Обрывок 46

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.

     Камчатская зима в моей истории характером была в папу: в камчатский климат. Умеренно суровый, переходящий в мягкий. Мягкость усугублялась и влажностью, идущей с океана, и, идущим с неба, обилием мягкого снега. От мамы, камчатской погоды, она взяла чисто женские черты: была изменчивой и ветренной.
     Бывали дни когда на неё находил циклон и тогда она рвала и метала ураганно; и швырялась подручной посудой: тяжёлыми хлопьями мокрого снега.  Просто охапками снега. И день, и два, и три; и ещё ночами. А потом снова была паинькой. До следующего циклона.
     Ещё не было команды "Подъём", когда спящая команда ПМ-135 сквозь сон услышала за бортом отзвуки её очередного буйства. Так слышно бывает через стенку ночные проявления любовных отношений не по времени темпераментных соседей. В такую темпераментную погоду, известно, хороший хозяин своих собак на улицу не выгонит; от чего она и называется "собачьей".
     На зарядку после  команды "подъём" нас и не выгнали. Вместо зарядки скомандовали одеться по-штормовому, разобрать снегогребущий инвентарь и спасать свой корабль от снега. Спасение "муравейника"  -  дело рук самих "муравьёв". Мы оделись в тяжёлую амуницию: сапоги, шапки, одели парки.
     Их называли у нас "канадками", хотя что в них было канадского. Всё было родное, нашенское. Верх из ткани; ну, ладно, ещё совсем не водоотталкивающей, но очень плотной. Утеплитель, ну, ладно, не синтепон, ватин; зато стопроцентно натуральный и слоем толстый. Воротник с колючим серым мехом; какого животного затрудняюсь сказать. Возможно не животного вовсе, потому что у животных мех таким не бывает.
     Внизу два накладных кармана и капюшон вверху. С ним уж точно: "по штормовому".  Не лыком шит,  он хорошо спасал от снега "за шиворот". Двинули наверх в непогоду. "Годки" остались в койках сохранять "муравейник" нелёгким заслуженным сном. Свою трудную квоту снега они уже спихнули за борт и теперь в этом была очередь нас, ещё "малослужащих".
     Наш, ждущий спасения от снега кусок  "муравейника" на верней палубе, назывался шкафутом. Несведущему хотелось бы думать, что это как- то связано со шкафом, но нет; голландцы, когда первый раз устроили его из досок,  увидели в нём сходство с эшафотом и назвали его шафотом. А уж неголландцы не хотели никакого сходства с эшафотом и дали ему более привлекательное именование, шкафут.
     Негрёбаного снега на бывшем эшафоте навалило почти по колено и сыпало дальше с бешеной скоростью. По времени суток, ни свет - ни заря:  стояла несусветная темень. Экологически естественная, почти чёрная. С ней напряжённо боролся искуственный электрический свет прожекторов и фонарей. Лампочки накаливания в фонарях накалились добела. Свет прожекторов падал сверху, но не мог упасть.
     Всюду, летящая косыми космами, сплошная пелена снега. Штормовой ветер хлестал этими космами наотмашь и забивал снег во все щели. Мокрый, он хватко лепился ко всему стоящему, висящему, ходящему. На всё лежащее он просто наваливался своим белым мягким телом.
     Моряки ПМ-135 копошились муравьями в этой фантасмогории тьмы, света, снега и ветра. На всей верхней палубе и надстройках дружно гребли снег лопатами и скребками за борт; кто по левому, кто по правому. На суше с этим намного труднее: там приходиться швырять снег вверх; а тут, подтолкнул его к борту и он уже сам летит вниз.
     Я правша и грёб по борту левому. В компании со мной: Фомин, Мыльников, Сахаров, Ананко, Донсков; по всему шкафуту наше "Управление" в круговой обороне. Совместная гребля плечом к плечу, бок о бок, нога к ноге во враждебной стихии сплачивает коллектив. В коллективном подсознании непроизвольно возникает побуждение к групповому героизму.
     Никого не надо подгонять. Это как если бы мы сидели в одной дырявой лодке и черпали опасно поступающую воду. Это возбуждает подсознание; в кровь вбрасывается адреналин, в мышцы азарт, в душу восторг. Восторг выражается первобытным ором. Орём просто так, добавляя в шум ветра и работы мажорное настроение.
     Вся верхняя палуба ПМ-135 являет собой массовый трудовой экстаз молодых, здоровых, разгорячённых организмов. Хотя про экстаз это я загнул. Не было тогда ещё экстаза - был энтузиазм. Снегоизвержение за борт идёт непрерывно, но и с небес тоже. В хаотичном шуме непогоды доминируют нестройные, наползающий друг на друга звуки от скребущего инструмента.
     На, рядом стоящей по левому борту, плавбазе происходит аналогичное действо. И дальше, на, дальше стоящих у пирса, кораблях. И у стоящих на берегу зданий и на лежащих между зданий дорогах. Сотни людей в союзе с единицами техники. Всеобщий гребёж снега. Потом он будет лежать до весны у домов и дорог безжизненными пирамидами; напоминая мне, одному мне известную, ненаписанную маслом картину: "Грёбаный снег".
     Приходит время завтрака; первая смена уходит. Вторая - моё "Управление" в том числе - остаётся и держит оборону дальше. Потом наступает и наша очередь завтракать. Заодно переодеваемся в сухое.  Сушить мокрую одежду проблема. Счастливы те, у кого под боком в выгородке кубрика обитает дышащий паром калорифер. Его заваливают одеждой, как заваливают костёр сырыми дровами; дрова дымят - одежда парит.
     Как и следовало ожидать: после завтрака ураган и не думал стихать. Ему не надо ни на завтрак, ни на обед, ни в туалет. На Севере у разбушевавшейся стихии характер нордический: пощады не жди сутками. Команда ПМ-135 в режиме смены смен, продолжала бороться за живучесть своего "муравейника". И второй день и третий. Восторга и ора уже  не было слышно; лишь рутинный матерок срывался сам собой с языка. Одежда не успевала просыхать.
     На третьи сутки изоляции от сухопутной хлебопекарни, вместо привозного хлеба - суррогата  мы получили на стол галеты и сухари. Командир, скрепя больным сердцем, приказал распечатать НЗ. Сухари пошли за милую душу; галеты, красивые внешне и совершенно безвкусные внутри, пошли большей частью в отходы.
     На четвёртые сутки командир, ещё больше скрепя больным сердцем, приказал запустить судовую пекарню. На корабле запахло настоящим хлебом, вызывая спазмы в желудке и тоску по дому. Абрамов,  хлеба пекарь и он же  хлеба резчик, выпекал божественные булки. Прекрасных румяной корочкой,  по-настоящему золотистой; внутри на разломе мякоть, как липовый мёд в разломах сот. После суррогата умопомрачительных по запаху и вкусу.
     Эх, его бы со с мёдом есть; но со сгущёнкой шёл тоже хорошо. Ко времени появления хлеба из печи, к пекарне сползался слабодушный народ и попрошайничал у Абрамова хлебца. Абрамов бросал великодушно из-за двери в руки просящих пару булок - прямо с жару - " Нате!".  Я помню тот хлеб до сих пор; мы сметали его со столов, не оставляя ни крошки.
     У командира Гамова болело сердце: мука заканчивается, а непогода ещё нет и мы по-прежнему в хлебопекарной изоляции. И команда "подсела" на хороший хлеб; жрёт его без нормы и радуется. "Вот не надо бы народу привыкать к хорошему. Надо бы начпроду Юрикову сказать, чтобы Абрамов испекал, ну не совсем уж хреновый хлеб, а, скажем, третий сорт". 
     На пятые сутки шторм наконец улёгся, свою пекарню тут же остановили; мы снова плевались, но ели этот привозной хлеб - суррогат. И мечтали о следущей снежной блокаде. У командира стало легче на сердце, а команда поминала его недобрым словом "Фан". Эх, товарищ командир. Тамбовский вол тебе товарищ. Бык кастрированный.
     Знаешь, как в сердцах мы называли тебя меж собой в команде. Фаном тебя звали, или ласково Фанюшей. Это не в смысле фантик, фанат. Это совсем в другом смысле. Канализация на корабле зовётся не сточной системой, а ФАНОВОЙ. Отсюда: Фан, Фанюша. Вот такие, товарищ командир, ФАНтики.
     Нет, сильной неприязни к вам мы не испытывали; скорее просто относились, как к нелюбимой, правда, незлобной тёще. Родственница жены, мать её, ну куда денешься. Ну, как такую нелюбить? На ленивой службе разжирели до безобразия; китель с трудом сходился на животе и вороте: пузо и два, накачанных жиром подбородка, не позволяли. Ноги на животе не сходились: как будто всё время в седле.
     Вон, посмотрите, другой пример, командир БЧ - 5 каптри Стафеев. Совсем другое дело: ему пятьдесят, а жира нет; статен, широк в плечах, китель сидит. Голос хриплый: пропитый прокуренный. И прозвище вполне респектабельное: "Бык".  К личному составу по-отечески относился;  ребята в БЧ - 5 обожали своего Быка.
     Однажды отрядили меня и ещё тройку салаг в посёлок при заводе поработать грузчиками на складе тамошнего магазина. Потаскать мешки и ящики. Такое происходило не однажды: гражданские учреждения охотно прибегали к помощи безотказных воинских частей.
     За работу нас любезно отблагодарили; нет не деньгами. Я скромно взял себе упаковку любимых вафлей, а дружкам из отделения - печенья. Двое более шустрых ребят из БЧ - 5 пива в магазине выдули и с собой взяли в бутылках. На обратном  пути они и его за углом профессионально выдули. Бравые такие.
     Поднялись на корабль, где согласно нелёгким обязанностям встретил нас помощник дежурного по кораблю мичман Шелудько. Встретил на юте, рутинно обшарил карманы и попутно обнюхал. Запретного не обнаружил, но у "любителей" пива что-то унюхал и доложил их обожаемому Быку. Пусть разбирается.
     Каптри Стафеев вышел в тапочках, пригласил "подозреваемых" в свою каюту. "Водку пили?",- спросил дежурно. "Нет",- ответили честно. "А что пили?",- спросил по-другому каптри. "Ничего",- ответили по-другому "партизаны". Ладно орлы, орёлики побудьте тут.
     Опытный каптри Стафеев запер своих ничего не пьющих подчинённых в каюте и оставил их на два часа. Вообщем, ровно настолько, чтобы их припёрло по нужде малой, но очень сильно. Вернувшись он опять спросил: "Вам ещё дать подумать, или как?" Те ещё немножко подумали и сдались. Наказали небольно: дали три месяца "без берега". Ну как не обожать такого командира.
     Случались на корабле, слава богу нечасто (всё таки небоевой  невооружённый), большие смотры.  Приходили проверяющие: "высокие" офицеры из главного штаба. Понятно, корабль вылизывался до блеска;  до лоска отглаживался внешний вид личного состава. Иначе как пустить пыль в глаза.
     Проверяющие под занавес спрашивали есть ли жалобы. Для проформы конечно. А не было жалоб. Пробовали уже жаловаться на качество еды; на то, что нас, моряков, бессовестно много используют как мусоросборщиков гражданского мусора. Это к вопросу о том, как военнослужащие всё своё время отдают боевой подготовке.
     Жалобы выслушивались - ничего не менялось. Больше и не жаловались. Сам командир "изволили кушать" не из общего котла, а в отдельной кают - компании. Может поэтому и были непонятны ему наши жалобы. Ведь всё же у вас есть, какой заботы вам ещё от командира надо. Служба лёгкой да сытной быть не должна. Терпите и будет вам отпуск.
     Ведь вот о свиньях даже больше заботы проявлялось. Стоял на берегу в  пределах завода, в его дальнем углу грубо сколоченный из дерева, свинарник с поголовьем свиней и полчищем крыс. Со стоящих в заводе кораблей стаскивали туда камбузные отходы, так что снабжение у свиней было обеспеченным. Вкусовые качества нашей еды не приводили к безотходному её потреблению, поэтому кормоснабжение хрюней было ещё и надёжным.
     Случилось: отслужил свои три года и уехал в свой Узбекестан наш главный, прости господи, кок. На его место пришёл русский парень, из кулинарного техникума, что в большом городе. Нет, не Хазанов. И из тех же ингридиентов готовил и хорошо и вкусно.
     Но недолго мы животами радовались. Свинарь, будь он неладен, пожаловался командиру на резко упавшее количество отходов. Командир принимал снабжение свиней близко к и так больному сердцу и он быстренько восстановил равноправие животных на человеческое питание .
     Парня из кулинарного техникума "задвинули", а на его место опять нашли чайханщика из очень средней Азии. Количество отходов снова восстановилось.  В зависимости от хреновости еды, их набиралось за день несколько лагунов: литров на пятьдесят аллюминиевых баков.
     Салаги тащили эти проклятые лагуны на свинарник в любую погоду по раздолбаной дороге. В тот раз  с Мыльниковым, Фоминым, Акуловым, Сахаровым и Ананко тащил я эти тяжёлые лагуны реально по бездорожью. Вот говорят, что в России беда: дураки и дороги. Можно ещё добавить: и беда, когда тебе, дураку, надо тащиться по бездорожью.
     Дорогу замело; только тропка, что протоптал себе свинарь к свиньям, которые ждут жратву. Проваливались в снег по пояс, лагуны толкали перед собой, сами уделались как свиньи, но жратву им доставили. Так мы узнали, почему эти свиньи так дороги нашему командованию. Почему такая трогательная забота.
     Причина была в их мясе с их салом. Офицеры и сверхсрочники дополнительно к денежному довольствию получали ещё и продовольственный паёк. Один раз в месяц они несли с корабля домой тяжело набитый портфель, а со свинарника несколько килограммов свинины.
     Кажется я понимаю, почему у нас  было так много офицеров  и сверхсрочников, сынов Украины. Ничего не имею против: жертвенный труд военнослужащего должен вознаграждаться независимо чей он сын. Только почему-то осадочек нехороший образуется от таких приоритетов.
     Справедливости ради надо сказать, что нам морякам перепадало таки от плодов свинофермы.  По большим праздникам устраивались в команде перетягивания каната и главным призом победителям был, конечно, поросёнок. Жаренный. Как-то попробовал, не понравилось. Я ведь парень из деревни, с поросятами свиньями рос; знаю какое у них мясо. А тут не мясо ещё, а бледный пудинг. Поросёнка было жалко: ему бы ещё пожить.
     А к завтраку в праздники подавали омлет и фритированные в масле пончики; это такие кольца из чистого теста. Праздничные эти деликатесы готовились на камбузе уже с ночи. Наши "годки" Бахарев, Глебов, Валецкий после ночного чаепития на камбузе в кругу соучастников, приносили среди ночи в кубрик большой шмат омлета и нанизанные на палке пончики.
     Всё ещё горячее. Пончики пахли горячим маслом и свежеиспечёным тестом просто невыносимо . Как дома, когда мать жарила оладышки, или пирожки. "Годки" включали в кубрике свет  мы, ещё малослужащие, слетали со своих коек на этот запах, и молча и быстро уплетали это чудо. И жмурились, как коты жрущие хозяйскую сметану.
     "Годки" наблюдали нас со стороны с отеческим видом заботливых опекунов и было очевидно: испытывали приятное чувство исполненного долга. После этого,  отяжелевшие животами,  мы молча расползались по своим койкам и с самыми лучшими чувствами к нашим добрым "опекунам" засыпали.
     Утром на завтрак мы снова получали омлет и пончики, но те, ночные, были вкуснее. Эти немногие праздники с омлетом и пончиками мы называли одинаково: "Праздник живота".
     Своего рода праздником были поездки в заводской пансионат, он же лагерь отдыха, он же профилакторий , он же обитель человеческих слабостей на реке Паратунке. На горячих источниках, что совершенно бескорыстно извергали свои целебные воды на её берегах.
     Бассейн под открытым небом, симпатичные уютные домики в лоне прекрасной природы Камчатки, не тронутой асфальтом. Зимой горячая вода в бассейне зазывно парила и это было так искушающе среди огромных холмов снега. Райское место для ублажания человеческих слабостей и хворей. Всё таки 49-й военный судоремонтный завод был ордена Красного знамени и заботился о здоровье сотен своих работников.
     Там всегда была работа для неквалифицированной рабочей силы по поддержанию чистоты и порядка. Отряжали обычно без вины виноватых салаг и ещё добровольцев из числа желающих. Однажды отряженный туда на работу, я стремился туда при каждом удобном случае.
     Поезжали автобусом; на месте нас встречали отставной мичман, он же завхоз и матрос моторист, он же электрик. В запущенной военной форме и с запущенным видом лицА. Служба у них была не то чтобы трудной, но, определённо, нелёгкой.
     В любое время дня и ночи могли нагрянуть " высокопоставленные лица", желающие отдохнуть, снять напряжение. Высокое начальство, уставшее от трудов ответственных и напряжённых. Нужно было быстро " накрыть поляну", обеспечить бассейн с горячей водицей и ушицу из свежей рыбки. Ну и обслужить.
     Начальство, оно тоже люди со своими слабостями. Отдохнувшие и снявшие напряжение "лица", оставляли на "поляне"  им старательным и выпить и закусить. Это всё, конечно, отражалось у них в первую очередь на их наружности.
     Мичман - завхоз выдавал нам рабочий инвентарь и обозначал фронт работ. И удалялся с нашим сопровождающим сопроводить с ним в организм рюмочку другую "полянного" коньяка. С фронтом работ мы управлялись быстро;  раздевались наголо (кого стесняться - лес кругом) и прыгали в бассейн.
     Вода была с химическим душком; говорили с радоном. Лечебная, надо понимать. По причине беспечной молодости нами овладевал беспричинный телячий восторг. Дурачились в воде, прыгали в бассейн с дерева. Зимой горячими телами валялись в снегу, как поросята в грязи.
     Однажды, опять же зимой, обнаружили сани - дровни, втащили их на гору, взгромоздились кучей человек восемь и покатились. Голыми. На пол-пути перевернулись и покатились голыми в снег. У меня даже фотографии о тех райских днях были. Жаль не сохранились: "Плейбой" бы с руками оторвал.
    На наш "телячий"  гомон прибегали мичман - завхоз с сопровождающим; с большим трудом им удавалось выгнать нас из воды и заставить работать. Но немного погодя мы снова были в воде. К обеду мы обязывали матроса - моториста - электрика изловить в реке рыбы и приготовить уху; и вообще, приготовить братишкам хороший обед.  Не всё тебе начальству прислуживать.
     После обеда с полным желудком в бассейне можно было только тихо сидеть, или лежать. От резких движений стучало в висках как молот по наковальне, а сердце, казалось, оторвётся внутри груди. Должно быть радон целебно действовал. Желающих поехать поработать в лагере на Паратунке было всегда в избытке.