром матрасе в такой холод - это сложно. И приседаешь ночью, и отжимаешься, чтобы согреться, и зарядки ночные, и целый день с пристёгнутыми к стене нарами на ногах…. Два шмона коллективных перенёс. Колотили меня контролёры раз пять. Не сильно, но колотили, и дубинами и ногами. Но ещё раз повторюсь, что я знаю, как бьют больно. Это ещё не больно. Они меня не ненавидели.
    Но вот я опять увяз в воспоминаньях. Ладно бы придерживался плана написания рассказа. Нет. Всё пишу, как хочется. Вспомнил про это – свернул к этому. Про то вспомнил – сейчас мигом пару слов и о том. Прости, дорогой читатель. Приступаю к основному повествованию.
    Довольно долго мы ехали по раскиданному и огромному селу, Миша Сержант направлял налево, прямо, направо.
    - Становись вон у того дома. Где удобнее. Мы ненадолго. Все пойдём? – Оглянулся Миша на Ксенью и Димку. Они, вроде стесняясь, но улыбаясь, энергично закивали. Конечно, быть на артиллерийской войне и не увидеть артиллерию - это неправильно. Не просто тебе на встречу попались Уралы, тащащие гаубицы.  Или сам проехал мимо САУшеук. Это пахнет знакомством и познаниями, и чем-то новым. Я уже был на Донбассе пять с половиной месяцев. Уже много с кем и с чем познакомился. Даже давал два концерта для артиллеристов Павла Дрёмова. Но вот первый раз еду в артиллерийский, полевой практически, штаб, расположившийся в брошенной избе, и познакомлюсь сейчас с главным. Каким-то мудрым дедом.
    Мы гуськом шли за Мишей. Нас от крыльца из темноты окликнул часовой. Миша ответил, недолго объяснил, почему вчетвером, и мы прошли в дом. Старый, обшарпанный, из красного кирпича, с низкой прогнувшейся крышей, покрытым ржавым железом. Электричество внутри было.
    - Здравствуй, Сан Саныч! – Протянул руку пожилому мужчине лет семидесятипяти, среднего роста и веса, в чёрной безрукавке, в почти белом свитере, седой, усатый, наметились давно глубокие залысины, одни очки на глазах и на шнурке, другие висят на груди. Тоже на шнурке.
  Тот развернулся на стуле от стола, за которым сидел, и бросив на разложенную карту странную полукруглую линейку и карандаш, очень приветливо улыбнулся, встал и пожал нам руки. Быстро, вежливо, чётко. С Ксеньей просто словами поздоровался. Хотя она протянула для рукопожатия ладонь, как она уже привыкла, улыбаясь как от счастья, и он немного смущённый поздоровался с ней за руку, как с мужчиной.
    - Сан Санычь вот цель. – Сержант протянул, достав из нагрудного кармана сложенный листок. – А это Игорь Ждамиров, писатель из Липецка и наш друг. Очень помогает нам. Его друг Димка и жена Ксенья. В обмен на комфортную доставку, знакомство с артиллерией и запись на бобины памяти, всего, что писательский глаз увидит и как то однажды опишет.
    - Почему же однажды? – Улыбнулся глядя на меня дед. – Наверное, погостит сейчас и, приехав домой, срочный репортаж. Если писатель.
    - Если писатель. То, скорее всего, далеко не сразу. Но исчерпывающую и читаемую с удовольствием книгу. Если журналист на зарплате, это совсем другая категория. Они, правда, жизнь, трагедию, людей умеют сжимать в репортаж. – Ответил я не громко, и даже улыбаясь.
    - Но проходите! Коля, поставь гостям чайник и батона нарежь! – Крикнул он кому-то в другой комнате. Потом, обращаясь к нам:
    - Ребята, я сейчас быстро закончу с расчётом, с метеослужбой свяжусь, и присоединюсь.
    Он снова нырнул за стол, на ходу расправляя и читая  привезённые Сержантом координаты цели. Мы оказались в какой-то неловкости. Посреди комнаты три с половиной на четыре, стоял стол, накрытый серой обёрточной крепкой бумагой, на которой в самом центре стояла щелочная наплечная рация. От рации тянулись скрученные по-разному три антенны из медной проволоки, перечертив всю комнату. К нам спиной сидел долговязый темноволосый боец лет двадцати пяти и в наушниках, принимая что-то, записывал, иногда переспрашивая. У стены, напротив входа, сидит за столом сам Сан Санычь. Настольная лампа, стена обклееная картами, на столе аккуратно небольшими стопками сложены тетради и картонные служебные журналы. Рядом что-то возле стола и наискосок, вроде  архитектурной рабочей доски. Листочки на кнопочках, какие-то цифры, напоминания и фотографии карт. Дима первым сквозанул на улицу, сославшись на покурить, пока то да сё. Мишу вызвали по рации, и он пошёл в сенцы поговорить. Я проявил сразу инициативу и только радист снял наушники, я попросил принести для Ксеньи стул. Сам не дожидаясь его со стулом и не думая, куда он его поставит, потихоньку отправился к столу Сан Саныча.
    - Я вам не помешаю, если тут постою-посмотрю? – Робко спросил я.
    - Ни в коем случае! Я почти закончил. Стойте, смотрите. – Больше не улыбаясь, как при встрече, но дыша добром и справедливостью, очень расположил меня к себе этот человек.
   Быстро из соседней комнаты  заглянул мужик в застиранном камуфляже и армейской шапке, которого Сан Саныч назвал  Колей, и спросил сколько кружек нести, а то мол чай закипел. Я высунулся за ребятами, они говорили на крыльце.
    - Пошли, чай несут! – Позвал я, и задержался в дверях, зная, что Дима бухой может заболтать Сержанта, ибо чай  и скромное гостеприимство в боевых полевых условиях, его совсем не интересует.  А тот из вежливости будет терпеть весь пьяный шквал моего закадычного друга. Тем более Дима умеет неотрывно заинтересовать, несмотря на состояние. Точнее смотря, но оно сейчас было некритичным. Мог.
    Попив чаю, и слушая, в основном, как я беседую с Сан Санычем, называя его строго как должно- Алесанром Александровичем, Миша с Димой опять не заметил, как  оказались на улице. Ксенья у радиста за столом слушала черноголового парня, как работает рация, и что этими чёрными крутилками он крутит.
    - Александр Александрович, а можно я сделаю выстрел из орудия по нашей цели? – Спросил я.
    Он повернулся ко мне, изучающе посмотрел и выдал :
    - Вот ты говоришь, писатель. Ты собираешь, перевариваешь, запои и прочие мытарства возможно перенесёшь, и сядешь за книгу. У меня столько времени нет. Каждый залп этого танка, практически смерть. А то и не одна. Я про этого типа наслышан. Сами второй раз его будем пытаться остановить. Ты писатель. Ты, как ни кто  из моих, знаешь своё дело. Мы так же чётко знаем своё. Разведчики сползали, выяснили где стоит машина, метеослужба даёт свои поправки, сообщая плотность атмосферы, скорость и направления ветра. Я из имеющихся данных вычисляю траекторию полёта. Наводчик орудия, профессионально прицеливается по мом цифрам. Производится выстрел, и пока снаряд ещё летит, максимально быстро выставляется заново сбившаяся цель после выстрела орудия. Вплоть до уровня башни. И делается второй выстрел. Типа контрольный. Это ведь не гаубица, что считается артиллерийской снайперской винтовкой и прицельно лупит до двадцати семи километров. Это старые САУШки. Там даже транспортир боеприпасов не на всех работает. Половина вручную заряжается.
    - Я очень способный, Александр Александрович. Я всё с лёту пойму, если мне объяснят. Это всё-таки не космический корабль.
    – Мы не будем это обсуждать. Сколько бы вы для ребят не сделали, и к кому бы вы в гости не приехали. Вам это что? Шутки? Это, милейший, очень настоящая война. Впечатлений в другом месте поищите набраться.
   Я помолчал. Но уже заронилось мне зерном желание выстрелить.
    - Я здесь с одиннадцатого октября 2014 года. Мимо меня уже куча железа пролетела. Жена рискует жизнью со мной. Не подруга какая то, а мой любимый и уже самый важный человек. Мы много под их снарядами пробыли. Многих схоронили. Я отвечаю на их жестокость и агрессию, только песнями, в которых призываю вспомнить, кто мы друг другу есть. Политики, министры и прочие здесь своей головы под осколки и пули не выставляют. Мы простые люди на линии огня. Я идейно считаю, что нельзя нам друг в друга стрелять. И постоянно нахожусь под обстрелом.
    - Что? Надоело? – Усмехнулся Сан Санычь.
    - А что вас в столь преклонном возрасте погнало на войну? – Вопросом на вопрос ответил я.
    Сан Саныч молчал и что-то крутил на столе. Я понял, что он сейчас ответит. И молча ждал.
    - Мне семьдесят шесть лет. Я до пенсии служил в артиллерии. Мои дети с внуками и жена, эвакуировались. А я не могу. – Помолчав ещё  немного, он продолжил глядя на стол:
    - Активно участвовал во многих предвоенных мирных тогда мероприятиях. С ребятами создали в Луганске группу активистов, провели глобальнейший референдум. В котором мы были так по детски уверенны. Но полетели снаряды. Россия, на которую мы так надеялись, полностью и втихомолку, проигнорировала нашу победу в мирном выборе, с кем мы желаем остаться. С Россией или с Украиной. Мы подавляющим количество голосов были за Россию. До самого Днепра все города Донбасса были против стать самостийной. Нас начали истреблять со всего имеющегося оружия. От самолётов до танков. От пистолетов до пулемётов.
    - Почему вы в таком преклонном возрасте остались? Всему своё время. Ваше время воина уже прошло.
    - Но я очень полезен ещё! – коротко засмеялся он. – И мне не ищут замену как не справляющемуся. Очень богатый опыт и сохранённая в сердце любовь к родному краю, к семье, к дому который мы с сыном построили сами, наверное, важней молодости и горячности.
    - В каком звании вы ушли в запас, а по-простому на пенсию?
    - Полковником.
    - Вы получается, академию военную закончили? – Почему-то удивился я. 
    - Заочно. Служа и выезжая в Питер на семинары.
    - Да. Я слышал, что в Питере самая высокая по уровню артиллерийская академия.

Прдолжение следует.