Экстирпация

Князь не спал которую ночь. У державного болел зуб.

Ничто не помогало. Ни травки, ни приговоры. Ни бравые ряды копейщиков, шагающих перед светлым, что всегда бодрили, да вот не теперь. Ни доклады сноровитых фискалов, хваставших богатой казной.

Уж и сек бояр и те сами себя секли. Каялись в воровстве, да клялись в собачьей верности. Славили-величали – «отрадой», «солнцем ясным» и «легитимным». Все никак. Щека пухнет, челюсть ломает ломом.

И купающихся девок смотрел с моста, и на двухголового порося в сарае, и на диковинного подьячего Ерофимку, умевшего жрать стекло, и небесные знамения в телескопус, купленный у голландцев за соболей… Ни-че-го.

Даже самогон, исцеляющий все и вся, на худой конец, лишающий человека скорби в тихом омуте забытья – и тот не помогал. Омут не открывался, брега его поросли осокой. То ли по вышней воле, хранившей князя, то ль от телесной опытности в питейном деле… Токмо в животе жгло, а между ушами – никаких изменений к лучшему.

Вот так, на седьмую ночь решился великий князь на отчаянный жуткий шаг, которого страшился не меньше бунта: звать из слободы немца Клауса с хитрыми блестящими щипчиками, которыми тот, собака, ловко приходовал страждущих зубовным недугом.

Щипчики у немца были на загляденье, тонкой работы, непосильной дворовым кузнецам-костоломам. Те хоть и ковали щипцов довольно, однако ж куда грубее – калеными драть ребра в сыскной избе. Наша, говорили, продукция сама к сердцу рвется, не остановишь. И то без воровства – правда.

Клауса привезли под утро, сонного и немного пьяного. Последнее и спасло его, ибо трезвому в такой час князь бы не доверил свое чело. Трезвый, сволочь, явно что-то замыслил, а так, вишь, нормальный человек, хоть и в бабьих чулках.

Внесли в опочивальню – свечи и образа, мыло, полотно, всякие тазы и отдушки. Привели коня боевого бел и пленного ясака Кучумку, чтобы укрепить боевой настрой.

Кучумке князь сам нацедил из штофа, демонстрируя толерантность. Коня потрепал по морде. Образа велел унести, где были: мол, рано еще, успеется дух отдать. Попа же велел оставить на всякий случай. Отче встал столбом, выпучив глаза поверх бороды, стал ждать пресловутый случай.

За немцем внесли большой саквояж и стул на цыплячьих ножках – единственный в княжьих палатах. Медицина, паче заграничная, требовала обхождения.

Немец деловито засуетился, достал из саквояжа готовальню со всяким чудным прикладом, разложил на лавке.

Княжий лекарь Семен Береза, дикий как чухонский лешак и здоровый как Алкионей, присел при виде такого шика. Да присел, сволочь косоглазая, прямо на любимого кота Ополоска, которому благоволила молодая княжна.

Котик враз издох, но токмо на одну жизнь, оставив при себе восемь. Порскнул вон, задумав на ходу месть княжим сапогам, и скрылся в гулких палатах.

Князь тяжко опустился на лавку. Покосился на немецкий приклад. Хищные ланцеты, ножницы, спиральки, жуткие на вид иглы, похожие на казачьи сабли, щипчики и кюретки… Все блестит, алкает трепетной живой плоти. Княже поборол муть, велел нести горькой с маковым калачом.

Водку немец одобрил, а от калача уклонился и князю на правах Парацельса велел не есть:

– Если бы сей болезнь было средоточено в задний ход, то можно кушать калач передним. Однако сей болезнь есть в том месте, которым, мин херр кнезе, кушать калач не гуд.

– Умно, – похвалил державный. – А вы, аспиды? Хоть бы кто сказал!

Челядь отводила глаза, некоторые пятились от греха. У всех перед нутряным взором торчал кол с раскоряченным на нем постельничим, вздумавшим ляпнуть князю, чтобы уклонялся от сквозняков.

– Дубье, – заключил державный. – Ну, что делать будем?

– Экстирпация, мин херр кнезе. Рвать нахрен, как сказать ваши добрый подданный.

– Неси-ка мне еще водки…



Так был побежден недуг державного князя. А зуб можно посмотреть в музее. Он и ныне там.