Лагом к волне

(Разочарую тех, кто ждет новый приходской сюжет. Приходская жизнь присутствует, в моей новой повести, но не преобладает. И отцы (иереи) в поиске Бога и смысла жизни, и христианки без мужей рожают. Одни искушения, в общем. И, конечно, любовь...)))
(На чтение около трех часов.)

                1.

Алтарник Марк смотрел на оцинкованную трубу крематория, с густым, неподвижным, будто застывшим над ней, расплавленным весенним воздухом. Сжигалось чье-то тело, по каким-то причинам не пожелавшее при жизни его хозяина упокоиться в земле и, лежать там, дожидаясь Господа своего —  славного Его пришествия.
Служитель алтаря завернул за колумбарий и пошел вдоль кладбищенской ограды: высокие памятники, низенькие покосившиеся кресты, провалившиеся холмики, красные ржавые неухоженные надгробия. Фамилии, имена, даты рождения и отхода в вечность…
«Так и бродил бы здесь до конца своей жизни, —  мечтал он. —  Устроился бы  сторожем или дворником. Сиди ночью да молись. Или подметай мусор с Иисусовой молитвой».
Двое рабочих похожих на китайцев устанавливали широкий приземистый памятник.
—  Не стой там робко у дороги, поди-ка лучше помоги, —  крикнул ему один из них почти без акцента.
«Похоже,  я схожу с ума, —   решил Марк. — По всему видно, что китайцы, а слог, как при дворе Александра первого. Изъясняются возвышенно, но видно, что для них такая лексика привычна».
Поработали –  познакомились. Марк по просьбе китайцев поддерживал   памятник, не переставая думать о чудаковатых гастарбайтерах. Одного из них звали Спиридоном, другого –  Елисеем.
—  Мой святой покровитель Спиридон Тримифунтский, —  увлеченно рассказывал Спиридон о своем святом покровителе, не замечая удивлений Марка.
—  Епископ города Тримифунта. Принимал участие в Никейском соборе и обличал ересь Ария. Пас овец, творил чудеса, воскрешал мертвых. Скончался в возрасте семидесяти восьми лет во время молитвы, —  продолжил за Спиридона Марк. —  А Елисей —   ученик и помощник пророка Илии. После вознесения пророка Илии, стал его приемником –  пророком богоизбранного народа. Миссионерствовал среди язычников. Возвещал людям волю Божию о них.
Спиридон и Елисей быстро закивали головами, восторженно улыбаясь тому обстоятельству, что их новый знакомый так хорошо знал жития их святых покровителей.
—  Как ваши фамилии?
—  Спиридон Лю и Елисей У, —  ответил за обоих все тот же Спиридон, а Елисей опять часто закивал.

«Фамилии все же китайские»,  —  успокоился Марк. Он слушал Спиридона с тем жадным интересом, с которым выслушивали историю братьев-китайцев, принявших православную веру  их соотечественники в провинции Сань-Мэнься, русские тести с тещами, духовниками и прочими другими соседствующими.
Спиридона  до крещения звали —  Лю Фухуа, а Елисея —  У Ксиаобо. Лю Фухуа был очень веселым и общительным. Его любимой поговоркой была: «Хижина, где смеются – богаче дворца, где скучают». Он всегда повторял эти слова своим родителям, когда те пытались усовестить его за искажение принципов конфуцианства, перекрученных им в искрометные насмешки. У Ксиаобо тоже был веселым, но немного замкнутым. Был всеяден и в религии, и в работе. Учение Конфуция он успешно совмещал с язычеством. Читал гороскопы, и находил в них бесконечно повторяющиеся противоречия —  будто прогноз его знака зодиака изо дня в день переписывали в течение многих лет. 
 Узнали они друг о друге, когда в их туристической компании, где они работали, стали активно развивать российское направление. До их личного знакомства – общими у Лю Фухуа и У Ксиаобо были только альма-матер и сочетания из разнообразий религиозных систем. Точнее — прелестнейшая и безнадежная этих систем путаница.
Университет Лю Фухуа окончил двумя годами ранее, чем У Ксиаобо. Занимаясь «русскими областями»  Лю Фухуа, заинтересовался обязательными посещениями культурных мест исторического наследия России —   православными храмами, о чем и сказал своему шефу  туристической компании –— Хе Юну:
—  Мы сможем привлечь по новым туристическим маршрутам нашего северного соседа не только  соотечественников Чжунго и Хань, но и потомственных верующих эмигрантов из России, которые  живут с нами на протяжении веков и верят в своего Бога.
У Ксиаобо присутствовал на этом совещании и слышал о новой бизнес-идее для компании. Он без труда убедил Хе Юна, что лучше него и Лю Фухуа с задачей первооткрывателей маршрута никто не справится. Потому что: У Ксиаобо давно хотел посмотреть, что делается за пределами страны, но его жалование, несмотря на всю его изобретательность и старания, было весьма скромным. И еще потому, что оба они учили в школе русский язык и знали его, как показал тест, лучше  других менеджеров.
—  Тему посещений русских святынь и  храмов у нас никто не развивал. Поэтому надо просчитать, какая возможна из этого прибыль,  — после недельного раздумья ответил Хе Юн.

Хе Юн раздавал задания своим подчиненным очень оригинальным способом, бросая в карту дротик. Лю Фухуа и У Ксиаобо сидели на совещании,  конспектируя детали командировочного задания. Шеф бросил при них в карту дротик и попал в какую-то российскую провинцию. Лю Фухуа и У Ксиаобо  отправились составлять туристический маршрут:  Пекин—Печоры.
На вокзале Печоры они увидели множество красивых, в основном белокожих людей, и отдельно стоящих на перроне двух белоснежно-хрупких  девушек в цветных легких косынках и с огромными чемоданами. Девушек звали Люба и Лариса. Они были ровесницами. Их родители и они сами ходили в один храм и возвращались подруги домой из отпуска после паломничества в монастырь, утешенные и переполненные надеждами.
Любе и Ларисе было уже по двадцать шесть, а Господь медлил устраивать их женское счастье. Три недели подруги помогали на монастырских послушаниях и, перед самым отъездом,  Лариса все же осмелилась подойти со своим сакраментальным вопросом к старцу.
—  Лариса, может не будем праздно любопытничать? —  Опасливо пыталась помешать подруге Люба. –  Батюшка на приходе  говорил, что мы вошли не только в демографическую яму, но и в период культивирования алчности. Надо молиться и доверять Богу. Потерпеть. Подождать. И все вернется к традиционным русским вековым обычаям: замуж в шестнадцать-восемнадцать лет. К сорока — уже счастливые бабушки и дедушки. Муж —  надежная опора семьи. Жена —  полноправный его помощник, советник, правая рука, нога. Голова и тело мужа.
—  Это он говорил не нам с тобой, а на общей проповеди, на день Петра и Февронии, —  перечила маловерная Лариса.
Подошли к старцу под благословение на дальний путь. «Подруга должна преумножать радости и делить скорби», –  вздохнула,  подумав о Ларисе, Люба.
— Любови держись! Она верно тебе все сказала, —  поразил благословением старец, вычерпав до капли маловерие Ларисы. —  Будут вам мужья! Иностранцы… 
—  Батюшка, —   снова заперечила Лариса, —  мы не хотим уезжать из России, не нужны нам иностранцы! Мы хотим семью, чтобы – на всю жизнь и после гробовой доски.

2.

Китайские бизнес-туристы, как два намагниченных фрагмента, стали перемещаться следом за Ларисой и Любой, намеренно вклиниваясь в совершенно другой туристический  маршрут —  в город, где родились и жили Люба,  Лариса, их родители, духовники и друзья. 
У Ксиаобо и Лю Фухуа своей врожденной непосредственностью и деловым напором,  покорили всех пассажиров  вагона, включая двух всегда трезвых проводников, и даже – всегда осмотрительных и осторожных Любу и Ларису.
—  У вас такая  харизма! —  Наперебой говорили гостям из поднебесной пассажиры вагона.
—  Что такое харизма? —  Спросил Лю Фухуа, о непереводимом для себя слове, у бабушки, сидевшей рядом на боковом месте, которая возвращалась с удачного базара, продав своего откормленного кабанчика.
—  Так  говорят, если у парня красивая харя! —  Ответила баба Тута, в воздухе очертив возле своего лица овал. —  Красивое лицо! Вы оба красавцы!
Для У Ксиаобо и Лю Фухуа  слова  бабы Туты подействовали, как сигнал!
—  Мне в России нравится  –  я остаюсь  насовсем, –  сказал У Ксиаобо своему компаньону.
—   А я женюсь на Ларисе, —  сообщил  пассажирам вагона Лю Фухуа, пользуясь отсутствием Ларисы. Без Ларисы ему было произнести эти слова легко, а в ее присутствии он, немного терялся и начинал забывать свой довольно приличный русский.
—  Внезапная! —  Люба и Лариса в это время вышли на полустанке и говорили друг другу о странностях любви.
—  Необыкновенная!
—  Могучая!
—  Несмиренная!
Когда романтическая четверка выходила из вагона на конечной станции, к Ларисе и Любе подошли встречавшие их родители. Вслед за родителями к девушкам подтянулись и китайские ухажёры, стряхивая с волос подушечный пух.
—  Здравствуйте, –  верховодил неожиданным сватовством Лю Фухуа. У Ксиаобо стоял рядом и отчаянно поддакивал родителям Любы и Ларисы всеми своими несмиренными, как и его характер, эмоциями.
—  Мы — женихи. У нас высшее гуманитарное образование и  серьезные намерения, —  продолжал Лю Фухуа, приготовившись что-то записывать, –  только мы не успели спросить даты рождений Любы и Ларисы, чтобы вычислить по гороскопу наилучшую дату свадьбы.
Мамы Любы и Ларисы настолько обрадовались ниспосланным небом женихам своих дочерей, что после слов о гороскопах обе сразу же перекрестились и обреченно посмотрели на своих мужей.
Мужья постановили: «Надо бы поговорить с родителями Фейхоа и Кебаба». Как услышали имена, так и воспроизвели услышанное.
Дома у Любы и Ларисы гости помылись, поели и поспешили тут же связаться с Китаем, не откладывая знакомство своих будущих родственников со своими родителями. Встречу решили провести с ними виртуально и –  в одной квартире. Выбор сделали в пользу жилища родителей Любы –   их квартира была просторней, и поэтому удобней.
У Ксиаобо налаживал программу в ноутбуке. Лю Фухуа находился рядом и делал бесполезные, но участливые телодвижения. Люба и Лариса, в беспокойном ожидании, вместе с родителями мыкались по комнатам и старались чем-то себя занять, но у них ничего не получалось. Они стали подглядывать за женихами – сначала украдкой, а потом и –  в открытую.
Первой услышала и приняла звонок мама У Ксиаобо. Она поздоровалась с сыном, поговорила с ним пару минут, потом засмеялась каким-то, не свойственным для неё, диким хохотом: «— Бу-га-га-а-а!», захлопала в ладоши, а на стол перед ней кто-то, стоявший сзади, бросил живого гуся –  китайский символ состоявшегося сватовства.  Мама У Ксиаобо сама не ожидала так преждевременно увидеть гуся на столе, что-то кому-то закричала, стала нажимать на клавиатуру, связь прервалась и дом с квартирой родителей Любы обесточился.
С тех пор прошло восемь лет.
 Лю Фухуа крестился Спиридоном, женился на Ларисе, и родил с ней сына и дочку. У Ксиаобо –  крестился Елисеем, женился на Любови и родил с ней двух дочерей. Крестились Елисей и Спиридон не номинально —  осознанно и осмысленно. Люба и Лариса рассказали им не только о православном вероучении, но в первую очередь – о конфуцианстве, даосизме и гороскопах. Пусть уж сами решают: что для них вера, что – суеверие, а что –растиражированная фантазия. И  готовы ли они взять на себя такую ответственность и смелость: поменять веру.
Спиридон и Елисей оказались не просто ответственными и, одновременно – смелыми. Они сразу перешли к миссионерству своих соотечественников. Проживая в Китае, они знали, что жизнь — штука трудная и серьезная,  но переехав в Россию поняли: жизнь может быть еще и яркой, и интересной. Они оканчивали  в России университет для того чтобы официально приобрести право преподавать великий могучий русский язык. Прокладывать и согласовывать туристические маршруты им стало не интересно. Но вместо учительства в русской словесности православный епископ предложил им всерьез подумать над путем священническим. Учились братья-китайцы на вечернем факультете, а утром и днем – либо прислуживали в храме, либо работали на «халтурках», которые им регулярно подбрасывали прихожане с прихода.
 Все живые люди имеют в своем бытовом арсенале какую-то особенно злую привычку. Такой привычкой у обоих братьев был — трудоголизм. Спиря и Елеисеюшка своих жен любили, а если китаец влюблен, он свою любовь доказывает, ежедневно и, до смерти, закармливая любимую. И так ее закармливает, чтобы не дышала уже от еды. Сытая жена —  добрая жена. И счастливая. Такой у них в Китае менталитет!
Люба и Лариса после свадьбы, устроенной в китайской провинции, откуда родом были их мужья, имели возможность в полной мере ощущать этот загадочный китайский менталитет. Там они любовались китайскими детьми: младенцами и отроками. Как борцами сумо, насуплено восседающими за праздничными именинными столами, заставленными: горками апельсинов, серпантинами из ананасных цукатов, карамельными конусами и  всякой восточной всячиной. Младенцы и отроки исподлобья взирали на обилие любви своих родственников. Китайские дети  при этом очень напоминали  русских –  славянским разрезом глаз  с монголоидной примесью.
По возвращении в Россию Люба и Лариса в угоду и послушание мужьям — тоже готовили и поедали. Поедали и готовили. Руководствуясь при этом церковным индиктом.
 Елисей, Спиридон и Марк обменялись номерами телефонов и пригласили друг друга в свой храм на престольный праздник.
                3.

Почти три месяца назад, за две недели до Великого поста, епархию проштормило известием о переводе правящего архиерея на другую кафедру.
Для духовенства такая ротация –  обычное дело, а для бескомпромиссных личностей —  персональный апокалипсис! Перевели и перевели. Скорбно? Скорбно! Но верующее сердце должно проходить школу возмужания, а не ходить в неисправимых «второгодниках».
Марк сдаваться не хотел. Марк искал причины внезапного перевода владыки. Он стал искать ответы на свои вопросы, но не там, где обычно ищет христианин –  в молитве Богу, а в социальных сетях. Он их нашел. И нашел – в безграничном количестве. Некий любитель сенсаций выложил свои рассуждения относительно перевода владыки Серафима в другую епархию. Любитель сенсаций провел личное расследование и обнаружил: сделан этот перевод был с подачи не кого-нибудь, но  — областного министра по культуре.
От политики Марк Нефедов был далек и умом, и душой, и сердцем. Чем так не угодил смиренный владыка Серафим светской власти? Непонятно!
У Марка была невеста —  Олечка Данич. Настоящая невеста: заявление в ЗАГС —  подано. Обручальные кольца куплены. Костюм жениху, из школьного выпускного вечера оставшийся, выглажен и вывешен на «плечики». Платье невесты сшито!
А какое платье! Полупрозрачная фата закроет лицо невесты и, шлейф метра в три, будут нести четырехлетние дочери друзей Марка! Платье сшила по эскизу самой невесты подруга мамы Марка —  Татьяна Константиновна.  После свадьбы – состоится венчание. После венчания — хиротония. Все — как у нормальных священников.
Словно молния пронеслась от востока до запада — через восемнадцать дней после аудиенции с патриархом, министра по культуре  скоропостижно отправили в отставку – «в связи с утратой доверия». В отставку, и с такой вот, неприятной, но обыденной формулировкой.
 Владыка Серафим еще служил в другой епархии, а Марк по-прежнему не понимал, может ли он становиться священником, если сердце не хочет принять испытание, посылаемое Богом?
… для чего-то.
—  Священник служит не владыкам, а Богу, —   сказал  ему духовник, иеромонах Диомид, и как показалось Марку — грустно сказал. «Хорошо ему говорить ведь он, Диомид – из рода священнического». 
В храме Марк пребывал с детства. Сначала  воскресную школу посещал, потом алтарничал. А потом —  семинария с академией. Вот и выучился, наконец, и невесту нашел, а тут — искушение такое. Прямо —   беда. Беда и есть.
—  Я сразу вспомнил переворот в семнадцатом году, –  говорил Марк духовнику. – Деление церквей на русскую и зарубежную: у одних был повод уехать из безбожной страны, другие – остались при безбожной диктатуре пасти народ Божий. Правы оказались и те и другие. А мне – куда теперь идти? Восемнадцать дней показали мою несостоятельность, как пастыря. Чему я людей научу,  если сам немощен?
—  Матушки мои!  Семнадцатый год!  Господь  управил тогда, управит и сейчас. Тебя бес гонит, –  сказал строго отец Диомид. –  Мы не знаем разговор святейшего с министром. И сколько раз этот разговор происходил, тоже не знаем. Сколько раз наш министр отбывал в Москву и донимал нашего святейшего? Владыку Серафима спасло назначение в другую епархию.
 Все закончилось благополучно: владыка Серафим попросился и почислен синодом на покой, будет жить в нашем монастыре. К концу недели вернется. Новый управляющий епархией –  взращенный из наших отцов.
—  Священники не всегда благочестиво себя ведут, –  не переставал упрямиться Марк.
—  Не христианское дело –  грехи чужие обсуждать! Молись о заблудших, —   попросил его отец Диомид, а сам удивился: «С кем он успел поспорить? Какие священники? Был тут один –  отец Аггей и матушка его Авдотья. Любили обличать прихожан в корыстолюбии. Жили руководствуясь философией: испокон веку во всем и всегда виновата паства. Слова и действия священника непогрешимы. Когда за трапезой им с матушкой подавали путассу, а не семгу, могли устроить «великий плач». У них-де даже кошка Маркиза «семужку вкушают». Щеголяли какими-то своими феноменальными добродетелями. Духовенство живет в миру. И болеет теми же болезнями, что и мир. Духовные болезни — коварны и заразны, как инфекция. Но этот батюшка давно запрещен в служении. Их семья уехала из епархии. Никого больше своим поведением не смущают. Марк в то время еще маленький был».
Чадо с духовником не соглашалось. Терпеть ли христианину притеснения и скорби?!
 Когда владыку Серафима перевели в другую епархию Марк хотел написать письмо святейшему. Отцы ему посоветовали, как и отец Диомид –  молиться, чтобы Господь явил Свою святую волю. Он же расценил такой их поступок  –  приспособленческим и неблагочестивым.
Своего духовника отца Диомида Марк любил так же сильно, как и владыку Серафима. И любил и считал их обоих святыми при жизни. Об этом он рассказывал только очень близким людям: родителям, невесте и молочной маме своей –  Татьяне Константиновне.
—  На его службе стоишь – словно с Ангелами молишься, а  посреди всех —  Господь! –  Благоговейно шептал Марк. — И в каждом слове ощутима  —духовная молитвенная сила владыки. Что есть то – есть. Об этих  неотмирных службах и молитвенном настрое Его Преподобия и Его Высокопреосвященства  говорили и те прихожане, которые забегали в храм между домом и работой записочку подать или свечу поставить.
—  Считает святым, но почему не слушается?! —  Спросила в негодовании  его мама Анна Геннадьевна свою подругу – Татьяну Константиновну.
—  Услышит. Молитвами владыки и отца Диомида.
Отец Диомид, как умел, молился за своих чад, а молиться у отца Диомида иногда даже во сне получалось.

4.

Невеста Марка –  Олечка жила вместе с мамой Валентиной Александровной и младшей сестрой Дией. Год назад у Олечки и Дии умер отец.  Олечке было двадцать четыре.  Дие –  двадцать. 
—  Батюшка, не знаю, что делать. Вся жизнь у Дии после кончины папы стала съезжать на греховную стезю. Все ее благочестие сгорело в один миг, – советовалась Олечка с отцом Диомидом. –  Сестра на контакт не идет. Чуть что не так, не по ней –  кричит. Стала от меня отдаляться. Не ходит в храм. Теперь и дома не ночует. Мы с мамой не спим всю ночь, а утром – на работу собираться. Вчера пришла и говорит маме: «–  Отдай мне мою долю в квартире. Уезжаю». А тут ещё и Марк передумал священником становиться. Это же горе! А он не понимает. Ищет себя! Через неделю свадьба, еще через неделю хиротония, но мы перестали общаться. Если я ему надоела, почему не скажет?
—  Не надоела, но у него сейчас не лучшие настроения, чем у твоей сестры. Обоих разрывает мир и хочет поглотить в свою стихию. Мы молимся за них, Олюшка, и ты молись!
Жених ждал Олечку у подъезда. Увидел ее и обрадовался. Понял, что скучал, а зачем куда-то уходил – и самому не понятно. Ему захотелось уединения.  Беспричинно захотелось. Он пошел на кладбищенский храм, к настоятелю и другу – отцу Нифонту, но того не оказалось на приходе. Марк решил посмотреть кладбище и счет своему безделью потерял.
Он  рассказывал о китайских братьях своей невесте. Олечка сидела с  женихом у подъезда, слушала его и вдруг увидела в окне квартиры сестру Дию.
—   Поговори с ней Марк. Может она тебя услышит? От меня и мамы сестра отдалилась и стала совсем чужая. Бросила институт. Окончила парикмахерские курсы. Но не работает. Уезжать собралась. Куда?
Олечка с  Марком  поднялись  на седьмой этаж, не вызывая лифт. Дия в короткой юбке и рваной майке лежала в комнате на диване и курила, разговаривая с кем-то по мобильному телефону. Заметив сестру, она встала, демонстративно хлопнув дверью.
—  Ты видел сигарету и эту ужасную майку, называемую «топ»? –  Спросила Олечка у Марка. –  Как ее оставлять одну?! Мама все время на работе.
—  Мы поженимся, и ты переедешь ко мне. Дия будет взрослеть. Привыкать к самостоятельности. Проголодается, выйдет на работу или придет к нам.
Олечке понравился ответ Марка: о свадьбе он не забыл, но с сестрой ей не хотелось сужать общение, сводя всё только к желудку и комфорту.
Мимо стоявших в прихожей Ольги и Марка,  направляясь на кухню, прошла Дия. Она прошла словно асфальтовый каток, специально задев собою Ольгу, чтобы той стало обидней. Но Ольга на сестру не обижалась. Она была готова с ней разговаривать на любом языке, но – чтобы этот разговор обязательно примирил сестер. Они дружили с самого рождения Дии, но год назад младшенькую словно подменили.
—  Дия, –  окликнула старшая сестра.
— Отвали от меня! –  Дерзко ответила младшая и опять хлопнула дверьми.
Марк и Ольга услышали, как на кухне она чем-то зашуршала, потом открылась дверь, и Дия опять прошла мимо них, но уже со страдальческим лицом.
—  Что случилось? –   Спросила у сестры Ольга.
—  Вызывай скорую, –  выдавила из себя, уже без дерзости, Дия. Она легла в своей комнате на кровать и зачем-то подняла ноги вверх на стену.
Марк стал звонить в скорую, а Ольга присела рядом с сестрой и спросила:
—–  Тебе что-нибудь принести?
—  Они спрашивают,  возраст пациента и причину вызова, –   Марк зашел с телефонной трубкой в комнату сестер и остановился –  длины шнура не хватало, чтобы подойти ближе к Дии и дать ей трубку.
—  Скажи: угроза выкидыша! Тянущие боли внизу живота! –  Крикнула на него Дия.
—  Спрашивают срок беременности, –  продублировал вопрос Марк, догадываясь, что сейчас творится с его Олечкой.
—  Много! –  Взвыла Дия и выгнала сестру с женихом в другую комнату.
 Из-за внезапных тянущих болей Дия решила, что её беременность под угрозой и воспротивилась этому. Выпростав ноги на стену, она словно говорила ребенку: «Не отпущу»!
Марк и Ольга догадались, что у Дии пошло отторжение плода и стали молиться за нее, позабыв, что ее беременность была для них совершенно неожиданной.
Приехал по вызову доктор «скорой». Зашел в квартиру. Заулыбался. Миниатюрный и тоненький — будто  игрушечный.
  Черные, как у цыганчонка аккуратненькие  бакенбардики и короткие черные волосики на затылке, спрятались под желтенькую форменную медицинскую шапочку с коричневыми Винни-Пухами. Пальчики доктора поправили стетоскоп, соскользнувший с шеи в глубокий нагрудный кармашек  беленькой форменной курточки. Бирюзовые форменные штанишки были чуть заужены к низу. Правильный носик. Антрацитовые глазки. Нарисованные Кем-то черненькие бровки, реснички и аленькие губки. Все в нем было изящно, гармонично и благообразно. В  конкурсе красоты для малышей первое место было бы только его.
—  Кому тут у нас не сидится в животике у мамочки? –  Спросил доктор и вошел по приглашению Ольги к Дии.
—  У Дии есть  жених? –  Спросила Ольга у Марка.
—  Вероятно, есть...
Ольга, чуть приоткрыв дверь, заглянула в комнату. Сестра сидела на кровати спиной к дверям. Маленький доктор задавал вопросы по срокам беременности, и Ольга услышала, как сестра ответила:
—  Пятнадцать недель.
Дия была в меру упитанная. Про таких обычно говорят –  «пышечка». Сама Дия от этого очень страдала, считая себя жирной толстухой. Еще она считала, что из-за своего жира замужества ей не видать. Поэтому каждое утро она бегала в парке и три раза в неделю ходила в тренажерный зал. Ее телесные объемы от физических нагрузок ничуть не уменьшались, но делали ее молодое тело точеным и рельефным. За время беременности она стала набирать вес, но ее всегда пухленький животик формы еще не менял.
—  Пятнадцать недель –   второй триместр! –  Сказала Ольга Марку.
Красивый «игрушечный» доктор, что-то сказал Дии и трепетно засмеялся. Его смех  –  задорный, как бубенчик на епископском омофоре, рассыпался по всей квартире маленькими жемчужинками.
Ольга опять незаметно приоткрыла дверь и посмотрела. Дия уже лежала на подушке, а доктор ее осматривал. Доктор показался Ольге настолько маленьким, что даже бедра Дии были крупнее, чем он. Ольга стала понемногу приходить в себя и соображать, что ее сестра – беременная, и этого никак не скрыть, и об этом не умолчать.
Вскоре доктор вышел и обратился к Ольге:
—  Лично я «криминала»  не увидел, но для спокойствия будущей мамы отвезем ее в больницу на обследование.
Ольга схватила сумку и начала собирать вещи для Дии.
—  Много не набирайте. Больше двух дней она в больнице не пробудет. Сегодня возьмем анализы. Завтра к обеду уже будет результат. Я не сомневаюсь, что с мамочкой и ребеночком всё «ОК».
— Вы папа? –  Обратился доктор к Марку.
— Нет. Я жених старшей сестры, –  ответил Марк и указал в сторону Ольги. –  Марк, –  представился он, думая, что врач ищет возможных помощников для транспортировки пациента. –  Я и без носилок сам отнесу ее в машину.
—  Я и сам в состоянии отнести без носилок в машину пациента. Но сейчас это не потребуется. Дия может идти сама. Выходит Дия – младшая? –  Спросил зачем-то доктор. –  Илья, –  он тоже представился и протянул Марку руку. –  А где отец ребеночка?
Доктор, будто бы запамятовав предпосылки своего приезда, затрагивал  совершенно отвлеченные от медицины темы. Такой маленький, такой щупленький, он собрался, если понадобилось бы, нести на руках дородную, выше его на голову, а то и на две,  Дию вниз, к машине. И в другой обстановке Марк рассмеялся бы, но не теперь.
Ольга запихнула в сумку два последних бутерброда и собралась провожать сестру в подъезд.
—  И я бы хотела услышать, где отец ребеночка, –  сказала Ольга доктору.
—  В Караганде! –  Дия опять начала грубить сестре. Ольга успокоилась –  опасность миновала. В последний год они так и жили: чем больше Дия хамит –  тем сильнее Ольга молится. Хамство младшей сестры было ответом на молитву. И такой ответ старшая сестра принимала. Плакала, советовалась с отцом Диомидом, но принимала. Весь этот год, из-за поведения Дии, сестры  разговаривали на разных языках.
 Дия взяла сумку у Ольги и пошла спускаться вниз по ступенькам. Лифт не работал.
—  Мы приедем следом за вами, –  сказала Ольга доктору.
—  Как хотите. Но лучше всего – приезжайте завтра к десяти утра, после дежурного осмотра поговорите с врачом. К одиннадцати уже будут готовы результаты анализов, –  посоветовал доктор.

5.

Все прошло по сценарию доктора «скорой»: Дия с хорошими анализами выписалась из больницы и уехала домой в сопровождении, встречавших: Марка и Ольги.
Дома у сестер – за обедом Марк старался шутить, но Дия закрылась в комнате и шуток Марка не слушала. Чувствуя себя лишним среди них,  Марк посоветовал невесте прилечь отдохнуть, не донимать младшую сестру благочестивыми наставлениями, а сам пошел домой.
—  Марк! –  Окликнул его у подъезда Илья. Доктор «скорой» крутился на детской качели.
—  Пришел проведать больную? –  Спросил его Марк.
—  Нет, я к тебе.
Они шли пешком.  Илья расспрашивал Марка о женихе Дии.
—  Мы сами узнали о ее беременности два дня назад, когда вызывали «скорую»,  –  ответил Марк.
—  Просигналь, как узнаешь о нем, –  попросил его Илья и показал свой профиль в соцсетях. –  Ее возлюбленный может находиться в долгосрочной командировке.
—  Просигналю. Зайдем ко мне? Я в том доме живу, –  пригласил Марк Илью.
Гость зашел в комнату хозяина и первое, что  увидел  –  большую икону Христа, с благословляющей входящего, десницей. Христос благословлял Илью!
Комплект мягкой угловой мебели был разделен и находился в противоположных углах. Между двумя половинами комплекта стоял письменный стол,  рядом –  складной табурет. Напротив стола –  дверь, встроенного в стенку шкафа для одежды. Илья тут же разместился на ближайшей половинке дивана,   поджав под себя ноги, как цыпленок на насесте и стал расспрашивать:
— У тебя дома столько икон! Ты верующий? Или верующие твои родители?
—  И я,  и родители.
—  И ты,  и  родители? –  Удивился Илья. –  Ты действительно во все это веришь?
—  Во что: во все?
—  В это во все: в религию свою. Что Земля плоская и на трех китах? Кто-то из пациентов забыл в приемном покое на подоконнике книгу, а я ее нашел. Образованному человеку невозможно читать такую глупость! И в нее верить!
—  Нет, православное вероучение не настаивает на том, что Земля  плоская. Просто она покоится на трех китах. Иногда и –  на трех слонах.
–— Ты даешь! –  Онемел от неожиданности Илья. –  Неужели современный человек способен поверишь в эту чепуху?!
—  Это не глупость и не чепуха, а символическое изображение картины мироздания. Модель мироздания. Море, в котором плавают киты –  это море житейское. Три кита –  три христианских добродетели: Вера, Надежда, Любовь. Эти три кита –  три христианских добродетели держат Земной шар или Земную плоскость. В данном случае неважно –  Земной шар или Земная плоскость, потому, что изображение –  схематично.
Есть другая модель –  похожая. Земной шар или плоскостное изображение Земли покоится на трех слонах. Трех слонов держит Кит, плавающий в море. Здесь Кит –  Христос. Три слона, те же самые три добродетели: Вера, Надежда, Любовь. Распятый Христос держит на себе этот мир. Вера, Надежда, Любовь помогают человеку –  исполнять заповеди Божии.
Проповедник может выбрать любую символику, понятную для конкретной аудитории.
 Христос учил теми образами, которые понимали иудеи. Например: притча о возрастании веры и о возможностях веры в образе зернышка горчичного . Горчичное зерно меньше всех других семян, но когда оно произрастает, крона этого дерева больше остальных деревьев. Так и вера. Когда она зарождается в человеке, бывает маленькой и почти не заметной, но если человек возрастает в вере –  может стихиями повелевать. 
 Ты сам объясняешь своим пациентам суть заболевания и необходимость лечения на каких-то примерах или моделях?
—  Пффф! Я уж подумал –  мракобесие! Кстати говоря, волны  на рисунке изображены не очень большие, но  тяжелые –  чугунные. Художник так старательно прорисовывал узор каждой волны –  может, и сам того не ведая, изобразил яростный ревущий шторм. Три кита, то есть, как ты говоришь – три добродетели, которые держат Землю, идут –  лагом к волне.
—  Что  означает –  «лагом»? Плохо или хорошо?
—  Когда  волна бьет  в борт корабля, говорят, что он идет лагом к волне. Для маленького корабля –  опасность.  Может произойти оверкиль –  судно переворачивается. Опрокидывается вверх килем! Теперь я понимаю, почему иногда говорят о жизни, как о бушующем море житейском. Выходит, это все – из библии.
Илья был мал ростом, но любил размышлять на темы исключительно возвышенного характера. Его всегда интересовало высшее назначение человеческой личности. «Не может быть, — рассуждал он, —  чтобы человек родился в мир только для престижной работы и банкетной сервировки стола с разнообразным рационом из жиров, белков, углеводов и витаминов в жилище с напольным ламинатом. А как работать на престижной и прибыльной работе, если она не нравится? Почему денежный знак решает все?»
И если Илья чувствовал в собеседнике родную душу, любил проговорить до утра.
—  Ты начинаешь разбираться в моделях богословия, — сказал Марк.
— Я  в этом не разбираюсь, –  почему-то вдруг со льдом сарказма произнес Илья. –  Я никогда не смогу понять, почему твой Всемогущий и Мудрый Бог, который держит Земной шар на Вере Надежде и Любви отправил в тюрьму моего друга Ромку Греховодова.
— Что случилось с твоим другом? –   Заинтересованно спросил Марк.
— Он вытащил из петли самоубийцу. Откачал его.  А этот неудавшийся висельник подал в суд  за превышение полномочий!
—  И суд вынес обвинительный приговор?
— Суд приговор не вынес, а оправдал его! Но, как только началось расследование, Ромку посадили в СИЗО. И пробыл он там два месяца! Если точно: месяц и два дня.
Марк с Ильей не спорил. Действительно: в следственном изоляторе нормальному человеку не захотелось бы и час находиться.
—  Зачем твой Бог засунул в СИЗО врача высшей категории? Талантливого реаниматолога! Замечательного человека. Искреннего отзывчивого друга! Любящего мужа и отца! Даже мама этого несостоявшегося «висельника»   на том первом судебном заседании целовала Ромке руки, за своего спасенного сына.
—  У нас людей — слишком приземленный и ограниченный ум. Ты, как медик, должен знать о том, что человеческий мозг задействован процентов на шесть-восемь. Мы не можем точно сказать,  для чего происходят с нами те или иные несчастья и наваливаются скорби. Бог знает, что нам полезней. Возможно, Господь в СИЗО от «кого-то или чего-то» спрятал твоего друга. Уберег его.
—  Не прятал Он его! Наоборот! В СИЗО Ромка еще двоих человек с того света вернул. Теперь докторскую пишет.
—  Илья! Теперь даже я понял: для чего твой друг попал в СИЗО! Для чего Господь его туда поместил –  «засунул»! Чтобы спасти еще двух людей!
—  Честно говоря, я об этом тоже думал. Оба случая попыток суицида произошли ночью. Тюремный врач работает на пятидневке. Надзиратели, как только увидели тех двух самоубийц,  сразу вспомнили, что у них в камере врач сидит. Получается права народная мудрость: все что ни делается –  к лучшему. А Ромка теперь – только с тяжелыми пациентами. Правда, в реанимации легких и не бывает. Тема его диссертации: «Как вернуть к жизни человека, который не хочет жить».
Не так давно какой-то злой пес порвал двух бомжей. Я в тот день был на дежурстве. Вызвали нашу бригаду. Мы их транспортировали. Их нашли экстремалы в заброшенном недострое. Одному из бомжей –  двадцать девять, другому –  тридцать один. Выходили их. Оказалось –  совсем не бомжи. У обоих –   квартира, прописка. Ромка этих «бомжиков» выходил еще и уму-разуму научил.
Спрашивает их: « –  Почему пьянствуете? Бездельничаете»? Один сказал, что его мама обидела, другого –  девушка. Тому, которого обидела мама, Роман Федорович напомнил об уважении детей к родителям…
Какое  интересное открытие он сделал в СИЗО! Сказать?
—  Скажи.
— Если родители не воспитывают ребенка, его в тюрьме будет воспитывать общество.
—  Твой друг сидел там не один, а с Ангелом своим Хранителем. Эти слова – из библии . А второму бомжу,  какое было вразумление?
—  Второму –  сказал:  девушки мужиков не обижают, а дарят им детей…
 Ты сам: работаешь или учишься?
— Я выучился в семинарии. Помогаю в храме –  алтарник. Хотел рукополагаться через двенадцать дней, –  грустно ответил Марк Илье, –  но теперь...
—  Теперь сомневаешься? Или не идет латынь? Могу натаскать по своей методике. У меня к языкам способности: я их просто «ем»! Так все говорят.
— Молодец! Но мне латынь не нужна, – Марк уже привык и давно не удивлялся,   когда его светские собеседники путали церковнославянский с латынью. Поправлять ошибку Ильи он не стал, а лишь витиевато произнес: —Если только стану изучать углубленно какое-нибудь западное религиозное течение. Или для саморазвития…  Скорее –  сомневаюсь: соблазнов много и недоразумений.
—  По-твоему  рассуждаем  так: чтобы я, например, взял и бросил свою медицину из-за соблазнов и недоразумений? Расхотел возиться с пациентами? –  Спросил Илья,  задорно рассыпая по комнате бусины жемчужинок своего смеха.
Он смеялся долго, и своей искренней веселостью, совершенно непредсказуемо, излечил Марка от гнета его болезни –  сомнений и соблазнов. Внезапный перевод дорогого и любимого владыки Серафима не казался теперь Марку таким катастрофичным. А приспособленчество отцов –  плодом ошибочного самомнения.
«Вот это врач!» –  Подумал Марк об Илье. –  «Такой не бросит «свою» медицину и пациентов»!
—  Везде, где находится человек, везде и всегда будут –  соблазны, конфликты, споры, недопонимания  и недоразумения. Мы же не ангелы. Мы –  люди, –  сказал, отсмеявшись Илья. –  Тебя соблазняют, а ты делай – по совести!
— Илья, делай по совести,  — учили его родители: Мила Станиславовна и Андрей Олегович. — Делай по совести, несмотря на внешние неустройства в виде оптимизаций, сокращений и прочих «новаций». Они  готовили своего сына не только к ношению стерильного белого халата, но  к — профессиональному отношению к пациентам. А профессионализм зиждется на совести и управляем ею. И сами они по жизни следовали медицинскому правилу: что взять с пациента кроме анализа? Если пациент буянит, если пациент даже и грозится врачу карами небесными, врач если он — врач, должен сначала вылечить пациента, а потом уж начинать бояться. Угрюмые девяностые, когда месяцами задерживался девальвированный рубль, Мила и Андрей,   оставляя Илюшку в ночную группу,  шли в оперблок для спасения расстрелянных и  кому-то неугодных полуживых конкурентов.

И сколько раз эти же самые слова, что говорил теперь Илья, говорили и повторяли Марку родители, молочная мама Татьяна и невеста? Миллионы!
Сколько раз говорил и повторял эти же слова отец Диомид? Миллиарды! Марк им не верил. Он их не слушал, а если слышал –  считал слова их пустыми. Рассуждал так: они близкие люди, друзья. Они –  успокаивают. Лгут, преподнося свой обман, как проявление любви. Когда то же самое повторил чужой человек, не зная при этом сути «соблазна и сомнений» –  Марк сразу поверил. До него дошло. Всем, как говорится миром –  достучались! Пробили стену своеволия и своеумия.
Слушая близких, Марк в ответ молчал. Избегал разговора. Убегал от себя, но убежать не мог. Очень старался. Рвался, но не убежал. Не умеет человек слушать Бога. Даже, когда Бог кричит ему через людей миллиарды и триллионы раз:  «–  Я твой Бог. Я все о тебе знаю. Так надо. Учись Мне доверять!»
 И понял Марк:  на кладбище Господь обличил его неразумие. Китайцы выросли в языческой стране, а уверовали настолько, что стали духовными братьями! И в обозримом будущем –  служителями алтаря Господня! Блудные дети возвращаются к Отцу, а родные, как Марк  –   противятся Его святой воле.
—  У тебя есть мечта? –  Спросил Илья.
—  Есть. Даже две. Одна исполнится через пять дней –  я женюсь на Ольге. А вторая через двенадцать дней, когда рукоположусь, –  Марк больше не сомневался, что его рукоположение состоится, аще жив буде. И был благодарен Господу – за то, что познакомил его с Ильей.
—  У меня тоже, есть мечта. Иногда мне кажется, что это не досягаемо, а иногда…
—  Какая мечта у тебя, Илья?
—  Хочу быть военным моряком-подводником…
Марк догадался, почему Илья не договорил, а замолчал –  с его ростом такая мечта — труднодостижимая.
— Буду лечить экипаж в боевой обстановке. Вырезать гнойники и аппендиксы. И все это – при одуряющей качке. При адской жаре. Мой знакомый начмед всегда присутствовал при швартовке своего надводного корабля и даже вел при этом вахтенный журнал. 
—  Ты разве хирург? –  Удивился Марк.
—  Хирург.
— Почему тогда работаешь на «скорой»? И приехал по гинекологическому вызову?
—  У нас  в медицине –  оптимизация. Хирургов –  много. Их настолько много, что они, хирурги, пашут в две-три смены.  А врачей на «скорой помощи» совсем нет: от слова –   «вообще»! Наша бригада приехала, потому что вызов был срочный: угроза выкидыша. Мы были не заняты.
«Его оптимизму и целеустремленности нужно учиться! Отыскать бы у самого себя кнопку с грехом уныния и застопорить ее на позиции «Выкл.» –   подумал Марк, а Илья спокойно продолжал:
—  Когда я служил в морской пехоте…
—  Где ты служил? –  Опешил Марк.
— В морской пехоте, –  строго повторил Илья. –  Я был фельдшером при санчасти и целых два раза ходил на БДК –  большом десантном корабле. Качку переносил нормально, даже ел с аппетитом. Но мне больше нравится подлодка! Подводники –  элита ВМФ!
—  Подводники дышат тем, что выдыхают их товарищи. Ты знаешь об этом? –  Спросил Марк.
—  Знаю.
— Стало быть: ракетный подводный крейсер стратегического назначения?
—  Так точно! Только пропустит ли медкомиссия? В военно-морскую академию я из-за роста не прошел, а в гражданский мед поступил.
—  Возможно, дело не только в твоем росте, а  тебе вежливо отказали по другой причине! — В самом деле: у Марка было множество приятелей военно-морских офицеров ниже среднего роста. Правда «ниже среднего» служили  на берегу и в мичманских званиях. А флотские боевые офицеры все, как на подбор: видимо счастливец, отобранный инквизиционными комиссиями флотских учебных заведений, не может быть априори — не статным и не красивым. Но чтобы морально поддержать  своего нового друга, ведь долг платежом красен, Марк пообещал: — Я попрошу за тебя молиться своего духовника отца Диомида. Ты крещен?
—  Крещен. Дия – тоже верующая? В ее комнате много икон…
— Да. Она крещеная. В воскресной школе была вожатой скаутского отряда. На клиросе пела вторым голосом. Как руководитель – сопровождала в лагерь детей. У старших школьников до недавнего времени вела Закон Божий. А год назад, что-то с ней стало происходить. Думаю, у нее кто-то появился… 
— И этот «кто-то», судя по всему,  оказывает на нее губительное влияние.
—  Она христианка, –  печально напомнил Марк, –  с нее и спрос строже.
—  Она же — слабое создание. Доверчивое. У нее такое фантастическое  имя –  Дия. Или Диа?
—  Конкордия, –  протяжно  произнес  Марк.
—  Конкордия! –  Нараспев повторил за ним Илья, словно читая поэму.  –  Какая женщина! Безупречное тело. Груди, как две спелых дыньки. Я бы на такой и с тремя детьми женился. И своих бы троих завели. –  Жесткими резкими движениями Илья принялся массировать себе лицо, словно пытаясь стянуть кожу с век. Потом он лег, свернувшись калачиком, и спросил, –  Можно я у тебя останусь на ночь,  если ты и твои родители не против?
—  Оставайся, –   ответил удивленно Марк. Он не ожидал от Ильи, таких натуралистических и смелых эпитетов для Конкордии. –  Спелые дыньки со временем вянут и портятся…
—  И я тоже со временем испорчусь. Мы будем «портиться» вместе.
—  Ты влюбчивый?
—  Нет, но девушкам со мной не скучно.
—  Ты  оказывается –  бывалый ловелас?!
—  Не бывалый. И почти не ловелас.
—  Ого! Небывалый почти не ловелас!
—  Марк, мне и самому не нравится, когда парень беспричинно меняет девушек. 
У меня был школьный друг Эдик.  Мы дружили с ним со второго класса, как он к нам пришел. После школы я приехал домой на первые свои студенческие каникулы, и мы пошли с ним на танцпол. А потом я ждал окончания каникул, чтобы уехать и не выслушивать от его девушек вопросы: «–  Вы были вместе. Где Эдик?»
Девушки были всерьез взволнованы. Одна слышала в новостях, как перевернулся черный джип. «Врачи борются за жизнь водителя». А у Эдика – черный джип. Другая девушка узнала из других новостей  –   «сосулькой убило парня». Она сразу решила, что это –  Эдик.
 Он изменял не мне, но я постепенно прекратил с ним общаться. Потому что на  вопрос его девушек: «–  Где он?»  я, конечно же, знал ответ  –  он у третьей, но  вынужден был изображать на лице равнодушие –  как предатель.
Хотя он и звонил и писал в сетях, что такой уж он есть от природы –  любвеобильный. Я написал ему, что это не любвеобильность, а болезненное состояние. И не врожденное, а приобретаемое.

6.

Родители у Марка тоже были верующими, венчанными в браке. В день воскресный, молились в храме, постами – старались чаще подходить к Святой Чаше  –  тому и сына учили.
К своим сорока восьми годам его мама, Анна Геннадьевна, так и не научилась красиво повязывать платок –  «как это делают все порядошные христианки», а его отец –  Михаил Иванович нежно подначивал супругу:  «– Фарисеюшка».
Мать с отцом видели, как тревожился Марк – от разлада с самим собой. Знали, как он привязан к владыке Серафиму, но говорить на эту тему с кем-либо кроме духовника отца Диомида Марк не желал, а с родителями  отшучивался.
—  Пошел наниматься к отцу Нифонту, –  сказал он им перед уходом на кладбище.
—  Был у нас Марк-отступник, а теперь будет Марк-гробокопатель. Хоть праведный, хоть строптивый, но –  родной сын, –  ответила мама за себя и за мужа. Михаил Иванович поцеловал жену и ушел в ночную фабричную смену –  дабы семью содержать, пока его домашние рассуждают о неземных материях.
 Анна Геннадьевна поговорила по телефону с подругой Татьяной. Приготовила скоромных наваристых щей и три противня эклеров. Поместила эклеры в пакет и, направилась теперь уже на вечерние посиделки для продолжения телефонной беседы к подруге Татьяне Константиновне. Причин для посиделок на этот раз было целых две. Первая –  долгожданная и радостная. Вторая –  удручающая.
Аня и Таня жили в одном доме и дружили — сколько себя помнили. В школе  сидели за одной партой. Иногда ссорились. Повзрослев –  прекословили и препирались, но разменивая вот уже скоро пятый десяток, друг другу ничуть не надоели. После десятого класса подружки было расстались на несколько лет. За те несколько лет, обе они вышли замуж: сортировщица типографии Аня – за фабричного разнорабочего Мишаню, а Танюша  окончила сначала  ПТУ потом «выч-тех» и встретила Антошу.
Антон Вардоватов Татьянин муж –  был военмор. Каплей. Черный костюм, золотые погоны. Золотая кокарда. В ножнах –  кортик. В милого-милого Антошу не влюбиться было нельзя. Антоша – был Антошей и для Танюши и для экипажа.
После свадьбы молодые переехали в офицерскую малосемейку  и счастливо зажили уже на своих –  пятнадцати метрах. За полгода в офицерском общежитии Татьяна экстерном прошла факультатив «борьбы за живучесть» и усвоила привычку – бытовой крупногабарит «закреплять «по штормовому»…
… Через каких-то  двадцать пять лет Татьяна Константиновна обладала ангельским терпением и непоколебимым упорством, а вернее сказать –  упрямством в искушениях и скорбях.
Как христианка она хорошо знала и даже усвоила, что скорби необходимы для спасения души, для разнообразия и не скучности житейского круиза в штормовом переходе через устрашающие ревущие цунами. 
Подружки сидели, пили  Татьянин чай, ели Аннушкины пирожные, рассуждали о безработице, вариантах смежных должностей и важности профобучения в любом возрасте.
Татьяна Константиновна со дня на день готовилась к смене руководства. Прежний ее директор вышла замуж и уехала к супругу в другие веси, а новый  –  пришел с новой командой.
—  Не стыдись  рядовых должностей, Танечка. Христос ученикам своим ноги омывал,  –  поддерживала подругу Анна Геннадьевна. Но если уж и было катехизировать Анне, то явно не свою ближайшую подругу. Татьяна Константиновна когда-то давно саму Аню и ее мужа Мишу учила и церковно-славянскому языку и догматическому богословию.
—  Я не стыжусь из руководящей должности  уйти в подчинение. Захочет ли новый хозяин оставлять старых работников?
—  Что у тебя за новости, о которых ты писала в sms и говорила по телефону? –  Спросила Татьяна Константиновна.
— Мишку на фабрике руководитель опять премией поощрил, –  захныкала от безысходности, как маленькая Анна Геннадьевна.
—  Твой Мишка всегда был на доске почета. Теперь его премиями поощряют. Я не удивлена, — Татьяна Константиновна все еще не могла понять слёз огорчения подруги.
—  Я тоже была бы не удивлена. Да только директор не просто так стал с Мишкой «дружить».
—  Каждому бы из нас такую «дружбу» с начальством.
— Танюша! Все совсем не так! Директора выдвигают в депутаты, и он хочет моего Мишку с собой взять – в заместители или в напарники. Не знаю, как там это у них называется. Сказал ему, что Мишка серьезный, исполнительный. Без высшего образования, с десятью классами. Из рабочего сословия –  им как раз такие нужны. Съедят они его там!
— Вот и отлично! — Успокоилась подруга и стала расписывать возможности Михаила в его будущей  новой должности. — Не съедят они твоего Мишу! Будет в депутатском змеином клубке хоть один приличный человек. Верующий! И апостол повелел христианам нести друг друга тяготы. 
—  Мы с Мишкой будем родителями, — не удержалась Анна, забыв       доплакать о дальнейшей депутатской судьбе мужа.
—  Анечка! –  Зацеловала подругу, Татьяна Константиновна. –  Очень рада за тебя!  За тебя и за Мишу! Мужу сказала?
—  Сказала. У наших прихожан, Златохватовых, тоже через двадцать лет вторая беременность была. Помнишь? И Златохватова разродилась двойней. Все спрашивали  «–   У вас ЭКО?» У них не ЭКО. Вот так Господь управил. Может и у нас будет двойня?! Как думаешь?
—  Не знаю, Анечка. Но лично я желаю тебе тройню! Как себе желаю! Если бы у меня был бы муж.
—  Мне бы и четверню не помешало, –  стала озвучивать свои мечты Анна Геннадьевна. –  Сколько лет ждали после рождения Марка!
Почти двадцать пять лет прошло с тех пор, как Марк родился. Аня тогда и не знала, что при рождении сына с нею произошло чудо. Узнала о своём диагнозе уже после рождения сына. Узнала и подумала: «Чудеса повторяются!». Анна Геннадьевна терпеливо посещала болезненные гинекологические процедуры. Ходила уже, по привычке или –  как на работу. Уже забывала, зачем она в женскую консультацию идет. Тысячи раз слышала от сменяющихся участковых гинекологов: «–  Радуйтесь, что одного родили. С вашим диагнозом рождение ребенка –  чудо!»
И вот  у них с мужем  снова повторяется чудо.

  7.

Новый директор Татьяны Константиновны  оказался активно-деловой. Самоотверженно-хозяйственный. Неутомимо-ответственный. Созидательно-требовательный.
Новая администрация. Новая команда. Новые «невозможности»…
—  Молоко за вредность, –  докладывает начальник отдела по персоналу Татьяна Константиновна новому шефу –  Виктору Семеновичу, прежние бонусы их предприятия.
—  Молоко купят сами, –  распоряжается Виктор Семенович.
—  Оплачиваемый день диспансеризации.
—  Пусть берут за свой счет или в счет отпуска.
— Но диспансеризация раз в два года. Здоровый работник ударно работает –  перспективное планирование, –  замечает Татьяна Константиновна Виктору Семеновичу.
—  Диспансеризация –  личного дело каждого. Мы –  не медики.
—  У медиков не диспансеризация, а медкомиссия, –  опять бесстрашно спорит Татьяна Константиновна. –  Служебная сотовая связь?
—  Будут ходить ногами вместо производственной гимнастики.
— Но сотрудник может быть в удалении от завода, –  пытается разубедить Виктора Семеновича его подчиненная. –  Подарки детям сотрудников на новый год?
— Никаких подарков. На подарки пусть работают и зарабатывают. Татьяна Константиновна, готовьте передачу дел Эвелине Петровне, –  Виктор Семенович устал быть круглогодичным Дедом Морозом. Директор должен быть бережливым.  —   Эва, прими дела у Татьяны Константиновны.
Томная Эва, подтягивая чулки под столом,  вяло уточнила у шефа:
—  А может завтра? Я на фитнес опаздываю. –  Слово «опаздываю» Эва произносит на пределе утраченных половиной рабочего дня сил и подавляя зевок –  «опаздывау».
— Хорошо, Эвочка. Завтра примешь кадровые дела.
— Куда меня переводят без моего ведома? –  Невозмутимо спросила Татьяна Константиновна.
—  На пенсию! –  С раздражением порекомендовал Виктор Семенович. –  Жалуйтесь куда хотите, но сегодня у вас последний рабочий день.
—  Мне еще пятидесяти нет. Я же не подводник,  уходить так рано на пенсию, –  говорила Татьяна Константиновна вслед сотрудникам и новому директору, которые уже спешили в свои кабинеты. Ее никто уже не слышал. Ее для них уже не существовало.
По поводу жизнеспособности трудового кодекса на ее славном и любимом когда-то заводе у Татьяны Константиновны теперь были большие сомнения. Она вспоминала статьи из него, лежа в кровати, с открытыми в темноту ночи глазами. «Драться или сдаться?» –  думала она до утра, так и не уснув.
Когда ехала в транспорте утром на работу, думала, что будет «драться», а когда пришла в свой кабинет и увидела свои вещи, собранные кем-то в коробку, вспомнила Евангелие от Матфея: «Если гонят из одного города, идите в другой».
И Татьяна Константиновна ушла. Хоть и привыкла она к своей  работе, как к собственному дому, ей пришлось «увольнять себя» – «по собственному желанию». Подписав трудовую у директора, на следующий же день, после благословения духовника, Татьяна пошла прямиком в «Бюро трудоустройства населения».
 В «Бюро» инспектор Инна Николаевна прочитала два заполненных листика из ее трудовой. Два листика –  пять записей за двадцать шесть лет. Первая –  «принять». Пятая –  «уволить». Вторая и третья –  смена формы собственности предприятия. Четвертая запись –  назначение из рядовых в начальствующие.
Вместе с инспектором поразглагольствовали. Покачались в разные стороны на офисных креслах, потому как не нужны сейчас кадровики, да  с таким опытом и стажем.
— Нужны люди с авантажным фасадом, –  сказала инспектор  Инна Николаевна, лет двадцати трех, опытом уже умудренная, и покровительственно болтливая.
—  Кажется, я очень авантажна. Хорошо одета и напомажена, –  ответила Татьяна. Ее жиденькие волосята мелировало летом полярное  солнышко, укладывая правильными рядами до плеч из аккуратно ровных прядей, а зимой поддерживала фасон сестра с прихода, парикмахер Галя. Из одежды Татьяна привыкла к деловым пиджакам и юбкам-карандашам, будто специально утянутым – для сдерживания ее начальственного ритмичного шага.
—   До пенсии каких-то шесть-семь лет, а в таком «творческом» возрасте найти работу можно, только если выйти на Млечный Путь с протянутой рукой, –  сказала в «утешение» Инна Николаевна. –  Но мы сдаваться не будем. Можно подыскать, что-нибудь аналогичное, родственное тому, что вы умеете. Еще посмотрим: кто – кого! –  Самоуверенно объявила она,  пролистывая статистику вакансий.
Татьяна Константиновна сидела рядом в кресле и ждала, припоминая вчерашнее благословение духовника отца Диомида:
—  Ярмо на свою шею всегда найдешь.
— У нас  есть несколько вакансий, которые могут вас заинтересовать, – явно обрадованная итогом поиска, Инна Николаевна вытащила лист из принтера с вакансиями и адресами. –  Гардеробщики в школу, менеджеры в салон канцелярских принадлежностей, мерчандайзеры в супермаркет.
— Что же: гардеробить так гардеробить, –  ответила Татьяна Константиновна.
—  Не расстраивайтесь. Это временно. Будет, чем за квартиру платить. Потом найдете себе постоянную должность, –  успокоила ее Инна Николаевна. –  Есть еще последняя вакансия – охранника. В охранном агентстве вас выучат. Выдадут свидетельство. Будете выбирать-перебирать –  побогаче,  почище. Банк или фирму! Если не понравится на новой работе «гардеробить» или «менеджерить» у вас будет запасная пристань  –  свидетельство охранника.
—  Если «побогаче» да «почище»… давайте адрес охранного агентства, –  сказала, взгрустнув Татьяна Константиновна. –  Уж очень она –  начальник отдела по персоналу, любила свое кадровое делопроизводство. Да и гордынька, ущипнув, напомнила о себе: в сорок восемь лет начинать всё сначала...

8.

Через две недели Татьяне Константиновне вручили свидетельство охранника и назначили на охраняемый объект. Объект, вверенный в ее охрану,  был действительно чистеньким. С евроремонтом, с фигурной черепичной крышей и тяжеленными дверями до потолков. Здание принадлежало церкви пятидесятников.
Надо сказать, что Татьяна с детства была такая мямля, каких свет и не видывал и о которых не слыхивал. Когда Татьяна Константиновна –  Танюша была ребенком и с нею случалась неприятность она, будто выдавливала из последних сил свое проникновенно-писклявое –  «Ви-и-и-и-и-и…»
В школе на экзамене четверку получит – «Ви-и-и-и-и-и…»
С подругой Аней поссорится –  «Ви-и-и-и-и-и…»
С первого раза не поступила в институт –  «Ви-и-и-и-и-и…»
Казалось, что только «Ввви-и-и-и-и-и-и-и» ее и спасало. Но теперь…
— Мне, батюшка?! Христианке! Православной! Секту охранять?! –  Возмущенно рубила воздух речевыми конструкциями Татьяна Константиновна.
Отец Диомид молчал, молился и внимательно слушал горделивое свое чадо.
— Пойду! –  Неожиданно успокоилась она. Духовник ее благословил, передал благословение Марку и Анне с Михаилом.
Татьяна собрала рабочий рюкзак для «ничего не делания», как назидала ей  Инна Николаевна,  и спанья на новой работе –  с восьми утра до девяти вечера. Пять раз в неделю: со среды по воскресенье.
— У нас новый охранник? А не хотите ли поговорить о Боге? –  Обрадовались пятидесятники.
— Что же давайте поговорим о Боге, –  ответила Татьяна Константиновна двум сестрам-пятидесятницам, вызвавшимся провести ее с работы до троллейбусной остановки.
Поговорить сестрички даже воздуха в легкие не успели набрать. Татьяна Константиновна подробно рассказала им о христианском православном вероучении. Следом –  о католическом. Затем – о протестантском. Почти дошла  до пятидесятников, но как известно – урок для нормального восприятия учеников, должен длиться не более получаса, чтобы знания этим учеником  усваивались  –  Татьяна предложила своим слушательницам сделать перерыв на сон грядущий.
 —  В православной церкви идолопоклонство! Вы покланяетесь иконам, как идолам! –  Одна из провожатых Светлана Львовна попыталась заклеймить недалекость Татьяны  Константиновны.
—  Покажите, пожалуйста, свой кошелек, коллега, –  попросила Татьяна Константиновна.
—  Кошелек? –  Переспросили сестрички-пятидесятницы, а подруга Светланы Львовны – Елена Алексеевна, на всякий случай пощупала дно своей сумки. –  Зачем вам наши кошельки ?
—  Хочу посмотреть на ваших внуков, на зятьев, на дочерей, –  спокойно ответила Татьяна.
—  Внуков?! –  Расцвели сестры-пятидесятницы и стали показывать в кошельках и в паспортах своих пухлых младенцев с голыми ягодицами, дочерей в купальниках под пальмами, зятьев с дырками на  растянутых трениках, но – за штурвалом катера и в капитанской фуражке, словом –  всех и во всей красе.
—  Поняла,  –  говорит вдруг Татьяна, –  вам дороги эти фотографии потому, что сделаны на дорогой итальянской бумаге!
Сестры-пятидесятницы посмотрели сначала друг на друга, потом на нового охранника. 
—  Вы хотите сказать, что покланяются не краске, которой изображалась икона. Не доске, на которой написана, а тому лицу, которое?  Которое? — Спросила Светлана Львовна у Татьяны.
—  Которое? –  Повторила за подругой Елена Алексеевна.
— Совершенно верно! Мы покланяемся Богу. А почитаем образ того святого, который изображен на иконе. Поклоняемся и почитаем личность, а не технику и способ изображения. Все очень просто!
Инспектор Инна Николаевна совсем не зря предупреждала безработную Татьяну Константиновну о том, что на новой работе ей «может не понравиться». Татьяна Константиновна самоотверженно выполняла свои функции охранника и – в соответствии с должностными обязанностями, но вела духовно-подрывную деятельность среди пятидесятников.
Ну, конечно, Татьяна делала это  не умышленно. Пятидесятники шли к ней сами. Сами и предлагали поговорить о Боге. Татьяна честно предупреждала, что просвещать ее не надо – потому, как она давно просвещена князем Владимиром и апостолом Андреем Первозванным. А уж пророков, учителей и богословов: начиная с ветхозаветных времен, со времен апостольских, далее – с Иоанна Дамаскина и, заканчивая Игнатием Брянчаниновым –  сядь и перечисляй от сотворения мира по век девятнадцатый. С восьми утра до девяти вечера. Пять дней в неделю.
Эту подрывную деятельность Татьяны заметил даже сам глава церкви пятидесятников, когда половина его адептов вдруг «заболела», а потом мимикрировала на православных приходах, поменяв телефонные номера. Заметил и расторг договор с охранным агентством. Агентство —  с Татьяной.

9.

Конкордия открыла шкаф и взялась перебирать вещи. Вся одежда понемногу стала теснить. Приходилось придумывать разные хитрости  – из удлиненных  футболок и рубашек-разлетаек со спортивными трикотажными брюками. Требовался специальный костюм для беременной. Конкордия отыскала куски материи и пошла к Татьяне Константиновне, которая была давним другом их семьи, а теперь  молочная мама Марка –  и подруга свекрови старшей сестры. Совсем родня.
Татьяна Константиновна обрадовалась приходу Конкордии –  появился уместный повод побеседовать. Конкордия разговоров о себе избегала и на контакт с семьей не шла. Даже на свадьбе сестры и на хиротонии Марка ее не было.
Когда замеры были сняты, модель совместно утверждена, Татьяна Константиновна стала кроить костюм на полу, а Конкордия вызвалась приготовить ужин.
— Ты уже встала на учет по беременности? –  Осторожно спросила Татьяна Константиновна.
—  Еще нет.
—  Давай вместе сходим?
—  Давайте, –  тяжко вздохнула Конкордия. Она боялась медицинских манипуляций. Хотела почитать в интернете советы роженицам во время родовой деятельности, но сразу попала на видео урок –  и от страха закрыла  вкладку. Отдавать себя на растерзание врачу все равно придется, а лучшей провожатой, чем Татьяна-Танюша Конкордии не сыскать.
—  И мужа твоего возьмем, –  произнесла Татьяна Константиновна совсем тихо, будто бы и не она произнесла, а влетевший в форточку, заблудившийся посторонний глас.
—  Он далеко.
— Как его зовут? Чем он занимается? –  Осмелела Татьяна Константиновна после успешного предисловия и, решительно зажужжала машинкой, накручивая нить на шпульку, демонстрируя всем своим внешним спокойствием заурядность вопроса.
—  Пьер Лататье. У него модельный бизнес.
—  Модельный бизнес? А почему Пьер? Поняла, поняла! Пьер –  звучит загадочней и романтичней. Оригинальный способ выйти на взыскательный европейский рынок, –  быстро догадалась Татьяна Константиновна.
—  Он  француз!
—  Француз?!
— Француз, –  растерялась Конкордия от недоверчивой интонации Татьяны Константиновны. –  Правда, русского происхождения –  у него русская мама. Поэтому он хорошо говорит по-русски.
—  А папу этого француза зовут Лататье-старший?
— Не знаю, –  еще растерянней ответила Конкордия. –  Почему вы спрашиваете о его имени? Вас должно было удивить, если уж удивляться,  совсем  не имя, а –  фамилия. Почему вы иронизируете его именем, Татьяна Константиновна?
— Отнюдь не иронизирую. Просто не сразу догадалась, для чего Петр взял себе имя на французский лад. Теперь понимаю –  для того чтобы закрепить в Европе свой модельный или торговый бренд.
—  Но он же француз! Он –  Лататье! Поэтому –  Пьер!
—  Лататье –  водяной или озерный лапушник. Кувшинка, кубышка, купальница, желтоголовник. Южный диалект слова  –  «латать, ставить заплату», –  Татьяна Константиновна протянула Конкордии «Толковый словарь».
Татьяна Константиновна очень сильно захотела этим Лататьям внести правки в их «бизнес-план». Сыну –  за дело, чтобы не сочинял. Отцу –  в качестве знакомства. А с их мамой –  поговорить. Она, судя по всему, Лататьёнка своего одна растила, причем – от русского «француза».
—  Родители Пьера живут в России или во Франции? Можно с ними увидеться реально или виртуально?
Конкордия не знала, что ответить, потому, что Пьер не говорил о своих родителях. Она знала о нем только то, что его сестра Мэй живет с мужем во Франции и тоже занимается модельным бизнесом. А сам Пьер по его же словам –  «мотается на две страны». О маме он рассказывал, что она русская, но имени ее не называл. Об отце совсем не говорил, а Конкордия и не настаивала и не расспрашивала. В чем суть модельного бизнеса их семьи:  реклама, показ, производство товара, что-либо еще –  она не любопытствовала. Она была поглощена своей любовью, а для ее любви не имели значения ни семья возлюбленного, ни социальная ниша этой семьи.
При первом же знакомстве Пьер очаровал Конкордию восхищенными словами о ее специфичной нестандартной красоте-толстоте.
 А она-то сама свою толстоту ненавидела лютой ненавистью. И избавиться от нее не могла никакими ухищрениями.
Пьер говорил, что у нее правильные черты лица. Брал линейку и замерял от уголка губ, до конца линии бровей. Восхищался идеальностью овала. Изяществом скул.  Высотой лба. Даже изгибом шеи! Приглашал на французский подиум, обещая неслыханные гонорары. Он так и говорил: «–  Гонорары у тебя будут сказочные. Ты никогда не держала в руках таких денег!» Рассказывал, что сейчас в Европе в моду стала входить полнота, и она –  Конкордия, будет востребована со своими параметрами, своей белой, не смуглой кожей и славянской внешностью.
 — Я с тобой сейчас буду спорить! –  Сурово возразила Татьяна Константиновна. –  И спорить буду безжалостно. Во-первых! Красота –  понятие относительное. Обширное. Часто –  субъективное. Не ограничивается  только внешней  оболочкой, но проявляется в гармоничном сочетании интеллекта, ума, характера, воспитания. Продолжать можно до бесконечности. У неандертальцев были одни стандарты красоты. В девятнадцатом веке другие. В двадцатом и двадцать первом –  третьи и четвертые. Во-вторых! Кто тебя убедил, что ты –  некрасивая и толстая?! У тебя всего-то –  пятидесятый размер!
Конкордия протыкала воздушное пространство своими заостренными тушью, ресницами. Ругать или выговаривать Татьяна Константиновна не умела, а когда сердилась, начинала разговаривать голосом мультяшного хомяка. Её сердитость всегда смешила. От этих смешащих порицаний все опасения и беспокойства исчезали сами собой.
— Вы  рассуждаете общими критериями, но в настоящей жизни все совершенно иначе. Настоящая жизнь любит успешных! А красота –  путь к успеху.  Я –  знаю! –  Для Конкордии путь к успеху означал –  путь к любимому человеку, путь к замужеству.
—  Что ты знаешь?! –  Опять рассердился «мультяшный хомяк».
—  Вы будете смеяться, если я скажу.
Пьер ухаживал за девушками, забрасывая их льстивыми и головокружительными обещаниями. Даже Конкордия, весьма критически относившаяся к софитам и тряпкам, избегавшая публичной огласки и многолюдья,  была загипнотизирована уверениями в его безграничной любви. Ее не привлекала карьера модели, но ради любви Пьера, ради того, чтобы он был всегда рядом,  Конкордия была готова попрыгать на подиуме и улыбнуться с обложки модного журнала.
До семнадцати лет все ее школьные учителя говорили:
«—  Ты слишком серьезно ко всему относишься. Все хорошо в меру», – повторяли они. –  «Девушке с глубокомысленными суждениями всегда нелегко найти мужа».
Советовали стать даже чуть легкомысленней. Школьные сочинения по литературе Конкордия писала на две тетради в восемнадцать листов, а когда родители купили дочерям второй компьютер, ее сочинения превратились в повести.
В приходской общине Конкордия посещала воскресную школу и  богословские курсы. А потом по архиерейскому благословению и сама стала преподавать на курсах для детей. Умела объяснить новоначальным труднопонимаемые места в писании и любила петь в церковном хоре.
В одиннадцатом классе в ее жизни неожиданно появился Пьер. И утонула в «объятиях настоящей любви» Конкордия совсем  не сразу, и даже не через месяцы. Пьер прилетал несколько лет подряд, говорил, что «его сердце рвалось только к ней». Привозил ей из просвещенной Европы постулаты свободы,  равенства и независимости.
Как правило, девушки побывавшие его возлюбленными, после эмиграции из России отчисляли ему еще и процент от, своей уже, прибыли. Так что Конкордия еще не зная своего счастья, пребывала, по убеждению Пьера в глупой тоске.
Бизнес Пьера был успешным и востребованным. Кто-то из девушек соблазнялся деньгами, для поддержания своих же семей. Кому-то хотелось замуж за иностранца. Кому то –  были интересны приключения в Европе. Конкордия была особенной девушкой, потому что девушкой была в полном смысле слова  –  она была девственница. Для своего  волонтерского, как он говорил, бизнеса ему нужны были именно молодые женщины. Физически здоровые, крепкие и выносливые. Поэтому и подход у Пьера к его немногочисленным девственницам был особым. Для начала Пьер убедил Конкордию в том, что любит ее только он, а ее близкие, как только она перестанет ходить в храм – сразу же «открестятся» от нее, как от «позорной девки».
— Слова «откреститься» в природе нет. Его не существует, –  ответила Конкордия Пьеру, но стала сильно сомневаться в своей семье и друзьях. Она поняла сказанное, в котором убеждал ее Пьер. Если она станет вести другой образ жизни, если будет курить, есть мясное в пост, жить «гражданским браком», то своей семье будет не нужна. А это означало, что любят ее за поступки, а не за то, что она есть –  какая есть.
—  Неужели Адаму и Еве  выдавали свидетельство о браке? –  Резонно спросил ее Пьер. Она сдалась. 
Конкордия была студенткой факультета, выпускающего дизайнеров. Ей нравилось обучение, и она получала стипендию. На стипендию всегда покупала себе проездной, а в семью –  печенье,  конфеты и любимые тортики с кремом, для сестры-Олечки и мамы. Это был ее вклад в бюджет семьи, которая ее любила и вырастила. Мама отказывалась потреблять сладости, купленные дочерью –  привыкла жить под девизом: «лучшее детям». Отец, наоборот, говорил: «–  Дочь взрослеет. Понимает, что благодатней отдавать, чем брать».
 В тот раз Конкордия печенье и конфеты покупать не стала. Купила двадцать шприцов и два бинта. Пришла домой. Заправила в шприцы яблочный и гранатовый сок, выдавила эту хитрую суспензию в мойку, но так, чтобы в них оставались следы «кровяной» жидкости и, разбросала по квартире использованные шприцы. Обвязала себе руки бинтами и легла читать книгу.
Когда ее домашние стали возвращаться с работы домой, Конкордия отложила книгу и легла, неестественно разбросав руки-ноги по кровати, будто находилась под наркотическим воздействием. Ее увидела старшая сестра. Тормошила за плечо. Кричала, чтобы разбудить, но Конкордия притворилась мастерски –  лежала без движения, как мешок соломы. Ольга прошла по квартире, обнаружила разбросанные шприцы, тут же все прибрала. Родители не должны волноваться  –   отец тогда уже болел, но на работу ходил до последнего дня.
Олечка нянчилась с младшей сестрой со дня ее рождения. Нянчилась с нею не потому, что родители были заняты, а потому что дети любят быть ответственными. У всех детей в садике – собачки и кошки, а у Олечки были не только собачка, кошечка и рыбки в аквариуме, но и маленькая сестричка. Старшей было четыре, когда родилась Конкордия. Четыре года –  это возраст бунтующей самостоятельности. Имя младшей сестре выбирала –  старшая.
В современных приходских семьях выбор имени старшим братом или сестрой, можно сказать –  традиция. Имя ребенку родители выбирают, конечно, по святцам, но дети иногда начинают обнаруживать пророческие задатки.
Когда старшая сестра уже стала взрослой, она слышала множество раз, как в других семьях какой-нибудь семилетний мальчик говорил своей маме: «У нас будет Катенька!». И мама рожала ему сестру, причем седьмого декабря –  на Катерину.
 Или в другой семье посторонние спрашивали старшую сестру восьми лет: «— Назвали братика?» Старшая сестра очень серьезно отвечала, что вообще-то у Бога она и просила Гришу. Гриша, к слову сказать, двенадцатого февраля родился –  на трех Святителей.
Четырехлетняя Олечка стояла с папой в храме. Маму отвезли в роддом.
—  Роддом –  специальный домик для всех мам и самых маленьких деток,  –  объяснил папа.
 Старшая сестра смотрела на шалящих детей, но играть с ними она не хотела. Она придумывала имя сестре, которая вот-вот должна была родиться. Священник благословил молящихся, перечисляя память святых того дня. Среди них была мученица Конкордия.
Олечка насобирала урожай из шприцев и пошла в медлабораторию на экспертизу к сестре с прихода Алле. Надо было узнать, что в них? Экстази? Героин? Олечка в этом мало что понимала. Но слышала, что героин –  это самое смертоносное зелье!
 Алла произвела исследования и следующим вечером позвонила Ольге:
—  Конкордия хочет казаться хуже, чем есть. В шприцах –  аква, фруктоза и пищевая химия.
 Ольга родителям о Конкордии ничего не рассказывала, отнимая их щедрые скорби, чтобы папа занимался своим нездоровьем. С мамой Кокордия  и сама старалась не говорить даже о болезни папы. Опускала глаза и стремительно пыталась ускользнуть, оставляя за собой удушливый «аромат» махорки. Этот «аромат» Конкордия изобрела сама. В свою сумочку она вкладывала двойной пакет с мокрыми окурками из институтской «пепельницы».
Вместо пепельницы на лестничных пролетах здания стояла литровая банка с водой, в которую страждущие курильщики и бросали свои выкуренные сигареты. Там же в «курилке» она подобрала забытую кем-то пачку сигарет и зажигалку, чтобы курить дома, исключительно при родных. Демонстративно пускать  дым в лицо. О том, что от Конкордии разит махоркой, говорила ей даже замдекана ее факультета.
Хамить Ольге  у неё получалось, но тоже не сразу. Для греха нужны привычка и навык.
Обманутой себя Конкордия почувствовала, лишь – когда  Пьер узнал о ее беременности. Он внезапно сорвался и уехал во Францию. Она не знала, что его функции были им здесь исполнены, а вопрос об аборте с ее стороны, как у верующей –   даже не промелькнет.
Конкордия увидела в таком его поступке  –  бегство. Раньше он говорил, что приехал в Россию на целых полгода –  развивать новый интересный бизнес. Бизнес «мужской», поэтому рассказывать о нем Конкордии не имело смысла. Приехал не один. С огромным неаполитанским мастиффом по кличке Ньютон. Когда Пьер находился во Франции, они часто переписывались через интернет-приложения, но узнав о ее беременности, он словно забыл все свои обещания и ее саму.
И любила Конкордия Пьера. Но для чего была эта спешка в отношениях? Если любовь должна была остаться с ними на века! Но Пьер торопился сам. И ее торопил. Говорил об отсутствии доказательств ее любви. Его доказательствами служили его приезды в Россию. А ее доказательство –   добрачное сожительство с ним.
Конкордия чувствовала себя не только обманутой, но и состарившейся в одночасье. Сразу –  лет на сто. Она смотрела на себя, словно со стороны,  и удивлялась, что  до сих пор не видит всклокоченных седых волос, старческой шаркающей походки и землистого облика ведьмы.
Белое атласное платье больше ее не ждет. И шлейф ее фаты не будут нести три маленьких девочки, как было то у старшей сестры. И жених в церкви не откинет прозрачную гипюровую вуаль, чтобы обменяться с нею обручальными кольцами. Не взойдет она на белый плат вместе с женихом. А будет расписываться в ЗАГСе – без гостей и без свидетелей. Чтобы никто не увидел ее дитя, рожденное вне брака, которое, рядом  находясь,  обличит её своим присутствием. Все потеряно. Все утрачено. Конкордия будто бы чувствовала дыхание старости. Прежние намерения, надежды  и перспективы были перечеркнуты вместе с  потерянным целомудрием.
Для Пьера же все шло по его плану. В модельный ли бизнес, или в другое предприятие Конкордию теперь можно завлечь –  без труда.
—  Я не буду смеяться. Думаешь, Татьяна Константиновна в молодости не куролесила? –  Спросила Конкордию Татьяна Константиновна и подвела ее к большому зеркалу на предварительную примерку. –  Каждому поколению – своя война. Свой шторм. Свои соблазны.
Платье было наметано. Если выкройка составлена верно, через два часа Дия будет с новым нарядом.
https://litres.ru/ludmila-krymova-30683752/lagom-k-voln/

10.

Став женой военного моряка-офицера, Татьяна Константиновна Вардоватова через два месяца узнала, что беременна. Она этому очень радовалась не только потому, что каждая женщина мечтает стать матерью, но и потому что надеялась –  беременность успокоит Антошу, почему-то ставшего  после свадьбы необычайно нервным.
За обедом Антоше вдруг попадалась котлета с волосинкой.
—  Это не волосинка, Антоша, –  жена рассматривала котлету, стоя на свету около окна, а потом, включив настольную лампу, –  я не вижу никаких волосинок. Я всегда подбираю волосы, когда готовлю.
—  Ты не видишь, а я вижу! –   Пронзительно кричал Антоша. –  И волосы подбирать не надо в косу. Не нужна мне в доме старушка с гулькой!
Татьяна тут же расплетала густые волосы и откидывала их назад, как нравилось мужу.
— Тарелку себе взяла большую. Мне –  подсунула маленькую, –  обижался он в следующий раз.
— Не сердись, Антоша. У меня тарелка большая, но старая и пощербленная, которую ты принес с корабля, а сегодня в «Военторге» давали тарелочки –  беленькие с золотым. Я и купила ее тебе…
—  Тарелочку мужу купила?! А сервиз для меня жалко?
—  Что ты, Антоша! Что ты! Мне не жалко для тебя сервиз. Но моей зарплаты едва хватает на самое необходимое, а твою зарплату заморозили на неопределенное время. Ты же сам говорил.
— Так я и знал! –  Кинул Антоша полотенцем об стол. –  Ты вышла за меня из-за денег!
— Что ты, Антоша! Что ты! Я вышла замуж  потому, что люблю тебя! Мне не нужны твои деньги!  Но у меня не такая большая зарплата, чтобы делать большую покупку.
—  Не надо считать мои деньги! Я их заслужил – каждую минуту рискуя жизнью, защищая Родину! В отличие от тебя и твоего овощного завода!
—  Консервного завода, Антоша, –  поправила его жена.
—  Пусть овощного завода! Пусть консервного! Вы Родину не защищаете и жизнью не рискуете!
Антоша все же выбил однажды на базе и принес домой импортную суповую курицу. Курицу муж принес домой! Не синюшную отечественную – с местной птицефабрики, а –  производство зарубежных ферм! Или фирм?
Зарплату военным морякам действительно заморозили и все они после боевого похода сидели на попечении жен. Зарплату заморозили, но продпаек выдавали исправно, как и положено –  каждый месяц. Паек выдавали внушительный. Офицерам приходилось его не приносить, а привозить. Правда,  проднабор этот был частично не всегда съедобным…
Кроме тушенки, рыбы и колбас, давали масло, сахар, бакалею, картошку. И даже сгущенное молоко! Начальство старалось поощрить комсостав из того малого, что было в то грозовое переломное время.
Но Антоша привык к холостяцкой жизни и, женатым признавать себя не спешил. Бакалею и картошку он не брал, а сгущенное молоко, колбасы и тушенку оставлял в своей каюте в холодильнике: сообразить многоэтажный компанейский бутерброд, если друг постучится или самому  заунывно поесть после вечернего чая –  тут продзапас и «на товсь». Антоше разрешали сход   с корабля раз или два раза в неделю. Поэтому паек дома ему был не нужен. А корабельная служба у офицера  –  аппетиту и здоровому сну способствует: готовить корабль к ремонту, матросов учить уму разуму. Проверки-документы-оргпериоды,  оргпериоды-документы-проверки…
Татьяна сварила суп из этой многострадальной курицы, а мужу, оказывается, хотелось «табака». Жена оправдывалась, что суповая курица жесткая и любимый ее не угрызет.
—  Хочу куриного мяса! –  Приказал Антоша.
Приказы мужа Татьяна всегда выполняла беспрекословно: вводная поступила поздно вечером и, уже к ночи, она окончила отделять отварное филе от кости. Какое мясное блюдо изобрести мужу из этого цыпленыша? Только на «табак» его и хватит. Жена перемолола филе на фарш и сделала тефтельки.
Когда мясо – предварительно отварить в соленой воде, процедить, еще раз отварить. Протомить в этом же бульоне вместе с этим мясом овощи, а потом отделить мякоть от кости. Протереть его через мясорубку. Потом тушить на медленном огне с другими овощами, то тефтели эти получаются более чем –   вкусными! Но вышло их всего десять штук. Хозяйка для дегустации сделала и себе «горошинку» из фарша. Одиннадцатую.
Но Антоша опять обиделся. Такую маленькую аппетитную тефтельку жена взяла себе, а ему – «бакланов настрогала»!
В позапрошлый обед жена не так отбила говядину. Отбила ее слишком тонко! «Экономит на муже!» –  Подумал муж.
Спасибо Антошиному другу-соседу по КБЧ-пять  каплею Димке Носову: он схватил мисочку с отбивными и  –  бежать к себе в «каюту», в комнату, то есть, напротив. Жена у Димки медсестра, была на дежурстве, а он пришел домой в неурочное время. Жены разве себе готовят? Дома шаром покати, а в холодильнике «русалка хвостом бьет». Димка кричал своему другу:
— Зажрался ты, баклан! Мясо во рту тает! –  Бедным бакланам в ту неделю, конечно, не везло, от стыда в залив падали стаями.
Антоша, не доедая ужина, всегда обижался и уходил спать. Посреди ночи он просыпался и стонал:
—  Ты меня забиваешь в угол между стенкой и кроватью!
— Антоша, может нам у коменданта кровать пошире попросить? –  Предложила ему сонная жена.
 Они менялись местами. Татьяне лежалось удобно и под стенкой, и с краю. Антоша снова обижался, не находил себе места и не мог уснуть.
Потом он взял за обычай просыпаться чуть раньше и, сталкивать спавшую жену с кровати. Ему казалось это очень забавным.
Проснувшись однажды утром, он увидел, как Татьяна еще спит. Антоше не просто не понравилось лицо спавшей жены, оно показалось ему вовсе –  гадким. Ее ресницы и веки чуть дрожали во сне, а на щеке Татьяны виднелся отпечаток от подушки.
«Это и есть то самое семейное счастье? А ведь бывают еще и запахи!» –  Обескуражено подумал Антоша, разочаровываясь в семейной жизни. Согнув ногу в колене, муж спихнул жену с постели, а когда спящая жена упала на пол и, до конца не проснувшись, начала забираться на кровать Антоша разразился гомерическим хохотом:
—  Иди, готовь мужу завтрак! –  Скомандовал он. –  И чтобы ходила перед мужем в вечернем платье с прической, а  не в ситцевых халатах! Спать будешь теперь на раскладном кресле!
—  Почему? —  Сразу проснулась Татьяна.
—  Потому! Впредь так и будет, а вопросы оставь для своей мамы!
Вопросов своей маме Татьяна задавать не собиралась. При чем тут ее мама? Если сама Татьяна, как ни старалась,  не могла угодить мужу!
Она всегда  ограждала Антошу от бытовых  забот. Если его домой отпускают раз или два в неделю, у нее должно быть всегда и все – «на товсь»! После работы она стояла в очередях за продуктами. Тащила в общественном транспорте сумки из города в гарнизон. Пыталась на свои сэкономленные обесценивающиеся рубли сделать какой-то уют в их гнездышке. Еду готовила на общей кухне, а в своей –  только разогревала. Чтобы любимого Антошу не беспокоил  невыветрившийся чад. 
Когда Антоша приглашал Татьяну к себе в кровать, она имела право прийти. Если  жена сама себе решала, что может засыпать с мужем в одной постели, то ее, как постановил муж –  спихивали. Жену ведь предупредили: спать на кресле, а если забыла, то  –   сама и виновата.
Татьяна чуть не плача шла на кухню, готовила мужу завтрак и вспоминала их  встречи до свадьбы и первые дни семейной жизни после бракосочетания. Какими они были волшебными!  Антоша возил жену в другой город,  знакомиться к своим родителям. Татьяне Антошины родители очень понравились.
—  М-м-мля, –  сказала Галина Меркурьевна, свекровь, впервые увидев невестку. Развернулась и пошла икать по коридору. Завернула на кухню. Махнула рукой и пошла в спальню, грюкнув упавшим стулом. Посмотрела еще раз на сына, которого не видела два года и уронила свое бренное тело на тахту.
 Невестка решила, что свекровь у нее – с юмором, и любит подчеркнуть свое млеющее состояние души. «Мля» Татьяна перевела, как –  «млею». В ее семье никто не сквернословил и, даже не ругался словами-заменителями. Антоша тоже не сквернословил он же –  ее муж, ее Антоша.  Свекор Леонид Сергеевич, живший на даче и месяцами не появлявшийся дома, передал  невестке через сына комнатные тапочки, чем очень ее обрадовал. Тапочки были самые обыкновенные, но они были подарены свекром!
— Майор-артиллерист. Зампотех в отставке с нищенской пенсией после ГДР, –  жаловалась свекровь невестке, наливая себе из графина в кофейную чашку какую-то мутную жидкость с хлопьями и резким дрожжевым запахом.
Жена провела на родине мужа всего лишь неделю, но уезжала с чувством глубочайшей благодарности за гостеприимство родителей Антоши. Всю неделю она отчищала засохший жир от стен кухни и холодильника. Драила плиту. Скребла плинтуса, в которые въелась сажа с пылью.
Сажа на плинтусах появлялась от мопеда «Восход». Свекор – если бывал дома –  часто перебирал его мотор. И летом, и зимой. Перебирал, как школьники собирают и разбирают кубик Рубика. Заводил мотор и оценивал мощность. Слушал, как он работает. Насколько громко тарахтит. Наблюдал, как дым стелился по коридору, закрашивая плинтуса. У свекра появилась четвертая невестка и, все четыре были с «пунктиком» –  все они обожали отчищать сажу с плинтусов и жировые пятна с кухни. Свекор старался им в этом не мешать. Если ему не нравился звук от мотора и дым, он принимался за работу снова. Родители Антоши жили на первом этаже, и поэтому считали, что шум соседей не беспокоил. А едкий  запах гари и бензина, который поднимался по щелям межпанельных швов дома до четырнадцатого этажа, хитрый вояка объяснял непонятливым соседям выхлопными газами от машин с улицы. Соседи очень старались быть понятливыми. Они знали, что если эти шум и гарь окажутся не с улицы, то Леонид Сергеевич, когда им понадобится перебрать мотор их «ВАЗов» и  «ГАЗов», делать этого не будет.
В квартире свекор перебирал только мотор от мопеда, а на даче – мотор от «Волжаны», которую он пригнал из ГДР. Поэтому все было по-честному и все по справедливости: дома, куда съезжаются в отпуск четыре невестки, озабоченные дезинфекцией –  возня с мопедом, а на даче –  «парфюм» вокруг «Волги» и бесчисленное количество птичниц с колхоза, озабоченных Леонидом Сергеевичем.
—  Пошли, –  пригласила однажды Галина Меркурьевна Татьяну, когда кухня была уже оттерта и газовая плита блестела, переливаясь бликами. –  Давай, –   свекровь налила им обеим по кофейной чашке голландского спирта, который появился вместо продуктов во всех тогдашних магазинах и ларьках. Невестка стала морщить носик и отказываться. Свекровь научила ее, как дышать, в рот не набирать, а – сразу в горло. Татьяна, опять сморщившись, доверчиво набрала полный рот спирта и… моментом выплюнула его в кухонную мойку. Побежала в ванную – выполаскивать рот и смазывать обожженные губы детским кремом.
— М-м-мля-а-а, –  сказала свекровь и резко опрокинула чашку себе в гортань. –  Жена офицера должна пить спирт, как газировку! –  Инструктировала  она невестку.
Татьяна оторопело глянула на свекровь и подумала –  и это шутка. Ну, конечно же! Такая же шутка, как и млеющая «мля»!
Она сочувствовала одинокой свекрови –  их брак со свекром давно ограничивался краткосрочными его визитами. Свекор все чаще появлялся в квартире, только для того, чтобы отдать жене свою военную нищенскую пенсию, а себе оставить солдатский минимум. Обменять этот минимум на бонны и покупать в торгсине французский коньяк, сырокопченый сервелат и маленькие немецкие шоколадки. Он не любил пить неразбавленный спирт – без ничего, как любила пить спирт его жена. А жена не представляла, как можно «так низко пасть» –  до сорока градусов.
11.

Татьяна решила о беременности мужу ничего не говорить, а сделать так, чтобы он узнал сам, когда живот начнет расти. Она стояла перед зеркалом, смотрела на свой плоский, как стенка пресс и представляла, как  обрадуется муж, узнав, что станет отцом. Её Антоша, конечно, обрадуется так же, как и она. Успокоится наконец и, перестанет обижаться на несуществующие волосинки в котлетах, маленькие тарелочки для вторых блюд, слишком тонко отбитую говядину, узкую кровать и, на ее –  Татьянины нескончаемые провинности.
О том, что с женой что-то происходит, Антоша догадался раньше, чем вырос живот. У Татьяны – стала расти и наливаться  грудь.
— Губы у тебя слишком толстые! Глаза большие, —  сказал утомленный муж, вернувшись с корабельной вахты.
Татьяна сомкнула губы, утягивая их внутрь и, заузила глаза.
—  Одеваться тебе надо поскромней, –  сказал Антоша.
Татьяна не удивилась перепадам настроений мужа –  от вечерних нарядов к маскировочным робам. Рассуждать и осмысливать просьбы мужа из-за хронического недосыпа не получалось –  жила, как на автомате. Ей пришлось срочно шить вечернее платье, перешивая блузку и длинную расклешенную юбку, которую она одевала в храм. Покупать новую ткань на вечернее платье, в котором следовало находиться перед Антошей, было их семье не по карману. Татьяниной зарплаты хватало только на то, чтобы  кормить любимого мужа  вкусным и полезным. И жене было совсем не до рассуждений или новых вечерних платьев. Она не видела, как на нее поглядывают   офицеры, когда она, не смея при муже надеть банный махровый халат, возвращалась из подвала, где были душевые кабины, в том же вечернем платье и,помывочным пакетом, но с головой, обернутой полотенцем. Антоша увидел и заревновал.
—  Я одену все, что тебе нравится! –  Прыгнула от радости ему на шею Татьяна. Ей очень хотелось носить мужа тяготы и исполнять закон Христов.
Антоша порылся в кладовке и принес техническую робу, которую он взял на складе, чтобы валяться под машиной в гараже, когда будут машина и гараж. Теперь он тщательно прятал жену от чужих глаз.
Она облачилась в синий рабочий смесовый комбинезон и мужскую синюю байковую клетчатую рубаху. В двадцать четыре года молодой женщине скрыть себя под рабочей одеждой –  невозможно.  Под немодной одеждой. Под мятой одеждой. Под какой угодно одеждой –  спрятать бушующую стихию молодости нельзя!
Антоша посмотрел на грудь, на жену и произнес:
—  У тебя растолстела грудь. У тебя неприлично большая грудь!
— И скоро она будет еще больше! –  Не замечая  недовольства мужа, торжественно объявила жена. –  У нас будет  маленький!
Татьяна не могла  сдержаться и хотела поцеловать мужа, но Антоша стоял – хмур,  как туча.
—  Ты у меня спросила разрешения? Что будем делать? –  Сердито вопросил Антоша.
—   Разрешения? Какого разрешения?  Ты не рад?
—  Ты пропустила сроки?! По срокам на «моточитку» уже нельзя! Что будем делать?! –  Кричал Антоша.
Кричать Антоша любил с детства. Чуть что не так, как он хочет: валился на пол и колотил ногами. Как подрос, приучился кричать на матросов до паркинсоновой трясучки.
 В дальних  походах из радиорубки он с оказией заносил членам экипажа РДО от жен. А ему РДО приходили изредка,  и  – от родителей. Никто кроме родителей на берегу его не ждал. Антоша решил  жениться незамедлительно! Пока корабль ждал  постановки в ЗСРБ , он успел познакомиться с Татьяной и связать себя брачными узами. Надо же когда-то начинать семейную жизнь! Ведь скоро Антоше исполнится тридцать.
Но ребенок! Антоша был очень красив и отцом себя не представлял! Не представлял, что его жена, его Танюша станет разменивать шикарные платья, которые он когда-нибудь купит ей в «Болтоне», на грязные детские подгузники.
—  Ребенок! Пеленки! Слюни! Дети –  самая большая пошлость,  которую придумали люди! –  Антоша завелся до пятого этажа, а Татьяна опять чувствовала себя виноватой.
—  Я придумал, что можно с этим сделать. Ты станешь боком, а я ударю.
—  Не-е-ет. Нет! –  Татьяна,  будто не находила других слов.
—  Я буду ласков! –  Антоша резко дернул жену на себя и попытался поставить ее боком. Татьяна стала вырываться, бороться и, мешать ему ударить в живот.
В пятнадцатиметровой комнате жена бегала, как спринтер через препятствия, прыгая с кровати на письменный стол. Перепрыгивая через журнальный столик, потому что он скользкий, а она – в носочках и может поскользнуться. С него даже  легкая газета или толстый журнал слетали на пол. Пружинила на спинке собранного раскладного кресла, ухитрялась на четвереньках пробежать у Антоши между ног. Но комнатка маленькая. Татьяна загнала себя на кухню. А куда еще? Выбежать в общий коридор? Чтобы узнали соседи? Узнали, что ее в живот хочет ударить муж, чтобы убить беременность?
 Нет! Это – не просто беременность. Это ребеночек! Живой человек!
—  Ну, давай, бей! –  Стараясь, быть смелой крикнула она мужу, выступая вперед, когда сбежать уже было некуда. Татьяна полагала обезоружить его такой открытой «смелостью».
Антоша всхохотнул. Перед её глазами словно сверкнула молния, и Татьяну  сначала отбросило, а потом согнуло пополам. Очнулась она, вытягивая из себя какой-то тягучий кровавый студень. Она не понимала, что это тянется от ее лица, похожее на бежево-красный сгусток.
«Это мой мозг?» –  Подумала она, не соображая, ударил ли ее Антоша,  что вообще произошло и,  чем окончилась беготня?
 Антоша метался по кухне, а за дверьми стучали Татьянины родители:
—  Тук-тук. Кто в теремочке живет?
Антоша, стараясь быть спокойным, открыл двери и сразу же закрыл их у себя за спиной, будто бы ее родители могли прорвать его «оборону» силой.
—  У Тани грипп! Очень заразный! В  комнату нельзя! –  Сказал он и, стал  уводить тестя с тещей по коридору, на выход из общежития.
Антоша успокоился только тогда, когда усадил родителей Тани в автобус. Домой возвращаться он не стал –  дверь закрыта, ключ у него. Канализация работает. Еда дома есть. Он остановил попутку и уехал в район базирования корабля на его место стоянки.
Татьяна доползла  до раскладного кресла, успела разложить его и провалилась в сон. Во сне пролетели день,  вечер и ночь. Утром никак не могла проснуться и  посмотреть – который час. В окне давно играло огненно-медное осеннее солнце, а она была не в силах оторвать голову от подушки. Боль, сонливость и слабость мешали сделать глубокий вдох. Тошнило, но рвоты не было. Ощупывала живот. Он не болел, значит, был не бит – решила Татьяна. 
Весь следующий день  она пролежала в кровати в том же комбинезоне и рубахе. К вечеру пришел доктор и осмотрел Татьяну. Она не поняла, как он появился, потому что не соображала, как закрыла или, не закрыла дверь перед сном.
— Легкое сотрясение, –  сказал доктор Татьяне. –  Неделя постельного режима, проветривание и свежий воздух через открытое окно. Через две недели, как сможете самостоятельно  ходить,  рекомендую обратиться к гинекологу. Возможно, вы беременны.
—  Я знаю, что беременна. Двенадцать-четырнадцать недель.
—  Вам пить нельзя! Подумайте о ребенке, –  укорял потрясенный ее поведением начмед.
—  Пить? –  Удивилась Татьяна.
Она недавно читала журнал «Здоровье» и там, наоборот, говорилось о сбалансированном для беременных употреблении жидкости –  молока и соков, компотов и киселей. Даже и обычной кипяченой воды. Татьяна  специально записалась в библиотеку и сидела в читальном зале с кипами подшивок журнала «Здоровье» и «Советская медицина».
Татьяна не знала, что за дверью  стоял Антоша и все слушал. Он же и открыл комнату начмеду. Он же и упросил осмотреть свою жену, которая «намедни перебрала с «шилом» и заявилась домой «на бровях» уже кем-то избитая».
—  Она у тебя спит отдельно? –  Не переставая изумляться, спросил начмед.
— Подстраховка на случай заразы, –  под видом «гостайны» сказал Антоша.
Начмед  клялся и божился  никому о таком –  «ни-ни».
Татьяна доктору не жаловалась, и как, рассудил сам для себя Антоша: облегчила и ускорила для него порядок подготовки его экипажа к своему разводу. В глазах экипажа он должен быть всегда –  «политически грамотен и морально устойчив».
12.

Битая жена спала, как сурок, а в минуты пробуждения думала о том, что ей надо срочно – и к гинекологу и, на общее обследование, чтобы исключить или, не дай Бог, подтвердить вероятность травмы плода.
Татьяна хотела позвонить на корабль и рассказать все отцу-командиру, только сама не понимала –  зачем…
 Не понимала и того –   как и что она будет рассказывать. Она была не приучена выносить ссоры на люди. Тем более жена не хотела наказания для мужа. Ведь он так любит море и морскую службу! Хотела Татьяна, но боялась признаться. Признаться себе самой –  что хотела она услышать совет от старших офицеров, как ей наладить жизнь с мужем. После того, как Антоша пытался убить –  физически убить – их общее дитя.
Когда Татьяна через неделю первый раз посмотрела на себя в зеркало, от неожиданности – даже отступила. Удар по переносице «разлил» под каждым глазом по синяку. Синева уже проходила. Становилась местами розовато-желтой. Через две недели синяки почти прошли. А через три недели она  обнаружила исчезнувший ключ, который лежал на незакрытом больничном из госпиталя  и, пошла на прием к врачу. После консультации у доктора Татьяна успокоилась. Села в рейсовый автобус, следовавший в гарнизон. К месту стоянки корабля. 
Командира корабля не было ни на месте, ни на территории, и вахтенный помощник направил Татьяну в штаб дивизиона к начпо.
В кабинете начальника политчасти дивизиона битые жены были нечастыми гостями, а Татьяна, едва переступив порог, сразу принялась рыдать. Единственно, что смог разобрать капраз Зубров Сан Саныч –  капитан-лейтенант Вардоватов  пытался «сделать аборт жене, убив кулаком ребенка в живот».
В голову капраза такое не помещалось, и он вызвал к себе Вардоватова. При обращении родственников к «бате и отцу штаба», как называли его за глаза подчиненные и матросы-срочники, говорить ему следовало и с «обиженными», и с «тиранами». Зубров указал Антоше на стул. Антоша сел, перед «батей», закинув ногу на ногу. На Татьяну он смотрел.
— Как вы себе это представляете, таащ капитан первого ранга, –  обратился Антоша к Зуброву. –  Я –  советский офицер! Будущий флотоводец! Буду –  бить беременную жену? Хороших жен даже плохие мужья не бьют! Ее неделю назад занесли в комнату в стельку пьяную и кем-то побитую. Синяки – во всю рожу! Во! –  Антоша двумя руками возле своего лица изобразил  начальнику политчасти «рожу» жены. –  Не нравится: никто не держит –  хочет, пусть разводится!
Татьяна даже слова не смогла произнести, разрыдалась опять.
Она возвращалась в общежитие, понимая, что развод неизбежен. Думала, искала причины, почему так стремительно разрушился их с Антошей брак. Не представляла, как скажет об этом своим родителям. Она им еще не успела рассказать о своей беременности, потому как считала –  муж должен знать первым. Он же муж! Татьяна  зашла в их комнату в общежитии  забрать свои личные вещи и документы. «–  Я уйду. Уйду! И  пусть будет ему стыдно», –  думала она.
Она рвалась  поехать в монастырь к старцу, спросить совет: что делать? Неужели… разводиться? Но при одной мысли о разводе –   сердце словно рубили на части. Она мечтала стать тенью своего Антоши, тяготы его носить,  сделать мужа счастливым и не понимала, почему впала в его немилость. Она вспомнила, как на их свадьбе офицеры говорили о своих женах: «–  Моя жена к походным испытаниям привычная!» Привычная! Татьяне тоже хотелось такой похвалы для себя от своего мужа. Это похвала была бы самой большой наградой для нее! Она еще любила своего мужа и  не умела называть его иначе нежели  «Антоша», но как с ним жить после этой битвы за сына – тоже не знала. Ведь если рождения ребенка отец не хотел, а ребенок родится: что предпримет этот «отец»? Станет наказывать сына за пустяки? Придираться? Или потребует сдать в детдом?
Почему то она сразу назвала сына Евгением и решила, что «там» –  в ней, прячется сынок. «Почему не дочка?» –  Спросила она себя и тут же ответила: «Нет –  сын!»
Антоша ждал жену в комнате и не сомневался, что она вернется. Придет в общагу забрать «матчасть». Он оставлял свой семейный балласт с легким сердцем, но ему надо было убедить Татьяну или умолить на коленях, чтобы она сделала аборт. Он уже кусал себе локти из-за своей женитьбы. Ведь можно было просто найти подругу! Почему не догадался раньше?! Потому, что Татьяна не позволяла  себя даже обнять, а запретное Антошу всегда манило. И жениться пришла пора. Он ведь решил –  должен кроме родителей кто-то ждать его на берегу…
…Но ребенок одним только упоминанием о себе неизбежно создавал  Антоше помехи и ломал привычный распорядок его свободной жизни. А знать, что где-то растет его продолжение,  представлять свою жену, которую он, все же, по-своему любил,  с большим животом, а себя в окружении детей  –  было для него чем-то пошлым и низменным.
Татьяна вошла в комнату и тотчас оказалась в объятиях мужа.
—  Антоша, –  отстраняясь, но с прежней нежностью сказала она ему, думая, что он хочет просить прощения. Но слишком непонятной была для нее эта встреча у начпо и, его ничем не объяснимая ложь. Многократная ложь!
— Танечка, подумай! У нас в госпитале очень хороший гинеколог. Он умеет стимулировать  роды на поздних сроках.
— Антоша, это же – самое настоящее убийство! Убийство человека, который не может постоять за себя, –  ответила жена, пытаясь убрать обнимающие, когда-то родные, руки мужа.
Антоша схватил жену за одежду на груди, закрутил узлом на кулак и притянул Татьяну к себе. А другой рукой закрутил ее распущенные волосы.
— Давай, ты «шила»  хряпнешь. Я ударю. Очень ласково. Ты ничего не почувствуешь. Этот дурак выйдет у тебя естественным путем.
–  Прекрати,  Антоша! –  Закричала Татьяна. Он не дурак, он мой ребенок! Наш сын!
Антоша отпустил волосы и занес кулак, словно прицеливаясь для удара. Татьяна чудом вырвалась, и опять начался неизбежный отчаянный  спринтерский бег: с кровати – на спинку кресла, оттуда – через журнальный скользкий столик. Опять ухитрилась пробежать на четвереньках у Антоши между ног и… опять загнала себя на кухню!
И снова оказалась в «объятиях» мужа. Захват – за одежду и за волосы. Татьяна плакала и не знала, что ей делать. Кричать? Кричать нельзя. Кричать – стыдно: «хороших жен даже плохие мужья не бьют!» Шевелиться – больно.  Просить пощады? Но за что просить пощады? Она ведь ничего преступного не совершила. Нет! Надо. Надо просить пощады! Потому что если муж сейчас ее ударит, она  умрет. Умрет не от удара –  от горя. Умрет не одна, а вместе со своим сыном! Родители хоть и христиане, но папа горячий и взрывной. Когда он узнает об убийстве беременной дочери, то просто совершит над Антошей самосуд, а там хоть тюрьма, хоть вышка!
—  За что, Антоша?! За что ты хочешь меня ударить? Не надо, Антоша! Я расскажу отцу ребенка, –  неожиданно даже для самой себя произнесла Татьяна.
— Во как! И кто же отец ребенка? –  Спросил Антоша, не скрывая радости и,  сразу отпустил жену.
— Нтанда, –  кричала Татьяна, вырвавшись из тисков, захватывая с тумбочки паспорт и выскакивая в коридор.
Африканский студент-гандболист  Нтанда был известен на весь город. Когда студенческая команда «всухую» выиграла областной кубок по гандболу, местное телевидение рассказало о темнокожем парне из Кении всю его биографию. И сейчас этот ни о чем не подозревающий Нтанда, приехавший пять лет назад  учиться в СССР спас нерожденного младенца и его мать.
Антоша не рискнул расспрашивать Татьяну об их отношениях с Нтандой. Африканский «друг» слыл в городе, еще и как боксер, и каратист, и борец, и вообще… «мастер навалять». И рост – больше двух метров. Зачем ему –  Антоше этот международный скандал? Особист вмиг закроет море и загранку. И очередное звание. И никакой характеристики не выдаст для поступления в академию. Для Антоши брачная жизнь окончилась более чем великолепно!

13.

Развод отмечали в ресторане. Как раз и зарплату разморозили. Выплатили все долги. Антоша заказал столик для друзей. Перед уходом,  после вахты к каждому из них зашел в каюту, сказал: «–  Товсь», а меньше чем через час офицеры довели себя до нужной кондиции и  сразу пошли задушевные трели.
—  Как у вас, у современной молодежи все быстро получается: женился-развелся, –  сокрушался подсевший Сан Саныч, не приглашенный, но оказавшийся в ресторане по случаю празднования дня рождения жены. –  Я со своей Верочкой тридцать лет, а будто бы только познакомились, –  он посмотрел на свою боевую подругу и качнул головой в ее сторону: сейчас, мол, освобожусь быстро.
— Да и мы с Мариной, –  вспоминал Дима Носов, –  сидели на вашей свадьбе и представляли, какие будут у вас дети –  богатыри и девицы-красавицы. Папа –  Аполлон.  Мама –  дева неземной красоты.
— Во-во! Этой маме и захотелось рожать уже через три месяца после свадьбы. И свою красоту неземную – отдать на откуп соплям и мокрым пеленкам. – Антоша ничего от своих боевых товарищей и сослуживцев не стал скрывать, даже и то, что «случайно въехал ей промеж глаз», а хотел только всего –  «нежно приложиться к животу», чтобы «естественным путем зародыш вышел».
Димке Носову, дефицитный майонез в салате «Оливье», как-то сразу  показался прокисшим. «Наверное, подмешали сметану»!  Начмед каптри Азат Сулейманов отпустил официантку Нору. Старший мичман Жора Передерий, наблюдая за уходившей Норой, не жуя, сглотнул кусочек отрезанного эскалопа и стал трезветь. Сан Саныч посмотрел в окно на УАЗик, в котором спал боцманенок с их корабля, подвозивший к ресторану офицеров, теперь дежуривший, чтобы отвезти их обратно на корабль и, спросил так тихо, словно боялся услышать собственный голос:
— Значит, Татьяна не обманывала? Не придумывала? Не путала? Не лгала? А домой? Она приходила пьяная домой? И – «синяки во всю рожу»?
До того, как Зубров увидел в своем кабинете Татьяну Вардоватову, он занимался изучением папок с личными делами младшего комсостава: в штаб флота срочно требовался умный, исполнительный заместитель продовольственной части береговой базы. После визита «гулящей» и «пьющей» жены милого исполнительного Антоши,  Зубров сразу предложил каплею эту должность, ни на минуту не сомневаясь в молодом ответственном командире ракетно-артиллерийской боевой части. Антоша отказался. Место – тепленькое, но флотоводцем на штабной хозяйственной должности не станешь.
Антоша был тем моряком, который мечтал стать адмиралом. После Антошиного аргументированного отказа от злачной береговой должности, Зубров проникся к Антоше еще большим уважением.
— Таащ капитан первого ранга! Сан Саныч, она сроки пропустила, понимаете вы! –  Слюнявил щеку начпо пьяненький милый Антоша. –  На «моточистку» ни один доктор не возьмет. И зародыш, которого она понесла –  не от меня! Хороших жен даже плохие мужья не бьют!
—  От кого ребенок? –  Спросил кто-то из присутствующих за столом. У Зуброва этот вопрос будто бы эхом отозвался.
Сан Саныч не доверял женам моряков, зная их вопиющую назойливость. Назойливость и  еще –  обидчивость! Он помнил, как жена начальника связи каптри Гусакова прибегала к нему в кабинет и жаловалась на избившего ее мужа, а она-де спасалась от его побоев и прыгала через… кто бы подумал –  подводные лодки. Зубров тогда растерялся и совершенно не понял: каким образом Гусакова прыгала через футбольное поле и восьмиэтажный дом? Он себе этого просто не представлял!
Ее Гусаков всего то –  пришел домой – «ни ухом-ни лицом», и упал прямо у порога спать. Испугал жену и она,  не то сама испугалась, зацепившись за его рабочие ботинки. Не то – спасалась от его страстного поцелуя с термоядерным выхлопом и, не заметив ботинок, которые в их семье почему-то зовут «подводными лодками»,  упала через них. Муж в это время уже храпел ужасающим храпом и не помог ей подняться. Жена обиделась и, обида ее, была ужаснее храпа любимого мужа и страшнее его здоровенных рабочих «гадов» сорок седьмого размера.
Другая жена… «–  Эх. Нет. Лучше не вспоминать!» –  Строго оборвал свои мемуары Сан Саныч. – «Все равно, все жены, всегда любили  преувеличивать! Приукрашивать и додумывать! И лучше их женские завитки, то есть –   извилины –  не исследовать. Запаса ума и опыта не хватит! Все эти «избиения смертным боем» – были не более чем, обида». Ссоры заканчивались тем, что прямо в кабинете у начпо супруги начинали целоваться, а через год приглашали «батю» на очередные крестины.
—  Негр –  Нтанда! –  Беззаботно вскрикнул Антоша, и эти слова у Зуброва тоже отозвались эхом.
—  Держи удар, Антоша! У нашей Виктории, у дочери моей, –  сказал Сан Саныч,  –   городские соревнования по бальным танцам. Достану для тебя билет в первый ряд! Обещаю –  столько красивых девушек ты еще не видел. Через две недели – Новый год. Найдем тебе жену среди новогодних фей. Красивую, любящую! И верную!
Никто из приглашенных друзей, ни даже Сан Саныч – не хотели  верить в то, что Татьяна оказалась обычной представительницей «древнейшей профессии»...
— Кроткий взгляд…
— Ангельская улыбка… 

14.
               
Красивых девушек на соревнованиях по бальным танцам действительно было много, но Антоше понравилась шестнадцатилетняя девятиклассница Виктория Зуброва.
Виктория занималась бальными танцами с пятого класса и со своим партнером  Веней они второй раз выигрывали первое место по городу. В школе у перспективной невесты –  дочери начальника политчасти штаба дивизиона было достаточно поклонников. Училась – на отлично. Мечтала о золотой медали. Была и усидчива в учебе и, после уроков успевала посекретничать с подружками. Оканчивая школу, готовилась к поступлению в Ленинградский Военмех. На какой-то заоблачный, совсем не женский  –  факультет ракето-космической техники. Отбоя от женихов не было, но не было и поцелуев. Ни с кем и ни разу. 
 А вот Антоша был вне конкурсов и вне всяких правил: черный офицерский костюм, золотые погоны, золотая кокарда. В ножнах – кортик!
Шквалистый ветер сбивал дыхание и парусил полы шинели. Проваливаясь в сугробы, Антоша с корабельной вахты бежал на дискотеку. В холодном коридоре Дома офицеров его давно ждала Виктория, накинув на плечи пушистую песцовую шубку.
Завывая ледяными веерами вьюг над антеннами кораблей, новогодний шторм заметал не только дорогу на выезд в город, но и маленькие будки гарнизонных контрольно-пропускных пунктов. И в пятиэтажке общежития, которое осталось за Антошей после развода с Татьяной, ураган злобно гудел стеклами в окнах, запорошив их зарядами снега.
Утром Антоша проснулся рано. Включил свет в комнате и стал собираться на службу. Он увидел спящую Викторию. Вспомнил вчерашний вечер. Дискотеку. Вспомнил, как он провожал ее домой, но вокруг, из-за колючих снежных зарядов не видно было дороги и, они повернули в его общежитие. Вспомнил встречу Нового года. Вспомнил стихи, которые он ей читал, и песни под гитару, которые она ему пела.
Антоша смотрел на спавшую Викторию и старался сдержать свое отвращение –  те же дрожащие ресницы и веки. Такое же заспанное лицо! Смешно примятая набок прическа. Даже у Татьяны, при ее длине волос, такого не было! «— Но Виктория – не жена. Виктория сейчас проснется, оденется и уйдет». Дочь заместителя начальника дивизиона с постели не спихнешь и на раскладное кресло не выгонишь. Ему придется немного ее потерпеть –  корабль уже в доке и ремонт обещали сделать оперативно...
Уже к началу февраля Викуся стала надоедать Антоше.
— Тебя Зубров за малолетнюю дочь за «жабры» подвесит. Весь гарнизон знает о ваших встречах. На среду назначен суд офицерской чести, –  подлил масла в огонь  Антошиных сомнений Дима Носов.
Антоша перестал задумываться о необходимости дальнейших встреч на нейтральных территориях и, пригласил Викторию, как сам решил –  в последний раз, чтобы совсем уж не пугать девчонку перед своим запланированным «исчезновением». Чтобы и судьбу не злить: все-таки,  дочь начальника политчасти дивизиона. И чтобы положить к себе в рукав козырного туза…
Вечером у него долго сидел Димка Носов и плакался ему, что живут они с Маринкой в законном браке целых три года, а деток –  все не намечается. Когда Антоша спустился вниз за Викусей, Димка, оставшись один,  спьяну расшвырял свою одежду по чужой комнате и без спроса зарылся под одеяло на хозяйской кровати.
— У меня есть камера, –  сказал Антоша Виктории, когда они зашли к нему в комнату. –  Хочу рассматривать свою любимую девушку в дальнем походе. Обнаженную.
Виктория и рада была бы хоть всю жизнь сидеть обнаженной перед своим любимым. Но – на камеру?
Антоша откупорил бутылку сладкого ликера, который был так же сладок, как его нежный поцелуй. Она пробовала ликер и улетала в свое недевичье фальшивое счастье. И просить ее не надо было ни о чем. На камеру она сама и раздевалась и, целовала так вовремя оказавшегося рядом, дрыхнувшего Носова. Антоша зачехлил объектив и стал одевать, опьяневшую от взрослой жизни малолетнюю подружку, зная, что за соблазнение ему теперь ничего не будет.
Корабль после ЗСРБ готовился к ходовым испытаниям, но вместо комиссии пришел начальник связи и позвал Вардоватова в капитанскую каюту – на суд офицерской чести.
—  Меня никто не предупреждал о вашем заседании и не давал времени на подготовку, –  уверенно  парировал Антоша все обвинения в совращении школьницы. –  Виктории Зубровой шестнадцать лет, но ее поведение чуждо каких-либо морально-этических норм. И если бы мне дали время на подготовку я привез бы с собой видеозапись, которую она подарила мне перед тем, как соблазнить к сожительству. Для форсу Антоша потянул время и сделал вид, что растерялся.
— Тебя, тридцатилетнего взрослого мужика, соблазнила шестнадцатилетняя девушка? –  Спросил и сразу осекся командир корабля капитан второго ранга Коваленко Кирилл Максимович. И подумал: «Соблазнить, конечно, могла. Но просчитывать последствия должен мужчина!»
Сан Саныч перед судом заехал домой к бывшей жене Вардоватова.
За месяц до родов Татьяна ходила, как гора –  и в высоту, и в ширину. Начальник политчасти штаба дивизиона подготавливал себя к разговору об отце ее ребенка и причинах избиения бывшим мужем. Предполагал, что она может прояснить ситуацию.
И наметил вопросы, и предполагал ответы. Но увидев Татьянин пронзительно-тревожный взгляд  –  не осмелился. Выручила флотская смекалка. Он достал тысячерублевую купюру –  уже не такие большие деньги были тогда, а его семье – не обременительно. Сказал, что в штабе собирали  старые ее знакомые, думали –  родила уже.
Татьяна засуетилась, стала приглашать в квартиру, предлагать кофе-чай, но политрук наотрез отказался и ушел.
—  Какая видеозапись? –  Стала интересоваться сторона обвинения.
Дальновидный Антоша сделал несколько копий видеокассеты, спрятав их в разных местах в общежитской комнате и у себя – на корабле. Он вернулся в свою каюту и принес видеозапись.
—  У нас дома нет видеокамеры! И эта запись сделана два дня назад, а не перед тем, как соблазнять вас на сожительство, товарищ капитан-лейтенант. В уголке кадра выставлены дата и время, –  успел сказать Зубров и завалился  на стол.
Демонстрация фильма отцу, в котором его дочь под воздействием   ликера, щедро сдобренного «чутким», «милым» Антошей корабельным «шилом», танцует необузданный взбалмошный танец, а потом проделывает со спящим мужчиной  похотливые причуды, которые себе позволит и не каждая портовая мадам, спровоцировала у начальника политчасти сердечный приступ.
–  Какая же ты курва, Антоха! –  Зарычал на друга Дмитрий Носов. Позеленел и сжал кулаки в карманах брюк.
Антоша превзошел сам себя. Но немного прокололся на дате. Теперь надо было только выиграть время: после ходовых – корабль сразу отправлялся на боевое дежурство.
     Женской любовью он был перегружен выше ватерлинии. Сначала жена отстирывала матрас после их первой брачной ночи и перевернула отстиранной стороной вниз. Потом подруга Вика пометила вторую сторону матраса. Обе смотрели на него верными собачьими глазами, стараясь угодить в каждом его желании. С «портовыми дамами» все было гораздо проще: товарно-денежные отношения имитируют симпатии и всегда оставляют свободным. А эти офицерские жены, по убеждению Антоши, думали только о своей статусности, о денежном офицерском довольствии  и о том, чтобы покрасоваться перед своими подругами: муж-офицер военно-морского флота – не чета другим – каким-нибудь  слесарям-сантехникам Иванушкам.

15.

  Все забегали вокруг Зуброва. Начмед  никогда не сквернословил, а тут его разобрало на матросов, выгоняя их по территории плавучего дока с носилками к выходу.  «Скорой»,  по неприспособленным для гражданского автомобиля  путям  — не проехать. Матросы бежали с Сан Санычем к бригаде реаниматоров, загружали, как во сне начполита в карету. А когда машина скрылась все, выдохнув, наконец,  сказали:
— Батя должен выжить! Хотя бы для того, чтобы выпороть свою лахудру!
—  … Молодежь пошла! А притворялась отличницей!
—  …Какой позор отцу!
  «Батя» выжил, а на вторые сутки разработал план отмщения за дочь. Дочь, конечно лахудра, соглашался отец, но наказывать за одно преступление дважды –  жестоко. Этот позор на весь гарнизон и на все управление флота –  уже и есть  наказание для дочери. А смывать с нее это бесчестье будет он сам!
 На третьи сутки его перевели из реанимации в общую палату интенсивной терапии и, к вечеру его семье разрешили посещения. Пришла жена, а провинившаяся дочь не зашла –  ждала мать и приговор отца в коридоре. Одну большую скорбь ее разбитой первой любви вытеснила ещё большая –  отцовский инфаркт.
—  Позови ее, –  попросил Сан Саныч свою Веруню, –  скажи, что я не буду ее воспитывать. И напоминать никогда ни о чем не стану.
Начполит вовсе не подобрел, как думали Вера и Виктория. Хотя и очень строгим он никогда не был. Желанная, выстраданная родителями дочь, росла послушной и, к учению способной. Жена умела предугадывать не только желания, но и мысли мужа. Семья,  как семья. Таких в стране тысячи. Поэтому и строгость была излишней.
Думал ли Сан Саныч сейчас о том, что случилось с дочерью? Болезни роста? Ошибки молодости? Не то, не другое и не третье.
 Сан Саныч прощался с семьей – ничего никому об этом не говоря. Он с нетерпением ждал выписки. Выполнял все врачебные рекомендации. Он уже знал, что когда выпишется и выйдет из больничных стен, он убьёт Антона Вардоватова. Он не станет его просто бить или душить руками –  могут воспрепятствовать, оказавшиеся поблизости люди. Политрук просто расстреляет его. Расстреляет из своего наградного «Макарова». «И пусть потом говорят о политработниках, что хотят! Надо только не забыть при стрельбе считать патроны, чтобы последний –  оставить для себя», — планировал Зубров.
Сан Саныч выписался из больницы. Он никогда не болел и, теперь, даже после инфаркта, чувствовал себя здоровым. Когда-то в далекой молодости он играл в пляжный волейбол и растянул сухожилия на руке. Вот и все его хвори.
Утром он сделал свой обычный мужской туалет. Не жалея – побрызгался одеколоном. Не спеша разобрал и собрал свой «Макаров». Выключил предохранитель. Отвел затвор,  поставил курок на боевой взвод и заблокировал его. Взял запасной магазин. Из пистолета не стрелял давно –  пошел проверять его на пустырь.   
Капитан первого ранга оставил жене и дочери записку: «Я – в штабе дивизиона. Люблю вас обеих». В карман кителя тоже вложил записку: «Жена и дочь ничего не знали. Это мое решение». Записку должны будут найти, когда станут обыскивать его тело.
Корабль прошел ходовые и стоял у пирса. Зубров поднялся по трапу. Поздоровался. Его никто не останавливал и не о чем не спрашивал. Начальник политчасти штаба приходил на  корабли, когда считал нужным. Сан Саныч обошел весь корабль, спускался даже в машинное отделение, но Антоша будто исчез.
—  Где Вардоватов? –  Спросил Зубров у старпома.
— Карьеру в Москве делает! Не то, что мы с вами, Александр Александрович. Приезжала комиссия из Минобороны принимать корабль. Антоша так им понравился –  на сборы полсуток дали. С ними и отбыл.
Милый-милый способный Антоша уехал на повышение в Москву. Флотоводцем на берегу не стать, но о московском  береге Вардоватов даже и не мечтал  –  счастье само приплыло.
Корабль ушел на боевое дежурство и об Антоше  старались не говорить. Действительно –  будто и не было его совсем.

16.

Став матерью, Татьяна Константиновна снова стала ходить с родителями в храм, а ее проникновенно-писклявое  «ви-и-и-и-и…» сменилось на победно-пасхальное «Слава Богу!»
Слава Богу, какой сынок родился! Три девятьсот!
—  Женечка, –  целовала его мама и давала грудь.
—  Жекусь, –  поливала ковшом в ванночке бабушка Надежда  Ивановна –  мама Татьяны.
 —  Евгений, –  нес Татьянин папа, дедушка Костя к дочери на кормление своего внука.
А молока у Татьяны было море. Даже –  океан. Когда она кормила сына одной грудью, к другой подставляла стаканчик. За минут двадцать кормления – частыми каплями набегало с полстакана. После кормления она сцеживалась,  и получался полный стакан. Татьяна сливала запасы молока в эмалированный бидон и помещала в холодильник, потому как не знала, что  делать с этими «молочными реками». Выливать грудное молоко не решалась. Хотела спросить у педиатра при следующем контрольном посещении, но ее опередила Аня.
Две подруги шли навстречу друг другу, не видя перед собой никого кроме своих малышей. Анна летела домой на всех парах, раскачивая коляску с ребенком, который заходился от крика. На этот детский крик и обратила внимание Татьяна. Аня не успела обрадоваться неожиданной встрече и рассказать подруге о том, что у нее почему-то  нет грудного молока, а смеси из магазинов исчезли, вместе с остальными продуктами. Татьяна достала из коляски Аниного ребенка.  «Гугукала» с ним и ласкала его, спрашивая подругу:
—  Он мокрый? Или голодный?
—  Голодный.  Отстояли очередь за детской молочной смесью. Целых две пачки досталось…
—  Побежали в детский сад, –  показала Татьяна взглядом, не выпуская с рук младенца и одной рукой толкая свою коляску. –  У меня молока много. Я  дам сейчас ему грудь.
—  Ты   выручила нас, Таня, –  благодарила Анна подругу.
—  Видишь, что делается, –  показала Татьяна на свою вторую грудь, которая заливала и прокладку, и белье и, пропитанные молоком, блузку с кофточкой. –  Где вы сейчас живете? Можем встречаться, и я буду твоего ребенка кормить. Кто у тебя мальчик или девочка?
—  Марк, –  ответила Аня.
—  А у меня Евгений. Будут дружить.
Марк и Евгений до семи-восьми лет и не знали, что они дружат. Они оба думали, что –  братья.
—  Тетя Таня,  вы с мамой двоюродные сестры или троюродные, –              спросил  Марк и рассмеялся, потому что в пять лет не мог четко проговорить: «двоюродные или троюродные».
Грудничками до шести месяцев они лежали в одной кроватке. До четырех лет –  даже путались, когда они  находятся в гостях, а когда –  у себя дома.
Иногда Анин муж Михаил привозил жену с сыном к Татьяне с утра, как ехал на работу, а иногда Татьянин папа привозил дочь к Анне, когда сам ехал заступать на смену. Вечером мам-подружек разлучали, а утром они опять приезжали друг ко другу: накормить малышей. Молока хватало и Марку, и Евгению.
Татьяна и Анна вместе хозяйничали по дому и, неважно –  в гостях были или у себя. Готовили обед и ужин своим домашним. Стирали. Сушили. Проглаживали с двух сторон подгузники и пеленки. Ходили на контрольные взвешивания. Через год нашли у кого-то в кладовке две пачки той детской смеси, за которой Анна выстояла трехчасовую очередь, и –  сжарили блины. Не пропадать же добру. В магазинах уже появлялись продукты, но цены повышались в течение всего дня: утром днем и вечером. Ночью Марк спал и на кормление не просыпался. Когда обе мамы через год вышли на работу, с малышами сидел кто-то из их общих бабушек и дедушек.
Со своими родителями о мотивах скоропалительного развода с мужем Татьяна не делилась. Родители понимали –   любопытствовать не стоит, но в глубине души надеялись, когда Антоша, узнает о Женьке –  непременно вернется. Вернется и сделает их дочь вновь счастливой.
Рассказывать подоплеку развода ей пришлось Анне, да и то – только после того, как подруга уже собиралась всерьёз обидеться на то, что Татьяна категорически отказывалась быть Марку крестной.
— Воспринимать от купели дитя я не имею никакого права: ни духовного, ни морального, ни человеческого. Чтобы успокоить мужа мне пришлось ему сказать, что ребенок – не его. Ничего лучшего я не придумала. Это же чудовищно! Разве можно так с родным мужем? Хороших жен даже плохие мужья не бьют…
Аня плакала и громко сморкалась в детское вафельное полотенце:
—  Я твоего Антошу, как ударила бы в ответ! Прямо сковородкой! Чтоб знал! И Нтанду попросила бы добавить! И милицию бы вызвала, чтобы его посадили!
—  Я же не ты. Я его любила. Как я могла его ударить?
Мальчику в крестные – обязателен отец, для мужского воспитания. А девочке –  крестная мать. И я очень прошу тебя: ни мои родители, ни твои, ни Женя, ни Марк, никто и никогда не должен знать о том, что я тогда сказала своему мужу.
Татьяна исповедовалась молодому священнику, недавно назначенному на приход –  отцу Евгению. Старый, давно заброшенный храм снова открылся,  в него приписан был священник и, потихоньку на богослужение собиралась паства, возрождая в стране молитвенный дух.
—  Каюсь, батюшка, но я не знаю, в какую категорию определить свой грех. Как его назвать? Квалифицировать...
—  И я  не знаю, в какую категорию... Грехи твои – на вые моей, чадо, –  произнес отец Евгений.  –  И я недостойный иерей, властью мне данной,  прощаю и разрешаю… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...

17.

После декретного отпуска Татьяна вышла на работу. В ее паспорте до сих пор стояла прописка по гарнизону. Чтобы прописаться у родителей, надо было сначала получить выписку из общежития бывшего мужа. Она испекла пирог с капустой для своих старых знакомых, собрала Женечку и направилась в гарнизон.
В паспортном столе гарнизона ее приняли, как лучшую подругу всех времен и поколений. Раздели взмокшего в дороге сыночка Евгения, достали неприкосновенные запасы импортного кофе. Завалили и вопросами и новостями.
— Это какой-то ангел, а не ребенок! Вылитый Антон Леонидович –  говорили служащие канцелярии гарнизона, передавая сына Татьяны друг другу по рукам.
—  Сан Саныч уволился в запас. Продал квартиру в городе и купил – в поселке рядом с нашим гарнизоном, –  щебетала паспортистка Зойка. –  Говорит, что этот поселок для него –  лучший город Земли. Вика поступила в свой космический институт. Родители ждут. Скоро каникулы. Ты разве не слышала, что с ней произошло?
Зойка сделала паузу, обвела недовольным взглядом своих перешептывающихся с Женечкой коллег, добилась абсолютной тишины и продолжала.
—  Димка Носов ушел в дальний поход на семь месяцев, а его Марина после той видеосъемки собрала вещи и уехала из гарнизона в город к родителям. Кто-то о кассете ей рассказал. А была наша Мариночка уже беременная, но еще не знала об этом!
Вернулся Дима из похода. В общежитии Марину не застал и поехал жену искать к ее родителям: к тестю с тещей.
Марина открывает мужу дверь, а от него, как всегда,  солярой –  за милю! Он ведь механик. Но жена не пускает мужа в квартиру. Димка возмутился и закричал: «–  Ты не одна?!».  Она: «– Да, не одна!» Он: «–  С мужиком?» Она рассмеялась: «–  Да! С мужиком! И не смей ко мне приставать. Он тебе задаст!». Хлоп дверью перед ним и ушла. Он –  стучать-ломиться. Она открыла двери и отошла. Он как дикий вепрь влетел в квартиру и рот разинул –  в кроватке младенец.
 Димка, как заорет: « –  Это моё?!» Маринка ему: «–  Что значит: «моё»? Так про сына не говорят!»
  Димка, схватил малыша на руки. Марина его трясет, чтобы грязными уличными руками ребенка не трогал, чтобы солярку свою сначала смыл. Димка смотрит на малыша и на Маринку: «–  Глазки мои. Улыбается, как я. Как назвала сына? Или еще не успели имя выбрать?»
Марина говорит: «–  Я все успела. Митей назвали».
Носов, как заорет опять: «–  Моё! Моё!»
Свихнулся мужик. Маринка ему говорит – специально, чтобы он ушел,   что развелась с ним. Димка даже к Вике Зубровой ходил, чтобы та подтвердила, что не было между ними  ничего.
Марина опять беременная ходит, а отец-командир выхлопотал им двухкомнатную квартиру в городе в строящемся доме!
После того, как Татьяна услышала, что произошло с Викторией Зубровой, с другом бывшего мужа – Носовым, с Сан Санычем, она узнала и о своем  «негритенке» и ничуть к удивлению старых знакомых не обиделась. На кого обижаться? Только на себя. Теперь до конца своих дней в грехе каяться. Собрала Женю. Поблагодарила за угощение, за хорошие  вести и, навсегда теперь уже,  оставила гарнизон.

18.

Женя рос, как говорят –  мудрый не по годам. Вопросов маме об отсутствии отца никогда не задавал. Однажды он видел, как девочка в песочнице спросила свою маму, почему они живут без папы. Мама девочки заплакала и сказала, что папа был моряком и утонул. А когда Женя учился в семинарии, преподаватель –  иеромонах Фрументий говорил семинаристам на лекции, что женщины – самый несчастный  народ на Земле. По совершенно не запланированной «Домостроем» причине. Сначала мужчина угощает женщину изысканным «Дошираком» в дорогом ресторане, а потом лет через пять-десять эта женщина говорит своему ребенку, что ее папа был героем и погиб. Не хочет, чтобы сын или дочь испытывали к родителю-проходимцу совершенно справедливые гневные чувства.
И поэтому Женя не стал задавать вопросы об отце своей маме. Догадывался, что и его мама будет плакать. Женя маму любил. Молился за нее. Оберегал. И помогал.
Об отце спросил лишь однажды, как бы между прочим, но уже тогда, когда сам был женат и собирался принимать сан. Готовился к генеральной исповеди.
—  Мама, а кто  мой отец?
—  Моряк, –  спокойно ответила Татьяна.
—  Понятно, –  усмехнулся Женя. –  Почему вы развелись? –  Он уже знал, что мама в браке была, потому что у него фамилия  –  Вардоватов, а у мамы, бабушки и дедушки –  Рябинины.
Татьяна в ответ повела плечом.
—   Он пил?
—  Да, нет…
—  Он тебя обижал? Бил?
—  Женя! Неужели ты можешь представить, что твою маму может кто-то обидеть?!
Зачем ребенку знать истинные причины расставания родителей? Никто же не удивляется, что один рожден эрудитом, а у другого – система знаний атрофирована. Если у отца было атрофировано родительское чувство, сыну от этой «новости» легче не станет. Физическая  боль ушла. Душевная — прощена.  Носовой хрящ госпитальный хирург поставил на место: даже родители ничего не заметили.
Обидеть Татьяну Константиновну действительно было невозможно. Из возраста обид она как-то быстро выросла. Даже врачи. Даже для составления клинической картины, даже они —  и те боялись лишний раз о чем-то ее переспросить. И не только  врачи-терапевты, но даже и –  врачи-гинекологи.
Татьяне было сорок три или сорок четыре, когда случилось у нее то, что обычно происходит с женщинами, живущими без мужа. Она сидела в очереди и настраивалась на гинекологический прием.
На дверях кабинета светилась фамилия  врача, прикрепленного к Татьяниному участку –   «Белова В.П.»
—  Когда  был последний  половой контакт? Дата последних месячных? Сколько родов? Абортов? –  Приступила к сбору анамнеза врач-гинеколог.
—  Меня совершенно не беспокоит все то, что вы сейчас перечислили, за исключением второго пункта, –  ответила Татьяна.  –  Я не замужем. Мне бы микстурку или травки. –  Татьяна не любила препираться и этим затягивать разговоры. –  Полыхают от приливов тело, щеки и уши. Приходится брать с собой на работу сменные блузки.
 Белова В.П. начала закипать. Глаза заискрили, как фейерверки.
 —  Мы не говорим сейчас о вашем замужестве или одиночестве, –  сказала врач. –  И я не выдаю вас замуж, а хочу предупредить  –   без полового контакта вы долго не проживете. А месячные закончились так рано именно по этой причине!
Татьяне Константиновне не раз говорили сестры на приходе, что при посещении гинеколога – врачи в разных городских поликлиниках и женских консультациях советовали им «найти мужчину для здоровья». Татьяна не верила в эти бабьи побасенки и убеждена была в том, что имеет дело с рассказчицами-фантазерками или впечатлительными интровертками.
—  А наши бабушки, которые остались вдовами после войны? Доживали и до восьмидесяти и до девяноста лет, –  Татьяна изо всех сил старалась не засмеяться: вот и для нее настало время «искать мужчину для здоровья».
Значит, ей рассказывали вовсе и не бабьи побасенки. И говорили – не впечатлительные интроверты. Следовало бы, конечно, не сдерживать смех, а воспылать гневом праведным от «врачебных» рекомендаций, но Татьяна Константиновна учиться старчески бухтеть почему-то не хотела:
—  Микстурку выпишете? Ванночки?
—  Посмотрите на мою картотеку, –  Белова  нажала на кнопку под столом и медленно опустила шторку сзади себя. За ней на полках стояли карты пациентов  участка. –  Посчитайте, сколько у меня родилось  пациенток с сорок шестого по сорок девятый годы. Их больше, чем родилось в девяностых. Рожали  от мужей, от любовников, от случайных связей. Время такое было –  за аборт уголовная ответственность! Так что не надо меня воспитывать «бабушкиными сказками»! Вам надо найти мужчину! –  Фейерверки уже не только искрили, но и взрывались.
—  Я понимаю, что надо. Я даже знаю, как это сделать. Подхожу к первому понравившемуся и говорю ему: «–  Вы знаете, что есть женщины, которые хотят замуж из-за денег? А есть еще и те, которые хотят замуж из-за карьеры? Забудьте об этом! Я –  не такая. Мне не нужны ваши деньги. И карьера меня не интересует. Меня интересует исключительно то, что у вас в штанах. Исключительно по той причине, что я хочу спасти свою шкуру и дожить до глубокой старости. А вы сами мне –  вдоль борта».
 —  Что же: пеняйте на себя и помните –  после сорока лет мы природе не нужны! Дальше будет –  хуже! –  Собирая все свое терпение, предупредила врач-гинеколог.
—  Природу создал Господь Бог.
—  Вот и идите с Богом к своему Богу. И отстаньте от меня все! Сколько девственниц кругом развелось –  фанатизм прям какой-то! –  Врач стала перекладывать ручки со стакана на стол, а потом со стола в стакан, показывая всем своим медицинским видом  –  разговор закончен.
К Беловой на прием в последнее время поступали пациентки не с жалобами на осложнения после абортов, а все больше –  девственницы. Не те девственницы, кто родил, а потом –  развелся без желания создавать, как говорят –   «отношения». А настоящие девственницы –  себя для мужа блюдущие. Девственниц оформляли в медкомиссию, а специальных смотровых зеркал для них в консультации не было. Таких зеркал не заказывали лет пятнадцать, а то и больше.  Крутись, доктор –  как хочешь. Придумывай! Как же тут не злиться?
Святые отцы говорят: «Верующему сердцу Господь даже зло использует во благо». Зло ведь не сотворено, поэтому его и нет. Зло –  произволение тварного существа. Вот и живем теперь с этим соседством…
Татьяна пропотела всю одежду до ближайшего Великого поста. Великим постом  пошла на соборование. После соборования она забыла, что у нее когда-то были приливы.
А замуж? 
В молодости она очень хотела замуж. Сначала думала:               
«Вот Женя подрастет и…»  Потом думала: «Вот школа начнется и…»
Потом забыла думать –  некогда стало. Сына воспитывать надо было мужчиной. Хорошо верующему человеку на приходе –  к отцам-иеромонахам парню с любым вопросом можно было обратиться.
Помогут. Помолятся. Господь всегда устраивает пути Его правды ищущих.
Потом сын привел жену. Невестка в доме –  дочерью Господь одарил! Невестку Мусей зовут. Муся –  из поповской семьи. Называет Татьяну Константиновну, не по отчеству, как интеллигентная, а по-домостроевски –  мамой. Такая же утянутая головными платками, как Татьяна – юбками-карандашами. То же: «Ви», как у Татьяны. Но не протяжное, как у свекрови, а утвердительно-согласное. 
Внучка Алёнка родилась.
О замужестве давным-давно забыто…

19.

  Уже стемнело. Конкордия возвращалась домой в новом платье. Татьяна Константиновна собиралась провожать ее к подъезду, передать маме «с рук на руки», но позвонил отец Евгений и, во время телефонного разговора Конкордия тихонько удалилась из намоленных стен Татьяниной квартиры.
Возле дома гулял огромный мастифф размером с теленка. Конкордия узнала в нем Ньютона. За эти два месяца он вырос. Стал громадным и жутковатым. Пьер отпускал его гулять без намордника и без ошейника. Недалеко от собаки стоял и сам хозяин.  Он говорил по телефону. Конкордия  замедлила шаг, чтобы стать менее заметной и не привлекать внимания ни  собаки, ни Пьера. Собаку она боялась. Пьер хвастался, что Ньютон может порвать ягуара и даже небольшого молодого медведя. Говорил, что натаскивает его на человечину. «На человечину? –  Переспрашивала Дия. –  Наверное: на человека? Но как можно натаскивать на человека?»
 «Петя!» –  Дия в смятении поспешила к своему подъезду, который был уже различим в свете уличных фонарей.
«А что, если он вернулся за мной?» –  Терзалась  догадками Конкордия. Предательство Пьера и разлука с ним не так давно навалились на нее одиночеством. Теперь же Конкордия не хотела, чтобы Пьер возвращался, заявлял свои родительские права, и была готова растить ребенка одна. В любви разуверилась. Замуж выходить –  зареклась. Даже собиралась дать обет, но духовник сказал:
 —  Для тебя у меня есть только обед. Стандартный обед из трех блюд: первое, второе и клюквенный кисель! –  Отец Диомид умел разрешать неразрешимое и, носить неподъемное.
После долгого перерыва – со времен последней ее исповеди – Конкордия вернулась в общину.  А ещё она часто стала замечать доктора Илью под окнами их квартиры. Маленький доктор раскручивался на детских качелях или забрасывал резиновый  дырявый мяч в корзину на, заросшей травой, баскетбольной площадке.
Удар его был всегда точным, несмотря на миниатюрность игрока.
Конкордия смотрела через оконное стекло и думала: «Почему у него такой маленький рост?!»
«— Разве его рост имеет значение?» –  Настойчиво спросил ее внутренний голос.
«— Имеет! Маленький человек воспринимается беззащитным. Ненастоящим. Хрупким», –  ответила своему голосу Конкордия. –  «А может все происходящее  –  не со мной происходит? Может все, что вокруг меня –  иллюзорно? Выдумано мною?
 Я  решила –  больше не буду никому доверять! У меня уже есть ребенок, а мужа –  нет. Перекладывать свой крест на другого – я не буду!» –  Приказала себе она.
— Ты, как друг, имеешь полное право приходить к нам домой, –  приглашал  Илью отец Марк. –  Конкордия стала общаться с Олечкой. У нас  вы будете видеться чаще.
–   Сначала ей надо выносить и родить, –  ответил  Илья.
Конкордия взяла хозяйственную сумку и вышла из подъезда с магазинно-закупочным видом.
У подъезда сидела пожилая соседка Римма Фаритовна.
–— Вам хлеба взять? — Негромко спросила Конкордия и соседка расплылась в умилении.
—  Все ругаю себя, как это я пропустила вашу свадьбу. Не видела тебя в белом платье, –  ответила Римма Фаритовна и быстро побежала, насколько она могла бегать с помощью клюки,  в квартиру за деньгами.
— Я иду в магазин! –  Крикнула ей вслед Конкордия, чтобы  Илья услышал, для чего на самом деле она вышла из дому: именно для похода за продуктами, а не для того, чтобы на него смотреть исподволь и, гипнотически вести за собой в супермаркет. Римма Фаритовна, подскочив от радости у лифта, решила, что Дийка увидела еще кого-то из соседей, предлагая и тому принести хлеб-соль из магазина.
 —   Не надо денег. Вернете по чеку, как принесу, –  сказала  Дия, когда Илья подошел ближе, а Римма Фаритовна вернулась и протягивала ей жамканную купюру.
—   Можно – еще сахарку килограмм? Донесешь?
—  Донесем, –  уверил Илья. –  Может вам сразу килограмм десять? –  предложил он, отбирая хозяйственную сумку у Дии.
—  Здравствуйте, доктор,  –   гипноз удался, но Дия поздоровалась сухо и рассерженно.
Сердиться была причина! Вот бывают же мужчины: тоже малорослые, но кряжистые, с косою саженью плеч. А здесь!
Здесь –  утонченность. Элегантность. Гибкость. Грация, наконец! Да неужели для мужчин  приемлемы такие титулования!?
Ну отчего он такой кукольный?! Даже золотая печатка на его пальце – и не печатка совсем,  а –  перстенек. Перстенечек! Большая хозяйственная сумка, с которой Дия вышла за ненужными продуктами, должна была красноречиво говорить о серьезности ее покупательских намерений. Теперь же эта сумка-парашют могла поглотить в себя «маленького Илюшку», ничуть при этом, не изменив своей формы.
—   Дай сумку! –  Приказала Дия и отобрала «парашют». Свернула его в рулон и повесила себе через голову на плечо.
— Какой хорошенький малыш! Симпатяга! Обаяшка! –  Одобрительно соглашалась Римма Фаритовна, решив, что Конкордия знакомит ее со своим мужем.
—  Ты не обиделся на  Римму? Она простая женщина. Иногда простая –  до невежества, –  стала успокаивать Илью Конкордия, как только они удалились от подъезда. 
—  Не обиделся. Меня все так называют. И симпатяга. И обаяшка.
—  Все? Даже не верится, –  удивилась Конкордия – но не тому, что  все вокруг так думают, а  — произносят вслух. За исключением разве,  что таких же простецов или старушек, как Римма.
Илья достал свой телефон и провел пальцами по экрану.
—  Выбери абонента, –  попросил он Дию.
Она стала вслух читать список его контактов:
 —  Иришка Спицына.
Привычно нажав экран,  Илья успел сообщить Конкордии немаловажную для него информацию:
—  Иришка – моя сокурсница по академии. Живет сейчас с мужем в Вологде. На словах «с мужем» он сделал ударение, и после слова –  паузу.  Пауза означала: абонент Иришка Спицына –  чужая жена. Чужая! В список  попала, как сокурсница.
—  Амарилис! Как я рада! Как твои дела, малыш? Какой ты симпатяга! –  Из динамика лился неторопливый проникновенный голос. Жизнерадостный, как имя его хозяйки. –  Хорошенький! Пуся! Обаяшка! Маленький паж!
—  Мне больше всего понравились: амариллис и маленький паж, –  с насмешкой, скрывая ревность, сказала Конкордия, когда бывшие сокурсники закончили  обмен любезностями и болтовню.
—  Амарилис –  моя фамилия. Только без удвоенной «л». А маленького пажа я играл в студенческом спектакле: «Синдром Золушки» в дерматологии и психиатрии».
Они миновали скобу дома, и вышли на небольшой пустырь. На пустыре росло десятка два молодых деревьев, а вокруг них были выкопаны ямки.
—  За вашим домом живут кроты? –  Спросил Илья и подал Дии руку, чтобы она не споткнулась о затвердевшие холмики у выкопанных ямок.
—   Рощица редкая. Решили уплотнить кустарником.
—  В конце лета?
      — Ты не заметил, что в нашей стране все делают «вовремя»: дороги асфальтом укладывают зимой –  в снег, а деревья сажают –  в конце лета.
 Навстречу им вышел Ньютон в сопровождении Пьера. Гулкий неожиданный басистый лай напугал беспризорную кошку, и она выскочила на деревце, обдирая когтями молодой ствол. Конкордия чуть вздрогнула и закрыла рукой живот.
— Такую собачку надо бы в ошейник и в намордник, –  учтиво сказал Илья хозяину собаки.
— Ты не боишься? –  Спросил он Дию и, положив ее ладонь в свою, добавил: –  Не бойся.
—   Не боюсь, –  солгала ему Дия.
— Беги в ясельки, лилипут: воспитательница  накажет,  –  обратился к Илье хозяин собаки.  Пьер неторопливо подошел к ним и попытался обнять Конкордию.   Илья вспыхнул, убирая его руку.
—  Кто это? –  Надменно спросил Пьер у Дии.
 Илья непроизвольно отшатнулся. Он уже успел приучить себя к мысли:  Конкордия к былому не вернется. Но теперь он понимал  –   перед ним отец ребенка. И, помимо  желания или не желания, солидное преимущество в ее выборе может сыграть кровное родство: отца и малыша.
—  Ньютон! К ноге! –  Властно позвал хозяин пса.
— Ньютон! К ноге! –  Илья посмотрел на Пьера и вспомнил, где он слышал эту команду.
Было начало рабочей смены. Илья только заступил. Едва успел переодеться –  по селектору вызвали бригаду на выезд. Они приехали. Заброшенный пятиэтажный недострой. Три центральных окна на фасаде здания декорированы мозаикой.  Конец весны. Грязь от растаявшего мокрого снега. Компания экстремалов искала для себя скалодром. На втором этаже увидели картину: окровавленные умирающие бомжи. Выворачивающее зловоние и ужас надвигающейся смерти. Старший в компании –  Дэн сообразил: бомжи, но ведь люди –  надо вызвать «скорую». Полицию вызывать побоялись. Диспетчер приняла вызов на пятерых потерпевших. Дэн путался и сбивался в общем количестве человек и –  пострадавших. Приехали две машины: одна –  «скорая», вторая –  реанимобиль.
Илья привык выполнять одновременно по нескольку дел. Он все время опаздывал и боялся что-то не успеть. Если что-то не успеет –  начнется отсчет. Отсчет количества умерших пациентов «его личного врачебного кладбища».
Умершие, конечно, появятся. Даже у доктора Валентина Войно-Ясенецкого они были. Но! Илья всячески оттягивал этот момент… 
Доктор Амарилис контролировал подключение фельдшерами вентиляции легких и говорил с оперблоком больницы. Их машины уже ждали. Но тут он увидел на взгорке мастиффа. Мастифф стоял довольно близко. Илья сразу разглядел обильные следы крови на морде. Он видел и порванные уши, и брыли у этого тигрового мастиффа. Илья работал на «скорой» второй год, и был уже опытным врачом. Если на вызове обозначился криминал – надо сообщать в полицию. В полиции будут спрашивать: «–  Что  видел?»
— Бабака, –  сказал Илья на детский манер своим бубенцовым звонким голосом и,  позвал мастиффа.  –  Дружок! Амур! На! На!
Пес к нему подбежал, как будто скатился с взгорья. Его шерсть была влажной от снега с дождем. Передние лапы  –  в крови. Из-за мокрой шерсти  лапы казались пропитанными кровью. На боку ближе к холке – большой выбритый прямоугольник и в нем: два полукруглых шва. Еще один прямоугольник был на брюхе. Но что там –  не рассмотреть.  Те швы, что с боку, предположительно  –  двух-трехмесячной давности.
«Вот разбойник!» –  Подумал Илья. Постелил на землю разовую пеленку и бросил на нее кусочки магазинной пиццы, которую он купил себе утром на легкий перекус. Мастифф слизнул пиццу и посмотрел на Илью.
— На! –  Позвал собаку дальше на пеленку Илья. Мастифф зашел, принюхиваясь к запаху пиццы. –  Служить! –  Мастифф чуть привстал на задние лапы, но тут же лениво упустил неповоротливое тучное тело на пеленку и струсил на нее брызги крови.
—  Молодец! На! –  Вознаградил его Илья остатками пиццы.
—  Ньютон! К ноге! –  Позвали со взгорка, но Илья никого не увидел. Мастифф убежал на взгорок. Доктор свернул пеленку со следами окровавленных собачьих лап и помчался под сиреной в больницу.
 —  Как бомжи? –  Спросил Илья по телефону Ромку Греховодова после дежурства.
 —  Состояние тяжелое, но стабильное. Можешь зайти. Я еще здесь, –  ответил Ромка и отключил телефон, затем, чтобы, наконец, доесть свой холодный гарнир с котлетой. Хоть бы и холодным, но съесть –  лишь бы в желудок, что-нибудь положить. Дежурство в тот день выдалось безотлучным и напряженным.
—  Мымрики в коконе! –  Высказался Илья о перебинтованных бомжах. —  Не буду заходить. Что с пеленкой? Чья кровь на ней: животного или человека?
—  Обоих мымриков! –  Ответил Ромка. –  Их словно медведь драл!
–  Не медведь, а похоже –  мастифф, –  сказал Илья. –  Нашим женщинам знать не надо  –   район переполошат: «–  По городу ходит злой пес. Есть жертвы».
—  У полисменов уже был?
—  Звонил дежурному…
«Снова тигровый и –  в одинаковых шрамах,  пес Ньютон», –  подумал Илья,  внимательно разглядывая бок собаки Пьера. –  Знает ли хозяин, что его пес –  опасен?»  –  Илья перевел свой взгляд с Пьера на Конкордию.
Конкордия  смотрела на Илью. Он стоял, изливая свою печаль в ее глаза, такой же аккуратненький, как в первый вечер их знакомства. Только сегодня он был в синих джинсиках, белой футболочке и светлом хлопковом пиджачке. Для Пьера и, любопытствующих за ними в окна наблюдателей, этот крошечный соперник казался – презрительно смешон. Она хотела  сказать Илье: «–  Прости! Прости. Но я не знала, что встречу тебя!»
—  Я понял, –  произнес Илья, будто прочитал ее мысли, но не простил, а просто ушел прочь.
Он уходил быстрым шагом. Спешил. Иногда спотыкался о кочки. Он их не видел и на них не смотрел. Он не видел ничего перед собой. Он стремился побыстрее уйти. Исчезнуть из ее жизни – она сделала свой выбор. Вынужденный выбор или – переступая через себя, но этот выбор – не в его пользу. Значит он –  теперь лишний.
«— Забыть! Скорее ее забыть!» — Говорил он себе.
Все же он споткнулся и дотронулся рукой до земли. От этого резкого рывка Ильи у Ньютона пошло его движение.
Человек упал. Дальше должна звучать команда –  «взять!» или –  «фас!» По этой команде человека надо догнать и загрызть! Хозяин Ньютона почему-то молчит. Может быть, забыл хозяин, как натаскивал своего питомца для амбициозных ставок на кровавом тотализаторе? Ньютон вскинул головой, нюхнул землю и пошел. Побежал.
—  Илья! –  Закричала ему в след Конкордия.
Утонченный щупленький врач обернулся. На него мчался грузный мастифф. С оборванными и откусанными в схватках ушами и брылями. Зажившими швами на теле, но пока еще не заросшими тигровой шерстью.
Он увидел, как хозяин собаки сел на кочку и закурил вейп. Истошно кричала Конкордия. Она схватила с земли, какую-то палку и побежала к Илье. Она падала на колени. Поднималась. Бежала. Снова падала, зацепившись о кочку. Опять поднималась и снова бежала. Бежать зигзагами –  дольше. Бежать прямо  –  мешали кочки.
Он видел, как она бежала. Как падала и вставала. Бежала, словно преодолевая  минное поле в изрытых снарядами воронках от взорвавшихся мин. Он стал считать вслух ее падения:
—  Раз! Два! Тебе нельзя падать! –  Успел он ей крикнуть и все так же нерушимо стоял перед, несущимся прямо на него, бойцовским псом. Тем самым псом, который по команде хозяина и под человекоподобные вопли, рвал диких кабанов, гепардов и ягуаров. Который уже научился рвать на куски «человечину».
Илья переминался с ноги на ногу, немного удивленный, и словно сосредоточенный на каких-то важных мыслях. Одним движением, как фокусник, он откинул полы пиджака, отстегивая полевой поясной ремень и, ударил пряжкой разъяренную собаку. Послышался глухой хлопок о голову животного. Ньютон взвился в прыжке, а потом рухнул на землю,  визжа и, закрывая лапами, морду. Илья закинул пряжку назад и хотел перехватить ремень другой рукой, но не рассчитал траекторию движения и он закрутился ему вокруг предплечья. Предсмертный визг собаки прервал визг тормозов полицейской машины. Следом за первой подъехала вторая полицейская  машина, автозак и «скорая».
—  Илюша! –  Конкордия успела к нему подбежать, но не увидев кочки, споткнулась и полетела пулей в объятия к полицейскому, невзначай ткнув стража порядка, палкой в живот.
—  Это свои, –  сказал полицейскому Илья и, здороваясь с ним за  руку,  стал осматривать и ощупывать Конкордию.
—  Где болит? Говори: где болит? Колени поцарапала! Тебе нельзя падать! Нельзя! Едем в больницу на осмотр!
—  Ничего не болит, –  смеялась и плакала Конкордия, размазывая тушь по лицу. –  Не надо больниц. Не поеду. Ты цел? У тебя кровь!
—   Это – не моя. Это кровь собаки, –  сказал он ей и стал здороваться с выходящими из машин полицейскими. –  Какой картеж! Два майора полиции! Для кого?
—  Соседи позвонили. Говорят –  поножовщина: в роще идет банда на банду. Человек десять –  не меньше, –  ответил Илье капитан Слава Нестеренко и бросил ему ветошь вытереть кровь с пряжки. –    Как здесь очутился?
—  Гулял с подругой, а тут пес, –  ответил Илья.
—  Слушаю, –  Нестеренко достал папку-планшет из бардачка машины и стал фиксировать показания.
—  Давай отойдем, –  попросил Илья полицейского, чтобы Конкордия не увидела агонизирующего животного. –  Это был тот же пес, который несколькими месяцами ранее порвал двух бомжей.
 Нестеренко быстро писал, уточняя эпизоды рокового поединка.
—  Илья защищался, –  сказала Конкордия полицейскому.
—  Допустим, –  ответил Нестеренко, –  но мне надо все запротоколировать. Показывай: как бил? Чем бил? –  Обратился он к Илье.
—  Ремешком, –  ответил Илья и отстегнул поясной ремень.
—  Ах, родимая! Там где мы –  там победа! –  Полицейский  рассматривал пряжку ремня с двух сторон. –   У меня дома на антресолях такая же пряха! Ты успел ее застать? –  Спросил он о пряжке старого образца.
—  Нет, не успел. Просто удачно дембельнулся.
—  Сейчас таких уже нет!
— Да. Сейчас таких нет. И рукопашка – не в почете. И войны —информационные. Вирусные. Бактериологические.
—  Она у тебя усилена стальной пластиной?! Илья! Это же кастет! Это статья! Ударно-дробящее оружие!
— Славик, статья идет только за сбыт ударно-дробящего оружия. Сбывать его я не собирался! Это же память со службы!
—  Допустим, Илья! Допустим, что сбывать не собирался! Статьи за ношение нет. Но если я его увидел  –  должен его изъять! К тому же на текущий момент –  это вещьдок! Показывай на мне: как бил? Очень медленно, –  Нестеренко выставил вперед руку, обмотанную в пиджак Ильи, но не успевал уследить за траекторией пряжки. Илье пришлось  повторять движение  по нескольку раз.
— Слава. У меня уже в глазах рябит с непривычки, –  воспротивился Илья.
—  Молчи! Главный подозреваемый! Так ты говоришь:  это тот же пес, который бомжей порвал? А этот ушлепок, –  полицейский показал в сторону Пьера, –  сначала сказал, что его песик – самая добрейшая собачка в мире. С родословной на сто тысяч евро. Играет с его двумя детьми, шести и трех лет. Ни разу их не укусил, а наоборот – учит  познавать окружающую природу. Но когда майор Цветиков  надел ему наручники, потому, что на него пришла ориентировка из Интерпола,  то сразу потребовал французского консула и своего адвоката. Видишь, и сейчас не хочет садиться в автозак и упорно теперь не понимает по-русски. 
—  Ты знаком со всеми полицейскими? Ты работал в полиции? –  Спросила его Дия, когда Нестеренко отпустил Илью и стал осматривать погибшую собаку.
—   Я  –  врач. Если  человек умирает, вызывают «скорую» и полицию. Пересекаемся иногда на освидетельствованиях. Пошли в карету, отвезем тебя на профилактический осмотр.
—  Не смотри сюда. Тебе нельзя на такое смотреть, –  сказал Илья, когда они проходили мимо мертвого пса.
Дия сначала будто бы отвернулась, но тотчас же упала в обморок от вида окровавленной головы Ньютона.
—  Куда ж ты денешься с подводной лодки! –  Сказал Илья, подхватывая ее на руки.

20.

Запел телефон. Звонила инспектор Инна Николаевна. После радушно-обычного: «Драсте» спросила Татьяну Константиновну:
— Пойдете преподавать в «Бюро трудоустройства» кадровое делопроизводство? Наш директор заинтересовался вашим кадровым опытом. Работа не постоянная –  пока есть желающие обучаться. Месяца на три-четыре –  три четыре потока.
— Сбросьте мне на почту учебные вопросы. Когда приступать? –  Оживилась Татьяна Константиновна.
Татьяна Константиновна составила развернутый учебный план занятий и подумала о безработных курсистах, о тех, кто будет ждать в очереди начала своего обучения в оставшиеся два-три месяца. Может кому-то и жить не на что. У нее –  у Татьяны есть сын, который ее прокормит. Подруга Анна, которая не оставит. Приход, где всегда подадут тарелку супа на обед. Подумала и предложила Инне Николаевне преподавать  все три потока в три смены. Без выходных.
—  Выйдем на финиш раньше срока! Каков работник! –  Обрадовался директор курсов.
— Но она должна будет получить за такую работу тройной оклад, –  напомнила Инна Николаевна.
— Какая работа, такой и оклад, –  согласился директор курсов и подписал Татьянин контракт.
Любимая интересная работа закончилась через полтора месяца, согласно подписанному контракту и взятым обязательствам. В один день – три экзамена. Три волнения. Три радости. Три букета цветов преподавателю.
Каждый букет — гармония природы и дизайна. Но как же их донести, что бы ни помять? Они так и норовят выскользнуть! Подошла молодая женщина в черном платке. Предложила помощь своих свободных рук.
—  Виктория! Вика Зуброва! — И обрадовалась Татьяна не только тому, что узнала от нее — у Вики любимая работа, крепкая семья и сыновья-близнецы. Но и тихой кончине ее отца. Такой кончины каждый христианин себе у Бога просит. Дочь приехала на похороны. Сан Саныч не стар еще был. Перед кончиной успел принять Святое Крещение. Благословил своих домашних и отошел тихо. После Причастия. Это — дар Божий: служил всю жизнь стране и людям. В конце жизни уверовал. Веруня его теперь будет жить с дочерью, зятем и внуками. Молиться за него в разлуке. Ведь жены военно-морских офицеров к разлукам привычны…
Вновь безработная Татьяна Константиновна, зашла на кухню воскресной школы и стала кипятить воду для растворимого кофе. 
На приходе по субботам и воскресеньям она преподавала взрослым прихожанам Закон Божий. Увидев директора школы отца Диомида и завуча, сокурсника по семинарии Марка –  отца Нифонта, подошла к ним за благословением.
—  Ты могла бы поладить с бабушкой-адмиралом? –  Шутливо спросил ее отец Диомид. –  Есть у нас такая сестричка на приходе. Сестры к ней боятся идти. Не хотят –   ни из христианского смирения, ни из-за денег, ни из-за чего-то еще. У нее сын чиновник. Присмотр за нею оплачивает.
—   От чего к ней боятся идти? Она любит, чтобы ее будили ревуном и командой: «Рота подъем!»  Или нет. Это – на суше в казарме. А если в море на корабле: «Экипаж подъем! Койки убрать! Команде строиться! Флаг и гюйс поднять!» И опять же –  ревун включить.
—  Ее муж – офицер военный моряк, капитан первого ранга. Год назад она овдовела. Приносить продукты, убираться самой в своей квартире в семьдесят восемь лет — болезни мешают, –  стал объяснять отец Диомид.
— Батюшка, если ей семьдесят восемь лет, я ей не только продукты принесу и в квартире уберусь, но и волосы покрашу,  и макияж сделаю. Если бабушка захочет –  в шпильки одену, и под руку водить  буду для устойчивости. И теперь мне понятно, почему сестры не хотят к ней идти. Христианское смирение ограничивается у них всего лишь околохристианским рассуждением.
  Преподавая в воскресной школе закон Божий для взрослых, оставаясь после уроков, слушатели частенько задавали Татьяне свои вопросы. Вопросы у неофитов были вовсе не духовно-нравственные, а скорее –  напротив, бездуховные и безнравственные. В лучшем случае –  риторические, абсурдные, или житейско-бытовые.
 Могли, например, сказать так: «– Вы знаете, где живет антихрист? У нас дома. Это мой муж. Он любит мясо. По средам и пятницам –   поститься не хочет! Представляете?!»
— Ваш муж не виноват, что вы на диете, –  отвечала Татьяна Константиновна. –  Ваш муж не антихрист, а скорее всего –  мученик. Неверующий муж освящается женой верующей.
У сестричек-неофиток, не у всех конечно, а –  у единичных экземпляров, иногда проскальзывали похожие революционные, однотипно-обличительные откровения. Своих близких в семье и друзей эти сестры любили просвещать светом веры. Но только веры не Христовой –  а веры своей. Бесконечно рассуждали о каноничности и не каноничности и, если и снисходили  ухаживать за  больным или престарелым,  то обязательно навешивали ему «молитвенных правил» от себя, но с оговоркой –  «для пользы ближнего»...
…бабушка-«адмиральша» приготовила засаду для гордыни тем сестричкам-знайкам: сама многому может поучить. И не только словом! Даже делом! Например: как с одним  мужем пятьдесят восемь лет прожить…
Татьяна Константиновна тоже любила духовные беседы, но только тогда, когда ее об этом спрашивали. Если бабушке нужен элементарный уход и гигиена, Татьяна поедет произвести тотальную уборку, окраску волос, корректировку ногтей и даже сделает завивку ресниц, если понадобится. Причем все это – без единого намека на пустые отговорки. Встретить супругов, проживших вместе более пятидесяти лет, можно теперь только в книгах или на старинных фото!
—  Вот ее адрес и телефон, –  протянул лист бумаги отец Диомид.
—  Она –  верующая. В храм ее приносили к Чаше с пеленок. Знает даже то, чему нас в семинариях не учили, –  сказал отец Нифонт.
— Августа Философовна, –  прочитав редкое имя и отчество бабушки-«адмиральши» Татьяна вспомнила, –  у нас лет десять назад был на приходе Зинон Автономович. Помните его, отче?
—  Зинон почил шестнадцать лет назад, –  поправил отец Диомид. —  А чему вас, батюшка не учили в семинарии? –  Спросил он у отца Нифонта.
—  Например, как по математической формуле вычислить пасхалию на сто, двести, тысячу лет вперед или назад. Августа Философовна  может еще и в уме посчитать…
21.

Татьяна поднялась на лифте, нашла нужную квартиру и нажала кнопку звонка. Двери открыла хозяйка Августа Философовна –  статная, как боярыня и подтянутая, как офицер военно-морского флота.
—  Здравствуйте, –  поздоровалась боярыня-офицер в длинном чесучовом платье-халате.
Модель платья, Татьяна отметила про себя, как – стильное. Шитое на заказ, приталенное, но не отрезное по талии, а цельнокроеное. Рисунок, разве что был старым советским –  мелкий цветочек в темно-кирпичных тонах. Через весь воротник – апаш, вдоль по краю правой верхней полочки, окантовывая низ, струился узкий волан. Длиной три четверти и приподнятый — рукав-фонарик. Два больших кармана впереди. «Очень удачное решение», –  подумала Татьяна.
— Здравствуйте, –  ответила гостья и вошла за хозяйкой в квартиру. Ближе к стенке дверного проема просторной прихожей, привязанная за турник, висела настоящая рында, пахнущая йодом и медью. Дверные проемы других комнат закрывали гардины. В гостиной стоял большой овальный стол, накрытый тяжелым пурпурным бархатным сукном, а поверх него –  белая скатерть. Сервировка стола  предназначалась для двух человек. Около каждого прибора – скрученный маленький айсберг из салфетки. Фотографии людей и кораблей в рамках на стене. Любительские картины парусников и штормового моря. Настенные сувенирные часы-штурвал. Шкафы, переполненные старыми книгами, фотографиями и журналами. Живая священная история, застывшая в планетарной недолговечности.
—  Давайте обедать и знакомиться! Вы пришли по рекомендации отца Диомида. Вас зовут Татьяна. –  Августа Философовна разливала  окрошку из супницы по тарелкам. Татьяна сначала хотела отказаться, но хозяйка вела себя настолько естественно и непринужденно, что отказываться от обеда было бы верхом невоспитанности.
Гостья ела ароматную окрошку, незаметно осматривая комнату и хозяйку. Обстановка была, как в  музее военно-морского флота.
Хозяйка кормила её обедом, подавала разные блюда, рассказывая  о морской службе своего мужа, иногда комментируя фотографии, которые она разложила перед Татьяной.
Муж Августы Философовны – капитан первого ранга Орест Владимирович в годы холодной войны, командовал подводным крейсером: исследовал  районы поиска условного и потенциального противника. Вел патрулирование на противолодочных рубежах. Устанавливал слежение за подводными и корабельными группировками противника, не обнаруживая при этом себя. Другими словами: выполнял рутинную работу моряка-подводника –  производил скрытую разведку.
Их дети: дочь Елизавета  –  старшая, живет в Питере с двумя дочерьми и с мужем-подводником; сын –  Борис тоже служил на подводной лодке, но уволился в запас более десяти лет назад.
Так или иначе, в этой семье все события были подчинены расписанию боевых походов. Погружений и всплытий.
—  Эта девушка – одна из ваших внучек? –  Спросила Татьяна, указывая на черно-белую фотографию, смоделированную под ретро-стиль.
—  Машенька. Дочь Бориса –  дедушкина любимица.  Кажется, вы с ней чем-то неуловимо похожи,  –  обнаружила Августа Философовна.
—  Уже взрослая. Кем работает?
—  Кем будет работать  девочка, если  ее дед –  командир подлодки, а папа – командир боевой части на подлодке? Кем захочет она стать, если в пять лет маленькая Маша выставляла посередине комнаты два стула, чтобы их спинки были друг напротив друга. Садилась на один из стульев и говорила, что это ее подводная лодка, а она –  её командир? Потом доставала из упаковки счетных палочек одну и кричала в нее, как в микрофон: «–  Говорит командир подводной лодки. Корабль к бою и походу! Приготовиться к погружению!» Пересаживалась на другой край «лодки» и командовала сама себе: «Слушать в отсеках! Аварийная тревога!»
У Татьяны плечи сотрясались от смеха. Она вспоминала своих маленьких Женьку и Марка.
— Кем захочет стать девочка, которая в восемь лет прочитала про Валентину Орликову,  сопровождавшую конвои по Севморпути? — Спросила Августа Философовна.
—  Моряком? –  Попыталась угадать Татьяна.
— Папа с дедом еле отговорили от мореходного пути. Поступила в кораблестроительный. Работает проектировщиком подводных лодок.
—  Все же я хотела узнать: когда вам лучше приносить продукты? Утром или вечером? –  Спросила Татьяна Августу после небольшой технической паузы: хозяйка  удалилась на кухню за фруктовой вазой.
— Продукты? –  Вернувшись с кухни,  растерялась Августа Философовна. –  Продукты привозит Борис.
—  А прибраться в квартире?
— Да что вы! Я сама прибираюсь. Мне двигаться надо! –  Августа Философовна догадалась, что отец Диомид чего-то недоговорил и стала разъяснять сама: –  На берегу залива у нас дача. Муж насадил фруктовых деревьев. Думал, приживутся не все. Но принялись все. Прижились и плодоносят теперь тонны яблок. Мы  приглашаем знакомых на сбор урожая для собственного стола. На рыбалку. На отдых. Приезжайте и вы, Татьяна. Приезжайте к нам на дачу! И отец Нифонт со скаутами у нас бывает, –  настойчиво приглашала хозяйка.
— Приеду, –  согласилась Татьяна. Августа была из той категории людей, которые умели командовать, но так, что собеседник, принимая все ее «команды» и «установки» безоговорочно, хотел  угодить и  услужить.
—  У вас очень красивый домашний халат, –  не удержалась Татьяна.
— Одноклассница моей дочери сама шила, –  похвасталась Августа Философовна. –  Год назад они с мужем переехали в Краснодарский край. Теперь и простыни некому прострочить.
 —  Августа Философовна, давайте ваши простыни! Я их прострочу.
 —  Вы умеете шить? Я всегда завидовала женщинам  умеющим шить! –  Хозяйка открыла шкаф. Обтрепавшееся белье она погладила и сложила в самый низ. И теперь стала тащить его из шкафа, как бабка репку.
 —  И полотенца, –   Татьяна увидела обтрепанные края полотенец и тоже достала их.
—  Это – для сына –  протирать салон в автомобиле, –  немного запыхавшись от вытягивания «репки», махнула рукой Августа. –  Их не надо строчить. Все равно измажет и выбросит.
—  Красивые, –  Татьяна провела пальцами по вышитым машинной строчкой узорам. –  Я обрежу, прострочу,  а вы посмотрите: сыну в машину или себе на кухню. Завтра отремонтирую. Послезавтра –  привезу. Как раз теперь у меня много свободного времени.
—  Будете свой отпуск убивать на мои простыни? Но я оплачу все ваши труды.
—  Я не в отпуске. Скорее наоборот: занимаюсь поиском работы.
Августа Философовна насобирала огромный тяжелый пакет – с бельем для оверлочки и поинтересовалась:
—  Как же вы его донесете?
— Донесу с Божией помощью,  –  Татьяна стала обуваться. Августа Философовна подала ей конверт. Татьяна заглянула в него:
—  Деньги?
—  Как  с отцом Диомидом договаривались.
— Но это же будут «золотые полотенца»! –  Пыталась переубедить Татьяна.
—  Я думала –  мы еще встретимся…
—  Я за дружбу денег  не беру. Ниток на полотенца у меня достаточно.
—  Погодите, я вызову вам такси.
На такси Татьяна согласилась и присела на край хозяйской прихожей, чтобы не разуваться. Пока ждали sms от диспетчера такси, Августа Филососфовна собрала на кухне небольшой пакет и подала его Татьяне. Из пакета торчал форелевый хвост. Внутри: в литровой банке –  малина.
—  Зачем?! Августа Философовна!
— Все – домашнее.   В заливе сын ловит треску и семгу. Иногда попадается форель. А в краболовках –  обычно морские звезды. Участок наш – с ягодами. Воздух! Мы обязательно с вами туда поедем!

22.

Августы Философовны дома не оказалось. Татьяна Константиновна написала ей записку и опустила в почтовый ящик. Звонить по телефону не стала. Если Августа внезапно ушла к назначенному времени свидания  – отвлекающий телефонный разговор может быть неуместен.
Снизу по ступенькам поднялся человек. Это был скандально известный депутат –  Кабаляров.
 Татьяну вжал в стенку гранитный взгляд неограниченной власти. Лицо – инквизитора. Костюм – по протоколу. Золотые запонки на крахмале манжет.
— Опять бросаете в ящики спам?! –  Хладнокровно вынес приговор Кабаляров.
—  Я не бросаю в ящики спам! –  Так же хладнокровно ответила Татьяна.
Депутат, с небрежным грохотом, открыл почтовый ящик Августы Философовны. Достал Татьянину записку и прочитал ее вслух: «Полотенца и простыни подшила. Вас не застала дома. Мой телефон... Татьяна».
— Вы Татьяна? –  С лица депутата слетела деспотичная маска, и  проступил человеческий облик.
—  Татьяна Константиновна.
— Пойдемте в квартиру, –  депутат взял у нее тяжелый пакет с подшитыми простынями и полотенцами и вызвал лифт. –  Августа Философовна просила вас подождать ее. 
—  А вы  собственно кто? –  «Какое отношение этот «слуга народный»  имеет к Августе? И почему он мною командует?» –  Сдерживая негодование, молчаливо возмущалась Татьяна Константиновна.
—  Борис Кабаляров –  сын Августы Философовны.
Татьяна Константиновна еще не знала фамилию Августы Философовны. Оказывается, такая миловидная домашняя старушка –  мать депутата Кабалярова. «Ужас, –  подумала Татьяна. –  Вот так растишь детей, растишь, а они потом депутатами становятся! Действительно: как бы Мишку не съели!»
Они зашли в квартиру Августы. Кабаляров дотронулся до рынды, и она печально ему отозвалась. Звук этой печали поплыл по квартире и окутал Татьяну.
—  Возьмите пульт. Поставьте себе чайник, –  предложил сын хозяйки, включая Татьяне телевизор. –  Августа Философовна скоро вернется.
—  Я буду читать и дождусь Августу Философовну. –  Татьяна достала телефон и стала листать в нем книгу.
—  Мама говорила, что вы работали в кадрах. Это правда? –  Спросил Кабаляров.
—  Совершенно верно. Начальником отдела по персоналу.
— На каком предприятии, если не секрет? Муниципальном? Федеральном? Частном?
—  На муниципальном. Наш консервный завод.
— Вы работали под руководством Лидуси Несвадьбы?! –  Кабаляров будто бы уже собрался выходить, но после этой новости вернулся.
—  Именно так.  Под началом –  Лидии Георгиевны Несвадьбы.
—  Она теперь Голдштейн.
— Я знаю. –  Своими вопросами Кабаляров стал утомлять Татьяну Константиновну. Если он проворонил достойную партию, то ей –  Татьяне  это слушать не интересно. Или может у него –  у Кабалярова чисто мужской интерес: «бегать за двумя зайками». Лет десять назад его развод обсуждал весь город. «Даже собственные ошибки таких людей ничему не учат», –  подумала Татьяна. Она хоть и не читала газетных сплетен о нем, но их заголовки попадались на глаза и говорили о содержании статьи.
—  Помню: по кадрам и в бухгалтерии вашего завода замечаний не было. Почему ушли?  –  Продолжал зачем-то расспрашивать сын хозяйки.
К Татьяниному счастью, своевременно пришла Августа Философовна, а Кабаляров наконец-то вспомнил, что куда-то торопился. Дежурно поинтересовавшись самочувствием матери, он ушел.
Августа Философовна скинула норковый салопчик, а Татьяна стала распаковывать отремонтированные простыни и полотенца. Хозяйка «ахала», говорила, что теперь ей жалко отдавать красивые полотенца на пыльные панели автомобиля сыну. Татьяна достала обрезки, что остались после перекройки полотенец и,  предложила отдать их сыну Августы. 
—  Вы их тоже подшили! Какая красота? О чем вы с Борисом беседовали? Что он вам сказал? –  После многократных восхищений Татьяниной работой спросила Августа.
—  Ни о чем. Вы пришли почти, что за мною следом.
—  Очень жаль. Значит пока что ему ничего не известно…
—  Что ему должно быть известно?
—  Я сказала ему, что ты… то есть вы…
—  Августа Философовна,  смело говорите мне «ты» и не смущайтесь.
—  Я сказала Борису, что у тебя нет работы, и чтобы он тебе помог с её поиском.
— Право, Августа Философовна, не стоит обременять Бориса Орестовича по таким вопросам, –  искренне изумилась Татьяна ее отзывчивости.
— Для него подобные вопросы не обременительны. Помимо педагогической занятости в морском училище, он еще и депутат. Пусть отрабатывает депутатскую зарплату и закрепляет доверие электората.
«Какая рассудительная у этого депутата мама!» –  Подумала Татьяна.
Августа Философовна вкусно готовила. Любила творить у плиты шедевры и хвастаться фирменными блюдами. Она опять накормила Татьяну. Дала ей в пакете две маленьких форели и яблоки с участка. Пригласила в ближайшие выходные на дачу.
23.

Илья подхватил Конкордию на руки. Она сразу пришла в себя и посмотрела на него.
 —  Отпусти меня, –  сказала она ему.
Он понял ее. Они уже научились понимать друг друга. Чаще –  и без слов. Она сказала, о том, чтобы он отпустил ее от себя самого. Отпустил от себя насовсем. Навсегда. Навечно.
—  Очнулась? –  Спросил он, будто не понял, о чем она говорит.
—  Я долго была без сознания?
— Ты сознание не теряла. Был обычный обморок. Для беременных – не опасно.
—  Отпусти меня, –  повторила она и сложила у него на плече свои горячие ладони.
—  Тебе неудобно? –  Он сдвинул одну руку.  Конкордия откинула голову назад. –  Так лучше?
«—  Отпусти меня!» –   подумала она, глядя в небо. –  «–Но нельзя же так!»
Он донес ее до машины «скорой» и поставил на землю.
—  Ты его любишь? –  Спросил он.
 «—  Он отец моего ребенка», –   промолчала она в ответ.
Она стала подниматься в машину. В машине никого не было. Врачи ждали отмашку полиции и курили двумя компаниями: водитель и санитар, фельдшер и медбрат.
—  Слава! Что там?! У нас вызов, –  крикнул Илья полицейскому.
Слава Нестеренко подошел к машине «скорой», подозвал Илью к себе и официальным шепотом затараторил:
—  Илья Андреевич. Провожу с вами профилактическую беседу. Дома стальную пластину с пряжки снять!
Илья в ответ скуксился и жалостливо заморгал на Славу своими живописными ресничками.
—  Подруга не выдаст? –   Опять шепотом спросил полицейский.
— Нет, конечно! –  Едва не вскрикнул Илья. — Я помню! Ты любишь чернослив со взбитыми сливками, фаршированный  цельным фундуком, –  добавил он.
—  Медики свободны, –  отозвался полицейский.
— Нам комплексный осмотр, –  попросил Илья дежурного гинеколога больницы.
—  Бери ключи. Осматривай сам, а у меня давление, –  ответила Илье необъятная вневозрастная тетенька в коротком белом халате. Она боком протиснулась в дверной проем и хотела уже скрыться.
—  Нимфа Никитична! Я  –  не гинеколог. –  Анатомия человеческого тела входила в сферу его медицинской практики, но осматривать Конкордию он теперь не мог. –  У меня была тройка по гинекологии. С минусом.
—  Врунишка! –  Нимфа Никитична, пыхча, протиснулась обратно и повела Конкордию в смотровой кабинет. –  Будешь сидеть под дверью. Если я сегодня, наконец, сдохну – во сне тебе являться буду! –  Сказала Илье дежурный гинеколог.
—  Что беспокоит? — Спросила она в кабинете Конкордию.
— Я превосходно себя чувствую. У меня все в порядке. Это доктор Амарилис почему-то устраивает панику.
—  Мазки взяла. Завтра отзвонюсь по результатам, ежели сегодня не помру. Мама – в отличной физической форме. Мышечный корсет хороший. Плод сидит крепко. Раньше времени не выскочит, –   отчиталась Илье Нимфа Никитична.
—  Давно хотел узнать: хороший мышечный корсет не может выдавить ребеночка? –  Спросил доктор Амарилис.
—  Илья! На меня уже  табралетки… трабалетки… батралетки…
—  Таблетки, –  подсказала Конкордия.
—  Да! Не действуют! Сто шестьдесят – сто восемьдесят! –  Ударила его звуковой волной Нимфа Никтична и, протискиваясь в узкий проем другой двери –  служебного выхода, исчезла, сорвав своим шикарным бедром нижний край наличника.
—  Теперь я за тебя спокоен. Нимфа –  доктор от Бога! У нее талант к врачебному ремеслу.
—  И давление, –  сказала Конкордия. –  С повышенным давлением человека беречь надо. Почему она домой не уйдет и не возьмет больничный?
—  Такие доктора не болеют. Они сразу…
—  В морг.
—  Тебе нельзя про морг!
—  Мы не купили хлеб и сахар для Риммы, –  вспомнила Конкордия.
—  Поздно –   для хлеба и сахара. Я тебя домой провожу.
—  Не поздно. Мне тоже хлеб надо. Рядом супермаркет. Он работает до двадцати двух. У нас еще целых полчаса. Ведь все равно ты нести будешь, –  сказала она, хитро улыбнувшись и,  протянула ему свернутую в рулон сумку-парашют.
Они зашли в супермаркет. Илья загрузил в тележку десятикилограммовый мешок сахара и пошел в хлебный отдел. Конкордия хотела взять каких-нибудь плюшек.
— Кулинария уже закрыта? –  Огорчилась она и подошла к пустому прилавку, где остались поломанные и расплющенные  пирожки с повидлом, которые были никому не нужны.
—  Последний час –  акция «Последний шанс». Два по цене одного, –  сказала продавщица, мывшая кондитерские лопатки и щипцы.
Конкордия попросила десять, не поломанных. Продавщица подала четырнадцать. Рассчитала –   за пять.
—  Четыре бонусом, –  объявила она.
Конкордия заметила количество лишних пирожков уже по выходе из супермаркета. Пирожки оказались сносные по вкусу, и даже повидло –  не пластмассовым. Она открыла пакет и протянула его Илье.
—  Будешь?
—  Из твоих рук –  хоть яду!
—  Я бы и яду съела! Если  не поем два часа у меня начинает от голода кружиться голова. Будто неделю голодная хожу! 
—  Это естественно. Вас двое. Ты и ребенок.


24.

—  Мне нужно исповедоваться, отец Марк, –  сообщил Илья по телефону.
—  Ты где?
—  В пятнадцати минутах от твоего дома. Но не сегодня. Сегодня уже поздно.
—  Заходи! –  Приказал Марк.
Илья подошел к дверям квартиры Марка. Она была закрыта, но не заперта.
— Уже поздно, –  шептал Илья, дабы  ненароком не разбудить домочадцев хозяина, а Марк уже вел его на кухню.
— У нас – пирожки, –  сходу, как увидела полуночного гостя, предложила Анна Геннадьевна.
—  Спасибо. У соседки Конкордии только что наугощался татарскими треугольниками с вишней и яблоком.
—  У нее треугольники с вишней и яблоком, а у нас пирожки с морковью. Ничего не знаю. Мой руки.
—  Рассказывай, –  теребил Марк Илью в ванной под шум воды.
— Оставайся у нас,  –   предложила Анна Геннадьевна гостю, раскладывая перед ним кухонный  диван. –  Наш папа изобрел специально для «пешешествующих».
 После рождения Марка, Анна Геннадьевна стала мужа при близких друзьях звать «па-а-а-па».–  В зависимости от интонации слово «папа» звучало, как деликатный укор, мол: ты уже папа, а таких простых вещей не знаешь. Или как сейчас: Михаил Иванович – и папа Марка и –  умелец на все руки. 
—  Ты легко оделся. На вечер передали похолодание, –  она старательно мешала  дружеской интимной беседе.
—  Где–то я потерял свой пиджак, –  оглядывая свои руки, удивился Илья.
—  Ты был в гостях у Конкордии? –  Нетерпеливо спросил его отец Марк.
—  Можно сказать и так –  был в гостях. И успел отличиться –  на ее глазах убил живое существо.
—  Козявку или комара? –  Прыснул смехом отец Марк.
—  Мастиффа неаполитанского. Того самого, который бомжей порвал.
—  Ты Самсон и Давид в одном лице, –  все еще не веря словам друга, шутил отец Марк.
—  Я не знаю ни Самсона ни Давида, –  Илья отхлебнул чай и взял пирожок с тарелки. –  Поешь со мной за компанию? Не люблю есть один.
—  Как же ты его убил? Напугал до полусмерти? –  Отец Марк хотел откусить пирожок, но вспомнил, что начал уже готовиться к завтрашней литургии и положил его обратно.
Илья рассказал другу подробности «романтического» свидания и опять спросил:  –  Ты можешь меня исповедовать? Я никого в жизни  не убивал. У меня даже  покойников пока  еще нет. Тех покойников, что в поговорке –  у каждого врача свое кладбище.
—  Я поговорили с твоими родителями –  они знают, что ты у нас, – Анна Геннадьевна опять принялась мешать разговору.
—  Остаюсь, Анна Геннадьевна. Завтра с отцом Марком уйдем на службу.
          — Ты носишь его постоянно? –  Спросил отец Марк, взвешивая в руках пряжку, когда его мама закрыла дверь.
—  Кроме дежурств –  одеваю часто. Он со мною рядом, пока мечте не суждено стать явью.
—  Он с тебя не слетает?
—  Не слетает.  Он в шлевки заправлен. Джинсы иногда выбирать трудно: с широкими шлевками не все модели.
—  Итак: у тебя была самооборона. Но твое сердце не спокойно из-за того, что ты неумышленно убил живую тварь?
—  Не предусмотрел реальную силу удара.
— А когда рыбак вылавливает рыбу? Или охотник отстреливает дичь? Эту собаку отловили бы и усыпили.  Усыпили! Она опасна!
—  Усыпили бы! А я убил. На глазах Конкордии. Даже врачебная ошибка с летальным исходом выглядит гуманнее.
—  Представь: раньше хозяйка готовила обед и резала курицу для супа. Современная хозяйка идет в супермаркет и покупает не курицу даже, а то, что ей на приготовление блюда требуется в данный момент. Окорока –  на первое. Лапы –  на холодец. Грудинку –  на отбивные. Не говоря уже о говядине, свинине и прочих ягнятах и оленятах…
—  Люблю холодец из петушиных лапок!
— Я тоже. Моя мама, как-то в деревне хотела зарезать петуха на холодец. Она, видимо, что-то не так сделала, и петух минут пять бегал по огороду с отрезанной головой.
—  Бр-рр! Давай без рефлексирующих петухов!
—  Прости.
— Марк! Услышь меня! Мое первое свидание с любимой женщиной  закончилось тем, что на ее глазах я проломил череп собаки!
—  Бр-рр! Давай без проломленных черепов, –  попросил отец Марк.
— Прости. Вместо свидания  –  произошел конфликт. Я защищал от собаки вовсе не Конкордию, а себя. Пьер на меня собрался подавать иск на сто тысяч евро. Меня не пугает его иск. Может потому, что я еще не знаю юридических последствий? От этого скандала на душе отвратительно!  Конкордия теперь не захочет и смотреть в мою сторону.
    — Завтра я тебя исповедую и расскажу о Таинстве покаяния, — распорядился отец Марк, понимая, что Илья поглощен не тем «грехом».

25.

Отец Марк одолжил Илье свою куртку. Анна Геннадьевна пыталась одеть гостя еще и в свитер, но он отказался. По дороге в храм отец Марк рассказал Илье о Таинстве исповеди. О том, что исповедь – это не докладная Богу записка о своих оплошностях. Не самокритика. И не самобичевание. А перемена ума и образа жизни. «Я согрешил Господи. Но впредь грех свой повторять –  категорически  не желаю! Помоги мне, Господи!». Вот, что такое исповедь –  покаяние.
Народ Божий шел в храм на богослужение. Служба еще не началась.
— Можно мне купить золотую цепочку для Конкордии? Или это запрещается? –   Спросил у свечного ящика Илья отца Марка.
—  Запрещается? –  Отец Марк, не совсем понял суть вопроса.
— У нее золотой крестик висит на розовой ленточке. Не возбраняется  ли у крестика менять ленточку на цепочку?
 —  Не возбраняется. Только цепочку лучше выбирать длинную, чтобы крестик не выглядывал из-под одежды.
 Отец Марк оставил Илью в храме среди молящихся, а сам зашел в алтарь. Он служил один: с пономарем, но без диакона. Диакон на современном приходе –  немыслимая роскошь.
Илья завернул в церковную лавку. Две сестры протирали полки. Вся утварь была сложена или спрятана. Он увидел только свечи и бархотку с золотыми цепочками. Илья выбрал цепочку. Взял свечей по количеству подсвечников и вернулся в храм возжигать их. Он дошел до иконы Христа у правого клироса и увидел стеллажи с нотами. Пока Илья рассматривал фрески на клиросе, пюпитры для нот и читал названия обиходных песнопений на противоположном левом клиросе пономарь начал читать «Часы». Сзади Илью кто-то подхватил и вознес на правый клирос.
— Прости,  пожалуйста. Опоздала! Я –  Ксения. Как тебя зовут –  напомни?
—  Илья.
Перед Ильей суетилась некто Ксения. Такая же вневозрастная, как гинеколог Нимфа Никитична. Такая же необъятная, энергичная и юркая. Ксения расставила  необходимые ноты, взяла какие-то «рожки», приложила  их к уху и сказала:
—  А-а-а-а-а-а… Что молчишь? Повторяй: а-а-а-а-а-а…
—  А-а-а-а-а-а…–  повторил Илья.
—  Да не просто «а-а-а-а», а на одной ноте со мной: а-а-а-а-а-а-а…
—  А-а-а-а-а-а…–  Илья повторил правильно. На одной ноте с Ксенией.
—  Ты в хоре давно пел?
—  В детском саду: «я пеку для мамочки вкусные два пряничка».
—  А училище когда закончил?
—  Я закончил академию,  –  ответил Илья. –  Медицинскую, –  на всякий случай уточнил он.
—  Не музыкант?
—  Нет.
—  Ну и не надо. Так даже лучше. Слух есть. Петь научим.
Отец Марк посмотрел через резные диаконские двери в храм, но Илью не увидел. «Неужели заблудился?» –  Подумал священник.
Служба шла своим чередом. После возглашения ектеньи в хоровом пении антифонов с клироса слышался знакомый мелодичный голос. Марк во время молитвы никогда не отвлекался, но теперь воспарил мыслями на суетное любопытство –  на этот знакомый голос.
–  Мир всем, –  пропел священник иерейский возглас перед евангельским чтением, благословляя народ Божий.
—  И духови твоему, –  солировал Илья с клироса.
Двухсантиметровый каблук отца Марка почему-то соскользнул с поребрика ступеньки амвона, но иерей удержался и, вернувшись в алтарь, стал читать евангелие на текущий день.
После молитвы «Отче наш» отец Марк исповедовал Илью. Слово, которое он посеял, в своего друга упало на добрую почву. Илья  каялся в своих детских, подростковых и юношеских грехах. Они словно все выглянули из него и утонули в «Последовании ко Причастию».
—  Что  читают? –   Шмыгнув носом, стоя у исповедального аналоя перед Крестом и Евангелием  спросил Илья у отца Марка.
—  «Последование ко Причащению».
—  Ко Причащению надо что-то особенное сделать?
— Как бы мы ни старались сделать что-то особенное –   достойно подготовиться ко Причастию, все равно не сможем. В святой Чаше –  Тело и Кровь Господни. Ты хочешь причаститься?
—  А можно?
— Вчера ты слушал мое молитвенное правило. Значит, и молился со мной.  Скоромного не ел. Утром не завтракал. На клиросе пел! Господу веруешь?
— Верую! Только у меня от стечения согласных в словах церковно-славянского языка поначалу едва речь не заклинило. Но потом понимаешь: сколько поэзии звучит в нем! 
—  Благословляю причаститься.
«В святой Чаше –  Тело и кровь Господни», –  размышлял Илья. –  «Из Нее причащаются люди. Наверно поэтому Россию раньше называли Святая Русь? Польшу не называли. Аргентину не называли. Никакую страну так не называли. Даже Афон  –  святая гора. Гора, но не страна. А вот Россия –  Святая Русь».
Прослушав Благодарственные молитвы, Илья вышел из храма и отправил другу sms: «Не сердись. После Причастия хочется помолчать и подумать».  Минуты через две получил ответ от отца Марка: «Не сержусь. Безмолвствуй. Благословляю».
Он подошел к дверям ее квартиры и курлыкнул звонком. Конкордия открыла ему дверь.
—  Я причастился, –  сказал ей Илья.
— Поздравляю: телу во здравие. Душе во спасение, –  ответила Конкордия. –   Ты забыл у Риммы свой перстень, когда пальпировал ее, –   она сняла его печатку со своего пальца, протянула ему и пригласила в квартиру.
Кипящая вода в чайнике зашлепала на кухне крышкой и стала заливать пламя газовой конфорки.  Конкордия пошла выключать плиту, а Илья, повесив куртку, неслышно последовал за ней. Он зашел на кухню и присел.
«— Я люблю тебя», –  думал он, исчезая в ее глазах. Говорить о своей любви –  для него еще не наступило время. Но думать  –  не запретишь!
Она, смутившись, пересела к окну.
«—  Я люблю тебя с первой встречи».
«— Ты был тогда врачом, а я –  пациентом. Врачу свойственно милосердие», –  подумав, промолчала она в ответ.
«— Врачу свойственно милосердие. Врачу свойственно сострадание, а тебя я –  люблю!» –  Молчанием настаивал он.
«—  Я больше не умею любить! И я не одна. Я – с младенцем. С не твоим младенцем», –  промолчав,  не уступала она.
«— Ты умеешь любить! Ты себя не знаешь. Я люблю тебя с не моим младенцем. И не моего младенца я тоже люблю, потому, что он –  твой младенец».
«— Это затмение. Оно скоро пройдет!» –  Отвечала она,  растворившись в его глазах.
«— Это – не затмение. И это не пройдет. Я однолюб!»
«— Чтобы это понять должно пройти время».
—  Я не тороплюсь. Марк сказал, что наша жизнь –  подготовка. Настоящая жизнь –  в вечности.  –  Я однолюб, –  повторил вслух Илья.
—  Время обеда. У меня свежий борщ, –  не  сумев найти возражений его словам, произнесла Конкордия.
—  А я сварю нам горячий шоколад, –  согласился Илья и вернулся в прихожую, достать шоколад из куртки отца Марка. Он вспомнил о купленной цепочке. Взял широкое блюдце из сушилки. Высыпал золотые звенья на белый фарфор. Свернул цепь улиточкой и, как дворецкий подал ей.
—  Я выбирал ее для тебя, –   смотрел в ее глаза он.
—  Я не возьму! Я не ношу золото, –   Качнув головой, она спрятала руки назад.
—  Ты носишь золото. У тебя золотой крестик. Не лги и не спорь с врачом! –  Он одел цепочку ей на шею и закрыл замок.
—  Молока бы, –  вспомнил он и посмотрел на нее.
Она достала начатый пакет молока из холодильника и поставила перед ним.
  —  И кофемолку, –  спохватился  опять Илья.
Кофемолки у Конкордии дома не было. Она достала ему терку.
Илья в кастрюльке кипятил молоко и натирал на терке большую плитку шоколада.
—  Давай помогу. Ты с непривычки сотрешь себе пальцы, –   она   дотерла в миску шоколад.
«—  Варить все равно буду сам», –  помешивая молоко, Илья стал в него высыпать натертый шоколад.
  Конкордия разлила по тарелкам борщ и нарезала хлеб. Приготовила ему две кофейных пары для горячего шоколада.
Они съели ее борщ, и выпили его горячий шоколад.
«— Спаси Бог! Благодарю тебя за угощение и за подарок», –  подумала первой  Конкордия и встала из-за стола мыть посуду.
—  На здоровье, –  ответил Илья. «–  И тебя спаси Господь!» –  подумал он, отобрал у нее намыленную губку и стал мыть посуду.
«—  В нашем доме гости посуду не моют», –   удивившись, подумала она.
Илья домыл посуду, вытер руки о полотенце и сел напротив Конкордии.
—  Конкордия. Ангел мой, –  не решаясь войти, без разрешения хозяев, на пороге стояла Римма  Фаритовна с плетенкой треугольников.
—  Римма Фаритовна, мы и прошлые ваши треугольники едва осилили, –  пыталась отказываться Конкордия.
—  Тебе надо есть за двоих! А твой муж? У него очень хороший аппетит. Эти треугольники с мясом. Все мужчины любят мясо! –  Римма Фаритовна отказов не принимала.
—  Не могу понять наших пенсионеров, –  Конкордия поставила на стол перед Ильей плетенку с треугольниками, –  когда мы выходим с ней вдвоем, каждая из своей квартиры и полминуты едем на лифте, она успевает мне рассказать, какая у нее маленькая пенсия. А вечером – приходит с угощеньями: «—  Попробуйте мои беляши со шпинатом. Попробуйте, как я делаю  чак-чак. Конкордия, неси  садочек –  налью тебе шурпы». — Попробуй не дай. Обижается. Начинает путать падежи и роды в частях речи, как ее муж Наиль Ибрагимович: «– Конкордия! Ты чего такой жадный?!»
— Такой менталитет, –  ответил Илья. –  Мне пора собираться на дежурство.
—  Разве у врачей пересменка не с утра? Или с вечером...
— У меня сегодня до дежурства по графику –  оформление путевых амбулаторных карт.
—  Я постирала и выгладила твой пиджак. Ты его оставил на пустыре.
—  Спаси Бог!
Илья ушел. Конкордия вернулась на кухню и увидела, что он не взял треугольники. «Придется ехать к этому врачевателю в больницу»,  –  подумала она.
Конкордия зашла в отделение скорой помощи. Она самостоятельно отыскала ординаторскую, оставив ему на столе в контейнере борщ и плетенку с треугольниками.
Они разминулись с Ильей в двух минутах. Он в это время подъезжал к служебному входу. Зашел в ординаторскую. Сначала почувствовал аромат её борща. Потом увидел на краю стола контейнер с борщом, треугольники в плетенке и подумал: «Приходила!»
26.

Накануне отъезда Татьяны на дачу, зашла Анна с домашними слойками.
— Завтра мы с Мишей и Олечкой едем к новым знакомым, –  сообщила Анна Геннадьевна. –  Мишку попросили помочь вывезти старый хлам. Нам с Олечкой пообещали отдых без промышленного смога и малину.
— Я тоже завтра еду к новой знакомой. Хозяйка хвалила дом на берегу залива, воздух, и природу.
— Какой  адрес дачи твоей знакомой? Миша завезет сначала тебя, а потом нас.
Татьяна прочитала с телефона адрес.
 —  Неужели! У нас тот же дачный поселок! Нам по пути.
Утром друзья подвезли Татьяну к нужному дому и отъехали, но машина Михаила вдруг вернулась и остановилась. Из нее вышли Анна и Олечка.
— А у нас этот же адрес! –  Объявила радостно Анна.
Во дворе у дома стояла машина с прицепом для вывоза хозяйского хлама.  Одетый в старую просоленную робу Борис Кабаляров готовил матери бак для варки ягод, устанавливая его на приспособление, похожее на кирпичный мангал. Рядом –   два ведра собранной малины и несколько вязанок дров.
—  Мы приехали еще вчера, –   рассказывала Августа Философовна.
У Татьяны Константиновны испортилось настроение. Она старалась  улыбаться. Невпопад вставляла какие-то нелепые тезисы. Потом взяла пустое ведро и ушла в малиновые заросли.
— Какая муха тебя укусила, –  допытывалась подруга, срывая спелые ягоды в Татьянино ведро.
— Не буду об этом говорить. Тебе нужны только положительные эмоции.
—  Из-за твоего настроения у меня будут положительные эмоции?
—  Не люблю, когда пользуются  людьми, –  ответила Татьяна.
—  Кто пользуется людьми? –  Удивилась Анна.
—  Депутаты. Запряг Мишку, как рабочую лошадь!
— Миша сам вызвался помочь! Ты разве мужские болезни не знаешь? Футбол! Гараж! Рыбалка!
Муж Анны Геннадьевны действительно был заядлым рыбаком. Не мог пройти мимо незнакомой лужи, чтобы не спросить: «—  Здесь рыба водится?» Ему отвечали: «— Какая рыба, Миша? Эта лужа после паводка не ушла!»                «—  Если утки и бакланы в ней купаются, может и рыба есть!» –  Допускал он. И никто не мог понять: шутит ли Миша или говорит всерьез?
—  У Кабаляровых дача на берегу залива, –  напомнила Анна. –  Борис Орестович наобещал Мише ночную рыбалку в резиновой лодке.
— Быстро Мишка освоился среди депутатов! –  Татьяна вздохнула и повеселела.
— Мишка коммуникабельный! Среди депутатов немало адекватных людей, — Анна Геннадьевна на первом же ознакомительном собрании перезнакомилась с депутатскими женами и больше не переживала за мужнино «депутатство».
— На ловлю семги и форели требуется разрешение, –  предупредила Татьяна подругу – затем, чтобы Мишу не оштрафовали.
К обеду приехал отец Марк и долго о чем-то разговаривал с Борисом Кабаляровым. Отец Марк просил депутата помочь советом, а еще лучше –   действенно – его другу Илье попасть в подплав. Вместо совета Кабаляров спросил его:
— Почему, здороваясь с Татьяной Константиновной, ты называешь ее «мамуля Таня»? Крестных родителей так и зовут: крестная. Или я ошибаюсь?
— Татьяна Константиновна мне не крестная. Крестной матери у меня нет. Она –   моя кормилица. Когда я родился, у мамы совсем не было грудного молока. Мамуля Татьяна больше года кормила меня грудью. Меня и своего сына Женьку. Он в областном храме служит.
Кабаляров поглядывал на Татьяну, будто бы видел ее в первый раз. Он думал, что кормилицы чужих детей были только во времена татаро-монгольского нашествия. Во времена, когда  вокруг городов Руси возводились крепости и копались рвы. В золотой век поэзии. Немного –  в век серебряный  и до революции семнадцатого года.
Анна и Татьяна помогали хозяйке накрывать на стол и помешивать малиновое варенье в баке. Августа Философовна, забыв о возрасте: готовила, приносила, мыла, командовала, смеялась. Отдыхала, как обычная русская женщина –  переменой вида деятельности.
— В следующее воскресение у меня день рождения. Семьдесят девять лет, –  сообщила она гостям.
—  Вам не семьдесят девять, –  стала шутить Татьяна, –  а двадцать один от ста! Английское совершеннолетие.
—  Я приглашаю на свое английское совершеннолетие тебя и Анечку с Мишей. С отцом Марком, Ольгой и Конкордией! Не изобретайте никаких подарков, нарядов и тонких каблуков. Праздновать будем здесь же –  на природе. Я даже праздничного платья не надену. Буду в этом же облачении. И Борис – в своей любимой уставшей робе, –  сказала Августа, когда сын подошел вместе с отцом Марком. Хозяева и гости расселись за столом и стали обедать.
Кабаляров продолжал поглядывать на Татьяну.
—  Неужели штурмана ходят в робах, –  спросила Татьяна, читая надпись на кармане его хэбэшки.
—  Ходят! –  Ответил Кабаляров. –  Почему вас это удивляет?
—  Я думала — робы  для механиков и рядового состава. А офицерская форма –  китель и погоны. Или рубаха и погоны.
—  Под водой погон не носят. На кармане робы –  должность и фамилия.
—  Группа крови и резус фактор, –  умничал отец Марк.
Переговоры с Борисом Орестовичем закончились для его друга обнадеживающими результатами. Депутат назвал день и час приема для Ильи. И очень возможно, что лейтенант медслужбы Амариллис, все-таки, будет служить на подлодке.
       —  Я знаю, что вам подарить, –   сообщила Татьяна Константиновна Августе, когда вечером следующего дня гости стали собираться домой.
Августа долго отказывалась. Не могла подобрать уважительных аргументов, чтобы Татьяна, будучи безработной  не тратилась на лишнее. Но когда узнала, что ей будут шить куртку для грибов, из рогожи, из магазина тканей, где у Татьяны  карта бонусных скидок, согласилась снять с себя мерки.
Татьяна сшила Августе куртку, но на дне рождения не была. Позвонила. Поздравила. Передала подарок через Аню и Михаила. Сама уехала к сыну. Невестку Мусю отвезли в роддом. Трехлетняя внучка Алёнка оставалась одна. Когда из Москвы приехала вторая бабушка – мама Муси, Татьяна вернулась  домой.
Следующим вечером к Татьяне приехал Кабаляров. Не решаясь войти, он стоял перед ней с подарочным пакетом, в котором должна была находиться сшитая ею куртка.
— Что случилось? Что? Не пугайте меня, Борис Орестович! Почему вы держите эту сумку, как гранату с выдернутой чекой?!
— Вы ее сами сшили? –  Наконец он выдавил из себя «высокоинтеллектуальный» вопрос.
—  Вы же знаете, Борис Орестович, что я умею шить. Я подшивала Августе Философовне простыни и скатерти. Салфетки для вашей машины.
—  Прострочить полотенце – не то же самое, что сшить – да ещё целую куртку!
—  Не понимаю вас, Борис Орестович! Я и батюшкам облачения шью и ремонтирую.
—  А вязать вы умеете? –  Кабаляров переступил через порог, и положил пакет на прихожую.
—  Чуть-чуть, –  растерялась Татьяна. –  Носки, шарфики. На большие вещи усидчивости не хватает. Я быстрей сошью взрослому платье, чем свяжу детский свитерок.
—  Носки  умеете?
—  Умею.
—  А варежки?
—  Варежки не умею.
— Августа Философовна умеет вязать. Жаккардовой вязкой. Носки, варежки, шарфы, свитера, юбки.
— Я не умею вязать жаккардовой вязкой. Только обыкновенными «косичками» –  резинкой. И готовить не умею, –  зачем-то вспомнила Татьяна.
—  Как же вы сына растили? –  Удивился Кабаляров.
— Это когда было! Он семь лет назад уехал поступать в семинарию. Поступил. Выучился. Вернулся женатым. Назначенным,  на областной приход.
—  А пока он с вами жил, готовили?
—  Да. На масленицу – триста блинов. На Пасху – сто куличей и десять пасок. На Рождество Христово – сто калачей и бак холодца. Такой же эмалированный тридцатилитровый бак, как у Августы Философовны для варенья.
—  А яйца на Пасху красили?
— Красили. Только мы их никогда не считали. Все раздадим, а еще больше надарят. Если утром открываешь холодильник, а из него вдруг валятся крашеные яйца, значит –  Пасхальная Светлая седмица.
—   Но макароны по-флотски сможете сготовить?
—   Макароны по-флотски и суп с топора.  Пойдемте я вам чая налью. С заваркой и сахаром, –  предложила Татьяна.
—  У меня нет вязаных носков «косичками». Только жаккардовые. Со снежинками, –  пожаловался Кабаляров.
 —  Давайте я вам свяжу.
— Шерсть у Августы Философовны есть. Шерсть возьму у нее, –  безмятежно произнес Кабаляров, словно уже планировал с Татьяной совместное времяпровождение. Связанные носки –  удобный повод пригласить Татьяну Константиновну в ресторан.
—  Зачем вы забрали у Августы Философовны ее подарок?
—  Я не забирал, а пришел сделать вам еще один заказ.
—  Носки?
— Нет, не носки, –  Борис Кабаляров вытащил куртку из пакета и развернул ее. –  Сшейте мне, пожалуйста, такую же куртку. Из такой же ткани. Такую же планку впереди, чтобы не видно было пуговиц. На карманах, по длине каждого из них – настрочите другие кармашки –  узкие и маленькие. Сможете? Чтобы в каждый карман вмещалось одно грузило.
Татьяна принесла лист бумаги и набросала на нем модель куртки.
— Все точно так, как вы нарисовали, –  согласился Кабаляров. –  Возьмите аванс на покупку ткани и за первичную работу, –  он протянул ей конверт.
—  Борис Орестович, я с вас еще мерки не сняла, –  Татьяна вернулась за сантиметром, сделала нужные замеры и присела на прихожей. –  Давайте посчитаем мою работу, –  она стала писать на листке, положив его на колено. –  Ткань –  ноль рублей. Работа –  икс рублей со знаком вопроса.
—  Почему ноль рублей ткань и икс рублей со знаком вопроса – ваша работа? –  Запротестовал Кабаляров.
—  Потому, что ткань уже куплена. В магазине была акция. Я купила не полтора метра, а три.
—  Зачем?
—  Не вникайте. Мужчине это не понять.
—  Я догадываюсь! Вы сошьете что-нибудь себе и будете ходить каждый день в новом?
—  Нет. Я сошью и –  забуду. Или отдам кому-нибудь. Вам, например.
—  А почему вы не носите сами?
— Мне интересно шить, а не носить. Я – как мужчина: завоевал женщину и забыл. Поматросил и бросил. Пошел другую искать.
—  Мужчина так не поступит.
— Борис Орестович, приходите завтра на примерку. В это же время.  Мою работу оплатите по готовности. Авансов не признаю. Они обязывают.

27.

Кабаляров уехал. Татьяна зашла в соседний подъезд, поднялась на второй этаж и нажала кнопку Аниного звонка.
— Ты выводила переливы на дне рождения Августы: «Но не мной рубашка вышита»? –  Спросила Татьяна подругу.
— Разумеется. Это любимая песня моего мужа. Благодаря ей,  мы с Мишей познакомились. Он всегда просит ее петь на застольях.
—  Она влияет  на слушателей подобно слезоточивому газу.
—  Ты же не плачешь.
— За столько лет я привыкла. И я знаю историю вашего с Мишей знакомства. Другие – не знают и ревут из-за твоего пения сильней, чем от мексиканского сериала. Или ревут или бредят.
—  Если рассказывать историю нашего с Мишей знакомства,  я вспомню и сама начну реветь. Если бы я не запела, Мишка ко мне никогда не подошел бы. Мы бы не встретились. И я сама ходила бы в бреду!
Анна Геннадьевна всегда красиво пела. Она этому не училась, но умела запоминать мелодию на слух. В типографии, где Аня после школы верстала макеты в печать, работала хористка Ниночка Зимушкина. Ниночка пригласила Аню в хор на прослушивание. Руководитель прослушала Аню, приняла ее в коллектив и сказала, что их фольклорное объединение является не простым хором художественной самодеятельности, но городским и образцовым. Поэтому надо посещать репетиции три раза в неделю, и приносить тексты разных  песен.
Хористки  любили обновлять репертуар красивыми новыми песнями. Когда в кинотеатрах анонсировали фильм, участницы образцового хора приходили на сеанс сразу втроем-вчетвером с ручками и блокнотами. Рассаживаясь по местам в зрительном зале, они заранее оговаривали, кто из них записывает который по счету куплет.  Одна хористка записывала первый куплет, вторая –   второй, и так пока не будет записана вся песня. Девушки портили себе глаза в темноте, чтобы записать текст и ноты, но в юности помех не замечаешь.
Бывало и так, что билеты раскупались и, на премьеру –  никак не попасть. Тогда хористки делали по кинотеатрам рейд. Разница между сеансами в разных кинотеатрах составляла пятнадцать-двадцать, а то и –  тридцать минут. Чтобы успеть на фильм девушки бегали из одного кинотеатра в другой, как стадо диких африканских слонов, испуганных нильскими крокодилами.
Поступь у Ани всегда была тяжелой: ходила, как сваи вбивала.  Даже удивительно при ее всегдашнем – сорок шестом. А уж если бегать приходилось –  отбойным молотком землю трясло. А уж если удобная обувь и квадратный каблук! Пешеходные дорожки или дощатые полы дрожали под ее ногами, ожидая спасительного звонка к началу сеанса.  Правда, иногда в  погонях за новыми модными песнями, без умысла, сносили прохожих.
Миша тоже любил с друзьями после работы в кинотеатре посмотреть новый фильм. Сначала в Мишу влетела Ниночка. В юности зазевавшихся прохожих тоже заметить  нелегко. Она его не увидела, потому что вырвалась из кассы и побежала с купленными билетами  к своим подружкам, где стояла и Аня. Потом его закружил хоровод из девушек хористок, ну, а  Аня оттоптала каблуками обе его ноги. Взявшись за руки, хористки понеслись наперегонки в зрительный зал. 
После сеанса Миша с друзьями подошел на остановку. А там Аня уже выводила колоратуру:
—  Но не мной рубашка вы-ы-ыши-и-и-ит-а-а-а-а!..
 Так душевно выводила! И Мише – хоть плачь! Или женись. Когда Аня на встрече ветеранов исполняла: «От героев былых времен»,  могла держать своим пением зал. Могла бы, наверное, и стадион. Если пела бы на стадионе. 
И  четверть века спустя Миша все так же сидит. Ладонь к подбородку  –  и смотрит на свою Аню,  глаз не отводя. Смотрит и слушает. И все те, кто слушает Аню: гости, прихожане –  все плачут. Плачут все, кроме Миши и Татьяны. Один Миша счастлив среди всех плачущих. Татьяну пение подруги не пробирало потому, что закалилась давно. Как сталь. Даже у батюшек появлялись проблески слез.
— И подводники сентиментальны, –  сказала Татьяна. –  Кабаляров прибежал ко мне с одуревшим видом после твоего пения. Двух слов связать не мог! Как в бреду был! Откуда он знает мой адрес?
—  Твой адрес ему сказал Миша, когда Борис Орестович к нам заехал. В одном доме с тобой живем! А с одуревшим видом он прибежал не от моего пения: я видела, как он смотрит на тебя, –  интригующе тихо проговорила Анна Геннадьевна.
— Не выдумывай! Он долго искал сиделку для мамы. Августе требовалась не сиделка, а компания. Продукты принести? Да. Но чохом. В квартире убраться? Опять же: с кем-нибудь. Одиночество Августы беспокоит не ее, а Бориса Орестовича. И смотрит он потому, что –  присматривается. Августа его просила найти мне работу.
—  Депутатом?
—  Каким депутатом? Я – не депутат, а менеджер по персоналу. Они оба решили, что у меня нет средств к существованию и Борис Орестович заказал у меня пошив рыбацкой куртки и вязку носков.
— Нет. Не поэтому он заказал тебе пошив куртки и вязку носков. Не поэтому он так на тебя смотрит. Ты ему нравишься. Со стороны видней.
— Аня! Не выдумывай! Одну жену бросил. Квартиру отсудил, теперь  другую ищет.
—  Он не судился с женой, –  Анна Геннадьевна рассказала подруге о разводе Кабалярова.
—  Но в газетах совсем не то писали, –  неуверенно промямлила Татьяна.
—  В газетах пишут, что врачи людей на органы  продают. Полицейские  бандитов покрывают. Продавцы в магазине творог по бартеру за стиральные машинки отдают. Военные КАМАЗами добро с воинских частей вывозят. А священники…
—  …ездят на кабриолетах, –  согласилась Татьяна. –  Нет.  Я  о том, Анечка, что он…  депутат. Что у меня с ним общего?
—  Ну и что, что депутат?! Мой Мишка тоже скоро будет депутат. Если выберут!
—  Мишка –  это Мишка!  Кто это тебе рассказал, что его жена в прессе ославила, чтобы недвижимость отсудить?
— Уже не помню,  –  Анна Геннадьевна чуточку слукавила. Совсем немножко. Чужие тайны не любят огласки. И детали приватной чужой доверительной беседы не могут становиться достоянием даже для подруг. –  Они были в разводе. Жена захотела вернуться, но он не принял.
—  Очень плохо, что не принял. Не умеет прощать.
—  Он Мишке понравился.
—  Августа рассказывала, что их дача долго была под судебным спором и поэтому строиться на участке стали совсем недавно. Я ещё тогда подумала: как могло командование Оресту Владимировичу подарить неурегулированную в правах пользования недвижимость? И под судебным спором?  Почему я все узнаю в последнюю очередь? –  Спросила Татьяна. –  Ну и что, что не судился с женой, а она сама его в прессе ославила! В сорок восемь лет не влюбляются!
К Татьяне Константиновне иногда подходили мужчины, с букетами и кольцами, предлагая законный брак. Но она видела, что была для них всего лишь паклей, способной заполнять их пустоту.
У нее самой уже был собственный семейный опыт. А опыт, как говорят военные моряки –  не продашь. Говорят они, правда, немного по-другому, но не суть.
Татьяна видела в этих потенциальных «женихах» жалость к самим себе. Сдавливающее опустошение и вакуум после развода. После разрыва с прежней женой. Но быть средством, которым конопатят пробоины,  и быть женой мужу: два совершенно разных назначения.
Самым серьезным среди сватающихся был Руфат –  старший племянник Риммы Фаритовны, соседки Даничей. Руфат не имел привычки выдумывать и говорил, что чувствовал.
Племянник Риммы служил в подразделении, девизом которого были слова: «Выше нас только звезды». На плечах у него тоже были звезды, хотя Татьяна их и не видела. О наличии звезд говорила его манера держаться. По этой манере Татьяна определила не менее двух больших звезд на каждом его плече.
Руфат бывал в горячих точках. Его лицо, обезображенное кислотой, казалось драконьим. Его обсуждали соседи каждый раз, когда он приезжал к Римме. Так и говорили  –  «племянник с лицом дракона».
Лицо боевого офицера, облитое террористом, врачи-косметологи предлагали исправить. Руфат отказался. Зачем? Женщины –  благоговеют. Враги –  боятся. Соседи –  задумываются о смыслах бытия.
Руфат стоял на площадке и пускал дым через ноздри. Глаза –  непобежденного замкомбрига. Глаза-гранатометы. Уродлив, но в своем уродстве –  прекрасен. 
—  Выходи за меня замуж, –  сказал Татьяне Руфат после второго приезда к тетке.
—  У тебя жена, Руфат.
          —  И не одна. И никто не жаловался.
—  Я –  эгоистка, Руфат. Я не делю своего мужа ни с кем!
—  Я тебя перевоспитаю. Украду и посажу в бункер на воду и хлеб.
—  У нас разница в возрасте –  поколение. У тебя взрослые внуки.
—  У моих детей и внуков нет привычки, обсуждать поведение старших.
—  Бойся своих желаний, Руфат. Через неделю ты захочешь отдать меня обратно, но моя семья обратно меня не возьмет. Ты будешь предлагать сокровища  Угедея, но они будут глухи к твоим мольбам.
После его сватовства, перед тем как Татьяна собиралась зайти к Даничам всегда спрашивала:
—  Руфат приехал?
Если он был у Риммы, Татьяна к Даничам не ходила, чтобы не искушать его тонкую душевную организацию и не ранить чуткое восточное сердце. К тетке Римме Фаритовне он приезжал часто. Будто Казань, в которой он жил, была не за тысячи километров, а через две автобусных остановки.

28.

Командир штурманской боевой части капитан-лейтенант Борис Кабаляров возвращался из автономки . Дома его встречала одинокая счастливая кошка. Кошка была настолько счастлива, что от мурлыкания у нее в груди все вибрировало и, когда она преданно впрыгивала хозяину на грудь, он слышал, как бешено колотилось ее маленькое сердце.
Дочь Маша жила у его родителей. Воспитывалась дедом-командиром подлодки и бабушкой-домохозяйкой, поскольку Кабаляров часто бывал в автономках,  на подготовках и отработках.
Жена Валерия дома не сидела и на пирсе  мужа не встречала. Она была занята или работой на продбазе, или выстаиванием в очередях «Торгсина» –  за дефицитом. Ежедневно, кроме воскресений, она  «дежурила» в нескончаемых людских потоках, приобретая   незаменимую  пару новых замшевых сапог. Лера подсчитала: чтобы каждый день обувать новые сапоги –  их надо иметь двадцать две пары. Желательно – еще и разных цветов. Двадцать две пары сапог на зиму! Через месяц первую пару одеваешь второй раз. Получается –  каждый день новая пара сапог!
Красота и зависть!
 Двадцать две пары туфель и босоножек летом. Двадцать два демисезона осенью и весной.
Сопутствовали сапогам: платья, костюмы юбочные, костюмы брючные, шляпы и шляпки, а бижутерия –  мешками. То есть, разумеется –  мешочками.
Дома Кабаляров открывал холодильник и на него скатывались не крашеные пасхальные яйца, а банки с осетровой икрой и батоны сухой колбасы. Он успевал их подхватить, чтобы стеклянные банки  всмятку не разбились о пол, а сухая колбаса, падая, не убила счастливую кошку.
—  Лера. Осетровая икра! Сухая колбаса! Откуда? –  Спрашивал он жену.
—  Списала с базы.
—  Это же воровство, Лера!
—  Воровство? А сам после автономки приносишь красную икру.
—  Это экономия. Что не съели в море. Баталер всем раздает его часть.
—   Осетровую икру можно продать и купить чеки.
—  Я привожу тебе мало чеков?
—  А денег бывает много? Их всегда не хватает на что-то.
—  На  что тебе не хватает денег? Скажи: я заработаю и куплю.
—  Какой ты правильный Кабаляров! Правильный и стабильный! Деньги не зарабатывают. Их –  делают! –  Говорила ему жена. Скучно с тобой! Скучно с правильностью! И тоскливо!
—  Лера, завтра у нас гости. Экипажем отмечаем конец автономки. Не выкладывай осетровую икру на стол.  Меня ребята не поймут: задерживают зарплату  –  у них семья на продпайке.
—  Я и не собиралась твоему рванью подавать осетровую икру. Опять начнется вечный разговор про залитые «молибдены», форштевни, цилиндры, дизели, текущие сальники, командно-штабные учения, военно-морские игры, и рубочные люки. И жены их –  в платьях трудноопределимого цвета:  а-ля мой школьный выпускной.
—  Чтобы этой икры и колбасы я больше дома не видел! –  Сказал муж.
Лера больше ничего не принесла. Собралась и ушла. Ушла от стабильности и годами выверенной правильности. От никчемности и тоски.  Посмотрела утром на Кабалярова. Он стоял и чистил щеткой с зубным порошком свой протез из пяти зубов.
—  Кабаляров! Тебе тридцать лет. Тридцать! И уже зубные протезы. Через десять лет с такой жизнью обе челюсти придется поменять.
—  Поменяю, –  безразлично отозвался муж.
—  Никому еще в истории флота волной не выбило зубы, а тебе выбило.
—  В шторм швырнуло цепью, которой пристегиваемся во время верхней вахты.
—  Кабаляров! Почему только в тебя волна может швырнуть цепью?
—  А как может ветроворот разламывать арктический панцирь?
Уходить было к кому. Давно томилась. Лерин друг, ее складской начальник, сказал:
—  Женская тоска –  унизительна. –  И они уехали покорять Москву не тоскливым челночным бизнесом. Все что привозили в бесчисленных клетчатых баулах, покупатели расхватывали за два-три дня. Лера чувствовала рынок и человеческие потребности. Даже официально развестись забыла от счастья.
Через пять лет приехала забрать дочку и оформить развод, а муж –  депутат. Официально –  не бывший. По документам –  законный муж. Борис чувствовал свою вину за то, что пропустил перемены в своей жене и перелом в ее мировоззрении. Они помирились. Она осталась.
Когда двое жили в плоть едину,  умертвить брачный союз, лишь написав  заявление, не получится, даже если разъехаться, разойтись, как в море корабли. Что-то держит. Не отпускает! Тревожит памятью.
 Кабаляров развод не оформлял. Не потому что забыл. Не хватало ни духу. Ни решимости. В его родне никто не разводился.
После ухода жены – не вылезал из межотсечного люка –  из боевых походов. Потом вся страна ожидала каких-то нововведений. Он получил желанную звезду на погоны, только она почему то его не обрадовала: подлодка надолго встала в док, экипаж расформировался. Борис иногда выходил в море, но в основном сидел на берегу флагманским специалистом. Комдив  загрузил кратковременной общественной работой. Несколько раз пригласили читать лекции курсантам в училище по безопасности мореплавания и эксплуатации противолодочного вооружения. Нововведения пришли. Остановились. Застыли. Кого-то затягивало вниз. Кого-то выбросило наверх, а потом низринуло.
  Борис остался преподавать в училище, переименованном в колледж.
 На берегу моряку снится море. В море думается о береге. В морском колледже та же морская романтика –  училище выпускает юношей, мечтающих о море.
Лера помирилась с мужем и вернулась в Москву за вещами. В Москве сожитель получил проценты от финансовой пирамиды. Деньги манят. К ним привыкаешь. Хочется заработать больше. А что в этом плохого? Она подала на развод.
 Раздел имущества мирным соглашением не уладили.  Пришлось судиться, потому что взбунтовался свекор. Квартиру Борис отдавал. Но Лера захотела не их общую квартиру, а дачу свекра. За нее денег дадут больше. Значит и процент прибыли будет существенней. Ощутимей! Дача –  помпезное название щитовой бытовки на участке земли в три гектара. И вид на залив! Просила. Уговаривала. Обещала через год вернуть деньги с процентами.
Когда свекру «вручали» эту «фазенду» и золотые запонки с гербом, он едва не умер от обиды. Ждал «Макарова». «Макарова» получил его всегдашний соперник с большого противолодочного корабля – капитан первого ранга Алексей Выжгибесов.
Орест Владимирович  сейф для пистолета присмотрел! Уголок под него у себя в кабинете оборудовал. Ждал наградной пистолет!
Адмирал же запрашивал два пистолета. И Выжгибесову и Оресту. Не собирался кого-то выделять или обделять. Прислали один!  Адмирал, ничтоже сумняшеся решил: кто первый  придет, того и «тапки»!   Оресту в забытых представительских  «шхерах», в качестве утешительного «приза», нашлись золотые запонки с гербом РСФСР.
—  Не сердись на Алексея, –  вразумляла Августа Философовна мужа о Выжгибесове. В военно-морских играх вы непримиримые соперники. Упаси Бог  –  война. Страну вместе защищать будете. Запонки  Борису отдашь.
—  Мой сын пиджачник?! –  Переключился с Выжгибесова на Бориса командир подлодки.
Валерия, как член семьи Кабаляровых, всю историю и нелюбовь свекра к даче прекрасно знала. Знала, поэтому и предложила. А он вдруг взъерепенился: «Не будет подарок адмирала участвовать в торжищах!»
Свекор Орест Владимирович –  подводник. В бизнесе некомпетентен. К финансовому рынку не чуток. Лера – тоже по образованию не финансист, а педагог начальной школы. Дети в школе попадались ей всё тупенькие или заторможенные. Никакого интереса: не достучаться. Не научить! Сменила работу. Кладовщик –  должность незаметная. Серый халат. Линялые нарукавники. На складской должности прошла финансовые университеты. Подоспели и новые времена. У Леры пробудился талант маркетолога.
— Зачем подводникам земля? –  Спрашивала Лера бывшего свекра.
И началось: судебные слушания, адвокаты, иски, встречные иски.
Свекор не верил: шальные деньги просто так не появляются. Борис психовал: дележ происходит на глазах дочери. А Лера все просчитала! За год прокрутится проданная земля. «Новая русская» леди заберет свои проценты и вернет всю сумму родителям мужа.  Так выгодней.  Кому выгодней? Всем!
На судебную тяжбу ушло несколько лет жизни и литры валокордина родителям бывшего мужа. Лера успела продать  их общую с бывшим мужем квартиру и вложиться в беспроигрышное предприятие. В пирамиду. Пирамида казалась несокрушимой, как бывший свекор. Стабильной, как бывший муж. Устоявшейся, как мавзолей пролетарского вождя в центре страны.
Через полгода незыблемая пирамида низверглась, деньги вкладчиков мумифицировались. Землю свекра Лера так и не получила. Но московская прописка – все же перспективнее, чем муж-депутат с несговорчивыми родителями. Депутат, но скучный  в своем занудном постоянстве.
Подвернулся другой бизнес. И другой бизнесмен. Не стабильно? Но и не тоскливо!
Кабаляровы  из-за судебной тяжбы стали знамениты на весь город.

29.

Илья открыл двери мореходного училища и поднялся на третий этаж. Прошел мимо  скучающей торпеды, образца молодых дней его дедушек и бабушек. Раньше в этом корпусе располагалась военно-морская кафедра. Рассматривать  торпеду могли только те сотрудники, у которых был особый допуск. И курсанты, торопившиеся на лекции или на сампо –  на самоподготовку.  Вчера Илье на дежурство позвонил отец Марк и посоветовал обратиться к бывшему подводнику депутату Борису Кабалярову.
—  Подводников бывших не бывает, –  возразил другу Илья.
 Он заглянул в аудиторию. Поздоровался с преподавателем.
—  К военкому обращался? –  Спросил Илью Кабаляров.
—  Обращался.
—  Что ответил военком?
—  «Своих специалистов, из военно-морских училищ девать некуда».
—  Девать некуда? –  Удивился Кабаляров. –  Еще к кому обращался?
— Пока больше ни к кому. Собирался записываться на прием к Комфлота.
—  Комфлота, думаешь, поможет?
—  Не уверен. Но пробовать надо.
—  Почему не уверен?
—  Потому что я –  «хорошенький малыш» и «симпатяга обаяшка». Меня всерьез воспринимают только мои пациенты. Да и то, когда –  больны.
—  Ничего не обещаю. Через неделю позвоню.
У доктора Амарилиса  был выходной день. И после долгожданной беседы с Кабаляровым Илья решил наведаться к Конкордии. Без предупредительного звонка. Двери ему никто не открыл. Из общего коридора показалась соседка Римма Фаритовна. Она услышала через стену звонок к соседям. Вышла и сообщила Илье, что Дийка пошла в церковь, где служит муж ее сестры. Пригласила вечером на манты. С мясом! Попросила взять банку, чтобы взять манты с собой на  дежурство.
«Как официально произнесла: «муж ее сестры». Она ведь знает, как зовут «мужа сестры». Менталитет», –  подумал Илья про соседку Римму.
 Илья зашел в храм и стал рассматривать сокровища церковной лавки. Чего он только здесь не увидел. Чашечки и сосуды для святой воды. Чайные пары, расписанные видами храмов.  Иконы в ризах. Иконы без риз. Иконы с тиснением. Иконы компьютерного письма. Иконы ручного письма. Складни двойные и тройные. Складни в киотах бархатных и кожаных. Полотенца для крещения и венчания вышитые машинкой и вручную. Складные домашние аналои. Настенные витые кресты для святых углов. Угловые полки. Киоты. Свечи по размеру и видам воска. Фимиам по видам и сортам. Подсвечники и кадильницы из металла и керамики. Цепочки, крестики, нательные иконы и кольца с молитвой на бархотках. Платки и косынки шелковые и шерстяные. Пояса монашеские! Ремни с молитвой и пряжкой с выбитым крестом!
—  Ой! —  Сказал тихо Илья.
К нему подошел отец Марк с отцом Нифонтом.
—  Пойдем в книжную лавку. Выберем тебе молитвослов, –  предложил отец Марк.
—  И Закон Божий, –   подсказал  отец Нифонт.
— Сначала я посмотрю, тот ремень с выбитым крестом, –  Илья снял с себя свой ремень и дал подержать отцу Марку. Отец Марк стал раскачивать им, как кадилом, наблюдая за Ильей.
Увидев начищенную латунную пряжку с якорем на поясном морпеховском ремне Ильи, отец Нифонт в сердцах досадливо крякнул.
—  Где можно такую достать? –  Спросил он, забрал ремень у отца Марка и примерил  на себя поверх подрясника.
—  Тебе такой нельзя! —  С видимой строгостью сказал отец Марк отцу Нифонту.
—  Отчего? Я воин Христов! Мне такой в первую очередь положено, –  осадил с такой же видимой строгостью отец Нифонт отца Марка.
—  Нельзя-нельзя! –  Подтвердил с ласковой строгостью отец Диомид, подоспевший из алтаря за записками на всенощную. Отец Диомид был духовником и отца Нифонта. Послушник решил с ним попрепираться:
—  Батюшка, красиво же!
—  Красиво, –  подтвердил духовник.
—  Лепота! –  Не унимался отец Нифонт.
—  Лепота –  опять подтвердил духовник.
—  Значит можно?
—  Не благословляю, отче! –  Обрубил напрасный диспут отец Диомид. –  Ты монах. Давал обет нестяжания.
—  Что-то в них общее, а что – не пойму, –  сказал Илья, рассматривая якорь на одной пряжке и крест на другой.
—  У креста есть разные формы. Например –  в виде якоря, –  сказал отец Нифонт.
—  Мы  задерживаем вас? –  Спохватился Илья, обращаясь к хитровато подсматривавшей за ними свечнице Марии.
—  Ни, диты. Нэ задэржуэтэ, –   ответила Мария. Ей следовало  бы сказать в их отношении не «диты», а «внукы». Но Мария назвала их детьми, потому что вели они себя, как дети.
—  Я раньше думал, что церковную моду придумывают сестры, а оказалось, что  –  отцы-иеромонахи, –  обратился отец Диомид к свечнице Марии. –  Лет двадцать тому   –  у их преподобий пошла мода на зимние скуфьи с бархатной оторочкой. Шила их Татьяна. Потом у нее остались обрезки от фелони, и она настрочила из них закладок для домашних молитвословов и библий. Потом Татьяна придумала сшить из других обрезков мешочки для просфор. Прихожане посоветовали ей сделать закладки и мешочки –  с учетом  всех богослужебных цветов.
— Лет десять назад кто-то из прихожанок научился в паломничестве плести четки, –  вспомнила Мария,  –  И все плели себе четки. Потом владыка Серафим приехал из монастыря с подаренным плетенным пояском. Наши умельцы стали плести себе такие пояски.
—  Еще у отцов была мода на рясы греческого покроя. — Нет, –  заключил отец Диомид, – Не овечки, а пастыри диктуют «моды в храмах». Сейчас на наших глазах может зародиться еще одна мода –  ношение монахами поясов с пряжками советской армии и военно-морского флота. Включая разновидности подразделений в оных.
«Должно быть  хорошо, что подвернулся этот  злой пес, –  подумал доктор Амарилис. –  А если бы в настоящей драке с человеком? Был бы труп! Надо прятать ремень на антресоль, как предостерег Слава Нестеренко». Илья купил ремень с крестом на пряжке и молитвой на коже и пошел с отцами Марком и Нифонтом выбирать в книжную лавку молитвослов.
В лавке стояла регент Ксения. Она взяла благословение у батюшек и обратилась к Илье:
— Тебя в прошлый раз перепутали с другим певчим. И меня в заблуждение ввели, но ты все равно приходи петь на клирос. Придешь?
—  Я догадался, –  ответил Илья. –  Приду.
— У Конкордии телефон давно выключен? –  Спросил он отца Марка.
—  Она собиралась в храм. А в храме телефон лучше отключать.
Священники помогли Илье выбрать молитвослов, а отец Нифонт купил ему Закон Божий. Илья поднялся на клирос и воспрянул: все было ему теперь здесь не только знакомым, но и родным.
Пономарь разжигал кадило. Он бросил в него искрящий уголь и закрутил кадило колесом. Увидел недоумение во взгляде Ильи. Подмигнул и повесил кадило на крючок аналоя. На клирос поднялась Конкордия.
Они поздоровались. Она достала обиходные песнопения и стала раскладывать ноты на службу. Взяла «рожки» приставила их к уху, как Ксения, и пропела:
—  А-а-а-а-а-а-а…
—  А-а-а-а-а-а-а, –  правильно повторил Илья и подумал: «Какой у тебя приятный голос! Ангельский!»
«–  Это у тебя ангельский голос!» –  Подумала в ответ Конкордия.
«—  У меня не голос, а взвизг аварийной тревоги. И нет музыкального образования».
«—  Не спорь с регентом. У меня тоже нет музыкального образования», –  улыбнулась, глядя на него она.
Илья заметил цепочку, которую ей дарил.
«—  Римма вечером пригласила на манты. И банку велела с собой взять», –   вспомнил он.
«—  Заходишь в храм. Все земное оставляешь на пороге», –  подумала она, читая ноты.
Илья довел Конкордию до ее дома. У  подъезда сидели ее мама Валентина Александровна с Олечкой  и соседка Римма Фаритовна – с мантами в мантышнице, закутанными теплым пледом.
Кабаляров позвонил Илье не через неделю, как они договорились, а через два дня.
— Требуется начмед и фельдшер. Экипаж только формируется и подготовка к походу еще не началась.
—  Начмедом –  не смогу. Я же ничего не знаю. –  Илья от предложенного избытка возможностей попасть в подплав даже забыл поблагодарить.
— Сначала тебе надо сдать все допуски. Получить и подтвердить свои медицинские лицензии. И если ты, работая хирургом в гарнизонном госпитале, сделаешь все месяцев за пять-шесть, тебя зачислят в экипаж.
 И только по-о-о-то-о-ом, когда ты письменно-устно сдашь зачет по устройству и правилам безопасности корабля, включая его особенности, получишь допуск к самостоятельным вахтам ты начнешь отрабатывать со своим экипажем задачи курса боевой подготовки. Выходить в полигоны. На мерные мили, торпедные стрельбы, отрабатывать штормовую готовность, химические тревоги, вести разведку и шугать супостата у его собственных берегов. 
— Борис Орестович, если надо, я буду год в стажерах ходить! Огромнейшее вам спасибо!
—  Будешь должен. Не мне –  экипажу! И помни: в подплав  случайные люди  не попадают.

30.

—  По-моему куртка сидит хорошо, –  сказала Татьяна Борису, очищая ворот от пунктира мелка. –  Ничего корректировать не надо. Согласуйте ваши двойные карманы для грузил. Восемь штук хватит?
—  Куртка сидит отлично! Карманы такие, как заказывал. Достаточно восьми штук, –  подтвердил он и, не снимая с себя наметанной куртки, надеясь, что  Татьяна еще раз проведет по его плечам, счищая мел. Он вернул ей карманы. –  Татьяна Константиновна, я привез шерсть и… новости о работе. Приходите в четверг в администрацию города! Вас возьмут сначала дежурной в гардероб. Когда уволится тамошний кадровик –  оформят специалистом по кадрам.
—  Вы из-за меня увольняете кадровика?
—  Ее  не увольняют. Ее пригласили в Минтруд.
Она ничего на это ему не ответила. Сказала только:
— Через час-два будет готова ваша куртка. Где будете ждать? У Михаила, решая важные государственно-городские проблемы  или у меня на кухне?
—  Вы приглашаете меня в гости?
—  Приглашаю. Все, что на столе, в буфете и в холодильнике –  ваше.
—  У вас на кухне.
Кабаляров сделал для Татьяны омлет. Посыпал его зеленью. Заварил чай и принес в комнату, где она жужжала  машинкой.
—  Спасибо. Но – не время. Уберите. Переверну, –  кратко распорядилась  Татьяна, продолжая встрачивать узкие карманы к грузилам. Кабаляров напился крепкого чаю с заваркой и сахаром. Ответил на несколько служебных sms. Наконец надел готовую куртку, поправляя планку на полочке. Повернулся боком. Оценил внутренние карманы. В зеркале понравился сам себе и спросил:
—  Что это за изнаночные вставки?
—  Это не вставки, Борис Орестович. Это – бейки.
—  Они другого цвета. Вы докупали ткань?
—  Я не докупала ткань. Они не другого цвета, а другого тона. Вам не подходит?
—  Подходит. Подумал, что вы опять тратились.
—  Не думайте о моих затратах. Вы –  штурман. Вы –  педагог, но не бухгалтер. Я не тратилась. Куски остались от подрясника отца Нифонта.
—  А я не стану попом? –  Пошутил Кабаляров.
—  Не знаю. Захотите –  пострижетесь в монахи и станете попом.
—  Я не буду стричься в монахи. Я буду женатым попом.
—  Вы женаты? –  На фальцете спросила Татьяна, совершенно не думая о том, как этот вопрос воспримет Кабаляров.
— Нет. Но думаю: скоро женюсь, –  ответил он, зная, что о его личной жизни информирован каждый баклан над заливом.
—  Не получится Борис Орестович. Женатым попом вы не станете.
—  Вы думаете, что у меня нет шансов жениться? –  Удивился Кабаляров.
— Думаю, что вы – завидный жених. Но второбрачных в иереи не рукополагают.
—  Это жестоко. А если любовь?
—  Это не жестоко. Это называется –  чистота.
— Не чистота, а  –  партийная чистка, –  съязвил Кабаляров. От собственных  слов его передернуло и стало не по себе.
— Наш отец Диомид был белым женатым священником –  отцом Евгением. Они прожили с матушкой почти двенадцать лет. Он проснулся в обычное утро и увидел, что его жена мертва. Матушка была подтянутая и спортивная. Дома стоял тренажер. Господь доверил их семье особый подвиг. Жениться во второй раз батюшка не стал. Даже – если не был бы священником  и жениться бы ему –  дозволялось. Через год принял монашество. Его сын Никита – тоже священник. Идеал семьи –  один муж для одной жены. И одна жена для одного мужа. Остальное –  слабость или немощь. Но не каждый может вместить такую любовь.
—  Не каждый, –  подумав, согласился Кабаляров. А если я женюсь и захочу стать священником. Почему меня к Богу не пускают?
—  Вам никто не препятствует приходить к Богу. К Богу приходят для разговора с Ним. Для того, что зовется у нас молитвой. Желаете помочь храму?  Можете —  петь, читать, пономарить. Факультативно преподавать скаутам штурманию в воскресной школе.
—  Думаете, для них это будет интересно?
—  Думаю: да. Интересно будет. Я бы поучилась брать звезду в секстант.

31.


Татьяна Константиновна ходила по коридорам власти и рассматривала себя в больших зеркалах. Дежурные по гардеробу отвечали за  сохранность принятых на хранение вещей. Когда не было посетителей, производили влажную уборку помещений. Пылесосили ковровые дорожки. Каждая свой участок. Татьяне мыть не разрешали –  она пришла по рекомендации депутата Бориса Кабалярова.
—  Можно мне хотя бы зеркала протирать, –  Татьяна Константиновна пыталась  стащить салфетку и спрей из кармана рабочего передника одной из уборщиц.
—  Подойдите к нашей охране. Вам необходимо сфотографироваться на пропуск для прохода, через турникет, –  ответила ей уборщица и эгоистично спрятала салфетки со спреем в шкафчик. Шкаф закрыла ключом и положила ключ себе в карман. Любезно, при этом,  посмотрела на Татьяну.
Старинная тяжелая, словно дубовая дверь начальника охраны, выкрашенная в сто слоев белой эмалью, напомнила Татьяне Константиновне двери классов ее школы. Такие двери ставили не только в их школе. Когда Татьяна ездила на ученические олимпиады в другие города, эти двери – в пятьдесят слоев белой эмали – встречали ее во всех школах России. Она сфотографировалась на пропуск и пошла «гардеробить»: сидела и вязала Кабалярову первый носок из шерсти.
Татьяне было здесь неуютно. Работать в администрации города? Сможет ли? Во-первых: она не привыкла быть чьей-то протекцией. И быть на привилегированных правах. Как же тогда реализовывать  таланты, которыми одарил Господь? Во-вторых: все говорило о том, что окружающие воспринимают ее, как «человека Кабалярова».
 И еще… она не знала, каким образом ей выстраивать общение с Борисом Орестовичем. Он действительно, как сказала Анна, смотрит. И смотрит – не с жалостью к себе. И не ищет способ заполнить свою пустоту.
«Но в сорок восемь лет не влюбляются!» –  Отчитывала она с себя.
 К концу дня она отправила Мише sms: «Передай Борису Орестовичу –   первый носок требует примерки». Михаил ей не ответил, но – по выходу из стен здания администрации города – за Татьяной беззвучно подъехал сплюснутый, как летающая тарелка, транспорт на четырех колесах с глубиной протектора, способной поглотить в себя целиком весь штангенциркуль. 
— Вы поддерживаете автопром супостата? –  Спросила Татьяна Константиновна,  усаживаясь на заднее сидение.
—  Я не поддерживаю, а пользуюсь им. Как гоголевский кузнец Вакула, который добирался до императрицы, сами помните на ком, –  Борис Кабаляров тщательно подбирал ироничные слова, но его ум был пленен исключительно военно-морскими байками. –   Вы бы меня еще спросили: есть ли у меня иностранное гражданство.   
 — Есть ли у вас иностранное гражданство? –  Воспользовалась его подсказкой с некоторым безразличием Татьяна Константиновна.
  —  А нет! –  Развеселился Кабаляров. –  Но в умелых руках  иностранное гражданство вполне может служить укреплению обороноспособности  страны.
  —  Какой страны?
  —  Нашей с вами общей страны –  России Матушки. Великой Руси!
  —  Каким образом?
 — Таким образом: наши русские люди, уехавшие на ПМЖ, пропитывают весь мир русским духом. Русским менталитетом. Никто не воюет: аист на крыше –  мир на земле. И остаются две державы: Россия и Антарктида.
 —  Вы уверены? Те, кто уезжает –  обладают русским духом? Русским менталитетом?
 —  Уверен: не все кто уезжает из страны –  изменники. Не все кто остается –  патриоты. Что вы спрятались, Татьяна Константиновна? Садитесь вперед – к водителю, –  Кабаляров увидел разрешенное место остановки у обочины и, останавливая машину, молодцевато  добавил: –  Будете моим штурманенком!
—  Это вы садитесь ко мне. Неудобно впереди у всех на виду. –  Татьяна Константиновна слов не подбирала. Ни ироничных. Ни серьезных.  Сказала, как сказала. Что-то среди сказанного ею, дало повод Борису Орестовичу секунд тридцать грезить о  поцелуях. Тридцать секунд. Он, пошатнувшись от внезапного волнения, встал с водительского кресла и, закрывая дверь, сел рядом с Татьяной Константиновной, по-юношески, хлопнув рукой по спинке сиденья.
—  Примерьте, –  сказала она. Оглянулась на его руку и, протянула незаконченный носок с четырьмя спицами.
—  Это мой носок? –  Его брови в размах орлиного крыла, нарисовали крышу осиротевшего домика. Он снял туфлю. Надел вязаный носок поверх другого носка. Татьяна приложила спицу к основанию его пальцев.
—  Четвертая часть спицы, –  сказала она.
—  Это все?
—  Да, это все. Можем ехать дальше. Мне надо с вами посоветоваться.
Кабаляров пересел в водительское кресло, повернул ключ зажигания и спросил:
—  Вы пересядете вперед или будете прятаться на галерке?
—  Мне здесь удобно, –  черство уведомила Татьяна. Ей не понравилась его настырность. –  Борис Орестович, у вас останется шерсть от второго мотка. Вам сделать из них помпончики или вы будете надевать носки  вне дома?
—  Делайте с помпончиками. Я очень люблю помпончики!
Татьяне целый день отрывисто звонили с незнакомого номера. Позвонят и сбрасывают, едва она успеет взять в руки телефон. Она решила дозвониться. Это мог быть звонок из области, где служит сын и плохо ловит связь. Она попросила Кабалярова остановить машину.
Солнце спряталось. Небо померкло. На город обрушился ливень, и Кабаляров увидел, как вслед за непогодой – от Татьяны Константиновны повеяло холодом. Она исчезла вместе с солнцем. Кабаляров звал ее через грохот грома, но она его не услышала. Затерялась среди прохожих. Она зашла в торговый центр и стала дозваниваться по неизвестному номеру.
— Здравствуйте, Татьяна Константиновна, –  раздался из трубки елейный мужской голос. –  Это Виктор Семенович.
—  Здравствуйте, Виктор Семенович.
—  Целый день пытаюсь вам позвонить, но каждый раз меня отвлекают. То один придет. То – другой.
—  То тюлень позвонит, то –  олень, –  посочувствовала Татьяна Константиновна. –  Слушаю вас, Виктор Семенович.
—  Возвращайтесь, Татьяна Константиновна. Я готов повысить вам зарплату в два раза.
Эва –  действующий начальник службы кадров и племянница Виктора Семеновича. Дочь его двоюродного брата.
 У Виктора Семеновича много племянников. Друзей. Детей друзей. Хороших знакомых их знакомых. Детей и племянников знакомых других  знакомых. Но подобрать себе команду единомышленников не так просто, как может представляться  обывателю с мещанскими рассуждениями.
Директор берет своих «под крыло», подразумевая, что они –  друзья будут работать, как и он –  тридцать шесть часов в сутки тридцать два дня в месяц, тринадцать месяцев в году. А вот знакомые и друзья, которых взяли на престижную должность, подразумевают совершенно противоположные подразумевания.
Знакомые и друзья, когда их берут в команду, планируют появляться на рабочем месте два раза в месяц –  в дни выдачи аванса и зарплаты.
И больше такой «в команде»  нормальному человеку делать нечего!
Татьяна Константиновна возвращаться не решилась. За два месяца ее отсутствия можно угробить всю службу кадров. И двойная зарплата никак не возместит потерянного, восстановительным рабочим процессом,  здоровья.
  —  Спасибо за ваше внимание и за ваше доверие. Но в одну реку два раза не входят,  –  ответила Татьяна Константиновна. Завершая диалог, она услышала, как Виктор Семенович предложил ей тройной оклад.
  —  Моя работа –  это мой сын и внуки, –  сказала она отключенной телефонной трубке.
Борис Кабаляров уехал на неделю в областную командировку. Все  куртки были сшиты. Носки связаны. Оплата произведена. Пользуясь его отсутствием, Татьяна уволилась. Сдала пропуск. Одним днем оформила все документы.
Пришла в храм. Зашла в лавку. Отдала конверт с оплатой за куртку и носки и попросила свечницу:
—  Мария Прокопьевна, посчитайте, сколько тут денег. Если мало –  положите на общую свечу. Если достаточно –  напишите сорокоуст о здравии Бориса. –  Татьяна не знала, во сколько оценили ее труд. Заранее о сумме не договаривались. Оплату с друзей и близких она никогда не брала. Грех жаловаться: на жизнь всегда хватало. Кабаляров  стал для нее неожиданно чем-то близок. Взяла только потому,  что не хотела с ним объясняться. От его взглядов и его неприкасаемых прикосновений по Татьяне пробегал нервный тик.
Она зашла в кабинет воскресной школы, подготовиться к субботнему занятию. В дверь постучались:
—  Молитвами святых матерей наших…–  пропела Мария Прокопьевна.
—  Аминь, –  ответила Татьяна.
—  Танюша, в конверте  на годовую проскомидию. И еще останется.
—  Так и поступим: годовая проскомидия о здравии  Бориса остальное – на общую свечу, –  распорядилась Татьяна.
Мария ушла. Зазвонил телефон. Звонила Инна Николаевна:
—  Наш директор хочет позвать вас на постоянную работу. Или вам это не актуально?
—  Актуально! Актуально! Очень актуально! –  Обрадовалась Татьяна.
— Подходите прямо сейчас, –  пригласила ее инспектор. Сегодня оформитесь. Завтра первый рабочий день. Только есть одно обстоятельство.
—  Какое обстоятельство?
—  Нужен сотрудник, который умеет работать из дому. Документация. Рабочие планы. Графики. Отчет. Приезжать будете только на занятия. Все остальное –  дома. Вам поставят компьютер с программой. Системщик настроит программу.
—  Мне не нужен системщик. Я сама –  системщик: заканчивала факультет автоматики и вычислительной техники. Специальность: инженер-электронщик.
—  Почему, в таком случае, вы стали  кадровиком?
— Пришла на завод по распределению. В кадровой службе на электрической машинке печатать никто не умеет, а я печатала на ЭВМ. Тогдашний начальник попросил на две недельки разгрузить инспекторов. Печатала. Запоминала. Втянулась. Стала учиться. И научилась.
Через неделю новой работы Татьяна вспомнила, что не навещала Августу. Забыла о ней!  Августа Философовна привыкла, что в их квартире постоянно проходили стихийные совещания и теоретические отработки. Приходилось даже брать у соседей стулья. Как она? Сын в командировке.
 Прибежала Анна и сообщила, что они с Мишей едут на выходные к Августе. Забирают Татьяну с собой.
—   Какие вещи с собой брать?
—  Помочь? –  Спросила Анна.

32.

Над заливом стоял вечерний мохнатый туман. Огромные бакланы, похожие на птеродактилей, летали низко над водой, хватая мелкую рыбешку, которую с деревянного пирса разбрасывал Миша для прикорма рыб и, которая не успевала утонуть.
 —  Ты ловишь рыбу на рыбу? –   Спросила его Татьяна.
 Дорога  убаюкала  подругу Анну и по приезде, она сразу отправилась в хозяйскую спальню. Августа наслаждалась зябким пейзажем залива. Вокруг нее, как и раньше были талантливые увлеченные люди, и это означало –   жить интересно! Она покормила гостей, а потом пошла вместе с ними и, разместившись на берегу в плетеном кресле-троне поодаль, наблюдала за рыбалкой.
—  Будем сидеть  всю ночь? –  Спросила Михаила Татьяна.
—  Как рыба пойдет, –  обрадовался Миша – тому, что будет рыбачить не один и, стал разматывать шнур с катушки удилища, увешанный рядами крючков и грузил.
— Ты взял удочки для Ани? –  Спросила Татьяна, выискивая  среди Мишиного скарба то, что по ее мнению подошло бы под определение –  «удочки». Она увидела, как он искусно нанизывает  размороженную рыбную мелочь и тоже попыталась прикрепить, разваливающиеся в руках,  рыбные кусочки. 
—  Не дергай, –  объяснял Миша, не прекращая накачивать компрессором резиновую лодку.
Татьяна удила рыбу вместе с Мишей. Татьяна –  на берегу. Миша мостился в лодку, собираясь отплыть метров на двадцать от берега. Августа Философовна блаженно дремала в кресле. Вдруг Миша закричал. Схватил огромный подсак, прыгнул в лодку и аккуратно отчалил от пирса к Татьяниному грузильцу.
—  Не шевелись, Таня. Не тяни шнур, –  шептал он дрожащим  голосом  и,  Татьяне казалось, что Миша сейчас заплачет. Он подсек рыбу и вытащил ее в сетке на пирс.
—  Я поймала рыбоящера?! –  Оторопела Татьяна. На пирсе лежала чудо-рыбина, похожая на кита, проглотившего Иону.
—  Таня, это палтус! –  Закричал Миша и оттащил рыбину дальше от водоема. Он боялся, что добыча ударит хвостом и спрыгнет обратно в залив.
Подошла Августа Философовна и посмотрела на пойманную рыбу. Высокомерно исказив рот,  синекорый палтус глядел на Августу, на Мишу и на Татьяну. 
—  Такой король в наши сети еще не попадался. Миша! Вы герой вечера!
—  Это не я, –  сказал Миша. –  Это наша Татьяна Константиновна – герой месяца. Надо ее сфотографировать. Снять и выложить в сеть!
—  Можно я не буду фотографироваться, –  попросила Татьяна.
— Фотографировать рыбу, а не тебя! Иди за Аней. Пусть посмотрит  нашего короля! Как можно спать в такую ночь?! –  Негодовал Миша.
Утром Татьяна проснулась, сделала утреннее правило и спустилась вниз. Августа Философовна, Аня и Миша ждали ее около машины. Они собрались в областной храм на воскресную литургию. Перед выездом из дома Миша долго убеждал жену остаться, чтобы ее не укачало на ухабах, но Анна Геннадьевна слушать мужа не хотела. Сказала, что ее вестибулярный аппарат, как у двадцатилетнего космонавта. Наконец вся компания расселась в машине по удобным местам и поехала на молитву.
—  Миша, вы рыбачили всю ночь? –  Спросила его Августа Философовна пока они ехали к храму. –  У вас мешки под глазами. Кого вы поймали?
—  Три десятка трески. Каждая –  больше полутора килограммов. Две трески по два килограмма. Одна треска на три семьсот. Одна – на три с половиной. И одна семужка. Почти на три кило, –  отчитался Миша.
—  После службы будем шкерить , –  сказала Анна.
—  Беременным шкерить? Аня!  –  Забеспокоился муж. –  Тебя затошнит.
—  Не затошнит. Меня не тошнило ни с Марком. Ни сейчас.
После службы чистить рыбу не пришлось. Когда подъехали к дому увидели Бориса, разделывавшего последних рыбин. Сзади него дымился костер  и, на мангале, лежала решетка со стейками семги и полосками трески. Татьяна кивком головы издали с ним поздоровалась и пошла,  рыбачить на пирс.
Рыбачить. Собирать по лесотундре ягоды, там, где не ступало копыто оленя. Щипать косулям траву. Терроризировать фотосъемкой растревоженных леммингов и росомах, но не появляться под императивный кабаляровский взгляд.
 Борис окликнул ее с полдороги на пирс:
—  Как вам новый храм в честь вашей Татьяны?
—  В честь святой Татьяны? Благодатный храм. Батюшка молится – и от молитвы горячо.  Да только маленькое помещение. Не вместительное, –  честно ответила Татьяна. –  В воскресенье, даже в таком небольшом поселке в церковь не войти. Храмы возводят для общей молитвы. А здесь: люди на улице стоят, –  крикнув, чтобы не приближаться к нему,  ответила она.
—  Не угодить вам!
—  Угодить. Построить рядом большой и вместительный. А этот –  под баптистерий.
—  «Короля» выпотрошил? –  Спросил Миша у Бориса.
—  Короля? –  Переспросил  Борис.
Миша  спустился в подвал и выволок тушку палтуса.
—  Вот какого «короля»! –  Сказал Миша, взял шкерочный нож и стал вскрывать рыбине брюхо.
—  Мне палтус не попадался, –  с нескрываемой завистью сказал Борис. Подошел к Мише, сел на корточки и стал рассматривать ночной улов.
— Мне тоже, –  гордо ответил Миша. –  А нашей Татьяне Константиновне попался!
—  Татьяне Константиновне? –  Удивленно повторил Борис. Дочистил остатки рыбы и стал переворачивать прожаренную треску и семгу.
— Надо спросить у Татьяны, что нам делать с ее палтусом, – распорядилась Августа Философовна. Она принесла еще  ножи и подносы для разделки.
—  Давайте половину засолим. Половину поджарим, –  предложила Анна, дегустируя первую порцию готовой рыбы.
— Засолим и поджарим,  но сначала надо спросить разрешения у хозяйки, –  согласилась Августа Философовна. –  Разделывать и –  в холод: чтобы ни испортился.
—  Я спрошу у Татьяны Константиновны, что нам делать с ее уловом, –  сказал Борис.
Он выложил в тарелку жареную семгу. Густо посыпал тертым сыром и зеленью. Украсил вокруг дольками помидоров, огурцов и веточками                распустившейся горшечной белой герани. Поставил на поднос. Нашел упаковку деревянных палочек. Симметрично разместил их на бумажные салфетки и, накрыв крышкой свое кулинарное произведение, как на эшафот,  направился к пирсу, где рыбачила Татьяна.
—  Вы хотите поймать еще одного «короля»? Народ интересуется: что делать с вашей ночной добычей? –  После повторного взаимного приветствия спросил Борис.
—  Мне достаточно и одного «короля», –  ответила Татьяна и бросила в таз маленького ершика. –  А рыбу надо сготовить:  варить, солить, парить, жарить. И съесть!
—  Я принес вам поздний завтрак, –  открывая крышку, предложил Борис.
Он установил поднос на стол. Татьяна закрепила оба удилища. Распечатала палочки и стала есть.
—  Вы очень вкусно готовите, –  поощрила она его, осторожно обдувая горячую рыбу на палочках.
— Почему вы уволились? Почему не дождались меня, Татьяна Константиновна? Вас  нельзя одну оставить?! А если бы я ушел в боевой поход  на восемьдесят суток? –  Спросил он, с притворным негодованием.
—  Вы не просили меня, вас ждать.
—  Извольте! Я прошу вас, меня ждать! –  Борис щелкнул коробочкой, в которой, закрепленное под углом, виноватым глазом посмотрело на Татьяну кольцо. –  Я вас люблю. И прошу вас, меня ждать. В смысле –  выйти за меня замуж!
—  Вы меня любите? Вы меня не любите. Это еще не любовь. Любовь воспитывается годами супружеской жизни. Я вам просто нравлюсь, –  Татьяна взяла кольцо и его нежный ультрамарин, как глаза Бориса,  заиграл на солнце.
—  Видите? Оно вам подошло, –  сказал Борис, надевая кольцо на ее палец. –  Я оказался прав: я вас люблю! А вот вам я только нравлюсь.
—  Откуда вы узнали мой размер, –  мечтательно спросила Татьяна.
—  Внутри меня штурманская оптика.
— Борис Орестович, нам нерпы и бакланы будут крутить пальцем у виска. Мы оба находились в затяжной автономке. И я не представляю, как буду жить на чужой территории.
—  Они не будут крутить нам пальцем у виска. Они обзавидуются. А я отчетливо представляю, как вношу вас  в наше родовое гнездо. Вы выйдете за меня замуж?
—  Мне надо сделать звонок «другу». Я спрошу у сына, –  сказала Татьяна, стряхивая с себя мечтательную романтическую пелену. Она достала телефон и набрала его номер.  –  Здравствуй, отец Евгений. Благослови. Ты не занят? Не на требе? Говорить можешь?
—  Бог да благословит, мамочка. Могу говорить. Не на требе, –  ответил сын.
—  Сынок! Что ты будешь делать, если я выйду замуж?
—  За Бориса Орестовича?
—  Ты уже знаешь?
—  По-моему это все знают, –  ответил отец Евгений. –  Я благословляю тебя на брак. К вашему венчанию постараюсь собрать сводный мужской хор.
—  Он звал  только замуж, но не венчаться.
— Звал! Замуж! И венчаться! –  Наклонившись к Татьяниному телефону, сказал Борис отцу Евгению, осознавая себя практически его отчимом.
—  Бог благословит вас и мамочку, –  чинно благословил молодоженов отец Евгений.
—   Спаси Господи, сынок, –   Татьяна ошарашено прекратила  разговор  и спросила у Бориса:
—  Почему я все узнаю в последнюю очередь?
—  Обещаю тебе, Танечка. Это – в последний раз. Теперь ты обо всем будешь узнавать первая, –  он заботливо укутал Татьяну к себе в объятия и  сообщил: –  Твоя первая боевая задача: с сегодняшнего дня готовишься стать матерью. Я хотел сказать –  морально готовишься!
 —  Не получится Борис Орестович. Против меня даже медицина бессильна. Вам лучше другую кандидатуру для этого подыскать.
 —  Получится. Медицина нам не понадобится. Только – если зубы протезировать. И другие кандидатуры меня не интересуют: я в них не влюблен.
 —  И все же мне надо подумать, –  все так же мечтательно ответила Татьяна.
Вечером к ней домой  заехал отец Евгений и шарахнул новостью:
—  Муся родила нам всем Наташку! Когда ты звонила, я завязывал дочке пуп!
—  Отец Евгений! –  Напыжился «мультяшный хомяк». –  Почему  я опять узнаю все в последнюю очередь?! С Борисом Орестовичем я еще ничего толком не решила! А Муся –   моя невестка! Родной человек! Ты оставил жену в одиночестве после родов?
—  Нет, мамочка. Муся не в одиночестве. Она со своей мамой, с Алёнкой и со мной, –  успокаивал отец Евгений свою маму. –  Почему ты ничего не решила. Ты ему не ответила? Ты не любишь Бориса Орестовича? Я уже начал приглашать отцов и регентов.
—  Я бы ему ответила. Но я не знаю, когда он настоящий. Иногда на его лице я вижу протокольный официоз, а в глазах –  карающую гильотину. Но вслед за этим расстилается колокольчиковая лужайка.
—  Почему колокольчиковая, а не ромашковая? –  Спросил сын.
—  Потому что он голубоглазый.
— Ма-а-амочка, –  отвечал нараспев отец Евгений своим трепетным тенор-альтино, –  христиане себя должны в первую очередь                скан-и-и-и-ировать на предмет протокольных лиц и гильотин в глазах. Ты видела себя когда-нибудь со стороны?
—  Видела. Я на себя сорок восемь лет смотрю со стороны.
— Ма-а-амочка, –  ты такая добрая. Такая хорошая. Но когда ты выходишь из храма или из церкви на улицу, у тебя такое лицо! Даже бульдозер в пургу не рискнет наехать.
—  Ну почему! Почему я все узнаю в последнюю очередь?! Почему ты раньше мне об этом не говорил? –  Спросила Татьяна Константиновна, когда ее сын уже подъехал в свой областной приход к жене, теще и двум дочерям.
Даже если  и запал в ее сердце Борис Кабаляров. И даже если видела она его искренность в общении и серьезное отношение к любому делу, за которое он брался. И говорило все это о его врожденной ответственности за свои поступки, но она, как и всякий русский человек делила характер людей не на четыре существующих особенности, а на пять. Пятая особенность характера  — депутат. Малоизученная особенность…

33.

Илья перевелся в гарнизонный госпиталь и готовился к сдаче допусков на подлодку. Получал и подтверждал медицинские лицензии. Его еще не определи в казарму. Не зачислили в экипаж. Не поставили на довольствие. Поэтому поздно вечером он уезжал из гарнизона в город –  к себе домой.
Так прошло полгода. За это время ни разу не получилось повидаться с Конкордией. Если он приходил рано утром в воскресенье в храм, она ехала в этот день на другой приход, где отмечался престольный праздник. Или шла в храм не в воскресенье, а в субботу, потому что в воскресенье ей надо было ехать на дом – для стрижки лежачего и подготовки его ко Причащению. Кроме как воскресений, причем далеко и не каждых воскресений, выходных у Ильи не было.
С Конкордией теперь шла только переписка. Его ответ – с опозданием на недели.
Когда его наконец зачислили в экипаж  и ему,  удалось попасть в свое первое полноценное настоящее увольнение,  Конкордия родила и, находилась в роддоме. 
Илья купил ей герберы. Тщательно обсмотрел каждый лепесток и листик. Чтобы никаких букашек и предпосылок к аллергии! Поднялся на лифте. Зашел в послеродовое отделение и увидел ее в полуоткрытой двери. Она кормила грудью дочь. Сидела в подушках на кровати и разговаривала с ней. Гладила щечки и поправляла пеленку. Илья стоял и любовался. Не хотел отвлекать молодую маму от ответственного занятия. Они его не слышали, а он не мог подойти. Не хотел нарушать их идиллию. Он решил дождаться, когда Конкордия  закончит кормить. Достал телефон и сфотографировал ее в двух ракурсах. Ему пришла sms: «Илья Андреевич. Срочно вызывает командир». Он положил  цветы на подоконник. Постоял еще минуты две и заставил себя уйти.
Дочь выплюнула сосок и грустно смотрела на мать. Она родилась с разочарованным личиком. Плаксиво опускала вниз уголки крошечных тонких губ и поворачивала свою головку на бок. Конкордия все время ждала, что дочь начнет плакать. Но она не плакала. Смотрела на мать. Будто укоряла в чем-то.
Конкордия положила дочь в кроватку. Сцедилась. Вышла пройтись по коридору. Напротив дверей ее палаты на подоконнике лежал букет гербер. «Аккуратный букет. Как Илюша»,  –   подумала она. Понюхала пыльцу и поняла, что цветы от него. Бумажная упаковка впитала запах казармы!
Года три назад она с регентом Ксенией и отцом Диомидом поехала на освящение нового храма в закрытом городке. После богослужения пригласили на трапезу. Во флотскую столовую проходили через плац. Весеннее солнце воскрешало замерзшие флюиды зданий.
—  Бальзамический запах казармы!  Запах  кирзовых сапог, ваксы, пасты ГОИ, хозяйственного мыла, свежего белья, флотского пота, оружейного металла и масла! –  Воскликнул отец Диомид.
«Да. Это был он –  Илюшка! Уже пропитанный флотским казарменным духом!»
Через две недели –  контрольный выход и первые стрельбы.  Полсотни текущих обязанностей, десятки неотложных дел и неисчислимые попутные  задачи, закономерные, для вновь прибывшего,  курьезы. Стартовали. Налетели. Сосредоточились. 
Илья долго не мог дозвониться из гарнизона в город. Не ловила связь. Наконец, он дозвонился… но отцу Марку. Передал  через него дату и фамилию врача для планового углубленного обследования новорожденной.
За день до отхода отпустили в увольнение. На сутки! Со скоростью атомного ракетоносца! В ювелирный магазин! Потом – в цветочный. В супермаркет – за тортом и шампанским? Некогда! 
Илья примчался к ее дому. И снова та же круглосуточная неизменная и неутомимая  sms: «Илья Андреевич! Срочно вызывает командир!» – «До отхода автобуса целых два часа. Успею!» –  Подумал Илья.
Ее квартира заперта. Звонок. Открыли Олечка и отец Марк. Илья зашел в квартиру. Парадный. Торжественный. И как всегда: хорошенький… не очень то  –   и малыш! Будто бы и в плечах раздался. Военно-морская форма офицера сделала его статным. Совсем не  малыш...
 —  Конкордия с дочкой Пашенькой на обследовании, –  обрадовались Олечка и отец Марк. –  Только что машина отъехала. Проходи. Рассказывай флотское житье-бытье!
—  Житье: насыщено. Бытье: аскетично, –  сказал Илья и отдал цветы Олечке. Достал из кармана шкатулку-сундучок и попросил отца Марка, –  передай Конкордии, я ей все в sms напишу.
—  Передам, –  сказал отец Марк. Не удержался и открыл сундучок. –  Я так и думал! Надолго уходишь?
— Сначала стрельбы. Дальше  –  отработка предпоходных задач. И  боевое дежурство.
—  Будем встречать на пирсе всем приходом! –  Пообещала ему Олечка.
— Илья Андреевич, я – в городе. Могу вас довезти, –  не успевшему выйти из подъезда Конкордии, Илье позвонил старший мичман. Они быстро доехали до гарнизона, и написать  sms  Илья не успел.
Конкордия приехала домой. Олечка и отец Марк уехали, не дождавшись ее, забирать из роддома Анну Геннадьевну с сыном Михаилом Михайлычем.
 В  ее комнате в вазе на столе стоял букет,  а рядом – в открытом сундучке, утопленное в белую шелковую ткань  –  кольцо.  Конкордия  вглядывалась в драгоценный камень,  сквозь стекло окна и, дальше –  поверх сопок, за линию горизонта. Она видела пирс, пришвартованную лодку и Илью, поднимавшегося по трапу…

33.

Борис Кабаляров зашел домой на обед. Поцеловал жену. Усадил на диван и приник ухом к ее животу. На время беременности Татьяны это стало его ритуалом.
Жена рассказала мужу, что шевелиться ребенок начинает вовсе не через три месяца. Ребенок начинает шевелиться, когда он сам –  клетка и, составляющие его клетки – еще только делятся. Вытягиваются ручки и ножки. Формируются органы.
— За слоями жировой ткани и плоти, движений ребенка на раннем сроке беременности мать не слышит. Но они  происходят!
— А отец услышит! –  Постановил Борис и, как акустик, старательно вслушивался и ловил звуки из утробы жены.
— Посмотри имя на дату родов, –  попросил он Татьяну, оставляя на столе, церковный календарь со святцами.  –  Выбери – для девочки и для мальчика. Вечером — обсудим.
— Я уже пообещала Августе Философовне, что будет Августа, –  ответила она мужу.
—  Ты ходила на УЗИ? И не сказала мне?
—  Я не ходила на УЗИ. Просто я знаю: у нас – дочка.
—  Как ты определила?
—  Знаю и чувствую, –  Татьяна подумала, что Борис ей сейчас скажет: «– Танечка, а как же твои родители? Почему ты выделила только мою маму?»
         Но вместо этого муж  сказал:
—  Значит еще одну дочку и два капитана!
— Меня покоряют ваши флотские аппетиты, – растерянно ответила жена.
—  А меня покорили вы, –  сказал ей муж. –  Почему ты грустишь?
—  Конкордия уехала во Францию и не выходит на связь.
—  Она, все-таки, поехала с этим Петром?
— Она поехала не с Петром, а обследовать свою дочь Пашу в лучшей европейской клинике с новыми сверхтехнологиями.
—  Они были с дочкой у наших врачей. Ей сказали –  ребенок здоров! Она непременно хочет найти у нее болезнь?
—  Она –  мать. Она беспокоится о ребенке, –  пыталась убедить Татьяна мужа.
— Стала матерью, но сама – еще ребенок. Разве европейскими сверхтехнологиями  управляет не человек? Попробовали бы эти корифеи медицины поработать в наших условиях: без водопровода,  горячей воды, без евроремонтов и кондиционеров. А их отважные моряки – выполнить боевую задачу на одном работающем котле и наполовину разряженной аккумуляторной  батарее! По три-четыре месяца отважно сидеть на продпайке, но без зарплаты! 
—  Может она еще ребенок, но так думают и наши с тобой ровесники: «за пределами России –  жизнь лучше». Надо теперь Конкордию искать…
—  Сколько времени прошло, как она не выходит на связь?
—  Два дня.
— Не паникуй раньше времени. Может она отключила телефон? Буду звонить в консульство, –  обнадежил Борис.

34.

Конкордия с Пьером прилетели не в Париж, как он говорил, а почему-то в Гамбург.
— Петя, почему ты никогда не держишь слово? – Выпытывала Конкордия в Гамбургском аэропорту. Она никак не могла вспомнить надпись на табло в Шереметьево. Неужели они отправились  не в Париж?!
—  Не называй меня так! Мне противно это имя!  Я  –   не Петя! –  Взбесился Пьер. В Шереметьево он усадил ее так, чтобы табло регистрации рейсов она не увидела, а слушала только его доводы в пользу преимуществ европейской педиатрии. Играя на своей «заинтересованности» в обследовании дочери, он  пытался воспламенить ее прежние чувства к нему. Но Конкордия видела только его неискренность и рекламную наживку.
У Пьера погибал бизнес. Он прилетел в Гамбург, потому, что  Интерпол Франции инициировал его розыск. Появляться в Париже ему — опасно. В Гамбурге – тоже опасно. Но, по крайней мере, сейчас он – не Пьер Лататье с русской, но для бывших его соотечественников-россиян – франко-звучащей фамилией. Сейчас он –  Курт Хильке. Уроженец Южной Саксонии.
В Гамбурге его должна встретить Майя. Он передает сестре Конкордию. Конкордия наотрез воспротивилась рожать суррогатное дитя, но Майя пообещала брату:
—  Дожмем  здесь! Однажды она  изменила своим идеалам и  разделила с тобою постель! Если человек перешагнул через свои принципы — это означает, что он внушаем. И найти соответствующий «ключик» — дело времени и возможностей. Мы  знаем: у нее незаконнорожденный ребенок. Для нас, гражданских лиц, сожительство не предосудительно. Для нее, как для  христианки — это блуд! В христианстве блуд считается смертным грехом и в наши дни! Раньше таких детей называли «байстрюками». Они и их матери были порицаемы обществом.
Привози ее сюда. Увидит европейские возможности –  сама захочет рожать, — рассуждала Майя.
 А если  Конкордия родит, Пьер и Майя получат обещанный заказчиком миллион евро. У Пьера и Майи выправится жизнь. И бизнес.
Конкордия не поехала бы ни в Париж, ни в Гамбург. Но случилось то, чего она больше всего боялась. И чего не хотела. Появился Пьер. Он появился после ухода Ильи на стрельбы, а вслед за этим – и на предпоходную подготовку и боевое дежурство.
«Был бы рядом Илько! Он  придумал бы! Нашел бы выход!» –  Она старалась об этом не думать, потому что знала –  ее мысли видит и чувствует Илья. И она тоже видит и чувствует его мысли. Под толщами воды и льда пусть занимается своими боевыми задачами. Она справится. Не сама –  с Божьей помощью.
Приехал Пьер и заявил свои права на дочь. Конкордия понимала –  как отец он имеет полное право участвовать в воспитании дочери. Заботиться о ней.
 Как состоятельный бизнесмен – владеет всеми мыслимыми и немыслимыми возможностями обследовать дочь в лучших европейских клиниках. Выявить болезнь в зачаточном состоянии. Пашенька, как определили отечественные медики –  здорова…  Но почему новорожденный младенец все время молчит? Почему не плачет?! Спит, ест… и молчит… молчит… молчит…
Пьер все предвидел и предугадал. У Конкордии, конечно же, не было действующей визы. Она не собиралась выезжать за пределы страны и, виза была ей не нужна. Не вписана в паспорт и новорожденная Павла. Он взял  ее паспорт. Вместо стандартных двух недель оформления, сказал ей о трех неделях. В нужный ему день он приехал и поставил Конкордию перед фактом: 
—  В России бюрократия! Наши французские консулы оформили визу раньше. На целую неделю! Через три часа самолет на Москву. А дальше –  Париж. Город любви, неограниченных возможностей и сбывающихся надежд!
Сбывшаяся надежда для Конкодии может быть только –  здоровая дочь. Ни одна мысль не сопротивлялась этому доводу. Ничто не вызвало сомнений. «Европейская медицина – творит чудеса. Видит невидимое. Делает сложнейшие операции. Возвращает к жизни. Воскрешает мертвых». 
В России тоже есть талантливые врачи. Но кто о них знает? Кто знает тех, кто каждый день выполняет свою работу за маленькую зарплату?
«Если бы врач был бы по-настоящему талантлив», –  говорит уполномоченный интернет, –  «он работал бы за большие деньги, а не за смешные фантики».
 Интернет уполномочен заявлять: «Пропустили болезнь. Не увидел врач. Упущено время. Летальный исход». Конец. Прямая линия кардиограммы.
Все специалисты, обследовавшие ребенка, уверяли Конкордию:
—  Дочь здоровенькая! Все показания в норме.
— Но почему она молчит? Не плачет. Лишь изредка кряхтит. Или причмокивает,  –  с недоверием переспрашивала их Конкордия и думала: «Молчит и смотрит на мать так печально! Словно спрашивает: «Зачем поторопилась, мамочка? Я была бы сейчас Ильинична…»
—  Есть возможность — отсыпайтесь! –  Предупреждали врачи, –  Начнут резаться зубы: спать не будете сутками!
Какой вывод? Собирайте деньги на европейские клиники. Бесплатно – даже у чудесатых европейских докторов медицинскую услугу не получить. Услугу, заметьте –  не помощь!
Была одна фраза у Пьера, которая немного насторожила Конкордию, но и она самонейтрализовалась в стремлении обезопасить дочь от всех болезней. Пьер будто случайно произнес:
—  Если ты не станешь мне мешать заботиться о дочери, то и я не подам иск в европейский суд по правам человека на твоего карлика. Он убил моего пса стоимостью в сто тысяч евро. Плюс компенсация за моральный ущерб –  еще сто тысяч евро.
Это был блеф. Такой криминальный нелегал, как Пьер в суд не подаст. Но Конкордия не знала об этом. Она не знала о том, что Пьер – в бегах. Скрывается под фальшивыми документами.
— Зачем тебе унижать человека, если ты прав и на твоей стороне весь европейский суд?! –  Спросила она его. Ее  вопрос Пьера не волновал: он был настроен теперь на «франко-немецкую» волну: на прохождение таможни.
Семье и близким Конкордия сказала: поездка во Францию – для обследования Пашеньки. Они уехали. Семья осталась с разорванным сердцем.

35.

Пьер и Конкордия в Гамбурге. Ее паспорт, сумка и телефон –  у Пьера. Их встретила Майя. Обрадовалась. Засыпала комплиментами. Называла Конкордию –  «Мадонна с младенцем».
Пьер передал Конкордию сестре, а сам тотчас сел в машину и куда-то рванул на пределе возможностей автомобиля.
Майя и Конкордия с дочерью долго ехали из Гамбурга в Париж. Наконец приехали в красивый дом. Дом спроектирован, как шале. Шале означает – приют пастуха. «Приют пастуха» укрыт в привилегированном месте – в лесу у  подножия  гор.
Приехали. Расположились. Комплименты сыпались нещадно. И становились уже навязчивы. От них у Конкордии начала болеть голова. Майя сказала, что головная боль – от  перемены часового пояса. И чистейший горный воздух – после промышленного российского смога.
Дом — красивый и необычный. Трехэтажный. Третий этаж –  обсерватория. Весь интерьер дома —  прост и незатейлив. Минимализм.
Первый этаж – с прозрачными стенами. Вид на лес открывался  сразу из гостиной. А в одной  из спален ложе располагалось, словно в глубине чащи. Сливалось с лесным пейзажем.
 Совсем иначе – скромнее, смотрелся лес из окон спален второго этажа. Иногда вокруг дома из леса пробегали дикие животные: горные козлы с серповидными рогами, серны и зайцы. Они — ручные. Человека не боялись. Позволяли прислуге в шале себя погладить. Шале принадлежало миллионеру, который занимается фармацевтическим бизнесом.  Майя в  доме —  управляющая. Рассказывала, как делали перепланировку. Новые прозрачные стены поставили совсем недавно. Еще даже не успели застраховать.
А потом – о главном: миллионер-де балует свою молодую жену. Они мечтают о ребенке.  Конкордию пригласили для этой важной миссии. Конкордия должна быть счастлива: такой шанс выпадает в жизни не каждому…
… но Конкордия непредсказуемо, для Майи, не дослушав до конца и не приняв во внимание европейские блага,  начала противиться…
— Пьер говорил об обследовании дочери, –  напомнила  Майе Конкордия, утомленно  пересказывая, то о чем они говорили в России с  Пьером. —  Я не буду суррогатной матерью!
— Но ты не донор яйцеклетки. Ребенок –  не твой, потому, что биологический материал тебе не принадлежит, –  Майя говорила стандартные в таких случаях фразы. Повторяла их без конца. Видела, что собеседница ее не слышит. И достучаться обычной рекламной затравкой не получается.
Они очень долго ждали Конкордию. Французский фармамагнат выбрал в соцсетях именно ее. Пышногрудую славянку с роскошными бедрами и точеным в фитнес-зале телом. Такая родит и двадцать детей без осложнений. И эмбрионы в ее организме будут развиваться, как в наилучшей  естественной среде.
— Если мою дочь обследовать не будут, тогда мы сегодня же возвращаемся в Россию, –  Конкодия  старалась выглядеть самоуверенно и, насколько могла, добавляла  твердости своему голосу. –  Верните мне мою сумку, паспорт и телефон.
— Твои вещи у Пьера. Я не знаю, где он, –  жестко отрезала Майя, намекнув своей категоричной интонацией на безвыходное положение Конкордии.
Майя привыкла  –  обычно девушки соглашались сразу. Иногда попадались такие, которые начинали сомневаться, но после краткой вступительной речи Майи о безвредности процедуры –  соглашались всегда.
Если фраза о вознаграждении в тридцать тысяч евро заставляла производить в их уме какие-то загадочные вычисления, то словосочетание –  «вынашиваемый ребенок является генетически  чужим –  не родным», взрывала, как бронебойный снаряд. И сомнений в гуманном назначении   суррогатного материнства, не оставляла.
Когда миллионер ее выбрал, Конкордия беременна еще не была. Детей не имела, а этому обстоятельству при выборе суррогатной матери предавалось огромное значение. Во-первых: организм уже «умеет рожать», потому как –  «родовой путь проложен». Во-вторых:  если после суррогатного материнства будет противопоказана повторная беременность, а роженица вздумает родить себе – это ее проблемы. Один ребенок у нее уже есть. Пусть лечится за свой счет.
Пьеру срочно пришлось исправлять это «упущение» –  девственность и бездетность. «Упущение» Конкордии исправлял лично Пьер. Он сделал ее женщиной. Матерью. И теперь, после того, как она родила здорового ребенка, с ней можно работать и на ней зарабатывать деньги.
 «Миллионеру столько же лет, сколько Борису Орестовичу», –  определила Конкордия возраст заказчика по настенной картине. –  «У него нет возможности зачать ребенка общепринятым способом? Как зовут этого миллионера и его жену?» –  Хотела  спросить  она, но Майя бомбила  информацией.
Деньги немалые. Гонорары, действительно, как и обещал в отвергнутых ею радужных прожектах Пьер —  сказочные. За одну беременность Майя, как посредник,  получала премиальными десять процентов –  десять тысяч евро от общей суммы  в сто тысяч. Беременная суррогатная мать получает ежемесячно по тысяче евро. Эти расходы, равно, как и затраты на обследование, медицинское наблюдение беременной, ее проживание и питание – шли по другой шкале расходов.  Разумеется за счет заказчика. Вознаграждение суррогатной матери после благополучных родов –   семьдесят тысяч евро. Это – по договору для потребителя услуги. Но в реальности, цена вынашиваемого младенца была совершенно другая. И вычислялась Майей в другую сторону.
 Майя заключала свой внутренний клиентский договор и прописывала вознаграждение суррогатной маме после родов –  тридцать тысяч евро и, по тысяче евро каждый месяц в течение всей беременности. Себе Майя оставляла излишки в семьдесят тысяч евро от вознаграждения плюс стандартные премиальные в десять тысяч от заказчика. Итого: восемьдесят тысяч евро с каждой беременной суррогатной матери, выносившей ребенка.
Пара, которой понравилась Конкордия, хотела заказать двойню-тройню. Заочно были согласны на увеличение количества младенцев и повторную суррогатную беременность.
Вознаграждение после родов суррогатной маме –  пятьсот тысяч евро за младенца! Майе за посредническую деятельность – ее стандартные десять процентов: пятьдесят тысяч евро за младенца. Но Майя, конечно же, составит свой клиентский договор и получит…
…без малого –  один! Миллион! Евро!  Или даже полтора миллиона!  Это – те деньги, за которые можно сменить страну. Вернуться в Россию. Женить Пьера – с переходом на фамилию жены. И забыть об Интерполе!
А Конкордию надо было еще найти. Отыскать! Увидеть! И чтобы в спортзал ходила, но при этом без штанги, борьбы и бокса. Чтобы тело было и молодым, и сильным, и выносливым, а образ жизни  здоровым –  и без риска травм.

36.

За двенадцать лет жизни за границей Майя, сумела сделать некоторые финансовые сбережения. Но практически все было отдано на изготовление новых документов брату Пьеру и для аренды жилья на новом месте. У брата деньги никогда не задерживались:  организация собачьих боев «съедала» приличную часть его дохода.
У него была  бизнес-интуиция, которая никогда его не подводила. Он улавливал малейшее движение рынка. Видел – на чем можно заработать. И видя финансовую перспективу, словно программировал на успех  свою новую идею. Так случилось с модельным посредническим бизнесом. Майя не решалась его прекратить. Пьер настоял. И не ошибся. От манекенщиц – кроме, как нервотрепки никакого дохода не было. 
Когда он приехал в гости к Майе, она отправила его на родео в Мексику. Сделала ему подарок на окончание средней школы в России. Надо было закрепить перед младшим братом свое превосходство. Продемонстрировать европейскую обустроенность и свою востребованность. Закрепить и упрочить свое превосходство, продемонстрировать европейскую обустроенность и востребованность  можно – лишь одаряя захватывающими зрелищами.
Пьер вернулся с новыми идеями. Самый прибыльный бизнес –  нелегальный. В Мексике он побывал на черепашьих бегах и спросил у принимающей стороны, какова выручка за этот примитивный аттракцион. Когда устроитель назвал сумму, Пьер поинтересовался, сколько же тогда можно будет «снять» за собачьи бега. На что получил ответ:
—  В десять раз больше!
—  А за собачьи бои?
—  В сто раз больше! Кровь всегда в цене!
И Пьер увлекся. Майя взяла кредит на покупку помещения под торговый склад и покупку собак – для охраны этого склада. Пьер был еще гражданином России. Муж Майи – тоже юрист,  занимался «правовой легализацией» бизнеса.
Для «охраны склада» купили трех собак – с родословной на шестьдесят тысяч евро. Алабая, дога и мастиффа. По пятьсот евро платили кинологу за один трехчасовой урок. Кинолог учил собак обычным командам, но когда узнал, что ему надо будет натаскивать псов для поединков с другими собаками, едва не написал заявление в полицию.   
Кинолога пришлось уволить. Пьер присутствовал на уроках дрессуры и стал обучать питомцев сам. Неаполитанский мастифф Ньютон оказался самым способным и злым. Злым, но к удивлению – вечно голодным и  –  неисправимым помоечником.  Подбирал еду, которую мог найти. Брал угощения от всех подряд. И гастрономическому перевоспитанию не поддавался.
К году – в течение пяти минут Ньютон рвал всех своих сородичей любой породы на выбор: бобтейля, дога, немецких, кавказских овчарок. Тогда хозяин Ньютона привел к нему на поединок ручную пугливую рысь. Рысь  ничего не поняла и на арене прожила минуты три.
Фантазия Пьера рисовала молодых медведей, но их было не достать. Он ездил по мексиканским прериям и лесам на фургоне мужа Майи и отстреливал сетками молодых ягуаров. Пьер отстреливал  ягуаров в возрасте особи –  до года. Определиться с возрастом животных ему помогал устроитель черепашьих бегов.
 Ягуар –  большая кошка. Сильная и когтистая. Могла сама порвать Ньютона. Банально вспороть когтями брюхо, но пес был нужен хозяину. Он уже был рекламой Пьера. Его брендом.
Во втором поединке Ньютона все же порвал ягуар, но пес, носился со своими кишками по арене и, своей злостью, все же вырвал техническую победу, а хозяину –  прибыль.
Больше двух лет бизнес Пьера цвел и приносил плоды. Ньютона рвали несколько раз. У него было уже около пяти операций. Ветеринары рекомендовали усыпить пса: с психикой животного наблюдалась серьёзная проблема  – неконтролируемая агрессия. И наполовину вырезанный кишечник не давал шансов животному долго прожить. Да еще в таком, без сомнений –  «собачьем» ритме! Пьер подумывал о покупке еще нескольких мастиффов. «– Но где взять деньги? Где взять свободные средства?»
 Устроитель черепашьих бегов повысил дивиденды за свои консультации  по отлову животных для тотализатора.
Пьер  переориентировался на людей. Он давно хотел попробовать такой поединок с человеком. Но где найти желающих, быть загрызенными псом?
 Как бы то ни было решения всегда приходили откуда-то извне. Не теряя времени, Пьер взялся натаскивать Ньютона. Интернет-уроков нашел столько, что не хватало электронных носителей.  Желающие – когда-нибудь найдутся. Он «удачно» испытал Ньютона на российских бомжах. Но, появившиеся не вовремя, напористые экстремалы, помешали довести кровопролитную тренировку до логического конца.
Потом устроитель черепашьих  бегов написал заявление в полицию. Кто-то вспомнил про уволенного кинолога. К полицейским заявлениям, «обманутый русской мафией»,  приложил покаянные письма в различные природоохранные фонды. Представители Интерпола пришли к Пьеру на квартиру, когда он был в отъезде –  в России.
 И, помимо всех, постигших семью Пьера и Майи неприятностей, Конкордия заупрямилась и наотрез воспротивилась становиться суррогатной матерью. 
 — Суррогатная мама рождает суррогатного ребенка, –  говорила она Майе, дрожа внутри от страха. И подавляя свой страх своей заносчивостью. Она не понимала, почему Майя не принимает не одного из ее слов.
— Духовные и нравственные принципы можно оспорить. Деньги –  неоспоримы. Что ты видела в России? –  Спросила ее Майя вслед за Пьером.  Она обещала брату «дожать» и дожимала.
 Дожимала Майя Конкордию целебно-чистым воздухом Альп. Неброской, в прованском стиле, атмосферой прозрачного шале. Дикими ручными животными. Видами исторических  красот из местной рекламной телепередачи. Особенностями и традициями Франции. Розетками и блюдом с бургундскими улитками, бретонскими устрицами и омарами в колотых градинах.
— Благодарю, но ради своего удовольствия я не стану рисковать самочувствием дочери, –  отказалась Конкордия. –  Мне сложно предположить, какую реакцию дадут устрицы и омары на грудное молоко. Из слизней в домиках на юге России делают бусы для маленьких девочек. И есть их –   выше моих сил.
Онемевшей Майе  вновь пришлось надевать улыбку на лицо. Хозяйка  повела гостью на экскурсию по шале. Уставшая с дороги Конкордия равнодушно осматривая комнаты, ни на минуту не отпуская дочь, между паузами в разговоре смущенно заметила:
—  У вас прохладновато.
—  Полюбуйся на эти столовые приборы, –  Майя вовсе не приняла во внимание слов о прохладе в помещении. Она сама давно привыкла экономить на всем, на чем можно и, на чем нельзя. Она не будет рассказывать о тотальной европейской экономии – вне зависимости от достатка хозяина: беден ли он или богат. Она «дожимала» Конкордию переизбытком чужой роскоши. –   Твое суррогатное материнство позволит покупать, что пожелаешь. Эти приборы – из настоящего золота!
— Конкордия не страдает от вещизма и не стремится к финансовым накоплениям, — предупреждал Майю Пьер.
— Она еще не успела познать красоту и не видела настоящих накоплений. Ей никто не разъяснял, как финансовая независимость способна изменить жизнь человека! — Заверяла Майя брата.
—  Суррогатное материнство для меня не приемлемо духовно. Кроме того – физически вредно, –  ответила Майе Конкордия, укладывая вилку обратно в футляр. –   Сурматеринство начинается с синхронизации циклов биологической и суррогатной матери. Включает прием синтетических половых гормонов на протяжении нескольких недель, устанавливая  искусственный, неродной организму,  цикл. 
Для стимуляции овуляции применяется ударная доза гормонов. Происходит бесконтрольная овуляция и, вместо  одной-двух половых клеток,  как бывает в норме, формируется – от пяти до двадцати.  Происходит повышение эстрогена крови, что способствует развитию онкозаболеваний.   
После подсадки и приживления эмбрионов, происходит редукция лишних эмбрионов. Оставшийся эмбрион живет и формируется с убитыми братьями и сестрами. Абортировать редуцированных младенцев нельзя: не выживет никто. Потом, идет еще одна –  ударная доза гормонов на протяжении длительного времени, чтобы не потерять беременность.
За гиперстимуляцию яичников организм расплачивается образованием кист, кровотечениями и миомами. Тромбоэмболическими осложнениями, требующими срочного оперативного вмешательства. Прием женских синтетических гормонов – способствует нарушению в  работе сердечно-сосудистой системы, проблемам с кожей и сосудами. И в расцвете жизненных сил наступает глобальный упадок: истощение репродуктивных функций и ранний климакс.
После стимуляции гормонами, яичники увеличиваются в размерах в полтора-два раза. Иногда и больше. В этом случае требуется операция, в том числе – и по полному удалению яичников.
Побочные эффекты: тошнота, набор веса, скачки настроения. Падает зрение. Статистики последствий по сурмамам не ведется. Но об этих «десертах» даже упоминать бессмысленно.
—  Все эти эффекты и «десерты» в прошлом. Сегодня технологии ушли далеко вперед. В науке триумф! –   Доказывала Майя.
— Любое вмешательство в естественный процесс зачатия может индуцировать труднопрогнозируемые, сложные и далеко идущие изменения в генетическом материале человечества. Главный критерий применения любой методики устанавливает время. Тридцать лет –  ничтожно малый срок, чтобы праздновать триумф в генетике и в суррогатном материнстве.
—  Ты была когда-нибудь в ресторане на Монмартре? –  Спросила Майя, устанавливая паузу в непростом диалоге, чувствуя свой незначительный  проигрыш.  Даже не важно, что Конкордия оказалась настолько упрямой. Упрямицы в жизни Майи встречались не так уж и редко. Но упрямясь, они не мотивировали свои отказы от сурматеринства. Предполагали и сомневались в собственных суждениях. Поэтому их и легко было переубеждать. А Конкордия –  немного полноватая, но не стыдящаяся своей комплекции, не просто «читала-слышала-вроде-бы-вредно». Наслушалась до оскомины всевозможных родительских нотаций и вооружена была теперь доказательным арсеналом профессора!
 В действительности же: родительские нотации Конкордия еще со школы слушать и слышать перестала. Но они — эти постылые каждодневные  предостережения и сестринские утомительные нравоучения хоть и не воспринимаемы были  нерадивым чадом, а силу, все же, возымели. Наверно потому, что движимы были эти «утомительные нравоучения» — исключительной бескорыстной любовью.
—  Жизнь так прекрасна! Какое блаженство держать во рту нежнейший сыр! Прекраснейшее вино! –  Хохотала Майя и поднимала руки ладонями вверх, словно взлетала ввысь.
Если Конкордия была «профессором»-теоретиком, то Майя — практиком-самоучкой. Перед ее глазами неоднократно возникали  многочисленные осложнения течения беременностей. Осложнения были у каждой из  сурмам. Но и об этом Майя всегда будет хранить молчание.
— Завтра я отвезу тебя в ресторан. Ты попробуешь свежайшую рыбу, которую поймают на твоих глазах из аквариума. Такого в России нет. Ты должна ее попробовать. Ты должна почувствовать. Здесь, в Европе, ты будешь посещать лучшие клиники. Лучших мастеров массажа! Лучших детских врачей!
—  Жить в Европе, чтобы держать на языке сыр? А за щекой – вино? –  Недоверчиво переспросила Конкордия. –  Не глотать. Не есть. А –  просто держать? Смотреть при этом на жареную рыбу, и вычислять способ ее отлова из водоема? Превращаться в овощ? В грызуна? 
На нашем приходе матушка Феофания делает нежнейший, бархатистый, невесомый и респектабельно-аристократический сыр совершенно бесплатно.
—  Не верится, что бесплатно!  –   Возразила Майя.
—  Бесплатно. Приносите десять литров молока, три пачки закваски и выращенной культуры плесени из аптеки.  Матушка будет  по своей рецептуре: свертывать, обсушивать, переворачивать, прокалывать. А через полтора-два месяца вручит сырный цилиндр – ничем не хуже французских Камамбера или Бри.
В нашем храме совершенно бесплатно можно проконсультироваться у  педиатров. Детских неврологов. На службу приходят медсестры – для домашних инъекций. Стоматологи. Хирурги детские и взрослые. Воспитатели детского сада. Преподаватели:  русского,  математики, физики, информатики. Плотники. Системные администраторы. Водопроводчики. Полицейские. Художники. Электрики. Архитекторы. Риэлторы. Народные судьи и космонавты… Приходите –  спрашивайте.
— Да у вас, я вижу, на вашем приходе –  махровый блат?! –  Провокационно улыбаясь, спросила Майя.
— Не блат, а –  православный приход, –  ответила без обиняков Конкордия.
—  И все же: ты умолчала! Что можно увидеть в России? Изысканный деликатес? Радостные улыбающиеся лица? Убранные, подметенные улицы? Уникальные домовладения? Сверкающие магазины?
 —  Устриц и лобстеров пробовать не доводилось, но морских мидий и речных раков каждое лето ловим в Краснодарском крае. Ходим по улицам убранных подметенных станиц к фешенебельной  усадьбе, часть которой и арендуем на весь отпуск. Платья, в исполнении сестры во Христе –  Татьяны, ничем не хуже брендовых линий. И гораздо дешевле. Оплачиваем только ткань. За пошив сестра денег не берет категорически. Но если бы и взяла, все равно –  намного дешевле сшить, чем брать готовое в масс-маркете. Улыбающиеся лица –  в компаниях. Поодиночке –  сосредоточены и серьезны.
—  Не каждая семья в России может позволить себе поездку к морю, –  продолжала обольщать собеседницу Майя. –  В других городах люди живут за чертой бедности.
— Вы сами себе противоречите, –  удивилась Конкордия. –  Сначала  убеждаете меня в том, что многие удовольствия, таким как я, не ведомы. Теперь рассказываете о множестве виртуальных людей за чертой бедности. Мы семьей отдыхали не только в Краснодарском крае. Еще и в Крыму. В Одессе.  И везде на пляжах толпы людей. Они приехали из других городов. От бедности? 
—  Всем известно: местное население  курортных городов наживается на приезжих.
— Меня с сестрой местное население в облике одесситов научило собирать раков по берегу лимана. Могу опытом поделиться. Берете утром старое мясо из холодильника, которое не желает потреблять обнищавшее население, и подвешиваете его на бельевую веревку в солнцепек. Поздно вечером разбрасываете тухлое филе по берегу лимана. Через час собираете два ведра речных «омаров» и «лобстеров». Маленьких «омарчиков» отправляете обратно в лиман –  расти. Таких, как ваши –  к столу.
—  Тухлое мясо в качестве приманки? Похоже на фильм ужасов.
— Скорее на заседание клуба знатоков. Южная августовская ночь на реке Кучурган или Турунчук.  По берегу к тухлому филе ползут раки, точно коты на валерьянку. Одесситы очень практичные и серьезные люди, но со стороны их образ мыслей воспринимается смешным. Их обычное занятие –  вести между основным делом интеллектуальные беседы, с углублением в интегральные исчисления Лейбница, затрагивая театральные и концертные репертуары. Или строить личные версии: почему в развитых европейских странах  количество бомжей растет вместе с ВВП?
—  Пока ты будешь вынашивать ребенка, я найду тебе француза-жениха, –  Майя стала выдыхаться от бестолкового диалога. Для нее выслушивать истории о том, как одесситы ловят раков и пугают своих подружек, незаметно вложенными мидиями в бюстгальтер купальника, означало лишь – отсутствие культуры, ума и вкуса.
—  У меня уже был французский жених. Его зовут Пьер, –  ответила Конкордия, не убавляя твердости. Твердости, за которой она прятала свои замешательство и боязнь, перед экспансивным маркетинговым натиском Майи. Конкордия слышала и осознавала и несостоятельность своих собственных слов. Несостоятельность и формализм. Несостоятельность и формализм ее слов подтверждало  рождение  Пашеньки вне брака.               
— Мне импонирует твое чувство юмора. Ты умная женщина. Ты красивая. Ты востребованная. Ты сексуальная. Ты роскошная, –  Майя заговорила комплименты, как поставленный на программу робот. Она очень хорошо знала, как начинают вести себя люди, когда их хвалят. «Ласковый теленок две мамки сосет!».
 
37.

Рассуждая о духовности, мы привыкли устанавливать на духовность  ограничительные рамки, соблюдая лишь ее обрядовую сторону. Но необходимость решения  духовных задач  настигает нас нередко врасплох и, поджидает за любым поворотом. Требуются духовные знания для элементарной безопасности и сохранности своей собственной жизни.
Вроде бы ничего предосудительного нет в том, чтобы заработать деньги. Своим собственным честным трудом. И в пользу суррогатного материнства рассуждают обычно так.
Если эмбрион донорский, то и родившийся ребенок –  чужой. Его надо выносить, родить и –  отдать хозяевам эмбриона. Всего то?
«Забывается», что эмбрион является живым человеком с бессмертной душой, наделенный своим уникальным и неповторяемым генетическим кодом, характером во всей его полноте. «Забывается», что неиспользованные эмбрионы –  «криошки» заимствуются для научных опытов или отправляются попросту –   на выброс.
В связи с новыми репродуктивными технологиями появились такие термины как: донорский материал, биоматериал, генетические родители, заказчики, посредники, суррогатная мать, хозяева эмбриона, владельцы эмбриона, гестационный курьер. Словосочетание: «редукция эмбрионов» используется вместо слов –  уничтожение эмбрионов. Так же как и слово «аборт», используется вместо слова: убийство.
—  Верните  мои вещи и вызовите такси, –  попросила Конкордия.
 О племяннице Майя больше  не упоминала. Не сюсюкала. Не заискивала перед Конкордией и Пашенькой. Тема педиатрических клиник, парижских выставок и беззаботной европейской жизни не затрагивалась. А бесконечно долго рассказывать о триумфе  в области суррогатного воспроизводства населения утомило даже управляющую.
Майя оставила Конкордию с дочерью на ночь в шале. Обещала позвонить Пьеру, чтобы он привез ее вещи и документы, а утром – отвезти в аэропорт. В аэропорту – обменять билет и отправить обратно в Россию.
Конкордия поверила. Прилегла с дочерью на диван, возле стола за которым они с Майей ужинали. Рядом с неубранными блюдами. Ночью Конкордия стала замерзать. Она ещё не успела уснуть. Встала и одела на себя синтепоновую куртку, а дочь «упаковала» во флисовый  конверт-комбинезон.
К утру уже ощущала свой замерзающий холодный нос. Выдохнула воздух и… увидела пар. Дочь безмятежно спала. Конкордия прикоснулась своей щекой к ее личику  –  оно было теплым. «–  Не замерзла», –  успокоилась мать. Она зашла в туалетную комнату, вымыла руки и, сцедив грудное молоко в бутылочку с широким горлышком, закупорила ее соской и крышкой. Посидела еще немного на диване, пытаясь уснуть в неудобном положении. Беспричинная тревожность не покидала ее. Употребив с молитвой несколько кусочков артоса, что дала ей с собой Олечка, Конкордия, не выпуская ни на минуту дочь,  ходила по комнате. Согревалась ходьбой. Она подошла к прозрачной стене. Деревья стояли близко к шале, но их скрывал утренний туман. Виднелись только  размытые очертания крон. У  стены в комнате расположилась высокая массивная статуэтка двух цветков: черного и золотистого –  с переплетенными стеблями. Конкордия дыхнула на стекло и нарисовала на нем пространный рисунок. Она увидела, как на территорию домовладения въехала машина. Из нее вышла Майя и двое полицейских. Конкордия быстро вернулась к дивану. Поместила дочь в рюкзак, но затягивая его петли у себя на груди, задела тяжелую статуэтку. Статуэтка упала, к счастью –  не разбилась. Конкордия ее подняла и развернулась к дверям, чтобы видеть входящих,  голоса которых были уже слышны.
Вошла Майя с полицейскими и с двумя женщинами. «Странно. Женщин не было. Видимо, это –  прислуга», –  подумала Конкордия.
 — Итак, что решила спесивая русская Мадонна? –  Игриво спросила Майя, недовольно подергивая свой шарфик от того, что приходилось перестраивать свою тактику. За ночь она поняла: обычных доводов в пользу суррогатного материнства Конкордия слушать не будет. Рестораны Монмартра сделают выручку, но Майя так и останется: ни с чем! Конкордия, поди, считает, что омары  выловлены одесским методом и денег не стоят. Ага! Стоят! Еще каких! И все траты Майи –  впустую. Остается последний довод –  сила. Демонстрация силы посредством шантажа.
—  Сегодня не будем говорить о духовности. Сегодня поговорим о материальном и плотском, –  менторски распорядилась Майя. –  Это представители ювенальной службы, –  она указала на тех двух женщин, которые вошли вместе с полицейскими, но неизвестно откуда появились. –  Они сейчас заберут твою дочь и отправят в приют, а ты можешь возвращаться в Россию одна.
На последнем слове Майи у Конкордии все оборвалось внутри. Задрожали руки, и она не могла унять этой дрожи. Испуганно посмотрела на представительниц ювенальной службы. На полицейских. На Майю. Майя больше гостеприимной не будет.
—  Почему они у меня отнимут дочь? Я гражданка России. Вы не можете этого сделать.
—  Можем! —  Победно констатировала Майя и показала чей-то паспорт. Она держала паспорт, величаво шествуя, как пономарь, перед чтением у центрального аналоя. Прочитала  имя и  фамилию в паспорте, которая, почему-то принадлежала Конкордии. –  Итак. Ты –  гражданка Франции. У тебя забирают дочь. Посмотри на себя: ты –  бродяжка. Маргинал!
Но еще не поздно все исправить.
Мы едем в клинику на тестирование для подсадки эмбрионов, а через три недели –  белым лебедем летишь в Россию и, возвращаешься через три месяца обратно во Францию. Где и у кого наблюдаться в России, расскажу после подписания контракта. После вынашивания и родов сумма твоего гонорара составит –  сто тысяч евро.
Сто! Тысяч! Евро!
Майя торжествовала победу.
Конкордия попятилась назад,  и опять, не заметив статуэтку,  уронила ее. Виновато поднимая с пола мешающую декорацию, она, перехватывая двумя руками ее стебли, в мгновение ока сообразила, что надо сделать: совершив два быстрых вращения вокруг своей оси, как метатель диска она швырнула ею, что было сил, разбивая вдребезги стекло. Стекло рассыпалось в крупу.
Конкордия выбежала из шале и направилась в лес. Пока убегала, крепко прижимала к себе дочь. Прижимала сильно. До онемения рук. Беглянка остановилась, лишь где-то в глубине леса. В начале? В середине его? Она не знала. В лесу было влажно, но тепло. Теплей, чем в шале. Почему-то от бега заболело в боку. Напомнило о себе отсутствие тренировок. Она отдышалась. Перестегнула ремни на рюкзаке. Поправила спавшую дочь, и потихоньку пошла по дороге в неизвестность. Документов нет. Телефона нет. Часов нет. В полицию обратиться –  на каком языке? К языкам Конкордия равнодушна. «Равнодушие» было взаимным.
Она вышла из лесу и направилась по обочине  широкой дороги в никуда. Пока дорога куда-то ведет, Конкордия будет куда-то идти. Она шла вдоль каких-то буйволиных пастбищ. Мимо ветряных мельниц. Удивлялась –  почему нет погони? Почему прибывшая полиция и представители ювенальной службы так легко ее отпустили?
Но Майя сейчас о погоне не думала. Майя думала о разбитой, незастрахованной стене. И о том, какие объяснения давать господину Шерези и полиции. Что могло произойти в отсутствие хозяина? Какое обстоятельство служило поводом для такого погрома в домовладении? Надо придумывать причины и объяснения причин. Объяснения должны совпадать, но быть разными по трактовке: от полиции отвести подозрения в причастности Пьера.  Господину Шерези  представить доказательства вины гостьи-попрошайки из-за рубежа.
Прошло, должно быть, несколько часов. Мимо Конкордии проехала белая машина. Вдали показались жилые кварталы. Она подошла к ним и завернула.
Минут через пять она почувствовала плотный запах, разлагающихся пищевых отходов. Вдалеке шумела компания молодых людей. Конкордия, оглядываясь, шла им навстречу. Ей все равно надо было пройти этот квартал.
Она подошла  совсем близко. Это была группа из африканской и арабской молодежи. Одеты – кто в чем. Кто в джинсах и куртках. Кто в джинсах и национальных балахонах с наброшенной на плечи, курткой. Двое в гутрах , придерживаемые укалем . Остальные – без головных уборов. По возрасту –  ровесники Конкордии.
Компания о чем-то весело галдела. Пинала друг друга ногами и громко хохотала. Парни увидели Конкордию и, перейдя на полушепот, стали внимательно ее рассматривать. Конкордия хотела их обойти, но один из парней поманил ее рукой,  указывая пальцем в сторону. Он показывал, на стенд с объявлениями. Вдвоем с Конкордией они подошли к стенду, и она увидела в объявлении свою фотографию.
Она прочитала свое имя на латинице. Вслед за ней, провожатый читал вслух ее имя и,  как первоклассник указательным пальцем, водил по строчкам текста. Он  что-то ей очень серьезно говорил, а она улыбалась ему в ответ. Ее ищут! Скоро она будет дома!
Конкордия прошла этот тошнотворный запах и этот длинный квартал многоэтажек. Метров за пятьдесят до выхода из него услышала одиночный булькающий звук полицейской сирены. Остановилось несколько больших полицейских машин, наподобие российских автозаков. Штук пять или шесть.
Из машин стали выходить полицейские. Рыцари в бронежелетах и в пластике шли друг за другом, как в кильватерном строю. Следом за первой, выстроилась вторая колонна. С опущенным оргалитовым забралом шлема. С дубинкой в одной руке и карабином –  в другой.
«Вот и погоня… но, видимо, никто и не преследовал. Просто ждали, когда я на них выйду… Или у них в Евросоюзе  принято по городу ходить в такой экипировке?» –  Подумала Конкордия. –  «Должно быть, что-то похожее чувствовал Христос в Гефсиманском саду, когда его шли арестовывать ».
Из второй колонны вышел боец и направился к ней. Боец снял защитный  шлем. Под шлемом оказалась коротко стриженая голова молодой девушки. Девушка-боец сопроводила Конкордию к машине, аккуратно пригнула ей голову и усадила на заднее сидение, где находилась другая сотрудница полиции –  в  форме, но без знаков отличия. Она поднесла к ее дочери металлоискатель, обвела им несколько раз вокруг Конкордии, скомандовала водителю и они поехали.

38.

Конкордию привезли в отделение полиции. Когда ее сопровождали внутри помещения полицейского участка, она пыталась дышать в пеленки дочери, потому что воздух в здании был пропитан отвратительным специфическим зловонием засорившейся канализации. Ее завели в камеру и оставили с дочерью одних.
Рядом со стеной стоял деревянный топчан, какие Конкордия видела на пляжах Анапы, Одессы и Крыма. На противоположной стороне –  белый унитаз с потеками ржавчины. Минут через  десять в камеру вошел полицейский и поставил на топчан две тарелки с едой и бутылку воды. Конкордия, словно потерявшаяся в пространстве, рассматривала камеру.
Полицейский наблюдал  по монитору, как их арестантка стояла на одном месте, будто вкопанная, прижимая к себе рюкзак со спящим грудным ребенком. Он зашел к ней еще раз, что-то сказал  по-французски и удалился. Она поняла только одно слово: «консул». С ней будет беседовать российский консул?  О чем? Конкордия и сама была бы не против поговорить с консулом. Узнать: почему она ехала на медицинское обследование, а оказалась в тюрьме. Без вещей, документов и без связи с домом…
— Конкордия Павловна, я –  Василь Василич, консул Российской Федерации, –  в камеру неожиданно ворвался шипровый мужской парфюм. Вошедший консул обнял Конкордию и, через минуту она с дочерью уже ехала в его машине на пассажирском кресле.
—  Мы едем в аэропорт? –  Спросила его Конкордия.
—  Нет. Сначала мы едем в консульство. Там находятся ваши с дочкой вещи, документы, телефон и банковская карта.
—  Но потом,  вы вызовете нам такси в аэропорт? –  Не понимала она его недомолвок.
—  Потом, вероятно, на территории консульства будет решаться вопрос о твоем заключении или не заключении под стражу.
— Под стражу? Но этот паспорт гражданки Франции не мой! Я –  гражданка России!
—  Я знаю, что ты –  гражданка России. Депутат  Кабаляров делал о тебе запрос.
Конкордия говорила сбивчиво. Мысли путались. Хотелось сказать обо всем и сразу. Ехали долго. Она успела поспать и отдохнуть. Машина консула подъехала к административному зданию. В холле консульства навстречу им вышла женщина.
— Твой адвокат –  Арина Сергеевна, –  произнес Василь Василич и побежал наверх.
От того, как Арина Сергеевна вскользь посмотрела на консула, Конкордия поняла,  они  –  супруги.
—  С дороги помыться? –  Предложила адвокат.
Конкордия приняла душ. Переодела себя и дочку. Сложила грязную одежду в отдельный пакет.  Вылила старое молоко в раковину. Сцедилась. Арина Сергеевна позвала ее вниз в столовую. За дочкой остался приглядывать, работающий за компьютером Василь Василич.
— Ешь, не торопись. Встречу перенесли за завтра. Успеем все обговорить.
—  Обговорить? Обговаривать нечего. Я не согласилась на предложение Майи, –  растерялась Конкордия.
—  Рассказывай по порядку. Сначала: цель визита во Францию.
—  Цель визита –  медобследование дочери.
—  Твоя дочь больна? Чем? Извини, но я должна об этом спросить.
—  Не знаю, –  собственные слова будто бы были услышаны Конкордией впервые. –  С тех пор как дочь родилась, она все время молчит. Разве это нормально?
—  В России  обследовала дочь?
—  Обследовала, но российские медики ничего не обнаружили.
—  Они  должны были что-то обнаружить?
—  Не знаю… но в Европе –  новые технологии. Лучшая медицина, –  стала неуверенно оправдываться Конкордия.
— Не хуже, чем в России, но за большие деньги. За очень большие деньги. Впрочем, твое право –  выбирать.  Что предлагала тебе Майя Лататье? –  Заинтересованно спросила Арина Сергеевна. Они с мужем по специфике своей работы знали о Майе и Пьере даже то, что брат с сестрой  сами о себе, и вспоминать уже  давно забыли.
— Майя не предлагала, а оказывала давление: стать суррогатной матерью. Мне это предлагал еще в России Пьер. Пьер Лататье –  это брат Майи. Когда я отказалась, Майя за ночь сделала мне французское гражданство и пригрозила отнять дочь, если не передумаю, — проговорила Конкордия, чувствуя себя защищенной под сводами российского консульства. Защищенность стен российского представительства постепенно удалили от нее  боязнь и  страх. Ее душа больше не трепетала от предчувствия тревоги и успокоилась.
—  Пьер Лататье?  –  Почему-то удивилась Арина Сергеевна. –  Но ты украла у них старинный комплект золотых столовых приборов, который семья Годфруа Шерези недавно приобрела на аукционе. Что ты об этом скажешь?
— Майя показывала мне этот комплект, как символ своей успешной жизни в эмиграции. Обещала,  если я соглашусь на сурматеринство, у меня будут такие же вилки и ножи. Но комплект я не брала, –  ужасалась Конкордия своей легковерности и недогадливости, которые запросто могут привести ее  к уголовной статье. Она вспомнила, как разглядывала эти приборы, оставив на них свои отпечатки. Разглядывала не потому, что приборы ей чем-то понравились, или заинтересовали, но исключительно для поддержания беседы с Майей. Ведь обследование дочери оплачивал ее брат. Конкордия только теперь стала догадываться, что Пьер привез их с дочерью вовсе не на медобследование, а  для участия в программе сурматеринства.
— За ночь невозможно сделать гражданство,  –  обрадовала Арина Сергеевна и следом огорошила. –  Как и почему ты взорвала стену?
— Я не взрывала стену. Майя показала мой новый паспорт с французским гражданством. Грозилась отобрать дочь и определить ее в ювенальную службу. Она была с двумя полицейскими и двумя представительницами ювенальной службы.   Я разбила стену и  убежала.
—  Майя говорит обратное, –  произнесла негодующе Арина Сергеевна. –  Помнишь, какой спецотряд тебя встречал? Они приехали брать русскую террористку, нашпигованную бомбами. Правда Майя их предупредила. Не скрывала –  грудничок настоящий.
—  На одну террористку с грудничком –  несметное  войско. А две банды в поножовщине, прибыл задерживать наскоро собранный десяток полицейских, половина из которых –  джентльменские воротнички ГИБДД.
—  Что за банда? Ты о чем? –  Не поняла иносказаний Конкордии Арина Сергеевна.
—  Я о своей неосведомленности! Я даже не задумывалась, какая у нас  невероятная страна! Обидно будет из-за вилок остаться в …Бастилии.
—  Комплект вилок, чудесным образом, нашелся в лесу, закопанный под деревом. Но мсье Годфруа Шерези готовит иск на возмещение ущерба! Сумма разгромленной стены –  два миллиона евро.
—  Меня это не пугает. Я уже сталкивалась с исками в России со стороны Пьера. Дочь не отнимут. Остальное — переживу. — Конкордия совершенно успокоилась. Страх над  ней больше не имел власти.
— Теперь подробнее. Что было в отношении Пьера? И о России рассказать не забудь! Не были дома —  целую вечность!
Конкордия спала в мягкой уютной постели в комнате гостей на территории Российского консульства. Спала хоть и чутко, но ей снились цветущие розовые сады посреди зимы. Она просыпалась, чтобы поправить одеяльце рядом спавшей дочери, а засыпая успевала подумать о доме и о России.

39.

Потерпевшая сторона и несостоявшийся заказчик суррогатных младенцев –  Годфруа Шерези пришел в сопровождении адвоката Жан-Этьена Фабриса. Оба одеты: синие джинсы, пиджак, задрапированный легким шарфиком вокруг шеи. 
Конкордия слушала незнакомую речь и следила за оппонентами. Годфруа Шерези –  чуть больше пятидесяти, его адвокату –  чуть больше сорока. Шерези, в отличие от своего портретного изображения —  болезненно тощ. Впалые щеки на лице и утомленные полуприкрытые глаза. Его адвокат, с загорелым лицом, загорелыми руками, но неестественно бледным лбом и, таким же бледным затылком и выбритой головой. «Словно только что из-под машинки и отшлифован триммером. Не успел загореть», –  подумала о нем Конкордия. Этот адвокат показался ей знакомым. «Видимо –  чей-то двойник», –  решила она.
 Говорили   много,  равнодушно и  безразлично. Василь Василич и Арина Сергеевна слушали, соглашаясь, также равнодушно и безразлично кивали, не отображая на лице каких-либо эмоций. Все участвующие стороны говорили по-французски. Конкордия сидела и слушала ничего не понимая. Не улавливая обстановку вокруг.
— Господин Шерези заверяет в том, что наш разговор носит сейчас   неофициальный характер, –  начала переводить Арина Сергеевна. –  Если ты дашь гарантии, что вся сумма, а именно два миллиона евро за материал и установку стены, а также моральный ущерб –  в размере пятисот тысяч евро –  тобою будут оплачены в течение месяца, исковое заявление в суд предъявляться им не будет. 
—  Мне пришлось защищать себя и свою дочь! Нас заманили хитростью, –  ответила, глядя в его отсутствующие глаза,  Конкордия. –   Ваш представитель Майя уговаривала меня стать суррогатной матерью вашему ребенку, а это, насколько мне известно, во Франции запрещено!
Годфруа Шерези не удостоив своим взглядом ответчицу, отчужденно выслушал от Арины перевод, также отчужденно ответил по-французски Василь Василичу и Арине Сергеевне и стал собираться на выход. Адвокат Фабрис последовал за ним.
—  Он счел твои слова бездоказательными и расстроился, –  перевела в полголоса Арина Сергеевна. –  Жан-Этьен Фабрис – муж Майи, руководит его юридической службой. Шерези доверяет ему и Майе безгранично. Через час нам вручат  иск. 
Шерези и Фабрис засобирались. Шерези набросил на ходу пальто и вышел из комнаты. Жан-Этьен немного задержался у зеркала. Поправил шарф и надел берет. Берет был ему немного великоват. И как будто –  не его. Конкордия глянула еще раз на бледный затылок –  и узнала в адвокате одного из полицейских. Того самого, который вместе с другим,  якобы пришел сопровождать ее дочь в ювенальную службу. Который помогал Майе разыграть сцену с несуществующим французским гражданством Конкордии,  тем самым, пытаясь склонить её к участию в программе суррогатного материнства. Но тогда у Жан-Этьена Фабриса была полицейская форма и темные волосы, закрывающие уши.

40.

Это она –  Майя Лататье убедила Годфруа Шерези вместо панорамных окон сделать стены прозрачными. Модно и эстетично. Единение с природой. Майя старалась. Проявляла свои способности. Вспоминала все, что  умела и, что могло бы ей пригодиться для утверждения ее в новой должности. Стремилась зарекомендовать себя с наилучшей стороны.
Двенадцать лет назад она единственная понравилась французскому учредителю. Он обратил свое внимание именно на нее –  заурядного менеджера по продажам в автосалоне  для стажировки в сердце Франции –  Париже. Когда она уезжала на целый год, все подруги, оставшиеся в России знали: теперь Майя будет жить безбедно и сыто. Одеваться в столице моды. Пользоваться лучшим. Сделает все, чтобы остаться в европейском раю.
В России она жила с мамой и братом. Нет, их семья не бедствовала, не голодала, кусок хлеба по столу не гоняла. Одевалась –  не хуже, как говорится, других, но… в Европе-то лучше! Жизнь –  богатая. Полнокровная и многогранная. Свободная от предрассудков! Социалка – защищенней. А медицина! В Европе легенда, а не медицина! 
Первый год она жила в служебной квартире от работодателя. Служебная квартира в спальном районе. Сколько работодатель оплачивал за коммунальные услуги и медицинскую  страховку, Майя не знала, поскольку все было –  за счет принимающей стороны. Зарплата – две с половиной тысячи евро. Для двадцатипятилетней девушки –  осуществленная мечта. Деньги не выдавали наличными, а перечисляли на карту. Прогресс! В отсталой России такого еще не было!
 Когда на карту были перечислены подъемные, Майя завернула в магазин и ошалела от счастья. Пред ней рассыпались копи царя Соломона в натуральном виде. Платья, блузки, шубки. Серьги, колечки, цепочки, подвески, воздушное белье: наборы, комплекты, гарнитуры…
Майя примерила комплект белья, пошла на кассу и услышала от улыбающейся  продавщицы:
—  Тысяча двести евро!
—   Шаг ступи –   сто евро отдай, –  миниэпиграмка Майи для себя самой: спустя годы эмиграции.
Очень похожий комплект белья в салонах и бутиках ее города дразнил местных модниц, как «очень дорогой» –  в пересчете на валюту –   сто евро.
 Через полгода, она приехала на две недели в Россию, переоформить рабочую визу. Она спустилась с трапа самолета, вдохнула в себя «дым Отечества» и будто не шла –  парила, над крышами зданий. Подъехал тот же тридцать первый номер троллейбуса, возивший пассажиров из аэропорта в город. Майя не стала брать такси. Решила прокатиться. Постоять в пробках. Посмотреть на забытый город. Она вошла в троллейбус. Купила у молоденькой неказистой кондукторши билет и примостилась на своем любимом месте: на колесе у окошка. Чужедальний город детства звал ее обратно: «Вернись, Майя. Все у тебя будет: деньги, семья, дети!»
Кондукторша захрюкала от удовольствия и смеха:
—  Ты что, придурок? Зачем ты сожрал мою зубную пасту? Идиот! –  Говорила она кому то по телефону.
«Телефон последней марки. Татуаж бровей. Нарощенные ногти. А фигура-то: бесформенный колченогий мастодонт!» –  Майя оценивающе смотрела на  кондукторшу. –  «Антимодель: груди по пояс, живот по колено, талия шире бедер. Передние верхние зубы в растопырку. И любят же такую! Телефончик подарил. На ногти и бровки денег дал. Не на свою же зарплату кондуктора она выглядит?!» –  Майю захлестывало завистью. Ничего поделать с собой она не могла.
В Париже обычный маникюр сделать –  сто-сто двадцать евро. Это –  если в приличном салоне. Если в небольшом нэйл-баре, с ужасающей уборкой и обстановкой  –  дешевле в два раза. Но войти туда для Майи –  непосильный подвиг: инструменты падают на пол, мастер их поднимает и, не обработав, продолжает ими же прикасаться к рукам клиента. Для Майи такое недопустимо. Майя –  брезгливая. Делают маникюр  –  коряво! Париж называется! Столица моды! Если ногти нарастить и брови татуировать –  пол зарплаты Майи.
Ногти начинали отрастать и становились похожими на пальцы колдуньи-инвалида: загибались вниз и торчали в разные стороны. Возвращаться обратно в нейл-бар на выправку ногтей — неоправданный риск. Ведь результат непредсказуем! Брови осыпались и долго не росли. Цветовой пигмент смылся  через неделю. Майя не знала как ей теперь перед подругами в России, братом и мамой на глаза показаться.
Смена имиджа почему-то всегда сопровождалась у Майи непредвиденными трудностями. В десятом классе она провела эксперимент по изменению цвета своих темных волос, самостоятельно пытаясь осветлить несколько локонов. Краску недодержала. Решила оспорить инструкцию по применению колера. Локоны получились буро-зелеными.
— Майка теперь у нас болотная нежить! — Смеялся брат.
— Страшнее атомной войны, — произнесла мама свою любимую присказку.
 Но если в десятом классе Майя обиделась на  определение   маленького брата и мамы, то после того, как побывала в парижском салоне красоты, сама соглашалась со своим сходством  с болотной лысобровой нежитью.
Несколько месяцев после парижского татуажа Майя ходила, с повязанной на лоб, косынкой. Визит к врачу-косметологу в медстраховку не входит. Одна консультация  — трехзначная цифра с двумя нулями. Вместо бровей пришлось наносить  на лоб тонкую линию,  как рисовали  в  прошлом тысячелетии. А сколько было радости, когда бровки начали пробиваться сквозь обожженную кожу?!
Получив печальный опыт,  Майя очень быстро  поумнела: прихорашивалась или сама, строго руководствуясь с требованием инструкций, или у своих старых российских цирюльников, маникюрщиц-педикюрщиц,  визажистов. Совмещая в командировках служебные дела и личные прихорашивания. В каких магазинах покупать ультрамодные вещи –  нашла через пару лет, объездив торговые точки по всей французской республике. Но в определенный сезон скидок!
Она вышла у рынка. Перебросила рюкзак с одного плеча на оба. Прошла по торговым рядам. Накупила подругам «подарков из Парижа» и, прежде, чем устроить девичник, направилась в свой салон красоты к проверенным мастерам: сделала прическу, брови, маникюр-педикюр. Зашел хозяин парикмахерской. Забрал оплату аренды у мастеров. Поинтересовался: как часто ходит уборщица. Распорядился не экономить на дезрастворах, чтобы эпиднадзор не оштрафовал. При слове «не экономить» Майя улыбнулась: в России –  не экономия, а с ее зарплатой –  золотые прииски.
 Подруги падали от счастья на кровать, закрывали подарочными чулками и пеньюарами себе лицо и восторженно кричали:
— Какая же ты счастливая, Майка! Какая ты красивая! Ухоженная! Французский маникюр-педикюр! Прическа! Бровки!
— Как же тебе повезло! –   Перебивала всех подруг Дианка. –  Я тоже работала целый год в Европе. Влюбилась. Он –  граф. Фамилия с частицей «фон». Сделал мне предложение и…
—  И?! –  Закричали хором девушки.
—  Оказался бисексуал…
—  Что это означает? –  Недоумевали непросвещенные подруги.
Майя знала, что это означает.
Жан-Этьен работал в их автосалоне. Его позвал к себе в услужение представитель власти французского парламента Годфруа Шерези и Жан-Этьен решил: ему –  руководителю юридической службы успешного политика для карьерного роста надо бы еще и жениться. А если жениться, то непременно на русской. Русские девушки, во-первых – красивы. Во-вторых – неприхотливы, как рыбки-гуппи. В-третьих – не гнушаются уборкой дома. А это экономия: еженедельно уборщицу нанимать не надо!
Лет через десять пункт о семейном положении для служащих парламента упразднили. Появилось много служащих –  «би». И было их уже не меньшинство.
Он сделал  Майе предложение. Она его приняла, не читая брачный контракт, а через месяц после свадьбы застала его с другом Робером. Жан-Этьен увидел ее удивленные глаза с оттенком  детской наивности и спросил:
— Неужели тебе не понятна фабула брачного контракта? Ты можешь делать то же самое с любым партнером. С парнем или с девушкой: с кем хочешь! Полная свобода!
Диана прочитала до свадьбы брачный контракт и поняла его фабулу. Ее свадьба не состоялась. Зачем девушке такое замужество? Кроме постели у супругов –  ничего общего.
А Майя не читала. Что это могло изменить? Майя думала, что любит Жан-Этьена. Она говорила себе: «Я люблю его любого! Что мне до каких-то брачных контрактов?!»
 Она не предполагала насколько человек может оказаться «любым»…  Теперь же и развестись было нельзя –  дольше получать гражданство.
Майя стала жить с мужем по принципу: с паршивой собаки –  хоть шерсти клок. Услышала однажды, как Робер называл Жан-Этьена –  Фифи. Фамилию Фабрис срочно поменяла на  девичью –  Лататье. Фифи – по-французски, сокращенно-ласкательное имя от Джозефины. Жан-Этьен для Робера Джозефина? Да и по-русски «Фифи» переводится,  как негативный возглас: фу-фу! Робер сильно ее раздражал этим «фу». Она не хотела  чтобы ее называли –  Майя Фифи и, потребовала называть себя не по-европейски – Мэй, а по-русски –  Майя.   
Но разве ее подруги узнают об этом? Майя должна быть сильной женщиной и все удары судьбы сносить достойно. А сколько их было, этих ударов? Закон в европейском  браке: делай, что хочу. Живи, как нравится: в свое удовольствие.  Успей только зафиксировать все свои желания в брачном контракте!
— Какое  напутствие супругам на брак? Нести общий крест?!  –  Спрашивали подруги.
— Да вы что?! Никаких ограничений. Никакой  жертвенности. Полная свобода!
Майя вернулась в Париж. Жан-Этьен увидел и был вновь покорен ее ухоженной красотой. Она спохватилась и настойчиво просила мужа, как говорят: «не планировать», общих детей. Беспокоилась напрасно. Жан-Этьену тогда не было и тридцати. Он был «слишком юн» для того чтобы становиться отцом. Да и рожать детей –  прилично маргиналам. Он собирался усыновлять и выбрать себе очень красивого ребенка. Или наоборот –  очень некрасивого. Красота и некрасивость одинаково привлекательны.
У Майи была подруга по эмиграции в Париже. Успешная бизнесвумен – Лелька Листопад. Юрист, как и Майя. Влюбленная во Францию с тех самых пор, как побывала в первый раз на отдыхе в Монако. Даже свою дочь от первого брака с русским мужем и, родившуюся в России,  назвала Франсуазой.
Но Лелька  закончила свои дни в  клинике для малообеспеченных. Ювенальная служба забрала сначала её старшую дочь –  от первого брака с русским отцом. Прошло шесть лет, приехали и за младшей:  от второго брака с гражданином Франции.
Какова была для этого причина? Почему ювенальная служба решает, что в семье детям хуже?  По европейскому менталитету: в семье обе дочери Лельки «были ограничены в свободе». И свободы, якобы, лишала детей… мать. 
Старшая дочь – Франсуаза, ходила в школу всегда в красивых платьицах. Лелька не признавала брюки. В ее гардеробе места для них не находилось. Под себя, как известно, родители наряжают детей.  Одноклассники и соседи обращали внимание и видели  устойчивый вкус Франсуазы  к девичьим нарядам и, частенько делали ей по этому поводу  комплимент, красиво мол. Даже  –  круто! Стильно! Она им отвечала своим детским недоумением:
—  Я же девочка! –  Отвечала им теми словами, которые говорили ей мама, русский папа и обе русских бабушки.
Еще Франсуаза любила гонять по району на электросамокате. И одевала при этом  всевозможные средства защиты от падений: наколенники, перчатки, шлем. В платья, конечно при этом она не облачалась, но ее шлем привлекал внимание окружающих, а в первую очередь –  учителей. Он был украшен двумя бантиками и пучками искусственных волос.
—  Почему ты решила, что ты девочка? Разве тебе не сказали родители о том, что ты сама будешь выбирать пол, когда вырастешь? –  Спросила школьная учительница. –   В твоем возрасте дети еще не могут определиться со своей гендерной принадлежностью. Ты очень быстро уступаешь природе. Не воюешь с ней. Не борешься за самовыражение! –  Наставляла учительница, решив срочно поговорить на эту тему с  мамой Франсуазы.
Лелька пренебрегла принципами европейского становления личности и, через неделю у нее отобрали дочь. Протестовать Лёльке против государства было бессмысленно –  у нее самой и у дочери уже было привлекательное и долгожданное французское гражданство.
Вторая дочь –  Анжу, попросила у мамы в супермаркете манго. Лелька не любила запрещать своей материнской властью и всегда объясняла дочерям причины: почему нельзя.
—   У тебя от манго диатез.
Не успели мать с дочерью дойти из магазина до дверей своего дома, как их уже поджидала машина с представителями ювенальной службы.
Майя несколько дней звонила Лельке, но та не брала трубку. Тогда она поехала к ней домой и застала подругу в глубокой депрессии.  Майя предложила  съездить в приют, навестить дочерей, но в этот момент у Лельки случился удар. В клинике Майю предупредили: прогнозы неутешительны. Лечить и выхаживать ее подругу по страховке могут не более тридцати трех дней.
—   А дальше? –  Спросила Майя.
—  Дальше: позаботьтесь об оплате.
Лелька –  словно слышала разговор Майи с медицинским гением.
—  Ваша подруга умерла –   ваша проблема решилась, –  сообщил Майе по телефону медицинский гений. – Мне очень жаль, – спохватился доктор, мысленно упрекнув себя в забывчивости. По должностной инструкции рекомендовано улыбаться и выражать соболезнования.
 Такая вот она оказалась: жизнь европейская. Дети –  мешают. Больные –  не нужны. Медицина – для здоровых, богатых и сильных. Все кругом улыбаются. Но бесплатно никто не поможет. Милостыню дадут в сезон благотворительности. И напишут по этому мероприятию отчет на льготное налогообложение.
Медицинская страховка не покрывает лечение, необходимость в котором возникает из-за того, что приходится молодостью и здоровьем зарабатывать «миллионы».
«С такими же трудозатратами эти же деньги можно сделать и в России, бонусом получив медобслуживание  –  бесплатно. И хорошего парня в мужья»,  –  думала Майя  и гладила  Лелькин  гроб, словно хотела  разбудить подругу ото сна. –   «В чем смысл переноса успешного бизнеса российской клиринговой компании –  во французский гостиничный? Заработать деньги, чтобы не потратить их, а –  умереть?»
 За первых два года французской эмиграции Майя и сама успела переболеть легким ОРВИ, закончившимся  тяжелым течением невралгии. Причина была до примитивности проста! Когда температура поднялась до тридцати семи и пяти она хотела вызвать врача на дом. Жан-Этьен предупредил: врач приедет к ней, разве что, перед вторым пришествием Христа на Землю.
Обычный житель Франции с повышенной температурой тела сидит в общей, не электронной, многочасовой очереди и ждет заветный рецепт женералиста —  семейного врача на обезболивающее. Обезболивающее — панацея. Нет боли — человек здоров. Иди на работу. Но мираж европейской свободы и материальных благ Майю  не отпускал...
Она успокаивала себя:  такого, как с Лелькой, с нею –  не произойдет! У Лельки Листопад все закончилось крахом, потому, что она разбила первую семью из-за нежелания первого русского мужа эмигрировать во Францию. Он не подписывал и письменное согласие для дочери. Она выкрала у него ребенка и уехала. А у Майи –  после получения французского гражданства все должно наладиться.
После похорон подруги, которая стала для Майи первым, но ярким и подробным подведением итога поисков лучшего качества жизни, бизнесом Лельки, под видом представителей второго французского мужа –  стали интересоваться жутковатого вида незнакомцы.
Майя решила улететь на берег океана и попытать счастья в Соединенных Штатах Америки.  Защиты у Жан-Этьена Майе было не попросить, не выпросить, потому как, опять же, она –  свободна, и это означает: «свои проблемы –  решай сама». Тем более если эти проблемы – «по вине третьих лиц». Майя полетела в штаты к другу по переписке, с которым познакомилась в социальных сетях на юридических форумах. 
Чтобы прочувствовать и разгадать тайну «великой американской мечты», Майе понадобилось десять дней.
Сначала она ошалела от американского дизайна жилых комплексов так же, как однажды  ошалела от изобилия французского белья и европейских на него  цен. А когда под вечер они с новым, уже реальным знакомым  Дэвидом Нерупом, возвращались из бара в его комьюнити и, Майя обняла угол этого комфортабельного двухэтажного дома, уютный уголок начал от нее отъезжать. Она решила, что здорово перебрала с виски. Утром Дэвид ей рассказал, что все дома в Соединенных Штатах –  каркасные, а его «ездит» потому, что без фундамента. Из-за такого, как он выразился –  пустяка, экономится сто тысяч долларов. Еще сто тысяч долларов он сэкономил на толщине стен.   
«Какова же стоимость жилья  с фундаментом?» –  Подумала Майя, но спросить не решилась. И предположила: «Тысяч двести». Но «тысяч двести» вышла «кочевая кибитка» Дэвида. А к вечеру на соответствующем сайте Майя все же выяснила: цена дома на фундаменте –  четыреста пятьдесят-пятьсот тысяч долларов.
Однако!
          Америка живет в скворечниках? Учитывая ежегодные сезоны ураганов, когда эти скворечники уносит ветром?! Бестселлер «Унесенные ветром» –  не завуалированный намек или красивое название романтической истории, а объективная реальность стихийного бедствия…
—  Мы, американцы –   мобильны, –  хвастался Дэвид. –  Если предложат работу на сто долларов больше, переедем в другой штат.
—  Неужели в Соединенных Штатах нет каменных домов? –  Спросила его Майя.
—  Конечно, есть! Но очень дорогие. В них живут известные политики, звезды спорта, эстрады и киноиндустрии.
—  Пусть каркасные и фанерные. Но по какому принципу формируются цены? Такие цены! –  Недоумевала Майя. –  За четыреста тысяч долларов в России можно каменный дворец отстроить.
—  Бизнес, –  кратко ответил Дэвид.
Потом они поехали в зоопарк на метро. После помпезных станций московского и питерского метрополитена, нью-йоркский метрополитен показался ей трущобами, куда не долетело эхо цивилизации. В подземке –  лужи, грязь, ободранные исписанные вагоны и едкое «амбре».
Майя стремилась покорить сердце Дэвида, стандартным женским  способом –  через желудок претендента в мужья. Она купила в магазине настоящее мясо и собственноручно налепила пельменей. Дэвид съел все, что было в тарелках, вместе с салатами и подал на нее в суд. Не вспомнил, даже о давешней ночи любви.
—  Я на тебя не сержусь, –  успокаивал он ее. –  Но твои пельмени доставили мне сильнейшую обеспокоенность в туалете.
Дэвид действительно не сердился и был по-прежнему склонен к ночным  любовным играм, но его «свободолюбивый менталитет» диктовал свои правила.
—  В тюрьму  не посадят: слушание закончится штрафом, –  утешал он ее, как мог. И поведал о «дружеских взаимоотношениях» американцев.  Мама его друга подала в суд иск даже на своего родного сына. Ее новый муж-трансвестит споткнулся о выступ газона во дворе этого сына. Результат: вывих голеностопа. Все бы ничего, но трансвеститы очень ранимы. Удовлетворить ранимость способна лишь денежная компенсация.
Последней печатью американского Армагеддона для Майи была медстраховка.
Дэвид причислял себя к среднему классу успешной молодежи с престижным местом работы в небольшой, но развивающейся компании и, поэтому  оформил себе…  не полную медстраховку, а усеченную. Кроме того, услуги дантистов и офтальмологов –  покупаются в Америке отдельно! 
Декретный отпуск –  двенадцать недель! Даже меньше чем французский –  шестнадцать недель. В Америке говорят: «Детей может себе позволить только состоятельный…»  Вся зарплата, как и во Франции, здесь уходит на оплату кредитов, налогов и медстраховки.
«И это великая мечта: ходить на работу до самых родов? Приносить своего ребенка в деревянную коробочку, которую снесет ветер? Есть наггетсы, пить кока колу, а  потом лечить язву или страдать от ожирения? Вырастить детей, чтобы подать на них в суд за изгородь на клумбе? Развестись с женой-мужем и сменить свой пол…
Кажется, весь земной шар помешался на смене пола!» –  Возвращаясь во Францию, Майя разглядывала мрачные облака над Америкой в хвосте самолета.


41.

После стольких лет мытарств, после  неприятностей и лишений, посреди монетарного небосвода Франции Майе каким-то чудом упала эта должность –  управляющей делами мсье Годфруа Шерези!
Прежний управляющий упокоился от трудов праведных. Во Франции почетен семейный бизнес. Как в России некогда –  трудовые династии. Семья Вейлро служила господам Шерези с девятнадцатого века. Управляющий Астор Вейлро начинал, когда Годфруа исполнилось четырнадцать и,  был на десять лет его старше.
Астор не был женат. Его время и жизнь всецело принадлежали управлению хозяйством фармакологической империи Шерези, поддерживающей владельца на выборах в парламент. Несколько лет  назад Астору Вейлро поставили кардиостимулятор и свои последние часы жизни он педантично уделял процветанию мсье Годфруа Шерези.
Годфруа Шерези знал Майю, как жену своего адвоката и как специалиста по подбору суррогатных матерей. Он поставил ей жалованье на испытательный срок –  в семь тысяч евро! Плюс медстраховка! После двенадцати лет скитаний и махинаций с систематическими нарушениями французского законодательства, такая удача! Не надо выворачиваться, и что-то придумывать. Но тут возникает Конкордия и рушит всю жизнь Майи вместе со стеной…
Майя уже впитала в себя европейский менталитет и «взорванная стена», как она писала в заявлении в полицию, была действительно в ее душе –  взорванной надеждой на дальнейший остаток спокойной жизни.
Разыгрывая первый спектакль, она видела испуг в глазах Конкордии.  Этот  испуг присутствовал и когда Майя показывала ей обложку своего собственного паспорта и, когда представляла двух горничных, как представительниц ювенального учреждения, а Жан-Этьена и его сожителя Робера,  как полицейских.
Но варварский разгром шале Майей не был запланирован. И битое стекло размером с рисовое зерно обратно в стену никак не вклеить. И ради чего был произведен этот погром? Ради того, чтобы не участвовать в программе суррогатного материнства?   
Второй спектакль был гораздо слабее первого. Это видела и сама Майя.
Его сценарий для полиции приходилось корректировать на ходу.
Что  объяснять Шерези о разгромленной стене дома, которую еще не успели застраховать? Выложить два миллиона евро за  непредумышленную порчу имущества  для Майи — недосягаемая космическая  сумма. Даже найти новую сурмаму было бы легче!
Единственным выходом оставалось переложить всю вину на Конкордию, которая вполне могла сойти за бродяжку-аферистку, укравшую антикварные приборы и, застигнутую Майей врасплох во время кражи. Сбежавшую с места преступления. Футляр с приборами «внезапно» найден, а за стену дома пусть платит Конкордия. Она же ее разгромила!
Майя и Пьер перед французским судом –   «жертвы ее афер»…
…но жизнь и суд решили иначе. Платить за ущерб предписано Майе. Пьер –  в розыске. А Жан-Этьен оформил досудебное соглашение о сотрудничестве со следствием и дал показания против жены. Майе давно бы привыкнуть к подобным взаимоотношениям: их брак носил деловой взаимовыгодный  характер, на таких же взаимовыгодных условиях. Но непредсказуемый разгром стены, совершенно выбил ее из привычного ритма, отодвинув на дальний план даже сурматеринство Конкордии.
Майя запуталась в показаниях...
Что отвечать на вопрос полиции: почему именно во владения Шерези была приглашена русская гостья? Для чего приглашена? При каких обстоятельствах  познакомились?  И ведь спрашивали! И не только об этом!
И не было бы этих переживаний, если бы  бюрократические   госструктуры  ведущей европейской державы вовремя оформили бы страховку стены. О похождениях необходимых справок по кабинетам этих госструктур и о  необъяснимых исчезновениях требующихся документов можно было бы написать приключенческую книгу и поставить по ней мистический триллер с продолжением.
Жан-Этьен.  Ах, Жан-Этьен! Он участвовал в делах Майи и, оказывая правовую поддержку, регулярно забирал причитающиеся ему дивиденды. Бизнес по участию женщин в программах сурматеринства приносил ему неплохой доход. Был серьезней модельного и «бойцовского».  И всегда можно  поиграть в гуманизм. А Майя выдохлась и устала.  И чувствовала себя –  словно доживает свои последние дни. Измученная допросами полиции. Обессиленная от напряжения и гнетущих предчувствий. Предчувствий неизбежности тюремного заключения и бытовых реалий французской исправительной системы. Если она не выплатит компенсацию за ущерб, ее собственный муж поможет своему хозяину отправить жену за решетку. Не помогут и деньги, которые он делал при ее посредничестве. Деньги Майя добывала небрежно. Без усилий. Небрежно и без усилий тратила, не задерживая их у себя. Куда-то вкладывала. Где-то прокручивала. А когда понадобилась финансовая поддержка, материальные накопления бесконтрольно реформировались в  —  классический ноль.
Раскрепощенный Жан-Этьен даже успел  проинформировать:
— Уничтожение имущества с отягчающими обстоятельствами, коими являются – злоупотребление доверием, наказывается исправительным тюремным заключением и штрафом. В твоем случае, если не возместишь мсье Шерези двух миллионов евро и компенсацию морального ущерба в пятьсот тысяч евро, тюремное заключение составит не более десяти лет.
И прочел лекцию о предостережении Майи от организации ложной неплатежеспособности с целью уклонения от исполнения обвинительного приговора.
«Неужели французы не умеют дружить и любить? — Спрашивала себя Майя. И себе же отвечала тем, что видела вокруг: «Могут! Но — равных себе…»
Она никогда не сможет быть равной им. В понимании местных жителей она всегда останется — мигрантом! На ступень — ниже! В гости — пожалуйста. Быть владельцем местного бизнеса — никогда!
— Почему: обвинительного приговора? Дело рассматривают не в гражданском правовом поле? –  Спросила Майя.
—  Мсье Шерези еще не решил, –  ответил муж.
—  Неужели тебе совсем меня не жалко?
—  Жалость –  приравнивается к соучастию. Правовой кодекс Франции строго наказывает соучастие в совершении преступных действий. На соучастника суд вправе возложить солидарную ответственность по взысканиям, вытекающим из обвинительного приговора или решения по гражданскому делу, –  холодно уведомил Жан-Этьен.
На время судопроизводства Майе пришлось переехать в свою прежнюю квартиру. Потребовал Жан-Этьен. Сказал, что их совместное проживание будет его компрометировать. Тот район, где  она жила, впервые приехав в Париж, стал пользоваться повышенным вниманием у наркоторговцев. Но на съем приличного жилья у Майи  не было средств: ее счета и карты были блокированы. Собственный дом она  не торопилась покупать. Не хотела пускать корни. Ждала чего-то лучшего за горизонтом. Когда-то ее пальцы пересчитывали тысячи евро. Куда делись эти сказочные суммы?
Она четыре дня ходила в браслете с геолокацией, по квартире. Пила воду из-под крана. Выйти в магазин за багетом и кофе — нарушить определение суда. Стены дома покидать — запрещено. Возможности заказать доставку еды на дом не было. Остатки наличных денег истрачены на аренду квартиры.  «Кажется, пришло мое время читать отходную молитву», –  подумала она. –  «Впрочем, это и к лучшему: тюрьма, пусть и в Европе –  не самое привлекательное место. Кроме соседей-уголовников еще и антисанитария».
Она открыла дверной замок. Когда ее душа покинет этот мир и пойдет по дому трупный запах, соседи вызовут санитарную бригаду. Санитарная бригада упакует ее останки в целлофановый мешок и отвезет в морг. Будет ли ее тело лежать в гробу или прахом  в урне,  не все ли равно?
Майя стала вспоминать как жила в России. Она любила Францию с детства, как и внезапно умершая Лёлька Листопад. Имена своих знакомых переиначивала на французский манер. Вспомнила своего соседа, тезку брата Пети. Ее брата  во дворе все звали Пьером, а этого тезку –  Петькой. Но Майя звала соседа –  Пьеро, за то, что тот был плаксивый. Плаксивый. К тому же –  кошачий покровитель. Всех котов в округе приваживал. Больных нес к себе домой. Выхаживал их. А когда старые коты помирали от возраста или болезней Петька над ними плакал. На кончике его носа надолго зависала  крупная слеза и, Майе от вида Пьеро, становилось мерзко на душе.
В один из вояжей в Россию она случайно встретила Пьеро. Принесла свой сломанный ноутбук в мастерскую. Пьеро починил его бесплатно за полчаса. В Париже за ремонт ноутбука с нее запросили восемьсот евро. Майя увидела  Пьеро не мальчишкой с растертыми соплями. Он изменился, возмужал. Хотя был младше ее лет на пять-шесть. Может и –  восемь. Она пыталась дать ему за работу пятьдесят евро, но он отказался:
 — Брось,  Майка! Расшатался usb-вход. Мы такую фигню делаем бесплатно.
«За такую фигню, святая простота, в Европе запрашивают стоимость нового девайса. Неработающее звено не ремонтируют, а всучивают новую деталь. От этого и расценка: доставка плюс работа равняются стоимости новой вещи», –  думала Майя изучая его вихры. –  «И не поленился же: на разборку-сборку корпуса ушло больше времени,  чем на сам ремонт!»
Она сидела перед ним. Выгибалась, как кошка. Видела на его пальце обручалку, но все равно выгибалась. Влюбляла его в себя. Рассказывала, как хорошо живется в Париже. Какие там бутики и шопинг. Не говорила правда, что шопинг –  всего два раза в год, когда начинается распродажная лихорадка. В остальное время жители бесцельно ходят по магазинам, праздно глазея на недоступные цены. Граждане Европы даже таким образом проводят время –  ходят по магазинам, смотрят, но ничего не берут: дорого. Пьеро послушал и снова уткнулся в свои микросхемы. 
Майя вышла из мастерской. Села на скамейку, открыла ноутбук и стала работать. Интернет в России сверхскоростной в сравнении с европейским. Подъехала красивая машина, в которой сидела  девушка. Лицо, волосы, брови и ногти девушки не знали косметики и краски. Были здоровы, ярки и красивы. «Здоровая яркая красота или красивое яркое здоровье?» – Подумала тогда Майя. К машине подошел Пьеро. Поднял с детского кресла заднего сиденья малыша.  Майя даже помнила, как Пьеро при этом свел вместе руки, чтобы малышу было удобней. Девушка поцеловала Пьеро и пересела назад. Он аккуратно вручил ей наследника. Сел за руль и они уехали.
Она вспоминала своих знакомых, которых оставляла, уезжая во Францию в отсталой России,  на примитивных бюджетных должностях. К тридцати пяти годам они выросли до начальников отделов, руководителей подразделений и служб. Получили второе высшее и готовились к директорским вершинам.
А Майя? Майя несла на себе титул: успешной, востребованной, самодостаточной и… безработной. Налогообложение  государства отбирает половину дохода. Бомжевать выгодней и доходней, чем иметь дом и работу. Доходней и выгодней перебиваться весомыми, но случайными заработками. Успешно организовывать шаткие однодневные предприятия. Обогащаясь тем, что получается ловко уклоняться от налогов. Да и ладно бы! Только вот эти сказочные гонорары исчезали также быстро, как появлялись.
Ни денег. Ни любви. Ни друзей. Друзья кроме Лельки, конечно же, были. Те — кто догадливей, вернулись обратно в Россию. Те — кто искали вольных хлебов, довольствовались снисхождением у клошар…
—  Мсье Годфруа Шерези отозвал иск, –  объявил полицейский, снимая с ноги Майи браслет.
Она уснула и не слышала, как он вошел.
— Мсье Годфруа Шерези ждет нас, –  следом за полицейским к Майе подошел Жан-Этьен, помог собраться и сопроводил в машину.
—  Я не буду тебя подвергать такому стрессу, как тюремное заключение, –  сказал Майе Годфруа Шерези. Твой долг за разбитую стену и моральную компенсацию отработаешь.
—  Что я должна делать? –  Спросила у него Майя.
—  Работать управляющей делами. Твое жалование будет списываться в счет долга.
—  На что буду жить? Что есть? Во что одеваться? Снимать жилье? Медстраховка?
—  Есть будешь на кухне с прислугой, как обычно. Проживать –  здесь же на территории. Спецодеждой обеспечат. По медстраховке будем решать по мере поступления проблем, –   ответил Шерези.
Безусловно –  работать за еду, кров и одежду намного лучше, чем оказаться в тюрьме. Но отчего вдруг такая щедрость? За какие заслуги? Майя знала, что просто так в Европе щедротами не одаривают. В добровольном рабстве ей придется жить тридцать лет.  А если не доживет? С кого будут списывать ее долг? За сто евро можно угодить за решетку. А за два с половиной миллиона –  и подавно.
Рано утром Майя вышла принимать у рабочих новую стену. Рабочие были заробитчане с Украины. Шутили с ней. Заигрывали даже. Не знали, что она не хозяйка, а негласная рабыня.
— Вот и кончилось ваше горе хозяйка, –  сказал старший из них –  бригадир Альберт. Участливо произнес такие простые слова. По-родственному.  Как родной брат. Свои слова Майе в самое сердце вложил: «кончилось ваше горе хозяйка». –  Подпишите документацию о выполнении штрафных обязательств. На стену гарантия –  два года.
—  Документацию штрафных обязательств я не читала, –  ответила Майя, подумав: «если я сама не заработаю штраф, мое горе закончится через тридцать лет и, никак не раньше».  — Она стала читать новый договор и сверять чертежи. Договор должен был подписываться заказчиком лично, но рабочие по простоте ли, или по неопытности, решили, что она –  хозяйка и жена, и также имеет равное право на подпись документа.
В документе значилось, что фирма-исполнитель устраняет дефект поставки и монтажа, а именно –  производит полную замену и монтаж ранее установленной, произведенной с нарушением технологий,  стены.
— Здесь не перечислены нарушения технологий, –  указала Майя недочет в договоре. –  Нужно сделать поправки.
—  Какие поправки, –  заартачился Альберт. –  Наш директор с вашим мужем обо всем договорились. Мы поставили вам некачественную стену. Сами же обнаружили дефект в технологии. Сами повинились! Сами исправляем! –  Бригадир принялся экспрессивно постукивать ногами по стене, указывая на ее прочность и, тут же предостерег, –  Тяжелыми предметами бросать в нее все же не надо: битых осколков уже не будет, но трещины или разломы появятся.
Майя зашла в кабинет Годфруа Шерези.
 — Я все знаю о бракованной стене, –  начала она совершенно спокойно перечислять свои требования. –  Вы тоже о ней знали и решили воспользоваться моей неосведомленностью. Хотели сделать из меня рабыню на тридцать лет. Если вы не выплатите мне два с половиной миллиона евро в качестве компенсации за моральный ущерб, я подам  иск, увеличив сумму компенсации до пяти миллионов евро, впоследствии присовокупив к нему компенсацию расходов на адвоката. После судебных заседаний информация просочится в СМИ.
Через месяц у старых проверенных российских мастеров Майя делала маникюр-педикюр, окраску, стрижку, укладку, бровки. А после –  направилась в налоговую службу России регистрировать свой новый бизнес: «Кабинет нотариуса Лататье». Фамилия Лататье –  звучит, как французская. Такой хитрый рекламный ход. Мало кто знает, что лататье –  водяной или озерной лопушник. Кувшинка, кубышка, купальница, желтоголовник. Южный диалект слова  –  «латать, ставить заплату».
«И брата Петю можно теперь переправить из Германии в Россию. Женить на русской девушке с переходом на фамилию жены. Жить, любить, рожать!»
 
42.

  Конкордия прилетела домой. Зашла в квартиру. Мама и Олечка делали большую приборку к Рождеству Христову.  Мама пылесосила. Олечка, стелила на стол праздничную рождественскую скатерть.
—  Мой Париж не стоил обедни, –  тихо произнесла Конкордия, но мама услышала ее и выключила пылесос. Олечка оглянулась. Переставила утюг со стола на доску.
—  Все в порядке? –  Спросила мама. –  Ты прилетела не предупредив.
—  Все в порядке, –  ответила Конкордия. –   У нас невероятная страна!
—  Ты об этом не знала? –  Спросила сестру Олечка.
— Не знала. Думала, мы отсталые и бедные. В Европе люди безграмотны. Есть такие, которые вовсе не умеют читать. Не видят разницы между Австралией и Австрией. Красноярском и Копенгагеном. Едят фанерные полуфабрикаты, а сырое мясо и рыбу называют –  сырье. Не у всех есть плиты в кухнях. Самому готовить еду с нуля или убираться в квартире – не престижно. Если покупают что-нибудь вкусненькое, долго держат во рту.
—  Наверно, чтобы вспомнить вкус, –  предположила мама. –  Как моя внученька?
— Почти все время спала. В Европе ребенок окончил школу:  зарабатывай сам. Живи, как хочешь. Бабушки с внуками не сидят. Родители нанимают нянь.
—  Могут себе позволить, –  предположила Олечка.
— Не могут, но выхода нет. Берут кредиты. Живут от зарплаты до зарплаты. Существует даже такая поговорка: если у тебя пятьдесят евро на карте и выплачены все кредиты, ты –   богатый человек.
— А как же высокие заработки, социальная стабильность и поддержка малоимущих? –  Недоверчиво вспомнила мама.
— Заработки высокие для наших цен. Европейское пособие по безработице будут платить лишь тогда, когда проработал определенное,  минимальное количество месяцев, а начисляют его не более полутора-двух лет. Работать все равно надо. И работать — каторжно.
—  А  европейская наука? –  Скептически спросила мама.
—  Европейская наука –  со славянскими и еврейскими фамилиями, но европейским гражданством.
— Прямо-таки загнивающий капитализм, как говорили в дни моей молодости, –  съехидничала мама.
— Думаю, правильно говорили. И очень точно. Обертка броская. Содержимое –  несъедобно. Жаль,  нам этого не говорят.

43.

Океан дышал штормом, рождая в своих недрах, грохочущие о палубу, волны. Шторм швырял подводный крейсер, как сухую щепку. Амплитуда крена в шестьдесят градусов перемещала под ноги подволок, не давая команде спать, а кокам готовить пищу. Подлодка шла в надводном положении. Подлодка торопилась к родному пирсу.
У Ильи  напрочь отсутствовала морская болезнь. Что качка, что шторм, что ураган: продегустировав обед команды фельдшер Амарилис  с совком и веником бежал на уборку тараканьих полчищ, отравленных совместно изобретенным с начальником химслужбы Цибулиным новым средством, отправляя парализованных вредителей в ДУК. ДУК –  система на подводной лодке, которую простые смертные называют мусоропроводом.
Конкордия готовилась к встрече Ильи. «Какой будет эта встреча на рубеже полярного дня?   На пирс не пустят. Оформить пропуск в гарнизон невозможно –   я не жена и не невеста», –  думала она, выглаживая новое, только вчера сшитое Татьяной Константиновной  платье, на приход Ильи.
Пропуска добыл Борис Орестович. Себе, жене и Конкордии.
Себе и жене –  показать Татьяне свой недавний военно-морской быт. Конкордии,  как невесте, чтобы она там себе ни надумывала.
Все трое договаривались встретиться у контрольно-пропускного пункта: Татьяна –  заезжает за мужем на работу, Конкордия –  сама едет на такси. С кем оставить дочь –  вопроса не возникло: дочь, как падчерица офицера едет с мамой.
Борис и Татьяна стояли уже не на КПП, а у пирса, наблюдая за действиями швартовой команды. Конкордии с дочерью не было. Звонить из бухты бесполезно. Телефон –   «вне зоны». Вся команда на палубе внимала приветствиям контр-адмирала. Ильи среди них не было. У него –  своя медицинская вахта.
Контроль сроков хранения медикаментов и продуктов, как и поверка санитарно-гигиенического состояния подлодки –  входят в  обязанности помощника начальника медслужбы. Илья установил у себя в компьютере фильтр и каждый день напоминал баталеру, что нужно съесть в первую очередь. А тараканы? Тараканы, как сказал командир крейсера капитан первого ранга Лазарев, могут вывести из строя главную боевую единицу –  офицера команды.
— Как-как? –  Грянул громом Лазарев на глуповатую реплику несведущего фельдшера. –  Залезет в ухо! –  И добавил куда-то в сторону: – Хорошенький малыш!
Под водой ощущение времени суток теряется. Сквозь колодец рубочного люка Илья уже вдыхал свежий морской воздух, закрывая за последним выброшенным тараканом кремальеру и мысленно облачаясь в парадную форму одежды для встречи с Конкордией.
Грудного младенца зашла проведать участковая медсестра. Показывала виды массажа. Увлекшись разыгравшейся дочерью, Конкордия вспомнила об Илье. Он уже был дома, то есть его крейсер –  у пирса, а команде вручили жареного поросенка.
Квартирный звонок заиграл мелодию.
—  Внизу ждет гарнизонный УАЗ. Я побуду с Пашенькой, –  Татьяна Константиновна зашла в квартиру, снимая с «плечиков» и протягивая Конкордии выглаженную обновку.
Конкордия подошла к пирсу. Природно-бронзовый цвет ее волос сверхволшебно гармонировал с новым аквамариновым платьем. Рядом с крейсером прогуливался вахтенный офицер капитан третьего ранга начхим Цибулин. Она шла мимо подводной лодки. Кругом –  ни души. Вахтенный раздумывал, не упуская из поля зрения незнакомку: «К кому бы? Похоже –  к Амарилису?»  Не упускать с поля зрения незнакомцев вблизи подводного крейсера –  его святая задача.
В этот раз экипажу подводной лодки перепутали формат бумаги для принтера и, вместо формата «А четыре», загрузили «А три», то есть формат был в два раза больше. Илья никем не замеченный в общей предпоходной суете сидел у компьютера. Принимал заведование. Загрузил фото Конкордии и вывел раз двадцать неудачные копии. Эти копии –  при первом же шторме –  разметало по всей каюте,  вместе с другими –  удачными. Поэтому, кормящую грудью Конкордию, наблюдал весь экипаж в полном составе, побывав не единожды в гостях у нового фельдшера. Без слов было понятно: Конкордия –  жена Ильи.
Илья надел офицерский парадный «грибанчик», заломленный, как диктует старая флотская традиция. Снял. Надел пилотку. Почувствовал –  Конкордия  на пирсе. Ждет!
Вот и последний межотсечный люк. Шахта рубочного люка. Прозрачно-серебряный космос небес. На пирсе –  Конкордия. Илья ринулся было к возлюбленной, но увидел, как вдалеке от КПП к пирсу спустился офицер. Он шел вдоль лодки. Суровый. Сосредоточенный. Даже Конкордия поняла: отец командир –  капитан.
Лазарев увидел, как стоял его новый подчиненный, не смея шелохнуться. Приблизиться к встречавшей его. Одобрительно поздоровался с обоими. Илью он сегодня еще не видел.
— Илья Андреевич, не передумали списываться на берег? –   Спросил капитан.
 —  Не передумал, если вы не передумали, –  ответил Илья. Он помнил о своем промахе с тараканами, за который ему был объявлен устный выговор.
 А капитан давно забыл об этом инциденте. Что такое выговор для военно-морского офицера? Способ воздействия. Движущая сила карьерного роста для наказуемого. У самого Лазарева   бывало по три-четыре выговора за один поход. Причем не всегда устных. Его персональный рекорд — двенадцать выговоров за один поход. Было это еще в его старпомовские времена. Правда после того похода Лазарев  слегка понервничал и даже рассказал жене Рите, чего раньше никогда не делал.
— Не волнуйся, любимый, — приободрила  жена. — Каждый из двенадцати апостолов возьмет на себя по одному твоему выговору.
Капитан не знал, что в день его возращения в базу, праздновался день Собора двенадцати апостолов. А жена знала. Потому что молилась за своего мужа и в храм ходила на каждый праздник. Муж вернулся из штаба. Положил перед своей Ритой на стол вместо ожидаемого списания за несоответствие — орден…
— Кого люблю того наказую , — подтвердила жена библейскую премудрость.
—  Начмед Панченков написал на тебя характеристику в подплав. Я завизировал. Куда пойдешь? – Спросил капитан у фельдшера.
—  Не думал еще.
 Начальник медчасти Панченков списывался на пенсию. Готовил Илью в преемники. Видимо, отцу-командиру об этом доложить не успели. Сам напрашиваться в экипаж Илья не решался: захочет ли командир подлодки принять его в команду после случившейся оплошности с тараканами?
—  А если к нам в экипаж? –  Предложил Лазарев.
—  Хотел бы! Если возьмете.
—  Сначала сдадим курсовую задачу. Потом в учебный центр, –  Лазарев заботливо посмотрел на Конкордию. Подумал: «Солнышко только выглянуло, а жена уже и плащ скинула, чтобы мужу в новом платье понравиться». –  В восемь на построение.
— До учебного центра успею жениться? –  Деловито бросил Илья, собиравшемуся прыгнуть в шахту рубочного люка капитану.
— Жениться? –  Растерялся Лазарев и удивленно посмотрел на Конкордию: дитя родили, не оформив отношения. —  Невеста ждала?
—  Невеста не знает, что она невеста, –  осадил капитана Илья.
— Разгильдяй! Разгильдяйство в семье отображается  разгильдяйством на службе! — Капитан хотел употребить свирепое словцо.
— Невеста догадывается! — Вмешалась Конкордия.
Лазарев вернулся на пирс и спросил у стоявшего рядом начхима:
— Игорь Вадимович, вы помните, что капитан имеет право регистрировать браки?
—  В военное время.
—  Правильно. А мы с вами сегодня откуда пришли?
—  С боевого похода, –  ответил начхим.
— Отправите сегодня ходатайство на заключение брака Амарилисов в органы местного самоуправления,  –  распорядился вахтенному капитан. –  Вы помните текст регистрации?
— Такого-то числа, на этом месте! –  Успел выкрикнуть Игорь Вадимович, впрыгивая в шахту люка. Слетая по трапу вниз к пульту центрального поста подводного крейсера для оформления документа будущей чете Амарилисов, он вспоминал свое бракосочетание,  в соседнем гарнизоне девятнадцать лет назад.
— Такого-то числа на этом пирсе, –  вспомнил сразу капитан. –  В присутствии свидетелей: этого стратегического полуострова и нашего подводного крейсера, –  он взял за руку Конкордию вручил ее Илье и, покрывая своей, узаконил своим капитанским полномочием: — Объявляю вас женихом и невестой.
—  Аминь,  –   одобрил наречение новобрачным начальник химической службы и подал ходатайство на экстренное заключение брака капитану для подписи.
— До конца рабочего дня два часа. Вас распишут сегодня, –  С  венчанием не затягивайте! – Благословил отец командир.
— Диюшка, но венчают  по утрам? —  Спросил Илья невесту на пороге ЗАГСА.—  В восемь утра — построение.
— Нас обвенчают сегодня вечером. У меня на приходе «махровый блат»! —  Конкордия больше не печалилась о белом наряде невесты —  заполучить в свидетели подводную лодку и стратегический полуостров —  удостоится не каждый.