Ананд. Глава двадцать первая

Начало повести - http://proza.ru/2021/05/20/1508

В воскресенье, двадцать седьмого августа, ближе к обеду Ананд решил снова поехать к Ухтомскому, на этот раз вместе с Надеждой. Настя ехать с родителями не захотела, так как у нее уже появились новые подруги. Играть со сверстницами ребенку было интереснее, чем ходить с родителями по гостям.

Двери квартиры на условный стук отворила уже знакомая Ананду Надежда Ивановна Бобровская и сразу провела гостей в кабинет академика. Ухтомский встал из-за письменного стола, слегка склонил голову:

— Доброго здоровья!

— Доброго здоровья! — дуэтом ответили гости и тоже склонили головы.

Академик пригласил усаживаться на диван, развернул к ним стул, присел, помолчал, потом спросил:

— Ну, как ваши дела?

— Мы так вам благодарны, — ответила за себя и мужа Надежда. — Не прошло и недели, а крыша своя над головой появилась, прописку получили, и соседи замечательные, и работа у Алексея достойная, и школа у Настеньки рядом с домом. Вы для нас…

— Благодарите не меня, — прервал ее Ухтомский. Опустил голову, снова поднял глаза на Надежду. — Впрочем, вы, вероятно, в Бога не верите. Так ведь?

— За посещение церкви и из университета могут отчислить, — поколебавшись, ответила она и тут же поправилась: — Но дело не в этом. Оглянитесь вокруг, что стало с храмами? В старину говорили: церковь — дом Божий. Трудно верить в того, кто оказался неспособным защитить свой дом.

Ухтомский снова опустил голову, потом взглянул на Ананда:

— Мне запомнились ваши слова о том, что нет чужой веры. Я бы хотел немного подискутировать на эту тему. Вы одной веры, я другой, ваша супруга вообще отрицает церковные обряды и таинства. Не против такой дискуссии?

— Я не отрицаю, — возразила Надежда. — Невозможно отрицать то, в чем досконально не разбираешься.

— Подобная дискуссия, — вступил в разговор Ананд, — имеет смысл лишь за пределами слов. Музыку словами и формулами не выскажешь. Вкус и запах меда узнаешь вкушая его, а не по рассказам пчеловодов. О том, что такое любовь, написаны тысячи трактатов, но обычный пес, встречающий радостным лаем возвратившегося домой хозяина, выражает ее более понятно, чем признанные научные авторитеты в объемных фолиантах. Вера — это нечто настолько тонкое, что никакими словами не может быть ни высказана, ни понята. Мой мастер учил, что существуют четыре уровня общения. Первый — от головы к голове. Второй — от головы к сердцу. Третий — от сердца к сердцу. И четвертый — общение от души к душе. На каком уровне вы хотели бы дискутировать о вере?

В глазах Ухтомского сверкнула улыбка. Он огладил рукой бороду и ответил:

— Если не возражаете, я бы предпочел от души к душе, — склонился ближе к Ананду.
 — Первое слово за вами.

— Хорошо, — согласился тот. — Душа с душой общаются постоянно. Прислушаться к этому общению на уровне ума невозможно. Это все равно что пытаться услышать поющего в кустах соловья, не отнимая уха от орущего на весь сад патефона. Нужна тишина. Одним из инструментов создания тишины в нашем внутреннем мире является медитация. Для начала давайте выпрямим спины и расслабимся.

— Мне тоже расслабиться? — полюбопытствовала Надежда.

— Если не желаешь медитировать, пойди пока побеседуй с Надеждой Ивановной.

— Я останусь.

Ананд устроился на своем стуле в позе лотоса и, перед тем как провести управляемую медитацию, перечислил ряд правил: не фантазировать; не ожидать чудес и вообще ничего не ожидать; переключать внимание без усилий, не стараться освободиться ни от возникающих по ходу процесса ощущений в теле, ни от переменчивых чувств, мыслей — принимать все как есть, даже неудобство и боль, и благожелательно, не цепляясь сознанием ни за что, наблюдать за происходящими внутри себя изменениями.

— Есть вопросы? — обратился он к притихшим слушателям.

— Пока все ясно, — ответил Ухтомский.

— На ближайшие полчаса мы ничего не хотим, ничего не ожидаем, ничего не делаем, а просто наблюдаем за всем, что происходит внутри нас, — еще раз напомнил Ананд, после чего предложил медленно закрыть глаза, сомкнул веки и, погружаясь в медитацию, стал постепенно вести за собой медитирующих от внешних звуков через ощущения в разных частях тела, через поток мыслей, переменчивых чувств к внутренней тишине, к сердцевине бытия.

В какой-то момент он почувствовал, что цель почти достигнута, тихо пропел несколько мантр и перешел ко второй фазе, негромкими словами с интервалами между фразами описывая ощущаемые медитирующими состояния и наполняя их возникающими по ходу процесса ассоциациями:

— Я есть… Мы носим одежду, но мы не одежда… Миллионы клеточек нашего тела ежедневно умирают, миллионы приходят им на смену, миллионы умрут сегодня, и миллионы родятся, но мы не обновляемое постоянно тело… Мы мыслим, но мы не меняющиеся мысли… Мы чувствуем, но мы не переменчивые чувства… Я есть… Все вокруг и в нас самих постоянно меняется. Но в каждом человеке есть нечто неизменное, что позволяет ему отождествлять себя и с тем младенцем, которым он был когда-то, и с тем, кем он становится сейчас… Я есть… Это постоянно, это скала. Это то, что не может быть разрушено. Я есть… Я един со всем миром. Я есть.

На несколько минут в комнате воцарилась тишина, затем Ананд через осознание чувств, мыслей, ощущений в теле вернул медитирующих к окружающей действительности и предложил поделиться полученным опытом.

Его супруга, уже второй раз медитировавшая с мужем, просто подняла на него глаза и промолчала, боясь словами потревожить переполненную любовью, необъятную внутреннюю тишину.

Ухтомский некоторое время продолжил сидеть с закрытыми глазами, потом тихо произнес:

— Умом и чувствами мы прикоснулись к сиянию бессмертной души. Это почти молитва, — помолчал, открыл глаза и закончил фразу: — Но в молитве просишь, а сейчас мы смолкли в благодарности. Я даже немного прослезился.

Ананд улыбнулся:

— Передаю слово вам.

— Принимаю, — согласился Ухтомский. — Долг платежом красен. Пока вы такие сияющие, я приглашаю вас в свою святая святых. Но, прежде чем открыть врата, скажу несколько слов касательно некоторых особенностей древней православной веры, чтобы жаждущий во всем логических объяснений ум не мешал душе болтовней. Устраивает вас такой вариант?

— Да, конечно, — ответили Надежда и Ананд.

— Сейчас, когда большинство храмов порушено или закрыто, общение «от души к душе» ушло у нас в дома. Наиболее доступная его форма — почитание святых икон. Поклоняющийся иконе поклоняется не картинке, а первообразу, ипостаси изображенного на ней. Не столько словами, сколько мыслями, чувствами, исходящими от души флюидами, иногда в полном молчании он разговаривает с первообразом. Особенно почитаемы у нас древние иконы, намоленные. Какова физика этого явления, никто не знает, потому как все, что от духа, выше того, что от материи. Впрочем, и к вашей медитации с циркулем и линейкой не подойти. Так ведь?

— Разумеется, — согласился Ананд.

— Когда мы войдем в молельню, взгляните в глубь себя и без суеты мысленно поздоровайтесь поочередно со всеми иконами, потом, если пожелаете, приблизьтесь к тому образу, который вас зовет, поприветствуйте поклоном, осените себя крестным знамением. Помолчите и, когда в душе установится мир, можете поведать свое сокровенное, попросить помощи или совета. Вы единственные из не православных, кого я приглашаю в молельню. Приглашаю, испросив на то добро у Исуса. Приглашаю в благодарность за тот дар, который вы, претерпев лишения, доставили в мой дом.

Ухтомский поднялся со стула:

— Пойдемте, — и жестом пригласил гостей следовать за собой.

В гостиной раздвинул одну из закрывавших стены шторок, открыл прятавшуюся за ней низкую дверь, перекрестился, прошептал молитву, нагнул голову, чтобы не задеть притолоку, вошел внутрь и посторонился, пропуская Ананда с Надеждой.

Старообрядческая молельня оказалась небольшой отдельной комнатой. Прямо напротив входных дверей находился двухъярусный деревянный иконостас, в паре метров от него — покрытый ризой аналой, на котором лежало раскрытое Евангелие. По обе стороны от иконостаса на полках вдоль боковых стен стояли в наклон несколько икон, опираясь основанием в неглубокие желоба. Напротив каждого образа теплились свечки или маленькие лампадки. Игра света от колеблющихся язычков пламени отражалась на святых ликах, оживляла их.

Ухтомский подошел к иконостасу и, поочередно переводя взгляд с одного образа на другой, крестясь и что-то шепча, поздоровался со всеми.

Надежда с Анандом, оглядевшись по сторонам, тоже перекрестились. Надежда первая собралась с духом и, подойдя к иконе Владимирской Божьей матери, склонив пред ней голову, тихо поведала ей о своем желании родить от Ананда сына или дочь, о неустроенности их жилья, о беспокойстве за оставшуюся в одиночестве мать и о многом другом. Она говорила о проблемах и одновременно ощущала, как все ее существо постепенно наполняется необъяснимой радостью. Не то чтобы она обретала уверенность в разрешении проблем, но сами по себе эти проблемы вдруг теряли значимость перед величием другой реальности — прекрасной, исполненной света, любви… Реальности, которая могла бы стать доминантой в ее жизни, стоит ей только сильно-сильно этого захотеть. Она огляделась по сторонам. Увидела Ухтомского, который истово молился перед своей недавно так чудесно обретенной фамильной иконой. Перевела взгляд на мужа. Тот, обратив взор вверх, стоял на коленях перед одной из икон и… плакал. Она почувствовала, что на ее глаза тоже набегают слезы. Слезы от невозможности всегда и всюду пребывать в этой радости.

Чуть позже, когда все вышли из молельни, Ухтомский, перед тем как отпустить гостей, еще раз поблагодарил их за возвращение в его дом святой иконы, за чистоту и искренность общения и попросил Ананда, если возможно, объяснить, почему его, семейного человека, привлекла не какая-либо другая икона, а «Спас Благое Молчание» — икона ищущих тишины, икона отшельников, монахов.

Помолчав, собираясь с мыслями, Ананд ответил:

— Семейная жизнь — это прежде всего созидание новой жизни, она ничего святого не может разрушить, в том числе и тишину, если эта тишина настоящая. Такая тишина пребывает сейчас во мне. Поэтому меня и привлекла эта икона. Семейной жизни бежит лишь тот, кто не чувствует в себе силы, боится захлебнуться в океане страстей.

— Не согласен, — возразил Ухтомский. — Обретший тишину естественным образом стремится сохранить ее, а без целомудрия, не будучи девственником, это довольно проблематично .

— Вы имеете в виду преподобного Алексия, который, дабы не терять целомудрия, покинул молодую супругу и на склоне лет вернулся в родительский дом, чтобы до смертного одра тайно наблюдать, как близкие убиваются по канувшему в неизвестность сыну и мужу?

— Да, я имею в виду именно его. Но он оставил супругу девственницей не для того, чтобы на склоне лет никем не узнанным наблюдать, как она убивается по покинувшему ее жениху, а чтобы помочь ей и множеству других верующих обрести блага вечные. И помог, и помогает до сих пор, потому и церковью прославлен.

— В случае с преподобным Алексием, может, и так. Но разве в вашей Библии не сказано, что Бог, сотворив человека по образу и подобию своему, завещал людям: «Плодитесь, и размножайтесь, и наполняйте землю»? Семейная жизнь завещана людям Богом, а потому не может быть помехой божественной тишине. Разумеется, если только сам человек не предпочтет огню любви огонь страсти.

— Ну, дай Бог, чтобы у вас так было. У каждого человека свой путь, главное — не заплутать. Я свой путь нашел и счастлив, вы тоже от счастья светитесь, значит, и с вами все в порядке. Будет в чем нужда или к святым иконам душа позовет, мой дом для вас открыт.

Выйдя от Ухтомского, Надежда и Ананд пошли на Стрелку Васильевского острова. Спустившись к воде, обняв друг друга, присели на ступеньках и в молчании долго смотрели на горящий в лучах летнего солнца город, на небо, на Неву. Неожиданно Надежда, пораженная какой-то мыслью, отклонилась от мужа и, подняв на него глаза, с тревогой спросила:

— Ты слышал, что на этой неделе в Кремле с Гитлером договор подписали?

— Слышал.

— А разве можно с фашистами договариваться?

— Конечно, нельзя. Но если и Англия, и Франция, и Польша договорились, то у нас не оставалось другого выбора. Прибалтийские страны тоже недавно заключили такие договоры. Каждая страна ищет свою выгоду, не учитывая интересы соседей, и от этого проигрывают все.

— Но это значит, что войны не избежать и тебя отнимут у меня.

— Теперь в ближайшие год-два нам война с Германией не грозит, и японцы, лишившись надежд на помощь Гитлера, должны будут прекратить провокации на нашей восточной границе. А как дальше будет, зависит не только от нашей страны, но и от всех стран мира.

— Ты говоришь «нашей», значит, тебе Россия уже как родина? А Индия?

Ананд поднялся, протянул руку Надежде:

— Пойдем, Настя нас заждалась.

Надежда встала.

— В Индии, — поддержав за локоть жену и переступив ступеньку, ответил ей Ананд, — прошли мои детство, юность. Там у меня остались родители, братья, сестра, много друзей. А в России я встретил тебя, Настю, Полину Федоровну, академика Ухтомского с его преданностью старой вере и с не меньшей преданностью науке, отца Павла, Андрейку, Людмилу и множество других открытых, доброжелательных людей. Индия и Россия — бесконечно разные страны по своей природе, обычаям, языку, но мне они близки в равной степени. В лагере у нас были люди разных национальностей, разной веры, коммунисты и бывшие эсеры, кадеты, анархисты, рабочие, крестьяне, уголовники, но ценили каждого человека не по этим внешним признакам, а по тому, каков он внутри.

Они приблизились к Ростральной колонне, остановились рядом со скульптурой Днепра.

— Знаешь, — взяв мужа под руку и размышляя вслух, Надежда прислонилась головой к его плечу. — Ты вот сказал все это про родину и про лагерь, а мне вдруг снова вспомнился разговор с мамой, когда она спросила, как я понимаю слова Джона Донна о том, что каждый человек не сам по себе, не остров, а часть материка. Я тогда ответила что-то насчет объединения в борьбе за освобождение трудового народа. А встретив тебя, познакомившись с Людмилой и Андрейкой, думаю теперь, что реально объединяет всех нас не классовая принадлежность, не общность борьбы, вероисповедания или партийность, не национальность и не гражданство, а лишь то, насколько сродственны мы по сути своей глубинной. И что интересно, сегодня в гостях у князя Ухтомского я вдруг поняла, что суть у всех людей одна. Беда в том, что многие из нас не осознают этого и принимают за нее либо свою национальность, либо принадлежность к какой-либо религии, партии, стране… Отсюда и распри, и войны, и порушенные храмы… Как бы было хорошо, если бы все вдруг осознали, что нет чужой культуры, чужих стран, чужой религии, что весь этот мир во всем его многообразии — наше общее достояние, которое надлежит хранить, приумножать, передавать детям.

Она отклонилась от плеча мужа и подняла на него глаза:

— Как ты думаешь, я права?

— Конечно, права. Если доминантой у каждого человека будут общечеловеческие ценности, то Земля станет планетой счастливых людей. Ну а счастливый человек не может не поделиться своим счастьем с другими, иначе он утратит его. Мой учитель говорил, что делиться счастьем — это реальное поклонение Богу, а все обряды и таинства (такие разные в разных культурах) лишь выверенные веками средства, помогающие наиболее полно каждому осознать эту истину и сердцем, и умом.

— Ты знаешь, когда я делаю для других что-то хорошее, а если еще удается и тайно, чтобы не знали, кого благодарить, то прямо крылья за спиной вырастают. У тебя тоже так?

— У всех так. В Индии это называется карма-йога, а у христиан в Евангелии сказано: «Когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая».

Ананд обнял жену за плечи, и они тихо пошли по Университетской набережной в сторону линий.

Надежда, вся в своих мыслях, пройдя несколько шагов, снова подняла глаза на мужа:

— Ухтомский, наверно, очень счастливый человек: он нашел себя, соединил веру с наукой и делится всем, что у него есть, с миллионами людей: «Берите каждый столько, сколько способен унести!»

Ананд остановился:

— А Людмила с Андрейкой? А отец Александр из Благовещенского храма?

— И они счастливые.

— А мы с тобой разве несчастные?

— А мы с тобой самые счастливые, — рассмеялась Надежда и крепче прижалась плечом к широкому плечу мужа.

К началу повести - http://proza.ru/2021/05/20/1508