Моя дорогуленька

      СЕРГЕЙ СЕРЫХ

      МОЯ ДОРОГУЛЕНЬКА

      Повесть


                Дайте крылья мне перелётные,
                Дайте волю мне… волю сладкую!
                Полечу в страну чужеземную
                К другу милому я украдкою!..
               
                Е. П. Ростопчина. 1831 г.

      ОТ АВТОРА

      Смерть. Что может быть трагичнее того, что определяет данное слово? Это не просто уход из жизни того или иного человека – это конец стремлений, желаний, надежд и всего того, в чём заключается смысл самой жизни, а может, даже и угасание целого рода, если человек оказывался единственным и последним представителем генеалогического древа.
      Однако трагизм этого явления в наибольшей степени проявляется даже не для самого ушедшего в мир иной, а для его родственников и близких, которые на протяжении многих лет испытывают душевные муки и страдания, а порой люди не могут справиться с утратой и до самой своей кончины.

      Уважаемый читатель, предлагаемую вашему вниманию историю я услышал довольно давно, в годы своей, хоть уже и не совсем бесшабашной, но и не слишком обременённой серьёзностью размышлений молодости, когда о том, о чём я вам поведаю в этом небольшом повествовании, я, собственно, и не задумывался.
       Но годы, как временн;е понятие, имеют свои первые дни, и… в каждом новом году, по мере бега времени, настают и последние недели, дни и часы с минутами. Так и жизнь человеческая. Родился, возмужал и… как ни прискорбно… состарился. Наступил такой период и в моей жизни.
      Незаметно напористость и каждодневная круговерть сменились временем размышлений и подведением итогов пройденного пути. Вот тогда-то я и вспомнил об этой, полной трагизма истории, в которой в высшей степени проявились человеческое тепение и любовь.
      Это я смог понять только на склоне лет своих. Возможно, в моей памяти эта история и оставалась невостребованной до тех пор, пока я наберусь жизненного опыта, когда мои мысли станут более спокойными и уравновешанными. А может… для каждого дела есть своё время?
      В повести «Моя дорогуленька» я поведаю вам о любви, которую женщина пронесла через всю свою жизнь. Это чувство помогало ей преодолевать тяготы бытия после Гражданской войны,  коллективизации, в годы нашествия на нашу страну немецких завоевателей и в период послевоенной разрухи.
      Отдавая дань памяти предкам и для сохранения духа того времени, в повести воспроизводится прямая речь основных героев на местном диалекте того времени, в связи с чем автор приносит извинения за некоторую трудность при чтении.               

      P. S. А сейчас я предлагаю вам отправиться со мною дор;гой жизни героев повести. Путешествие мы начнём ранним июньским утром, когда над зелёными лесами и тихой рекой занималась утренняя заря. А было это…

      СТЕФАН И ВАРВАРА

      Над хутором Ближним, над полями, его окружающими, над зелёными лесами и тихой рекой занималась утренняя заря. Алые всполохи её то затухали, то вновь озаряли небо, в садах, допевая свои прощальные песни, не умолкали соловьи, в речной низине, настоянная на луговом разнотравье, досыпала своё едва заметная туманная дымка.
      А в сарае, на пахучем сене, измученные ночными любовными утехами, в неразрывных объятиях, лёгкой дрёмой забылись, две недели назад повенчанные Стефан и Варвара.
      Любить бы им друг друга до умопомрачения, ласкать и услаждаться бы близостью, испить бы им из родника плотских наслаждений по самой полной чаше, а после нарожать бы детей и прожить бы потом до самой старости в любви и согласии, да только написано на их роду было другое.
      Стефану с хуторскими одногодками Григорием Кузовлевым и Степаном Михайловым к полудню надо было явиться в волость, откуда они вместе с такими же молодыми будут отправлены в уезд на сборный пункт. Призывают Стефана и его друзей-товарищей послужить царю и Отечеству, а короче, на войну, которая уже много времени грохочет где-то в дальних краях, далеко от их хутора, превращая хлебные нивы в гари, людей в калек и в прах, а города и сёла в развалины.   

      – Варя, надо вставать, уже вон заря полыхая, как огонь в печке, – прошептал в ухо жене очнувшийся от утренней прохлады обнаженный Стефан. – Пока туда-суда… Пока соберёмся… Пока доедим… а к полудню нам надо быть в волости. Нас же потом повезут в уезд...
      – Нет, нет, Стеша, рано, не уходи. Сте-ша-а, – прерывисто всхлипывая, прошептала Варвара и, обвив мужа руками и ногами, стала осыпать его горячими поцелуями. – Стеша, соколик ты мой, не уходи, иди ко мне, иди…
      И наступила для Варвары с мужем вновь тёмная ночь. Для них не стало ни поющих соловьёв, ни алых всполохов утренней зари. Стефан и Варвара забыли обо всём, что их окружало. Во время своей близости они до конца отдались во власть любовной страсти, а достигнув наивысшей услады, Варвара и Стефан огласили наступившее утро обоюдным протяжным вскриком, после которого они обмякли и остановили своё любовное, пожирающее разум безумство.
      Глубоко и протяжно вздохнув, Варвара прижала к себе  разгорячённое тело мужа и, обвив его за шею руками, с придыханием прошептала:
      – Стеша, хороший мой, это мы напоследок. Когда  у нас будя такое?
      – Варя, дорогуленька…
      – Молчи, Стеша, молчи. Ни надо ничего говорить. Давай полежим чуть-чуть, а потом пойдём собираться. Ты вон увесь мокрый. Чуть обсохнем и пойдём в хату, – и, прильнув к мужу, Варвара вдруг заплакала по-бабьи, навзрыд. – Стеша, я буду любить и ждать тебя, скока б не было долго, – не прерывая плача, говорила Варвара, – Ворочайся ко мне, каким бы ты ни был. Здоровым или калекою, я буду любому рада. Стеша, я буду тебя ждать. Ты тока ворочайся (возвращайся). Я буду тебя ждать всю жизнь. Сте-ша-а…
      
      Стефан, второй сын среднего достатка крестьянской семьи, Филимона Сергеевича  и Натальи Романовны Дубовых, хуторской весельчак и гармонист, девятнадцати лет от роду, отоспал последнюю ночь не только в родительском дворе, но и с молодой, восемнадцатилетней женой Варварой, в девичестве Кононовой, младшей дочерью Василия Игнатьевича и Марфы Титовны, таких же крестьян, как и Дубовы. Старшую, Анну, Кононовы два года назад выдали за Ивана, сына состоятельного крестьянина Санина Прохора из волостного центра.

      Отгулял Стефан, отыграл на своей гармони, отвеселил летними вечерами хуторских девчат и своих друзей. Его жена тоже была не из тихих и застенчивых. Главным же в их молодых жизнях было то, что они ещё год назад полюбили друг друга, и об этом было известно всем хуторянам от мала до велика.
Зная, что Стефан без ума от Варвары, а она не может жить без него, хуторяне, те, которые были уже в летах, знали, чем заканчиваются браки таких людей. Они часто вздыхали и, покачав головой, говорили:
      – Ни будя из их толку. Два огня  в одной хате… сгорить усё под чарты собачьи.
      Сбылись бы предсказания хуторян или всё вышло бы по-другому, кто знает, да только на их пути, их совместной жизни стала непреодолимой стеной война с германцем. Родители Стефана и Варвары, договорившиеся было на осень свести своих неразумных и обуреваемых страстью детей под венец,  узнав о намечаемом в конце мая призыве младшего отпрыска Дубовых, вдруг изменили своё решение и убедили сгоравших от желаний Стефана и Варвару отложить свадьбу до возвращения защитника царя и Отечества с войны. И если бы не старший брат будущего солдата, так оно и было бы.
       – Бать, Василь Игнатич, Марфа Титовна, – обратился старший и пять лет уже женатый сын Дубовых к отцу и родителям Варвары, когда Стефан с несостоявшейся женой вышли из хаты. – Не моё ета дела, но лучше бы их свозить в церкву, прямо завтра. Зачем ждать осень или кода Стешка придя с войны.  Ани любят друг друга, и ужо давно. Об етом даже знают все хуторское собаки. Забреют Стешку, уйдёт на войну, а что будя там, один Бог зная. А можа, и он ужо запутался, война – она на то и война, что людей убивают без всякого шшоту. Я к чему ета говорю. Ни дай, конечно, Бог, а как Стешку там убьют, Варька останется ни бабою, ни девкою. Хто ие потом ни возьме, усюдно  будя ей попрекать братом. Да и ни сдержатся они в последние дни. Усе мы были такими-та. Давайте поженим их. Пушшай они хоть две недели поживут вместе  и отлюбят друг друга… – Никита закрутил головой и, не стыдясь никого, смахнул рукой набежавшие слёзы. – А там, чему быть, того ни миновать.
      И убедил Никита своих родителей и отца с матерью Варвары. Выбежала Марфа Титовна на крыльцо и, окликнув плачущую у тына дочь и будущего зятя, позвала их назад в хату.
      – Да мы тут вот с Игнатичим… дык… Никитки кажите спасибо, – кивнул Филимон Сергеевич в сторону сына. – Мы вас позвали вот зачем. Нынче спать будете по своим хатам, а завтра мы вас утром свозим в церкву…
      – Ежели вы, конечно, не передумали, – усмехнулся отец Варвары и посмотрел на заплаканную дочь.
      – А посляй обеда сыграем свадьбу. Ночи нам хватя, чтоб что-нибудь сготовить? – Филимон Сергеевич вопросительно посмотрел на сватов.
      – Да что там… война идеть. Посидим свои, да то-та и всё. От химонов-гулимонов ладов в семье боля ни бывая, – подытожил своё согласие отец Варвары.
Услышав решение родителей, Варвара упала на колени перед ними и, заплакав навзрыд, стала просить у них прощения за свою любовь к Стефану. А на следующий день, как и обещали Василий Игнатьевич и Филимон Сергеевич, Стефан и Варвара были обвенчаны в церкви соседнего с хутором села. Вот такова оказалась прелюдия бурных любовными страстями двух недель и в особенности последней ночи, перед отправкой Стефана на уездный сборный пункт.

      Собирали Стефана недолго. А какая могла быть долгота, если всё уже было заготовлено заранее. Да и какие сборы для будущего солдата. Рубаху, штаны с сапогами надел, котомку с харчами за спину и… в телегу. Вот и все.
      Самое трудное время настало, когда Стефан с товарищами покидали в телегу, на которой им предстояло ехать до самой волости, а может, и до сборного пункта, свои котомки и легкие зипунки, на случай, если вдруг похолодает.
      – Оно-о, хочь и лето, – рассуждали старики, – а как придится ехать, а ишшо хужа – итить пишком далёка. То хочь на землю броситя, да и палижать можна. Пака вас обують и оденуть в солдатскую форму, дык и околеть можно будя от холода. Ночи, они, знашь…

      Может, старики дали бы ещё какие указания, наказы или напутствия молодым хуторянам, да только это сделать им помешал внезапно разразившийся женский плач. Плакали матери, сёстры, соседки и все, кто пришёл проводить хуторскую троицу на войну. Не плакали навзрыд только две молодые женщины, ещё недавние невесты, а теперь жёны Стефана и Степана. Молодые жёны с распухшими и заплаканными лицами стояли рядом с мужьями и, шмыгая носами, смотрели на них невидящими глазами, из которых непрерывным потоком лились слёзы.
      – Усё, бабы, наголосились, будя, – не выдержал отец Степана. – Давай, Никита, трогай! – зычным голосом скомандовал он. – А то нашах зашшытникав бабы зальють слезами.
      До самой хуторской околицы раздавались женский плач и причитания. Мужики, отправившиеся проводить в дальнюю дорогу будущих солдат, шли в основном молча, только иногда кто-нибудь глухим голосом размышлял вслух, больше для себя, чем для тех, кто шёл рядом:
      – Ить, памаишь, как усё устроено, – начал делиться своими соображениями по части войны дед Стефана по материнской линии, Кузьма Лупович, со своим соседом. – Хтой-та вайну начал, а хтой-та далж;н на ей умирать. Чиго ета, к примеру, я далж;н палучать па мардам или пулю какую с асколкаю, кали драку затеил хтой-та другой? Так  и тут. Ни паладили цари, вот и пушшай друг другу квасють сваи царскаи носы. А то, ишь, ани паругались, а наши унуки далжны ваивать. А за што, памаишь, ваивать? За то, што наш Миколка поругалси с царём гирманца? Ни паладили? Бяритя винтовки и идитя на ету, ну на дуелю. А мы паглядим. Хто из вас лучшея стрельня.
      – Бать, мы так и да вечера у воласть ни доедим, – остановив лошадь, проговорил Никита, когда миновали последний двор. – Солнце вон ужо как припекая, а мы тележемся, как на погост, со слезами да с причитаниями. Нам надо ехать быстреича, а то потом будим аж до самого уезда телепать. А ишшо будя хуже, кода Стешку уместа армии зашлють на каторгу.
      – Бабы, мужики, хватя галасить и праважать, – обратился Филимон к хуторянам. – А то и зашшытники наши разгалосются, – засмеялся Дубов. – Усё, будя. Давай, Никита, трогай. Сохрани вас, ребятки, Бог. Ни задерживайтесь там, – дрожащим голосом проговорил Филимон и, упершись в телегу руками, толкнул её по ходу движения.
      – Филимон Сергеич, Никита, Стефан, Гриша, а нам с Варей с ними… с вами можно до волости? – всхлипывая, спросила Вера, когда телега, набирая ход, покатила по дороге.
      – Пр-ру, – остановил Никита лошадь. – Прыгайтя быстрича. Бабам можна и на вайну с мужьями ехать, засмеялся он и стеганул лошадь, как только Варя и Вера уселись рядом со своими мужьями. – Но-о, давай быстреича, а то гирманца не асилють биз нашах мужиков.

      Спустя час хуторяне были у здания волостной управы, у которой собралось уже довольно много народу.
      – Ета ж из каких таких краёв будите? – спросил их подошедший к телеге мужик на деревяшке, с крестом на новой, ещё не  обношенной рубахе и с богатым седоватым чубом, выбивающимся из-под картуза.
      – Хутор Ближний, – отозвался Никита.
      – Ат вас далжно быть троя, – заглянув в бумагу, проговорил мужик с крестом.
      – Я их и привёз, – буркнул Никита.
      – Тада идитя к писарю, – показал встретивший их мужик на высокое крыльцо волостного управления. – Там вас запишуть и скажуть, што делать дальша.
      Пока Стефан с товарищами представились и отметились у писаря, Варвара и Вера решили назад возвращаться пешком.
      – Никита, ты ехай дамой, – посоветовала деверю Варвара. – А мы, как тока нашах атправють, придим сами. Тут и итить-та усиго пять вярстов. Ехай.
После отъезда Никиты Варвара и Вера до появления своих мужей уселись в холодке на толстом бревне и некоторое время просто смотрели на собравшихся, иногда перебрасываясь ничего не значащими фразами.
      – Вера, а вон и наши, – кивнула Варвара в сторону вышедших на крыльцо Степана, Григория и Стефана.
      – Кто хочет сняться на карточу, кто на карточку?! – раздался громкий молодой голос.
      А вскоре сквозь толпу к крыльцу пробился с каким-то ящиком и треногою юркий, невысокого роста мужичок. – Кто на карточку?! Человека не будет сто лет, карточка останется! Защитников царя и Отечества снимаю за счёт управы, их жён и всех остальных за копейки! Деньги при получении карточек! Карточки будут у писаря управы. Снимаю, пока светит солнце! Становись и не жлобись! Первых снимаю без очереди!
      – Стеша, – шепнула мужу Варвара, – давай снимемся. Я патом приду заберу. Хочь будя память. А то ж ни у тебя картачки нетути, ни у миня. Стараи станем и поглядеть будя не на шта. Да и деткам нашим будя память.
      Около часа суетился и покрикивал фотограф, рассаживались на ступеньках крыльца и становились у стены призывники с невестами и жёнами, мобилизованные старших возрастов, уматеревшие мужики и их сопровождающие. Увековечили себя и хуторяне. Один раз они стали у стены все вместе. Потом Стефан с Варварой, Степан со своей женой Верой и один раз снялись Стефан, Степан и Григорий.
А после выступления волостного головы и напутствия нескольких стариков, среди которых был и мужик на деревяшке, призывников и мобилизованных отправили на телегах на сборный пункт в уездный город.
Не вдовами, не жёнами, а солдатками вернулись в хутор на закате дня заплаканные и уставшие Вера и Варвара.

      УЧЕБНЫЙ  ЛАГЕРЬ

      Со сборного пункта новобранцев усадили утром в товарные, не приспособленные для перевозки людей вагоны и повезли в неведомую даль, по слухам, в какой-то, находящийся к югу от Харькова учебный лагерь, где их будут обучать солдатскому ремеслу, чтобы потом уже отправить для пополнения поредевших боевых частей, короче, туда, где идут бои и где уже поубивали таких, как они.
      – Ну что, Стифан, кончилась наша хуторская развисёлая жизня, – глуховатым голосом проговорил Григорий. – Да у вас са Стипанам хочь, можа, дети астанутся, а у мине никаго ни будя. Нада была сваей Нинки хочь рибёнка б исделать, – покачал он головой. – Ана дажи сама етага хатела.
      – Дак нада ж была б жаниться, вот ба и забабахал дитёнка, – засмеялся Степан. – А можа, и сразу двух, как Иван Баранчик. Дак иго дажи на вайну из-за етага ни узяли.
      – Да мы с Нинкаю хатели жаниться, да ие атец ни дал сагласия. Сказал, а ежели, как тибе, ну, значить, мине, убьють? Рибятёнка тваиго, ну, значить, маиго, я, гаварить, буду кармить? Дык, мине, гаварить, хочь ба сваих пракармить, а тут ишшо твой будя пад нагами мишаться…

      Скоро в вагоне стало невмоготу душно. Сорок человек и никакой вентиляции. В открытые ж под самой крышей небольшие окна свежего воздуха в вагон поступало мало. Да вагон, собственно, и не был приспособлен для перевозки людей. Никаких тебе тут нар или лавок. Людям приходилось сидеть прямо на грязном полу, в котором не оказалось даже прорубленной дыры для отхожего места. Хорошо, что сопровождающие призывников унтер-офицеры разрешили оставить чуть приоткрытыми двери и теперь через оставленную щель можно было хоть справить малую нужду.
Стефан, пристроившись в самом углу вагона, сидел на полу с закрытыми глазами, и, судя по его улыбающемуся лицу, мысли его были не здесь, в душном и грязном вагоне, а, по всей видимости, там, в сарае, в котором они с Варварой прожили самые счастливые в их жизни две недели.
      Временами Стефан так далеко уходил в своих мыслях от реальной сиюминутной, окружающей его жизни, что ему даже чудился голос жены, он чувствовал запах её волос и тела, ощущал её объятья и поцелуи. При этом он чувствовал, как напрягалось его тело, учащалось дыхание… но, открыв глаза, он глубоко и как-то обречённо вздыхал и начинал разглядывать окружающих его  незнакомых пассажиров, повязанных с ним и с его однохуторянами одной военной верёвкой и обязанностью служить царю и Отечеству.
      Кроме притихших и боязливо озирающихся по сторонам селян, большинство из которых нигде кроме своих сёл и хуторов не бывали, в вагоне находились и такие, кто прошёл если и не огонь и воду, то уж точно в одном из них успел побывать. Но их было мало. В основном же контингент подобрался спокойный и вполне управляемый. Да другим он и не мог быть. Молодое пополнение  являло собой российскую неграмотную глубинку.
      Из сорока человек, находящихся в вагоне, только пятеро окончили по четыре класса, по три зимы ходили в школу семь человек, по два года учились десятеро, среди них был и Стефан, по одной зиме учились читать и писать восемь, в том числе и Степан с Григорием, остальные ж не могли даже мало-мальски читать и писать, а из захолустных хуторов были и такие, кто вместо фамилии мог поставить только крестик.
      – Э-эх, нада была хочь ба гармошку с сабою узять, – вздохнул Стефан. – Усё б висилее была ехать.
      – Скора нам усем дадуть па гармошке, – раздался в вагоне охрипший голос. – И ишшо па барабану.

      До Харькова поезд с будущими пехотинцами, делая длительные стоянки на малых и больших станциях, шёл целый день. Изнемогая от жары, новобранцы на «привалах» временами высказывали проходившим мимо вагонов унтерам нелицеприятные слова, за которые сопровождающие пообещали по прибытии на место отправить наиболее крикливых в дисциплинарную часть, находящуюся на самой что ни на есть передовой, в которой, по их словам, они быстро научатся стрелять, закапываться в землю и особенно убегать.
      Харьков проехали без остановки, видимо, это было сделано умышленно, и только когда миновали все пригородные селения, перед самым заходом солнца, поезд, резко затормозив, остановился в чистом поле, а вскоре раздался топот ног пробегавших вдоль вагонов унтер-офицеров.
      – Слу-шать кома-нду-у! – раздался громкий протяжный окрик. – Двери откры-ыть! Всем вый-ти из ваго-нов!
Звякнула цепь, которой была примкнута дверь.
      – По-магай открыва-ать! – крикнули снаружи. – Всем из вагона и строиться, – скомандовал унтер. – Быстро, быстро!
      – Строиться по-ваго-н-на-а! – пронеслось над толпой пока ещё будущих вояк.
Подгоняемые унтерами и ещё какими-то младшими командирами, новобранцы вскоре выстроились у вагонов поезда и замерли в ожидании очередной команды.
      – Наверна, ужо приехали, – облегчённо проговорил Григорий. – А иде ж тут жить-та будим? На…
      – Разговоры прекратить! – выкрикнул стоящий на возвышенном месте человек в форме какого-то военного чина. – Смир-но-о! – скомандовал он. – Покурить, размяться,  сходить по нужде.  После гудка паровоза – всем по вагонам. Во-льна-а, ра-зой-тись!..

      И снова стук колёс. С наступлением темноты в вагоне стихло. Послышлся храп, приглушённый несвязный говор рядом сидящих людей. А через некоторое время усталость и непривычная для многих езда в вагоне сморили даже самых стойких и говорливых.
      И только Стефан ещё долго боролся с наступающей на него сонливой вялостью. Он старался как можно дольше побыть, хотя бы даже и мысленно, со своей Варварой. Ещё вчера они вот в это самое время лежали на сенном ложе и, лаская друг друга, подолгу предавались любовным играм, а достигнув пика сладострастия, обмякали и, не размыкая объятий, впадали на короткое время в сонливое беспямятство, не разъединяясь от плотской близости даже во сне. Неожиданно для себя Стефан громко вздохнул.
      «Вот ета и усё. Кончились наши с тобою ночи, Варя», – пронеслось у него в мыслях.
      На конечную станцию, к месту своей разгрузки, прибыли под самое утро. В забурьяненном тупике им дали команду покинуть вагоны. Неумело построившись, после команды «Равняйсь!»  и «Шагом арш!» зашагали в предутреннем рассвете по едва различимой дороге, зашагали в своё неизвестное будущее, не ведая, что ждёт каждого из них впереди.
      – Долга нам итить-та? – спросил Григорий у поравнявшегося с ними человека в форме.
      – Куда и скока вам идти, знает начальство. Солдатское дело – топать и выполнять то, что прикажет начальник.
      – Прекратить разговоры в строю! – раздался громкий голос в голове колонны.
      И только когда взошло солнце, колонну остановили на короткий привал. И как только поступили команды «Вольно!» и «Разойтись!», большинство призывников, в прямом смысле, попадали на землю и забылись крепким сном. Привал, однако, был коротким, раздалась команда «Становись!», затем «Равняйсь!» и «Шагом арш!». Более двух часов ещё пришлось шагать по пыльной дороге, пока, наконец, пришли в лагерный городок, расположенный в небольшом лесу. Разместили прибывших в казармах бывшего пехотного полка, убывшего неделю назад к месту боевых действий.
      Помимо только что прибывших, в городке уже приобщались к солдатской жизни пятьсот человек, оказавшиеся здесь днём раньше. Одногодки Стефана и его товарищей уже были переодеты в солдатскую форму и, несмотря на раннее утро, маршировали строем и разучивали государственный гимн «Боже, царя храни».
      – Што глядишь, – толкнул Стефана Григорий. – Типерича и мы салдаты. Усё. Атказакавались.
      И пошли дни приобщения лапотных крестьян к солдатской жизни. Ранний подъём, завтрак и подготовка. Хуторяне и их однополчане учились не только ходить строем и распевать государственный гимн. Их ещё и обучали, как пользоваться винтовкой, как из неё стрелять, а во время атак и сближения с противником поражать того штыком. Последний приём отрабатывался на чучелах, изготовленных из обычных мешков, набитых соломой.
      Для разнообразия армейской жизни часто занимались уборкой военного городка, приводили в порядок своё обмундирование. В свободное время, а это бывало вечерами, писали письма родным и близким.
      Предупреждённые командиром отделения, чтобы в письмах домой особо не жаловались на трудности солдатской жизни, ввиду того что цензура их не пропустит, большей частью передавали поклоны всей родне и близким, интересовались, как идут полевые дела, как растут жеребята и телята, чем занимаются братья и сестры. Не забывали написать несколько слов о погоде и о здоровье, которое, как всегда, было хорошим. В конце письма, как и в начале, передавали поклоны.
      Однако и такие куцые весточки солдаты писали домой довольно редко, ввиду того что из-за своей малой грамотности или полного её отсутствия, само их написание для многих становилось сущим наказанием. За три месяца пребывания в учебной части Стефан и его товарищи отправили в хутор всего по одному письму, над которыми корпели вечерами чуть ли не целый месяц. Из-за скоротечности солдатского обучения ответы на их письма они попросили не писать.
      Спустя три месяца бывшие крестьяне и рабочие фабрик были уже способны вкапываться в землю, стрелять из винтовки и делать большие переходы, или, как они именуются в армии – марш-броски, с полной солдатской выкладкой.
      В конце сентября уже познавших, хотя и учебное, солдатское лихо, построили на строевом плацу и зачитали приказ об окончании обучения. Комадир части поблагодарил солдат за прилежное обучение и выразил надежду, что питомцы  не подведут своих командиров-наставников, с достоинством будут служить царю и Отечеству и покажут образцы доблести в боевых частях, в которые они скоро вольются.
      После праздничного ужина выпускам дали три часа отдохнуть и для того, чтобы собраться в дальнюю дорогу. В три часа ночи в городке была объявлена тревога, а рано утром три товарных состава с усиленными поездными бригадами увозили пополнение на Запад, к линии фронта.


       ПЕЧАЛИ  И  РАДОСТЬ

       В первую ночь после отправки Стефана спать Варвара пошла в сарай, хоть против этого были и свекровь, и жена Никиты, Мария. Они обе настойчиво предлагали ей перейти в хату, в небольшую комнатку, в которой Варвара со Стефаном  и должны были жить, если бы он не был призван в армию.
      – Не хади ты, дочка, туда, – советовала свекровь.
      – Варь, нильзя табе там начивать, – вторила ей Мария.
      – Там был Стеша, – опустив голову, проговорила Варвара. – Как жа… вон тока ушёл, а я у хату.
      Закрыв в сарае дверь изнутри на засов, Варвара долго ходила около их сенного ложа и всё никак не могла решиться забраться на него. Ей чудились какие-то шаги, говор и даже вздохи. Но пообвыкнув в темноте и освоившись с ночными шорохами и звуками, Варвара перекрестилась и, прочитав «Отче наш», осторожно ступая на лестничные перекладины, поднялась на ворох сена, где быстро забралась под одеяло и, поправив подушку, предалась воспоминаниям о проведённых здесь со Стефаном ночах. Чем больше она думала о нём, о времени, проведённом на сеновале, тем больше она ощущала его присутствие.
      И наступил момент, когда это ощущение стало настолько явственным, что дыхание Варвары стало шумным и прерывистым, грудь, наливаясь соками, взбухла, а тело напряглось настолько, что его начало трясти, словно в лихорадке. И вдруг Варвара ощутила на своих разгорячённых бёдрах… чьи-то прохладные руки.
      Холодея от испуга, она почувствовала, что широкие ладони со вздрагивающими пальцами, лаская её тело, стали подниматься вверх. Оказавшись на талии, руки лёгкими прикосновениями погладили живот, коснулись сосков груди…
      – Го-спа-ди-и, – простонала Варвара.  – Хто тут?
      Не услыхав ответа, она задрожала всем телом, испуганно вскрикнула и, вскочив на колени, стала судорожно креститься.
      – Господи! Господи, – зашептала Варвара. – Стеша... Тибе ж забрали, тибе ж тут нетути. Госпади, спаси и памилуй. Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое…
      Никто не откликался в сарае, никто не подавал голоса, отчего Варваре стало ещё страшнее. Не дочитав молитву,  она схватила одеяло и с быстротой кошки спрыгнула на землю. Стуча от испуга зубами, путаясь в одеяле, Варвара долго не могла отыскать в темноте дверь.
      – Госпади, спаси и памилуй. Госпади, – обратилась она к Создателю. – Стеша… Стеша… Госпади, – шептала Варвара, ощупывая стену рукой.
      После долгих поисков Варваре удалось наконец-таки открыть дверь. Волоча за собой одеяло и испуганно озираясь по сторонам, она выбежала на озаряемый полной луной двор.
      – Хи-хи-хи, – засмеялся пролетающий над двором сыч.
      – Ав-у-у-у, – визгливо откликнулась ему соседская собака.
      – Господи, Боже, – только и смогла выговорить Варвара.
Не помня себя, она взбежала на крыльцо и стала с силой колотить кулаками в дверь…

      И пришлось после этой ночи Варваре спать в хате, в небольшой отгородке за печкой, в которой только и могла уместиться одна она. В сарай с наступлением темноты Варвара уже не заходила, зато днём бывала в нём по нескольку раз, подолгу оставаясь у их брачного ложа.
      Варвара не отходила бы от него и не выходила бы во двор. Она могла часами разговаривать с мужем, словно он был рядом, словно Стефан лежал на сене, и всё это время она плакала самыми горючими слезами, плакала так, как это могут делать только самые безутешные женщины.
      – Стеша, где ты, мой ненагляднай? Приляти ка мне хочь на одну минутачку. Саколик ты мой, – шептала Варвара, поглаживая рукой место, на котором лежал её муж. – Истаскавалась я и измучилась. Скажи мне хочь адно славечко. Сте-ша, – и слёзы вновь и вновь лились ручьями из её глаз.
      За одну неделю Варвара осунулась и потемнела. В её глазах пропал блеск, она перестала улыбаться, а если ходила и выполняла какую-то работу, то делала это с опущенной головой, часто при этом вздыхая и вытирая кончиком косынки набегающие слёзы.
      Неизвестно, как долго бы продолжалось самоистязание Варвары, если бы её в сарае не застала жена Никиты, Мария.
      – О-о, милая. Да ты тах-та за месиц сагнесси. Рази тах-та можна. Да па мёртвам галосють меньша, чем ты па живому. Ну забрали в армию, ну идей-та вон щас там… – махнула рукой Мария. – Пашли, пашли атцыдава. Ты ж… умом тронисси. Пашли.  Глянь, скока у нас сачас салдатак стала… Есть уже и удовы. А твой живой. Табе нада ни убиваться, а ждать иго, как ждуть усе бабы. У тибе, можа, будя рибёнак… Там у тибе ужо што есть? – показала Мария рукой на живот Варвары.
      – Ни знаю, – всхлипывая, ответила она.
      – Скора узнаишь. А раз будя дитёнак, то нада ни галасить, тада и вон будя спакойнай. Будишь тах-та убиваться, и рибятёнак родится  дёрганам, а можа, и калекаю. Пашли атцыдава.
      Выпроводила Мария Варвару из сарая, а к вечеру место, на котором она с мужем провела две недели, свёкор с Никитой заложили сеном, а на дверь повесили большой замок. 

      Время, хотя и не так быстро, как хотелось Варваре, но всё-таки катилось. После проводов Стефана и его товарищей на войну прошло полтора месяца. Хуторяне, закончив сеноуборку, в которой молодая солдатка участвовала наравне со всеми, вступили в пору подготовки и начала уборки хлебов, и поэтому время было ещё не совсем суетливое.
      За прошедшие полтора месяца Варвара нет-нет да и стала иногда поднимать голову, стала вести разговоры и ходить в свободное время к своей ровеснице и подруге по несчастью, Вере. А часто и сама Вера наведывалась к ней в гости. Как-никак ровесницы и подруги, да к тому же ещё и солдатки. И почему бы им было не поговорить, коль в этом была необходимость и выдавалась свободная минутка в их каждодневной крестьянской работе.
      У молодых ведь всегда найдутся темы для разговоров, тем более что Варвара стала замечать за собою некоторые странности. Ну не будешь же лезть с расспросами, со вздохами и охами к свекрови или к Марии, с которой у Варвары как-то всё никак не могут сложиться отношения. А может, это происходит оттого, что после призыва Стефана в армию к Варваре стал  приставать Никита?  Неужто?.. У Варвары от одного воспоминания закружилась голова и стали ватными ноги. 

      Неделю назад во время стирки, когда Варвара, нагнувшись над корытом, полоскала бельё, подвыпивший по случаю удачной торговой сделки Никита вдруг ни с того ни с сего подошёл к ней незаметно сзади и, обхватив её за бёдра, прижался к ней с такой силой, что Варвара почувствовала его напряжённый детородный орган.
      – Варя, Варюха, – зашептал сбивчиво Никита. – Дома никаго нетути, мы сачас адни, Варя, Стешки нетути, ты маладая, – запарывая ей юбки и задыхаясь от возбуждения, стал уговаривать золовку деверь.
      Варвара, задрожав всем телом, резко выпрямилась и, метнувшись к стене, схватила стоявшие вилы.
      – Ишшо раз падайдешь, а ишшо хужа – лапнишь мине, так и закипишь на вилках, – сверкнув злобным взглядом, прошипела она в лицо враз протрезвевшему Никите.
После таких случаев и не хочешь, а будешь ходить туда, где не задирают юбки и где можно поговорить по душам. Так произошло и в этот раз.
      Сразу после обеда Дубовы, управившись с делами по двору, разбрелись по углам на отдых, к Варваре прибежала посланница от подруги – соседская девочка Нюра – и сообщила, что «тётя Вера» ждёт её и хочет ей «штой-та саабчить».
      Предупредив свекровь о своей отлучке, Варвара отправилась к подруге, надумав ещё зайти и к родителям, с которыми она хотела переговорить о возвращении к ним.
      Подругу Варвара застала, как выразилась чуть позднее сама Вера, «в больших трудах» – она ворошила перед двором почти готовое сено.
      – О-о, подру-га! – радостно воскликнула Вера, увидев ещё издалека Варвару. – А я гляжу, гляжу – усё нету и нету. Мине тут вот приставили к сену, штоб я ие сушила. Два дня тапчусь зли иго, а пагаварить не с кем. Ну хочь прапади. Я думала, што уже нямтырём (немым, немой) стану. Паслала к табе Нюрку, а тибе усё нету и нету. Прахади. Прахади суды вот у тинёчик, – пригласила Вера подругу на лавку у забора. 
      – Харашо ты устроилась. Варочий да варочий, – засмеялась Варвара и тут же пошутила: – Ты атдыхать тока ни забудь, а то взапреишь.
      – Ва-ря, падру-га, да мине ж нильзя чижало работать. Видишь, – Вера повернулась к Варваре боком и, обтянув юбку, погладила рукой едва заметный живот.
      – Расте-еть, скора будя стукатеть нагами… а мо, и кулаками, – расплылась в довольной улыбке Вера. – Пака мой Стёпка там будя бить гирманца, мы тут савсем вырастим и, можа, устретим иго зли варот удваём. – Вера вновь погладила живот. – Ну садись, садись. Рассказавай. У тибе-та там, – она потрогала Варвару за живот,
– есть што или?..
      – Ой, Верка, не знаю, – покачала головой Варвара. – У мине штой-та паследнии дни галава пряма кругам ходя и ноги стали какий-та ни такие. Табе тошна бувая? – Варвара вопросительно посмотрела на подругу.
      – А-а, – многозначительно протянула Вера.
      – Што – а-а? – не выдержала Варвара.
      – Да то, падруга. И ташнить, и ноги падкашаваются, и хочится съесть силёдачки, да?
      – Ага. Тока силёдки мине пака ни хочится.
      – Значить, и у тибе штой-та завялось. Сваим гаварила?
      – Пака нет.
      – Дак кажи. Знашь, как ани абрадуются. Свикрухи са свёкрам скажи. Ты типерича у палажении. Во. А салёнага скора захочится. Я б цельнами днями ела силёдку.
      – И што? – удивилась Варвара.
      – А ничиго. Нам с табою нада итить к ваеннам начальникам и прасить, штоб атпустили нашах мужуков на три месица.
      – Зачем? – не поняла Варвара.
      – Да мы хочь ба с ими уволю наигрались, – засмеялась Вера и ткнула локтем Варвару. – Мы ж ишшо с табою шшатай што девки. Пасляй радов ужо будя ни то. Баба есть баба, – многоопытно рассудила Вера. – Варь, а давай мы с табою будим крёснами матирями.
      – Как ета? – не поняла сразу Варвара.
      – Ну как. Мне ражать раньша тибе боля чем на месиц, – стала объяснять Вера.
      – Так вот ты будишь крёснаю матирью у маиго рибёнка, а я у тваиго. Панила? – зсмеялась Вера.
      – Ой, падру-га, да как жа я-та ни дадумалась. Я сагласна. А хто ж… ну будя у их крёснами атцами?
      – Тваяму рибёнку нихай будя твой дваюраднай брат, а маяму… Ох, да найду каго-нибудь…
      Поговорить о своих то ли девичьих, то ли бабьих делах и новостях Варваре и Вере на дала вездесущая Нюра.
      – Тётка Вера, тётка Варя! – прокричала она, внезапно появившись из-за угла тына. – Там… там… – показала она рукой в конец хутора.
      – Што там? – не выдержала Вера.
      – У воласть пришли вам письма и картачки нада забрать. За картачки нада па пуду жита. Ета сказала баба Хвёкла Сёмушкина, ана там была ишшо учорась у сваей сястры.

      Неделю целую в хуторе радовались весточкам от Стефана и его товарищей не только родные и близкие солдат, но и все жители. Раз пришли письма, значит, Стефан, Григорий и Степан живы, рассуждали старики. А раз живы, значит, и скоро могут возвратиться домой. В семье ж Дубовых и Кононовых радость была двойной и даже тройной.
      Получили письмо от Стефана – раз. Получили карточки, на которых стоят Стефан с Варварой, – два. И три – Варвара сообщила родне о своей беременности. Удручало Дубовых, Кононовых и Кузовлевых одно: им нельзя было написать ответные письма. Некуда было писать.

      ЗА  ЦАРЯ  И  ОТЕЧЕСТВО

      С затяжными остановками на разъездах и длительными стоянками на станциях, более трёх суток ехали пополненцы к линии фронта. И только к вечеру четвёртого дня составы прибыли на конечную станцию Каменец-Подольск. Двое суток будущим окопникам пришлось ещё простоять бивуаком в небольшом лесу, в ожидании, пока их вооружат, и только потом, уже в полном боевом комплекте, защитников царя и Отечества отправят походным маршем в потрёпанную в боях пехотную дивизию, временно выведенную с передовой для отдыха и пополнения. Но для того чтобы оказаться на месте дислокации, солдатам надо было ещё пройти пешим ходом порядка полутора сотен километров.
      –  Как жа тут ани живуть-та? – вздохнул Григорий, когда пополнению пришлось проходить через неубранные клочкообразные поля и мимо одиночных усадеб. – Глянь, Стихван, – кивнул он в сторону от дороги, на одиноко стоящую на взгорке усадьбу, состоящую из небольшой хатки и двух сараев. – У нас саседы пад бокам, а тут чёрт-ти иде. Дажи паругаться нильзя. Ани хочь у гости-та ходють друг к другу?
      – Да можа, ани и ни знають, как завуть саседа. Да его пака дайдешь… – усмехнулся Стефан.
      – Разговоры в строю! – раздался громкий окрик.
      – Во, пагаварить дажи нильзя, – огрызнулся Григорий и со злом сплюнул на землю.

      Человек, как разумное и мыслящее живое существо, не может обходиться без разговора с собеседником, а если этого делать по какой-то причине нельзя, то он начинает думать. Мысль – это естественный рабочий процесс нашего серого вещества. Без мысли в голове человек может быть либо в состоянии сна, либо это уже не живой организм, а труп.
      Стефан не знал, о чём думали его товарищи, может, даже их мысли были похожи на витающие в его голове, потому как он, размеренно шагая в строю, вспоминал свой дом, оставленную жену и всю свою прожитую жизнь. Лет для воспоминаний было хоть и немного, но всё равно для мыслей работы хватало.
      «Три месяца прашло. Как там ана (Варвара)? Што с ею? Хочь ба на адин динёк к им папасть. Нада подстроиться под ногу, – мелькнула у Стефана мысль, когда он заметил, что сбился с единого шага.  – А батя? Што ани там сачас делають? Тёпла у их али?.. Штой-та винтовка стала дюжа чижолая. Да и левай сапаг чивой-та стал натирать пятку».
      За время привыкания к армейской службе и изучения её основ со Стефаном и его однополчанами произошли незаметные для них значительные перемены в тематике их мыслей. Если в первые две недели пребывания не только Стефан, но и его однохуторяне, разговаривая между собой, вспоминали только хуторскую жизнь и своих родных, то по прошествии трёх месяцев о доме и тех, кто остался на хуторе, разговор вести стали реже. Реже о них стали и вспоминать. А если и вспоминали, то в общих чертах, а не так, как было в первые дни, когда Стефан, думая о Варваре и о их ночных любовных играх, доводил себя чуть ли не до такого же состояния, какое было на сеновале.
      Да и когда Дубову теперь было вспоминать все подробности их двухнедельной жизни с Варварой, если с утра до вечера их выматывала солдатская муштра, а теперь эти мысли подавляет дыхание самой войны, близость которой особенно стала чувствоваться в конце второго дня марша, когда во время перехода от одного лесочка к другому их обнаружил вылетевший из-за туч самолёт-разведчик противника. По сигналу воздушной тревоги все бросились врассыпную.
      Покружив над разбегающимися пополненцами и помахав им на прощанье крыльями, лётчик сбросил несколько бомб и улетел в сторону заходящего солнца. После того как был дан отбой тревоги, Стефан и его однополчане впервые увидели, что им предстоит пережить и испытать в дальнейшем, если, конечно, они останутся среди тех, кому посчастливится выжить. Сброшенные с самолёта бомбы оборвали жизнь троих солдат, таких же молодых, как Стефан и его товарищи. Подбежавший к ним санитар только и смог, что покачать головой и снять фуражку. Погрузив убитых на повозку, маршевики продолжили путь к месту своего назначения.
      По мере приближения к линии фронта, маршевикам всё чаще и чаще стали встречаться  санитарные повозки, из которых слышны были стоны, а порою и крики тяжелораненых солдат, отправляемых в Каменец-Подольск к санитарному поезду, чтобы на нём уже отвезти их в глубокий тыл для излечения. Помимо встречающихся повозок с ранеными, пополненцам приходилось проходить и мимо погостов со свежими холмиками могил.
      «И нихто ни будя знать…» – мелькнула у Стефана мысль, когда он увидел на одном  покатом склоне десятка полтора недавних захоронений.
К месту расположения своей дивизии маршевики прибыли уже под вечер пятого дня. Уставшие, с потёртыми ногами и плечами, солдаты были рады, что наконец-то теперь можно хоть будет не урывками, а нормально поспать и поесть горячего. Да и просто посидеть, не думая о том, что вот-вот раздадутся команды «Подъём» и «Строиться».
Стефан  с Григорием и Степаном и с двадцатью другими солдатами попали во взвод, в котором из тридцати человек штатного состава, после предшествующих отдыху боёв, осталось всего семь человек. Как потом выяснилось, девять их сослуживцев были убиты, остальные ж, в зависимости от тяжести ранений, были либо оставлены при санчасти дивизии, либо отправлены в лазареты и госпитали.
      Неделю вживались и осваивались с новыми для себя условиями прибывшие на фронт крестьянские сыны. Как показалось в первый же день после прибытия Стефану, а это было и на самом деле, командиры отделений их взвода и сам взводный во многом отличались от тех, с которыми им пришлось столкнуться в учебном лагере. Их командир взвода,  награждённый двумя Георгивскими крестами и медалями за храбрость, бывший слесарь одного из московских заводов, старший унтер-офицер, после утреннего построения и осмотра прибывших не сделал пополнению никаких замечаний и не дал наставлений, а только, покачав головой, негромко проговорил:
      – Нынча вы будете осваиваться, писать домой письма, отдыхать после марша, а с завтрашнего дня начнём, сынки, учиться воевать, чтобы не остаться тут под крестами. По всем вопросам обращаться к своим отделенным командирам.

      Как и обещал взводный, в первый день солдатам дали отдохнуть от длительного перехода, а у тех, кто пришёл с передовой, был свой распорядок дня. После обеда кто-то из них чистил и смазывал винтовку, штопал шинель или гимнастерку, кто-то писал письмо, были и такие, кто просто, пристроившись на охапке сена или какой дерюжине, дремал, пригревшись против солнца. Со второго ж дня пошли для солдат учения, приближенные к боевым.
      Нет, ночных марш-бросков с длительными переходами, как это бывало в учебке, не было, а вот научиться врываться в каменистую землю и укрываться за неровностями, во всевозможных канавах и ямах, ползать по-пластунски, не поднимая высоко головы и задницы, пришлось по нескольку раз в день. Тут уж не обошлось без некоторых придирок со стороны отделенных командиров.
      – Дубов, Михайлов! – выкрикнул в первый же день занятий командир отделения. – Вы что думаете, немец будет смеяться, када вы будитя вилять сваими ж... Да вон па ей так из пулимёта шарахня, что кровь из тибе выльется за один миг. Надо ползти, а не на четвереньках бегать. Ниже, ниже. Вы должны ползти, как змея, а не карачиться, как таракан или паук.
      Худо-бедно, хоть и не сразу, хоть и с большими трудностями, но через два дня не только хуторяне, но и все остальные новички ползали и прятались за камни и в канавах не то что слишком уж надёжно, но…
      – Убить вас теперь будет труднее, но всё равно можно. Особенно, сынки, – напутствовал командир взвода, – бойтесь немецких стрелков-снайперов. Хорошо, паразиты, стреляют.

      В конце октября доукомплектованную дивизию вновь перебросили на передовые позиции. Хотя, если по правде сказать, не её бросили ближе к передовой, а она, эта самая передовая, с её траншеями и окопами, с каждодневыми короткими и затяжными кровопролитными стычками противоборствующих сторон, стала стремительными темпами приближаться к расположенной на отдыхе дивизии. И всё это произошло из-за того, что немец смял румынские части, начавшие воевать с недавних пор на стороне русской армии, после того как Румыния объявила войну Германии.
      В связи с опасностью быть застигнутой врасплох на необорудованных позициях, не приспособленных для организации обороны, дивизия спешно совершила небольшой марш-бросок и, заняв отведённую ей в горно-лесистой местности, во втором эшелоне, предполагаемую линию обороны, быстрыми темпами стала врываться в землю.
      За двое суток были отрыты траншеи и множество ходов сообщения, сооружены пулемётные точки, блиндажи и другие укрытия для защиты живой силы от артиллерийской стрельбы. Кроме этого, на некотором расстоянии от траншей, на случай применения противником конницы, было уложено множество крупных камней. Но война есть война. Один, как говорят, предполагает, а другой располагает. Так получилось и с приготовившейся держать оборону дивизией.
      Ещё вчера до солдатских ушей доходили слухи о том, что румыны в десяти километрах перед фронтом дивизии вроде как, поднатужившись, восстановили оборону и сумели остановить продвижение немцев и что теперь они, эти самые немцы, могут тут и не оказаться. Даже вечером никто из солдат и командиров не знал, а может, этого не знали только рядовой да младший командный состав, что на восходе солнца дивизии придётся пропускать через свои позиции драпавших всю ночь румынских солдат, а самим усиленно готовиться к встрече непрошеных гостей-немцев.
      Ничего не ведающие о том, что с наступлением следующего дня на занимаемых склонах изменится не только обстановка, но и их дальнейшая судьба, встретили вечерние сумерки Стефан, Григорий и Степан. Днём они все отправили родным письма, в которых постарались успокоить их в том, что бои хоть идут и близко от них, но в их дивизии всё спокойно, что они все живы и здоровы. В связи с тем что в дозор и в караулы им заступать было в четыре часа следующих суток, то есть перед самым рассветом, хуторяне, пользуясь тёплой погодой, решили в блиндаж не идти, а устроились в своих огневых точках – в углубленных до человеческого роста окопах.
Усевшись поудобнее на ступеньках, Стефан, научившийся спать в положении «сидя», надвинул фуражку на глаза, зажал винтовку между ног и, обхватив её руками, положил голову на грудь, а перед тем как уснуть, отдался любимому занятию – воспоминаниям.
      Словно гуси-лебеди, проплывали перед ним картинки из его прошлой жизни. Вот они с отцом в поле. Стефану только восемь лет, а он уже самостоятельно и довольно неплохо держится на лошади, ухватившись за её гриву.
      – Дяржись, Стешка, – говорит ему отец. – Никитка будя сеить, я буду пахать, а ты барани. Нас типерича троя мужуков.
      И боронил Стефан, ёрзая с непривычки на спине лошади, не зная, как лучше можно усесться, чтобы не упасть. А вот он уже взрослый, уже и сам рассевает рожь, радуясь, что он может наравне со взрослыми работать в поле и что отец ему стал доверять даже такую ответственную работу, как сев.
      Перед тем как уснуть, мысли Стефана с полевых работ и своего взросления перешли как-то сразу на время, когда он стал засматриваться на Варвару, когда впервые он почувствовал в своём теле необъяснимую и неизвестную ему дотоле дрожь,  вдруг появившуюся при прикосновении его руки к руке Варвары. Небольшими тучками проплыли воспоминания о их первых тайных встречах. Их свадьба. А дальше волнообразные картинки воспоминаний как-то сразу перешли в сновидения. Он, как бы с высоты полёта птицы, явственно увидел свой хутор, свою хату, обширный двор и высокое крыльцо, а на нём протягивающую к нему руки Варвару.
      – Соколик ты мой, я так тибе жду, так жду. Я так па тибе, Стеша, саскучилась. Иди ка мне, Стеша. Харошай мой…
      Стефановы сновидения прервал внезапный грохот. Спросонок Дубов ничего не мог понять. Однако, вспомнив наставления командира взвода, что во время артобстрела нельзя высовываться из окопов и траншей, он с силой прижался к стене своего убежища. И в тот же миг над позициями дивизии сверкнул разряд молнии, следом раздался раскатистый гром, и на землю упали первые крупные капли дождя.
      – Фу ты, Госпади, – облегченно вздохнул Стефан.
      – Стефан, пабегли у блиндаж! – окликнул его Григорий.
      В блиндаже при свете свечи собрались все, кроме тех, кто стоял на посту и находился в засадах.
      – В четыре кто у нас заступает? – спросил взводный своего заместителя.
Тот зачитал список смены ночного наряда.
      – Сынки, – тихо проговорил взводный. – Щас темно, гроза, так что будьте начеку. Ночью надо больше слухать. А то вон в соседнем полку прошлой ночью часового унесли. Становитесь так, чтобы на вас нельзя было напасть сзади. И будьте готовы всегда ударить штыком, а лучше – выстрелить. Главное – вовремя дать сигнал. Будьте готовы ко всему. Наших соседей уже два дня давят, как бы и у нас не попёрли…

      Ко времени заступления Стефана и его товарищей в наряд гроза стихла, а дождь, так и не пустившийся во всю силу, ушёл в неприятельскую сторону. Было не по-осеннему тепло и не по-военному тихо. Только иногда  в ночной темени перекликались неизвестные Стефану птицы, да дальние всполохи молний озаряли небо.  Даже не верилось, что где-то тут, совсем рядом, люди убивают друг друга неизвестно зачем и почему.
      Дубов не заметил, как посветлел восток и в траншеях загомонили солдаты.
      – Слава Богу, – прошептал Стефан, радуясь, что в тёмное время его дежурства ничего не случилось.
      Может, он теперь бы расслабился и возобновил бы свои вечерние воспоминания, а может, просто стал бы разглядывать незнакомую землю. Особенно ему нравились горы в обрамлении редких перелесков, с нагромождением камней, чётко очерченными скалами и уходящими ввысь размытыми туманными дымками облаков вершины. Они, эти горы, хоть и не были по-настоящему высокими, но для Стефана, выросшего на Среднерусской возвышенности, в окружении плоской поверхности полей и лесов, всё, что поднималось выше сотни метров, было уже горами. А тут…
      – О-о-о, – удивились хуторяне, увидев впервые в жизни предгорья Карпат. –
      Да как жа тут ездить-та? Тут жа и галава закружится, – разглядывая гористое возвышение, проговорил Григорий. – Тут жа нильзя ни пахать, ни сеить. Глянь-тя, скока тут каминюк, – показал он товарищам на разбросанные по склону и наполовину вросшие в землю разных размеров осколки горных пород.
      Но не удалось Стефану ни мысленно побыть с Варварой, ни пройтись любопытным взором по гористой местности. Наступавшее утро разорвал сигнал боевой тревоги, после которого на короткое время воцарилась какая-то боязливая тишина, после минутного замирания траншеи, окопы, блиндажи и всевозможные ходы сообщения превратились как бы в муравейник. По ходам сообщения забегали порученцы, засуетились солдаты, нервно заходили по ходам сообщения офицеры.
      Сигнал боевой тревоги был дан ввиду того, что выставленные далеко вперёд дозоры сообщили об отступающих румынах и что они совсем скоро будут на позициях дивизии. А это означало ещё и то, что вскоре за румынами здесь не только могут, но даже и должны будут появиться немцы. И как оказалось впоследствии, эти предположения командного состава дивизии оказались небеспочвенными.
      Начиная с восхода солнца и до самого полудня в дивизии принимали отступающих под натиском наседающих немцев румын и, комплектуя из них роты и батальоны, расставляли на изреженных участках своих позиций. А спустя два часа на расстоянии винтовочного выстрела появилось и немецкое конное авангардное подразделение. Погарцевав на лошадях и выстрелив в сторону русских позиций несколько раз, конники скрылись из виду. А вскоре со стороны немцев был открыт орудийный огонь. Стреляли всё из-за того самого склона, за которым ранее скрылись и конники.
      Стефан не знал, да ему, собственно, и не нужно было знать о принимаемых решениях своих как низших, так и более высоких командиров. Его дело было стойко держаться в своём  окопе, который он по-хозяйски и с крестьянской заботливостью отрыл и обустроил. И теперь, стоя в нём, он смотрел в сторону противника, надеясь, что тот, увидев их укрепления, не захочет предпринимать никаких против них действий.
      Однако немецкие начальники думали совсем по-другому. Вслед за нарастанием частоты разрывов их артиллерийских снарядов на склонах появилась и пехота, которая врассыпную, используя неровности земли, довольно быстро приближалась к непростреливаемым низинам, в которых, видимо, должна была сосредотачиваться. Хотя по ним и била наша артиллерия, немцы, словно муравьи, всё бежали и бежали. И наступил момент, когда после довольно сильного артиллерийского огня сгруппировавшиеся подразделения противника пошли в атаку.
      – Подпускать ближе! – прозвучала над траншеей команда.
      Однако, несмотря на предупреждение, одиночные выстрели всё-таки прозвучали. У кого-то, наверное, не выдержали нервы. А как тут выдержишь, если немцы в полный рост идут на их позиции, да ещё и чуть ли не сплошным строем.
      – Во гады, – ругнулся командир отделения. – Хотят организовать психическую атаку. Наверна, узнали, что у нас много молодых. Ну мы им щас… – и отделенный озвучил такой заковыристый мат, какого Стефан отродясь даже и не слыхивал.
Усилием пулемётов и дружной винтовочной стрельбой наглую и самонадеянную атаку противника удалось отбить. Оставив перед траншеями множество убитых и раненых, немцы откатились в низину.
      – Они думали, что тут румыны, – возбуждённо смеясь, проговорил отделенный командир. – Вот вам! Съели? 
      Однако передышка была недолгой. Перегруппировавшись и получив подкрепление, перед заходом солнца немцы при поддержке сильного артиллерийского огня предприняли очередную атаку, в надежде, что пополненцы, боясь разрывов снарядов, не будут высовываться из своих укрытий. Может, так оно и было бы, да только по  траншее прошла команда «примкнуть штыки». А после того как первые шеренги немцев оказались на расстоянии от предовой линии метрах в ста пятидести, над траншеей прозвучал возглас «За царя-батюшку!» и старослужащие первыми поднялись из траншей и окопов и, взяв винтовки наперевес, пошли навстречу наступающему немцу, увлекая за собой необстрелянную молодёжь.
      Стефан почувствовал, как у него забилось сердце, задрожали от возбуждения ноги, а потом и всего затрясло, словно в лихорадке. Выбравшись из окопа, он с трудом выпрямился в полный рост и, глубоко вздохнув, шагнул в неизвестность.
      – Стёпка! – крикнул он, увидев недалеко от себя своего одногодка и товарища. – Ежели што, пиридай нашам. Госпади, сахрани и памилуй, – обратился он тут же к Богу и, следуя за своими однополчанами, побежал туда, где уже сошлись не на жизнь, а на смерть две противоборствующие стороны. 
      Раздирающие душу крики возбуждённых запахом крови людей, выстрели, взрывы, стоны раненых и умирающих – всё смешалось в один сплошной гул.
      Со своим первым немцем, которого надо было непременно убить, Стефан столкнулся чуть ли не лоб в лоб. Высокий, с перекошенным от злобы, а может, и от страха лицом, намного старше Стефана и, вероятно, более опытный в рукопашных схватках, он сделал выпад вперёд, однако Стефан, обладавший большей физической силой и природной изворотливостью, сумел увернуться от штыка и в свою очередь нанёс немцу колющий удар. Он не смотрел, что стало с ним, а только резким движением отдёрнул винтовку и побежал вместе со всеми теперь уже за отходящим врагом. Немец не сумел выстоять против русского штыка.
      Наступающие, увлечённые преследованием убегающего врага,  не заметили, как по ним был открыт орудийный огонь, всё из-за тех же пологих склонов. Но, судя по тому, что снаряды ложились с каждым выстрелом всё кучнее и кучнее, а главное, в массе преследующих немцев русских, их корректировщик находился в нужном месте и со знанием дела исполнял возложенные на него обязанности. 
      В пылу атаки Стефан не обращал внимания на взметающиеся в небо смертоносные столбы огня с землей и дымом. Увлекаемый однополчанами, он бежал, не разбирая дороги. Даже взрывы, ложащиеся всё ближе и ближе к нему, не могли заставить его хоть как-то реагировать на изменяющуюся обстановку. Азарт боя, страх или что-то другое, неподвластное его сознанию, гнало его вперёд. Он даже не услышал за своей спиной грохот взрыва, а только почувствовал упругий толчок в спину и свободный, ничем не управляемый полёт. Его, словно пушинку, подняло вверх и, переворачивая в дымно-земляном облаке, кинуло в сторону глубокого оврага. Падая на его днище, Стефан в последний миг увидел огромное кроваво-красное закатное солнце и стаю гусей на его фоне.


      СТЕФАНОВ  СЫН  ДАНИЛА

      И защемило ни с того ни с сего у Варвары сердце. Перехватило у неё дыхание и подкосились ноги.
      – О-ой, – простонала она и, судорожно ухватившись за дверь сарая, стала медленно сползать на землю. – Сте-ша, – чуть слышно проговорила Варвара и потеряла сознание.
      – Ва-ря, Ва-ря, детка, што с табою, – откуда-то издалека услышала она голос матери. – Ну што ты, што с табою? Уставай, уставай. Пашли у хату.
      – Стеша, – прошептала Варвара. – Штой-та са Стешаю. Мама, у мине вот тут усё балит, – касаясь своей груди, простонала она и, поддерживаемая матерью, медленно пошла к крыльцу хаты. – Сте-ша…
      – Пашли, пашли, милая. Ета то-та вон тибе шатая, – засмеялась мать. – Раз ужо стучить пятачками и кулачками, значить, ета вон ужо играится. Тярпи, детка, тярпи. Усем бабам плоха, – успокаивала дочь Марфа Титовна. – Ты думаишь, у мине не кружилась галава. Да я с табою больша прасидела зли лаханки, чем прахадила па двару и пралижала у кравати. Мине выварачичала усю назнанку па… ой, дажи ни знаю, па скока разов на динь. А на землю грохалась, – мать махнула рукой. – Тваяму атцу надаела мине падымать. Ета то-та наша такай-та бабская доля. Пашли. Пашли на тваю кравать. Во-от, во-от. Садись. Паднимай ноги. Во-о. Паляжи. Типерча ты дома. Мать с атцом ни свикруха са свёкрам. Што надумала вярнуться, ета дажи лучши. Ни тужи. Стихван придя с вайны, разбирется, што к чаму. Можа, вон тожа тут астанится. Там-та што вам делать? Там ужо есть адин хазяин. А два хазяина на адном дваре – ета что две чужия сабаки. Пагрызуть друг друга.

      Может, и осталась бы Варвара во дворе Дубовых.  Как-никак она жена их сына, а теперь ещё и солдата – защитника Отечества. Может, со временем Варвара смирилась бы с выходками Никиты, пообвыклась бы, пообтёрлась, да и жила бы потихоньку, не выставляясь и не претендуя на особое для себя положение. Раз вышла замуж, то уж терпи.
      Да только без Стефана она не могла ни привыкнуть, ни обвыкнуться, и вообще не могла смириться с тем положением, которое ей было уготовано самой судьбой, – быть женой младшего сына, которого забрали на войну, и быть золовкой старшего его брата, постоянно постерегающего её. Дошло до того, что Варваре уже нельзя было оставаться во дворе одной, потому что Никита, словно из-под земли, оказывался всегда рядом. Он, точно мартовский кот, ходил за ней по пятам, готовый в любой момент овладеть ею.
      – Варюха, ежели ты ни хочишь сама, я тибе вазьму силаю, – пригрозил он ей две недели назад, когда в хате никого не было. – А патом скажу, што ты сама пришла ка мне. Да ты знашь, дура, што я настаял, штоб вас ажанить, штоб, ну ета… ну нарависси ты мине. Я на тибе ишшо давно глаз палажил…
      – Ни падхади, – Варвара схатила со стола нож и резко шагнула в сторону деверя.
      – Ты што?! Биз мужика савсем сдурела, – испуганно шарахнувшись в сторону, пролепетал Никита. – Дура. И табе б была харашо, и мне тожа. Ты ж усюдно пузатая. Какая табе разница. А то скажу, што етат рибёнак ат мине. Мине усе паверють, – пригрозил Варваре деверь.
      А тут ещё и Мария… Если в первые дни и даже в первый месяц она к Варваре относилась если и не с любовью и уважением, то хоть не показывала своей ненависти и даже презрения. А когда поняла, что её Никита неравнодушен к Варваре, она совсем взбеленилась. На второй день после произошедшего столкновения Варвары с Никитой в хате, Мария, улучив момент, когда они остались одни, подошла к Варваре и, глядя ей в глаза, зло проговорила:
      – Нам с табою, Варвара, на етам дваре уместя ни ужиться. Бяри сваи шмотки и катись туды, аткыдава ты суды пришла. Мине ишшо ни хватала, штоб мине мой муж пад адиялкаю назавал Варькию, – побледнев, выпалила в злобе Мария. – Я усё знаю. Но Никита, хочь и кабилястай, мой мужик, а я иго жана. Мине с им жить и растить дитей, – и, неожиданно упав перед Варварой на колени, Мария запричитала: – Варя, Богам прашу, ухади. Сама ни захочишь, вон тибе вазьме силаю. Ухади. У мине, можа, будут дети. Ухади. Нам будя усем лучша. Ни мучий ни сибе, ни мине. Ухади атцыдава, за ради Христа…
      И Варвара ушла. Нет, она не сбежала. Варвара ушла к своим родителям по-людски и, как видели все хуторяне, ушла со слезами, ушла по-хорошему и по обоюдному согласию.
      Вечером во время ужина, когда находилась в сборе вся, вернее, почти вся семья, Варвара, перед тем как выйти из-за стола, попросила всех послушать её.
– Филимон Сергеич, Наталья Рамановна, Никита Филимоныч и Мария, атпустите мине к сваим. Мая мама бальная, да и вам лишний рот тут ни нужан. А када я ражу, то и савсем… Атпуститя. А Стеша придя с вайны, там будя видна.
      Старший Дубов кашлянул, обвёл свою семью взглядом и, помолчав некоторое время, хоть и глухо, но с плохо скрываемой радостью произнёс:
– Знашь, дочка, пряма так в адин мамент етат вапрос паришать нильзя. Давай-кя аставим иго да вутра. 
      А на следующий день, ближе к вечеру, Дубовы, в присутствии Василия Игнатьевича, погрузили в телегу вещи, и Варвара, под громкие причитания и самые горькие слёзы свекрови и Марии, в сопровождении своего отца, покинула дубовский двор, хоть и со слезами, но с самым большим облегчением.

      – Стеша, што ж там с табою случилась? Можа, тибе ранили и табе нужна помочь? – шептала Варвара, оставшись одна в своей небольшой комнатке, в которой родилась, а потом и выросла, и из неё же была уведена под венец. – Соколик мой нинагляднай. Были б у мине щас крылья, улитела б я к табе на ету страшнаю вайну, – вздохнув, она закрыла глаза и, полежав некоторое время молча, вдруг быстро встала с кровати и, подойдя к полке, взяла с неё фотографию, на которой Варвара сидит на венском стуле, а он стоит рядом, положив правую руку ей на плечо. Возвратившись на кровать, Варвара уже с улыбкой вновь прилегла и, посмотрев на фотографию, негромко проговорила:
      – Стеша, а у нас с табою скора будя рибёначик. Глянь, какой у тваей дарагуленьки стал бальшой живот, – Варвара прислонила к раздавшейся талии фотографию и тихо засмеялась. – Слышь, как вон там стукатить ножками и кулачками…
Полежав на кровати и переговорив со Стефаном о жизни в хуторе, Варвара смахнула внезапно набежавшую слезу и, быстро встав с кровати, пошла в переднюю.
– Госпади, прасти мине, грешнаю, прасти за то, што забыла я а малитве, – и, глядя на иконы в святом углу, опустилась на колени. – О святии славнии страстотерпцы Христовы четыредесяте, во граде Севаст;и Христа ради мужественно пострадавши, через огонь бо да воду проид;сте… – зашептала Варвара молитву «О счастливом возвращении мужа»…
               
      Окончив полевые работы и подготовившись, кто как мог, к предстоящей зиме, хуторяне, немного передохнув, занялись чисто зимними работами. Женщины надолго уселись за прялки и ткацкие станки, мужики больше ходили по хозяйству и много времени отдавали изготовлению и ремонту упряжи, плетению лаптей, выделке овчин, шитью шуб, тулупов и другой необходимой для крестьян одежды.
      Однако основным занятием хуторян в позднеосеннее и зимнее время становилось подыскивание для своих отпрысков невест, а для дочерей – женихов. Каждый день можно было услышать, как тот или иной хуторянин засылал сватов во двор, в котором была на выданье дочь, а если кому-то невесты не находилось в хуторе, тот отправлялся в ближние сёла, где уже были на примете будущие жёны сыновьям и снохи отцу с матерью. В этот период часто играли свадьбы и крестили новорожденных, появившихся после годичной давности венчаний. За сватовством, свадьбами и крещениями к хуторянам незаметно приходили Рождественские праздники и встреча Нового года, а там и Масленица с их развесёлыми гуляниями, скоморошьими прибаутками, блинами и кулачными боями. Хутор хоть был и небольшим, но его жители старались сохранять то, что было заведено ещё их дедами и прадедами.
      Под шелест осеннего листопада и шум зимних метелей к Варваре незаметно подошло время родин. А может, скоротечность и незаметность хода времени казались только сторонним людям. Варвара же, наоборот, считала недели, а потом и дни, она  со страхом и волнением ожидала время появления на свет своего и Стефанова ребёнка.
       Роды – это самый ответственный момент в жизни любого живого существа, и тем более для человека. В любые прошлые времена и в те, которые ещё будут на Земле, женщина переживала и будет переживать и с волнением ожидать этой минуты. Не исключением была и Варвара.
      Ещё за неделю до родов у неё частенько постукивали от волнения зубы. Она стала суетливой и нередко не слышала того, о чём ей говорили мать или отец. А в последний день Варвара и совсем изохалась и изахалась и не могла найти для себя места. Она часто шёпотом разговаривала со Стефаном, рассказывая ему, что с ней происходит и что она скоро станет матерью, а он отцом.
      Бабка-повитуха, крёстная и мать Марфа Титовна, видя состояние Варвары, не отходили от неё ни на минуту. Они чуть ли не ежечасно читали над ней или где-нибудь в сторонке молитвы и просили Божью Мать простить ей все прегрешения и отвести от неё беду. Долго молилась перед образом – Феодоровской иконой Божьей Матери – и сама Варвара.
      Но всё обошлось. Утром второго дня второй недели февраля месяца тысяча девятьсот шестнадцатого года Варвара благополучно родила крепенького, а главное, довольно спокойного сына.
      – Ду-мая, – усмехнулась повитуха, держа на руках кряхтящего новорожденного. – То-та будя бальшим чилавекам, – сделала она вывод.
      
      В связи с тем, что наступивший день оказался погожим, Василий Игнатьевичи и Марфа Титовна, недолго думая, укутали новорожденного потеплее, запрягли лошадь в сани и, посадив в них в качестве восприемников (крёстных) Веру и двоюродного брата Варвары, Фёдора, укатили в соседнее село в церковь. К обеду они уже были дома.
      Освобожденный из плена тёплой одежды, Даниил (Данил), так назвали появившегося на свет ребёнка, дабы не обижать никого из дедов и прадедов обеих семей, удивлённо таращил глазёнки, ещё не зная, что отец и мать дали ему жизнь, а с помощью бабушки с дедушкой и его крёстных он стал православным христианином великой Российской империи, которая, не в пример ему, доживала последний год.

      А Дубовы не ездили в церковь, хотя их и ставили в известность, не пришли они к сватам и к невестке, а главное, к своему внуку и после его крестин посидеть за столом. Они даже не захотели его посмотреть. К вечеру ж по хутору пошёл слух, что Дубовы обиделись на  Кононовых, а в особенности на Варвару, что те не посоветовались с ними  и назвали их внука почему-то Данилом, а не Сергеем или Филимоном.
      – Как-никак вон сын нашага сына, а патаму и паследнее слово падабала (подобало, должно) быть за нами, – вздыхая, объяснял Филимон Сергеевич свою обиду на сватов.

      Отвьюжила зима. Весеннее тепло растопило снега, и утекли в моря талые воды, ожила кормилица-земля и, омытая тёплыми дождями, взрастила травы, дала соки лесам, зазеленели под тёплым солнцем поля, взращивая посеянные людьми хлеба, запели в садах и рощах соловьи, подрос и Данила, Варварин сын. Он уже улыбался, сучил ножками и о чём-то агукал.
      Агукала с ним и Варвара, однако часто и на полном серьёзе она рассказывала сыну об отце, который находился где-то за далёкими лесами и горами, и что он, папа Данилки, как только узнает, какой у него уже большой сын, обязательно придёт домой, чтобы его понянчить. А бывало и так, что, взяв в руки фотографию и поднеся её к люльке (зыбке, колыбели), подвешенной к потолку у самой её кровати, Варвара начинала подробно рассказывать уже Стефану о всех изменениях, которые произошли и происходят с их сыном. При этом она непременно добавляла, что Данила ждёт отца домой.
      Рассказав Стефану о сыне, Варвара  поворачивала фотографию к себе и шёпотом спрашивала серьёзно смотрящего на неё мужа: – Стеша, а у нас тут гаварять, што вайна скора кончится, што люди прагонуть царя… Ета правда? – и, не получив ответа, она крестилась и испуганно оглядывалась по сторонам.

      Хутор Ближний хоть и был далеко от бойких дорог и людных городов, но и до него иногда доходили слухи о тяжёлом недуге России-матушки. Нет-нет, да приносил кто-нибудь весть о том, что народ перестаёт верить царю-батюшке и ругает порядки, им установленные. Поначалу об этом хуторяне говорили шёпотом. Подумать только, хаять самого царя, на которого молились как на ставленника Божьего, и вдруг… тут тебе и Гришка Распутин, и неправедная война, и забитый народ под гнётом буржуинов. Всё свалилось в кучу, пойди разберись, какие слухи праведные, а какие нет.

      Слышала  все эти разговоры и Варвара. Больше всего ей хотелось, чтобы исполнились слухи об окончании войны.
      «Кабы б вайна кончилась, то бы и мой Стеша воротилси  дамой, – часто думала она. – Падрасте Данила, а там… я б ишшо радила двух, а можна и три сына… и сабе тожа нада памощницу, а то на питярых мужуков я адна ни управлюсь гатовить. Пастроим усем ха-ты… аженим… Тока б кончилась вайна и вярнулси дамой Стеша».
      О возвращении Стефана с войны и их дальнейшей жизни Варвара думала постоянно, и в особенности, когда оставалась одна с сыном или, как она часто его называла, с «Данилой, сыном Стихвана», а это случалось часто, ввиду того что родители бывали в поле, а она занималась хозяйством.  В такие минуты Варвара  разговаривала с мужем, и со стороны могло показаться, что он находится с нею рядом.
      В её разговоре с ним всё выглядело так убедительно, что однажды, нежданно пришедшая к ней Вера чуть не лишилась чувств, услышав во дворе разговор своей подруги с мужем о том, что для Данилы уже скоро надо шить штаны, а то ему, по утверждению Варвары, в длинной рубахе плохо будет ползать.
      – Ты с кем  гаваришь-та? – открыв калитку, спросила Вера.
      – Са Стешаю, – не моргнув, ответила Варвара. – Вон жа далжон знать, у чём будя адет иго сын.
      – Варя, ты, ета. Ты… – Вера подошла к подруге и приложила к её лбу ладонь.
      – Што ты пробуишь? Я ни бальная. Тах-та, Вера, мине лекша, – проговорила Варвара и тяжело вздохнула. – Присохла я к яму, как  глина к стяне на хате. Типерь хочь Данила есть, а то была… – и Варвара рассказала про ночной случай в сарае.
      – Што, и с табою то-та была? – удивилась Вера.
      – А што?
      – Да то. Ка мне у хатя прихадил дамавой, – серьёзно ответила Вера. – Ты знашь, пасляй таго как мы сваих правадили… можа, на другую ночь, а можа, и чуть пажжея… Лигла я спать. А как спать биз Степана. То ж мы с им пашушукаим, пшшипаим друг друга… ну и… раза два… А то лигла и никак ни засну. Патом как-та сразу стала праваливаться и чую: мине за грудь тока хвать… и палез нижа. Я рукою раз… а ана… рука валасатая да здаровая. Я как закричу, да с кравати. Прибегли ка мне свёкар са свикрухаю. Вон, ну свёкар, у исподниках, ана, ну свикруха, у рубахи. Што да как… Свекруха святой вады принисла, мине умыла, малитвов начитала. А патом мы с ею ишшо к бабки Кузичкинай хадили, ана мине выливала ат испугу.
      – И што, ета был дамавой?
      – Дамавой. Ани часта па маладым бабам шастають. А чиго, – усмехнулась она, – глянь, – подруга положила руки на свою пышную грудь  и, подмигнув Варваре,  слегка её помассировала. – Хараша. Жалка, Стёпки нетути. Вон ба из пазухи не вылазил. Люби-ил. Ну типерича яму тут будя делать нечига, типерича ими Нинка (дочь) играится. Ха-ха, – засмеялась Вера.

      ВОЗВРАЩЕНИЕ  СТЕПАНА

      Троицын день на селе – самый весёлый летний праздник. К этому дню обычно справляются с весенним севом даже самые ленивые и неудалые хозяева. Так получилось и у хуторян. Но в связи с тем что среди жителей Ближнего совсем уж неудалых не было, то весенний сев был завершён за две недели до  праздника. А раз важные работы были окончены, а до начала сеноуборки оставалось ещё достаточно много времени, то хуторяне решили на Троицын день отдохнуть по всем установившимся за многие десятки и сотни лет правилам. А правила эти были настолько просты, что о них знали даже самые маленькие дети. Их простота заключалась в том, что на Троицын день, а кроме этого и на все другие годовые церковные праздники, нельзя работать целых три дня. Ну-у, не совсем, конечно, человек ничего не должен делать. От хозяйства никуда ведь не денешься. Кормить, поить и ухаживать за скотиной надо и в годовые праздники, а вот что касается других работ, то это уже, извините, возбраняется, и главное, всем, от самого маленького ребёнка и до самого древнего старика.
      Вот хуторяне и отдыхали. А готовиться к этому приятному делу они начали ещё за целую неделю до наступления Троицыного дня. Женщины побелили хаты изнутри и снаружи, мужики поубирали во дворах мусор и покосили во дворах и вокруг своих усадеб бурьяны. А за два дня хозяйки извлекли из сундуков самые лучшие сарафаны и кофты с платками, достали они, конечно же, и рубахи со штанами для своих мужей и сыновей. Что  надо было постирать, постирали, что можно было надевать без стирки, развесили на верёвках, чтобы из нарядов выветрился сундуковый дух. Потом стираное и нестираное погладили и разложили так, чтобы в праздничное утро можно было без суеты и поисков облачиться в эти наряды.
      В последнее ж предпраздничное послеобеденное время хуторяне усердно украшали свои жилища лапушистыми ветками различных кустарников и деревьев. Мужики накосили и привезли с полей и лугов самых пахучих трав, а дети устлали ими полы в хатах, а в некоторых дворах хозяева присыпали травой даже и дорожки.
      Не остались в стороне от предпраздничной суматохи и Варвара с Верой. Они часто бегали друг к другу  посоветоваться по тому или иному вопросу, а зачастую просто посмотреть, что делает, к примеру, подруга в хате. Какими она рушниками украшает иконы, какую траву кладёт в святом углу и ветки каких деревьев привязывает к кроватям.
      Умаявшись за день, Варвара после окончания всех нужных и ненужных работ стала в дверях и окинула взглядом переднюю от самого её потолка и до пола.
 – Сте-ша, – прошептала она и метнулась в свою комнату, из которой вскоре вернулась с фотографией. – Вот, Стеша, пагляди, как твоя дарагулинька с сыном нарядили хату, – проговорила Варвара, поворачивая из стороны в сторону фотографию. – Данила аж  умарилси и типерича спить.
      Варварин разговор с мужем прервали захлёбывающийся лай собаки и звонкий окрик Веры. Варвара выглянула в раскрытое окно.
      – Ну што ты сидишь у хатя? Выхади, пасидим на дубочку нямно, пака мая крикуха спить. Тваи дома?
      – Не-ет. Папаня с маманию у крёстнай, ана там штой-та прибалела, дак ани пашли падсабить ей пригатовиться к празднику. Я сачас гляну на Данилу и выйду.

      И потекли разговоры молодых матерей и солдаток о своих детях, о мужьях, о том, как они будут хорошо жить, когда с войны возвратятся их мужья, как нарожают они ещё много детей и как им будет в большой семье  хоть и тесно, зато весело. Оставалось только одно – мужья должны остаться живы.
      Уже и солнце склонилось к самому лесу, и по небу разлетелись тучки-облачки, пастух пригнал с попасу коров, а Варвара и Вера всё никак не могли наговориться. Да и как можно было закончить разговор, если не всё рассказано о детях, о том, как они агукают, как улыбаются, как сосут, причмокивая, грудь, да мало ли найдётся у молодой матери россказней о своём дитяти.
Может, они ещё бы сидели на бревне, да только неожиданно раздался конский топот и возле них, осадив резко коня, остановился хуторянин Фома, лет восемнадцати от роду, весьма балагурный и неуёмный.
      – Верка, што ты тут сидишь размавляишь? Там….
      – Што там? – испуганно спросила вскочившая с места подруга Варвары. Нинка?
      – Какая там Нинка. Твой Стипан сидить у воласти! – выкрикнул Фома, с трудом сдерживая разгорячённого бегом коня. – Иво из губерни привязли. На кастылях, а тут висять крясты, – провёл он рукой по груди.
      – О-о, – простонала Вера и упала на землю.
      – Чивой-та ана? – испуганно спросил Фома Варвару. – Муж вярнулси с вайны, а ана падая. Ну и што, как на кастылях, зато с нагами. Стипан казал, што пасляй раниния яму ишшо больна биз кастылей хадить.
      – Фом, Фома, а… мой?.. – тихо, как бы боясь спугнуть хорошую весточку, спросила Варвара.
      – Тваво нетути. И Гришки нетути. Ну вы тут, ета, сами, а я паеду. Ия-а! – выкрикнул Фома и, ударив ногами в бока коня, понёсся вдоль дворов. – Сти-па-ан вярну-лси-и! Сти-па-ан вярну-лси! – прокричал он во весь голос, оповещая хуторян о возвращении мужа Веры с войны.
      – Вера, Вера! – присев на корточки и приподняв голову подруги, дрожащим голосом заговорила Дубова.  – Вставай, вставай. Ты што? Стипан вярнулси, а ты… а ты… Ве-рка! – истошно вскрикнула Варвара  и, разрыдавшись, прижала подругу к своей груди.
      Очнувшись от короткого беспамятства, Верка непонимающим взглядом окинула Варвару.
      – А-а! – истошно вскрикнула она и, вскочив на колени, стала метаться около Варвары, не зная, что ей делать дальше.
      Вера несколько раз перекинала платок из руки в руку, потом накинула его на плечи, а встав на ноги, вновь сорвала и потащила за собой.
      – Стёпа-а! Стё-па-а! –  кричала Вера. – Варя, да што ж ета я тут делаю? Мине ж нада бечь к яму, к Стёпки. Можа, яму трудна и вон ни дайде да хутара, – взволнованной скороговоркой проговорила Вера и залилась слезами. – Бог услыхал маи малитвы. Услыхал. Сахранил маво Стипана. Госпади… Вера обняла Варвару и, поцеловав её несколько раз, стремглав кинулась к себе домой. – Нада запригать лошадь, лошадь нада… и туда… у воласть. Нада ехать… ехать нада быстреича, – выкрикивала Вера на бегу.
      Когда голос обезумевшей от счастья подруги растворился в тёплом майском вечере, Варвара медленно опустилась на бревно и, содрогаясь всем телом, горько заплакала.

      Степана привезли домой уже поздним вечеров, когда большинство хуторян отошли ко сну, а те, которые ещё этого сделать не успели, либо доужинывали при свечах-сальниках и семилинейных лампах, либо впотьмах обговаривали вопросы завтрашнего праздничного дня. Но так или иначе, а посмотреть на вернувшегося с войны хоть и калекой, но живым Степана пришли только соседи, да и то во время, когда ему помогали сойти с телеги его отец и жена.
      Варвара несколько раз порывалась сбегать к Михайловым, но каждый раз её останавливали  отец с матерью, либо она сама, поддаваясь доводам здравого рассудка, оставалась у ворот двора. Во-первых, была уже почти ночь, а ночами в гости ходить как-то у хуторян было не принято, а во-вторых…
      – Варвара, – говорил ей отец, – не хади ты туды. Нихай ани сами пака на иго наглидятся, да биз людей с им пабалакають. Яму типерича усю ниделю нада будя гаварить аб адном и том жа па сто разов. Вон увесь изранинай, яму щас ба хочь палижать да атдахнуть, а тут ты придишь. Завтря и пасляича будуть дни. Успеишь. Лажись спать, завтря наведаисси.
      Отец сказал да и пошёл спать. Варвара же хоть, покормив и перепеленав ребёнка, и легла в кровать, но какой это сон, если друг, товарищ и однополчанин её Стефана пришёл с войны и сейчас сидит под образами, а может, и лежит со своей женой, а с её подругой Веркой в кровати, а она, Варвара, не может даже его спросить о своём муже. Не может же быть, чтобы живой человек взял да и пропал без всяких о том вестей.
      Всю ночь промучилась Варвара. Не спалось ей. Какой там сон. Она то забывалась в лёгкой дрёме, то, вздрагивая, просыпалась. Ей порой казалось, что кто-то стучит в калитку, она подходила к окну и, открыв его, прислушиваясь, вглядывалась в ночную тьму. Чудилось ей, что её Стефан пришёл домой и теперь ходит вокруг двора и не может зайти.
      «Какога двара?» – мелькала у неё сразу же мысль. – Стешка ж не зная, што я пиришла к сваим. Вон жа придя туды», – Варвара имела в виду его родителей.
Она даже трижды выходила на крыльцо и негромко окликала мужа. Но никто не отвечал ей. Только звёзды с удивлением смотрели на испуганную и встревоженную женщину, да рогатый месяц, как бы играя с Варварой в жмурки, прятался за проплывающие по небу тучи.
      А тут ещё сын. Прежние ночи он по два раза, а то и больше, заставлял Варвару вставать. Пока перепеленает, покормит, так и ночь незаметно проходила, а тут, как уложила его последний раз перед полуночью, так он хоть бы шевельнулся или покряхтел. Варвара не единожды за ночь наклонялась к нему и прислушивалась, а дышит ли он.
      «Можа, сбегать к им?  Можа, вон уже сидить там?»
      Наверное, Варвара и не выдержала б своих тревожных переживаний, и сбегала б среди ночи к Дубовым, да только этому помешала её мать.
      – Што ты, дочка, бегаишь? У тибе с живатом, можа, плоха? – спросила Марфа Титовна, когда Варвара очередной раз направилась к выходу.
      – Ма-ма, да какой живот. Стеша, можа, пришёл… Можа, иго привязли? Вон жа ни зная, иде мы с сынам. Вон жа придя туды… к атцу с матирью.
      – Варя, иди лажись спать. Ты сама не спишь, и мы с атцом глаз ни самкнули. Стешка придя, вон сразу прибягить суды. Ты ни ат иго ушла, а ат иго отца с матирью. Там жа усюдно негде жить. Ни у сараю ж ты будишь с сынам? Или, можа, за печкаю? Дак ты ишшо маладая, штоб там сидеть, да ишшо с сынам. Иди лажись. А если Стихван придеть, то увесь хутар сразу узная. Иди спать. А как разутрится, так ты сразу сходишь к Стёпки. Атец тожа к яму пайдеть. Вот удваём и сходитя. Иди, иди, детка, спать.
      Пришлось Варваре подчиниться и отправиться в свою комнату. Она послушалась мать не из-за того, что та своими доводами убедила её идти спать, а ушла к себе, чтобы не тревожить её с отцом.
      Эта ночь для Варвары оказалась самой длинной в году. Она почти ежеминутно подходила к окну и, прижавшись к стеклу лицом, старалась рассмотреть на противоположной стороне улицы хаты и деревья. Но, как и полчаса и час назад, кроме тёмных силуэтов она ничего не могла увидеть. Когда ещё месяц плыл по небу, то хоть и в серебристо-жутковатом отблеске, но можно было что-то увидеть. Теперь же, после его исчезновения, всё погрузилось в серовато-тёмный мрак.
Опустошённая и отчаявшаяся, опустилась Варвара у кровати на колени и, положив руки поверх одеяла, склонила на них голову. Как и когда она уснула, что с нею было, Варвара ничего не помнила. И если бы не её мать, вышедшая к забеспокоившемуся внуку, Варвара, может, так и проспала бы, согнувшись калачиком на полу у кровати, до полного рассвета.
      – Варя, Варя, што с табою?! – тормаша дочь за плечо, обеспокоенно воскликнула Марфа Титовна. – Табе плоха?
      – Што? Иде? Стеша? – вскакивая, испуганно пролепетала Варвара и тут же повалилась на пол.
      – Игна-тич! – громко позвала мужа Марфа Титовна. – Иди падсаби мине. Адна я ни справлюсь.
      – Што вы там? Што вы никак ни угуманитись? – раздражённо стал выговаривать хозяин, ещё будучи в задней.
      – Да вот, Варя. Бярись за руки. Давай ие паложам на кравать. Ана то-та… у вобмарак упала. Ни спить жа и есть пашти бросила. Ана думая то-та, если будя тах-та и дальша жить, то Стихван быстреича вернится. Няси вады.
      Набрав воды в рот, Марфа Титовна с шумом окатила дочь с головы по самую грудь. Варвара вздрогнула и открыла глаза.
      – Ишь, чиго удумала, – укоризненно проговорила Марфа Титовна и принялась отчитывать очнувшуюся дочь. – Ты, Варя, кали думаишь даждаться мужа и вырастить сына, то ты далжна быть настаманнаю (настоящей) бабаю, а ни размазёю. У вобмарак падать, тяму (ума) многа ни нада. Упал и ляжи сабе. Жить нада. Растить дитёнка нада. А ты дакатилась, што мы далжны и за табою глидеть, и за тваим сынам. Уставай, Данил наш абагналси па самаю шею.
      Василий Игнатьевич, пока его жена приводила в чувство дочь, хоть и стоял рядом, однако в разговоре не участвовал, считая, что мать с дочерью сами решат, как им быть и что делать дальше. И только перед самым уходом он кашлянул и, посмотрев на Варвару, проговорил:
      – Ну ты, ета, ачухавайси, а патом мы с табою к Стёпки сходим. Вишь, ужо свитать стала, – кивнул он на окно. – Я, ета, Титавна, пайду па хазяйству. Ты тока карову падаи.

      К Михайловым Кононов Василий Игнатьевич и Дубова Варвара смогли отправиться далеко за полдень, хотя Варвара порывалась это сделать сразу же, как только  обмыла, покормила и спеленала сына.
      – Ты куды ета сабираисси? – заглянув в дверь, спросила её мать. – Сонца ишшо тока глаза пратирая, а ана па гастям. Да Стёпка, можа, ишшо спить биз задних ног, а ты придишь. Па гастям да абеда ни ходють. Да и куды ты пайдешь? Глянь на сибе у зеркалу. На каго ты пахожа? Глаза у разнаи стораны, белая, как стина, а на галаве кучка саломы. Табе ишшо касу дать, и пряма как смерть, тока живая. Нынча празник, и хадить па людям у таком-та видя стыдна. А к Михайлавам пайдетя пасляй абеда. Я с дитёнкам пасижу, а ты принарядисси и с атцом сходишь. А сачас, пака вон спить, – кивнула Титовна в сторону люльки, – пайди умойси, причашись и сгатов паесть.
      Так и не пустила мать Варвару к Стёпке разузнать о своём Стефане. Теперь же, принаряженные, они с отцом неспешно шли вдоль дворов к Михайловым, которые, закончив свои дела, по слухам, дошедшим до Кононовых, уже сидели всем семейством на лавке у тына и готовы встречать всех, кто захочет к ним прийти и услышать от Степана, что делается на войне и скоро ли утихомирят разбушевавшегося немца.
Слухи оказались верными. Степан с отцом, Антоном Борисовичем, сидели на лавке, а перед ними, на уложенных специально по этому случаю двух длинных бревнах, сидели хуторские мужики. Женщины большей частью стояли, молодая ж поросль облюбовала себе места у тына недалеко от рассказчика. Все собравшиеся внимательно слушали, может, уже в который раз, рассказ Степана о его фронтовой жизни.
      Стараясь не нарушать устоявшейся тишины и не прерывать рассказчика, Василий Игнатьевич присел на свободный конец бревна. Варвара ж между тем, опустив голову, подошла к группе женщин и стала так, чтобы ей было слышно Степана. Услышав его голос, Варвара вдруг вздрогнула и взглянула на сослуживца своего мужа. На лавке сидел… одетый в солдатскую форму, с крестом и медалями на груди, худой, с обрезавшимися скулами и с появившейся сединой в волосах, чем-то похожий на Степана мужик. За его спиной к тыну были приставлены костыли. Прислонившись к калитке, стояла Вера.
      …– Пасляй таго, как нас привязли у Каминец (Каменец-Подольский), мы ишшо два дня стаяли возле леса и жили у палатках, пака нам выдали винтовки и другую амуницаю, а патом мы ишшо пишком топали пашти пять дней. Пака шли, нас адин раз атбамбили. Траих тада убила… ранила, ни знаю скока, но многа.
      – Ну, а немиц-та, немиц, вон какой? Вон хужа японица или такой-та, – раздался нетерпеливый голос деда Захара, участника русско-японской войны.
      – Немиц? – вздохнул Степан. – Да какой немиц. Такой-та, как и мы. Иго пагнали на нас, а нас на иго.
      – Дык…
      – Дед, ни мишай чилавеку гаварить, – оборвал старика Филимон Дубов. – Кажи, Стипан Антоныч, усё па парядку.
      – А что тут казать-та. Пиридахнули мы чуток, а тут тривога и апять пашти бигом. Три дня и две ночи мы закапавались у землю… А патом немиц на нас папёр. Наши пушки па яму. Немиц, дед, умирая, как и мы. Снаряд разарвется, так ани, как катяхи, у разнаи стораны литять. Усе люди аднакаваи. Тока вот зачем ваивать и убивать друг друга, усем аднакавам? – глубокомысленно проговорил Степан и, обвёдя взглядом сидящих перед ним хуторян, вдруг ссутулился и, изобразив на лице болезненную гримасу, тяжело вздохнул. – Балить, стерва, – глухо проговорил он и погладил рукой правую ногу.
      – А даля што была? – не стерпел дед Захар, не обращая внимания на болезненное состояние Степана.
      – А што, дед Захар, была. То вон на нас пёр, а патом и нас пагнали на иго. Штыки к винтовкам и за «царя-батющку» упирёд. Ани пруть на нас, а мы на их. Мы уначале бегли… Гришка… с правай стараны, а Стешка с левай. Да там, када бягишь, глидеть некада, иде хто. Помню, што я первага немца закалол штыком, када вон прыгнул чириз слипуховую кучку, втарога сбил пряма винтовкаю, када вон нашага салдата закалол и ишшо не выташшил штык, я иго па галаве ствалом, там некада была делать выпады. А патом… С правага боку рванула, и я… – Степан махнул рукой. – И я ачнулси аж на третий день, када мине уже вязли у поездя. Патом был Харьков. Там я пралежал целых, шшатай, што семь месицав. Вот типерича я какой стал, – Степан поднял правую руку без указательного и среднего палцьев. – Да тут ишшо пять ран, – он провел раненой рукой по правой ноге. – Хатели дажи ногу атризать. У мине ие усю изарвала, а вот тут, – показал он на середину бедра, – ели зашили. Ну Бог смиластивилси, и жив асталси, и с нагою. Хадить больна, но дохтар казал, за год заживеть.
      – Стипан Антоныч, а Стихван… Стихван как наш? – не выдержал Филимон Сергеевич.
      – Филимон Сиргеич, Богам клянусь, ни видал, што была дальша, ни знаю. У мине ж ишшо кантузия. Када нас, ранинах, вязли у поездя, то казали, што немиц там, иде мы стаяли, смял нашах, пряма на другой день. Ни знаю, ни за Стешку, ни за Гришку. Иде ани, што с ими. Ни знаю. Усё, боля ни магу.
      К начинающему вставать со скамьи Степану от калитки метнулась Вера и, поддерживая мужа под руку, помогла ему встать и подала костыли.
      – Пашли, пашли, Стёпа, пашли у хату, табе нада палижать, – проговорила Вера, скорее для пришедших к ним хуторян, чем для самого Степана. – Пашли патихоничку.
      У калитки Степан остановился и, повернувшись к женщинам, окликнул Варвару:
– Варя, иди суды.
      Варвара, подбежав к Степану с Верой, приготовилась услышать от него что-нибудь за своего Стешку. Кто знает, что не мог Степан сказать прилюдно.
      – Варя, прасти мине, но я, правда, ничиго ни знаю за нашах рибят. Иде твой Стешка и што с им, ни знаю. За Гришку тожа… – качнул он головой. – Как сбоку ат мине рванула, так я и…  – Степан махнул рукой. – Можа, иде у лазаретя.


                БАБКА  ЛУКЕРИХА
                И  ДАНИЛОВА БУМАГА

      Словно клином гусиным, полетели годы. Скрылся за горизонтом тысяча девятьсот шестнадцатый – Данила встал на свои ещё неокрепшие ноги. Промелькнул восемнадцатый – Данила заговорил и начал привыкать держать в руке маленькую, специально вырезанную для него из липы дедом Василием ложку. А в двадцать первом году он уже с серьёным видом ходил по двору и, часто показывая пальчиком, спрашивал деда, бабушку или мать, как называется тот или иной предмет. А нередко этот самый пальчик он совал то в огонь, то в воду горячую. Так начинал познавать окружающий мир Данила, а вместе с ним стала привыкать к статусу солдатки и Варвара.
      После того, что ей сказал Степан, она изменилась настолько, что даже мать с отцом иногда удивлялись этим переменам и тому образу бытия, в который окунулась их дочь.  Для Варвары главными в жизни стали воспитание сына, думы о Стефане и работа.  Всё остальное для неё было второстепенным и ничего не значащим.
Варвара не обращала внимания ни на войну, которая катила на своей огненной колеснице по их полям, сёлам и хуторам, ни на смену общественного строя и трудности крестьянского быта, ни на положение её самой, молодой, одинокой женщины и матери.
      Что ей помогало выживать и переносить все невзгоды, павшие на её долю, – то ли неугасаемая любовь к Стефану, а теперь и к сыну, то ли молитвы, которые Варвара читала перед сном, а зачастую и в часы своего одиночества, то ли работы, за которые она хваталась без всякого передыха, а может, и всё вместе взятое.
За последние два года Варвара научилась пахать землю, сеять, косить и выполнять ещё много других мужских работ, за которые хуторянки редко когда брались.  У неё не было теперь выходных и праздничных дней. Она даже стала редко встречаться со своей лучшей подругой Верой, потому как их мысли и жизнь оказались, с возвращением Степана, разными. Вере хотелось рассказывать подруге о том, как они живут с мужем, как проводят ночи и как он о ней, родившей ему ещё и сына, теперь заботится, а у Варвары было всё наоборот. За неё радеть было некому. Разве что отец с матерью? Так мать за последние два года сдала так, что Варваре самой приходилось помогать ей во многих домашних делах. Отец? А что отец, он тоже не двужильный, да отец и не муж.
      В конце мая месяца двадцать второго года, когда даже с гражданской войны вернулся домой тот самый Фома, который когда-то оповестил Веру о возвращении с войны Степана, а со времени призыва Стефана прошло уже семь лет, Варвара надумала сходить в дальнее село к провидице.
      «Можа, ана и ничиго ни скажа, дак хочь патом будя лекша», – решила она для себя.
      За ужином, когда в семейном кругу неторопливо обсуждали хозяйственные дела предстоящих дней, Варвара, воспользовавшись паузой, посмотрела на отца с матерью и негромко произнесла:
      – Атец, да синакоса ишшо цельных две нидели, атпуститя мине к бабки Лукерихи. Я туды-суды за два дня управлюсь. Можа, ана што скажа за Стешку? Семь лет прашло, а аб ём никаких слухов.
      – Дык, туды ж боля двадцати вярстов, – почесав затылок, усмехнулся Василий Игнатьевич. – К Лукерихи на лошади ехать нада цельнай день. И назад стока жа. Ежели к ей надумала, то нада ехать. Ни итить жа на край света пишком. Лошадь у нас харошая, запригем двуколачку и за два дня управимси. Как, бабка, правильна я кажу?
      – Да, да, – кивнула головой Титовна. – К Лукерихи тока на лошади нада ехать. С атцом и паедитя.
      – Нет, мама. Раз вы мине атпускаитя, то я пайду пишком. За динь я туда дайду, ночь там у каго-нибудь пириначую и вярнусь за динь назад.
      – Мам, вазьми мине с сабою, – вдруг попросил молчавший весь вечер Данила. – Я тожа хачу.
      – Сынок, туды итить дюжа далёка, и ты… – Варвара покачала головой. – Ты туды ни дайдешь…
      – Я дайду. Глянь, скока мы тут с рибятами бегаим…
      – Ты знашь, унук, – прервал Василий Игнатьевич Данилу, –  я б тожа пашёл к Лукерихи, да нада тилегу падправить к синакосу. Вот тока типерича я и ни знаю, как быть. То ж я думал, што ты падсабишь, а щас, ежели ты с матирью пайдешь, я адин с етим делам ни справлюсь.
      – А бабушка? – тут же подсказал Данила.
      – Бабушка, кажашь? Ну какая из ие памошница? – подмигнул Игнатьевич Титовне. – Ты мужик. Иде паддиржать, иде пацказать. А бабка… – махнул рукой дед Василий. – Ана тока зная, как кашу да картохи ничишшанаи варить. А типерича, раз ты пайдешь к Лукерихи, тилегу ремантиравать ни будим.
      – А на чём жа тада мы вазить сена будим? – подыграла Титовна мужу. – Визанками нешта насить?
      – А мы и касить ни будим, – вздохнул дед Василий. – Рази визанками усё сена пириносишь.
      – Ладна, – махнул рукой Данила. – Иди, мам, адна. Я с дедам астанусь.

      А на следующий день рано утром Варвара, взяв узелок с харчами, с запасной одеждой и ботиками (тапочки из грубой ткани с подшитой брезентовой или из мягкой кожи подошвой), отправилась в дальнюю дорогу. Как она шла, что при этом пришлось ей пережить, известно одному Богу да ей, но только на второй день к заходу солнца Варвара вернулась домой.
      – Слава табе, Госпади, – увидев дочь, Марфа Титовна трижды перекрестилась и быстро подошла к Варваре. – Дённа и ношна малилась, штоб вон тибе сахранил. Прахади, прахади, дочка, – засуетилась Титовна. – А дед с унукам паехали паглидеть, как растуть хлиба. Ты, Варя, што будишь? Можа паляжишь, пака я што-нибудь сгатовлю, или?.. – мать вопросительно посмотрела на дочь.
      – Мне б щас, мама, апустить ноги у тёплаю воду, а патом ба палижать. Я тах-та умарилась, што нетути спасу. Душа с телаю пряма расставаются.
      – Прахади, Варя… у мине как раз сачас вада греится унука купать. Иде б табе тока лучши сесть?
      – Да я вот тут-та сяду, штоб мине можна была присланиться к стяне, – показала Варвара на дерюжину, лежащую на завалинке под окном.
      – Садись, Варя, садись туды, а я сачас принясу вадицы у видёрки, и ты… – засуетилась Марфа Титовна.
Варвара устало опустилась на завалинку и, глубоко вздохнув, закрыла глаза.
      – Слава Богу, пришла, – прошептала она. – Стеша, Сте-ша. Твая дарагулинька как загнанная лошадь.
      – Што ты кажашь, Варя? – спросила подошедшая мать.
      – Да так, мам.
      – Ну вот табе и вадица. Апускай у видёрку ноги и рассказавай, што и как там у Лукерихи. Как там люди живуть?
      – Люди живуть? – переспросила Варвара. – Увизде аднакава. Бедна и плоха. А Лукериха… – Варвара вздохнула. – Нада бала мине узять с сабою Данилу. Хочь и далёка… Как-нибудь ба дашли. Я тока к ей зашла, а ана и гаварить: – А што ж ты сына-та ни узила. Вон жа прасилси с табою. Как ана ета сказала, я так и села на пол. – А то, а чём ты пришла узнать, я тока табе скажу адно, – кажа ана, – тваю дарогу нихто другой таптать ни будя. Ты ие выбрала, ты ие и далжна прайтить. А ана у тибе длинная и трудная. А вот сына-та нада будя вучи-ить. Вон у тибе, – кажа Лукериха, – будя бальшим чилавекам. Толькя вучи иго, как ба табе трудна не была.
      – А за Стихвана што ана казала? – не выдержала Титовна.
      – А ничиго, – покачала головой Варвара.
      – Как ничиго? – удивилась мать.
      – Казала, што вон у другом миру. И што в етат мир вон придя нискора. Ну ты мались за иго, ишшо казала ана. И яму будя лекша, и табе, ну… мине. Вот и усё.
      – А ета ж у каком таком миру?
      – Ни знаю, мам. Можа, ана ни захатела казать правду, а можа, Лукериха и ни зная, што са Стешкаю, – прерывисто проговорила Варвара и умолкла.
      – А ета иде ж вучить-та Данилу нада? – после некоторого молчания спросила Марфа Титовна дочь.
      – Да иде. Наверна, пака у школя.
      – Да ие-та у нас нетути. Цирковная-та школа у сяле, а туды две вярсты. А ета, ну иде больша гадов вучиться нада, аж у воласти. Туды пять вярстов, а можа, и боля. У той-та школя твой плимяш, а наш унук вучится. Как там наша Нюрка живеть са сваим?.. Усё некада даехать, – засокрушалась Титовна. – Ани к нам редка ездють, а мы ишшо режа. Нада у етам гаду на пристольнай празник хочь съездить. А можа, и раньшея выдя. Вы ж усё-таки сёстры радныя, вам нада знаться. Жизня долгая, усё можа случиться.
      Посидев ещё немного на завалинке, Варвара, не ожидая отца и сына, ушла к себе и легла на кровать.
      – Давай я тибе накрою зипунком, – предложила Марфа Титовна дочери. – А то у хатя штой-та прахладнавата.

      За двадцать вторым заглянул в хутор двадцать третий год. Пройдясь по его улице, по огородам и полям своими двенадцатью месяцами, он, незаметно для хуторян, вьюжной, последней ночью декабря месяца скрылся за лесом. Пока он, путаясь в верхушках деревьев, уходил на вечный покой, по хутору уже разгуливал, поскрипывая снегом, народившейся двадцать четвёртый год.

      За каждодневными заботами и работами Кононовы не заметили, как прошла зима и наступила вечно ожидаемая всяк живым на земле, с ярким солнцем и пением жаворонков полноводная весна. Зашумели в логах бурные ручьи, задышали туманной дымкой освободившиеся от снега поля, закопошились на просушенных взгорках в первой пыли воробьи, засуетились, затинькали синицы и звонко загорланили хуторские петухи, а по небу потянулись в северные края гуси и другая перелётная пернатая живность.
      Словно большой муравейник, ожил и хутор. Взрослые его жители, засидевшиеся в своих тёмных и довольно холодных хатах, теперь, радуясь солнцу, целыми днями работали во дворах, а их дети, звонкими голосами оглашая округу, носились по улице, в огородах и пропадали с утра до вечера в ярах и всяких логах, в которых ревели, журчали и переливались в солнечных лучах талые бурливые воды.
      Двор Василия Игнатьевича тоже ожил. Если зимой только собака могла нарушать устоявшуюся морозную тишину, то теперь часто раздавались голоса хозяина, его жены и Варвары с Данилой. Василий Игнатьевич второй день уже возился с выгульным двором для лошади и коровы. Вроде и работы немного, а уже второй день. То жердину привязать, то столб укрепить. Рядом с ним был и внук. Сказать, что Даниле очень уж нравилось работать с дедом, – это значит, надо покривить душой. Ему, как и всем ребятам его возраста, хотелось ещё с самого утра убежать в дальний лог, по которому вот уже третий день шумела вода, или на реку, где он и четверо его сверстников два дня назад соорудили из брёвен плот. Но…
      – Ну што, аристант, – усмехнулся дед. – Зипунок с партками (штанами) ишшо ни высах?
      – Да идешь вон высахня, – отозвалась подошедшая к ним Варвара. – У его учорась адна макушка была пад шапкаю сухая. Правалился на речке па самую шею. Типерича пушшай сидить дома, пака павысахнуть стёжки и усе бугры. Ни паглядавай на деда, – погрозила сыну мать пальцем. – Да яму ж и хадить-та не у чем. Вон жа лапать дажи адин патирял. Да ишшо и уместя с анучию. Ета ж как нада бегать, што лапти саскакавають с наги? Харашо, што самаго люди добраи выташшали из речки за вихры (за волосы), а то-та там да сих пор плавал с рыбами. Ета ж нада тах-та уделаться, – незлобливо сокрушалась Варвара по поводу произошедшей прошлым днём катастрофы плавсредства хуторских ребят.
       Даниле было неудобно слушать в присутствии деда воспитательную речь матери, тем более что об этом она напоминает ему уже много раз за день. Ну рассыпался их плот. Ну так он же не один очутился в воде. Все пятеро в ней оказались. А что касается лаптя, так Колька, что живёт от них через три двора, так у того и зипунок уплыл, а у Витьки с Андреем шапки… А тут один лапоть и онуча. Так дед лапоть вечером доплетёт и ему уже завтра можно будет…
      – Типерича будешь тут с дедом на дваре работать. Тут лапать хочь и патиряишь, дак иго можна будя найтить.

      После талых вод и весеннего сева наступили для Данилы раздольные летние дни, когда можно было бегать совсем без лаптей, без шапки и зипуна. Терять стало нечего. Но тут появилась другая н;пасть. Перед самым сенокосом, в послеобеденное время, когда Данилу отпустили и дед, и мать, и бабушка на речку купнуться, к ним во двор нежданно-негаданно пришла по-городскому одетая молодая и красивая…
      – Вы Кононов Василий Игнатьевич? – спросила она, глядя на Данилова деда своими смеющимися глазами.
      – Да, – ответил Василий Игнатьевич.
      – А это, наверное, ваш внук, Данила Стефанович? – кивнула она на не успевшего ушмыгнуть со двора Данилу. – А я Пономарёва Наталья Дмитриевна, новая учительница школы первой ступени села Давыдково, в которой должен будет учиться ваш внук уже этой осенью. Я пришла с вами познакомиться и рассказать кое-что об учёбе.
      – Данила, иди-ка кликни мать. Щас придя иго мать, – Игнатьевич повернулся к учительнице, – с ею и будитя гаварить. А у школу унук хадить будя. Варя, вот учитильница, пагавари с ею нашшот Данилы, а я пайду. Данила, ты никуда ни ухади. Будь с матирью, – остановил Игнатьевич внука, надумавшего шмыгнуть в огороднюю калитку.
      Целый час сидели в хате за столом Варвара, Данила и их гостья-учительница. Всё рассказала Наталья Дмитриевна Варваре, и что по всей стране сейчас открываются ликбезы, на которых учат всех людей грамоте, и что Данила будет учиться по новым книжкам со своими сверстниками в отремонтированной школе. А главное, Наталья Дмитриевна пообещала Варваре, что в ненастную погоду, будь то осенью или зимой, самых маленьких детей будут оставлять в школе.
Когда учительница уходила, то Даниле вдруг почему-то захотелось учиться. Раньше он об учёбе и не думал, да в хуторе о ней не думал никто.
      – Ну вот, Данила, – проговорила Варвара, когда Наталья Дмитриевна ушла к другим ребятам. – Теперь ты у меня стал савсем бальшим. Вот восинью ужо пайдешь учиться. Вот ба тваяму атцу увидать сачас тибе. Как ба вон парадавалси, што у его такой-та бальшой сын…

      И покатились годы дальше на своей вековой телеге. Люди стали забывать царя и начали потихоньку привыкать к новым порядкам и требованиям власти. Если раньше про учёбу никто не напоминал, то теперь о ней стали столько говорить, что даже старые деды с бабками частенько с любопытством заглядывали в книжки внуков и вместе с ними, сложив трубочкой губы, старались выговаривать трудные для них слова. Им было непонятно, почему надо говорить Фёдор, а не Хвёдар, Стефан, а не Стихван, Филимон, а не Хвилимон.
      – Ну вот стаить на… ну, етат самай, – показал однажды дед Захар  на Дубова Филимона. – Ну иго хочь етим… ну… Хви… ф-фи, – присвистнул дед, выговаривая букву «эф». – Ну Филимонам, а хочь и Хвилимонам назави, вон усюдно астанится сам сабе, – недоумевал старик.
      Занятия в школе начались десятого октября, после того как были окончены полевые работы. И всё равно в первый день в школу из пятнадцати хуторских учеников четырёх отделений  (четырёх классов) явилось всего пятеро, а в первое отделение из семи учеников прибыл один Данила, да и то потму, что его привезла на лошади сама Варвара. Она же его потом и забрала домой после окончания занятий. Ей самой было интересно посмотреть, как будут учить детей при новой власти, без «закона Божьего», на изучение которого во время учёбы самой Варвары уходило достаточно много уроков.
      Потом Варваре часто пришлось возить самых маленьких ребят в школу и назад. Да и вообще в ненастную и холодную зимнюю пору родители либо деды учеников вынужденным извозом занимались по очереди. Повзрослевшие ж ребята ходили в школу пешком.
      Однако, как ни старались учителя удержать детей в школе, до четвёртого отделения (класса) доучился только один Данила. Его сверстники, походив в школу по одной-две зимы, оставили пожелания учителей без внимания. Крепка оказалась традиция российского крестьянства оставлять своих детей неучами. Некоторым ребятам даже и два класса дались с большим трудом. Большинство же хуторских детей бросали ходить в школу сразу после того, как научились с горем попалам писать и чуть-чуть читать.
       В двадцать восьмом году, в начале июня месяца, Данила, несмотря на все трудности, успешно окончил все четыре отделения первой ступени сельской школы и оказался самым грамотным хуторянином.
      – Ур-ра-а! – размахивая сумкой, кричал Данила и вприпрыжку бежал по хуторской улице. – За-кон-чил! Ур-ра-а!
      – Варь, пагляди-ка, штой-та там наш Данила дюжа кричить. Чей сабаки за им гонются? – забеспокоился Василий Игнатьевич, смазывающий дёгтем колёсные оси.
Варвара быстро вышла из сарая и, поправляя передник, заспешила к калитке.
      – Ур-ра-а! За-кон-чил! – раздалось с улицы.
      – Госпади, – перекрестилась Варвара. – Дани-ла, ты нас усех пирипугал, – начала было отчитывать сына мать. – У деда вон аж руки затрусились. Што? Учиться боля ни будитя?
      – Всё-о! – громко выкрикнул Данила и высоко вверх подбросил свою сшитую из грубой ткани сумку. – Учёба ко-нчила-ась! Я свобо-ден!
      – Ета харашо, унучик. А то мине биз памошника ужо стала трудна абхадиться, – радостно отозвался Игнатьевич. – Нынча пиридахнешь, а завтря паедим на синакос. Люди начали ишшо учорась касить. А Дубовы, твой дед и дядя, ужо косють три дня. Касить ты пака ни будишь, а вот варочить и сгрибать… – дед Василий хмыкнул и, посмотрев на Варвару, усмехнулся. – Апять то-та мине ехать аднаму. Бириге тибе мать. Я у тваи годы ужо и касил, и…
      – Па-па, ну мы ж дагаварились. Мы с табою пакосимси завтря, а пасляйзавтря Данила начне варочить… 
      – Мам, деда, а к нам сегодня вечером придёт Наталья Дмитриевна, – прервал разговор матери и деда Данила.
      – Наталья Дмитриевна? – испуганно проговорила Варвара. – Ты што-нибудь натварил?
      – Не-ет, она придёт поговорить с вами о моей учёбе в школе второй ступени. Она сказала, что мне надо учиться дальше.
      – И што, у школу ету итить нада пряма завтря? – не удержался явно расстроенный Игнатьевич.
      – Нет, деда, в школе занятия начнутся осенью.
      – А иде ета школа?
      – У волости, – за Данилу ответила Варвара.
      – Да туды ш пять вярстов, тока у адин канец, – изумился Василий Игнатьевич.
      – А зимою? А па грязи?.. Ета ж ты то-та туды будишь хадить адин…
      – Ничиго. Да восини ишшо далёка, – успокоила отца Варвара. – Што-нибудь придумаим, а вучиться, сынок, ты будишь, ежели, канешна, у тибе есть ахота. Вучиться хочишь?
      – Угу, – отозвался Данила.
      – А кали ты хочишь вучиться, то забирай сваю сумку и вали к бабки, ана пампушак напикла, – проговорил Василий Игнатьевич, – а мы с матирью усё абгаварим тут, што да как. Данила, – окликнул Игнатьевич внука, – ты б схадил к деду Хвилимону. Парадавал ба иго.
      – А ета радасть таму деду нужна? – возразила Варвара. – Вон за усё уремя адин раз унуку дал сахарнага питуха на палачке. Ни хади, Данила. Вон дажи са мною ни здаровкаица.

      Оставшись после ухода Натальи Дмитриевны в хате одна, Варвара долго разглядывала и несколько раз читала выданную Даниле в школе бумагу, в которой говорилось, что Данила Дубов, её и Стефана сын, успешно окончил курс обучения в школе первой ступени.
      Положив бумагу на стол, Варвара, почувствовав трепетное сердцебиение, присела на табурет. А как ей было не волноваться. Её и Стефана сын, Данила, уже окончил четыре класса школы. Ему уже двенадцать с половиною лет. Вздохнув и ещё раз взглянув на принесённый Натальей Дмитриевной документ с печатью и подписью директора, Варвара переложила его (документ) ближе к стоящей на столе в рамке фотографии, на которой они со Стефаном запечатлены в  пятнадцатом году.
      – Стеша, пагляди какую бумагу дали нашаму сыну за харошаю учёбу у школя, – дрогнувшим голосом известила она строго смотрящего на неё мужа и смахнула набежавшие слёзы. – Ты, Стеша, хочь ба адин раз узглянул на иго. Нынча у нас была иго учительница Наталья Димитравна. Ана казала, што Данила харашо вучится и што яму нада вучиться дальша. Мы пака с атцом думаим, как быть. Трудна сачас стала. А у школу нада абуть и адеть, да и Данила далжон жить типерича у воласти. А ета ишшо расходы, да и Василь Гнатич стал часта хварать. Трудна яму биз памошника. Ну мы усюдно Данилу будим вучить. Папаня казал, што из кожи вылизим, а унука выучим. Так што, Стеша, ни гарюй за нас. Тут тока вот у других сёлах и хутарах стали саздавать какии-та калхозы и ети… таварышшаства. Землю усю у кучу, и патом усе уместя усё делють. Ничиго ни панятна, но атец казал, што гирманца пирижили, других лихадеив разбили и ети… артели с калхозами пириживем. Так што, Стеша, у нас усё харашо.
   

      ПО  КОЛДОБИНАМ  ЖИЗНИ

      Если бы человек знал, в каком месте он будет падать… тем более если бы он ещё и ведал, какова будет его судьба. Но, увы… Хоть одно время и утверждали, что человек – кузнец своего счастья. Может, это  и так, но почему-то на счастье, которое куёт себе отдельно взятый член сообщества, находится столько несчастий, выкованных разного рода подонками, фюрерами, вождями, лидерами всевозможных партий и группировок, что зачастую кузнецу-одиночке и справиться-то с ними невозможно. Так получилось и у жителей Ближнего.
      В феврале месяце двадцать девятого года, по указанию сверху, теперь уже не волостная, а районная и местная сельская власть предприняли первую попытку прикрыть их «кузницу», в которой хуторяне ковали своё крестьянское счастье.
      Начиная с ноября месяца ушедшего года в Ближний зачастили агитаторы и всевозможные уполномоченные райисполкома и самого округа, куда входил их район. Говорливые и не очень, весёлые и надменные… Приезжали  и в кожанках, и в обычных зипунах, в пальто невиданного хуторянами покроя, в валенках, ботинках и сапогах. С наганами и с винтовками тоже были. В общем, хуторяне повидали разных людей. В конце концов власть своего добилась.
      То ли хуторской народ по своей воле и разумению, то ли его сагитировали, а может, взяли измором, но только в конце февраля прямо посередине хуторской улицы (больше было негде), на собрании всех жителей хутора, под присмотром уполномоченного райисполкома, начальника самой милиции и председателя сельского Совета из Давыдково, в Ближнем был организован колхоз под названием «Красный пахарь».
      – А чиго ета «Краснай пахарь», – возразил было дед Захар. – Вон што, пакраснел ат напруги? Дык вон ишшо ни работал. А можа, етат… плуг у иго затуплинай? Или лошадь шалудивая? Чиго ета вон краснай?
      – Дед Захар, ты замалчишь или ты захател пасидеть у халоднай, за срыв важного мероприятия? – прикрикнул на Захара сельск;й и строго посмотрел на присутствующих, как бы говоря, что к любому он применит самые крутые меры, пусть только кто из пришедших на собрание что-либо не то ляпнет.
      Хуторяне было зашумели, но тут вовремя вмешался начальник районной милиции.
      – Нет-нет, товарищи крестьяне. Вы не так поняли выступившего председателя сельского Совета. Товарищ преседатель не совсем чётко сформулировал требование настоящего времени. Колхоз можно назвать и по-другому. Не нравится вам «Красный пахарь», давайте  назовём иначе. У кого какие есть предложения? Предлагайте, как назвать колхоз.
      Долго шушукались, смеялись и спорили хуторяне. Как только они не предлагали назвать созданный ими колхоз, но всякий раз почему-то возвращались к первоначальному названию. После двух часов крика и шума, порой доходившего чуть ли не до драки, решили оставить название «Красный пахарь».
      Хуторяне, может, ещё пошумели бы, уж больно им понравились за последний месяц собрания, на которых можно было вволю и до хрипоты накричаться, да только мороз начал крепчать и несознательный «кворум» стал разбегаться по домам.
      Сельск;й председатель, пошептавшись с начальником милиции, поднял руку и громко крикнул на надумавших расходиться оставшихся хуторян:
      – Ета куды вы навастрили сваи салазки?! Значить, так. Нынча ужо поздна, да и стала халадно, сабрание прадолжам завтря сразу пасляй абеда. Будим выбирать придсидателя калхоза. И чтоб мне без апазданий и всяких там крючик-закарючик.
      Пасляй абеда на етам местя, – показал он рукой себе под ноги.
      Однако на другой и на третий и даже через неделю избрать председателя колхоза не удалось. Кто первым из хуторян сказал, что в колхозе жить будет ещё хуже, чем они жили и живут до его создания, неизвестно, но только из одиннадцати дворов, ранее подавших заявления о вступлении в «Красный пахарь», восемь хозяев под разными предлогами забрали их назад. Причины были разными, и порой доходило до смешного.
      Известный всем своей непоседливостью дед Захар забрал у сельского председателя своё заявление для того, чтобы его переписать «красивейша», после чего сельской не смог найти деда Захара даже дома, хоть и ездил к нему пять раз.
      – Ишша харошаю бумагу, – ответила голове местной власти в первый раз его бабка. – Пашёл искать чярнилу и ручку, – пояснила она во второй раз. – Кудый-та ушёл, штоб яму харашо написали ету самую бумагу, – был её ответ на третье посещение. В последующие два раза бабка отвечала сельск;му просто: – А щарты иго зная, куды вон делси.
      И только когда в хутор приехал сам начальник милиции, а по селу прошёл слух, что не явившихся на собрание, и особенно тех, кто забрал свои заявления, на неделю посадят в холодную, люди потихоньку стали сходиться к месту, на которое  показывал пальцем председатель сельского Совета.
      Василий Игнатьевич заявления о вступлении в колхоз «Красный пахарь» не писал, а потому ему на собрание идти было необязательно. На своём семейном совете Кононовы решили покудова со вступлением в неизвестное для них хозяйство повременить.
      – Нада паглидеть, што из той-та затеи палучится у тех, хто уже записалси, – подвел итог домашнего совещания Кононов-старший. – А то залезишь, а назад… – развёл он руками.
      Но основной причиной боязни Василия Игнатьевича было то, что он и его семья не знали, что они будут делать и как будут жить без лошади, которую придётся отвести на не существующий пока колхозный двор. Как потом им пахать огород, или привозить дрова из леса, или, к примеру, отвезти в Давыдково на мельницу смолоть мешок или два зерна?
      – Да съездить к дочери и то будя не на чим, – сокрушалась Марфа Титовна. – А типерича ишшо Данила вучица. Пишком яму насить прадухты или как? То хочь нет-нет да и съездишь к яму. А как лошадь атбяруть, как патом  быть? Камышу привязти и то будя не на чим. А корм каровя?
      На собрание хозяин двора, однако ж, всё-таки пошёл, так сказать, из любопытсва.
      – Пайду пагляжу, што там будуть казать…
      А на собрании, как оказалось, и говорить-то было не о чем. На него в основном явились те, кто не подавал заявления о приёме в колхоз и не имел права голоса, а значит, и не мог участвовать в выборах председателя. Те же, кто написал заявление, больше половины под разными предлогами как раз на собрание и не явились. Да и основная кандидатура на пост председателя колхоза – конник армии Будённого Фома – тоже вдруг заболел «дюжа страшнаю балезнию», и его повезли аж в участковую больницу, которая находится в районном центре. А без необходимого количества членов колхоза и без самого кандидата на пост председателя как можно проводить собрание? Провести его, конечно, можно, что и предлагали сделать  хуторяне, но оно, это самое собрание, по утверждению самого начальника милиции, не будет правомочно.
      – Ну ета, как ба, ежели б мине жанили у другом сяле и биз мине и биз маей, значить, нивесты, – объяснил дед Захар непонятливым хуторянам.
      – Каму ты нужон! – взвинтилась его бабка. – Иго жанили. Да нихай женють. Нихай твая новая жана стирая тваи ванючии парты и варя табе размазню кашу. Зуба ни аднаго нетути… иго жани-ли, – под смех собравшихся закончила свою разоблачительную речь жена деда Захара.
      Потоптавшись на морозе более двух часов, хуторяне потихонечку разбежались по домам, после чего уехали из хутора и начальник милиции с председателем сельского Совета.
      А через неделю у председателя Совета ни осталось ни одного заявления хуторских мужиков о вступлении их в колхоз. После чего облегчённо вздохнули все ближневцы и махнул рукой сельск;й. В начале двадцать девятого года ещё можно было и облегчённо вздыхать, и махать рукой.

      В начале марта Варваре передали, что сестра просит её приехать к ней по очень важному делу. Муж Анны три года назад продал свою землю и ушёл от крестьянского труда, который, по его же словам, висел на нём, словно хомут, и натёр ему шею. Иван вначале организовал маслобойное товарищество, потом сколотил бригаду и занялся осушением болот, а после преобразования волости в район мужу сестры доверили районный дорожный отдел. Теперь уже под его руководством в районе строились мосты и приводились в порядок дороги.
      – Бальша-ая шишка, – так охарактеризовал Василий Игнатьевич новую работу своего зятя.
      – Пап, мам, там штой-та Нюра прося приехать, да и Данилу нада праведать. Тут я яму рубахи чистаи сгатовила и штаны, да прадухтав нада атвесть. У сястры муж хочь и бальшой начальник и палучая деньги, а лишний рот усюдно и их тяня. Давайти-кя я завтря к им съездию, – предложила Варвара отцу с матерью во время ужина. – А можа, у их што случилась, што ана прося приехать. Раньша ж такога-та не была.
      Сготовив с вечера всё необходимое, Варвара с восходом солнца запрягла лошадь и отправилась в районный центр к сестре. Погода была хорошей, дорога накатана, поэтому через час она уже подъехала к дому Анны, которая в это время выбивала на снегу груботканые дорожки.
      – Варва-рушка, – ласково и с улыбкой проговорила Анна и, обняв сестру, трижды поцеловала её в щёки. – Как вы там? Как отец? Как мать? Что нового в хуторе? Тут слух прошёл, что  вы колхоз зарезали. Ваня вчера говорил, что предрик дюжа ругался, что начальник милиции не справился с вашими мужиками. Проходи, проходи. А твой Данила в школе, – тараторила Анна, явно стараясь оттянуть главный для неё и ещё неизвестный для Варвары разговор.
      Варвара редко бывала у сестры. Как-то не складывались у них отношения. Почему и когда пролегло между ними недопонимание, Варвара как-то не заметила. Анна была на шесть лет старше и поэтому зачастую особо с сестрой не церемонилась, а даже при каждом удобном случае старась ею покомандовать.
      Окончив церковноприходскую школу, Анна год проучилась в волостном центре, а потом вдруг закапризничала и учиться бросила, хотя учёба ей и давалась довольно легко. Выйдя ж замуж за Ивана, она ещё более отдалилась не только от Варвары, но и от отца с матерью. А последний год Анна ещё и стала совсем непонятной.
      Варвара заметила, как из говора сестры стали исчезать прежние, чисто хуторские выражения и слова. С получением же её мужем должности в райисполкоме, Анна стала даже иногда хмуриться, если Варвара ей напоминала о их детстве и  прежней жизни в хуторе.
      – Варя, это было так давно, – отвечала обычно сестра, – что об этом пора и забыть.
      За прошедшие два месяца, которые Варвара не была в доме, который Иван купил на вырученные от продажи земли деньги,  в нём произошли довольно большие перемены. Новая обстановка, половики, красивые занавески на окнах…
      – Что ты так смотришь? – поинтересовалась Анна. – Это мы купили совсем недавно. А как же. К нам теперь приходят в гости большие люди, и нам надо, чтобы всё было, как и подобает. Ты проходи, проходи на кухню, – Анна легонько подтолкнула сестру к кухонной двери. – Мы теперь и корову не держим. А зачем? Молока мы можем купить. Масло и творог нам тоже носят. За деньги, конечно. Варя, я передавала, чтобы ты приехала вот зачем, – перешла Анна к изложению основного разговора, не предлагая сестре даже раздеться. – Понимаешь, мой муж, Иван Прохорович, как ты знаешь, работает большим начальником и домой приходит таким измученным, таким уставшим, что ему надо отдохнуть. Почитать газету или даже какую книгу. А тут… Понимаешь, наш сын и твой. Наш   старается особо не шуметь, когда Иван Порфирьевич дома, а вот Данила… Он привык громко разговаривать и учить стихи вслух, а это… В общем, ты не обижайся, но тебе надо его от нас забрать. Тебе меня сейчас понять трудно, у тебя нет мужа и ты не знаешь, как создавать для него покой.
      – Нюра, – прервала Варвара сестру, – я прямо сейчас хочу забрать вещи Данилы…
      – А он их забрал в школу. Если бы ты сегодня не приехала, то он бы ушёл к тебе на хутор пешком, – чужим голосом проговрила Анна и, окинув оценивающим взглядом сестру, усмехнувшись, тут же несдержанно её подколола: – А ты усё сваиго Стешку ждешь?
      – Да, Нюра, я жду сваиго, как ты сказала, Стешку. Я жду мужа и буду его ждать да самай сваей смерти.
      – Ну-ну. Сколько мужиков кругом, а ты…
      – Лучше маего Стеши нету, а хужа я не хачу. Спасиба табе за то, што приютила Данилу, я пайду, а то вон ат мине уже и салома начила сыпаться. Паклон табе ат атца с матирью.

      Света белого не видела Варвара, когда вышла из дома своей сестры. Слёзы катились у неё по щекам, к горлу подступил ком. Никогда Варвара не переживала такого унижения и такой насмешки. Даже Никита… С ним было проще. На него можно было пойти с вилами или ножом. А тут…
      Отвязав лошадь и сев в сани, Варвара глубоко вздохнула, вытерла слёзы и, покачав головой, тронулась в сторону школы. Она ещё не приняла никакого решения, да и что можно было решить после того, что произошло, да ещё и за такой короткий промежуток времени. Что она успела надумать, так это поехать в школу к сыну и зайти поговорить с директором.
      «Вон чилавек граматнай и вумнай, можа, што харошага и пасаветуя», – решила про себя Варвара.
      В школьном дворе было шумно и весело. Высыпавшие на перемену ученики играли в снежки, бегали, прыгали – в общем, были заняты своими детскими забавами, хотя…
      – Ну как малые дети, – удивилась Варвара, увидев рослых подростков.
      – Ма-ма! – услышала Варвара сквозь общий гвалт чей-то незнакомый голос и, подняв на оклик голову, она увидела спешащего к ней Данилу.
      – Госпади, сынок, – воскликнула она. – Ты… Я…
      – Как хорошо, что ты приехала. А то я не…
      – Я у тваей тётки была, – прервала сына Варвара.
      – А-а, тогда ты всё знаешь?
      – Знаю, сынок, знаю. 
      – Мам, у нас осталось ещё два урока, и потом можно будет ехать домой. Ты подожди, они быстро пройдут.
      – Я подожду, Данила, тока ты мине атвяди к вашаму дирехтару или как тут иго завуть…
      – У нас в школе директор, а зовут его Виктором Петровичем, – пояснил Данила. – А что ты хочешь у него узнать?
      – Патом, Данила, патом. Пашли.
В школьном небольшом коридоре было ещё шумней, чем на улице. Пока Данила шёл с матерью к кабинету директора, Варвара всё удивлялась, как учителя в этом шуме работают.
      – Вот кабинет директора. Виктор Петрович. Запомнила?
      – Запомнила, Данила, запомнила. Ты иди, звонок вон ужо звянить. Иди на урок.
      Варвара откашлялась и постучала в дверь.
      – Да-да, заходите, – раздался низкий голос.
      – Госпади, спаси и памилуй, – прошептала Варвара.
      – Заходите, заходите.
      Войдя в кабинет, Варвара почувствовала, как задрожали у неё ноги и руки, да ещё и застучали отчего-то зубы.
      «Отче наш…», – чтобы успокоиться, начала было Варвара, но её молитву прервал директор, весьма молодой и красивый мужина лет тридцати пяти, а может, чуть и больше.
      Увидев вконец растерявшуюся женщину, он встал из-за стола и, выходя навстречу Варваре, с улыбкой проговорил:
      – Здравствуйте. Я Виктор Петрович, Проходите, пожалуйста, и присаживайтесь вот сюда, – показал он на стул, стоящий рядом со столом. – Кто вы, откуда и по какому вопросу?
      – Я мать Данилы Дубова, – поборов робость, проговорила Варвара и опустилась на стул.
      – Данилы Дубова?
      – Да-а, – выдохнула Варвара и почувствовала, что зловредная дрожь стала потихоньку утихать.
      – Хороший мальчик. Данила наш лучший ученик. Схватывает всё на лету. А главное, он хочет учиться. У вас, наверное, какие-то неприятности? Рассказывайте.
Сбивчиво, но достаточно понятно Варвара рассказала Виктору Петровичу о своём горе.
      – Варвара… как вашего отца зовут?
      – Василий Игнатович.
      – Варвара Васильевна. До меня слухи доходили, что у вашего сына, ну и у вас, не всё хорошо с квартирой. Но вы не горюйте. Мы этот вопрос решим. Жалко мальчишку. Из него может получиться толк. Варвара Васильевна, если вы не будете возражать, то я его могу взять к себе. У нас  с женою один сын и он ровесник вашему Даниле. Они и учатся даже вместе. Так что, если вы не против, то мы сейчас пригласим сюда ребят и обо всём им расскажем.
      – Спасибо вам, Виктор… Прастите, усё из галавы вылитила. Как вас па батюшки виличать-та?
      – Петрович.
      – Спасиба вам, Виктар Питрович, Дай вам Бог здаровья. Я там привизла Даниле прадухтав, куды мине их?.. И што мине типерича делать дальша?
      – Продукты, говорите? Нет, нам ничего не надо. У нас всё есть, и один человек нас не обременит. Мы работаем вдвоём с женой. Так что, Варвара Васильевна…
      – Виктар Питрович, если вы не возьметя маи прадухты, то я Данилу забяру с сабою. Учиться вон будя. Пака я буду иго вазить на лошади, а патом, можа, найду яму места у какой бабки. За так я ни хачу.
      – Ладно, Варвара Васильевна, – со вздохом произнёс директор. – Что у вас за продукты?
      – Ну, картохи… – начала перчислять Варвара, – капуста… сала кусок, масла каровье… малако, мучички палавину пудика и хлеба три буханки. Я сама пяку у пячи. Ишшо мёду банку привизла. Вазьмитя, Виктар Питрович. Ни абижайтя забитаю бабу, – усмехнулась Варвара.
      – Хорошо, Варвара Васильевна. Я согласен взять ваши продукты, но чтобы больше вы их не привозили. А сейчас мы позовём сюда ребят, и вы отвезёте их ко мне вместе с продуктами, а потом поедете домой.
      – Спасибо вам, Виктар Питрович, за вашу дабрату и помащь. Скока буду жить, стока буду гаварить вам спасиба. А нашшот прадухтав вы ни ругайтя мине. А вазить я их, пака можна, усюдно буду. Вот у калхоз лашадей забяруть, вот тада, можа, када и не привязу. Так што, Виктар Питрович, ни абижайтись и мине  за ета дюжа ни ругайтя.

      Возвращаясь домой, Варвара всю дорогу только и думала о произошедшем. А как тут не будешь думать.
      «Ета ж нада. Радная систра. «Мой муж, Иван Прохорович, работает большим начальником и домой приходит таким измученным… ему надо отдохнуть. Почитать газету… книгу. А тут…» – вспоминала не один раз она слова Анны. – Измученный, – усмехнулась Варавара. – Мой сын их затянул. Да вон жа ни сидел у их на шеи. Я ж скока им вазила прадухтав. Да то, што я вазила, хватала им на усю сямью. Эх, Нюра, Нюра. А маманя ишшо гаварить, што мы сёстры. Вон дирехтар школы… Савсем чужой чилавек, а как са мною абашолси… Ну и слава Богу. Зима прайдеть, а там Данилы можна будя и дамой хадить. А восинью будя видна. Можа… А што можа? – спросила сама у себя Варвара. – Лошадь забяруть, как патом прадухты возить? Да и Данилы пишком кажнай день хадить… абувки ни нагатовисси. Да и далёка. Нада будя найтить какую-нибудь бабку, – вздыхая, обдумывала сложившуюся ситуацию Варвара.  – А как жа типерича ишшо казать атцу и матири? – размышляла она. – Ни скажашь жа им, што Нюрка узила и выгнала Данилу. Ох, Госпади, – сокрушалась Варвара. – Скажу, што Иван… Што Иван?.. Што ж придумать-та? «У тебя ж нет мужа, и ты не знаешь…» – вдруг вспомнила Варвара колкие слова сестры. – Ета ты ни знаешь, Нюра, как жить биз мужика и растить сына. Твой газеты читая, а мой… можа, иде костачки лижать, зямлёю ни присыпанаи. Ни дай Бог, Нюра, табе пирижить то, што дасталась мине. А Игнатичу и Титавны скажу, што таких-та, как Данила, из хутаров, пасялили у школя. Кравати паставили… и дюжа у их харашо, – придумала для родителей отговорку Варвара.

      Не отстояли хуторяне своей свободы и независимости. Непреодолимой преградой на их пути стал колхоз «Красный пахарь». В нём хоть и не состояло летом двадцать девятого года ни одного хуторского двора, но он оказался живучим. Лето ж, вы сами знаете, в нашей полосе обычно скоротечно. Не успеют люди отойти от зимних холодов и отдохнуть от круглосуточной работы на весенних полях, а тут, смотришь, уже сенокос и уборка хлебов, за которыми следует осенний сев и…  листопад,  а потом приходят под ручку октябрь с ноябрём.
      В двадцать девятом же году, однако, одновременно с листопадом в хутор понаехали агитаторы и уполномоченные. Появились на хуторской улице и развесёлые самодеятельные артисты из района, которые под наигрыши на гармони и балайке высмеивали в колких частушках не желающих вступать в колхоз хуторян.
      Досталось от весёлых и разухабистых артистов и Варваре. Мать Данилы и не знала, что она несознательная женщина, замкнутая в своём мелкобуржуйском мирку. Вместо того чтобы нести над головой красное знамя свободной и раскрепощённой крестьянки, она, Варвара, отгородилась ото всех высоким забором и не хочет вступать в пролетарский колхоз «Красный пахарь». Вспомнили артисты и её сына, который вместо борьбы на баррикадах колхозного строительства отсиживается в районе.
      Через две частушечных недели и активной беседы с хуторянами агитаторов, начальника милиции и уполномоченных райисполкома и районной организации ВКП(б), в сельский Совет от ближневцев поступило три первых заявления, а через два дня их принесли сразу два десятка, а ещё через неделю на председательском столе их уже лежало тридцать два, что составляло восемьдесят процентов от всего числа дворов хутора Ближнего. Дубовы и те написали нужную для властей бумагу.
      Василий Игнатьевич и Марфа Титовна тоже чуть ли не сели за стол, чтобы под диктовку агитатора написать заявление, но, взглянув на свою дочь, они поняли, что пока этого делать не стоит, потому как Варвара стояла неприступной стеной на пути стопроцентного шествия коллективизации.
      – Нет, нет и нет! – чётко и твёрдо ответила она на слова начальника милиции, а после него и уполномоченному от РИКА.
      – Папа, мама, Данила законча школу, тада я ни тока у калхоз, я к чёрту на рага палезу биз усякой агитацаи, – объяснила она причину своего упорного несогласия после ухода из хаты радетелей за сплошную коллективизацию. – Нам ба прадиржаться ишшо чуть-чуть… – махнула она рукой. 
      И Кононовы продержались. «Красный пахарь» и состоящие в нём хуторяне, возглавляемые 25-тысячником, кузнецом курских, трудновыговариваемых хуторянами мастерских, Гробовым Андреем Тихоновичем, пошёл в светлое будущее своей дорогой, а Кононовы продолжили путь по своей стёжке, которую натоптали ещё их деды и прадеды.
      Всю зиму на них шикали и не давали проходу их же односельчане, а председатель сельского Совета – так тот вообще обещал предстоящим летом запретить им пасти свой скот на колхозных выпасах, однако с приходом весны тридцатого года им стало легче, ввиду того что из колхоза люди побежали. Да так побежали, что к началу полевых работ в «Красном пахаре» осталось всего шесть дворов с тридцатью шестью едоками и без единой лошади.
      А как было хуторянам не бежать из колхоза, если в нём ничего и не было. Ни конторы, ни колхозного двора с сараями и амбарами. Один председатель, да и тот жил у бабки Дарьи. А лошади, плуги, бороны и семена, сданные хуторянами в колхоз, так и остались в их сараях и амбарах, только теперь хозяину на своей же лошади никуда нельзя было выехать без разрешения Гробового. Вот и драпанули люди из колхоза. А те хуторяне, которые остались, им, собственно, и деться-то было некуда. Раньше они землю сдавали в аренду, а сами занимались либо батрачеством, либо уезжали в города на заработки, а некоторые и вовсе… пьянствовали.

      Варвара, а с нею и мать с отцом держали осаду до тридать четвёртого года. Всё прошедшее время они упорно стремились к тому, чтобы их сын и внук мог учиться. Когда же Данила июньским днём пришёл домой и радостно объявил матери, дедушке и бабушке, что школа окончена, Варвара на следующий день, с благословения Василия Игнатьевича и сопровождаемая плачем матери, уехала на лошади на колхозный двор и передала своего чалого вместе с телегой из рук в руки колхозному председателю. Так закончилось противостояние отдельно взятой крестьянской семьи и нарождающегося в муках колхозно-совхозного строя.


      БЕЖЕНКА

      – Стеша, саколик ты мой нинагляднай. Иде ты есть? Приляти ка мне хочь на адну минутачку, – в бессчётный раз, одними и теми же словами, завела Варвара разговор с мужем, оставшись одна в хате. – Истаскавалась па тибе и измучилась за длиннаи годы твая дарагулинька. Адна я, Стешачка, типерича асталась савсем. Атец мой, Василь Игнатич, Царства яму Нибеснае, учирась умёр, а нынча мы иго схаранили. А маманя, ты знаишь, я табе казала раньшея, умирла год назад. Типерича ани там уместя. Сынок жа наш, Данила, вучится у Харькиве, у институтя. Спасиба Виктару Питровичу, дирехтару школы. Как за сына сваиго, вон балел за нашага Данилу. А сыночку-та нашаму вучиться трудна. Штоб выжить, вон и вагоны разгружая и ходя на стройки, ну сказал, што институт усюдно законча, – Варвара вытерла глаза и, протерев стекло в рамке, поставила фотографию на стол. – А у хутаря у нашам вот какия, Стешачка, новасти. Умирл; ниделю назад мая падруга Вера. Упала с воза саломы, палижала три дня и умирла. Твой братиц, а мой дивирёк запил пасляй таго, как иго вытурили с бригадирскай работы. Типерича старажуя и пьет. Папаня твой, Хвилимон Сергеич, забалел. Кашлия дюжа и хрипить. Наверна, скора яму умирать. А маманя твая, Наталья Раманавна, чигой-та сагнулась да самах каленак и типерича ходя с палкаю. И ишшо. Я типерича, Стеша, пиридавая калхозница. Мине дажи касинку краснаю давали, тах-та я харашо работаю. Правда, за ету работу ничего у калхозя ни плотють… Госпади, – тут же обратилась Варвара к Всевышнему, – дай мине хочь какия-нибудь плахие крылья, штоб я атсуда улитела у края, иде мой Стеша. Если вон убитай, я ляжу зли иго костачик, а если вон живой, то я хочь уволю нагалашусь у иго ног. Памагни мине, Госпади, пирижить усе труднасти и напасти, я хачу увидать, как будя дальша жить наш Данила. Хто ж биз мине будя рассказавать Стеши, што у нас деится. Дай мине, Госпади, тирпения… А типерича, Стеша, ты усё знаишь, што у нас случилась и как я живу. Пайду я, Стеша, на гарод, хочь бурьяны пастяпаю (прополю), а то за калхознаю работаю и гарод зарастеть, што восинью и картох ни найдишь.

      Так и жила Варвара, встречая и провожая солнце в трудах, заботах и ожиданиях весточки, в молодые годы от мужа, а теперь ещё и от сына Данилы. Вечерами она часто ставила на край стола их фотографии и подолгу разговаривала с ними о прошедшей и настоящей жизни. Иногда бывало и по-другому.
      После работы на молотилке или на скирдовании, когда у неё не хватало сил даже для того, чтобы приготовить себе поесть, Варвара брала фотографии в руки и ложилась поверх одеяла на топчан. Разговаривая с мужем и сыном, она при этом часто шумно вздыхала и, всхлипывая, вытирала слёзы. Однако зачастую всё это оканивалось тем, что Варвара, не договорив начатого,  засыпала, прижав к груди фотографии.
      Спящая на кровати с фотографиями на груди, это уже была не та Варвара, молодая жена, а потом и молодая солдатка и даже молодая мать, которая просыпалась ночами от страстного желания обнимать и целовать мужа, быть им заласканной. Она даже не разговаривала со Стефаном больше об их счастливых двух неделях совместной жизни, о тех страстях, которые им пришлось пережить на сеновале.
      С годами ж физическая страсть Варвары стала притупляться и наступил момент, когда она уже могла подолгу говорить Стефану о новостях в их хуторе, о том, как ей приходится жить. А если она и говорила ему, что ей не хватает его, то почему-то мысли Варвары были уже не на сеновале, а у покосившейся калитки или на продырявленной крыше сарая, которую придётся ей подкрывать.
      А Варваре так хотелось, чтобы это сделал её Стефан, а она бы подавала ему снопы соломы, после ж совместной работы сготовила б ужин, а поужинав, они вместе с ним пошли бы… нет, не в сарай на сено и не в кровать, а на лавочку перед их двором и долго сидели бы, разговаривая о своём, о домашнем, о самом для них близком.

       – Стеша, если б тока ты увидал мине сачас, какая я стала старая и страшная. Ты б, можа, дажи испужалси мине, – усмехнулась Варвара, разглядывая себя в зеркало. – Щас ба ты ни захател на мине жаниться, а ишшо больша ташшить мине на синавал, – вздохнув, проговорила она и, проведя грубой, с растрескавшейся кожей ладонью по загоревшему лицу, села на табурет у стола. – Стеша, Стеша. Адни думки тока астались маладыми, да и то када ляжишь вутрам с закрытами глазами пад адиялкаю и када ничиго ни балить. Скока я вылила слёз, скока лет я тибе заву, а ты… дажи сниться стал режа. А ежли и вижу тибе, то усё как-та далёка, усё никак ни разгляжу тваво лица. Стараи мы с табою то-та стали. Данила-та наш, Стеша, ужо атучилси и иго направили на Урал, на танкавай завод. А пирид тем как туды уехать, вон приижжал дамой. Три дня был у мине… У нас, – поправилась Варвара. – Падправил мине сарайчик и курятничик. Типерича вон работая инжинерам. Написал, што дали комнату и што вон ужо зарабатавая деньги. Вон, Стеша, и мне прислал. Да многа прислал. Я стока у калхозя и за цельнай год ни заработаю. И пиша, што будя мине, нет, нам с табою, Стеша, памагать. Мине… Нам сачас завидують усе хутаряня. Стеша, у нас тут кажнай день гаварять за вайну. Неужта немиц апять пайдеть на нас? А как жа Данила? Как иго-та можна будя убиречь?.. Ты с той вайны ни пришёл, а вон… – вздохнула Варвара и, вытерев концом косынки слёзы, встала. – Пайду я, Стеша, пака видна, прайдусь па гароду, сарву каровы травы, а то сачас на буграх ничиго ужо нетути…

      И разорвали ночную мирную тишину тысячи орудий, и заполонили небо ревущие самолёты с крестами на крыльях, загудели танки, и вздрогнула матушка-Земля от взрывов, и полилась человеческая кровь.
      К середине июля в Ближнем не осталось молодых мужиков, ушли за ними на войну и нецелованные хуторяне. Только старики да солдатки со своими голопузыми и ещё не ставшими на крыло подростами остались в колхозе, один на один со всеми работами и тревогами.
      Последнее письмо от сына Варвара получила в самом начале июля. Данила написал, что его на фронт не отпустили и что он оставлен на заводе, на котором они теперь будут крепить мощь нашей страны. Хотя Варвара и не поняла, как сын будет крепить мощь страны на заводе, но она была по-матерински рада, что он остаётся на Урале.

      Год и четыре месяца хутор Ближний был в оккупации. Хотя немца в самом хуторе почти и не было. Один раз проехали на мотоциклах ещё в ноябре месяце сорок первого года, а потом раз в месяц к хуторянам наведывались только полицейские. Ну они больше шастали по курятникам да по своим сударушкам, были такие женщины в хуторе. И последний раз оккупантов хуторяне увидели, когда они драпали от Красной Армии. Но в этот день они даже и не останавливались, а кто на мотоцикле, кто на танках, а больше пешком, проехали, пробежали и скрылись за бугром безвозвратно. На колхозных полях, как потом оказалось, и снарядов-то с минами почти не было, поэтому колхозники прямо с приходом весны сорок третьего и начали строить свою мирную жизнь. А строить было её трудно. В колхозе был только один председатель, да и тот без руки и хромой. Лошадей не было, МТС (машинно-тракторная станция), которая до войны выделяла колхозу трактора, тоже не было. Мужики, коих забирали в сорок первом, ещё не вернулись, да и неизвестно было, сколько их осталось в живых. Так вот начиналась мирная жизнь у хуторян.

      – Стеша, давно я с табою не гаварила, – вздохнула Варвара и достала из деревянного ящичка кипу бумаг и десятка два фотографий. – Вайна у нас прашла. Ана, правда, идей-та далёка идеть, а у нас ие нетути. Так я сачас вот разлажу дакументы на стале, вазьму тваю и сынаву хфатаграхвии, сяду на кравать и мы  с табою пабалакаим. Прятала я, Стеша, бумаги у сараю. Закапавала. А ну как немиц вазьметь да и спаля хату. Да хата сгарить, ладна. Жить можна и у зимлянки. А как при пажаре сгарять хватаграхвии. Што тада буду делать? То я вот сачас умарилась… Я ж сачас, Стеша… работаю с бабами лошадью. У калхозя никакога тигла нетути, дак мы запригаимси у плуг па шесть, а то и боля баб и пахаим. Ат Данилы нашага пака никаких вистей нетути. Иде вон, как вон, ни знаю. Так што ни сярдись. Трудна нам сачас, Стеша, жить. Ишшо труднея, чем была пасляй гражданскай. Атец твой, Хвилимон Сиргеич, и мать твая, Наталья Игнатовна, Царства им Небесная, прибрались ишшо при немцах. Брат твой тожа умёр. Вон замёрз на сваём дваре. Видна, ночью как вышал и… то-та усё. Мария утрам кинулась, а вон как дравиняка... Можа, серца хватила, а можа… Аднаму Богу панятна, чиго вон замёрз. Да и других дядов и бабак прибралась за палтара года многа. А ишшо, Стеша, плимянника маиго убили. Пахаронку принясли. Убили иго ишшо год назад, а тут у нас были немцы. Типерича моя систра, асталась адна. Муж у ей сидить. Иго пряма пирид самам немцам забрали. И иде вон сачас, нихто ни зная. Ишшо у нас палучили читыри пахаронки. Сына Хвамы убили… Вот… У Казаковах, у Паньки Сычёва и у Авдотьи. Помнишь, тот, што был чирнявинький. Нетути боля етих рибят. А Сашка Пузырь пришёл с вайны биз руки. Вон типерича у нас придсидатиль калхоза. Вот тах-та мы, Стеша, и живем. Адни бабки с дидами да калеки. А девкам нашам дажи радить не ат кага…

      Тяжело залечивала раны страна. А ещё было тяжелее людям, у которых на войне погибли или пропали без всяких вестей родные и близкие. Не было никаких весточек и Варваре от Данилы. Всю весну она ожидала, что, может, каким ветром занесёт к ней хоть малый слух, что кто-нибудь где-нибудь видел её сына живым и невредимым.
Однако все надежды и ожидания Варвары рухнули, когда во второй половине мая месяца через их хутор пошли и поехали несметным числом беженцы, когда на ночь в Ближнем оставалось на постой больше измученных дальней дорогой людей, чем самих хуторян. В те дни у многих, и у беженцев, и у хуторян, даже появились мысли, что немец снова попёр.
      Случай же, произошедший ранним утром в последний день мая, когда Ближний покинула последняя волна беженцев, Варвара восприняла как знак свыше или как дар Божий. После домашних хлопот взяла она, как обычно, ведро и пошла к общему колодцу с надеждой узнать там какие-нибудь новости, касающиеся их дальнейшей жизни. Последние дни её, как и всех хуторян, волновал вопрос, будут ли их эвакуировать или нет. Возле колодца никого из хуторянок не оказалось, поэтому Варвара, набрав воды, сразу же вернулась к своей калитке и, поставив ведро на траву, решила некоторое время постоять, а вдруг кто покажется.
      Размышляя о предстоящем дне, Варвара услышала что-то наподобие того, как скулят малые щенята. Оставив ведро, она направилась за угол тына, откуда доносился звук. И как же она была удивлена, когда у забора увидела лежащую на земле в неудобной позе, с закрытым косынкой лицом, женщину.
      – Милая, што с табою? – дрогнувшим голосом спросила Варвара и, наклонившись к всхлипывающей беженке, поправила у неё косынку. – Госпади, Матирь Божия… Да как жа ты тут адна-та? Как тибе завуть-та?
      – Лена, – чуть слышно ответила беженка.
      – А мине завуть тётка Варя. А скока ж табе, детка, лет-та?
      – Семнадцать.
      – Симна-цать? А што ж ваши тибе-та бросили? Глянь, скока тут была народу. Што ж ета ани тах-та?..
      – А там у меня никого нет, – сквозь слёзы проговорила Лена. – Одна я. Папу убили ещё в августе сорок первого, а деда и маму расстреляли немцы в январе сорок второго.
      – Детачка, да што ж ты тут-та ляжишь? Уставай, уставай. Пашли ка мне у хату. Давай я табе падсаблю.
      – Я идти не могу. Ноги, – и Лена сняла с ног лёкую вязаную кофточку.
      – Матирь Божия! – воскликнула Варвара, увидев распухшие ступни. – Да што ж ета с ими?
      – Мы шли два дня, – только и смогла ответить Лена, видимо, она и сама испугалась того, что пришлось ей увидеть.
      – Щас, Лена, щас, ни галаси, а то и я загалашу. Ты тока устань н; наги, а там я тибе у хату занясу. Во, во, бярись за шею. Крепча дяржись. Во. Щас я ишшо вазьму твой мишочик. Паехали, – засмеялась Варвара и понесла Лену во двор, а затем и в хату, где усадила девушку на широкий топчан с матрасом, набитым травой и покрытым стареньким одеялом, на котором хозяйка отдыхает в свободное от работы время.
      – Ты пака пасиди, а я сачас схажу у сарай, там у мине спрятанай ишшо да прихода немцав адин абмылачик.
      Час целый Варвара приводила в порядок ноги Лены. Вначале она их помыла в тёплой воде с мылом, потом внимательно прощупала каждую ступню и, покачав головой, глубоко вздохнула. Посидев некоторое время, Варвара встала и молча вышла из хаты. Но вскоре вернулась с кружкой кислого молочного вершка (верхняя часть), снятого из кувшина, и, ничего не говоря Лене, стала быстро втирать его в ступни и икры ног. Особенно много Варвара втирала в подошвы.
      – Тярпи, тярпи, детка, патом будя лекша, – успокоила Варвара Лену, после того как та издала негромкий стон. – Во-от, вот. Пушшай вяршок упитаится… А типерича мы на их наденим… Пастой… ва што ж их укутать. Щас, щас, у мине тут вот у пячурачки есть чистаи тряпачки, я кадай-та юбку сваю разарвала. А сачас мы на их наденим бурачки. Во-о. А типерича табе нада палижать, а хочь пасиди, а щас табе принясу ишшо тёплай вадицы, и ты умоисси. А патом мы будим с табою завтрикать. Ты ж, наверна, ничиго ишшо ни ела. Пасиди пака.
      После того как Лена умылась, Варвара, положив на табурет, стоящий у кровати, полотенце, поставила на него миску с творогом, кружку молока и положила кусок хлеба.
      – Ешь, детка. У мине усё чиста. Как паешь, сразу и лажись. Табе нада дня два палижать. Пушшай ноги тваи атайдуть, а патом падумаим, што делать и как нам быть. Если што будя нада… там… за сараим. Хади пряма у бурках. А я пайду займусь па хазяйству. У калхоз нынча не итить, так што я цельнай день буду дома.

      По хозяйству – у жителей села означает, что весь день можно проработать без всякого перерыва и отдыха. Подоить корову, нарвать или нажать, а лучше накосить ей травы. До войны коров пасли в логах и по буграм, теперь этого далать нельзя. Потом надо почистить в коровнике, прибрать во дворе, что-то постирать, где-то прополоть… и так до заката солнца.
      «Как жа ета ие немцы прахлопали? – спрашивала себя Варвара, сдёргивая по картофелю щирицу. – Пряма артиска. А глаза-та, глаза, как васильки. А каса какая. Таких-та красивах девак я ишшо и ни видала. Дробнинькия чуть-чуть… Да ие ж и пакармить-та некаму была. Сиратиначка… – вздохнула Варвара. – Хочь ба с нагами абашлось. Куды вот типерича ей итить? Можа, ие аставить у сибе? А как ни захоча?.. Ей и рибят-та на хутаре нетути. Ета ж нада такой-таю радиться».

      Вылечила Варвара у Лены ноги. А каждодневное трёхразовое питание и вовсе придало беженке силы. Порозовело ещё два дня назад бледное до снеговой белизны лицо, появилась улыбка, а на четвёртый день Лена вышла во двор в Варвариных лёгких тапочках.
      И зачастили к Варваре хуторянки. И главное, у каждой из женщин находились веские поводы для того, чтобы заглянуть к ней в гости. Порой приходили даже и те, кто это делал ранее совсем редко. Причиной такого внимания хуторянок была Лена. Всем хотелось взглянуть на «артиску» с длинною косою и васильковыми глазами.
А ещё через неделю, чуть-чуть принарядившись, Варвара и Лена сходили в сельский Совет и поставили в известность председателя и милиционера, который приезжал в сельсовет, о том, что Лена будет жить у Варвары. 
      – Ей диваться некуды. Сирата ана, а ни шпивонка, – объясняла Варвара сельск;му и милиционеру. – У ей есть свидетильства а раждении. Вот, гладитя. Тут усё написана. Хто ана, иде радилась и хто у ей атец с матирью. А вот ишшо адна бумага. Тут написана, у какой школя ана вучилась. Вот и усё. У вас есть тилихвоны, вот и узнавайтя. 
      Так и осталась Лена у Варвары, которая стала для неё и матерью, и главной защитницей.

      Прогромыхала громом небесным, с молниями от взрывов снарядов и бомб в стороне от хутора, Курская битва. Уехали по своим сёлам и хуторам беженцы, уже в колхозе и хлеб убрали, и к зиме вроде как приготовились, утеплили хаты осокой и камышом, сготовили топки с горем пополам, возить-то пришлось на коровах, а больше на себе. И Лена привыкла к новой для себя жизни, а вестей от Данилы всё не было.

      – Варь, Лен, давайтя пиридахнем, – предложила Варваре и Лене пожилая хуторянка, впряжённая на манер лошади в двухколёсную объёмную тачку. – А то ты, Ленка, ляжашь на дароги. Папихать тачки тожа чижало. А табе ишшо придится ражать. Нам што… Мы с тваею тёткаю Варию ужо тока и гадимси, как тачки таскать. Варь, а ты была права, са шляёю (широкая лента из плотного материала, перекинутая на заднюю часть шеи, под мышки и привязанная к оглоблям тачки),  и правда, лекша. Нам ба ишшо сидёлку на спину и шляю пад задницу, – засмеялась колхозница. – То, бувалача, руки пряма хочь атруби, тах-та ани нимели, а сачас ими можна и ни диржаться за аглобли, ташшы да ташшы. Тока у мине сачас на шеи такай-та шишка, как у вала, помнишь, у нашам калхозя пирид вайною был аднарогай вол Мальчик. А ты слыхала, што придсидатиль казал учорась? Нада, мол, па два раза за динь вазить, а то да снегу не успеем пад бурак унавозить. План ни выпалним. Чёрт бизрукай. Яму план нужон. Паставил ба сваю бабу с нами, а патом ба мы паглидели, радила б ана али, можа, асталась ба ялавкаю. А то цельнами днями сидить у кладовки, да чиго ж пасляй такой-та работы, – Ленка, ты ни слухай, – ночью ни паохать и ни пакрихтеть. Да я б па два дитёнка ражала, кали б хто маю тачку таскал. Ну што, девки, атдахнули? Тада паехали дальша. Но-о, ми-ла-я!  Ленка-а, папихай! – бодрым голосом прокричала хуторянка и, нагнувшись вперёд, тронула тяжелогружёную навозом тачку.
      Так начиналась мирная жизнь у колхозников сельхозартели «Красный пахарь». Много ещё им придётся пережить и испытать трудностей, как физических, так и душевных. Но люди выстояли и пережили всё, что выпало на их долю.


      ПРИЕЗД  ДАНИЛЫ

      – Матирь Божия, спаси и сахрани маиго… нашага Данилу, – молила Варвара, стоя на коленях перед иконой. – Кали вон живой, пушшай пришлеть хочь какую-нибудь вестачку, штоб иго мать с горя ни убивалась.
      Поднявшись с колен, Варвара подошла к столу, присела на табурет и, взяв в руки фотографию, обратилась к Стефану со словами укора в свою сторону:
      – Ты, Стеша, прасти мине, что я с табою долга не гаварила. То работы, то заботы, да так… – Варвара вздохнула и, покачав головой, продолжила: – Типерича, Стеша, я ни адна. Са мною живеть Лена. Ана бежинка. Нетути у ей ни атца, ни матири. Мать у ей была учитильницаю, атец тожа. Иго убили на другой месиц пасляй таго, как забрали на вайну, мать уместя с дедам немцы убили пряма у сяле. Ей усиго симнадцать с палавинаю гадков. Мы уместя с ею типерича работаим у нашам калхозя. Нынча я на работу ни пашла, штой-та мине пряма шатая и у глазах тёмна. То-та старею. Мине ж, Стеша, скора будя пидисат гадков. Уже и зубы выскакавають. Скора буду как Баба Яга, адной митёлки тока ни хватая, а так ужо пахожа. Немца праклятага наши прагнали далёка, и у нас дажи ни слыхать, как стриляють и разрываются снаряды. На митингу нам казали, што скоро иго, праклятага, разабьють савсем. Стеша, а ат Данилы ничиго ни слышна. Иде вон и што с им, ни знаю. Што узнаю, патом я табе расскажу. И ишшо, Стеша. Я карову прадала. Лены нечига была абуть и адеть. Вот мы ие и прадали. Купили ей на зиму сапаги салдацкаи и валинки харошаи с галошками. Ишшо купили ей пинжачок и кухваичку. Так што ана типерича адета. Ну мы биз малака ни сидим. Мы сабе казу купили. Нам на дваих и кату Васьки два литра малака на динь хватая. Нынча Лена у калхозя симина правеивая. Ужо к висне, то-та, гатовимси. Сачас у нас начила падмаражавать. Снегу, правда, нетути. Вот тах-та, Стеша, мы типерича живем…

      После окончания октября месяца наступил ноябрь, за ним пришёл с вьюгами и глубокими снегами декабрь. Новый, сорок четвёртый год тоже не задержался. Январь хоть и был менее суров, чем прошедший декабрь, но всё равно хуторянам пришлось чуть ли не круглосуточно топить свои прожорливые печи, чтобы в хатах было тепло и уютно.
      В феврале день увеличился, солнце стало чаще показываться из-за туч, на стрехах крыш повисли сосульки, протаяли окна, веселее зачирикали воробьи. Март прошёл так быстро, что люди и не заметили, как в хуторе начал хозяйничать апрель. Пошумев талыми водами и просушив весенними ветрами землю, он в середине своей выгнал хуторян на поля.
      В колхозе ещё не было лошадей и тем более тракторов. Землю пахали на коровах и копали лопатами вручную. Копали в поле и Варвара с Леной. Первые три дня было трудно, потом как-то пошло всё само собой. Перестали болеть спины и ноги, повеселели разговоры хуторянок, а в перерывы можно было услышать и, хоть и тоскливые, песни.
      Поле, на котором работали женщины, было через дорогу от хутора, поэтому появившуюся вдруг открытую, юркую, зелёную машину заметили все. Прокатившись из конца в конец хутора, она резво развернулась и, выпустив облачко сизого дыма, проехав тихо по-над дворами, остановилась у хаты Варвары Дубовой.
      – Варвара! Варькя, Ва-арь! – раздались громкие оклики женщин. – К табе хтой-та приехал. Глянь, машина зли тына стаить. Лена, Ленк, сбегай узнай, хто там у хутар приехал, – скомандовала рослая, одетая в немецкую шинель звеньевая.
      – Я тожа пайду, – дрогнувшим голосом отозвалась Варвара. – Лена, паддяржи мине, а то у мине ноги штой-та затрусились. Можа… Можа… Госпади… Госпади… Царица Мать нибесна… – шептала Варвара, не чувствуя ног своих.
      Когда до машины оставалось около сотни метров, из калитки вышел рослый мужчина, одетый  в офицерскую шинель, и вначале пошёл быстрым шагом, а потом и побежал навстречу спешащим к нему женщинам.
      Варвара, увидев военного, вдруг пошатнулась и не в силах идти дальше, как подкошенная, упала  на колени. Лена, опустившись рядом и утешая плачущую Варвару, не выдержав, разрыдалась и сама. Так и остались они на земле, не в силах успокоиться и встать, до тех пор пока к ним не подбежал…
      – Ма-ма! Ма-ма, это я, Данила. Не волнуйся, не бойся. Живой я, живой. Это я, Данила. Живо-ой!

      Не удалось Варваре уединиться с сыном, чтобы разглядеть его, чтобы насытиться его присутствием и испытать материнское счастье. Побросав лопаты и вилы, хуторянки гурьбой бежали к плачущим от счастья матери и сыну, а через несколько минут у двора Варвары собрались уже почти все хуторяне. Обступив Данилу, они засыпали его вопросами. Видя, что люди его не отпустят, Данила решил сам рассказать, о положении на фронтах войны, где он работает и каким ветром его занесло в родные края.
      – Товарищи, давайте успокоимся, и я вам расскажу, как мы сейчас бьём немца и как он драпает без оглядки с нашей земли. По делам нашего завода с группой специалистов я был на фронте. Мы смотрели, как наши танки ведут себя в бою. Сейчас можно говорить, что лучших машин, чем наши,  в мире нет. Не случайно немецкое командование выпустило для своих танкистов памятку, в которой говорится, чтобы они не вступали с нашими танками в лобовое сражение. У нас теперь есть с чем воевать и чем бить ненавистного врага. Война скоро закончится. Я выражаю соболезнование тем, у кого погибли родные и близкие. И можно быть уверенным, что за всех погибших немцы получат то, что заслужили.
      – Данил Стефанович, – раздался голос деда Захара. – Ты иде сачас работаишь и какое у тибе звание?
      – Дед Захар, – засмеялся Даниил Стефанович, – вы ж служили и знаете, что не всё можно говорить. Работаю я на одном уральском заводе главным инженером. Воинское звание у меня – полковник. Сюда я заехал на два часа. Уже… – Даниил Стефанович посмотрел на часы и усмехнулся. – Через один час и тридцать минут я должен буду уже уехать на аэродром, откуда полетим на завод.
      – Товарищ полковник!..
      – Люди, дайте мне пабыть с сынам хочь адин час, – взмолилась Варвара. – Я стока лет иго ждала. Пашли, Данила, у хату. Пашли, а то ани тут нам ни дадуть ничиго друг другу сказать, – и, подталкивая сына, Варвара увела его во двор.
      – Мама, времени у меня мало, – торопливо заговорил Данила. –  Я приехал за тобой. Давай собираться и в машину. Самолёт нас уже ожидает.
      – Как ета, ты приехал за мною? – не поняла Варвара.
      – Мама, ну что ты тут будешь делать одна? У меня там квартира. Поехали.
      – Нет, Данилушка. Атцыдава я никуды ни паеду. Из етага хутара я праважала на вайну тваиго атца. Как жа я уеду. На каго я брошу етат двор? А как придя какая вестачка ат иго?
      – Ма-ма, чудес не бывает. Прошло уже почти тридцать лет. С той войны, кто остался жив, поприходили давным-давно.
      – Нет, Данилушка… Пастой, пагади-ка. А ты жанатай?
      – Нет, мам. Война закончится, потом женюсь.
      – А-а. Ле-на, Лена! – встревожилась не на шутку Варвара. – Лена! Иде Лена? Ле-на!
      – Кто такая Лена?
      – Ана са мною живеть уже пашти цельнай год. Бежинка ана и круглая сирата. Данила, ну как жа так. Иде Лена? Ле-на! – крикнула Варвара и выбежала во двор. – Лена, ну што ж ты тут стаишь? Пашли, пашли у хату. Ни галаси. Пашли, милая. Данила, вон наша Лена. Лена, а ета мой сын, Данила. Иди, детка, пабудь на дваре,
      – Варвара повернула плачущую девушку к двери и легонько подтолкнула в спину. Я тибе пазаву. Данила, вот каго ты далжон с сабою забрать, – шёпотом проговорила Варвара, как только Лена вышла из хаты. – Пагляди на маи руки, – Варвара, растопырив узловатые, с грубой кожей пальцы, показала сыну ладони своих рук. – Видишь, скока на их трешшанав. У ей скора будуть такий-та ж. Увязи ие к сабе на завод. Прападе девка. Таких-та, как ана, па кину паказавають, а ана са мною уместя капая землю. Богам прашу тибе, Данила, увязи ие у горад. Жалка. Васимнацать лет, а ана у калхозя. У ей сем классав. Чуть ишшо падучится и…
      – Ма-ма, ну как я её могу вывезти отсюда? Я могу вывезти мать, сестру, если б она была…
      – Данила, табе дирехтар школы падсабил у жизни?
      – Мама, ну зачем же так.
      – Вот и ты падсаби Лены. А как ие ацуда увесть, ты мужик и уже бальшой начальник, вот и падумай сваею галавою. Я ие сабираю, – твёрдо проговорила Варвара и шагнула к двери.
      – Мама, подожди, ну это ж надо обдумать.
      – Я ие нашла пад тынам и спасла. Ана мине сачас как дочь. Лена усю зиму мине памагала. Вазьми ие с сабою, Данила.
      – Ладно, мам, уговорила. Собирай, а то мне надо уже ехать.
      – Лена, зайди суды, – постучала Варвара в окно. – Лена, табе сачас нада быстра сабраться и ты уместя с Данилаю уедишь у горад. Давай, детка, сабираца, – засуетилась Варвара, как только Лена вошла в хату.
      – Тёть Варь, Варвара Васильевна, да как же так, да я ж…
      – Сабирайси, вон табе дарогаю усё раскажа.
      – Мам, вы тут пока собирайтесь, а я схожу к машине, а то совсем забыл, – Данила повернулся и быстро вышел из хаты.
      Сборы Лены в дорогу были недолги, да, собственно, и собирать-то было нечего. Всё, что у неё было, уместилось в наволочку от подушки. Поправив на голове косынку, Лена, тревожно взглянув на Варвару, шагнула к двери.
      – Ну что, голубоглазая, собралась? – засмеялся Данила, столкнувшись с Леной в дверях. – Иди к машине, а я сейчас. Мам, тут вот я тебе гостинец сготовил. Потом сама разберешься, что и как. Ну что, поехал я… То есть поехали мы. Мам, а она не сбежит с дороги?
      – А ей, сынок, убигать некуды. Ие мать с дедам убили на ие глазах, а хату спалили. Вот так. Лену мине сам Бог паслал, биряги ие, Данила. Ты б заехал к Виктару Питровичу.
      – Не успеваю. Увидишь – передавай привет. Я напишу ему письмо. Всё, мам, не провожай, а то мы так и не уедем. До свиданья, – Данила обнял мать. – Ну не надо, не надо. Успокойся. У нас всё будет хорошо. Всё, я пошёл. Не плачь.

      Варвара никак не могла успокоиться после отъезда сына и Лены. Конечно, она безмерно, как и всякая мать, была рада, что наконец-то её и Стефанов сын объявился живым и здоровым, радовалась Варвара и тому, что ей теперь можно гордиться своим Данилой. Несмотря на безотцовщину, он вырос, выучился и стал большим человеком. Права оказалась бабка Лукериха. Спасибо ей за хорошие слова и за то, что дала тогда ей, Вараваре, надежду, за то, что она указала ей путь, по которому надо было идти самой и вести за собою сына.
      – Спасиба табе, Лукериха, – прошептала Варвара и пошла к своим хуторянам, которые всё ещё стояли у её двора.
      – Варвара, ну расскажи, как вон там живеть… Варь, а Ленку куды ты збагнила?.. Варя, расскажи, куды ани паехали… Варь… Варвара… Варюх… – посыпалось со всех сторон, как только она вышла за калитку.
      – Ох и харош жа твой Данила, – плеснула масла в огонь материнской любви звеньевая. – Высокай, красивай, была б маладою, радила б ат иго рибёнка. Девки, – обратилась она к молодым хуторянкам, – вот каких мужиков нада хамутать.
      – Варь, а вон у тибе жанатай? Детки у иго есть? Жана-та у иго хто? – засыпала вопросами Варвару её соседка.
      – Жанатай, жанатай, – ответила Варвара соседке и тут же подумала: «Хочь ба вон у самалётя Ленку-та разглидел. Госпади, надаум иго. Дай яму правильнаи думки, а то какая-нибудь каза, а хужа тигра, прибире к рукам».
      – А детки-та у иго есть? – донёсся голос из задних рядов.
      – Есть и детки, – и снова мысленно обратилась к Богу: «Госпади, надаум маиго Данилу. Будуть патом у их и детки, красиваи, как Ленка и мой сын». – Бабы,
– взмолилась Варвара, – ну када мине была спрашавать. Вон пака пастаял с вами, патом зашёл на пять минут у хату и … уже…  вот… нетути, – развела Варвара руками.
      – Другой раз приедя, тада и узнаю.
      Но узнать хуторянам кое-что из жизни Данилы удалось уже поздним вечером этого же дня, как только в хутор возвратился с районного совещания председатель колхоза. Он-то и оповестил, вначале саму Варвару, а потом уже эта новость прошлась из двора в двор по всему хутору.
      – Варвара, – постучав в окно, – окликнул председатель свою колхозницу. – Выдь на минутку, я табе новасть принёс дюжа харошаю.
Наскоро одевшись, Варвара выбежала во двор, забыв, что можно было переговорить с председателем и через открытое окно. Но, как видно, женское сердце чувствовало, что Варвара должна выбежать на улицу.
      – Ты знашь, Варвара, а с тибе магарыч, – начал было издалека председатель колхоза. – Никаму ишшо ни гаварил, приехал сразу к табе.
      – Кажи,  ни тами душу.
      – Сын-та, твой Данила, жанилси нынча днём.
      – Как жанилси? – не поняла Варвара.
      – В районном «заксе» расписался с Ленкаю, с нашей колхозницей, табою спасённаю. А я, Варвара, был у их свидетелем. Теперь твоя… с галубинькими глазками «артиска» – его жена. Вот так, Варвара Васильевна. Ох и хитра ж ты. Это ж нада сваему сыну такую девку выхадить. Ох и Васильевна! – воскликнул председатель и сел на коня. – Счастья б маладым да спакойнай жизни, – проговорил напоследок колхозный вожак. – Паедим и мы спать, Варвара. Умарилси как чёрт.
      – Спасиба табе, Госпади, што ты дал Данилу харошаи и прильнаи думки, – перекрестившись, произнела шёпотом Варвара, радуясь всем своим сущестовом, что сбылась её затаённая мечта. – Типерича можна пайти и паспать. Ишшо раз спасиба табе, Госпади, што ты свёл уместя маих дитей.

      Неделю хуторяне не давали проходу Варваре, засыпая её вопросами и всевозможными домыслами. Варваре в женитьбе Данилы не Елене было ясно одно. Сын это сделал, чтобы им вдвоём было проще уехать в город, в котором жил и работал он, и чтобы потом Лене было проще оформить все документы. Во всей этой скоропалительной женитьбе Варвару радовало то, что Данила увидел Лену даже раньше, чем того желала она сама. Варваре теперь было важно, чтобы этот их брак сохранился на всю их жизнь.
      «А можа?.. Дак у их палучилась дажи с палавинки узгляда, – пришла как-то вечером к выводу Варвара и довольно улыбнулась. – Спасиба табе, Госпади», – поспешила она тут же, в который раз, поблагодарить Создателя за то, что так всё устроилось.
      Однако во время своего разговора со Стефаном Варвара обмолвилась, что о женитьбе Данилы и Лены ей рассказал председатель колхоза, а он человек и тоже может… «Ну как табе сказать? Ну можа, усё ета… ну што б мине успакоить».
      Сомнения и волнения Варвары исчезнут навсегда, только когда она получит письмо от Лены с Данилой, в котором они подтвердят слух, что были в ЗАГСе и что теперь они муж и жена. А через три года Данила и Елена, перебивая друг друга, расскажут и сами, как у них всё это произошло.
      – Мама, у меня до сих пор коленки трясутся, как я вспоминаю тот день. Представляете, приехали мы в районный центр, а он, Данила, попросил шофёра остановиться и вышел из машины. Переговорив о чём-то с проходившей мимо женщиной, Данила вернулся назад и подал мне руку. Лена, сказал он, нам надо пройти в одно учреждение. Ну я и пошла с ним. По дороге нам встретился наш председатель колхоза, спасибо ему, что он надавил на меня, – сказав это, Лена засмеялась. – Данила и ему что-то прошептал. Это потом он уже признается, что попросил председателя поддержать его в проведении атаки. Это они, два мужика, надумали провести на меня танковую атаку, да ещё и с боем, – вновь рассмеялась Елена. – В общем, мама, атаку они провели успешно. Ну я… Всё было как в тумане. Куда-то заходили, у меня о чём-то спрашивали… Я только помню, что председатель  мне сказал:
      – Елена, ежели ты сачас ни сагласисси, я тибе пряма завтря атправлю вазить навоз и, пака десить гиктарав им не усыпишь кучка к кучке, никаких других работ табе не будить. Будишь вазить, пака на етам самом поле и ляжашь. А штоб табе была, ой, забыла это слово… А-а, вспомнила – сподручнее! Так вот, штоб табе была спадручнее, сказал он, я надену на тваю шею ишшо и хамут. – Мама, ну как тут не согласишься. Вот я и согласилась. – Стеша, Стеша, – позвала Елена похожего на неё и Данилу карапуза. – Покажи, как наш папа ходит. Вот так, вот так. Строевым. Так вот мы теперь, мама, и живём. Ходим строевым, а начальник и командир у нас с Данилою – вот этот будущий защитник.

      Через три года у Варвары гостила Елена уже с двумя детьми, со Стефаном и дочерью Натальей. Данила ж в тот год не смог быть у матери, по причине его работы в Египте.


      ПИСЬМО

      Всё наладилось у Данилы и его жены Лены. И у Варвары ушли из головы нехорошие думки. Теперь она даже при разговоре со Стефаном часто хвалилась ему, что хоть на старости лет ей стало спокойно. Вот и теперь… Сидя на лавочке, Варвара завела разговор со Стефаном. Последние годы она привыкла разговаривать с мужем уже без фотографии.
      – Стеша, как ба нам была с табою харашо жить. Сидели б мы с табою сачас на лавочки и атдыхали б. А чиго ж нам ба сачас ни пасидеть. Я на пензии, ты тожа давно б на ней был. Щас бабкам и дидам дажи деньги платють. Мала, правда, ну нам хватая. Мине ишшо Данила с Ленаю памагають. Ани кажнай месиц присылають мине па пять пензий, а тем летам перекинули (перестроили) нашу хатку. Щас у нас и вокна бальшия, и паталки высокаи. Типерича Данила за их галавою хочь ни цапляится. Стеша, а Данила и Лена са сваими детками сачас живуть у Маскве. Вон стал дюжа бальшим начальникам. Я дажи ни знаю, как табе и рассказать, штоб была панятна. Да, по правде, я и забыла, как называится иго работа. Вон катаится па усем странам и рассказавая, как нада строить заводы. Пять гадков ани жили у Китаю. Вот какой у нас с табою стал сын Данила. Вон абличием пахож на тибе, тока больша, и голас у иго…  Как у нашага батюшки. Помнишь, как тухли свечки, када вон правадил службу. Стеша, а ишшо  у мине… у нас… типерича новая саседка. Ана работая вучитильницаю у  школя. А ие муж работая шахвёрам тожа у школя. Завуть саседку Людмила Никалавна, а ишшо чириз наш хутар пракладавають асхвальтаваю дарогу. У нас типерича есть и радива, и ликтро. Уключишь, и у хатя сразу усё видать. Вот ба нам с табою…
      Разговор Варвары со Стефаном прервал громкий голос соседкой девочки Светы.
      – Баба Варя-я, баба Варя, а вам письмо прислали! – крикнула ещё издали бежавшая к Варваре девчушка.
      – Фуф. Напужала бабку, – вздрогнула от неожиданного крика Варвара Васильевна. – Што там, унучичка? Какое письмо? Из Масквы, наверна. Ну-ка, давай паглядим сачас, хто ета мине прислал письмо са столькими марками и с пичатими. А падписана пряма, как курица лапаю, – удивилась Варвара. – Света, детка, аткрой письмо, а то у мине ачков с сабою нетути и руки стали штой-та труситься. Аткрывай, аткрывай.
      – Открыла, баб Варь. Ой, да тут листов много.
      – Ат каго ж ета? Пачитай, детка, што там написана, – попросила Свету Варвара и положила вдруг ни с того ни с сего руку на грудь. – Штой-та мине пряма как-та воздуху ни хватая.
      – Здра-ст-вуй,   ма-я  да-ра-гу-линь-ка, – по слогам прочитала Света. – Пи-шет та-бе…
      Варвара Васильевна, услышав начало письма, вдруг шумно вздохнула и, обмякнув, стала сползать со скамьи на землю.
      – Баб Варь! Ба-аб Ва-арь! Ма-а-а-ма-а! – резанул устоявшуюся летнюю тишину отчаянный крик, на который сразу же заспешили находящиеся на улице и во дворах хуторяне.
      – Что случилось, что тут у вас?
      – Баба Варя… Бабе Варе… плохо, – вздрагивая и плача, начала объяснять подбежавшей матери и второй соседке Света. – Я ей начала читать письмо, а она упала.
      Только через час Варвара смогла прийти в себя. Прибывшие на «скорой помощи» врачи, смогли сбить у неё вмиг поднявшееся давление, и теперь баба Варя, уложенная в хате на диван, смотрела с благодарностью на своих спасителей и на хуторян, набившихся в комнату.
      – Вам, Варвара Васильевна, волноваться нельзя, – предупредил врач больную. – Хорошо, что мы вовремя приехали, а то б мог быть и инсульт или инфаркт… Покой и ещё раз покой. Если станет плохо, вызывайте. Мы поехали.
      – Света, Света, падайди ка мне, – позвала Варвара свою юную соседку, выглядывающую через приокрытую дверь из другой комнаты. – Письмо. И пазави сваю мать, – прошептала Варвара. – Людмила Никалавна, прачитайтя письмо и расскажите, про што там написана. Ета мой Стеша написал. Я знала, чуила маё серца, што вон живой. Читайте, а патом…
      Людмила Николаевна, взяв у Светы письмо, отошла в угол и долго его молча читала. Лишь иногда в комнате раздавались «это ж надо» или «Боже мой, Боже мой». Окончания чтения ожидала не только Варвара, но и несколько хуторянок, прибежавших на крики Светы, а потом и на завывание сирены машины «скорой помощи».
      - Это письмо написал Стефан Филимонович Дубов, – вытерев набежавшие слёзы, оповестила собравшихся и саму Варвару Людмила Николаевна. – Живёт он сейчас в Румынии. Варвара Васильевна, а он вас любил всю жизнь. И Стефан Филимонович вас не бросал. Это вас, Варвара Васильевна, разлучила война и трагическая случайность. Стефан Филимонович пишет, что он до сих пор помнит, как они, солдаты, шли в атаку на немцев и как за его спиною разорвался снаряд. Ещё он запомнил большое красное солнце. Его, бессознательного, нашёл в яру румынский крестьянин, который пас коз, и перевёз его домой. Полгода ваш муж пролежал не вставая. Три года Стефан Филимонович ничего не слышал и не разговаривал и потом до тридцатого года не помнил, кто он и откуда. Все эти годы он жил и работал у хозяина, который его нашёл. А когда к нему возвратилась память, у дочери хозяина от него уже было двое детей. Мальчик у них родился в двадцать первом году, а дочка два года спустя. Дальше Стефан Филимонович пишет, что сын их погиб где-то под Сталинградом. Сейчас он живёт с дочкой. У него двое внуков и одна правнучка. Жена его пять лет назад умерла. А сам он сейчас больной и немощный. Варвара Васильевна, я не буду вам перечитывать его письмо, оно настолько трогательное, что без слёз его читать нельзя. Как-нибудь потом. Он вас любил и любит до сих пор. Он просит каждый день Бога, чтобы он свёл вас в другой жизни. А ещё он просит у вас прощения, что не написал раньше. Он не хотел вас тревожить. Стефан Филимонович думал, что у вас своя семья. Прошло ведь столько лет.
      – А как же он узнал адрес? – удивилась одна из женщин.
      – А он не узнавал. Стефан Филимонович отослал письмо по старому адресу. Курская губерния, Белгородский уезд, …ская волость, хутор Ближний, – прочитала на конверте Людмила Николаевна.
      – Вот, а вы казали, чиго ета я ни еду к сыну жить. Живой мой Стихван. Вымалила я иго у Бога. А што вон там… такай-та наша судьба. Идитя, бабы, дамой, са мною типерича ничиго ни будя. Света, прикрой курятник, штоб мине не выхадить. А завтря вутрам хто-нибудь загляньтя.
      Оставшись одна, Варвара взяла письмо и, приложив его к груди, тихо заплакала.
      – Саколик мой. Стеша, как я… – всхлипывая, зашептала Варвара. – Госпади, Матирь Божия, спасиба вам за маиго Стешу. Спасиба, што вы аставили иго живым. Стеша, можа, ты слыхаишь мине? Палучила я тваю вестачку. Не забыл… По-мнил. Живи, Стеша, можа, Бог дасть, и мы ишшо свидимси.

      Прижимая письмо к груди, Варвара незаметно для себя перенеслась в мир сновидений. А может, это был и не сон. Может, Бог, услышав её, вернул ей и её Стеше один миг из той далёкой и самой для них счастливой жизни.
…Солнечный день. Колокольный звон. Варвара и Стефан выходят из церкви.   


Село Вислое.
2009–2010 гг.