Секрет викторианского дома

Белый дом возникал среди мрачных деревьев. Эти деревья, колышимые ветром, напоминали чудовищ, будто пытаясь своими ветвями-лапами, покрытыми густой шерстью листвы, схватить нашу машину. Стены дома пугали, загораясь от излучаемых фарами потоков света. Строение отличилось обилием разнообразных башенок и терракотовых крыш-треугольников, усыпанных круглыми и угловатыми оконцами. От дома за километр веяло годами и пылью веков. Даже яркие вазы с цветами, украшающие террасу с осыпающейся краской, и еле видимый огонёк в створчатом окне не придавали жизни старинному зданию. А ведь когда-то оно наверняка слыло весьма модным – быть может, лет сто-сто пятьдесят тому назад.

 – Ну и глушь, ну и погодка, – жаловался Валя, вальяжно крутя руль машины, – надеюсь, хозяева не откажут нам в приюте.

 – Угрюмое местечко, – заметил я, тщательно вглядываясь во тьму.

Машина не успела остановиться прежде, чем дубовая дверь слегка шевельнулась. Постепенно, плавно открывалась она, напоминая крышку музыкальных шкатулок. В двери показалась сгорбленная женская фигура, чьи контуры размывались с окружающей нас тьмой. Только бледное лицо хозяйки дома сияло, как маленькая версия Луны.
Остановив машину у террасы, Валя поспешно вышел, а мне оставалось лишь увязаться вслед за ним. Не успел я догнать своего спутника, как услышал, что между моим приятелем и хозяйкой завязался диалог:

 – …в этих краях я впервые. Мой друг  –  студент, живёт и учится в городе неподалёку, но редко выезжает, чтобы посмотреть, что есть в округе. Мы едем  на фестиваль – к слову,  ведь мы доберемся до фестиваля, двигаясь на юго-восток?

 – О да, эти повесы шумят именно с юго-востока, – прошипела дама сухими, как её голос, губами на чистом английском, которому позавидовала бы сама королева.

 –  Замечательно! Вот только в поездке нас, как видите, застала непогода, да и свободных мест для размещения в городе, скорее всего, совсем не осталось. Быть может, Вы позволите воспользоваться Вашей добротой и остаться здесь на ночь?

 – Этого ещё не хватало! – ворчала старушка. – Предлагаете мне пялиться на ваши дурацкие лица и на твою тупую улыбку? Я, кажется, не нанималась в сёстры милосердия и не постригалась в монахини, как того хотел мой покойный муж, ярый католик мистер Вуд!

Наверное, Валя в этот момент думал о том, до чего же злобна «эта низенькая маразматичка». Я же был в б;льшей степени поражен этой прямотой, несвойственной здешним жителям. Пожалуй, эту старуху можно было бы показывать в местных музеях.
К счастью для нас обоих, Валя всегда отличался особым упорством и настойчивостью. В недалёком прошлом он работал в конторке, занимающейся продажами (продажами чего  – чёрт бы его знал! Не помню. Наверное, какой-то малополезной ерунды). Он был уверен, что на свете не найдется человека, неспособного поддаться на его уговоры. Мы представляли собой довольно странный дуэт: энергичный весёлый паренёк без высшего образования, но с неутомимой жаждой пробиться во всех сферах жизни, и суховатый застенчивый «ботаник» со студенческими мешками под глазами.

Старания Валентина не прошли зря: после долгого потока речей, просьб и аргументов, детали которого уже стёрлись в памяти, старушка согласилась разделить с нами ужин и предоставить кров над головой на одну ночь, не забыв при этом получить на руки кругленькую сумму.

 – Мегера! – выбранился Валя, обращаясь ко мне, пока мы вешали свои пальто в скрипящий от древности шифоньер. – Набила цену, будто у неё не дом, а отель.

 – Я ещё тут, поэтому попрошу не выражаться на непонятном мне языке, – произнесла хозяйка, – наверняка поливаете меня грязью и даже не даёте возможности понять, как обзываетесь, пользуясь тем, что в молодости не имела нужды учить варварские языки. И не надейтесь, что вас ожидает завтрак, как в пятизвёздочной гостинице! Мне много еды не надо, а растрачивать свои скромные запасы на всех прохожих я не собираюсь. У меня чуткий сон, так что ночью прошу не шуметь. Да и вообще, от лишних звуков у меня ужасно болит голова.

 – Мы будем говорить тише мышей и есть меньше Дюймовочки, – уверял её Валентин,  протягивая даме руку, – как можно к Вам обращаться?
Проигнорировав этот жест, дама в чёрном промолчала несколько секунд, не сводя взгляда стальных застывших глаз, после чего небрежно бросила:

 – Миссис Вуд. Согласно этикету, первой руку подаёт женщина, независимо от пола, чина и семейного статуса.

 –  Я Валентин, – улыбнулся Валя, пытаясь перевести тему с замечания старушки, – мой друг, Григорий.

Нас проводили на кухню, где миссис Вуд наполнила изысканные тарелки с глубоким дном (посуда была самой красивой частью этого дома и удивительно чистой, вымытой до блеска) странным болотистого цвета месивом со словами:

 – Я бы спросила, не возражаете ли вы против моего куриного супа, но ничего другого вы всё равно не найдете.

Ужин мы с Валей провели под присмотром надзирательницы-хозяйки. Она то медленно оглядывала нас с головы до пят, то высверливала своими серыми глазами-стекляшками наши лица.

 – Ореховые, – проскрежетала миссис Вуд, уставившись на меня, – у моего второго мужа, покойника мистера Вуда, тоже были ореховые глаза. А вот чёрными, как у Вашего дружка, мистер Грегори, были глаза моего любовника Бенджамина.

 – Тоже покойника? – недобро усмехнулся Валя.

 – Да уж вряд ли он выжил после того, как чёртов ревнивец, мой первый муж мистер Блэк, всадил ему пулю в лоб из охотничьего ружья. Такой обидчивый и вспыльчивый мужчина был! Слава Богу, я сбежала от него сюда и не застала этого убийства воочию. Вкусный ли суп? – внезапно спросила она, обращаясь к моему другу.

 – Весьма! – кивнул тот.

 –  Ваш приятель Валэнтайн, мистер Грегори, лгун и лицемер. Я готовлю отвратительно. В этом доме не было вкусной еды с тех пор, как умерла моя кухарка. А нет,  –  перебила она себя, пытаясь вытащить из головы какие-то смутные воспоминания, – ну конечно, та служанка, что устраивалась ко мне лет двадцать назад, тоже знатно готовила, однако была нечистой на руку. Вот уж, – ругательство, которым она окрестила свою бывшую работницу, я опущу, – чтоб все воры горели в котле! И вам красть в моём доме не советую. Я не потерплю даже пучка укропа, упрятанного в рукав!

В воздухе нависла пауза, которую нарушало лишь звяканье соприкасающейся друг с другом посуды. Стоило нам зачерпнуть последние ложки, как хозяйка буквально вырвала тарелки из-под носа и ринулась их отмывать. Этот процесс занял достаточно долгое время: было слышно, как тщательно миссис Вуд тёрла уже чистую посуду. Наконец старушка повернулась к нам, и, указав двигаться за ней, направилась из
кухни в сторону длиннющей винтовой лестницы.

Вот уж не знаю, как её древнее тело выносило этот подъем. Из-за плохого освещения казалось, что верх лестницы заканчивается где-то между облаков. Когда мы достигли последней ступеньки, нашему взору предстал длинный круговой коридор, вдоль которого мелькали красные, жёлтые, оранжевые дверцы. После краткого инструктажа по нахождению душевой, в которой вода была исключительно холодной, миссис Вуд неспешно достала увесистую связку. Продолжительные поиски увенчались успехом – ей удалось найти тяжёлый ржавый ключ, едва поворачивающийся в защёлке. Дверь, которую она рьяно пыталась отпереть, наконец-то отворилась, и хозяйка провела нас в уютное помещение.

В этом месте мир чахлого дома оставался позади, начинался мир новый. Большое окно закрывалось кремовыми занавесками, лёгкими и нежными, будто утренняя заря. Рядом, в углу, стоял роскошный комод, украшенный причудливыми позолоченными завитушками. На комоде стоял чудный винтажный абажур розового цвета и раскрытая книжка. Постель была убрана, как в лучших домах Лондона. Напротив кровати расположилось красно-коричневое фортепиано с положенным сверху сборником нот и элегантной табуреткой подле.

Попав сюда, я невольно воскликнул. Было заметно, что аккуратность этого помещения, над которым словно не действовали законы времени, была добыта большими ежедневными стараниями.

В свою очередь Валя, по натуре своей более склонный к действиям, чем созерцанию, шустро окинул комнатушку взглядом и практически сразу поинтересовался у хозяйки, придется ли им делить кровать на двоих или это место предназначено для одного человека.

 – О нет, – недовольно закачала головой старушка, – только не на моём веку, здесь вы спать не будете! Мы ещё не дошли.

С этими словами миссис Вуд подошла к миленькой стремянке, спрятавшейся от наших глаз в одном из углов комнаты (как я мог её не заметить?). Забравшись наверх, она с дивной для своего возраста лёгкостью отворила лаз на потолке.

 – Там чердак, – указала она, спускаясь вниз, – и две кушетки. Где-то в сундуках, наверное, спрятаны пледы. Ближе к утру в окна будут стучать птицы – покормите их хлебом. Там, кажется, должна была остаться буханка. Один надоедливый жаворонок долбится в окно каждый Божий день! Ну, чего стоите? Полезайте!

Погоняемые низенькой старушкой и не смевшие сопротивляться, мы с Валей уже скоро очутились на мансарде. Из комнаты снизу донеслось пожелание спокойной ночи.

 – Больная бабка! – Валя покрутил пальцем у виска, услышав, что дверь захлопнулась и хозяйка ушла. – Ты видал, сколько там комнат? При желании можно два семейства разместить! И это только один этаж! А нас – на чердак! На кушетки! И мы платим ей за это деньги! Что за отношение к гостям?! Мрак! Ну, что тут у нас?

Мы переключили внимание на интерьер. Осыпающаяся краска стен. Две шаткие кушетки, стоящие на честном слове. И куча, море, десятки сундуков, комодов, секретеров, бюро, полок, покрытых беспросветными слоями пыли, пятнами и плотными сетями паутин! Единственными украшениями этого чердака можно было назвать старинный телескоп и маленькие оконца разных форм, открывающие вид на звёздное небо.

 – Мрак! – повторил Валя, неторопливо расхаживая по чердаку. – И в этих-то сундуках искать нам пледы? Мрак!

Впрочем, ни тонкие почти не греющие одеяла, ни совершенно неудобное ложе не помешали Валентину быстро приготовиться ко сну и вскоре похрапывать, лёжа на боку, и видеть сладкие грёзы. А мне не спалось.

Я удивлялся собственной бессоннице. В конце концов, я же был студентом – существом, которое при необходимости способно уснуть даже в вертикальном положении или, например, вниз головой. Нет, ни духота помещения, ни пристальный звёздный свет, ни скрип и жесткие прутья кушетки, впивающиеся в тело, не могли стать причиной моему бодрствованию. Но, если не они, то что же?

То и дело ворочаясь, я провалялся так ещё час или два, пока тишину не прервал глухой перезвон маятника с первого этажа. «Значит, уже полночь»,  –  успел подумать я прежде, чем из нижней комнаты раздалась громкие насыщенные звуки фортепианных клавиш.

 –  Неужто старушке вздумалось поиграть средь ночи? – спросил я сам себя.

Мелодия не утихала, а лишь становилась всё более громоздкой – не громкой, а именно громоздкой! Мне чудилось, что ноты оседали на плечах, свисали с ног гирями и с рук оковами, наливались свинцом на веках и под глазами, холодели монетой под языком. Тело становилось ледяным, безжизненным. Я почувствовал, что мне на грудь лёгкой поступью залезла маленькая кошка (хоть глаза мои были закрыты, я почему-то был уверен, что она была беспросветно-чёрного, как одежда миссис Вуд, цвета). Этот мягкий шерстяной комочек уселся ровно над сердцем и какое-то время находился там неподвижно. Тельце зверёныша согревало кожу настолько, что уже вскоре я почувствовал боль от ожога. Но, стоило мне только подумать об этом, как в воздухе раздался звук замахнувшейся лапы. Бритвенно-острые железные когти тотчас рассекли мою плоть от шеи до живота.

Я закричал во всю глотку и с завидной быстротой оказался на ногах. Сердце так и прыгало меж рёбер, отдаваясь чётким, как удар гонга, пульсом в ушах. Всё тело покрылось каплями холодного пота. Одышка по силе звука соревновалась с музыкой снизу. К моему изумлению, ни ожога, ни следов кошачьих когтей на теле не было.

 – Я боюсь, а значит, существую, – заметил я, оглядываясь по сторонам, но ни кошки, ни открытого окна или растворенного лаза, через которое зверёныш мог бы прошмыгнуть, я не обнаружил.

Я уже начал тревожиться, не являлся ли навязчивый музыкальный мотив галлюцинацией. Валентин всё так же храпел на своей кушетке. Везунчик!
С минуту простояв остолбеневшим, я, вооружившись несвойственной мне смелостью и мятежностью, решил, что ночные концерты под ухом своих постояльцев – перебор даже для миссис Вуд, и метнулся к лазу, чтобы поделиться своим умозаключением с самой старушкой.

Из настежь распахнутого окна неслись потоки взбунтовавшегося ветра, нещадно теребившего кремовые занавески. Этот ветер был ощутим настолько материально, будто его изготовили из хрусталя. Оттуда же лились лучи лунного сияния, освещающие всё пространство. Страницы книги на комоде перелистывались от колебаний воздуха.

За фортепиано сидела юная девушка. По всей видимости, ей ещё не минуло и двадцати лет. Её волнистые волосы пепельного оттенка были заколоты в виде французской улитки, и несколько непослушных прядей спадали до узеньких плеч. Молодая леди была одета в длинное траурное платье, подол которого тащился по полу. Лицо девушки слегка прикрывала полупрозрачная вуаль, прикрепленная к миниатюрной оббитой бархатом шляпке. Рукава спадали до самых кистей, и эта мисс невольно заворожила меня своим умением столь искусно играть, несмотря на явно мешающее ей облачение.

Я даже не обратил внимания на то, в какой момент мысль о неудобстве её туалета покинула меня, околдованного ловкими пальцами пианистки и чистыми звуками её инструмента. Сама девушка вовсе не догадывалась о моём присутствии, погруженная с головой в свою деятельность. Впрочем, это никого не беспокоило.

Леди в трауре сливалась с фортепиано всей своей сущностью. Мимика её светлого лица менялась вместе с настроением играемого ею произведения, тело двигалось вслед динамике пьесы. Уже не было ни мисс, ни её пианино. Был единый механизм, не дающий ни единого сбоя и вместе с тем отличающийся чувственностью, эмоциональностью, мелодичностью, которые свойственны лишь разумному созданию, созданию Божества.

Что я? Я был гипнотизирован. Я уже не помнил, зачем пришёл сюда, и лишь наслаждался магическим действом. А может, и не было меня? Конечно, не было меня, что уж говорить о Вале, миссис Вуд и городах вдали от леса. Этим песчинкам бренности не было места в мире лунных концертов, в мире клавишного пения, напоминающего то ли похоронный марш, то ли старинный готический танец.
Музыка стихла, и кисти пианистки опустились на скрытые чёрными тканями колени. Мир вновь начинал обретать свою материальность. Только сейчас я понял, что пропустил в облике своей спутницы одну важную деталь: её белая кожа имела синеватый отлив.

 – Прошу прощения, миз, – обратился я к девушке и, поняв, что та не услышала моего обращения, повторил,  –  миз!

 – О, добрый день! – откликнулась она, повернувшись ко мне.
На её сиреневых губах застыла почти неуловимая улыбка.

 – Скорее, уже доброй ночи…

 – Ах да, верно, – рассеянно произнесла девушка. – Последние годы я часто путаюсь в ходе времени и совсем отвыкла от визитов. Моё чутьё не подвело, здесь действительно кто-то есть, и этот кто-то – Вы.

 – Прошу прощения, миссис Вуд не рассказывала, что тут живёт юная прелестная леди. Вы её…родственница?

 – Миссис Вуд? Такое имя у женщины, что спит на нижнем этаже? Она хозяйка этого дома?

 – Да… – неуверенно ответил я. – Извините, миз, но, если Вы не родственница миссис Вуд, что же Вы здесь делаете?

 – Я играю, – непринужденно сказала девушка, считая свой ответ достаточным, – простите меня, однако, если у Вас больше нет вопросов, я продолжу репетицию. Времени до рассвета не так уж много.

 – Погодите, постойте, какая репетиция? Почему Вы играете на фортепиано в полночь в доме миссис Вуд? Боюсь, мне придётся позвать хозяйку. Хочется верить, что дело не дойдет до полиции…

 – Ещё никогда не слышала, чтобы полиция арестовывала привидение, – усмехнулась леди, поправляя свои пепельные локоны.

 – Вы сказали…

 – Приведение. Призрак. Дух, фантом.

 – Всё это, конечно, очень смешно, но…

Мои слова девушка прервала действиями. Встав с табурета, она подпрыгнула к потолку, оттолкнувшись от пола крохотной чёрной туфелькой, и воспарила в воздухе. Затем пианистка подлетела к стремянке, на которой я сидел со времени своего прихода, и дотронулась ладонью до моей щеки. По коже пробежала леденящая дрожь. В руках девушки не чувствовалось тепла человеческого тела, и вблизи ощущалось дыхание холода, сопровождаемое запахом земли и мха. А глаза, глаза, глаза!.. Глаза по цвету напоминали поверхность зеркала или стекло бокала, в котором единственной яркой точкой отмечался зрачок. Они, глаза, были наполнены лишь тоской и окаменели настолько, что миссис Вуд в сравнении с призраком казалась весёлой вдовой.

 – Ваши глаза… – начал я, потрясенный, – они бесцветные…

 – Правда? Стыдно сказать, я даже не знала об этом. Не у кого было спросить. А ведь при жизни они были голубыми… Вы позволите, я сыграю ещё раз? Пожалуйста, у меня не так много времени. Хотя бы ещё разок! Ещё разок, и я вернусь к Вам и буду готова ответить на все Ваши вопросы! Пожалуйста, спуститесь и возьмите себе вот тот стул.

Я рассеяно кивнул и послушался собеседницы. Привидение снова присело на табуретку. Хрупкие пальчики легли на чёрно-белую череду клавиш, и вновь раздались мрачные аккорды, навеянные кладбищенскими обрядами. Я вспомнил картину «Похороны в Орнане» из школьного учебника, в то время как моё тёло вновь начало тяжелеть, будто наполняясь металлом. Сразу после «Похорон в Орнане» в голове замелькало моё прошлое, словно я и сам вот-вот сойду в могилу. За стенкой я слышал всхлипы, слёзы и иступленные крики вдов и потерявших своих чадо матерей.

В таком оцепенении я даже не сразу уловил момент, когда музыка оборвалась. Медленно, до сих пор находясь под чарами искусства, я перевёл свой опустошенный взгляд, уставленный в одну точку, но по сути направленный никуда, на замершую пианистку. Та, по-видимому, и сама находилась под впечатлением. На какое-то время она забыла о том, что, помимо неё и фортепиано, в комнате есть живой человек.

 – Это похоронная музыка? – поинтересовался я.

 – О нет, – откликнулся призрак, – хотя Вы не так далеки от истины. Сарабанда – если быть более точным, «Сарабанда с вариациями». Такое наименование носил старинный испанский танец. Впрочем, его порода пережила за свою историю кардинальные изменения, от чего сарабанды стали действительно использоваться похоронными оркестрами.

 – Кто её автор?

 – Что ж… Эта сарабанда была написана Георгом Фридрихом Генделем. Я бы назвала его английским композитором, но его родиной была Германия; в таком случае я б нарекла его немецким композитором, да только большую часть жизни он провёл именно в той стране, где мы сейчас находимся. Немцы и англичане до сих пор не могут поделить его между собой, – привидение звонко посмеялось, и от этих переливистых колокольчиков тяжесть как рукой сняло, – кстати, интересный факт: его современник, Иоганн Себастьян Бах, родился и умер в один и тот же год с Генделем. И, к слову, также родился в Германии.

 – И тоже уехал в Англию?

 – Ну что Вы! Бах всю жизнь провёл на своей родине. Эти личности – полная противоположность друг другу: религиозный трудолюбивый семьянин, работавший при церкви, и любимец знати, блуждающий и одинокий Гендель. Быть может, Вы хотели бы послушать ещё его произведения? У него есть вторая сарабанда. И, вот совпадение, в той же тональности, ре минор!
Эти факты из биографий композиторов девушка перечисляла будто играючи, легко и непринужденно, словно мы говорили о бытовых вещах.

 – Признаться, скорбное звучание этих сарабанд так тяжко…

 – Поверьте, эта сарабанда совсем другая. В ней есть даже нотки, если позволите, романтичности… Пожалуйста, только послушайте! Я уверена, Вы окажетесь совсем другого мнения!
Отчего я согласился? Вы думаете, я знаю ответ? Наверное, я видел, как тоскующие глаза призрака загорались, сопровождая свои пылкие речи, и внутри пробуждалось сочувствие. Ведь, в конце концов, у меня был день и ночь, у неё – считанные часы до зари. У меня были родители, друзья, да тот же Валя; у томной же пианистки, по-видимому, не было никого в целом мире. Никого, кроме меня в эту ночь.

 – Играйте, – улыбнулся я, любуясь ходячим пламенем в её бесцветных глазах. Это зрелище напоминало солнечных зайчиков, прыгающих по комнате летним утром.
;
***
;
Каюсь, привидение оказалось право. Я закрыл глаза и услышал наяву, как по бокам шуршат камыши, как течёт вода в реке, по которой я плыву в маленькой деревянной лодке. Я видел беззвёздное небо и круглолицую луну, заприметил мост впереди, а на нём – двух людей, мужчину и женщину. Они расставались. По перилам моста бегали их воспоминания, которые, вспорхнув ввысь, наполняли прибрежный воздух светлой грустью. Мы все радовались, упиваясь этими воспоминаниями – и я, и двое влюбленных, и счастье наше казалось бесконечным. Но мысль о разлуке, что вернулась к нам скоро и неожиданно, омрачила ликование. Лодка, проплыв под мостом, пропала в пелене тумана, а с нею пропал и я.

Мне так не хотелось возвращаться в реальность! Я понимал, что остаться там невозможно. Конечно, невозможно, ведь в том месте больше нет ни меня, ни лодки, да и мост уже опустел. Но, Боже мой, как я влюбился в тот мир!

***
;
 – У Вас чуткое сердце, – послышался мягкий женский голос, словно он происходил из глубин моего сознания.

Потирая глаза, будто проснувшись поутру, я отрицательно покачал головой, выражая сомнение.

 – Я знаю, – настаивало привидение, – я его вижу. Это милое преимущество быть призраком: подлунные люди способны разглядеть сердца насквозь. Увы, какое-то несчастье сломило ту даму, что живёт здесь  – кажется, Вы называли её миссис Вуд? С каждым годом сердце бедняги всё больше покрывается ржавчиной. А ржавое сердце – глухое сердце, их обладатели не слышат музыки призраков. Пожалуйста, поберегите своё сердце! Многие и мечтать не могут о такой чуткости. Цените его. Хорошо?

 – Хорошо, – кивнул я. – Вы сказали мне правду, эта сарабанда понравилась мне больше первой. Как давно Вы играете?

 – Я играла ещё тогда, когда была жива.

 – Но кем Вы были? Какое Ваше имя? Вы жили здесь? Что с Вами случилось?

 – Я почти ничего не помню. Всё, всё кануло в Лету, ушло в туман беспамятства. Музыка – единственное, что у меня осталось. Получается, даже глаза потеряли свой цвет, ведь раньше они были голубыми! Я помню только, как вечно пребывала среди какой-то толпы. Эта толпа, она была такой разноликой по внешнему виду и одинаково пустой внутри! И все до единого в этой толпе твердили, что мои глаза подобны раннему тонкому льду на озере, посыпанному снегом. Их так боялись! Страшные голубые глаза и музыка – вот все воспоминания о прошлой жизни. Я должна быть благодарна, что имею возможность играть! О нет, если бы не было музыки, если бы не фортепиано! Оно заменяет мне и имя, и память, и разум, и суть, и смысл… Я без него ничто.

Бесцветные монетки глаз заволоклись водой, по капле стекающей по синеватой коже так размеренно, точно крадучись. Одна из слезинок, сбросившись со скалы острого подбородка, понеслась к земле, впитывая в себя лунный свет. Разбившись о безжалостный пол, она разлетелась звенящими прозрачными осколками.

Проведя ветвистой кистью по лицу, девушка стёрла сияющие слёзы рукавом и, натянув насильственную улыбку, взглянула на меня со словами:

 – Прошу меня простить, людское общество настраивает меня на чересчур сентиментальный лад.

Создавалось ощущение, будто и не было никакого плача. Слёзы не оставили ни следа на гладкой коже, а глаза оставались такими же чистыми, нетронутыми покраснениями, которые обычно вызывают женские откровения. Только тоска, тоска вернулась в эти прелестные зеркальца, большие, словно пытающиеся жадно поглотить весь редкий свет ночей и зорь.

 – Любите ли Вы Баха? Имею в виду Иоганна Себастьяна Баха, – прошептал голос привидения.

«Ну как я могу не любить Иоганна Себастьяна Баха?»  –  подумал я. Конечно, я ничего не помнил, а возможно, и вовсе никогда не знал его произведений. Но, с другой стороны, он же был «религиозным трудолюбивым семьянином, работавшим при церкви», лично мне никакого зла ещё не причинял. Вы смеётесь над моими рассуждениями? Я тоже. Но как можно было не любить Баха, если о нём спрашивает тонкая линия бледно-лавандовых губ? Слава Богу, моя собеседница не слышала моих мыслей и, удовлетворенная восторженным кивком, вновь склонилась над своим инструментом.

 –  Иоганн Себастьян Бах, «Менуэт в соль миноре»,  –  торжественно провозгласил соловьиный голос  музыкантки.

***
;
Подушечки синеватых пальцев вновь спустились на черно-белую тропу. С первыми нотами позади меня вспыхнул необычайно яркий свет. Я невольно обернулся. Там, где полагалось быть стене, взору открылся огромный дворцовый зал, с потолков которого изящные алмазные люстры бросали свой жёлтоватый свет. По мраморному полу, охваченные менуэтом, двигались яркие фигуры в бальных нарядах, сопровождая музыку стуком каблучков, шуршанием кринолинов и невольным хихиканьем. Весь грандиозный вид, веселье и беспечность торжества омрачала единственная персона. Её шафрановое атласное платье с обнажающим бледные плечи и лебединую шею декольте ничем не уступало другим. Её локонам, будто спряженным из чистого золота, завидовала каждая из здесь находившихся дам. Имелись даже очаровательная мушка на набеленном лице и прекрасно отточенная улыбка. Единственной причиной, по которой эта прекрасная леди не прослыла первой красавицей бала, была грусть, блестевшая в карих глазах – наполненных остывшим какао кружках. О да, я видел эту грусть, словно она была предметом или человеком! Я видел, как она обвивает затянутую в китовый ус фигурку. Я видел, как эта грусть движется за ней по пятам в своём личном менуэте. Я видел, как внешняя атмосфера лоска и праздничности чередуется с отзвуками тихой неумолимой печали подобно мелодии, в которой отблески счастья смешивались с основным минорным мотивом.

Последний аккорд – я взглянул на меланхоличную даму в шафрановом ещё раз, и, моргнув, застал перед собой привычную неживую стену.

***
;
 – Это волшебно, – прошептал я, – эта музыка, эти видения… Почему, почему Вы здесь?! Почему Вы не светите в ореоле славы на весь земной шар?!

 – Когда-то, быть может, и светила, – пожало плечами привидение. – Помню залы, залы, залы… Везде какие-то залы, наполненные этой толпой! Словно я уже тогда была духом. Моё тело бродило по земле, а вокруг вертелась та толпа, которая лишь восхищалась и боялась страшных глаз, восхищалась и боялась страшных глаз! Я помню залы, наполненные этой серой массой. Я помню этих дам, сетующих на то, что темнота во время концерта затмевает их богатые наряды. Я помню этих молодцеватых джентльменов, что, заводя разговоры под предлогом любви к искусству, переходили на самые обыкновенные заигрывания. Я помню этих господ, трясущих кошельками как своими круглыми выпирающими животами и сулящих за очередное выступление богатство и славу. О, Господи! Своей нынешней участи я не завидую и не пожелала бы её никому, но как страшны те залы, полные людей, в которых от звуков фортепиано, от задорных этюдов, вихревых симфоний и одухотворенных вальсов не вздрагивала ни одна струна души!.. И все сердца ржавые-ржавые, и я одна среди этих ржавых сердец, и ни ходу, ни воздуху, ни свету… Ужас! Это старенькое фортепиано – единственное, кто меня когда-либо понимало. Мой верный друг! Всё в тебе любо, всё в твоём виде, в касаниях до твоего твёрдого тела, всё в твоём неописуемом звучании порождает внутри искорки истинного счастья!

Пианистка нежно гладила своего бессловесного спутника. С такой любовью кошатники и собачники ласкают шерстки своих питомцев, возлюбленные теребят волосы друг друга и ласкают губы поцелуями, а мать, напевая колыбельную, проводит рукой по уснувшему невинному лицу ребёнка.

 – Увы, клавиша «соль» нижней октавы вечно зависает, – с досадой заметил призрак, скользя кистью по клавиатуре. – Простите, что навалилась на Вас такой обузой. Я уже забыла, как давно не говорила с кем-либо, кроме себя собой и моего музыкального друга. Быть может, в награду за Ваше терпение Вы примете в дар исполнение Вашего любимого музыкального произведения? Я надеюсь, что смогу воплотить Ваше маленькое желание. Барокко? Классицизм? Романтизм? Или предпочитаете что-то более новое, скажем, произведения Гершвина или Скрябина?

О, милый дух, ты поразил меня. Что я мог ответить на этот простой, но обескураживающий меня вопрос? Что мог ответить суховатый скептик, на протяжении многих лет искренне верящий в то, что искусство – пустой звук; что мог ответить парень, вечно отрицающий ценность культуры и осуждающий всех творцов как «горстку мошенников, пудрящую людям голову лирикой под видом великой миссии»?

Удивительно, как устои нашей жизни могут измениться за пару часов…

Внезапно в голове мелькнула мысль:

- Я думаю, лучше всего сыгранное музыкантом произведение – это его любимое.
Чёрные одеяния колыхнулись, пару непокорных белокурых локонов склонились над старинным пианино, в то время как очередной поток ветра будто бы нечаянно залетел в комнату.

Хрустальные пальцы коснулись клавиш, и я почувствовал, как тело моё теряет вес. Всё земное, физическое, телесное – всё оставалось где-то позади, внизу, далеко-далеко, в то время как душа становилась несущейся стрелой, свободно парящей ласточкой, грациозно порхающей бабочкой. Лёгкость и покой! Я не смел полагать, что возможно счастье выше этого! Мягкие тона мелодии обволакивали меня облачной ватой, тёплым свежим бризом и ласкающими лучами золотого солнца. Музыка уносила меня в мир пустоты, и я постепенно становился частью этой пустоты. Я не боялся потерять этот миг, ведь в тот момент все мысли разом покинули меня. Сознание вальяжно проходило мимо меня, а я даже не обращал на него внимание. И в этой пустоте не было начала и конца, истины и лжи, чёрного и белого, живого и мёртвого. В ней не было ничего, кроме пустоты, и пустота эта была едина, неразделима, нерушима.
;
***

Я просил её играть дальше – и она играла и играла! Новые мелодии пели мне её воздушные пальцы и старенькие клавиши её друга! Новые миры порождались в моём воображении, которое я всегда считал скудным, до тех пор, пока его не оживил, не воскресил талант белокурого призрака! Я позабыл о существовании самого времени!

Вот только, к сожалению, время помнило обо мне…

«Скоро рассвет», – прошептала пианистка, не успев завершить исполнение очередного произведения – последней сонаты Шуберта.

Её волнительный взгляд устремился к распахнутому окну. Она вновь прервала молчание:

 – Я должна уходить.

 – Но куда же Вы? – откликнулся я.

 – Каждое утро лучи Солнца растворяют меня. Каждую полночь я воскресаю вновь.

 – И так всегда?

 – Увы! Я так долго жду покоя, что, наверное, его не обрету.

Привидение продолжало смотреть в окно, и я подошёл к нему. «Пианистка здесь так давно, что уже не помнит, сколько… Лет? Десятилетий? Веков? И каждая ночь полна одиночества, в каждой ночи боль беспамятства». Вечные скитания состарили юную душу, и лишь звуки былых эпох придавали ей сил и огня.

Конечно, ей хотелось покоя. Хотелось раствориться утром, не возвращаясь к полуночи. Не возвращаясь никогда.

«До свидания!» – тихо произнесла девушка. В голосе её сквозила тревога. Пианистка провела на прощание рукой по дереву фортепиано и, погладив меня по щеке, добавила: «Берегите своё сердце».

Одетая в чёрное фигурка взлетела вверх, и пару мгновений спустя её ножки в крошечных туфельках приземлились на подоконник. Весь мир замер в ожидании восхода Солнца.

 – Он обязательно придёт! – воскликнул я.

 – Кто он? – посмеялась девушка, слегка повернув голову.

 – Час, когда Вы больше сюда не вернётесь!

В ответ призрак лишь устало улыбнулся. Первые лучи утреннего светила коснулись её рук, подола, груди, плеч и лица. Её силуэт уже начинал таять, когда привидение сделало шаг вперёд и захлопнуло за собой окно.

Силы покинули меня. Я отвернулся от окна, упёршись взглядом в стену. В таком положении, как мне казалось, я провёл лишь несколько минут, бессвязно и бессознательно водя указательным пальцем по воздуху в поисках чего-то.

Впоследствии дверь комнаты распахнулась, и в ней оказалась миссис Вуд.

 – Я как раз собиралась Вас будить! Можете спуститься на кухню, я приготовила овсянки. Вид у Вас совсем неважный, мистер Грегори!

 – Признаться, я сегодня плохо спал… Ах да, спасибо, что похлопотали с завтраком!

 – Сначала съешьте и не помрите, в могиле ещё никто благодарностей не раздавал,  –  проворчала она.  –  Ваш друг ещё не проснулся?

 – О да, сон у него крепкий и долгий, – посмеялся я.

 – Вот уж лентяй! А Вы наверняка забыли покормить птиц. Эх! Ступайте, сама разберусь попрошайкой-жаворонком.

Я покорно кивнул и направился к кухне. Честно говоря, с утра винтовая лестница представлялась намного короче. При входе на кухню я бросил взгляд на часы – толстая стрелка близилась к отметке «восемь».

На столе стояли два блюдца, наполненные с горкой кашей, и по чашке свежего кофе из турки, стоявшей на плите. Быть может, готовила хозяйка не очень, но лучшего завтрака в то утро я бы не пожелал.

Когда я уже заканчивал свою трапезу, на кухню вернулась миссис Вуд. Она выглядела разочарованной, потерянной. Покачав головой, хозяйка уставилась на меня, говоря (подумать только  –  не на английском, а на русском языке, который вчера выдавала за неизвестный себе!):

 – Нонеча жаворонок не стучался… Ай, всё вздор!.. Пока твой друг проснётся, вся стряпня остынет. Вы, знаете, поезжайте сами, я провожать не буду. Шибко сердце разболелось. Наверное, после вас моей постоялицей станет дева с косой.

 – Даже не думайте! Всё будет хорошо. Вам нужен отдых, – ответил я, и, взяв её за руку, проводил до спальни.

Выйдя, я невольно услышал монолог миссис Вуд (она, судя по всему, полагала, что я ушёл достаточно далеко и что её слова останутся тайной для других):

 – Ну вот, теперь и жаворонка нет… Вы, вы, вы все меня оставили!.. Солнце за окном. Неужели! Какой удобный был бы день для того, чтоб умереть. Но нет, именно сегодня мне не повезёт отойти в мир иной. Проклятый туманный Альбион, с твоей вечной пасмурностью придётся отдавать душу в сырость и слякоть! Ну, ничего, в аду отогреемся…

Было слышно, как старушка, лёжа в кровати, повернулась на бок. Я оглядел этот викторианский дом. Старинный, но роскошный. Работа великого мастера. «О дом, на что всё это убранство твоей несчастной хозяйке?»

Я долго бродил по комнатам и коридорам, пока моё одиночество не нарушил Валя. Встав около часов десяти и позавтракав, он направился заводить машину. Уже сев в салон, Валя закурил сигарету и, нажимая на газ, небрежно бросил:

 – Ну-с, долгих лет хозяйке Вуд!

Мне почудилось, что в этот момент кто-то коснулся моего плеча. Но задние сидения были пусты. Пусто было крыльцо дома. Только фортепиано в окне недвижимо меня провожало.

***
;
 – … В следующий раз я проезжал в этом лесу лет семь спустя, будучи уже женатым на Вашей бабушке. Я хотел навестить миссис Вуд, но в доме поселились новые хозяева. Сказали, старушка давно умерла. Я заметил при отъезде, что фортепиано в окне видно не было. Должно быть, его продали или выкинули…

Григорий сидел, укутавшись в плед, в своём кресле-качалке. Его окружал ворох внуков, усевшихся полукольцом на длинном ковре. Подожженные дрова в камине тихонько трещали. Из соседней комнаты в уютную гостиную тянулся шлейф аромата свежей выпечки. Волосы Григория серебрились сединой, лицо загорело от долгих путешествий и мотаний по свету, но ореховые глаза светились так же, как полвека тому назад.

 – Гриша, – раздался женский голос с кухни, – детям совсем неинтересно слушать твои россказни про мёртвых старух и древние пианино!

 – Да я уже закончил, милая! – старик слегка наклонился к своим внимательным слушателям и ответил шёпотом, так, чтобы супруга ничего не услышала. – Она не верит в мою историю о призраке. Говорит, мне всё почудилось. Смешная у Вас бабушка!..  А теперь, ребятки, заведите, пожалуйста, мой граммофон и поставьте какую-нибудь пластинку.

Игла коснулась чёрного, как уголь, диска, и из золотистой потёртой трубы раздался бас, огласивший: «Клод Дебюсси. «Мечтательность»».

Григорий улыбнулся, закрыл глаза и негромко произнёс:

 – Её любимое произведение.


Июнь 2020-март 2021